Аннотация: Тут речь идет о разного рода интригах и шпионских играх.
Пролог
Кент
июнь 1976 г.
- Доброе утро, мистер Хартманн. Последовала пауза, во время которой звонивший резко откашлялся. - Вы сегодня покончите с собой, мистер Хартманн?!
Еще одна пауза, на этот раз более длинная и затянувшаяся со всей угрозой, которую она предполагала. Слова срикошетили по комнате со скоростью пули. У человека, слушавшего на другом конце провода, не было ни времени, ни дыхания, чтобы ответить. Он начал было говорить: "Прошу прощения", но вырвался лишь тихий вздох.
Звонивший повторил сообщение, на этот раз еще медленнее. - Вы сегодня покончите с собой, мистер Хартманн?
Это был мужской голос, говорящий четко, словно читая сообщение, чтобы убедиться в его точности. Если бы на него надавили, слушатель сказал бы, что говорящий скорее молод, чем стар, образован и принадлежит к тому, что англичане называют "высшим классом". Он отметил идеальное произношение своей фамилии, несмотря на явный английский акцент. Два четких слога: Hart-mann.
Линия оборвалась, затем последовал гудок на несколько секунд, а затем непрерывный электронный шум, который, должно быть, длился добрую минуту. В это время слушатель поймал себя на том, что недоверчиво смотрит на телефон и качается. Во рту стало очень сухо, в горле болезненно пересохло. Он положил трубку обратно на телефон, который, в свою очередь, стоял на аккуратной полочке на стене рядом с календарем с фотографиями коттеджей в разные времена года. Ему пришлось упереться в стену еще минуту, прежде чем медленно перебраться через кухню к столу, словно балансируя на льду.
Все это время на заднем плане работало Радио Три, заключительные такты увертюры Моцарта предвещали веселый день впереди. Мужчина сидел за столом очень неподвижно, наблюдая за тем, как солнечные лучи проникают в узкое окно, расположенное высоко в кухонной стене, улавливая бесчисленные крошечные пылинки, прежде чем осветить стол для завтрака, аккуратно накрытый накануне вечером. Несколько лучей раннего утреннего солнца пробивались сквозь задернутую штору на двери, плотно запертую от вторжений из сада. Он посмотрел на свой завтрак, тщательно разложенный на клетчатой скатерти. Чайник, покрытый одним из многочисленных пледов, которые связала его жена; три ломтика тоста на полке с фарфоровой посудой, которую они купили в Корнуолле, молоко в старом треснутом кувшине в память об обреченном королевском браке; и большой пакет хлопьев с ухмыляющимся ему тигром.
Ему нужно было подумать, и он перегнулся через стол, чтобы выключить радио, чтобы помочь себе сосредоточиться. Он заметил, что его руки дрожат. Его дыхание было тяжелым, а холодный пот струился с головы по спине.
Подумай хорошенько... наверное ужасная ошибка... может мое воображение... может новые таблетки от давления.
Ему было трудно достать очки для чтения из футляра, и когда он наконец достал их, его трясущиеся руки уронили их на стол. Они зацепились за край молочного кувшина "Королевская свадьба", в результате чего одна из маленьких подушечек на носу оторвалась. Он все равно их надел.
Запиши это.
Так всегда говорила его жена. Если вам нужно вспомнить важный разговор, запишите его как можно скорее . Легче жаловаться потом , - говорила она, хотя давно уже привыкла к тому, что жаловаться было не в его характере, и он знал, что уж точно не в его интересах привлекать к себе внимание. Теперь он знал, что не может рисковать и записывать то, что сказал этот человек.
- Доброе утро, мистер Хартманн. Вы убьете себя сегодня, мистер Хартманн?
Он был уверен, что именно это сказал звонивший, а затем сказал снова.
- Вы сегодня покончите с собой, мистер Хартманн?
Он повторял слова про себя, изо всех сил стараясь запомнить их, потому что, несмотря на то, насколько они были глубоки, он боялся, что скоро забудет их. Такова была его жизнь: важные вещи, которые ему нужно было помнить, слишком легко забывались, в то время как воспоминания, единственной целью которых было преследовать его, сидели у него на плече, постоянно шепча ему на ухо. Он был проклят.
Ему было за пятьдесят, хотя он знал, что выглядит значительно старше. Он определенно чувствовал себя старше. Он жил один с тех пор, как его жена умерла семь лет назад, и ему некому было довериться, не на что было пойти после увольнения два года назад. Целыми днями, а то и неделями он не вел настоящих разговоров, и это его устраивало: так было безопаснее. Однако в последнее время он начал беспокоиться о влиянии этой изоляции на него. Возможно, это игра ума. Эта мысль не успокоила его.
Звонить в полицию, конечно, не вариант. Поэтому он сидел и размышлял, хотя никаких ясных идей в голову ему не приходило.
Я думал, что мне это сошло с рук!
Шумные кухонные часы показывали, что было без четверти одиннадцатого. Его распорядок был полностью нарушен, но он не мог двигаться. Его чай был каменно холодным, и теперь на его поверхности образовалась неприятная пленка. Тост остался нетронутым на облупившейся фарфоровой полке, а хлопья - в коробке, все еще охраняемой тигром.
Хотя он и не помнил этого, он выкурил четыре сигареты, и пятая горела в его дрожащей руке. Обычно он не прикасался к своей первой, пока не сел пить кофе после утренней прогулки. Даже когда он выкуривал пачку в день, он не выкуривал пять до десяти часов.
Однажды он прочитал в " Дейли мейл" , что все слова и звуки, когда-либо произносимые в мире, не исчезают, а остаются безмолвно повисшими в воздухе.
Слова, сказанные по телефону, определенно остались в комнате, цепляясь за карнизы и глядя на него сверху вниз, как средневековые горгульи. Они были там, когда он крепко закрывал глаза и даже когда закрывал уши. Он снова включил радио, но музыка не заглушала слова, а только делала их громче.
- Ты убьешь себя сегодня? Несомненно, это было то, что дважды сказал голос. Если бы это было все, что сказал звонивший... что ж, он мог бы с этим справиться, даже попытаться отмахнуться от этого как от шалости.
Но: "Мистер Хартманн..."
Никто не называл его мистером Хартманном более тридцати лет.
