Вы обрадуетесь, узнав, что никакое бедствие не сопровождало начало предприятия, на которое вы смотрели с такими дурными предчувствиями. Я прибыл сюда вчера, и моя первая задача - уверить мою дорогую сестру в моем благополучии и растущей уверенности в успехе моего предприятия.
Я уже далеко к северу от Лондона, и когда я иду по улицам Петербурга, я чувствую, как холодный северный ветерок играет на моих щеках, что укрепляет мои нервы и наполняет меня восторгом. Вы понимаете это чувство? Этот бриз, который дул из областей, к которым я приближаюсь, дает мне предвкушение этих ледяных краев. Вдохновленные этим ветром обещания, мои мечты становятся более пылкими и яркими. Напрасно я пытаюсь убедить себя, что полюс - место мороза и запустения; она всегда представляется моему воображению как область красоты и наслаждения. Там, Маргарет, солнце всегда видно, его широкий диск едва огибает горизонт и излучает вечное великолепие. Там - ибо с вашего позволения, сестра моя, я доверюсь предшествующим мореплавателям - там нет снега и мороза; и, плывя по спокойному морю, мы можем попасть в страну, превосходящую по чудесам и красоте все области, до сих пор открытые на пригодном для жизни земном шаре. Его произведения и особенности могут быть беспримерными, как явления небесных тел, несомненно, находятся в этих неизведанных уединениях. Чего нельзя ожидать в стране вечного света? Я могу открыть там чудесную силу, притягивающую стрелку, и могу упорядочить тысячи небесных наблюдений, которым достаточно только этого путешествия, чтобы их кажущиеся эксцентричности навсегда подтвердились. Я утолю свое горячее любопытство, увидев часть мира, никогда прежде не посещенную, и смогу ступить на землю, на которой еще никогда не ступала нога человека. Таковы мои искушения, и их достаточно, чтобы победить всякий страх перед опасностью или смертью и побудить меня начать это трудное путешествие с радостью, которую испытывает ребенок, когда он садится в маленькой лодке со своими товарищами по отдыху в экспедицию открытий. вверх по родной реке. Но если предположить, что все эти догадки ложны, вы не можете оспаривать неоценимую пользу, которую я дам всему человечеству, до последнего поколения, открыв проход вблизи полюса в те страны, для достижения которых в настоящее время требуется так много месяцев; или выяснением секрета магнита, что, если вообще возможно, может быть осуществлено только таким предприятием, как мое.
Эти размышления рассеяли волнение, с которым я начал свое письмо, и я чувствую, как мое сердце наполняется энтузиазмом, который возносит меня к небу, ибо ничто так не способствует успокоению ума, как устойчивая цель - точка, на которой может остановиться душа. его интеллектуальный глаз. Эта экспедиция была любимой мечтой моих ранних лет. Я с жаром читал отчеты о различных путешествиях, которые были совершены в надежде достичь северной части Тихого океана через моря, окружающие полюс. Возможно, вы помните, что история всех путешествий, предпринятых с целью открытий, составила всю библиотеку нашего доброго дядюшки Томаса. Моим образованием пренебрегали, но я страстно любил читать. Эти тома были моим изучением день и ночь, и мое знакомство с ними усилило то сожаление, которое я испытал в детстве, когда узнал, что предсмертный запрет моего отца запрещал моему дяде разрешать мне начинать морскую жизнь.
Эти видения исчезли, когда я впервые прочел тех поэтов, чьи излияния пленили мою душу и вознесли ее к небу. Я также стал поэтом и в течение года жил в раю, созданном мною; Я вообразил, что тоже могу получить нишу в храме, где освящаются имена Гомера и Шекспира. Вы хорошо знаете мою неудачу и то, как тяжело я перенес разочарование. Но как раз в это время я унаследовал состояние своего двоюродного брата, и мои мысли обратились в русло их прежних наклонностей.
Прошло шесть лет с тех пор, как я решился на свое настоящее предприятие. Я даже сейчас помню час, с которого я посвятил себя этому великому предприятию. Я начал с того, что приучил свое тело к трудностям. Я сопровождал китобоев в нескольких экспедициях в Северное море; Я добровольно терпел холод, голод, жажду и бессонницу; Днем я часто работал усерднее обычных моряков, а ночи посвящал изучению математики, теории медицины и тем разделам физических наук, из которых морской авантюрист мог бы извлечь наибольшую практическую пользу. Дважды я действительно нанимался помощником на гренландское китобойное судно и вызывал восхищение. Должен признаться, я был немного горд, когда мой капитан предложил мне второе звание на корабле и умолял меня остаться с величайшей серьезностью, настолько ценными он считал мои услуги. А теперь, дорогая Маргарет, разве я не заслуживаю достижения какой-то великой цели? Моя жизнь могла бы пройти в праздности и роскоши, но я предпочитал славу всем соблазнам, которые богатство расставляло на моем пути. О, если бы какой-нибудь ободряющий голос ответил утвердительно! Мое мужество и моя решимость тверды; но мои надежды колеблются, и мое настроение часто подавлено. Я собираюсь отправиться в долгое и трудное путешествие, чрезвычайные обстоятельства которого потребуют всей моей силы духа: я должен не только поднимать настроение другим, но иногда и поддерживать свой собственный, когда их настроение падает.
Это самый благоприятный период для путешествий по России. Они быстро летят по снегу на своих санях; движение приятное и, по моему мнению, гораздо более приятное, чем движение английского дилижанса. Холод не чрезмерный, если ты закутан в меха - платье, которое я уже одела, потому что есть большая разница между ходьбой по палубе и неподвижным сидением в течение нескольких часов, когда никакие упражнения не мешают крови застыть в жилах. . У меня нет цели потерять жизнь на почтовой дороге между Санкт-Петербургом и Архангельском. Я отправлюсь в последний город через две или три недели; и я намерен нанять там корабль, что можно легко сделать, заплатив страховку за владельца, и нанять столько матросов, сколько я сочту нужным, из тех, кто привык к китобойному промыслу. Я не собираюсь отплыть раньше июня; и когда я вернусь? Ах, дорогая сестра, как я могу ответить на этот вопрос? Если мне это удастся, пройдет много-много месяцев, а может быть, и лет, прежде чем мы с вами сможем встретиться. Если я потерплю неудачу, ты скоро увидишь меня снова или никогда. Прощай, моя дорогая, превосходная Маргарет. Небеса прольют на тебя благословения и спаси меня, чтобы я мог снова и снова свидетельствовать о своей благодарности за всю твою любовь и доброту.
Ваш любящий брат, Р. Уолтон.
латынь э 2
Архангельск, 28 марта 17-
Миссис Сэвилл, Англия
Как медленно идет время здесь, окруженное, как и я, морозом и снегом! И все же сделан второй шаг к моему предприятию. Я нанял судно и занят сбором матросов; те, кого я уже нанял, кажутся людьми, на которых я могу положиться, и, безусловно, обладают бесстрашным мужеством.
Но у меня есть одна потребность, которую я никогда еще не мог удовлетворить, и отсутствие цели, которую я теперь ощущаю как величайшее зло, у меня нет друга, Маргарет: когда я пылаю энтузиазмом успеха, не будет никого, чтобы участвовать в моей радости; если на меня нападет разочарование, никто не будет пытаться поддерживать меня в унынии. Я изложу свои мысли на бумаге, это правда; но это плохое средство для передачи чувств. Я желаю общества человека, который мог бы сочувствовать мне, чьи глаза отвечали бы моим. Вы можете считать меня романтиком, моя дорогая сестра, но мне очень не хватает друга. Рядом со мной нет никого, мягкого, но мужественного, обладающего образованным и емким умом, чьи вкусы подобны моим собственным, чтобы одобрить или изменить мои планы. Как такой друг исправит недостатки вашего бедного брата! Я слишком горяч в исполнении и слишком нетерпелив к трудностям. Но еще большим злом для меня является то, что я самоучка: первые четырнадцать лет своей жизни я одичал на просторе и не читал ничего, кроме книг о путешествиях нашего дяди Томаса. В этом возрасте я познакомился со знаменитыми поэтами нашей страны; но только когда я уже не мог извлекать наиболее важные выгоды из такого убеждения, я понял необходимость познакомиться с большим количеством языков, чем язык моей родины. Сейчас мне двадцать восемь, и я на самом деле неграмотнее многих пятнадцатилетних школьников. Это правда, что я больше думал, и мои мечты стали более обширными и величественными, но они нуждаются (как говорят художники) в сохранении ; и я очень нуждаюсь в друге, у которого было бы достаточно здравого смысла, чтобы не презирать меня как романтика, и достаточно любви, чтобы я мог попытаться привести в порядок свой разум. Что ж, это бесполезные жалобы; Во всяком случае, я не найду друга ни в широком океане, ни даже здесь, в Архангельске, среди купцов и моряков. И все же некоторые чувства, несвязанные с отбросами человеческой природы, бьются даже в этих грубых лонах. Мой лейтенант, например, человек удивительной смелости и предприимчивости; он безумно жаждет славы или, скорее, выражаясь более характерно, продвижения по службе. Он англичанин, и среди национальных и профессиональных предрассудков, не смягченный культурой, сохраняет некоторые из самых благородных человеческих качеств. Впервые я познакомился с ним на борту китового судна; обнаружив, что он безработный в этом городе, я легко нанял его для помощи в моем предприятии. Капитан - человек превосходного нрава, он замечателен на корабле своей мягкостью и мягкостью своей дисциплины. Это обстоятельство вкупе с его известной честностью и бесстрашным мужеством вызвало во мне сильное желание нанять его. Юность, прошедшая в одиночестве, мои лучшие годы, проведенные под вашей нежной и женской опекой, настолько утончили основу моего характера, что я не могу преодолеть сильное отвращение к обычной жестокости, совершаемой на борту корабля: я никогда не считал это необходимым, и когда я услышал о моряке, столь же известном своей добротой сердца, а также уважением и послушанием, оказанными ему его командой, я почувствовал, что мне особенно повезло, что я смог заручиться его услугами. Впервые я услышал о нем довольно романтично, от дамы, которая обязана ему счастьем своей жизни. Вот, вкратце, его история. Несколько лет тому назад он полюбил молодую русскую даму среднего состояния, и, накопив значительную сумму призовых денег, отец девушки дал согласие на матч. Он видел свою любовницу однажды перед сужденной церемонией; но она залилась слезами и, бросившись к его ногам, умоляла его пощадить ее, признаваясь в то же время, что она любит другого, но что он беден и что ее отец никогда не согласится на союз. Мой великодушный друг успокоил просителя и, узнав имя ее возлюбленного, тотчас же прекратил преследование. На свои деньги он уже купил ферму, на которой намеревался провести остаток своей жизни; но он отдал все своему сопернику вместе с остатками призовых денег на покупку акций, а затем сам упросил отца молодой женщины дать согласие на ее брак с ее любовником. Но старик решительно отказался, думая, что обязан честью моему другу, который, найдя отца неумолимым, покинул свою страну и не возвращался до тех пор, пока не узнал, что его бывшая любовница вышла замуж в соответствии с ее наклонностями. - Какой благородный малый! вы воскликнете. Он такой; но в то же время он совершенно необразован: он молчалив, как турок, и ему свойственна своего рода невежественная беспечность, которая, хотя и делает его поведение еще более удивительным, умаляет интерес и симпатию, которые в противном случае он вызывал бы.
Однако не думайте, что из-за того, что я немного жалуюсь или из-за того, что я могу придумать утешение для своих трудов, которого я никогда не узнаю, я колеблюсь в своих решениях. Они предопределены судьбой, и мое путешествие только сейчас откладывается до тех пор, пока погода не позволит мне сесть на борт. Зима была ужасно суровой, но весна обещает хорошие результаты, и считается, что это удивительно ранний сезон, так что, возможно, я смогу отплыть раньше, чем ожидал. Я не буду делать ничего опрометчиво: вы достаточно меня знаете, чтобы доверять моему благоразумию и предупредительности всякий раз, когда я вверяю безопасность других.
Я не могу описать вам свои ощущения по поводу близкой перспективы моего предприятия. Невозможно передать вам представление о трепетном ощущении, наполовину приятном и наполовину страшном, с которым я готовлюсь уйти. Я отправляюсь в неизведанные края, в "страну тумана и снега", но я не убью альбатроса; поэтому не тревожьтесь за мою безопасность и не вернусь ли я к вам изможденным и удрученным, как "Древний мореплаватель". Вы улыбнетесь моему намеку, но я открою секрет. Я часто приписывал свою привязанность, свой страстный энтузиазм к опасным тайнам океана произведениям самого богатого воображением из современных поэтов. Что-то творится в моей душе, чего я не понимаю. Я практически трудолюбивый - кропотливый, труженик, работающий с настойчивостью и трудом, - но, кроме того, есть любовь к чудесному, вера в чудесное, переплетающаяся во всех моих проектах, которая уводит меня с обычных путей человеческих, даже к дикому морю и неизведанным регионам, которые я собираюсь исследовать. Но вернемся к более важным соображениям. Увижу ли я вас снова после того, как пересек бескрайние моря и вернулся через самый южный мыс Африки или Америки? Я не смею ожидать такого успеха, но мне невыносимо смотреть на оборотную сторону картины. В настоящее время продолжайте писать мне при каждом удобном случае: я могу получать ваши письма в некоторых случаях, когда они мне больше всего нужны для поддержания моего духа. Я люблю тебя очень нежно. Вспоминай меня с любовью, если больше никогда обо мне не услышишь.
Твой любящий брат Роберт Уолтон.
Письмо 3
7 июля, 17-
Миссис Сэвилл, Англия
Моя дорогая сестра,
Я пишу несколько строк в спешке, чтобы сказать, что я в безопасности и что я далеко продвинулся в своем путешествии. Это письмо будет доставлено в Англию торговым судном, возвращающимся домой из Архангельска; повезло больше, чем мне, который может не увидеть родной земли, может быть, много лет. Я, однако, в хорошем настроении: мои люди смелы и, по-видимому, тверды в своих намерениях, и плавающие льдины, которые постоянно проходят мимо нас, указывая на опасности области, к которой мы продвигаемся, не пугают их. Мы уже достигли очень высокой широты; но сейчас разгар лета, и, хотя не так тепло, как в Англии, южные бури, которые несут нас быстро к тем берегам, которых я так страстно желаю достичь, дышат такой степенью обновляющего тепла, которого я не ожидал.
До сих пор с нами не случалось никаких происшествий, о которых можно было бы написать в письме. Один или два сильных шторма и возникновение течи - это несчастные случаи, о которых опытные мореплаватели почти не вспоминают, и я буду вполне доволен, если во время нашего путешествия с нами не случится ничего хуже.
Прощай, моя дорогая Маргарет. Будьте уверены, что ради себя, как и ради вас, я не стану опрометчиво идти навстречу опасности. Я буду хладнокровен, настойчив и благоразумен.
Но успех увенчает мои усилия. Почему нет? Так далеко я прошел, прокладывая безопасный путь по непроходимым морям, и сами звезды были свидетелями и свидетельствами моего триумфа. Почему бы все-таки не перейти к дикой, но послушной стихии? Что может остановить решительное сердце и решительную волю человека?
Мое переполненное сердце невольно изливается таким образом. Но я должен закончить. Благослови небеса мою любимую сестру!
RW
Письмо 4
5 августа 17-
Миссис Сэвилл, Англия
С нами произошел столь странный случай, что я не могу не записать его, хотя весьма вероятно, что вы увидите меня до того, как эти бумаги попадут к вам в руки.
В прошлый понедельник (31 июля) мы были почти окружены льдом, сомкнувшимся в корабле со всех сторон, едва оставив ему трюм, в котором он плыл. Наше положение было несколько опасным, тем более, что нас окружал очень густой туман. Соответственно, мы лежали, надеясь, что в атмосфере и погоде произойдут какие-то изменения.
Около двух часов туман рассеялся, и мы увидели, простирающиеся во все стороны обширные и неровные ледяные равнины, которым, казалось, не было конца. Кое-кто из моих товарищей застонал, а мой собственный разум начал настороженно напрягаться от тревожных мыслей, как вдруг странное зрелище привлекло наше внимание и отвлекло наше внимание от собственного положения. Мы заметили, что низкая повозка, закрепленная на санях и запряженная собаками, проезжает на север на расстоянии полумили; существо, имевшее форму человека, но явно гигантского роста, сидело в санях и вело собак. Мы наблюдали в подзорные трубы за быстрым продвижением путешественника, пока он не затерялся среди далеких неровностей льда. Это появление возбудило наше безоговорочное удивление. Мы были, как мы думали, за много сотен миль от любой земли; но это видение, казалось, означало, что в действительности оно было не так далеко, как мы предполагали. Однако в окружении льдов было невозможно проследить его след, который мы наблюдали с величайшим вниманием. Часа через два после этого происшествия мы услышали шум приземного моря, а еще до ночи лед тронулся и освободил наш корабль. Мы, однако, пролежали до утра, опасаясь встретить в темноте те большие рыхлые массы, которые плавают после вскрытия льда. Я воспользовался этим временем, чтобы отдохнуть несколько часов.
Утром, однако, как только рассвело, я поднялся на палубу и обнаружил, что все матросы заняты на одном борту судна, по-видимому, разговаривая с кем-то в море. На самом деле это были сани, подобные тем, что мы видели прежде, которые ночью подплыли к нам на большом куске льда. В живых осталась только одна собака; но внутри него находился человек, которого матросы уговаривали войти на судно. Он был не диким жителем какого-нибудь неизведанного острова, как представлялся другой путешественник, а европейцем. Когда я появился на палубе, капитан сказал: "Вот наш капитан, и он не позволит вам погибнуть в открытом море".
Увидев меня, незнакомец обратился ко мне по-английски, хотя и с иностранным акцентом. "Прежде чем я сяду на ваш корабль, - сказал он, - не будете ли вы любезны сообщить мне, куда вы направляетесь?"
Вы можете представить себе мое изумление, когда я услышал такой вопрос от человека, находящегося на грани гибели, которому я должен был предположить, что мой сосуд был бы ресурсом, который он не променял бы на самое драгоценное богатство, какое только может быть на земле. предоставлять. Я ответил, однако, что мы находимся в открытом путешествии к северному полюсу.
Услышав это, он казался удовлетворенным и согласился подняться на борт. Боже! Маргарет, если бы вы увидели человека, который таким образом капитулировал ради своей безопасности, ваше удивление было бы безграничным. Его конечности были почти заморожены, а тело ужасно истощено усталостью и страданиями. Я никогда не видел человека в таком жалком состоянии. Мы попытались отнести его в каюту, но, как только он вышел на свежий воздух, потерял сознание. Соответственно, мы вернули его на палубу и вернули к жизни, натерев бренди и заставив проглотить небольшое количество. Как только он подавал признаки жизни, мы заворачивали его в одеяла и клали у дымохода кухонной плиты. Постепенно он выздоровел и съел немного супа, который чудесным образом восстановил его.
Так прошло два дня, прежде чем он смог говорить, и я часто боялся, что его страдания лишили его понимания. Когда он в какой-то мере оправился, я перевел его в свою каюту и ухаживал за ним столько, сколько позволял мой долг. Я никогда не видел более интересного существа: глаза его имеют вообще выражение дикости и даже безумия, но бывают минуты, когда, если кто сделает ему доброе дело или окажет ему какую-нибудь самую пустяковую услугу, все лицо его озаряется светом. как бы с лучом доброжелательности и сладости, которые я никогда не видел равных. Но вообще он меланхоличен и отчаялся, а иногда скрежещет зубами, как бы не терпя тяжести гнетущих его бед.
Когда мой гость немного оправился, мне пришлось с большим трудом отгонять мужчин, которые хотели задать ему тысячу вопросов; но я не допустил бы, чтобы его мучило их праздное любопытство в состоянии тела и духа, восстановление которого, очевидно, зависело от полного покоя. Но однажды лейтенант спросил, зачем он проехал так далеко по льду на такой странной повозке.
Лицо его мгновенно приняло вид глубочайшего мрака, и он ответил: "Искать того, кто бежал от меня".
- А человек, которого вы преследовали, путешествовал таким же образом?
"Да."
-- Тогда я думаю, что мы его видели, потому что за день до того, как мы подобрали вас, мы видели собак, тянущих по льду нарты с человеком.
Это привлекло внимание незнакомца, и он задал множество вопросов о пути, которым следовал демон, как он его называл. Вскоре после этого, оставшись у меня наедине, он сказал: "Я, без сомнения, возбудил ваше любопытство, равно как и любопытство этих добрых людей; но вы слишком внимательны, чтобы наводить справки.
"Безусловно; действительно, было бы очень дерзко и бесчеловечно с моей стороны беспокоить вас своим любопытством.
"И все же вы спасли меня от странного и опасного положения; ты великодушно вернул меня к жизни".
Вскоре после этого он спросил, думаю ли я, что ледоход погубил другие сани. Я ответил, что не могу ответить с какой-либо степенью уверенности, потому что лед не тронулся до полуночи, и путешественник мог оказаться в безопасном месте раньше этого времени; но об этом я не мог судить. С этого времени новый дух жизни оживил разлагающееся тело незнакомца. Он выказал огромное желание быть на палубе, чтобы наблюдать за появившимися раньше санями; но я убедил его остаться в хижине, потому что он слишком слаб, чтобы выдерживать сырость атмосферы. Я пообещал, что кто-то должен следить за ним и немедленно уведомлять его, если в поле зрения появится какой-либо новый объект.
Таков мой дневник того, что относится к этому странному происшествию до сегодняшнего дня. Состояние здоровья незнакомца постепенно улучшается, но он очень молчалив и чувствует себя неловко, когда кто-либо, кроме меня, входит в его каюту. Однако его манеры настолько примирительны и мягки, что все моряки проявляют к нему интерес, хотя они очень мало общались с ним. Со своей стороны, я начинаю любить его как брата, и его постоянное и глубокое горе наполняет меня сочувствием и состраданием. Он, должно быть, был благородным существом в свои лучшие дни, будучи даже сейчас в развалинах таким привлекательным и любезным. Я сказал в одном из своих писем, моя дорогая Маргарет, что я не найду друга в широком океане; тем не менее я нашел человека, который, прежде чем его дух был сломлен несчастьем, я был бы счастлив иметь как брата моего сердца.
Я буду продолжать свой дневник о незнакомце через определенные промежутки времени, если у меня появятся какие-либо новые события для записи.
* * * *
13 августа, 17-
Моя привязанность к моему гостю возрастает с каждым днем. Он возбуждает одновременно мое восхищение и мою жалость в удивительной степени. Как я могу смотреть на столь благородное существо, погибшее от несчастья, не испытывая при этом самой глубокой печали? Он такой нежный, но такой мудрый; его ум так развит, и когда он говорит, хотя его слова подобраны с величайшим искусством, они тем не менее текут с быстротой и несравненным красноречием. Сейчас он почти оправился от своей болезни и постоянно находится на палубе, по-видимому, высматривая сани, которые шли впереди его собственных. Тем не менее, хотя он и несчастлив, он не настолько занят собственным несчастьем, что глубоко интересуется проектами других. Он часто беседовал со мной о моих, которые я сообщал ему без утайки. Он внимательно вникал во все мои доводы в пользу моего возможного успеха и во все мельчайшие детали мер, которые я принял для его обеспечения. Выраженное им сочувствие легко побудило меня использовать язык моего сердца, выразить горящий пыл моей души и сказать со всем пылом, который согревал меня, как охотно я пожертвовал бы своим состоянием, своим существованием. вся моя надежда на продвижение моего предприятия. Жизнь или смерть одного человека были лишь небольшой ценой за приобретение знаний, которые я искал, за власть, которую я должен был приобрести и передать над стихийными врагами нашей расы. Пока я говорил, на лице моего слушателя потемнело. Сначала я заметил, что он пытался подавить свои эмоции; он поднес руки к глазам, и мой голос задрожал и оборвался, когда я увидела, как между его пальцев быстро текут слезы; стон вырвался из его вздымающейся груди. Я сделал паузу; наконец он заговорил ломаным тоном: "Несчастный человек! Вы разделяете мое безумие? Пили ли вы также опьяняющий напиток? Услышь меня; позволь мне рассказать мою историю, и ты вышибешь чашу из своих уст!"
Такие слова, вы можете себе представить, сильно возбудили мое любопытство; но пароксизм горя, охвативший незнакомца, преодолел его ослабленные силы, и понадобились многие часы покоя и спокойной беседы, чтобы восстановить его самообладание. Победив буйство своих чувств, он как бы презирал себя за то, что был рабом страсти; и, подавив темную тиранию отчаяния, он снова привел меня к разговору о себе лично. Он спросил меня об истории моих ранних лет. Рассказ был быстро рассказан, но пробудил различные ходы размышлений. Я говорил о своем желании найти друга, о своей жажде более интимной симпатии к единомышленнику, чем когда-либо выпадал на мою долю, и выражал свое убеждение, что человек может похвастаться малым счастьем, если не пользуется этим благословением. "Я согласен с вами," ответил незнакомец; "Мы нелепые создания, но наполовину придуманные, если кто-то мудрее, лучше, дороже нас самих - таким должен быть друг - не окажет своей помощи в совершенствовании нашей слабой и порочной натуры. Когда-то у меня был друг, благороднейшее из человеческих существ, и поэтому я имею право судить о дружбе. У вас есть надежда и мир перед вами, и у вас нет причин для отчаяния. Но я... я потерял все и не могу начать жизнь заново".
Когда он сказал это, на лице его отразилась спокойная, уравновешенная скорбь, тронувшая меня до глубины души. Но он молчал и вскоре удалился в свою каюту.
Даже сломленный духом, как он, никто не может глубже проникнуться красотами природы, чем он. Звездное небо, море и все виды, которые открываются в этих чудесных краях, кажется, все еще имеют силу поднять его душу над землей. У такого человека двоякое существование: он может страдать от страданий и быть подавленным разочарованиями, но когда он уединится в себе, он будет подобен небесному духу, окруженному ореолом, в чьем кругу не отваживаются ни горе, ни глупость.
Улыбнетесь ли вы энтузиазму, который я выражаю в отношении этого божественного странника? Ты бы не стал, если бы увидел его. Вы были обучены и очищены книгами и уходом от мира, и поэтому вы несколько привередливы; но это только делает вас более способными оценить необыкновенные достоинства этого замечательного человека. Иногда я пытался выяснить, какое качество, которым он обладает, так неизмеримо возвышает его над любым другим человеком, которого я когда-либо знал. Я считаю, что это интуитивная проницательность, быстрая, но неизменная способность суждения, проникновение в причины вещей, непревзойденная по ясности и точности; добавьте к этому легкость выражения и голос, разнообразные интонации которого покоряют душу.
* * * *
19, 17 августа-
Вчера незнакомец сказал мне: "Вы можете легко понять, капитан Уолтон, что я перенес большие и неслыханные несчастья. Когда-то я решил, что память об этих злодеяниях должна умереть вместе со мной, но вы убедили меня изменить свое решение. Вы ищете знания и мудрости, как когда-то я; и я горячо надеюсь, что удовлетворение ваших желаний не станет для вас змеей, жалящей вас, как это было с моим. Не знаю, пригодится ли тебе рассказ о моих бедствиях; тем не менее, когда я размышляю о том, что вы идете тем же путем, подвергая себя тем же опасностям, которые сделали меня тем, кто я есть, я полагаю, что вы можете вывести из моего рассказа подходящую мораль, которая может направить вас, если вы преуспеете в своем деле. начинание и утешить вас в случае неудачи. Приготовьтесь услышать о событиях, которые обычно считаются чудесными. Если бы мы были среди более ручных сцен природы, я бы боялся столкнуться с вашим неверием, возможно, с вашими насмешками; но многое окажется возможным в этих диких и таинственных краях, что вызовет смех у тех, кто не знаком с вечно разнообразными силами природы; и я не могу сомневаться в том, что мой рассказ передает в своем ряду внутренние доказательства истинности событий, из которых он состоит".
Вы можете легко себе представить, что я был очень доволен предложенным сообщением, но я не мог вынести, чтобы он возобновил свое горе рассказом о своих несчастьях. Я испытывал величайшее желание услышать обещанный рассказ, отчасти из любопытства, отчасти из сильного желания облегчить его судьбу, если бы это было в моих силах. Я выразил эти чувства в своем ответе.
"Благодарю вас, - ответил он, - за ваше сочувствие, но оно бесполезно; моя судьба почти свершилась. Я жду только одного события, и тогда я упокоюсь с миром. Я понимаю ваше чувство, -- продолжал он, заметив, что я хочу его перебить. "Но вы ошибаетесь, мой друг, если вы позволите мне так назвать вас; ничто не может изменить мою судьбу; послушайте мою историю, и вы поймете, как она бесповоротно определена".
Затем он сказал мне, что начнет свое повествование на следующий день, когда я буду свободен. Это обещание вызвало у меня самую горячую благодарность. Я решил каждую ночь, когда я не занят своими обязанностями, записывать, насколько это возможно, его собственными словами то, что он рассказывал в течение дня. Если мне придется заниматься, я, по крайней мере, сделаю заметки. Эта рукопись, несомненно, доставит вам величайшее удовольствие; но мне, знающему его и слышащему из его уст, с каким интересом и сочувствием я буду читать это когда-нибудь в будущем! Даже сейчас, когда я приступаю к своей работе, его полнозвучный голос звучит у меня в ушах; его блестящие глаза останавливаются на мне со всей своей меланхолической сладостью; Я вижу его тонкую руку, поднятую в оживлении, в то время как черты его лица озарены душой внутри.
Странной и душераздирающей должна быть его история, страшная буря, которая накрыла отважный корабль на своем пути и разбила его - так!
Глава 1
я б Вы родом из Женевы, и моя семья - одна из самых знатных в этой республике. Мои предки много лет были советниками и синдиками, а мой отец с честью и репутацией занимал несколько общественных должностей. Его уважали все, кто его знал, за честность и неутомимое внимание к общественным делам. Он провел свои юные дни, постоянно занятые делами своей страны; различные обстоятельства помешали ему жениться рано, и только на закате жизни он стал мужем и отцом семейства.
Поскольку обстоятельства его женитьбы иллюстрируют его характер, я не могу не рассказать о них. Одним из его самых близких друзей был купец, который из процветающего состояния впал из-за многочисленных несчастий в нищету. Этот человек, которого звали Бофор, был гордого и непоколебимого нрава и не мог жить в нищете и забвении в той же стране, где прежде отличался своим чином и великолепием. Поэтому, уплатив свои долги самым почетным образом, он удалился с дочерью в город Люцерн, где жил в неизвестности и в нищете. Мой отец любил Бофорта самой искренней дружбой и был глубоко опечален его отступлением в этих несчастных обстоятельствах. Он горько сожалел о ложной гордыне, которая привела его друга к поведению, столь мало достойному любви, которая их объединяла. Он не терял времени, пытаясь найти его, в надежде убедить его начать мир заново благодаря его кредиту и помощи.
Бофор принял действенные меры, чтобы скрыться, и прошло десять месяцев, прежде чем мой отец обнаружил его жилище. Обрадовавшись этому открытию, он поспешил к дому, находившемуся на убогой улице близ Ройсса. Но когда он вошел, его приветствовали только страдание и отчаяние. Бофор скопил лишь очень небольшую сумму денег после крушения своего состояния, но этого хватило, чтобы прокормить его на несколько месяцев, а тем временем он надеялся получить какую-нибудь респектабельную работу в купеческом доме. Следовательно, интервал был проведен в бездействии; его горе только становилось более глубоким и мучительным, когда у него был досуг для размышлений, и, наконец, оно так прочно завладело его разумом, что по прошествии трех месяцев он лежал на ложе болезни, не в силах ни на что.
Его дочь ухаживала за ним с величайшей нежностью, но она с отчаянием видела, что их небольшой капитал быстро уменьшается и что нет никакой другой надежды на поддержку. Но Кэролайн Бофорт обладала умом необычайной формы, и ее мужество поднялось, чтобы поддержать ее в ее несчастье. Она нашла простую работу; она плела солому и разными способами зарабатывала жалкие гроши, едва достаточные для поддержания жизни.
Так прошло несколько месяцев. Ее отцу стало хуже; ее время было больше занято его обслуживанием; ее средства к существованию уменьшились; а на десятом месяце отец ее умер у нее на руках, оставив ее сиротой и нищей. Этот последний удар одолел ее, и она стала на колени у гроба Бофорта, горько плача, когда мой отец вошел в комнату. Он явился духом-защитником к бедной девушке, посвятившей себя его заботе; а после погребения своего друга он отвез ее в Женеву и отдал под защиту родственника. Через два года после этого события Каролина стала его женой.
Между возрастами моих родителей была значительная разница, но это обстоятельство, казалось, только теснее связывало их узами преданной привязанности. В прямом уме моего отца было чувство справедливости, которое требовало, чтобы он высоко одобрял сильную любовь. Быть может, в прежние годы он страдал от поздно обнаружившейся недостойности одной возлюбленной и поэтому был склонен придавать большее значение испытанному достоинству. В его привязанности к моей матери было выражение благодарности и благоговения, полностью отличавшееся от трепетной нежности старческого возраста, ибо оно было вдохновлено почтением к ее добродетелям и желанием быть в какой-то степени средством вознаградить ее за горести, которые она перенесла, но которые придавали невыразимое изящество его обращению с ней. Все было сделано, чтобы уступить ее желаниям и ее удобству. Он стремился укрыть ее, как садовник укрывает прекрасную экзотику, от любого более сильного ветра и окружить ее всем, что могло бы вызвать приятные эмоции в ее мягком и благожелательном уме. Ее здоровье и даже спокойствие ее доселе непоколебимого духа были поколеблены тем, что она пережила. В течение двух лет, прошедших до их свадьбы, мой отец постепенно отказался от всех своих общественных функций; и сразу же после своего союза они искали приятный климат Италии, а также смену обстановки и интерес, сопутствующие путешествию по этой стране чудес, как восстановление ее ослабленного организма.