***
Он вошел в переднюю комнату, словно в трансе. Комната предназначалась для особых случаев, хотя их было очень мало. Он не мог вспомнить, когда сидел там в последний раз, но он приходил каждый вечер, чтобы задернуть шторы перед тем, как стемнело, и каждое утро после завтрака ритуал менялся на противоположный. По утрам в четверг он вытирал пыль и пылесосил комнату, а это означало, что это было единственное время недели, когда он не мог не смотреть на фотографии, аккуратно расставленные на буфете и на каминной полке. Это была самая мучительная минута его недели, каждый из них осуждающе смотрел на него, напоминая ему о грехах, о которых он уже хорошо знал.
Тебе не нужно напоминать мне. А ты и половины не знаешь!
Это была его защита.
По крайней мере, в комнате больше не было его фотографий, которые его жена хранила с момента их первой встречи. Он уничтожил их в тот же день, когда она умерла. Он выглядел так молодо, когда ему было далеко за двадцать. Фотографии преследовали его с того момента, как они были сделаны, его дискомфорт был слишком очевиден в его неохотной позе, медленно приближающейся к теням. Теперь этого молодого "я" больше не существовало.
По крайней мере, три часа назад "...мистер Хартманн..."
Я думал, что мне это сошло с рук!
Последние тридцать лет он жил в состоянии постоянного страха. Он ожидал, что каждый стук в дверь или приближающаяся полицейская машина будут означать, что его наконец-то разоблачили. В большинстве недель было два или три случая, когда он был напуган до смерти. Что он слышал в пьесе Шекспира по радио месяц назад?
"Трусы умирают много раз перед смертью".
Он поднялся наверх и в ванной включил маленький транзисторный приемник, который заиграл что-то из Шуберта. Ему показалось, что он узнал этот кусок, и если бы он не был в таком состоянии, то смог бы назвать его. Закончив бриться, он открыл аптечку и посмотрел на две полки, забитые лекарствами жены. В течение семи лет он собирался свести все это к врачу. Это лекарство могло решить сейчас все: он ляжет на кровать, в которой в последний раз спал в ночь перед смертью жены, послушает кассету Баха и запьет бутылку сильнейшего обезболивающего большим стаканом виски с водой. . Не то чтобы он не думал об этом раньше, много раз.
Но он начал собираться. Теперь он сомневался в телефонном звонке. Если кто-то пытался его так напугать, почему они не перезвонили за прошедшие три часа? Может быть, может быть... все-таки это была ошибка, галлюцинация... таблетки от давления?
В одиннадцать часов, сильно опоздав, он вышел из дома, чтобы отправиться в свой ежедневный поход по магазинам. Выйдя из газетного киоска, он поймал свое отражение в большом окне. Впервые за много лет он увидел, что на него смотрит не Мартин Пейдж, а Конрад Хартманн. Он огляделся, на случай, если кто-нибудь еще это заметил, но небольшая вереница магазинов была пуста, если не считать старика, бредущего вперед, склонив голову от старости и усилий.
Было уже двенадцать, когда он вернулся домой, и хотя обычно он не ел свой ланч до часу, он чувствовал головокружение, пропустив завтрак, и не знал, что делать. Придерживайтесь моего распорядка дня , решил он, хотя и позволил себе печенье для пищеварения.
Он осторожно закрыл крышкой коробку из-под печенья - сувенир с тихого отдыха в Шотландии более десяти лет назад. Затем он надел легкий анорак, который носил в саду, и снял тапочки, чтобы заменить их садовыми ботинками, которые он держал у задней двери.
Он так тщательно выбирал этот дом много лет назад. Это было в конце ряда, так что соседи только с одной стороны. Дороги к фасаду и сбоку от дома не были ни слишком оживленными, ни слишком тихими. Сад со стенами, достаточно высокими, чтобы обеспечить дополнительное уединение, и ворота в задней стене, ведущие в переулок. Его жена не задавалась вопросом, почему эти вещи так важны; ее больше беспокоило то, что было внутри.
Когда они въехали, сад зарос, и за несколько месяцев он преобразил его. Затем, когда потребность в качелях внезапно отпала, он поспешно убрал их и превратил небольшую лужайку в огород, который вскоре занял большую часть сада. Однажды коллега по работе его жены и ее мужа посетили его, и когда жена показывала им сад, он услышал замечание мужа: "Это все овощи! Как те сады, которые есть у людей на континенте.
Очевидно, выращивать овощи на всем огороде было не по-английски, поэтому за считанные дни морковь сменилась красными розами, ревень - белыми розами, а картофельная грядка под кухонным окном стала домом для большого куста желтой розы. Он не любил розы, он думал, что они всего лишь на одну ступень выше сорняков и, конечно, не стоят всех хлопот, но они служили своей цели: он решил, что они не могут быть более английскими. Никогда больше его сад не будет вызывать подозрений.
В конце был большой сарай. Он открыл дверь сарая без окон вместе с двумя мощными висячими замками. Он осторожно закрыл за собой дверь и включил свет. Внутри сарая было аккуратно, но между садовыми инструментами и десятками ящиков разных размеров было мало места. Он начал вынимать коробки из штабеля в задней части сарая, наполовину спрятавшись за большим шезлонгом и старым зонтиком. Внизу штабеля стоял деревянный сундук: когда он открывал его, его сердце билось чаще.
Каждые два или три месяца, на протяжении более тридцати лет, он проделывал эту рутину. Каждый раз он открывал коробку, наполовину ожидая, что то, что он искал в ней, пропало. Коробка была полна ненужных вещей: старые столовые приборы, сувениры из давно забытых дешевых отпусков, пожелтевшие журналы, книги, ставшие нечитаемыми из-за плесени. Их единственной целью было спрятать на дне плотно завернутый пластиковый пакет. Это было там. Так было всегда.
Он помедлил, замер на месте, чтобы уловить какой-нибудь шум в саду, прежде чем развернуть пакет и положить его содержимое на крышку уже закрытого сундука. Он поднес ствол к свету и проверил механизм. Он вынул пули из гильзы и, как всегда, отполировал их, тщательно осматривая на предмет ржавчины. Он сохранил пистолет в хорошем состоянии. Ничто не указывало на то, что он не сработает, но он понятия не имел, будет ли он стрелять правильно или что-то случилось с пулями.