Из Италии они посетили Германию и Францию. Я, их старший ребенок, родился в Неаполе и в младенчестве сопровождал их в их прогулках. Я оставался в течение нескольких лет их единственным ребенком. Как бы они ни были привязаны друг к другу, казалось, что они черпают неиссякаемые запасы привязанности из самого кладезя любви, чтобы подарить их мне. Нежные ласки моей матери и улыбка моего отца с благожелательным удовольствием, когда он смотрел на меня, - мои первые воспоминания. Я был их игрушкой, и их кумиром, и чем-то лучшим - их ребенком, невинным и беспомощным существом, дарованным им небом, которого нужно было воспитать к добру и чей будущий удел в их руках было направить к счастью или к несчастью, в зависимости от как они выполняли свои обязанности по отношению ко мне. С этим глубоким сознанием того, чем они были обязаны тому существу, которому они дали жизнь, в сочетании с деятельным духом нежности, который вдохновлял обоих, можно себе представить, что в то время как в течение каждого часа моей младенческой жизни я получал урок терпения, милосердие и самообладание, я был настолько ведом шелковой нитью, что все это казалось мне одной цепью наслаждения. Долгое время я был их единственной заботой. Моя мать очень хотела иметь дочь, но я продолжал их единственное потомство. Когда мне было около пяти лет, во время экскурсии за пределы Италии они провели неделю на берегу озера Комо. Их доброжелательный нрав часто заставлял их входить в хижины бедняков. Для моей матери это было больше, чем долг; это было необходимостью, страстью - вспоминая, что она страдала и как она обрела облегчение, - для нее, в свою очередь, стать ангелом-хранителем страждущих. Во время одной из их прогулок жалкая кроватка в складках долины привлекла их внимание как необыкновенно безутешная, в то время как множество полуодетых детей, собравшихся вокруг нее, свидетельствовало о нищете в самом худшем ее проявлении. Однажды, когда мой отец уехал один в Милан, моя мать в сопровождении меня посетила эту обитель. Она застала крестьянина с женой, трудолюбивых, согбенных заботами и трудом, раздававших скудный обед пятерым голодным младенцам. Среди них был один, который привлекал мою мать гораздо больше всех остальных. Она оказалась другого происхождения. Четверо других были темноглазыми, выносливыми маленькими бродягами; этот ребенок был худым и очень светлым. Ее волосы были ярчайшим живым золотом и, несмотря на скудость ее одежды, казалось, возлагали на ее голову корону отличия. У нее был ясный и широкий лоб, безоблачные голубые глаза, а губы и черты лица так выражали чувственность и нежность, что никто не мог смотреть на нее, не глядя на нее как на особую особь, на существо, посланное небесами и имеющее небесная печать во всех ее чертах. Крестьянка, заметив, что моя мать с удивлением и восхищением устремила взгляды на эту прелестную девушку, охотно рассказала ей свою историю. Она была не ее ребенком, а дочерью миланского дворянина. Ее мать была немкой и умерла при родах. Младенца отдали на вскармливание этим добрым людям: тогда им было лучше. Они были женаты недолго, и их старший ребенок только что родился. Отец их подопечного был одним из тех итальянцев, которых вскормили в память об античной славе Италии, - одним из скьяви огнор фременти, который прилагал все усилия, чтобы добиться свободы своей страны. Он стал жертвой своей слабости. Умер ли он или все еще задерживается в застенках Австрии, неизвестно. Его имущество было конфисковано; его ребенок стал сиротой и нищим. Она осталась со своими приемными родителями и расцвела в их грубой обители, прекраснее, чем садовая роза среди темных листьев ежевики. Когда мой отец вернулся из Милана, он нашел играющего со мной в холле нашей виллы ребенка, более прекрасного, чем нарисованный херувим, - существо, которое, казалось, излучало сияние от ее взгляда и чьи формы и движения были легче, чем серна холмов. Привидение вскоре объяснилось. С его разрешения моя мать уговорила своих деревенских опекунов передать ей свои обязанности. Они любили милую сироту. Ее присутствие казалось им благословением, но было бы несправедливо по отношению к ней держать ее в нищете и нужде, когда Провидение предоставило ей такую мощную защиту. Они посоветовались со своим деревенским священником, и в результате Элизабет Лавенца стала обитательницей дома моих родителей, моей больше, чем сестрой, прекрасной и обожаемой спутницей всех моих занятий и удовольствий.
Все любили Елизавету. Страстная и почти благоговейная привязанность, с которой все относились к ней, стала, пока я разделял ее, моей гордостью и восторгом. Накануне вечером, накануне того, как ее привезли ко мне домой, моя мать игриво сказала: "У меня есть красивый подарок для моего Виктора - завтра он будет у него". И когда наутро она преподнесла мне Елизавету как обещанный подарок, я с детской серьезностью истолковал ее слова буквально и посмотрел на Елизавету как на свою, которую я должен оберегать, любить и лелеять. Все похвалы, воздававшиеся ей, я воспринимал как принадлежащие мне. Мы фамильярно называли друг друга по имени двоюродного брата. Никакое слово, никакое выражение не могли передать того отношения, в котором она находилась ко мне, - моей больше, чем сестра, поскольку до самой смерти она должна была быть только моей.
Глава 2
Нас привезли вместе; в нашем возрасте не было и года разницы. Мне не нужно говорить, что мы были чужды разногласиям или спорам. Гармония была душой нашего товарищества, а разнообразие и контраст, присущие нашим характерам, сближали нас. Елизавета отличалась более спокойным и сосредоточенным нравом; но при всем моем рвении я был способен к более интенсивному приложению и был более глубоко поражен жаждой знаний. Она занималась тем, что следила за воздушными творениями поэтов; а в величественных и чудесных пейзажах, окружавших наш швейцарский дом, - возвышенных формах гор, смене времен года, буре и штиле, тишине зимы, жизни и турбулентности нашего альпийского лета - она нашла простор для творчества. восхищение и восторг. В то время как мой спутник с серьезным и удовлетворенным видом созерцал великолепные проявления вещей, я наслаждался исследованием их причин. Мир был для меня тайной, которую я хотел разгадать. Любопытство, серьезное исследование скрытых законов природы, радость, близкая к восторгу, когда они открывались мне, - это одни из первых ощущений, которые я могу вспомнить.
С рождением второго сына, моложе меня на семь лет, мои родители совсем оставили свою скитальческую жизнь и обосновались на родине. Мы владели домом в Женеве и кампанией в Белриве, на восточном берегу озера, на расстоянии более лиги от города. Мы проживали в основном в последнем, и жизнь моих родителей проходила в полном уединении. В моем характере было избегать толпы и горячо привязываться к немногим. Поэтому я был равнодушен к своим школьным товарищам вообще; но я соединился узами ближайшей дружбы с одним из них. Анри Клерваль был сыном купца из Женевы. Он был мальчиком исключительного таланта и фантазии. Он любил предприимчивость, лишения и даже опасность ради них самих. Он был глубоко начитан в книгах о рыцарстве и любовных романах. Он сочинил героические песни и начал писать множество сказок о чарах и рыцарских приключениях. Он пытался заставить нас разыгрывать спектакли и устраивать маскарады, в которых персонажи были взяты из героев Ронсевалья, Круглого стола короля Артура и рыцарской свиты, проливших свою кровь, чтобы выкупить гроб Господень из рук короля. неверные.
Ни у кого из людей не было бы более счастливого детства, чем у меня. Моими родителями был одержим сам дух доброты и снисходительности. Мы чувствовали, что они были не тиранами, распоряжающимися нашей судьбой согласно своему капризу, а агентами и творцами всех многочисленных удовольствий, которыми мы наслаждались. Когда я смешался с другими семьями, я отчетливо понял, насколько особенно удачлив был мой удел, и благодарность способствовала развитию сыновней любви.
Мой характер был иногда вспыльчивым, а страсти яростными; но по какому-то закону в моей температуре они были обращены не к ребяческим занятиям, а к страстному желанию учиться, а не учиться всему без разбору. Признаюсь, что ни устройство языков, ни своды правительств, ни политика различных государств не привлекали меня. Я желал узнать тайны неба и земли; и занимала ли меня внешняя субстанция вещей или внутренний дух природы и таинственная душа человека, мои исследования все же были направлены к метафизическим или, в высшем смысле, к физическим тайнам мира.
Тем временем Клерваль занимался, так сказать, нравственными отношениями вещей. Напряженный этап жизни, добродетели героев и поступки людей были его темой; и его надеждой и мечтой было стать одним из тех, чьи имена записаны в истории как отважные и предприимчивые благодетели нашего вида. Святая душа Елизаветы сияла, как светильник, посвященный алтарю, в нашем мирном доме. Ее сочувствие было нашим; ее улыбка, ее мягкий голос, сладкий взгляд ее небесных глаз всегда были рядом, чтобы благословлять и оживлять нас. Она была живым духом любви, чтобы смягчать и привлекать; Я мог бы стать угрюмым в моем кабинете, грубым из-за пылкости моей натуры, но она была там, чтобы подчинить меня подобию своей собственной мягкости. А Клерваль - могло ли что-нибудь дурное закрепиться в благородном духе Клерваля? И все же он, возможно, не был бы так совершенно человечен, так заботлив в своем великодушии, так полон доброты и нежности среди своей страсти к авантюрным подвигам, если бы она не открыла ему истинную прелесть благодеяния и не сделала добро целью и целью своей жизни. его растущие амбиции.
Я испытываю исключительное удовольствие, размышляя о детстве, до того как несчастье запятнало мой разум и превратило его светлые видения обширной полезности в мрачные и узкие размышления о себе. Кроме того, рисуя картину моих ранних дней, я также фиксирую те события, которые незаметно привели к моей последующей истории несчастья, ибо, когда я стал объяснять себе рождение той страсти, которая впоследствии управляла моей судьбой, я находил она берет начало, как горная река, из неблагородных и почти забытых источников; но, разрастаясь по мере своего продвижения, он превратился в поток, который на своем пути смыл все мои надежды и радости. Натурфилософия - это гений, управивший мою судьбу; Поэтому я хочу в этом повествовании изложить те факты, которые привели к моему пристрастию к этой науке. Когда мне было тринадцать лет, мы все отправились на веселую вечеринку в купальни близ Тонона; суровая погода вынудила нас остаться на день в гостинице. В этом доме я случайно нашел том сочинений Корнелия Агриппы. Я открыл его с апатией; теория, которую он пытается продемонстрировать, и замечательные факты, которые он рассказывает, вскоре превратили это чувство в энтузиазм. Казалось, мой разум озарился новым светом, и, прыгая от радости, я сообщил о своем открытии отцу. Отец небрежно посмотрел на титульный лист моей книги и сказал: "Ах! Корнелий Агриппа! Мой дорогой Виктор, не трать на это время; это унылый мусор".
Если бы вместо этого замечания мой отец взял на себя труд объяснить мне, что принципы Агриппы были полностью разрушены и что была введена современная система науки, которая обладала гораздо большей силой, чем древняя, потому что силы последние были химерическими, в то время как первые были реальными и практическими, при таких обстоятельствах я, конечно, отбросил бы Агриппу в сторону и удовлетворил бы свое разгоряченное воображение, возвратившись с большим рвением к своим прежним занятиям. Возможно даже, что вереница моих идей никогда не получила бы того рокового импульса, который привел к моей гибели. Но беглый взгляд отца на мою книгу никоим образом не убедил меня в том, что он знаком с ее содержанием, и я продолжал читать с величайшей жадностью. Когда я вернулся домой, моей первой заботой было достать все сочинения этого автора, а затем Парацельса и Альберта Великого. Я с удовольствием читал и изучал дикие фантазии этих писателей; они казались мне сокровищами, известными немногим, кроме меня. Я описал себя как человека, всегда проникнутого горячим стремлением проникнуть в тайны природы. Несмотря на напряженный труд и чудесные открытия современных философов, я всегда выходил из своих занятий недовольным и неудовлетворенным. Говорят, что сэр Исаак Ньютон признавался, что чувствовал себя ребенком, собирающим ракушки у великого и неизведанного океана истины. Те из его последователей в каждой области натурфилософии, с которыми я был знаком, казались даже опасениям моего мальчика новичками, занятыми тем же самым занятием.
Необразованный крестьянин созерцал окружающие его элементы и знакомился с их практическим применением. Самый ученый философ знал немногим больше. Он частично приоткрыл лик Природы, но ее бессмертные очертания все еще были чудом и тайной. Он мог препарировать, анатомировать и давать имена; но, не говоря уже о конечной причине, причины вторичной и третичной степени были ему совершенно неизвестны. Я смотрел на укрепления и препятствия, которые, казалось, мешают людям войти в цитадель природы, и опрометчиво и невежественно возроптал.
Но здесь были книги, а здесь были люди, которые проникли глубже и знали больше. Я поверил им на слово во всем, что они утверждали, и стал их учеником. Может показаться странным, что они возникли в восемнадцатом веке; но в то время как я следовал рутине обучения в школах Женевы, я был в значительной степени самоучкой в отношении моих любимых предметов. Мой отец не был ученым, и мне пришлось бороться с детской слепотой, прибавленной к студенческой тяге к знаниям. Под руководством моих новых наставников я с величайшим усердием занялся поисками философского камня и эликсира жизни; но последний вскоре получил мое безраздельное внимание. Богатство было второстепенной целью, но какая слава сопутствовала бы открытию, если бы я мог изгнать болезнь из человеческого тела и сделать человека неуязвимым для любой смерти, кроме насильственной! Это были не только мои видения. Воскрешение призраков или дьяволов было обещанием, щедро данным моими любимыми авторами, исполнения которого я очень жадно добивался; и если мои заклинания всегда оказывались безуспешными, то я приписывал неудачу скорее своей собственной неопытности и ошибке, чем недостатку навыков или верности моих наставников. И таким образом какое-то время я был занят разорванными системами, смешивая, как неадепт, тысячи противоречивых теорий и отчаянно барахтаясь в трясине многообразного знания, ведомый пылким воображением и ребяческими рассуждениями, пока случай снова не изменил ход мыслей. мои идеи. Когда мне было около пятнадцати лет, мы удалились в наш дом недалеко от Белрива, когда стали свидетелями самой сильной и ужасной грозы. Он наступал из-за гор Юры, и гроза разразилась страшной силой с разных сторон неба. Я остался, пока бушевала буря, с любопытством и восторгом наблюдая за ее развитием. Стоя у дверей, я вдруг увидел струю огня, исходившую от старого красивого дуба, который стоял ярдах в двадцати от нашего дома; и как только ослепительный свет исчез, дуб исчез, и остался только обожженный пень. Когда мы посетили его на следующее утро, мы обнаружили, что дерево странным образом разбито. Он не раскололся от удара, а полностью превратился в тонкие деревянные полоски. Я никогда не видел ничего настолько полностью разрушенного.
До этого я был знаком с более очевидными законами электричества. В этот раз с нами был человек больших исследований в области естествознания, и, возбужденный этой катастрофой, он приступил к объяснению созданной им теории об электричестве и гальванизме, которая была для меня одновременно новой и удивительной. . Все, что он говорил, отбрасывало в тень Корнелия Агриппу, Альберта Великого и Парацельса, владык моего воображения; но по какой-то случайности свержение этих людей отвратило меня от моих привычных занятий. Мне казалось, что ничего не будет и никогда не может быть известно. Все, что так долго занимало мое внимание, вдруг сделалось презренным. По одному из тех капризов ума, которым мы, быть может, больше всего подвержены в ранней юности, я тотчас же оставил свои прежние занятия, назвал естественную историю и все ее потомство уродливым и бесплодным творением и питал величайшее презрение к мнимой наукой, которая никогда не сможет даже ступить на порог реального знания. С таким настроением я принялся за математику и другие области науки, относящиеся к этой науке, поскольку они построены на надежном фундаменте и поэтому заслуживают моего внимания.
Так странно устроены наши души, и такими тонкими связками мы привязаны к процветанию или гибели. Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что эта почти чудесная перемена наклонностей и воли была непосредственным внушением ангела-хранителя моей жизни - последней попыткой духа-хранителя отвратить бурю, которая уже тогда бушевала в моей жизни. звезды и готов окутать меня. Ее победа была возвещена необыкновенным спокойствием и радостью души, которые последовали за отказом от моих давних и в последнее время мучительных занятий. Таким образом меня должны были научить ассоциировать зло с их преследованием, счастье с их пренебрежением.
Это было сильное усилие духа добра, но оно было безрезультатным. Судьба была слишком могущественна, и ее непреложные законы предопределили мое полное и ужасное уничтожение.
Глава 3
Когда я достиг Когда мне исполнилось семнадцать, мои родители решили, что я должен стать студентом Ингольштадтского университета. До сих пор я посещал женевские школы, но мой отец счел необходимым для завершения моего образования познакомить меня с обычаями, отличными от обычаев моей родины. Таким образом, мой отъезд был назначен на скорый срок, но прежде, чем наступил назначенный день, случилось первое несчастье в моей жизни - как бы предзнаменование моего будущего несчастья. Элизабет подхватила скарлатину; ее болезнь была тяжелой, и она была в величайшей опасности. Во время ее болезни было выдвинуто множество доводов, чтобы убедить мою мать воздержаться от ухода за ней. Сначала она уступала нашим мольбам, но когда услышала, что жизнь ее любимца находится под угрозой, то уже не могла совладать со своим беспокойством. Она посещала ее больничную койку; ее бдительное внимание восторжествовало над пагубностью смуты - Елизавета была спасена, но последствия этой неосторожности оказались роковыми для ее хранителя. На третий день моя мать заболела; ее лихорадка сопровождалась самыми тревожными симптомами, и взгляды ее фельдшеров предсказывали самое худшее. На смертном одре стойкость и доброта этой лучшей из женщин не покинули ее. Она соединила руки Элизабет и меня. "Дети мои, - сказала она, - мои самые твердые надежды на будущее счастье возлагались на перспективу вашего союза. Это ожидание будет теперь утешением твоего отца. Элизабет, любовь моя, ты должна занять мое место среди моих младших детей. Увы! Я сожалею, что меня забрали от вас; и, каким бы счастливым и любимым я ни был, не трудно ли бросить вас всех? Но эти мысли не подобают мне; Я постараюсь с радостью смириться со смертью и лелею надежду встретить вас в другом мире.