Двадцать лет назад, в момент безумия, он выстрелил из пистолета. Работа привела его в Корнуолл, и он решил остановиться на Бодмин-Мур, где, по его расчетам, было достаточно пустынно, чтобы проверить револьвер. Он припарковался на обочине тихой дороги, а затем шел целый час, за это время не встретив ни души. Он нашел небольшое озеро, защищенное кольцом невысоких холмов, поставил банку на ближайшую скалу и выстрелил в нее. Ружье работало отлично, но эхо выстрела и стук банки отдавались эхом, казалось, целую вечность, и когда шум начал стихать, он был уверен, что слышит собачий лай. Собака приходит с хозяином, и если собака услышала выстрел, то и хозяин тоже.
Он торопливо убрал пистолет, подобрал баллончик и даже нашел гильзу от пули. Ожидая, что в любую минуту холмы заполнятся мундирами, он поспешил обратно к машине. Он решил никогда больше не испытывать ружье и никогда не выносить его из сарая без крайней необходимости.
Теперь, решил он, это совершенно необходимо.
***
Ночью к нему пришла дочь.
Она была случайным посетителем в течение нескольких месяцев после смерти его жены. Сначала она приезжала два раза в неделю, но в последние пять лет или около того приезжала не чаще трех-четырех раз в год. Сначала ее визиты приносили некое кратковременное утешение, но потом это сменилось беспокойством и беспокойством в течение нескольких дней.
Этот визит был таким же, как и раньше: она стояла в дверях его спальни, освещенная тусклым светом, который он всегда держал наверху лестничной площадки. Он понятия не имел, как долго она стояла там, ее маленькая рука сжимала дверную ручку, пряди ее длинных светлых волос отражались в свете. Она, конечно, не шумела, но он, как всегда, резко проснулся и приподнялся на кровати, ожидая, не подойдет ли она к нему, чего она никогда не делала. Он подождал некоторое время, а затем начал говорить. Он колебался, потому что иногда она уходила, как только он начинал говорить. Но в других случаях она оставалась, ее маленькая голова двигалась очень медленно, позволяя ему сказать свое слово.
Мне так жаль ... Я понятия не имел. Если бы я знал, я бы вызвал врача... твоя мать умоляла меня сделать это, но я просто думал, что это высокая температура, и к утру ты будешь в порядке. Я не хотел поднимать шум. Вы знаете, как я отношусь к людям, приходящим в дом...
И если она еще оставалась после этого, что было редкостью, то он рассказывал ей, как его жена - ее мать - так и не простила его, хотя ни разу не сказала об этом ни слова. И что его жена умерла от разбитого сердца всего через пять лет после дочери.
Но это меня наказывали за все, что я сделал. Это было так жестоко, тебе было всего семь лет!
В ту ночь он колебался дольше обычного, прежде чем что-то сказать. Он знал, что она не уйдет, пока он что-нибудь не скажет или пока не начнет светать. Она была способна стоять там часами. У него всегда была одна и та же мысль: может быть, она простит его, подбежит к кровати и обнимет его за плечи, как раньше, ее теплая щека крепко прижалась к его, его ухо стало влажным, пока она что-то ему шептала. Так что в ту ночь он чувствовал себя в состоянии сказать ей.
Кажется, они нашли меня после всех этих лет. Это помогает? Это заставляет вас чувствовать себя лучше?
Но это не так. Она оставалась еще минуту, ее тело слегка покачивалось. В какой-то момент свет поймал ее глаза, но они, казалось, смотрели не на него. Они выглядели намного темнее, чем он помнил. А потом она исчезла.
Он был встревожен, когда проснулся на следующее утро. Не только от ее визита, но и от воспоминаний о телефонном звонке. Если и позвонят снова, то в одно и то же время , решил он с неуверенной логикой. Он выкурил три сигареты в ожидании звонка, но 07:14 наступило и прошло, а звонка не было. Он смог выпить чай и позавтракать, и хотя в его мире все еще было далеко не так хорошо, он был определенно лучше, чем в предыдущий день.
Он смог возобновить свою рутину. Он посещал магазины в обычное время, возвращаясь домой, как обычно, в девять тридцать, дважды запирая входную дверь и прикрепляя цепочку. Теперь он мог бы выпить чашку кофе и почитать Daily Mail , и жизнь вернулась бы в нормальное русло.
Чайник только начал свистеть, когда зазвонил телефон. Поначалу он был склонен не обращать на него внимания, позволить ему звенеть. Но потом он понял, что получить нормальный звонок, поговорить с кем-то, пытающимся продать ему что-то, или с кем-то из друзей его жены, которые время от времени звонили из чувства долга, чтобы узнать, как он себя чувствует, было бы катарсисом.
- Итак, мистер Хартманн, вам понравилась утренняя прогулка? Надеюсь, очередь в газетный киоск не слишком доставляет неудобства.
Тот же голос.
'Это кто?'
- Вы, видимо, вчера не успели покончить с собой? Сегодня, кажется, хороший день для этого, вы согласны, мистер Хартманн?
- Пожалуйста, скажи мне, кто ты. Меня зовут не Хартманн. Но он быстро осознал, что сейчас говорит с гудком.
***
Рядом с Магдебургом, Германия
сентябрь 1944 г.
Небольшая щель в светонепроницаемой шторе была достаточно широкой, чтобы в комнату проникал узкий луч лунного света. Конрад Хартманн часами смотрел в потолок и не мог решить, на что больше похожа форма, проецируемая лунным светом, на Францию или Польшу. Или, по крайней мере, то, что от них осталось.
Насколько он мог судить, двое других мальчиков в комнате уснули. Несмотря на свое истощение, он был совершенно не в состоянии сделать то же самое. Каждый раз, когда он закрывал глаза, перед ним возникали образы его семьи, и они исчезали только тогда, когда он снова открывал глаза.
И когда он открыл глаза, лучше не стало. Он не мог перестать думать о прошлой ночи. Он никогда не испытывал ничего подобного. Что должен был сказать учитель в его школе сразу после начала войны?
Животные. Нацисты ведут себя как животные.
Он, конечно, не слышал, как это сказал учитель, и никто из его друзей тоже, но все клялись, что знают кого-то, кто это слышал, видимо, бормоча в коридоре другому учителю.
Животные.
Как он мог такое сказать или хотя бы подумать? Конрад был возмущен и доволен тем, что правосудие восторжествовало, когда гестапо уволокло учителя, и его больше никто не видел и не слышал.
Животные . Это слово осталось с ним с тех пор. Так много хорошего делалось в этой стране, да и во всем мире. Как их можно сравнивать с животными? Это было так несправедливо!