Она умерла спокойно, и лицо ее выражало любовь даже после смерти. Мне не нужно описывать чувства тех, чьи самые дорогие узы разорваны этим непоправимым злом, пустотой, предстающей перед душой, и отчаянием, выражающимся на лице. Пройдет так много времени, прежде чем разум сможет убедить себя, что та, которую мы видели каждый день и само существование которой казалось частью нашего собственного существования, могла уйти навсегда, что блеск любимого глаза мог погаснуть, а звук голоса так привычное и дорогое для слуха можно замолчать, чтобы никогда больше не услышать. Это размышления о первых днях; но когда течение времени доказывает реальность зла, тогда начинается настоящая горечь горя. И все же, у кого эта грубая рука не оборвала дорогие связи? И к чему мне описывать горе, которое все испытали и должны испытать? Наконец наступает время, когда горе становится скорее прихотью, чем необходимостью; и улыбка, играющая на губах, хотя и может считаться кощунством, не исчезает. Моя мать умерла, но у нас все еще были обязанности, которые мы должны были выполнять; мы должны продолжать наш курс вместе с остальными и научиться считать себя счастливыми, пока остается тот, кого не схватил губитель.
Мой отъезд в Ингольштадт, который был отложен этими событиями, теперь снова был назначен. Я получил от отца передышку на несколько недель. Мне казалось кощунством так рано покинуть покой, сродни смерти, дома скорби и ринуться в гущу жизни. Я был новичком в печали, но это не волновало меня меньше. Я не желал оставлять взгляды тех, кто оставался со мной, и более всего я желал, чтобы моя милая Элизабет хоть немного утешилась.
Она действительно скрывала свое горе и старалась быть утешительницей для всех нас. Она пристально смотрела на жизнь и с мужеством и рвением взяла на себя свои обязанности. Она посвятила себя тем, кого ее научили называть дядей и двоюродными братьями. Никогда еще она не была так очаровательна, как в этот раз, когда вспомнила солнечный свет своих улыбок и излила их на нас. Она забыла даже о собственном сожалении, пытаясь заставить нас забыть.
Наконец настал день моего отъезда. Клерваль провел с нами последний вечер. Он пытался уговорить отца разрешить ему сопровождать меня и стать моим однокурсником, но тщетно. Его отец был недалеким торговцем и видел в стремлениях и честолюбии сына праздность и разорение. Генрих глубоко переживал несчастье, связанное с тем, что его лишили возможности получить гуманитарное образование. Он говорил мало, но когда он говорил, я читал в его горящих глазах и в его оживленном взгляде сдержанную, но твердую решимость не привязываться к жалким мелочам коммерции.
Мы засиделись допоздна. Мы не могли ни оторваться друг от друга, ни уговорить себя произнести слово "Прощай!" Это было сказано, и мы удалились под предлогом поиска покоя, каждый воображая, что другой был обманут; но когда на утренней заре я спустился к экипажу, который должен был увезти меня, все они были там - мой отец снова, чтобы благословить меня, Клерваль, чтобы еще раз пожать мне руку, моя Элизабет, чтобы возобновить свои мольбы о том, чтобы я писал чаще и даровать последнее женское внимание ее товарищу по играм и другу.
Я бросился в карету, которая должна была увезти меня, и предался самым меланхолическим размышлениям. Я, всегда окруженный любезными товарищами, постоянно стремившийся доставить взаимное удовольствие, - теперь я был один. В университете, куда я собирался, я должен был завести себе друзей и сам себе стать защитником. До сих пор моя жизнь была удивительно уединенной и домашней, и это вызывало у меня непобедимое отвращение к новым лицам. Я любил своих братьев, Элизабет и Клерваля; это были "старые знакомые лица", но я считал себя совершенно неподходящим для общества незнакомцев. Таковы были мои размышления, когда я начал свое путешествие; но по мере того, как я шел, мое настроение и надежды росли. Я горячо желал приобретения знаний. Я часто, находясь дома, думал, что в молодости мне трудно оставаться взаперти на одном месте, и страстно желал выйти в мир и занять свое место среди других людей. Теперь мои желания исполнились, и каяться действительно было бы безумием.
Для этих и многих других размышлений у меня было достаточно свободного времени во время моего путешествия в Ингольштадт, которое было долгим и утомительным. Наконец перед моим взором предстал высокий белый шпиль города. Я вышел, и меня отвели в мою уединенную квартиру, где я провел вечер, как мне заблагорассудится.
На следующее утро я доставил свои рекомендательные письма и нанес визит некоторым ведущим профессорам. Случай - или, вернее, злое влияние Ангела Разрушения, который утвердил надо мной всемогущую власть с того момента, как я неохотно отвернулся от двери отца, - привел меня сначала к г-ну Кремпе, профессору натурфилософии. Он был неотесанным человеком, но глубоко проникся тайнами своей науки. Он задал мне несколько вопросов относительно моих успехов в различных областях науки, относящихся к натурфилософии. Я ответил небрежно и отчасти с презрением, упомянул имена моих алхимиков в качестве основных авторов, которых я изучал. Профессор уставился. "Неужели вы, - сказал он, - действительно тратили время на изучение такой ерунды?"
Я ответил утвердительно. -- Каждая минута, -- с жаром продолжал г-н Кремпе, -- каждое мгновение, потраченное вами на эти книги, совершенно и совершенно потеряно. Вы загрузили свою память разрозненными системами и бесполезными именами. Боже! В какой пустынной стране вы жили, где никто не был настолько любезен, чтобы сообщить вам, что эти фантазии, которые вы так жадно впитали, тысячелетней давности и столь же затхлые, как и древние? Я мало ожидал в этот просвещенный и научный век найти ученика Альберта Великого и Парацельса. Мой дорогой сэр, вы должны начать свои занятия совершенно заново.
Сказав это, он отошел в сторону и составил список нескольких книг по натурфилософии, которые он хотел, чтобы я достал, и отпустил меня, упомянув, что в начале следующей недели он намеревается начать курс лекций по натурфилософии в его общие отношения, и что М. Вальдман, коллега-профессор, читал лекции по химии через дни, которые он пропустил.
Я вернулся домой не разочарованным, ибо сказал, что давно считал бесполезными тех авторов, которых профессор порицал; но я вернулся вовсе не более склонный вернуться к этим исследованиям в любой форме. Г-н Кремпе был невысоким коренастым человечком с хриплым голосом и отталкивающим выражением лица; поэтому учитель не расположил меня к его занятиям. Возможно, в слишком философском и связном напряжении я изложил выводы, к которым пришел относительно них в ранние годы. В детстве меня не устраивали результаты, обещанные современными профессорами естествознания. Со спутанностью идей, объясняемой только моей крайней юностью и недостатком наставника в таких вещах, я пошел назад по ступеням познания по дорогам времени и променял открытия недавних исследователей на мечты забытых алхимиков. Кроме того, я презирал использование современной натурфилософии. Совсем другое дело, когда мастера науки стремились к бессмертию и власти; такие взгляды, хотя и бесполезные, были грандиозны; но теперь сцена изменилась. Честолюбие исследователя, казалось, ограничивалось уничтожением тех видений, на которых главным образом основывался мой интерес к науке. От меня требовалось обменять химеры безграничного величия на малоценные реальности.
Таковы были мои размышления в течение первых двух или трех дней моего пребывания в Ингольштадте, которые были потрачены главным образом на знакомство с местностью и главными жителями моего нового жилища. Но когда началась следующая неделя, я подумал об информации, которую мне дал г-н Кремпе относительно лекций. И хотя я не мог согласиться пойти и послушать, как этот маленький самодовольный человечек произносит приговоры с кафедры, я вспомнил, что он сказал о г-не Вальдмане, которого я никогда не видел, так как он до сих пор отсутствовал в городе.
Отчасти из любопытства, отчасти от безделья я вошел в аудиторию, куда вскоре вошел М. Вальдман. Этот профессор был очень непохож на своего коллегу. На вид ему было около пятидесяти лет, но вид его выражал величайшую доброжелательность; несколько седых волос покрывали его виски, но те, что на затылке, были почти черными. Его телосложение было невысоким, но удивительно прямым, а его голос был самым сладким из тех, что я когда-либо слышал. Он начал свою лекцию с повторения истории химии и различных усовершенствований, сделанных разными учеными, с жаром произнося имена самых выдающихся первооткрывателей. Затем он сделал беглый обзор современного состояния науки и объяснил многие ее элементарные термины. Проделав несколько подготовительных экспериментов, он закончил панегириком современной химии, термины которого я никогда не забуду: "Древние учителя этой науки, - сказал он, - обещали невозможное и ничего не сделали. Современные мастера обещают очень мало; они знают, что металлы нельзя трансмутировать и что эликсир жизни - это химера, но эти философы, чьи руки, кажется, созданы только для того, чтобы копаться в грязи, а их глаза - для того, чтобы корпеть над микроскопом или тиглем, действительно творили чудеса. Они проникают в тайники природы и показывают, как она работает в своих тайниках. Они восходят на небеса; они открыли, как циркулирует кровь, и природу воздуха, которым мы дышим. Они приобрели новые и почти неограниченные полномочия; они могут повелевать небесными громами, имитировать землетрясение и даже насмехаться над невидимым миром с его собственными тенями".
Таковы были слова профессора - вернее сказать, такие слова судьбы - произнесенные, чтобы погубить меня. Пока он продолжал, мне казалось, что моя душа борется с осязаемым врагом; одна за другой были затронуты различные клавиши, формировавшие механизм моего существа; звучал аккорд за аккордом, и вскоре мой разум наполнился одной мыслью, одной концепцией, одной целью. Так много сделано, - восклицала душа Франкенштейна, - я добьюсь большего, гораздо большего; ступая по уже намеченным ступеням, я проложу новый путь, исследую неизвестные силы и открою миру глубочайшие тайны творения.
В ту ночь я не закрывал глаза. Мое внутреннее существо было в состоянии восстания и смятения; Я чувствовал, что отсюда возникнет порядок, но у меня не было сил создать его. Постепенно, после утренней зари, пришел сон. Я проснулся, и мои вчерашние мысли были как сон. Оставалась только решимость вернуться к своим древним занятиям и посвятить себя науке, к которой, как я считал, у меня есть природный талант. В тот же день я нанес визит М. Вальдману. Его манеры наедине были еще более мягкими и привлекательными, чем на публике, потому что во время лекции в его осанке было некоторое достоинство, которое в его собственном доме сменилось величайшей приветливостью и добротой. Я дал ему почти такой же отчет о своих прежних занятиях, как и его коллеге-профессору. Он внимательно выслушал небольшой рассказ о моих занятиях и улыбнулся именам Корнелиуса Агриппы и Парацельса, но без презрения, которое выказал г-н Кремпе. Он сказал, что "это были люди, неутомимому рвению которых современные философы обязаны большей частью основ своих знаний. Они предоставили нам, как более легкую задачу, дать новые имена и расположить в связанных классификациях факты, которые они в значительной степени послужили инструментами для выявления. Труды гениальных людей, как бы ошибочно они ни были направлены, почти никогда не приводят к тому, что в конечном счете они обращаются к солидной пользе человечества". Я выслушал его заявление, которое было произнесено без какой-либо самонадеянности или жеманства, а затем добавил, что его лекция развеяла мои предубеждения против современных химиков; Я выражался размеренно, со скромностью и почтительностью, подобающими юноше своему наставнику, не теряя (мне было бы стыдно за неопытность в жизни) ни капли энтузиазма, стимулировавшего мои намеченные труды. Я попросил его совета относительно книг, которые мне следует достать.
"Я счастлив, - сказал М. Вальдман, - что приобрел ученика; и если ваше приложение соответствует вашим способностям, я не сомневаюсь в вашем успехе. Химия - это та отрасль натурфилософии, в которой были сделаны и могут быть сделаны величайшие улучшения; именно по этой причине я сделал это своим особым исследованием; но в то же время я не пренебрегал и другими отраслями науки. Из человека вышел бы очень жалкий химик, если бы он занимался только этой областью человеческого знания. Если вы хотите стать настоящим человеком науки, а не просто мелким экспериментатором, я бы посоветовал вам обратиться ко всем разделам натурфилософии, включая математику". Затем он отвел меня в свою лабораторию и объяснил мне, как использовать свои различные машины, инструктируя меня относительно того, что я должен достать, и обещая мне использовать свои собственные, когда я продвинусь в науке достаточно далеко, чтобы не нарушать их механизм. . Он также дал мне список книг, которые я просил, и я попрощался.
Так закончился памятный мне день; это решило мою дальнейшую судьбу.
Глава 4
С этого дня естествоиспытатель Химия и особенно химия в самом широком смысле этого слова стали почти единственным моим занятием. Я жадно читал те работы, полные гениальности и проницательности, которые современные исследователи написали на эти темы. Я посещал лекции и заводил знакомства с учеными университета и нашел даже у г-на Кремпе много здравого смысла и реальных сведений, соединенных, правда, с отталкивающей физиономией и манерами, но не в этом отношении менее ценным. В лице М. Вальдмана я нашел настоящего друга. Его мягкость никогда не была окрашена догматизмом, а его инструкции давались с видом откровенности и добродушия, изгонявшим всякую мысль о педантизме. Тысячами способов он облегчил мне путь познания и сделал самые трудные вопросы ясными и легкими для моего понимания. Моя заявка сначала была колеблющейся и неуверенной; по мере того как я продолжал, оно набирало силу и вскоре стало таким пылким и нетерпеливым, что звезды часто исчезали в утреннем свете, пока я еще был занят в своей лаборатории.
Поскольку я прикладывался так внимательно, можно легко понять, что мой прогресс был быстрым. Мое рвение действительно вызывало удивление у студентов, а мое мастерство - у мастеров. Профессор Кремпе часто с лукавой улыбкой спрашивал меня, как поживает Корнелий Агриппа, а г-н Вальдман выражал самое искреннее ликование по поводу моих успехов. Таким образом, прошло два года, в течение которых я не был в Женеве, но был занят всем сердцем и душой в погоне за некоторыми открытиями, которые я надеялся сделать. Никто, кроме тех, кто испытал их на себе, не может понять соблазнов науки. В других исследованиях вы идете так же далеко, как и другие до вас, и вам больше нечего знать; но в научном поиске есть постоянная пища для открытий и удивления. Ум умеренных способностей, который тщательно занимается одним исследованием, должен безошибочно достичь большого мастерства в этом исследовании; и я, который постоянно стремился к достижению одной цели и был полностью поглощен ею, совершенствовался так быстро, что по прошествии двух лет я сделал несколько открытий в усовершенствовании некоторых химических инструментов, которые снискали мне большое уважение и восхищение. в университете. Когда я достиг этого места и настолько хорошо познакомился с теорией и практикой натуральной философии, насколько это зависело от уроков любого из профессоров в Ингольштадте, мое пребывание там уже не способствовало моим улучшениям, я подумал о возвращении в мои друзья и мой родной город, когда случилось происшествие, затянувшее мое пребывание.
Одним из явлений, особенно привлекших мое внимание, было строение тела человека, да и любого животного, наделенного жизнью. Откуда, часто спрашивал я себя, происходит принцип жизни? Это был смелый вопрос, который всегда считался загадкой; однако со сколькими вещами мы находимся на грани знакомства, если бы трусость или небрежность не остановили наши исследования. Я обдумал эти обстоятельства и решил впредь более конкретно заниматься теми разделами натурфилософии, которые относятся к физиологии. Если бы я не был воодушевлен почти сверхъестественным энтузиазмом, мое приложение к этому исследованию было бы утомительным и почти невыносимым. Чтобы исследовать причины жизни, мы должны сначала обратиться к смерти. Я познакомился с наукой анатомии, но этого было недостаточно; Я также должен наблюдать за естественным разложением и разложением человеческого тела. В моем воспитании мой отец принял величайшие меры предосторожности, чтобы мой разум не был запечатлен никакими сверхъестественными ужасами. Я не помню, чтобы когда-нибудь дрожал от рассказов о суевериях или боялся явления духа. Темнота не действовала на мою фантазию, и кладбище было для меня лишь вместилищем лишенных жизни тел, которые из вместилища красоты и силы стали пищей для червя. Теперь меня заставили исследовать причину и развитие этого разложения, и я был вынужден проводить дни и ночи в склепах и склепах. Мое внимание было приковано к каждому предмету, самому невыносимому для деликатности человеческих чувств. Я видел, как тонкая форма человека деградировала и растрачивалась; Я видел, как испорченность смерти сменилась цветущей щекой жизни; Я видел, как червь унаследовал чудеса глаза и мозга. Я сделал паузу, исследуя и анализируя все тонкости причинно-следственной связи, примером которых является переход от жизни к смерти и от смерти к жизни, пока посреди этой тьмы меня не озарил внезапный свет - свет такой яркий и чудесный, но все же настолько простым, что, хотя у меня закружилась голова от необъятности перспективы, которую он проиллюстрировал, я был удивлен тем, что среди столь многих гениев, которые направили свои исследования в одну и ту же науку, только я один должен был открыть столь поразительную тайну. .
Помните, я не записываю видение сумасшедшего. Солнце не сияет на небе с большей уверенностью, чем то, что я сейчас утверждаю. Это могло быть вызвано каким-то чудом, но этапы открытия были четкими и вероятными. После дней и ночей невероятного труда и усталости мне удалось открыть причину зарождения и жизни; более того, я сам стал способен оживлять безжизненную материю.
Изумление, которое я сначала испытал при этом открытии, вскоре сменилось восторгом и восторгом. После стольких лет, проведенных в мучительных трудах, сразу достичь вершины моих желаний было самым приятным завершением моих трудов. Но это открытие было настолько велико и ошеломляюще, что все шаги, которыми я постепенно вел к нему, были стерты, и я видел только результат. То, что было изучением и желанием мудрейших людей с момента сотворения мира, теперь было в пределах моей досягаемости. Не то чтобы, как в волшебной сцене, все это открылось передо мной сразу: информация, которую я получил, имела характер скорее для того, чтобы направить мои усилия, как только я направлю их на объект моих поисков, чем для демонстрации того, что цель уже достигнута. . Я был похож на араба, который был погребен вместе с мертвыми и нашел путь к жизни, которому помогал только один мерцающий и, казалось бы, бесплодный свет.