Но все же единственной мыслью, которая пришла ему в голову прошлой ночью и осталась там, было то, что должен был сказать учитель. Нацисты ведут себя как животные.
Он снова попытался уснуть, осторожно закрыв глаза и перевернувшись на бок. Теперь он мог ясно видеть своего отца, идущего по узкой дорожке к входной двери, а обе собаки прыгали вокруг него. Он остановился у входа, обернулся и застенчиво помахал ему рукой. Затем его мать открыла дверь с сияющей улыбкой на лице, и там, позади нее, два его младших брата, как обычно, ссорились друг с другом. Все собрались в дверях: его родители, его братья и собаки. За домом он мог видеть возвышающийся Тюрингский лес, идеальный оттенок темно-зеленого, ярко выделяющийся на фоне глубокого синего неба. Далеко вдали первый намек на белоснежные горы.
За пределами комнаты он мог слышать редкие тяжелые шаги, медленно идущие, останавливающиеся за дверью и ожидающие там минуту или две, прежде чем двигаться дальше.
Он снова открыл глаза и перевернулся на спину, прислонив свою комковатую подушку к железной спинке кровати. Мальчик на соседней кровати уже проснулся и молча смотрел на него. Какое-то время они неловко смотрели друг на друга, прежде чем другой мальчик отвернулся. Конрад, должно быть, немного поспал, потому что, когда он проснулся, лунный свет сменился ярким лучом утреннего солнца.
Он плотно закрыл глаза, но образов его семьи больше не было. Он перевернулся на живот и зарылся головой в подушку, желая, чтобы образы вернулись, но он изо всех сил пытался даже вспомнить, как они выглядели.
Действуйте так, как будто вы умерли и родились заново. Только так ты справишься.
Вот что он сказал себе, лежа в постели. Единственный способ пережить то, что грядет, - это признать, что ваша предыдущая жизнь закончилась. Как быть убитым, а затем вернуться к жизни.
Забыть прошлое.
Но прошлое, казалось, забывало его.
И что офицеры сказали им перед тем, как их уволили несколько часов назад? - Помните, мальчики. Вы солдаты, и вам говорят делать то, что делают солдаты. Вас посылают в бой.
С одиннадцати или двенадцати лет он предполагал, что станет солдатом, и как только он вступил в Гитлерюгенд четыре года назад, он понял, что его могут убить, как только его пошлют воевать.
Он понял это. Он понимал, что солдат идет в бой, сражается с врагом и рискует быть раненым, убитым или попасть в плен. Но то, о чем они говорили накануне вечером, не было обычным сражением. Бои, как он понял, длились часы или дни, может быть, недели или даже месяцы, как Сталинград.
Но эта битва не собиралась быть такой.
Эта битва должна была длиться всю оставшуюся жизнь.
***
- Сигарета?
Это не звучало как щедрое предложение, скорее как предложение, сделанное из неохотного чувства долга.
Они покинули лагерь под Штеттином рано утром, когда было еще темно. Сейчас было темно, но темнота другого конца долгого дня. Это был всего второй или третий раз, когда офицер СС, сидевший рядом с ним, удосужился обратиться к нему напрямую. До тех пор его высказывания были обращены либо к водителю, либо к миру в целом, обычно он смотрел в окно, когда говорил. Водителю он пролаял инструкции: нужно ехать быстрее. Вам нужно замедлиться. Это лучший маршрут? Позаботьтесь о том, чтобы мы быстрее преодолели следующий контрольно-пропускной пункт. Этот автомобиль ничто по сравнению с Даймлером.
В целом мир так легко не отделался . Я не доверяю ни одной женщине, ни своей жене, ни даже своей любимой любовнице. Никогда не доверяй женщине, которая говорит, что любит тебя. Вермахт такой нелояльный... предатели. Фюрер может доверять только СС. Я не удивлюсь, если в Вермахте есть тайные евреи. Это объясняет Сталинград. И нехватка продовольствия: вы заметили нехватку продовольствия?
Он был убежден, что это была уловка, чтобы поймать его. Нехватка продовольствия не была рекомендуемой темой для разговора ни с кем, не говоря уже об офицере СС.
'Нет, сэр. В лагере нас кормят очень достойно. Я не видел проблем и в городах, сэр.
О, не так ли? Отлично. Очень послушный. Из тебя выйдет хороший член СС.
Его голос был смесью сарказма и скуки.
И так продолжалось. Британцы заслуживают всего, что получат. Русские не люди, никто из них. Через год в Европе не останется евреев - представляете? Итальянцы - полный бред. Что же касается Люфтваффе... ну, у них также могут быть женщины, управляющие самолетами. И пожалуйста, даже не упоминайте флот. Вы можете извинить французов из-за их женщин и их вина. И их некомпетентность.
Выпивка много говорила. Фляжка у офицера появилась вскоре после того, как они покинули лагерь, и он по крайней мере дважды наполнял ее из бутылки в своем рюкзаке. Но он протрезвел при первых признаках сумерек, а вместе с ними и неизбежности налетов союзной авиации. Они должны быть далеко от Берлина. У Королевских ВВС была привычка, как заверил водителя офицер, сбрасывать бомбы рано, и в результате пригороды и небольшие городки вокруг города получили много попаданий.
Они миновали Потсдам и где-то южнее Бранденбурга. Было трудно определить их точное местонахождение в полной темноте и при отсутствии дорожных знаков, но у водителя была открыта карта на свободном сиденье рядом с ним, и он информировал офицера. Волна за волной пролетали бомбардировщики "Ланкастер" с характерным хвостовым оперением. Водитель съехал с автобана и выехал на главную дорогу, но офицеру это не понравилось.
- Мы все еще слишком уязвимы, - настаивал он. Теперь в его голосе звучала нервозность. Так что они скатились на узкую дорогу, не более чем одноколейную. Водителя убили фары и их скорость, но офицер все равно был недоволен.
Подтянись сюда .
Так что теперь они стояли под кронами деревьев, машина накренилась под крутым углом на обочине, а вокруг темнота и тишина, если не считать отдаленного шороха падающих бомб, зенитного огня на востоке и постоянного гула самолеты выше. Пахло свежевспаханными полями, а безмолвный ветерок колыхал живую изгородь вокруг них.
- Сигарета?
Он не был уверен, какой правильный ответ. "Да" могло показаться слишком знакомым. "Нет" могло показаться грубым. Он поднял руку, как бы говоря "нет, спасибо", но офицер настаивал. Он вытащил сигарету из металлического портсигара и протянул ему, а затем взял зажигалку с большим пламенем, которое освещало салон автомобиля. Тяжелый пот на лбу офицера блестел в мерцании пламени.
Сигарета была вкусной, табак намного лучшего качества, чем он привык. Он медленно вдохнул, позволяя дыму сначала поплыть вокруг его рта, чтобы он мог как следует ощутить его вкус. Оно было настолько сильным, что вскоре у него закружилась голова, и горло сжалось.
Офицер открыл окно, уставившись на очередную черную волну ланкастеров, что-то бормоча себе под нос. Он начал говорить быстро и теперь казался немного более расслабленным по отношению к Конраду, даже слегка дружелюбным. Возможно, он нервничал. Некоторые люди вели себя так, когда нервничали, он заметил: чрезмерно дружелюбно.
- Вы были в воздушном налете?
'Нет, сэр. Я был рядом с одним, но на самом деле не в одном.
'Хм! Все в Германии были на грани авианалета.
Он посмотрел на офицера; неуверенный в том, был ли этот намек на неосмотрительность частью того, что происходило. Он понятия не имел, куда его везут и зачем. Он не считал, что попал в беду, иначе к нему относились бы по-другому, но для того, чтобы у младшего новобранца СС была машина, шофер и офицер для сопровождения, что-то должно было случиться. Он заметил, что рука офицера дрожит, когда он высунул сигарету из окна, стряхивая пепел.
- Сколько тебе лет, мальчик?
- Мне семнадцать, сэр. Восемнадцать за три месяца.
Офицер медленно кивнул, как будто догадался об этом. Так молод.
- А скажи мне, мальчик, у тебя когда-нибудь была женщина?
Как он собирался ответить?
'Конечно, сэр!' Как только он сказал это, он понял, что его ответ был слишком быстрым, чтобы звучать убедительно.
- Лучшее, что у меня когда-либо было, было в Магдебурге, недалеко отсюда, я полагаю. Ей было семнадцать - пять раз за одну ночь: замечательно. Может быть, она все еще там. Возможно, мне следует поискать ее. Сейчас она, наверное, может терпеть только четыре раза за ночь!
Офицер от души рассмеялся его шутке, и Конрад присоединился к нему, благодарный за возможность снять напряжение. Он беспокоился, что офицер может расспросить его о его собственном опыте. Ему бы что-нибудь придумать. И он был заинтригован: пять раз за одну ночь. Это действительно было возможно? Конечно, одного раза за ночь было бы достаточно, может быть, двух - но раз пять... но стал бы лгать офицер СС?
Когда он снова поерзал на своем сиденье, он поймал взгляд водителя в зеркале заднего вида, в котором не было признаков жизни, но он смотрел прямо на него, не моргая. А потом легкий кивок, как бы предупреждая его.
Будь осторожен.
Теперь было так тихо, что он мог слышать, как офицер затягивается сигаретой. Прошло добрых десять минут с тех пор, как последний самолет пролетел над головой, так что офицер счел возможным покинуть машину. Он вышел на середину дороги, глядя в ночное небо, изучая его несколько минут. Он подошел к обочине дороги, справился с нуждой, опершись на одно из колес, и забрался обратно в машину.
- Теперь безопасно, - сказал он водителю. - Как долго, по-вашему?
- Час, если повезет, сэр.
Офицер повторил слова водителя, имитируя его грубый берлинский акцент, говоря тихо, но достаточно громко, чтобы все слышали, даже когда двигатель "мерседеса" ожил.
'Счастливый? Разве ты не слышал, что удача теперь тоже ограничена?
Глава 1
Москва
1949 г.
Когда лифт поднял его на один из верхних этажей здания МВД в Москве, Виктор Леонидович Красоткин забеспокоился. Не так, как он был бы, если бы они спустились в один из пресловутых подвалов под Житной улицей, но тем не менее. От лифта сопровождающие повели его по хорошо освещенному коридору с портретами трудящихся-героев на стенах и медными табличками с номерами на дверях. Сопровождающий постучал в одну из дверей и открыл ее, не дожидаясь ответа.
За столом сидели трое мужчин, двоих из которых он узнал. Пономаренко был его последним начальником, худощавым, обеспокоенным человеком с заплаканным глазом, который он постоянно промокал грязным носовым платком. Там же был и Климентов, начальник Пономаренко. У Виктора было время для Климентова: он воевал в Красной Армии во время войны, в отличие от многих других, которые просидели ее за партами в Москве и бежали из города при первых звуках далекой немецкой артиллерии в 1941 году. третий мужчина, которого он не узнал; моложе двух других, симпатичный, смуглый, в хорошо скроенном костюме, а не в фабричном. Виктор с облегчением увидел, что сопровождающие не последовали за ним в комнату. Пока что дела обстояли не так плохо, как могли бы быть.
Первым заговорил Климентов, длинная бессвязная дань уважения, произнесенная мягким, не враждебным тоном с характерным южным акцентом. Отличные заслуги... непревзойденное мастерство... личные жертвы... бесконечная благодарность партии и государства... Сам товарищ Сталин... Виктор все это слышал и раньше: одни слова, обычно произносимые перед выговором, но, по крайней мере, он, вероятно, вышел бы из здания живым. Допрашивать нацистов... задача неприятная... мы признаем это... из года в год... тем не менее...
- Тем не менее, - повторил Климентов уже не тихим, а уже отчетливо недружелюбным голосом, - что вы, черт возьми, замышляете с Красоткиным?
***
Виктор познакомился с Карстеном Меллером двумя месяцами ранее, в середине сентября, в немецком лагере для военнопленных под Ростовом. Это был один из самых больших лагерей, полупустой, и он много раз допрашивал заключенных. Недавно там был один из его команды и сообщил, что заключенный настаивал на разговоре с "кто-то очень важным".
Он прибыл в лагерь холодным утром, ветер из Сибири пытался унести его обратно в Москву. Комендант лагеря казался тучным человеком, сидящим за столом, заваленным папками, из-за которых торчали крышки от пары бутылок.