По твоему рвению, удивлению и надежде, которые выражают твои глаза, мой друг, я вижу, что ты ожидаешь узнать секрет, который мне известен; этого не может быть; терпеливо выслушайте мой рассказ до конца, и вы легко поймете, почему я сдержан в этом вопросе. Я не поведу вас, беззащитного и пылкого, каким я был тогда, к вашей погибели и непогрешимому страданию. Узнай от меня, если не по моим наставлениям, то хотя бы по моему примеру, как опасно приобретение знаний и насколько счастливее тот человек, который считает родной город миром, чем тот, кто стремится стать выше своей природы. позволит.
Когда я обнаружил, что в моих руках находится столь поразительная сила, я долго колебался, как мне ее применить. Хотя я и обладал способностью даровать оживление, однако подготовить каркас для его приема со всеми его хитросплетениями волокон, мускулов и вен все же оставалось делом невообразимого труда и труда. Сначала я сомневался, стоит ли мне пытаться создать существо, похожее на меня, или существо с более простой организацией; но мое воображение было слишком возбуждено моим первым успехом, чтобы позволить мне усомниться в моей способности дать жизнь такому сложному и удивительному животному, как человек. Имеющиеся в настоящее время в моем распоряжении материалы едва ли подходили для такого трудного предприятия, но я не сомневался, что в конце концов добьюсь успеха. Я приготовился ко множеству неудач; мои операции могли быть постоянно сбиты с толку, и, наконец, моя работа была несовершенной, однако, когда я рассмотрел улучшения, которые происходят каждый день в науке и механике, я воодушевился надеждой, что мои нынешние попытки заложат, по крайней мере, основы будущего успеха. Я также не мог рассматривать масштабность и сложность своего плана как довод в пользу его неосуществимости. Именно с этими чувствами я начал создание человека. Так как крошечность частей сильно мешала моей скорости, я решил, вопреки моему первоначальному замыслу, сделать существо гигантского роста, то есть около восьми футов в высоту, и пропорционально большого. Приняв это решение и потратив несколько месяцев на успешный сбор и систематизацию материалов, я начал.
Никто не может вообразить разнообразие чувств, которые несли меня вперед, как ураган, в первом энтузиазме успеха. Жизнь и смерть казались мне идеальными границами, которые я должен сначала прорвать, и влить поток света в наш темный мир. Новый вид благословит меня как его создателя и источника; многие счастливые и превосходные натуры были бы обязаны мне своим существованием. Ни один отец не может требовать от своего ребенка благодарности настолько, насколько я заслуживаю их. Продолжая эти размышления, я подумал, что если бы я мог оживить безжизненную материю, я мог бы со временем (хотя теперь это было невозможно) возобновить жизнь там, где смерть, по-видимому, предала тело тлению.
Эти мысли поддерживали мой дух, пока я продолжал свое дело с неослабевающим рвением. Щеки мои побледнели от учебы, а лицо исхудало от заточения. Иногда, на самом краю уверенности, я терпел неудачу; и все же я цеплялся за надежду, которая может осуществиться на следующий день или в следующий час. Одна тайна, которой обладал только я один, была надежда, которой я посвятил себя; и луна смотрела на мои полуночные труды, в то время как я с неутомимым и затаившим дыхание рвением преследовал природу до ее укрытий. Кто поймет ужасы моего тайного труда, когда я баловался среди нечистой сырости могилы или мучил живое животное, чтобы оживить безжизненную глину? Мои члены теперь дрожат, и мои глаза заплывают при воспоминании; но затем непреодолимый и почти неистовый порыв толкнул меня вперед; Я, казалось, потерял всю душу и чувства, если бы не одно это занятие. Это был действительно лишь преходящий транс, который заставил меня чувствовать себя с новой остротой только тогда, когда неестественный раздражитель перестал действовать, и я вернулся к своим старым привычкам. Я собирал кости из склепов и потревожил нечестивыми пальцами потрясающие тайны человеческого тела. В уединенной комнате, или, вернее, в келье, наверху дома, отделенной от всех других комнат галереей и лестницей, я держал свою мастерскую грязного творчества; мои глазные яблоки вылезали из орбит, вникая в детали моей работы. Прозекторский и скотобойня снабдили меня многими материалами; и часто моя человеческая природа с отвращением отворачивалась от моего занятия, в то время как я, все еще побуждаемый постоянно возраставшим рвением, приближал свою работу к завершению.
Летние месяцы проходили, пока я, сердцем и душой, был занят одним делом. Это было самое прекрасное время года; никогда поля не давали более обильного урожая, а виноградники не давали более пышного урожая, но мои глаза были нечувствительны к прелестям природы. И те же самые чувства, которые заставляли меня пренебрегать окружающими меня сценами, заставляли меня забывать и тех друзей, которые отсутствовали так много миль и которых я не видел так долго. Я знал, что мое молчание встревожило их, и хорошо помнил слова моего отца: "Я знаю, что, пока вы довольны собой, вы будете думать о нас с любовью, и мы будем регулярно получать от вас известия. Вы должны извинить меня, если я расцениваю любой перерыв в вашей переписке как доказательство того, что другие ваши обязанности столь же пренебрегаются.
Поэтому я хорошо знал, каковы будут чувства моего отца, но я не мог оторваться от своего занятия, отвратительного само по себе, но непреодолимо захватившего мое воображение. Я хотел как бы отсрочить все, что относилось к моим чувствам привязанности, до тех пор, пока не будет завершена великая цель, поглотившая все привычки моей натуры.
Тогда я думал, что мой отец был бы несправедлив, если бы приписывал мою небрежность пороку или пороку с моей стороны, но теперь я убежден, что он был прав, считая, что я не должен быть совершенно свободен от вины. Человек в совершенстве должен всегда сохранять спокойствие и умиротворение ума и никогда не позволять страсти или преходящему желанию нарушать его спокойствие. Я не думаю, что стремление к знаниям является исключением из этого правила. Если изучение, которым вы занимаетесь, имеет тенденцию ослаблять ваши привязанности и разрушать ваш вкус к тем простым удовольствиям, к которым не может быть примешана никакая смесь, то это занятие, безусловно, незаконно, то есть не подобает человеческому уму. Если бы это правило всегда соблюдалось; если бы ни один человек не позволял никаким занятиям нарушать спокойствие своих домашних привязанностей, Греция не была бы порабощена, Цезарь пощадил бы свою страну, Америка была бы открыта более постепенно, а империи Мексика и Перу не были разрушены.
Но я забываю, что нравоучу в самой интересной части моего рассказа, а твой вид напоминает мне, что нужно продолжать. Мой отец не делал упреков в своих письмах и только замечал мое молчание тем, что расспрашивал меня о моих занятиях более подробно, чем прежде. Зима, весна и лето прошли во время моих трудов; но я не смотрел ни на цветы, ни на раскрывающиеся листья - зрелища, которые прежде всегда доставляли мне величайшее удовольствие, - так глубоко я был поглощен своим занятием. Листья того года увяли еще до того, как моя работа подошла к концу, и теперь каждый день все яснее показывал мне, насколько хорошо я преуспел. Но мой энтузиазм сдерживался моим беспокойством, и я выглядел скорее как человек, обреченный рабством трудиться в рудниках или на какое-либо другое нездоровое ремесло, чем как художник, занятый своим любимым занятием. Каждую ночь меня угнетала медленная лихорадка, и я нервничал до самой болезненной степени; падение листа напугало меня, и я отвернулся от своих ближних, как будто я был виновен в преступлении. Иногда я встревожился из-за крушения, в которое я превратился; только энергия моего намерения поддерживала меня: мои труды скоро кончатся, и я верил, что тогда упражнения и развлечения прогонят зарождающуюся болезнь; и я пообещал себе и то, и другое, когда мое творение будет завершено.
Глава 5
Это было тоскливой ночью Novem бер, что я увидел завершение моих трудов. С тревогой, доходящей почти до агонии, я собирал вокруг себя инструменты жизни, чтобы влить искру бытия в безжизненное существо, лежавшее у моих ног. Был уже час ночи; дождь уныло барабанил по стеклам, и моя свеча уже почти догорела, когда при мерцании полупогасшего света я увидел открытый мутно-желтый глаз существа; он тяжело дышал, и его конечности судорожно тряслись.
Как мне описать свои чувства при этой катастрофе или как описать несчастного, которого я с таким бесконечным трудом и заботой пытался создать? Его конечности были пропорциональны, и я выбрал его черты как красивые. Красивый! Великий Бог! Его желтая кожа едва скрывала работу мускулов и артерий под ней; волосы у него были блестящие черные и ниспадающие; его зубы жемчужной белизны; но эта роскошь составляла еще более ужасный контраст с его водянистыми глазами, казавшимися почти того же цвета, что и серовато-белые глазницы, в которых они были посажены, с его сморщенным лицом и прямыми черными губами.
Различные случайности жизни не так изменчивы, как чувства человеческой природы. Я усердно работал почти два года с единственной целью вдохнуть жизнь в неодушевленное тело. За это я лишил себя отдыха и здоровья. Я желал этого с пылом, который далеко превышал умеренность; но теперь, когда я кончил, красота сна исчезла, и затаившее дыхание ужас и отвращение наполнили мое сердце. Не в силах вынести облик созданного мною существа, я выбежал из комнаты и еще долго ходил по своей спальне, не в силах настроиться на сон. В конце концов усталость сменилась суматохой, которую я испытал прежде, и я бросился на кровать в одежде, пытаясь найти несколько минут забвения. Но это было напрасно; Я спал, правда, но меня тревожили самые дикие сны. Мне показалось, что я видел Элизабет в полном расцвете сил, идущую по улицам Ингольштадта. Обрадованный и удивленный, я обнял ее, но когда я запечатлел первый поцелуй на ее губах, они стали мертвенно-бледными; черты ее как будто изменились, и мне показалось, что я держу в руках труп моей умершей матери; пелена окутывала ее фигуру, и я видел, как в складках фланели ползают могильные черви. Я проснулся от ужаса; холодная роса покрыла мой лоб, зубы стучали, и все члены бились в конвульсиях; когда при тусклом и желтом свете луны, пробившейся сквозь оконные ставни, я увидел несчастного - жалкое чудовище, которого я создал. Он поднял полог кровати; и его глаза, если их можно назвать глазами, были устремлены на меня. Челюсти его открылись, и он пробормотал какие-то нечленораздельные звуки, в то время как ухмылка сморщила его щеки. Он мог бы говорить, но я не слышал; одна рука была протянута, казалось бы, чтобы удержать меня, но я вырвался и бросился вниз. Я укрылся во дворе дома, в котором жил, где и провел остаток ночи, расхаживая взад и вперед в величайшем волнении, внимательно прислушиваясь, улавливая и опасаясь каждого звука, как будто он возвещал приближение демонический труп, которому я так жалко дал жизнь.
Ой! Ни один смертный не мог вынести ужаса этого лица. Мумия, снова оживлённая, не могла быть такой безобразной, как этот негодяй. Я смотрел на него, пока не закончил; тогда он был уродлив, но когда эти мускулы и суставы обрели способность двигаться, это стало вещью, которую даже Данте не мог вообразить.
Я провел ночь ужасно. Иногда мой пульс бьется так быстро и редко, что я чувствую биение каждой артерии; то я чуть не падал на землю от томления и крайней слабости. К этому ужасу примешивалась горечь разочарования; сны, которые так долго были моей пищей и приятным отдыхом, теперь стали для меня адом; и изменение было таким быстрым, ниспровержение настолько полным!
Утро, мрачное и сырое, наконец рассвело и открыло моему бессонному и ноющему взору церковь Ингольштадта, ее белый шпиль и часы, показывающие шестой час. Привратник открыл ворота двора, который в ту ночь был моим убежищем, и я вышел на улицы, расхаживая по ним быстрыми шагами, словно стремясь избежать негодяев, которых, как я боялся, каждый поворот улицы представит перед моими глазами. Посмотреть. Я не осмелился вернуться в квартиру, в которой жил, но чувствовал побуждение поторопиться, хотя и промокший от дождя, лившего с черного и неуютного неба.
Я продолжал ходить таким образом некоторое время, стараясь телесными упражнениями облегчить ношу, которая тяготила мой разум. Я ходил по улицам без ясного представления о том, где я и что я делаю. Сердце мое трепетало в болезни страха, и я спешил дальше неправильными шагами, не смея оглянуться:
Как тот, кто на одинокой дороге,
Ходит в страхе и страхе,
И, раз повернувшись, идет дальше,
И больше не поворачивает головы;
Потому что он знает страшного дьявола
Близко за ним шагает. 1
Продолжая в том же духе, я наконец оказался напротив гостиницы, у которой обыкновенно останавливались различные дилижансы и кареты. Здесь я сделал паузу, я не знал, почему; но я несколько минут не сводил глаз с кареты, ехавшей ко мне с другого конца улицы. Когда он приблизился, я заметил, что это было швейцарское усердие; он остановился как раз там, где я стоял, и когда дверь открылась, я увидел Анри Клерваля, который, увидев меня, мгновенно выскочил наружу. "Мой дорогой Франкенштейн, - воскликнул он, - как я рад вас видеть! Какое счастье, что вы оказались здесь в тот самый момент, когда я приземлился!
Ничто не могло сравниться с моей радостью при виде Клерваля; его присутствие напомнило мне об отце, Элизабет и обо всех тех домашних сценах, которые так дороги мне в моей памяти. Я схватил его за руку и в одно мгновение забыл свой ужас и беду; Я почувствовал вдруг и впервые за многие месяцы спокойную и безмятежную радость. Поэтому я самым сердечным образом приветствовал своего друга, и мы направились к моему колледжу. Клерваль еще некоторое время продолжал рассказывать о наших общих друзьях и о том, как ему повезло, что ему разрешили приехать в Ингольштадт. "Вы можете легко поверить, - сказал он, - как трудно было убедить моего отца, что все необходимые знания не заключаются в благородном искусстве бухгалтерского учета; и в самом деле, я думаю, что оставил его недоверчивым до последнего, потому что его постоянный ответ на мои неустанные просьбы был таким же, как у голландского школьного учителя в "Викарии Уэйкфилда": "У меня есть десять тысяч флоринов в год без греческого языка, я ем сердечно без греческого. Но его привязанность ко мне в конце концов преодолела его неприязнь к учебе, и он позволил мне совершить путешествие в страну знаний".
"Мне доставляет величайшее удовольствие видеть вас; но расскажи мне, как ты оставил моего отца, братьев и Элизабет.
- Очень хорошо, и очень счастлив, только немного беспокоюсь, что они так редко получают известия от вас. Между прочим, я сам собираюсь отчитать вас на их счет. Но, мой дорогой Франкенштейн, - продолжал он, останавливаясь и пристально глядя мне в лицо, - я прежде не заметил, как ты выглядишь очень больным; такой худой и бледный; ты выглядишь так, словно дежуришь уже несколько ночей".
"Вы угадали правильно; В последнее время я так увлекся одним занятием, что, как видите, не позволял себе достаточного отдыха; но я надеюсь, я искренне надеюсь, что все эти занятия окончены и что я, наконец, свободен.
я сильно дрожал; Я не мог вынести мысли и, тем более, намека на события прошлой ночи. Я шел быстрым шагом, и вскоре мы прибыли в мой колледж. Тогда я подумал, и эта мысль заставила меня содрогнуться, что существо, которое я оставил в своей квартире, может быть все еще там, живое и ходящее. Я боялся смотреть на это чудовище, но еще больше я боялся, что Генри увидит его. Поэтому, упросив его остаться на несколько минут у подножия лестницы, я бросился к себе в комнату. Моя рука уже была на замке двери, прежде чем я опомнился. Затем я остановился, и меня охватил холодный озноб. Я с силой распахнул дверь, как это обычно делают дети, ожидая, что по ту сторону их поджидает призрак; но ничего не появилось. Я испуганно вошла: квартира была пуста, и моя спальня тоже освободилась от своего отвратительного гостя. Я с трудом мог поверить, что мне выпала такая удача, но когда я убедился, что мой враг действительно бежал, я радостно захлопал в ладоши и побежал к Клервалю.
Мы поднялись в мою комнату, и слуга вскоре принес завтрак; но я не мог сдержать себя. Мной владела не только радость; Я почувствовал, как моя плоть покалывает от чрезмерной чувствительности, а пульс участился. Я не мог оставаться ни на одно мгновение на одном и том же месте; Я перепрыгивал через стулья, хлопал в ладоши и громко смеялся. Клерваль сначала приписал мое необыкновенное настроение радости по его приезду, но, присмотревшись ко мне повнимательнее, он увидел в моих глазах дикость, которой не мог объяснить, и мой громкий, безудержный, бессердечный смех испугал и изумил его.
-- Милый мой Виктор, -- воскликнул он, -- что, ради бога, случилось? Не смейтесь таким образом. Как ты болен! В чем причина всего этого?"
-- Не спрашивайте меня, -- воскликнул я, закрывая глаза руками, потому что мне показалось, что я видел, как ужасный призрак скользнул в комнату. " Он может рассказать. О, спаси меня! Спаси меня!" Я вообразил, что чудовище схватило меня; Я яростно боролся и упал в припадке.
Бедный Клерваль! Какие, должно быть, были его чувства? Встреча, которую он предвкушал с такой радостью, так странно обернулась горечью. Но я не был свидетелем его горя, ибо был бездыханным и долго-долго не приходил в себя.