- Ему двадцать три года, и он из Мюнхена, - сказал комендант с астматическим голосом. Он остановился, чтобы зажечь сигарету, не удосужившись предложить ее Виктору. "Он был младшим офицером в подразделении СС, защищавшем Лейпциг, когда город был взят американцами в апреле 45-го". Комендант напряженно читал записи в деле, отгоняя сигаретный дым. "Мы захватили Лейпциг у американцев в июле, когда Меллер попал в наши пленники. Через месяц его перевели в Советский Союз".
Комендант закрыл дело. И это все.
- Я проделал весь этот путь, чтобы ты сказал мне это?
Комендант выглядел растерянным. - Он сказал, что хочет поговорить с кем-то важным. Видимо, я недостаточно важен. Наглый молодой нацист..."
- Прежде чем я пойду к нему, что еще вы можете мне сказать?
- Немного: он молодой, один из самых молодых заключенных СС, которых мы здесь оставили. Ему было всего восемнадцать, когда его схватили. По общему мнению, сначала он был довольно жестким нацистом, но в последний год или около того стал намного спокойнее. Он все больше разочаровывался и впадал в депрессию, поскольку других заключенных отправили обратно в Германию. Я не знаю, о чем он хочет поговорить с тобой, но мое чутье подсказывает мне, что это важно. Иначе я бы не привел тебя сюда.
***
Комендант отвел Виктора в комнату для допросов, где заключенного приковали наручниками к стулу, а по бокам от него стояли охранники. Напротив него стояли два пустых стула. Комендант опустился в один из них.
Виктор приказал охранникам снять наручники и покинуть помещение. - Ты тоже, - сказал он коменданту. - Я уверен, у вас есть чем заняться. Все эти файлы на вашем столе, вы, должно быть, так заняты... Комендант заколебался, явно не желая уходить, особенно после того, как он сделал такое усилие, чтобы сесть.
Оставшись с Мёллером наедине, Виктор прошелся по комнате. Хотя он не был уверен, в этих комнатах нередко прослушивались прослушивания, и даже мысль об этом тормозила его. Русский взял свой стул и поставил его рядом со стулом немца, хотя и лицом в противоположную сторону. Двое мужчин сидели плечом к плечу.
Карстен Мёллер выглядел моложе двадцати трех лет, его светлые волосы, без сомнения, обесцвечивались часами, проведенными на улице. Его голубые глаза остановились на Викторе, сначала следуя за ним по комнате, а затем внимательно изучая его, когда он сел.
- Мне сказали, вы хотели поговорить с кем-то важным. Я тот человек. Виктор говорил по-немецки, и по реакции молодого человека он понял, что ему интересно, является ли Виктор носителем языка.
'И кто ты? Мне нужно знать ваше имя и то, чем вы занимаетесь.
Виктор скрестил руки на груди. - Сынок, боюсь, ты не в том положении, чтобы командовать. Я такой же важный человек, с которым ты можешь поговорить. Я приехал аж из Москвы, так что лучше расскажи мне все.
"Если - когда - меня отправят обратно в Германию, может ли это быть под другим именем?"
'Это зависит от ...'
"Я не знаю, какова на самом деле ситуация в Федеративной Республике, но из того, что нам здесь рассказали, кажется, что теперь там правят бывшие нацисты. Может быть, на Востоке было бы безопаснее...
Виктор фыркнул. - Там не намного лучше, я вам скажу! Ты слишком далеко заглядываешь, Мёллер. Твоя история...'
Виктор достал кожаный блокнот из кармана пиджака и заточил карандаш ножом. Следующие два часа Карстен Мёллер рассказывал ему свою историю. Виктор не раз останавливал его, чтобы он мог подточить карандаш.
Мёллер рассказал, как он вступил в СС в возрасте 17 лет и вскоре после этого был доставлен в отдаленный дом в сельской местности недалеко от Магдебурга вместе с дюжиной или около того новобранцами СС того же возраста. Единственное, что их объединяло, - это свободное владение английским языком, что имело решающее значение для их миссии. Он описал, как после обучения их прикрепляли к подразделениям с конечной целью попасть в плен к британцам или американцам и доставить в Великобританию в качестве пленных. Он подробно рассказал об их обучении, и жестокость некоторых вещей, которые они должны были делать, шокировала Виктора.
Рассказ Мёллера закончился рассказом о том, как он попал в плен. Остатки его части подобрали американцы, и он думал, что все идет по плану, но потом Лейпциг отдали в советскую зону, и он оказался пленником не тех союзников. Затем его рассказ резко оборвался, и молодой немец сломался, неудержимо рыдая в течение нескольких минут. Виктор ничего не сказал. Ему было более чем знакомо это чувство: облегчение после того, как кто-то избавился от бремени истории, которая так долго преследовала его.
Виктор откинулся на спинку стула и закрыл глаза от резкого света камеры. С 1945 года он допрашивал тысячи нацистских заключенных, одних по несколько минут, других по несколько дней. То, что они хотели сказать, имело тенденцию сливаться в один бесконечный поток заявленной невиновности и жалости к себе. Но иногда небольшая строчка или факт из рассказа задевали за живое или вызывали воспоминание о чем-то, что он уже слышал раньше. Когда рыдания Мёллера стихли, Виктор понял, что история молодых англоговорящих офицеров СС, умышленно желающих попасть в плен, была похожа на то, что он слышал раньше - несколько лет назад, в тюрьме в Гданьске, в комнате, мало чем отличающейся от этой. . Об этом ему рассказал другой нацистский офицер, на этот раз за несколько дней до казни. Виктор дружески похлопал Мёллера по колену. "Вы правы, что поделились своей историей. Если вам от этого станет легче, вас могут репатриировать на Восток, если вы выразите предпочтение, чтобы вас отправили туда. Не многие, заметьте. Скажи мне, однако: можешь ли ты вспомнить имена кого-нибудь из других новобранцев, собравшихся в Магдебурге?
Карстен Мёллер взял платок, предложенный ему Виктором, и успокоился. "Во всяком случае, я не помню их всех, - сказал он. "Был Арнольд и Лотар. Я помню имена двоих, с которыми делил комнату: Конрад Хартманн и Матиас Хан. Но лучше всего я помню Вильгельма Рихтера".
Виктор ничего не сказал, пока писал в блокнот. - Не могли бы вы повторить фамилию, пожалуйста?
"Вильгельм Рихтер".
- И ты сказал, что помнишь его лучше всех... почему?
Карстен Мёллер некоторое время молчал. "С тех пор, как я вступил в СС пять лет назад, я столкнулся со многими злыми людьми. Но Рихтер - самый злой человек, которого я когда-либо знал.
***
'Извините?' Атмосфера в помещении Главного управления МВД на Житной улице вдруг изменилась. Виктор знал, как вести себя со своим начальством, когда оно отвернулось от него. Он убедился, что голос его звучал уверенно и обиженно, и адресовал свои замечания только что говорившему с ним Климентову.
- Ты меня слышал, Красоткин, я сказал: ты что, блять, задумал?
"Вы должны быть более конкретными, чем это".
Пономаренко и двое других неловко заерзали на своих местах, когда Климентов стукнул кулаком по столу. - Не наглей, Красоткин: ты и вполовину не так незаменим, как тебе хотелось бы думать.
"Я допрашивал нацистов последние четыре года изо дня в день. Сомневаюсь, что за это время у меня было больше десяти выходных. Никогда еще , - его голос стал громче, - ни моя компетентность, ни моя лояльность не подвергались сомнению, товарищ.
- Никто не сомневается в вашей лояльности... - Слова Пономаренко оборвались, когда Климентов положил руку ему на плечо.
"Я не сомневаюсь в вашей лояльности; Я сомневаюсь в твоем... решении. Этот заключенный, о котором вы спрашивали...
'Который из? Их тысячи!
"Вильгельм Рихтер". Это сказал мужчина в конце стола, которого Виктор раньше не встречал. Он говорил с авторитетом, который предполагал, что он старше даже Климентова.
Виктор сделал хороший вид, притворившись, что изо всех сил пытается вспомнить это конкретное имя.
- Давай, Красоткин, - сказал мужчина. - Вы спрашивали о Рихтере последние пару месяцев, проверяли записи и расспрашивали по лагерям.
- Его, да... его имя всплыло на допросе. Возможно, он совершил военное преступление. Я проверял историю. Это моя работа.'
- Что ж, - сказал тот же человек, - можешь забыть о нем. Его имя всплывало раньше, и он был расследован. Не теряйте времени.
- В любом случае Рихтер мертв. Его держали в лагере под Пермью, где он и умер от тифа". Климентов начал вставать, говоря это. - Просто не высовывайся, занимайся своей работой и забудь о Рихтере, понятно?
'Я понимаю. Один вопрос: когда умер Рихтер?
Климентов уставился на Виктора негодованием в глазах. Он повернулся к Пономаренко, тот пожал плечами. Без понятия. Симпатичный мужчина в костюме, сшитом не на фабрике, тихо ответил.
"1947 год".
Всего на мгновение Виктор осознал, что его реакция выдала его шок, когда он схватился за край стула и начал потеть.
Глава 2
Франкфурт и Бонн, Западная Германия
1969 г.
Священник с трудом нашел нужную палату. Университетская больница - "Уни-клиника", как ее все называли, - была настолько огромной, что даже персонал, проработавший там много лет, с трудом ориентировался в ней.
Доктор был молод, почти так же молод, как священник. Им потребовалось некоторое время, чтобы найти свободную комнату. "Это очень необычная ситуация, отец... извините, я должен был запомнить ваше имя..."
"Леманн. Карл Леманн. Отец Леманн.
Доктор Манфред Бергер. Позвольте мне объяснить ситуацию, отец Леманн. Бернхард Краузе... - доктор открыл перед ним папку и вынул из кармана рубашки очки. - Бернхарду Краузе сорок два года, и он работает клерком в юридической фирме здесь, во Франкфурте. Неизвестно, что у него были какие-либо проблемы со здоровьем в прошлом, кроме больной ноги: согласно рентгеновскому снимку, его лодыжка была сломана много лет назад, но почти наверняка в то время ее не вправили должным образом. Как следствие, к моменту заживления перелома нога была деформирована. Мы спросили его об этом, но он не стал это обсуждать. Он находится здесь на стационарном лечении уже три недели. Он был госпитализирован с прогрессирующим раком костей, который дал обширные метастазы. Очевидно, он какое-то время держал свои симптомы при себе, прежде чем, наконец, пошел к своему врачу, что было совсем недавно. Должно быть, он сильно пострадал. Конечно, его состояние неизлечимо: я бы удивился, если бы он продержался еще месяц. Он должен быть очень крутым и решительным человеком, раз выжил так долго.
- У герра Краузе не было посетителей с тех пор, как он здесь, и он говорит, что у него нет семьи. Он совсем один. Все, что мы можем сделать, это обеспечить ему максимальное удобство, и, к сожалению, он испытывает сильную боль, но он не позволяет нам дать ему должное обезболивающее. Он абсолютно настаивает, чтобы мы не давали ему морфин или что-то еще. Я не знаю почему. Может, из-за своего состояния он не доверяет нам. Серьезное и болезненное физическое заболевание иногда вызывает психотические симптомы, такие как паранойя. Может быть, вы попытаетесь его уговорить?
- Я могу попробовать, но если ты не смог...
"Он необычный пациент. Очень закрытый, и хотя ведет себя корректно, явно никому не доверяет. Даже с вами - вы в курсе ситуации?
- Я так понимаю, что есть что-то в том, что он не хочет видеть никого из других капелланов?
- О, он встречался со многими другими капелланами, но ни один из них не был достаточно хорош для него, не знаю почему. Он видел лютеранского капеллана, парочку евангелистов и даже вашего старшего католического священника, отца Рота. Но он ни с кем из них не разговаривал. Он сказал, что все они слишком старые, и попросил меня найти кого-нибудь моложе тридцати. Он был весьма настойчив, и, поскольку он так расстраивался из-за этого, я чувствовал, что должен сделать все, что в моих силах".
- Как вы думаете, почему он так настойчив?
"Кто знает, но со мной было то же самое: он не хотел, чтобы его лечил кто-то из старых врачей. Один из моих коллег сказал, что сталкивался с этим раньше, особенно у пациентов этого возраста, которым около сорока. Он, без сомнения, участвовал в войне. Может быть, дело в том, что он, может быть, людей старше сорока лет ассоциирует с войной и потому не доверяет им. Это также может быть причиной того, что он так неохотно принимает морфин. Некоторые мужчины в этом возрасте боятся, что это сделает их расторможенными, и они попадут в беду на смертном одре. Поэтому они не будут принимать единственное лекарство, которое может помочь. Как следствие, они умирают мучительной смертью. Может быть, они думают, что заслуживают этого".