Это было началом нервной лихорадки, которая задержала меня на несколько месяцев. Все это время Генри был моей единственной медсестрой. Впоследствии я узнал, что, зная о преклонном возрасте и непригодности моего отца к такому дальнему путешествию и о том, как несчастна моя болезнь сделает Елизавету, он избавил их от этого горя, скрыв степень моего расстройства. Он знал, что у меня не может быть более доброй и внимательной няни, чем он; и, твердый в надежде на мое выздоровление, он не сомневался, что вместо того, чтобы причинить вред, он сделал самое доброе дело, какое только мог, по отношению к ним.
Но на самом деле я был очень болен, и, конечно, только неограниченное и неослабевающее внимание моего друга могло вернуть меня к жизни. Образ чудовища, которому я даровал жизнь, навсегда остался перед моими глазами, и я непрестанно бредил им. Несомненно, мои слова удивили Генри; сначала он решил, что это блуждания моего расстроенного воображения, но упорство, с которым я постоянно возвращался к одному и тому же предмету, убедило его, что мое расстройство действительно обязано своим происхождением какому-то необычному и страшному событию.
Очень медленно и с частыми рецидивами, которые встревожили и огорчили моего друга, я выздоровел. Помню, как впервые я стал способен наблюдать за внешними объектами с каким-либо удовольствием, я заметил, что опавшие листья исчезли и что молодые почки пробиваются сквозь деревья, которые затеняли мое окно. Это была божественная весна, и сезон очень способствовал моему выздоровлению. Я также почувствовал, как в моей душе возродились чувства радости и привязанности; уныние мое исчезло, и вскоре я стал таким же веселым, как прежде, когда на меня напала роковая страсть.
-- Милый Клерваль, -- воскликнул я, -- как вы добры, как вы добры ко мне. Всю эту зиму, вместо того чтобы провести в учебе, как ты обещал себе, она прошла в моей больничной комнате. Как я когда-нибудь отплачу тебе? Я испытываю величайшее раскаяние за разочарование, причиной которого я был, но вы простите меня".
-- Вы отплатите мне сполна, если не расстроитесь, а выздоровеете как можно скорее; а поскольку вы выглядите в таком хорошем настроении, я могу поговорить с вами об одном предмете, не так ли?
Я дрожал. Один предмет! Что бы это могло быть? Мог ли он намекнуть на объект, о котором я не смел даже подумать? -- Успокойтесь, -- сказал Клерваль, заметивший, что я покраснел, -- я не буду упоминать об этом, если это вас волнует; но твой отец и двоюродный брат были бы очень счастливы, если бы получили от тебя письмо, написанное твоей рукой. Они едва ли знают, как ты был болен, и обеспокоены твоим долгим молчанием.
- Это все, мой дорогой Генри? Как ты мог предположить, что моя первая мысль не обратится к тем милым, милым друзьям, которых я люблю и которые так заслуживают моей любви?"
-- Если таково твое нынешнее настроение, мой друг, ты, может быть, будешь рад увидеть письмо, которое пролежало здесь несколько дней для тебя; я полагаю, это от вашего кузена.
Глава 6
Затем Клерваль поставил следующий пусть тер мне в руки. Это было от моей собственной Элизабет:
"Мой дорогой кузен,
-- Вы были больны, очень больны, и даже постоянных писем милого Генриха недостаточно, чтобы успокоить меня насчет вас. Вам запрещено писать - держать перо; однако одно слово от вас, дорогой Виктор, необходимо, чтобы успокоить наши опасения. Я давно думал, что каждая почта будет приносить эту строчку, и мои уговоры удержали дядю от поездки в Ингольштадт. Я не допустил, чтобы он столкнулся с неудобствами и, быть может, опасностями столь долгого путешествия, но как часто я сожалел о том, что не могу совершить его сам! Я полагаю, что забота о вашей постели возложена на какую-то корыстную старую няньку, которая никогда не сможет угадать ваши желания и выполнить их с заботой и любовью вашего бедного кузена. Но это уже позади: Клерваль пишет, что вы действительно поправляетесь. Я очень надеюсь, что вы вскоре подтвердите эту информацию своим почерком.
- Выздоравливай - и возвращайся к нам. Вы найдете счастливый, веселый дом и друзей, которые очень вас любят. Здоровье вашего отца крепкое, и он просит только увидеть вас, но убедиться, что вы здоровы; и никакая забота никогда не омрачит его доброжелательного лица. Как приятно было бы вам отметить улучшение нашего Эрнеста! Сейчас ему шестнадцать, и он полон активности и духа. Он желает быть настоящим швейцарцем и поступить на дипломатическую службу, но мы не можем с ним расстаться, по крайней мере до тех пор, пока к нам не вернется его старший брат. Моему дяде не нравится идея военной карьеры в далекой стране, но у Эрнеста никогда не было твоей прикладной силы. Он смотрит на учебу как на гнусные оковы; он проводит время на свежем воздухе, взбираясь на холмы или гребя на озере. Я боюсь, что он станет лентяем, если мы не уступим ему в этом вопросе и не позволим ему заняться выбранной им профессией.
"Небольшое изменение, кроме роста наших дорогих детей, произошло с тех пор, как вы покинули нас. Голубое озеро и заснеженные горы - они никогда не меняются; и я думаю, что наш безмятежный дом и наши довольные сердца регулируются одними и теми же непреложными законами. Мои пустяковые занятия отнимают у меня время и забавляют меня, и я вознаграждаюсь за любые усилия тем, что вижу вокруг себя только счастливые, добрые лица. С тех пор, как ты ушел от нас, в нашем маленьком хозяйстве произошла одна перемена. Вы помните, по какому случаю Жюстин Мориц вошла в нашу семью? Вероятно, нет; Я расскажу ее историю, поэтому в нескольких словах. Мадам Мориц, ее мать, была вдовой с четырьмя детьми, из которых Жюстин была третьей. Эта девушка всегда была любимицей своего отца, но по странной своенравности мать не могла ее выносить и после смерти М. Морица обращалась с ней очень плохо. Моя тетя заметила это и, когда Жюстин было двенадцать лет, уговорила мать позволить ей жить в нашем доме. Республиканские учреждения нашей страны создали более простые и счастливые нравы, чем те, которые господствуют в окружающих ее великих монархиях. Следовательно, между несколькими классами его жителей меньше различий; а низшие сословия, будучи не такими бедными и не такими презираемыми, их нравы более утонченные и нравственные. Слуга в Женеве - это не то же самое, что слуга во Франции и Англии. Жюстина, принятая таким образом в нашу семью, научилась обязанностям служанки, состоянию, которое в нашей счастливой стране не включает в себя идею невежества и принесение в жертву достоинства человеческого существа.
- Жюстин, как вы помните, была вашей большой любимицей; Помнится, вы как-то заметили, что если бы вы были в плохом настроении, один взгляд Жюстины мог бы рассеять его по той же причине, которую Ариосто приводит в отношении красоты Анжелики: она выглядела такой искренней и счастливой. Моя тетя питала к ней сильную привязанность, которая побудила ее дать ей образование, превосходящее то, которое она намеревалась вначале. Эта выгода была полностью погашена; Жюстин была самым благодарным маленьким существом на свете: я не хочу сказать, что она делала какие-либо заявления, я никогда не слышала, чтобы кто-нибудь сорвал с нее губы, но по ее глазам было видно, что она почти обожала свою покровительницу. Хотя нрав у нее был веселый и во многом невнимательный, но все же она обращала величайшее внимание на каждый жест моей тетки. Она считала ее образцом всякого совершенства и старалась подражать ее фразеологии и манерам, так что и теперь часто напоминает мне ее.
"Когда умерла моя дражайшая тетя, все были слишком заняты своим горем, чтобы заметить бедную Жюстину, которая во время болезни ухаживала за ней с самой трепетной любовью. Бедная Жюстина была очень больна; но другие испытания были зарезервированы для нее.
"Один за другим умерли ее братья и сестра; и ее мать, за исключением ее заброшенной дочери, осталась бездетной. Совесть женщины была обеспокоена; она начала думать, что смерть ее любимцев была судом с небес, чтобы наказать ее пристрастие. Она была католичкой; и я полагаю, что ее духовник подтвердил идею, которую она задумала. Соответственно, через несколько месяцев после вашего отъезда в Ингольштадт раскаявшаяся мать позвала Жюстин домой. Бедная девушка! Она плакала, выходя из нашего дома; она сильно изменилась после смерти моей тетушки; горе придало мягкость и подкупающую мягкость ее манерам, прежде отличавшимся живостью. Ее пребывание в доме матери не могло вернуть ей веселья. Бедная женщина очень колебалась в своем покаянии. Иногда она умоляла Жюстину простить ее злобу, но гораздо чаще обвиняла ее в том, что она стала причиной смерти ее братьев и сестры. Вечное беспокойство в конце концов привело г-жу Мориц в упадок, что сначала усилило ее раздражительность, но теперь она навсегда успокоилась. Она умерла при первом же наступлении холодов, в начале этой прошлой зимы. Жюстин только что вернулась к нам; и уверяю вас, я нежно люблю ее. Она очень умна и нежна, и очень хороша собой; как я уже говорил, ее осанка и выражение лица постоянно напоминают мне о моей дорогой тетушке.
- Я также должен сказать вам несколько слов, мой дорогой кузен, о маленьком дорогом Уильяме. Я хотел бы, чтобы вы могли видеть его; он очень высок для своего возраста, с мило смеющимися голубыми глазами, темными ресницами и вьющимися волосами. Когда он улыбается, на каждой щеке появляются две розоватые от здоровья ямочки. У него уже были одна или две маленькие жены , но его любимица Луиза Бирон, хорошенькая девочка пяти лет от роду.
- А теперь, дорогой Виктор, смею предположить, вы желаете поболтать о добрых женевских людях. Симпатичная мисс Мэнсфилд уже получила поздравительные визиты в связи с приближающейся свадьбой с молодым англичанином Джоном Мельбурном, эсквайром. Ее некрасивая сестра Манон прошлой осенью вышла замуж за мсье Дювиллара, богатого банкира. Ваш любимый школьный товарищ Луи Мануар претерпел несколько несчастий после отъезда Клерваля из Женевы. Но он уже пришел в себя и, как говорят, собирается жениться на бойкой хорошенькой француженке, мадам Тавернье. Она вдова и намного старше Мануара; но ею очень восхищаются, и она любима всеми.
- Я стал лучше себя чувствовать, дорогой кузен. но моя тревога возвращается ко мне, когда я заключаю. Пиши, дорогой Виктор, - одна строчка - одно слово будет нам благословением. Десять тысяч благодарностей Генриху за его доброту, привязанность и многочисленные письма; мы искренне благодарны. Прощай! Моя кузина; Береги себя; и, умоляю вас, пишите!
"Элизабет Лавенца.
"Женева, 18 марта 17...".
"Дорогая, дорогая Элизабет!" Я воскликнул, прочитав ее письмо: "Я немедленно напишу и избавлю их от беспокойства, которое они должны испытывать". Я писал, и это усилие меня сильно утомило; но мое выздоровление началось и продолжалось регулярно. Еще через две недели я смог покинуть свою комнату.
Одной из моих первых обязанностей после выздоровления было представить Клерваля нескольким профессорам университета. При этом я подвергся своего рода грубому обращению, плохо подобающему ранам, нанесенным моему разуму. С той роковой ночи, конца моих трудов и начала моих несчастий, я проникся яростной антипатией даже к имени натурфилософии. Когда я полностью выздоравливал, вид химического прибора возобновлял всю агонию моих нервных симптомов. Генри увидел это и убрал все мои приборы из поля моего зрения. Он также сменил мою квартиру; ибо он понял, что я приобрел неприязнь к комнате, которая раньше была моей лабораторией. Но эти заботы Клерваля не помогли, когда я посетил профессоров. М. Вальдман причинил мне мучение, когда с теплотой и добротой восхвалял поразительные успехи, которых я добился в науках. Вскоре он понял, что мне не нравится эта тема; но, не угадав истинной причины, он приписал мои чувства скромности и перевел разговор с моего усовершенствования на самую науку, с желанием, как я, очевидно, видел, меня увлечь. Что я мог сделать? Он хотел доставить удовольствие, и он мучил меня. Мне казалось, что он осторожно, одно за другим, поместил перед моим взором те инструменты, которые впоследствии должны были быть использованы для того, чтобы предать меня медленной и жестокой смерти. Я корчился от его слов, но не осмелился показать боль, которую чувствовал. Клерваль, чьи глаза и чувства всегда были зорки в различении ощущений других, отклонил эту тему, сославшись в оправдание на свое полное невежество; и разговор принял более общий оборот. Я поблагодарил своего друга от всего сердца, но ничего не сказал. Я ясно видел, что он был удивлен, но он никогда не пытался выведать у меня мою тайну; и хотя я любила его со смесью нежности и благоговения, не знавших границ, все же я никогда не могла убедить себя доверить ему то событие, которое так часто всплывало в моей памяти, но которое, как я боялся, подробности на другого произведут еще большее впечатление. глубоко.
Г-н Кремпе не был таким же послушным; и в моем тогдашнем состоянии, почти невыносимой чувствительности, его грубые грубые похвалы причиняли мне еще больше боли, чем благожелательное одобрение г-на Вальдмана. - Черт бы побрал этого парня! воскликнул он; -- Уверяю вас, господин Клерваль, он опередил всех нас. Да, смотрите, пожалуйста; но тем не менее это правда. Юноша, который всего несколько лет тому назад верил в Корнелия Агриппу так же твердо, как и в Евангелие, теперь поставил себя во главе университета; и если его скоро не свалят, мы все потеряем самообладание. -- Да, да, -- продолжал он, глядя на мое лицо, выражавшее страдание, -- мосье. Франкенштейн скромен; отличное качество для молодого человека. Вы знаете, месье Клерваль, молодые люди должны быть робкими в себе. В молодости я был самим собой; но это изнашивается за очень короткое время".
Г-н Кремпе начал восхвалять себя, что благополучно отвлекло разговор от предмета, который так раздражал меня.
Клерваль никогда не разделял моих пристрастий к естествознанию; и его литературные занятия совершенно отличались от тех, что занимали меня. Он пришел в университет с намерением полностью овладеть восточными языками и таким образом открыть поле для намеченного им плана жизни. Решив не делать бесславной карьеры, он обратил свой взор на Восток, который давал простор для его духа предприимчивости. Его внимание привлекли персидский, арабский и санскритский языки, и меня легко убедить заняться теми же исследованиями. Праздность всегда была мне утомительна, и теперь, когда я хотел бежать от размышлений и ненавидел свои прежние занятия, я чувствовал большое облегчение в том, что был соучеником своего друга, и находил не только наставление, но и утешение в трудах учителя. востоковеды. В отличие от него я не пытался критически изучить их диалекты, поскольку не собирался использовать их для каких-либо иных целей, кроме как для временного развлечения. Я читал только для того, чтобы понять их смысл, и они с лихвой окупили мои труды. Их меланхолия успокаивает, а их радость возвышает до такой степени, которую я никогда не испытывал, изучая авторов какой-либо другой страны. Когда читаешь их сочинения, кажется, что жизнь состоит из теплого солнца и розового сада, из улыбок и хмурых взглядов прекрасного врага и из огня, пожирающего твое сердце. Как это отличается от мужественной и героической поэзии Греции и Рима!
За этими занятиями прошло лето, и мое возвращение в Женеву было назначено на конец осени; но, задержавшись из-за нескольких несчастных случаев, пришла зима и снег, дороги были признаны непроходимыми, и мое путешествие задержалось до следующей весны. Я очень горько переживал эту задержку; ибо я жаждал увидеть мой родной город и моих любимых друзей. Мое возвращение было отложено так долго из-за нежелания оставить Клерваля в незнакомом месте, прежде чем он познакомится с кем-либо из его обитателей. Зима, однако, прошла весело; и хотя весна была необычайно поздней, ее красота компенсировала медлительность.
Месяц май уже начался, и я каждый день ожидал письма, в котором должна была быть назначена дата моего отъезда, когда Генрих предложил совершить пешую прогулку по окрестностям Ингольштадта, чтобы я мог лично проститься со страной, которую я так долго обитаемый. Я с удовольствием согласился на это предложение: я любил физические упражнения, и Клерваль всегда был моим любимым спутником в подобных прогулках, которые я совершал среди пейзажей моей родины.
В этих блужданиях мы провели две недели: мое здоровье и настроение уже давно восстановились, а еще они укрепились от целебного воздуха, которым я дышал, от естественных событий нашего продвижения и от разговора с моим другом. Учеба прежде изолировала меня от общения с моими собратьями и сделала меня необщительным; но Клерваль вызвал лучшие чувства моего сердца; он снова научил меня любить вид природы и веселые лица детей. Отличный друг! как искренне ты любил меня и стремился возвысить мой ум до уровня твоего. Эгоистичное стремление теснило и сужало меня, пока твоя нежность и нежность не согрели и не открыли мне чувства; Я стал таким же счастливым существом, которое еще несколько лет назад, всеми любимое и всеми любимое, не имело ни печали, ни заботы. Когда счастливая, неживая природа имела власть даровать мне самые восхитительные ощущения. Безмятежное небо и зеленые поля наполняли меня экстазом. Текущее время года было действительно божественным; весенние цветы цвели на живых изгородях, а летние уже распустились. Меня не тревожили мысли, которые в течение предыдущего года давили на меня непобедимой тяжестью, несмотря на все мои попытки отбросить их.