***
Все в комнате казалось другим вариантом серого: пол блестящий темно-серый, стены светло-серые в крапинку, жалюзи грязно-серые и одеяла на кровати голубовато-серые. Серее всех был человек, лежавший на кровати под голубовато-серыми одеялами. Из-под густой копны непослушных серебристо-седых волос виднелось лицо мужчины, выглядевшего значительно старше своих сорока двух лет, его бледность была явно болезненной, кожа на черепе была болезненно туго натянута.
Священник на цыпочках подошел к стулу у окна. Больной, казалось, крепко спал, его тело не шевелилось. Он опирался на несколько больших подушек.
- Вы капеллан? Голос мужчины был хриплым. Его голова склонилась в сторону священника, и он смотрел на него серо-голубыми глазами, единственной частью его тела, которая казалась скорее живой, чем мертвой. - Вам нужно будет подойти поближе. Даже мой слух теперь пострадал. Белая рука медленно помахала ему. - Подойди еще ближе. На этот раз длинная белая рука поманила его наклониться. - Назови мне свое имя и возраст.
- Меня зовут отец Леманн. Я католический капеллан в Юни-Клинике. Мне двадцать восемь лет.'
- Так в каком году ты родился?
1941 год. Здесь, во Франкфурте.
Мужчина на кровати наморщил лоб, пытаясь понять, правильно ли указал священник возраст. - Я нерелигиозный человек, отец. Не могу вспомнить, когда в последний раз заходил в церковь. Я даже не верю в Бога.
- Я вполне понимаю, для многих людей такое время...
- Я умираю, - прервал его мужчина. "Они стараются, чтобы мне было комфортно. Я сплю, думаю, смотрю в окно и снова засыпаю. Я в приемной.
Священник проследил за взглядом старика из окна, и какое-то мгновение они оба смотрели, как длинная черная баржа медленно плывет на север по коричневым водам Майна.
- Вы знаете, что здесь происходит?
Отец Леманн покачал головой, не зная, где находится "здесь". Краузе имел в виду у себя в голове? Краузе поднял трясущуюся руку и указал прямо перед собой. В то же время длинный язык, совершенно серого цвета, высунулся изо рта, чтобы облизать губы, кончик его изгибался, чтобы на некоторое время покоиться на его верхней губе. Трясущаяся рука все еще указывала на стену.
- Я скажу вам, что здесь происходит, отец. Каждый раз, когда я засыпаю, стены немного смыкаются. Не очень сильно, всего на несколько сантиметров каждый раз, но я знаю, что это происходит. В конце концов, они полностью сомкнутся со мной, и я исчезну".
За окном донесся протяжный приглушенный гудок баржи. В коридоре с громким скрипом прогрохотала тележка. Священник провел пальцем под тугим воротником. Температура в комнате стала теперь почти невыносимой, и у него начало кружиться голова: было начало августа, а отопление было включено.
Краузе откинулся на подушку, его рука вернулась к боку. Наступило долгое молчание, во время которого больной снова закрыл глаза. Отец Леманн оглядел комнату и понял, что имел в виду Краузе. За то короткое время, что он находился в комнате, она действительно стала меньше. - Тебе больно?
- Некоторые, но ничего, о чем они не могли бы позаботиться. Знаешь, они хотят дать мне морфин. Я не удивлюсь, если они попросят вас уговорить меня взять его.
"Если это поможет, вы должны..."
- Но мне это не нужно! Впервые его голос возвысился над громким шепотом. "Я засыпал и никогда не просыпался. Вернее, если бы я и проснулся, то не понял бы этого. Так что не возьму. А теперь я хочу, чтобы вы внимательно меня выслушали. Я хочу рассказать тебе настоящую причину, по которой я попросил тебя пойти со мной. В шкафу есть несколько моих вещей, отец. Не могли бы вы пойти и принести портфель?
В гардеробе было несколько предметов одежды, которые больше никогда не наденешь, а за парой начищенных до блеска черных туфель скрывался потертый кожаный портфель, который отец Леманн отнес к кровати. С некоторым трудом пациент принял более вертикальное положение и вынул из футляра большой сверток, завернутый в белый пластиковый пакет и плотно заклеенный полосками блестящей коричневой ленты. К передней части свертка был прикреплен белый конверт с адресом. Измученный усилием, он снова опустился на подушки, прижимая сверток к груди. Ему потребовалась минута или две, чтобы восстановить дыхание.
- Вы отнесете это по адресу, указанному на конверте, понимаете, отец? Более подробные инструкции вы найдете внутри конверта. Вы даете мне слово как человек Божий?
Хоть ты и не веришь в него . Священник взял посылку и посмотрел адрес: нужна особая дорога, может быть, поездом. - Конечно, герр Краузе. Возможно ...'
- Но ты должен подождать, пока я не умру. Это не будет долго. Что сказал доктор Бергер?
Священник пожал плечами, не желая отвечать.
'Несколько недель? Так он обычно говорит. Возьмите посылку, держите ее в безопасном месте и оставайтесь на связи с доктором Бергером. Когда вы узнаете, что я умер, вы доставите посылку.
- Я сделаю то, что вы просите. Вы думали о своих похоронах?
Мужчина уставился на священника, его глаза сердито сверкнули, прежде чем он позволил им снова закрыться.
***
Это было во вторник в середине сентября, когда отцу Леманну сообщили, что герр Краузе скончался прошлой ночью. Священник подождал неделю, прежде чем отправиться в Бонн, где ему удалось договориться о проходе в главную приемную британского посольства на Фридрих-Эберт-Аллее. До сих пор ему помогало то, что он был священником, но, похоже, он не собирался идти дальше.
- Как я сказал, сэр: оставьте посылку у меня, и я позабочусь, чтобы она попала в нужный отдел. Боюсь, вы не можете подняться туда, тем более без предварительной записи.
- Ну, может быть, если бы я мог увидеть кого-нибудь из этого отдела?
Через полчаса священник сидел в маленькой приемной на первом этаже с молодым человеком в форме британской армии. Мужчина начал открывать сверток, который вручил ему священник.
'Пожалуйста. Мои инструкции заключаются в том, что содержимое должно быть открыто в охраняемой комнате. И они должны быть переданы сначала кому-то здесь, кто работает в разведке. Мне это дал умирающий, и это его строгое указание. Разве не слишком много просить, чтобы его желания были соблюдены?
Человек в форме выглядел отчасти обиженным, отчасти озадаченным. Он пообещал сделать все возможное.