Генрих радовался моей веселости и искренне сочувствовал моим чувствам: он старался развлечь меня, выражая при этом чувства, переполнявшие его душу. Ресурсы его ума в этом случае были поистине поразительны: его речь была полна воображения; и очень часто, подражая персидским и арабским писателям, он сочинял рассказы о чудесной фантазии и страсти. В других случаях он повторял мои любимые стихи или втягивал меня в споры, которые поддерживал с большой изобретательностью. Мы вернулись в наш колледж воскресным днем: крестьяне танцевали, и все, кого мы встречали, казались веселыми и счастливыми. Мое собственное настроение было в приподнятом настроении, и я скакал с чувством безудержной радости и веселья.
Глава 7
По возвращении я нашел следующую букву f от моего отца:-
"Мой дорогой Виктор,
"Вероятно, вы с нетерпением ждали письма с указанием даты вашего возвращения к нам; и я сначала хотел написать только несколько строк, просто упомянув день, когда я должен ожидать вас. Но это было бы жестокой добротой, и я не смею этого сделать. Каково же было бы твое удивление, сын мой, когда ты ожидал счастливого и радостного приема, чтобы увидеть, напротив, слезы и убожество? И как, Виктор, я могу связать нашу беду? Отсутствие не могло сделать вас безразличными к нашим радостям и горестям; и как мне причинить боль моему давно отсутствующему сыну? Я хочу подготовить вас к печальным новостям, но знаю, что это невозможно; даже сейчас ваш взгляд скользит по странице в поисках слов, которые должны сообщить вам ужасную весть.
"Вильям умер! Это милое дитя, чьи улыбки радовали и согревали мое сердце, такое нежное и в то же время такое веселое! Виктор, он убит!
"Я не буду пытаться утешить вас; а просто расскажет об обстоятельствах сделки.
"В прошлый четверг (7 мая) я, моя племянница и два ваших брата пошли гулять в Пленпале. Вечер был теплым и безмятежным, и мы затянули нашу прогулку дальше, чем обычно. Уже смеркалось, когда мы подумали о возвращении; а потом мы обнаружили, что Уильяма и Эрнеста, которые ушли раньше, не найти. Соответственно, мы отдыхали на сиденье, пока они не должны были вернуться. Вскоре пришел Эрнест и спросил, не видели ли мы его брата; он сказал, что играл с ним, что Уильям убежал, чтобы спрятаться, и что он тщетно искал его, а потом долго ждал, но что он не вернулся.
Этот рассказ нас несколько встревожил, и мы продолжали искать его до наступления ночи, когда Элизабет предположила, что он мог вернуться в дом. Его там не было. Мы вернулись снова, с факелами; ибо я не мог успокоиться, когда я думал, что мой милый мальчик потерял себя, и был подвержен всей сырости и росе ночи; Елизавета также страдала от сильных страданий. Около пяти утра я обнаружил своего прелестного мальчика, которого накануне вечером я видел цветущим и здоровым, распростертым на траве бледным и неподвижным; отпечаток пальца убийцы был на его шее.
"Его доставили домой, и страдание, читавшееся на моем лице, выдало тайну Элизабет. Она очень хотела увидеть труп. Сначала я попытался помешать ей, но она упорствовала и, войдя в комнату, где он лежал, поспешно осмотрела шею жертвы и, всплеснув руками, воскликнула: "Боже! Я убил моего дорогого ребенка!
"Она потеряла сознание, и ее восстановили с огромным трудом. Когда она снова жила, ей оставалось только плакать и вздыхать. Она рассказала мне, что в тот же вечер Уильям дразнил ее, чтобы она позволила ему носить очень ценную миниатюру вашей матери, которая у нее была. Эта картина исчезла и, несомненно, была тем искушением, которое побудило убийцу к поступку. У нас нет никаких следов его в настоящее время, хотя наши попытки обнаружить его не ослабевают; но они не восстановят моего любимого Уильяма!
"Ну, дорогой Виктор; только ты можешь утешить Элизабет. Она постоянно плачет и несправедливо обвиняет себя в причине его смерти; ее слова пронзают мое сердце. Мы все несчастны; но не будет ли это дополнительным мотивом для тебя, сын мой, вернуться и быть нашим утешителем? Дорогая твоя мама! Увы, Виктор! Теперь я говорю: слава богу, она не дожила до жестокой, жалкой смерти своего юного любимца!
"Пойдем, Виктор; не с мыслями о мести убийце, а с чувством покоя и мягкости, которые залечат, а не загноят наши душевные раны. Войди в дом скорби, друг мой, но с добротой и лаской к любящим тебя, а не с ненавистью к врагам твоим.
"Твой любящий и страдающий отец,
"Альфонс Франкенштейн.
"Женева, 12 мая 17...".
Клерваль, наблюдавший за моим выражением лица, когда я читал это письмо, с удивлением заметил отчаяние, сменившее радость, которую я вначале выразил, получив новости от друзей. Я бросил письмо на стол и закрыл лицо руками.
- Мой дорогой Франкенштейн, - воскликнул Генри, заметив, что я плачу от горечи, - ты всегда будешь несчастен? Мой дорогой друг, что случилось?
Я жестом предложил ему взять письмо, а сам расхаживал по комнате в крайнем волнении. Слезы хлынули и из глаз Клерваля, когда он читал рассказ о моем несчастье.
"Я не могу предложить вам утешения, мой друг," сказал он; "Ваша катастрофа непоправима. Что ты собираешься делать?
-- Немедленно ехать в Женеву. Пойдемте со мной, Генрих, заказать лошадей.
Во время нашей прогулки Клерваль попытался сказать несколько слов утешения; он мог только выразить свое искреннее сочувствие. "Бедный Уильям!" - сказал он. - Милый милый ребенок, теперь он спит со своей матерью-ангелом! Кто видел его ярким и радостным в своей юной красоте, но должен оплакивать его безвременную утрату! Умереть так жалко; почувствовать хватку убийцы! Насколько больше убитого, способного разрушить лучезарную невинность! Бедняжка! одно только утешение у нас; друзья его скорбят и плачут, а он спокоен. Муки закончились, его страданиям пришел конец навсегда. Дерн покрывает его нежное тело, и он не знает боли. Он больше не может быть предметом жалости; мы должны приберечь это для его несчастных выживших".
Так говорил Клерваль, когда мы спешили по улицам; слова запечатлелись в моей памяти, и я вспомнил их потом в одиночестве. Но теперь, как только прибыли лошади, я поспешил в кабриолет и попрощался с моим другом.
Мой путь был очень меланхоличным. Сначала я хотел торопиться, ибо хотел утешить и посочувствовать моим любимым и скорбящим друзьям; но когда я приблизился к моему родному городу, я замедлил свое продвижение. Я с трудом выдерживал множество чувств, переполнявших мой разум. Я прошел через сцены, знакомые моей юности, но которых я не видел почти шесть лет. Как все может измениться за это время! Произошла одна внезапная и опустошительная перемена; но тысяча мелких обстоятельств могла постепенно привести к другим изменениям, которые, хотя и были произведены более спокойно, могли оказаться не менее решающими. Меня охватил страх; Я не смел идти вперед, страшась тысячи безымянных зол, которые заставляли меня дрожать, хотя я не мог дать им определения. Я оставался в Лозанне два дня в этом болезненном состоянии духа. Я созерцал озеро: воды были спокойными; все вокруг было спокойно; и снежные горы, "дворцы природы", не изменились. Постепенно спокойная и райская картина восстановила меня, и я продолжил свой путь в сторону Женевы.
Дорога шла вдоль озера, которое сужалось по мере приближения к родному городу. Я отчетливее увидел черные склоны Юры и светлую вершину Монблана. Я плакал, как ребенок. "Дорогие горы! мое красивое озеро! как ты приветствуешь своего странника? Ваши вершины чисты; небо и озеро голубые и безмятежные. Это для того, чтобы предсказать мир или посмеяться над моим несчастьем?"
Боюсь, друг мой, что я утомлюсь, останавливаясь на этих предварительных обстоятельствах; но это были дни сравнительного счастья, и я думаю о них с удовольствием. Моя страна, моя любимая страна! Кто, кроме туземца, может передать радость, которую я снова испытал, созерцая твои ручьи, твои горы и, более всего, твое прекрасное озеро!
Но когда я приблизился к дому, горе и страх снова овладели мной. Ночь тоже сомкнулась; и когда я едва мог видеть темные горы, я чувствовал себя еще более мрачным. Картина казалась обширной и смутной сценой зла, и я смутно предвидел, что мне суждено стать самым несчастным из людей. Увы! Я верно пророчествовал и потерпел неудачу только в одном единственном обстоятельстве, что во всех несчастьях, которые я воображал и которых страшился, я не представлял себе и сотой доли страданий, которые мне суждено было претерпеть. Было совсем темно, когда я прибыл в окрестности Женевы; ворота города были уже затворены; и я был вынужден провести ночь в Сечероне, деревне на расстоянии полумили от города. Небо было безмятежным; и так как я не мог отдыхать, я решил посетить место, где был убит мой бедный Уильям. Поскольку я не мог пройти через город, мне пришлось пересечь озеро на лодке, чтобы добраться до Пленпале. Во время этого короткого путешествия я видел, как молнии играют на вершине Монблана в прекраснейших образах. Буря, казалось, приближалась быстро, и, приземлившись, я поднялся на невысокий холм, чтобы наблюдать за ее продвижением. Он продвинулся; небо было затянуто тучами, и вскоре я почувствовал, что дождь идет медленно большими каплями, но его сила быстро усиливалась.
Я встал со своего места и пошел дальше, хотя тьма и буря усиливались с каждой минутой, а гром с ужасающим грохотом грянул у меня над головой. Его эхом отозвались из Салева, Юры и Савойских Альп; яркие вспышки молний ослепляли мои глаза, освещая озеро, делая его похожим на огромное огненное покрывало; затем на мгновение все показалось кромешной тьмой, пока глаз не оправился от предыдущей вспышки. Буря, как это часто бывает в Швейцарии, возникла сразу в разных частях неба. Самая сильная буря бушевала точно к северу от города, над той частью озера, которая лежит между мысом Белрив и деревней Копет. Другая буря озарила Юру слабыми вспышками; а другой затемнял, а иногда и открывал Мол, остроконечную гору к востоку от озера.
Наблюдая за бурей, такой прекрасной и в то же время ужасающей, я побрел быстрым шагом. Эта благородная война в небе подняла мне настроение; Я сжала руки и громко воскликнула: "Уильям, дорогой ангел! это твои похороны, это твоя панихида!" Произнося эти слова, я заметил во мраке фигуру, которая крадется из-за купы деревьев рядом со мной; Я стоял неподвижно, пристально глядя: я не мог ошибиться. Вспышка молнии осветила объект и ясно открыла мне его форму; его гигантский рост и уродство, более отвратительное, чем у человека, немедленно сообщили мне, что это негодяй, грязный демон, которому я дал жизнь. Что он там делал? Мог ли он быть (я содрогнулся при мысли об этом) убийцей моего брата? Как только эта мысль пришла мне в голову, я убедился в ее истинности; мои зубы стучали, и я был вынужден прислониться к дереву для поддержки. Фигура быстро прошла мимо меня, и я потерял ее во мраке.
Ничто в человеческом обличии не могло бы уничтожить прекрасного ребенка. Он был убийцей! Я не мог сомневаться в этом. Само присутствие идеи было непреодолимым доказательством этого факта. Я думал о преследовании дьявола; но это было бы напрасно, потому что еще одна вспышка открыла мне его висящим среди скал почти отвесного подъема Мон-Салев, холма, который ограничивает Пленпале с юга. Вскоре он достиг вершины и исчез.
Я оставался неподвижным. Гром прекратился; но дождь все еще продолжался, и сцена была окутана непроглядной тьмой. Я прокрутил в уме события, которые до сих пор пытался забыть: всю цепь моего продвижения к творению; появление произведений моих рук у моей постели; его уход. Прошло почти два года с той ночи, когда он впервые получил жизнь; и было ли это его первым преступлением? Увы! Я выпустил в мир развратного негодяя, чье удовольствие заключалось в резне и нищете; разве он не убил моего брата?
Никто не может представить, какие мучения я испытал в оставшуюся часть ночи, которую провел, холодный и мокрый, на открытом воздухе. Но я не чувствовал неудобства погоды; мое воображение было занято сценами зла и отчаяния. Я рассматривал существо, которого я бросил среди людей и наделил волей и силой для осуществления ужасных целей, таких как поступок, который он сейчас совершил, почти в свете моего собственного вампира, мой собственный дух, вырвавшийся из-под контроля. могила, и заставила уничтожить все, что было мне дорого.
Наступил день; и я направил свои шаги к городу. Ворота были открыты, и я поспешил в дом моего отца. Моей первой мыслью было выяснить, что я знаю об убийце, и начать немедленное преследование. Но я сделал паузу, размышляя над историей, которую должен был рассказать. Существо, которое я сам создал и наделил жизнью, встретило меня в полночь среди обрывов неприступной горы. Я вспомнил также ту нервную лихорадку, которая охватила меня как раз в то время, когда я датировал свое творение, и которая придавала бы оттенок бреда рассказу, иначе совершенно невероятному. Я хорошо знал, что если бы кто-нибудь другой сообщил мне о таком отношении, я бы счел это бредом безумия. Кроме того, странная природа животного ускользнула бы от всякого преследования, даже если бы я был настолько уверен, что убедил своих родственников начать его. И тогда какая польза от преследования? Кто мог арестовать существо, способное взобраться на нависающие склоны Мон-Салев? Эти размышления определили меня, и я решил промолчать.
Было около пяти утра, когда я вошел в дом отца. Я сказал слугам не беспокоить семью и пошел в библиотеку, чтобы встретить их обычный час подъема.
Прошло шесть лет, прошло во сне, но остался один неизгладимый след, и я стоял на том же месте, где в последний раз обнимал отца перед отъездом в Ингольштадт. Любимый и почтенный родитель! Он по-прежнему оставался у меня. Я смотрел на портрет моей матери, стоявший над камином. Это был исторический сюжет, написанный по желанию моего отца и изображавший Каролину Бофорт в агонии отчаяния, стоящую на коленях у гроба своего умершего отца. Ее одежда была простовата, а щеки бледны; но был воздух достоинства и красоты, который едва допускал чувство жалости. Под этой картиной была миниатюра Уильяма; и мои слезы текли, когда я смотрел на это. Пока я был так занят, вошел Эрнест: он услышал, как я пришел, и поспешил приветствовать меня: "Добро пожаловать, мой дорогой Виктор", сказал он. "Ах! Я бы хотел, чтобы вы приехали три месяца назад, и тогда вы бы нашли нас всех радостными и довольными. Вы пришли к нам сейчас, чтобы разделить горе, которое ничто не может облегчить; все же ваше присутствие, я надеюсь, оживит нашего отца, который, кажется, тонет от своего несчастья; и ваши убеждения побудят бедную Элизабет прекратить свои тщетные и мучительные самообвинения. Бедный Уильям! он был нашим любимцем и нашей гордостью!"
Слезы безудержно лились из глаз моего брата; чувство смертельной агонии охватило мое тело. Раньше я только представлял себе убогость моего заброшенного дома; действительность пришла ко мне как новая и не менее ужасная катастрофа. Я пытался успокоить Эрнеста; Я более подробно расспросил о моем отце и назвал своего двоюродного брата.
-- Она больше всего, -- сказал Эрнест, -- нуждается в утешении; она обвиняла себя в том, что стала причиной смерти моего брата, и это делало ее очень несчастной. Но так как убийца был обнаружен...
"Убийца обнаружен! Боже! как это может быть? кто мог попытаться преследовать его? Это невозможно; с тем же успехом можно пытаться догнать ветер или удержать горный поток соломинкой. Я тоже его видел; он был свободен прошлой ночью!
"Я не знаю, что вы имеете в виду, - ответил мой брат с акцентом удивления, - но для нас открытие, которое мы сделали, дополняет наше несчастье. Сначала никто бы не поверил; и даже теперь Элизабет не будет убеждена, несмотря на все доказательства. В самом деле, кто поверил бы, что Жюстина Мориц, такая любезная и любимая всей семьей, могла вдруг стать такой способной на такое ужасное, такое ужасное преступление?
"Жюстин Мориц! Бедная, бедная девочка, она обвиняемая? Но это неправильно; это знает каждый; ведь никто в это не верит, Эрнест?
"Сначала никто этого не сделал; но выяснилось несколько обстоятельств, которые почти убедили нас в убеждении; и ее собственное поведение было настолько запутанным, что придавало очевидным фактам вес, который, боюсь, не оставляет никакой надежды на сомнения. Но сегодня ее будут судить, и тогда вы все услышите".
Затем он рассказал, что в то утро, когда было обнаружено убийство бедного Уильяма, Жюстина заболела и несколько дней была прикована к постели. Во время этого перерыва одна из служанок, осматривая платье, которое она носила в ночь убийства, обнаружила у нее в кармане фотографию моей матери, которая была сочтена искушением убийцы. Слуга немедленно показал его одному из других, который, не говоря ни слова никому из семьи, пошел к магистрату; и после их показаний Жюстин была задержана. Когда бедная девушка была обвинена в этом факте, она в значительной степени подтвердила подозрение своим крайним смущением.
Это был странный рассказ, но он не поколебал моей веры; и я серьезно ответил: "Вы все ошибаетесь; Я знаю убийцу. Жюстин, бедная, добрая Жюстин, невиновна.
В этот момент вошел мой отец. Я увидел, что на его лице отразилось глубокое недовольство, но он постарался радостно приветствовать меня; и после того, как мы обменялись скорбными приветствиями, мы бы завели какую-нибудь другую тему, а не тему нашего бедствия, если бы Эрнест не воскликнул: "Боже мой, папа! Виктор говорит, что знает, кто убил бедного Уильяма.
-- К сожалению, и мы тоже, -- ответил мой отец, -- ведь я предпочел бы навсегда остаться в неведении, чем обнаружить столько испорченности и неблагодарности в человеке, которого я так высоко ценил.
"Мой дорогой отец, вы ошибаетесь; Жюстин невиновна.
"Если да, то не дай Бог, чтобы она пострадала как виновная. Сегодня ее должны судить, и я надеюсь, искренне надеюсь, что она будет оправдана".
Эта речь меня успокоила. Я был твердо убежден в том, что Жюстин, да и все люди, невиновны в этом убийстве. Поэтому я не опасался, что какие-либо косвенные улики могут быть достаточно вескими, чтобы осудить ее. Моя история была не из тех, что нужно оглашать публично; его поразительный ужас был бы расценен простолюдинами как безумие. Действительно ли существовал кто-либо, кроме меня, творца, который поверил бы, если бы его чувства не убедили его, в существование живого памятника самонадеянности и опрометчивого невежества, которое я выпустил на мир?
Вскоре к нам присоединилась Элизабет. Время изменило ее с тех пор, как я в последний раз ее видел; он наделил ее прелестью, превосходившей красоту ее детских лет. Та же искренность, та же живость, но в сочетании с выражением, более чувствительным и интеллектуальным. Она встретила меня с величайшей любовью. -- Ваш приезд, мой дорогой кузен, -- сказала она, -- вселяет в меня надежду. Вы, может быть, найдете какое-нибудь средство, чтобы оправдать мою бедную ни в чем не повинную Жюстину. Увы! кто в безопасности, если она будет осуждена за преступление? Я полагаюсь на ее невиновность так же твердо, как и на свою. Наша беда вдвойне тяжела для нас; мы потеряли не только этого прелестного голубчика, но и эту бедную девочку, которую я искренне люблю, ждет еще худшая участь. Если она будет осуждена, я никогда больше не узнаю радости. Но она не будет, я уверен, что она не будет; и тогда я снова буду счастлив, даже после печальной смерти моего маленького Уильяма.
-- Она невиновна, моя Элизабет, -- сказал я, -- и это будет доказано; ничего не бойтесь, но пусть ваш дух ободрится уверенностью в ее оправдании".
"Какой ты добрый и щедрый! все остальные верят в ее вину, и это сделало меня несчастным, потому что я знал, что это невозможно; и видя, что все остальные предвзяты таким смертельным образом, я потерял надежду и отчаялся". Она плакала.
"Дорогая племянница, - сказал мой отец, - вытри слезы. Если она, как вы считаете, невиновна, полагайтесь на справедливость наших законов и на активность, с которой я предотвратю малейшую тень пристрастия.
Глава 8
Мы провели несколько грустных часов до одиннадцати часов, w когда должен был начаться суд. Мой отец и остальные члены семьи были обязаны присутствовать в качестве свидетелей, и я сопровождал их в суд. Во время всего этого жалкого издевательства над правосудием я терпел живые пытки. Предстояло решить, не приведет ли результат моего любопытства и беззаконных замыслов к смерти двух моих ближних: одного улыбающегося младенца, полного невинности и радости, другого, гораздо более ужасного убийства, со всеми усугублениями позора, которые только могли убийство запомнилось ужасом. Жюстина тоже была достойной девушкой и обладала качествами, которые обещали сделать ее жизнь счастливой; теперь все должно было быть уничтожено в позорной могиле, и я причина! Тысячу раз скорее признал бы себя виновным в преступлении, приписываемом Жюстине, но я отсутствовал, когда оно было совершено, и такое признание было бы сочтено бредом сумасшедшего и не оправдало бы ее, пострадавшей из-за меня. .
Внешний вид Жюстин был спокоен. Она была одета в траур, и ее лицо, всегда привлекательное, от торжественности ее чувств придавало изысканную красоту. Тем не менее она казалась уверенной в своей невиновности и не дрожала, хотя тысячи людей смотрели на нее и проклинали ее, ибо вся доброта, которую в противном случае могла бы вызвать ее красота, была стерта в сознании зрителей представлением о чудовищности, которую она, как предполагалось, совершила. . Она была спокойна, но спокойствие ее было явно принужденным; и так как ее замешательство ранее было приведено в качестве доказательства ее вины, она напрягла свой ум, чтобы притвориться храброй. Войдя во двор, она окинула его взглядом и быстро обнаружила, где мы сидели. Слеза, казалось, затуманила ее глаза, когда она увидела нас, но она быстро оправилась, и взгляд скорбной любви, казалось, свидетельствовал о ее полной невиновности.
Начался суд, и после того, как защитник изложил обвинение, были вызваны несколько свидетелей. Против нее сочеталось несколько странных фактов, которые могли бы поразить любого, у кого не было таких доказательств ее невиновности, как у меня. Она отсутствовала всю ночь, когда было совершено убийство, и к утру была замечена продавщицей недалеко от того места, где впоследствии было найдено тело убитого ребенка. Женщина спросила ее, что она там делает, но она выглядела очень странно и ответила только сбивчивым и невнятным ответом. Она вернулась в дом около восьми часов, и когда кто-то спросил, где она провела ночь, она ответила, что искала ребенка, и серьезно спросила, не слышно ли что-нибудь о нем. Когда ей показали тело, она впала в бурную истерику и несколько дней лежала в постели. Затем была показана картина, которую служанка нашла у нее в кармане; и когда Елизавета дрожащим голосом доказала, что это то же самое, что она повесила ему на шею за час до исчезновения ребенка, ропот ужаса и негодования наполнил двор.
Жюстин призвали для ее защиты. По ходу судебного разбирательства ее лицо изменилось. Удивление, ужас и страдание были сильно выражены. Иногда она боролась со слезами, но когда от нее требовалось умолять, она собирала свои силы и говорила слышным, хотя и переменчивым голосом.
"Бог знает, - сказала она, - насколько я невиновна. Но я не претендую на то, что мои протесты должны меня оправдать; Я основываю свою невиновность на ясном и простом объяснении фактов, которые были выдвинуты против меня, и я надеюсь, что характер, который я всегда носил, склонит моих судей к благоприятному толкованию, когда какое-либо обстоятельство кажется сомнительным или подозрительным".
Затем она рассказала, что с разрешения Элизабет провела вечер той ночи, когда было совершено убийство, в доме тетушки в Чене, деревне, расположенной примерно в лиге от Женевы. По возвращении около девяти часов она встретила мужчину, который спросил ее, не видела ли она что-нибудь о потерявшемся ребенке. Она была встревожена этим сообщением и провела в поисках его несколько часов, когда ворота Женевы были затворены, и она была вынуждена провести несколько часов ночи в сарае, принадлежащем коттеджу, не желая звать жителей, кому она была хорошо известна. Большую часть ночи она провела здесь, наблюдая; к утру ей казалось, что она спала несколько минут; какие-то шаги потревожили ее, и она проснулась. Наступил рассвет, и она вышла из своего убежища, чтобы снова попытаться найти моего брата. Если она подошла к тому месту, где лежало его тело, то без ее ведома. То, что она была сбита с толку, когда ее расспрашивала торговка, неудивительно, поскольку она провела бессонную ночь, а судьба бедного Уильяма все еще оставалась неизвестной. Относительно картины она не могла дать никакого отчета.
-- Я знаю, -- продолжала несчастная жертва, -- как тяжело и роково давит на меня одно это обстоятельство, но объяснить его не в силах; и когда я выразил свое полное невежество, мне остается только догадываться о вероятности того, что он мог оказаться в моем кармане. Но вот и я проверяюсь. Я верю, что у меня нет врагов на земле, и ни один из них не был бы настолько злым, чтобы погубить меня по своей воле. Убийца положил его туда? Я не знаю ни одной возможности, предоставленной ему для этого; а если бы и знал, то зачем ему было красть драгоценность, чтобы так скоро расстаться с ней?
"Я отдаю свое дело правосудию моих судей, но не вижу места для надежды. Я прошу разрешения допросить нескольких свидетелей относительно моего характера, и если их показания не перевесят мою предполагаемую вину, я должен быть осужден, хотя я и ручаюсь за свое спасение в своей невиновности".
Было вызвано несколько свидетелей, знавших ее много лет, и они хорошо отзывались о ней; но страх и ненависть к преступлению, в котором они считали ее виновной, сделали их робкими и нежелающими выступать. Элизабет увидела, что даже это последнее средство, ее превосходный нрав и безупречное поведение, вот-вот подведут подсудимого, когда, хотя и сильно взволнованная, она просила разрешения выступить перед судом.
-- Я, -- сказала она, -- двоюродная сестра несчастного ребенка, которого убили, или, вернее, его сестра, потому что я воспитывалась у его родителей и жила с ними с тех пор и даже задолго до его рождения. Поэтому мне может показаться неприличным выступать по этому поводу, но когда я вижу, что подобное существо вот-вот погибнет из-за трусости своих мнимых друзей, я хочу, чтобы мне разрешили говорить, чтобы я мог сказать то, что знаю о ней. персонаж. Я хорошо знаком с обвиняемым. Я жил с ней в одном доме, то пять, то почти два года. В течение всего этого периода она казалась мне самым любезным и доброжелательным из человеческих существ. Она ухаживала за мадам Франкенштейн, моей теткой, во время ее последней болезни с величайшей любовью и заботой, а затем ухаживала за своей матерью во время утомительной болезни, так что это возбуждало восхищение всех, кто ее знал, после чего она снова жила в моем доме. дом дяди, где ее любила вся семья. Она была горячо привязана к ныне умершему ребенку и относилась к нему как самая нежная мать. Со своей стороны, я не колеблясь скажу, что, несмотря на все доказательства против нее, я верю и полагаюсь на ее полную невиновность. У нее не было искушения для такого действия; что касается безделушки, на которой держится главное доказательство, то, если бы она искренне желала этого, я бы охотно отдал ее ей, настолько я уважаю и ценю ее".
Ропот одобрения последовал за простым и сильным призывом Элизабет, но он был вызван ее великодушным вмешательством, и не в пользу бедной Жюстины, на которую общественное негодование обрушилось с новой силой, обвиняя ее в самой черной неблагодарности. Она сама плакала, когда Элизабет говорила, но не отвечала. Мое собственное волнение и тоска были чрезвычайно велики в течение всего процесса. я верил в ее невиновность; Я знал это. Мог ли демон, убивший (я ни на минуту не сомневался) и моего брата в своей адской забаве, предать невинных смерти и позору? Я не мог вынести ужаса своего положения, и когда я понял, что народный голос и лица судей уже осудили мою несчастную жертву, я бросился из суда в агонии. Пытки обвиняемых не равнялись моим; ее поддерживала невинность, но клыки раскаяния разрывали мою грудь и не оставляли своей хватки.
Я провел ночь в полном убожестве. Утром я пошел в суд; мои губы и горло пересохли. Я не осмелился задать роковой вопрос, но меня знали, и офицер догадался о причине моего визита. Бюллетени были брошены; все они были черными, и Жюстину осудили.
Я не могу претендовать на то, чтобы описать то, что я тогда чувствовал. Я и прежде испытывал чувства ужаса, и я старался придать им адекватные выражения, но слова не могут передать мысли о том душераздирающем отчаянии, которое я тогда испытал. Человек, к которому я обращался, добавил, что Жюстин уже признала свою вину. "Эти доказательства, - заметил он, - вряд ли требовались в таком вопиющем деле, но я рад этому, и действительно, никто из наших судей не любит осуждать преступника на основании косвенных улик, какими бы убедительными они ни были".
Это было странное и неожиданное известие; что это может означать? Мои глаза обманули меня? И действительно ли я был таким сумасшедшим, каким поверил бы мне весь свет, если бы я раскрыл предмет своих подозрений? Я поспешил вернуться домой, и Елизавета жадно потребовала результата.
-- Мой кузен, -- ответил я, -- все решено, как вы и ожидали; все судьи предпочли, чтобы десять невиновных пострадали, чем чтобы один виновный избежал наказания. Но она созналась.
Это был страшный удар для бедной Элизабет, твердо полагавшейся на невиновность Жюстин. "Увы!" сказала она. "Как я снова поверю в человеческую доброту? Жюстина, которую я любил и почитал как сестру, как могла она надевать эти невинные улыбки только для того, чтобы предать меня? Ее кроткие глаза казались неспособными ни на суровость, ни на коварство, и все же она совершила убийство".
Вскоре после этого мы узнали, что бедная жертва выразила желание увидеть моего кузена. Мой отец не желал, чтобы она уезжала, но сказал, что он предоставил решать это ее собственному суждению и чувствам. -- Да, -- сказала Елизавета, -- я пойду, хотя она и виновата; а ты, Виктор, будешь сопровождать меня; Я не могу идти один". Мысль об этом визите была для меня пыткой, но я не мог отказаться. Мы вошли в мрачную тюремную камеру и увидели Жюстину, сидящую на соломе в дальнем конце; ее руки были скованы наручниками, а голова покоилась на коленях. Она встала, увидев, что мы вошли, и, когда мы остались с ней наедине, бросилась к ногам Елизаветы, горько плача. Мой двоюродный брат тоже плакал.
- О, Жюстин! сказала она. "Зачем ты лишил меня последнего утешения? Я полагался на вашу невиновность, и хотя я был тогда очень несчастен, я не был так несчастен, как теперь".
- И ты тоже веришь, что я такой очень, очень злой? Вы тоже присоединитесь к моим врагам, чтобы сокрушить меня, осудить меня как убийцу?" Ее голос был задушен рыданиями.
-- Встань, бедняжка, -- сказала Элизабет. "Почему ты преклоняешь колени, если ты невиновен? Я не из ваших врагов, я считал вас невиновным, несмотря на все доказательства, пока не услышал, что вы сами заявили о своей вине. Вы говорите, что это сообщение ложно; и будьте уверены, дорогая Жюстин, что ничто не может поколебать моего доверия к вам, кроме вашего собственного признания.
"Я сознался, но сознался во лжи. Я исповедовался, чтобы получить отпущение грехов; но теперь эта ложь лежит на моем сердце тяжелее, чем все другие мои грехи. Боже небесный прости меня! С тех пор, как я был осужден, мой исповедник осадил меня; он угрожал и угрожал, пока я почти не начал думать, что я был монстром, каким он назвал меня. Он угрожал отлучением от церкви и адским огнем в мои последние минуты, если я буду продолжать упорствовать. Дорогая леди, у меня не было никого, кто мог бы меня поддержать; все смотрели на меня как на негодяя, обреченного на позор и погибель. Что я мог сделать? В недобрый час я подписался на ложь; и только теперь я действительно несчастен.
Она замолчала, заплакав, а затем продолжила: "Я с ужасом подумала, милая госпожа, что вы поверите, что ваша Жюстина, которую ваша блаженная тетка так высоко чтила и которую вы любили, была существом, способным на преступление, которое никому, кроме сам дьявол мог совершить. Дорогой Уильям! дорогой благословенный ребенок! Я скоро снова увижу тебя на небесах, где мы все будем счастливы; и это утешает меня, когда я иду на позор и смерть".
"О, Жюстин! Прости меня за то, что я на мгновение не доверял тебе. Почему ты признался? Но не грусти, милая девочка. Не бойся. Я провозглашу, я докажу вашу невиновность. Своими слезами и молитвами я растоплю каменные сердца врагов твоих. Ты не умрешь! Ты, мой товарищ по играм, моя спутница, моя сестра, погибни на эшафоте! Нет! Нет! Я никогда не смог бы пережить такое ужасное несчастье".
Жюстин печально покачала головой. "Я не боюсь умереть, - сказала она. "Эта боль прошла. Бог возвышает мою слабость и дает мне мужество переносить худшее. Я покидаю печальный и горький мир; и если вы помните меня и думаете обо мне как о несправедливо осужденном, я смирился с ожидающей меня судьбой. Научитесь у меня, дорогая госпожа, терпеливо подчиняться воле небес!
Во время этого разговора я удалился в угол тюремной комнаты, где мог скрыть ужасную тоску, охватившую меня. Отчаяние! Кто посмел об этом говорить? Бедная жертва, которая на следующий день должна была пройти ужасную границу между жизнью и смертью, не чувствовала, как я, такой глубокой и горькой агонии. Я заскрежетал зубами и стиснул их вместе, издав стон, исходивший из самой глубины души. Жюстин вздрогнула. Когда она увидела, кто это, она подошла ко мне и сказала: "Дорогой господин, вы очень любезны посетить меня; Вы, надеюсь, не верите, что я виноват?
Я не мог ответить. -- Нет, Жюстин, -- сказала Элизабет. - Он более убежден в вашей невиновности, чем я, потому что даже когда он услышал, что вы сознались, он не поверил в это.
"Я искренне благодарю его. В эти последние минуты я чувствую самую искреннюю благодарность к тем, кто думает обо мне с добротой. Как сладка привязанность других к такому негодяю, как я! Это устраняет более половины моего несчастья, и я чувствую, что могу спокойно умереть теперь, когда моя невиновность признана вами, дорогая леди, и вашим двоюродным братом.
Таким образом бедная страдалица пыталась утешить других и себя. Она действительно добилась отставки, которую желала. Но я, истинный убийца, чувствовал в своей груди живого неумирающего червя, не допускавшего ни надежды, ни утешения. Елизавета тоже плакала и была несчастна, но и у нее была тоска невинности, которая, как облако, проплывающее над прекрасной луной, на время скрывает, но не может затмить ее блеска. Тоска и отчаяние проникли в самую сердцевину моего сердца; Я носил в себе ад, который ничто не могло потушить. Мы пробыли у Жюстин несколько часов, и Элизабет с большим трудом могла оторваться. -- Я хочу, -- воскликнула она, -- умереть вместе с вами! Я не могу жить в этом мире страданий".