Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Что вы можете сказать о том что можно из тюрьмы стать миллиардером? Как вам граф Монте-Кристо?

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Это согласитесь очень круто!
  Глава 1. МАРСЕЛЬ. ПРИБЫТИЕ
  
  Двадцать седьмого февраля 1815 года дозорный Нотр-Дам де-ла-Гард дал знать о приближении трехмачтового корабля "Фараон", идущего из Смирны, Триеста и Неаполя.
  
  Как всегда, портовый лоцман тотчас же отбыл из гавани, миновал замок Иф и пристал к кораблю между мысом Моржион и островом Рион.
  
  Тотчас же, по обыкновению, площадка форта св. Иоанна наполнилась любопытными, ибо в Марселе прибытие корабля всегда большое событие, особенно если этот корабль, как "Фараон", выстроен, оснащён, гружён на верфях древней Фокеи и принадлежит местному арматору.
  
  Между тем корабль приближался; он благополучно прошёл пролив, который вулканическое сотрясение некогда образовало между островами Каласарень и Жарос, обогнул Помог и приближался под тремя марселями, кливером и контрбизанью, но так медленно и скорбно, что любопытные, невольно почуяв несчастие, спрашивали себя, что бы такое могло с ним случиться. Однако знатоки дела видели ясно, что если что и случилось, то не с самим кораблём, ибо он шёл, как полагается хорошо управляемому судну: якорь был готов к отдаче, ватербакштаги отданы, а рядом с лоцманом, который готовился ввести "Фараон" узким входом в марсельскую гавань, стоял молодой человек, проворный и зоркий, наблюдавший за каждым движением корабля и повторявший каждую команду лоцмана.
  
  Безотчётная тревога, витавшая над толпою, с особой силой охватила одного из зрителей, так что он не стал дожидаться, пока корабль войдёт в порт; он бросился в лодку и приказал грести навстречу "Фараону", с которым и поравнялся напротив бухты Резерв.
  
  Завидев этого человека, молодой моряк отошёл от лоцмана и, сняв шляпу, стал у борта.
  
  Это был юноша лет восемнадцати - двадцати, высокий, стройный, с красивыми чёрными глазами и чёрными, как смоль, волосами; весь его облик дышал тем спокойствием и решимостью, какие свойственны людям, с детства привыкшим бороться с опасностью.
  
  - А! Это вы, Дантес! - крикнул человек в лодке. - Что случилось? Почему всё так уныло у вас на корабле?
  
  - Большое несчастие, господин Моррель, - отвечал юноша, - большое несчастие, особенно для меня: у Чивита-Веккии мы лишились нашего славного капитана Леклера.
  
  - А груз? - живо спросил арматор.
  
  - Прибыл в целости, господин Моррель и, я думаю, в этом отношении вы будете довольны... Но бедный капитан Леклер...
  
  - Что же с ним случилось? - спросил арматор с видом явного облегчения. - Что случилось с нашим славным капитаном?
  
  - Он скончался.
  
  - Упал за борт?
  
  - Нет, умер от нервной горячки, в страшных мучениях, - сказал Дантес.
  
  Затем, обернувшись к экипажу, он крикнул:
  
  - Эй! По местам стоять! На якорь становиться!
  
  Экипаж повиновался. Тотчас же восемь или десять матросов, из которых он состоял, бросились кто к шкотам, кто к брасам, кто к фалам, кто к кливер-ниралам, кто к гатовам.
  
  Молодой моряк окинул их беглым взглядом и, видя, что команда выполняется, опять повернулся к своему собеседнику.
  
  - А как же случилось это несчастье? - спросил арматор, возобновляя прерванный разговор.
  
  - Да самым неожиданным образом. После продолжительного разговора с комендантом порта капитан Леклер в сильном возбуждении покинул Неаполь; через сутки у него началась горячка; через три дня он был мёртв... Мы похоронили его как полагается, и теперь он покоится, завёрнутый в холст с ядром в ногах и ядром в головах, у острова Дель Джильо. Мы привезли вдове его крест и шпагу. Стоило, - прибавил юноша с нечаянной улыбкой, - стоило десять лет воевать с англичанами, чтобы умереть, как все, в постели!
  
  - Что поделаешь, Эдмон! - сказал арматор, который, по-видимому, всё более и более успокаивался. - Все мы смертны, и надо, чтобы старые уступали место молодым, - иначе всё бы остановилось. И так как вы говорите, что груз...
  
  - В полной сохранности, господин Моррель, я вам ручаюсь. И я думаю, что вы продешевите, если удовольствуетесь барышом в двадцать пять тысяч франков.
  
  И видя, что "Фараон" уже миновал круглую башню, он крикнул:
  
  - На марса-гитовы! Кливер-нирал! На бизань-шкот! Якорь к отдаче изготовить!
  
  Приказание было исполнено почти с такой же быстротой, как на военном судне.
  
  - Шкоты отдать! Паруса на гитовы!
  
  При последней команде все паруса упали, и корабль продолжал скользить еле заметно, двигаясь только по инерции.
  
  - А теперь, не угодно ли вам подняться, господин Моррель, - сказал Дантес, видя нетерпение арматора. - Вот и господин Данглар, ваш бухгалтер, выходит из каюты. Он сообщит вам все сведения, какие вы только пожелаете. А мне надобно стать на якорь и позаботиться о знаках траура.
  
  Вторичного приглашения не понадобилось. Арматор схватился за канат, брошенный Дантесом, и с ловкостью, которая сделала бы честь любому моряку, взобрался по скобам, вбитым в выпуклый борт корабля, а Дантес вернулся на своё прежнее место, уступая разговор тому, кого он назвал Дангларом, который, выйдя из каюты, действительно шёл навстречу Моррелю.
  
  Это был человек лет двадцати пяти, довольно мрачного вида, угодливый с начальниками, нетерпимый с подчинёнными. За это, ещё более чем за титул бухгалтера, всегда ненавистный матросам, экипаж настолько же его недолюбливал, насколько любил Дантеса.
  
  - Итак, господин Моррель, - сказал Данглар, - вы уже знаете о нашем несчастье?
  
  - Да! Да! Бедный капитан Леклер! Это был славный и честный человек!
  
  - А главное - превосходный моряк, состарившийся между небом и водой, каким и должен быть человек, которому доверены интересы такой крупной фирмы, как "Моррель и Сын", - отвечал Данглар.
  
  - Мне кажется, - сказал арматор, следя глазами за Дантесом, который выбирал место для стоянки, - что вовсе не нужно быть таким старым моряком, как вы говорите, чтобы знать своё дело. Вот наш друг Эдмон так хорошо справляется, что ему, по-моему, не требуется ничьих советов.
  
  - Да, - отвечал Данглар, бросив на Дантеса косой взгляд, в котором блеснула ненависть, - да, молодость и самонадеянность. Не успел умереть капитан, как он принял команду, не посоветовавшись ни с кем, и заставил нас потерять полтора дня у острова Эльба, вместо того чтобы идти прямо на Марсель.
  
  - Приняв команду, - сказал арматор, - он исполнил свой долг как помощник капитана, но терять полтора дня у острова Эльба было неправильно, если только корабль не нуждался в починке.
  
  - Корабль был цел и невредим, господин Моррель, а эти полтора дня потеряны из чистого каприза, ради удовольствия сойти на берег, только и всего.
  
  - Дантес! - сказал арматор, обращаясь к юноше. - Подите-ка сюда.
  
  - Простите, сударь, - отвечал Дантес, - через минуту я к вашим услугам.
  
  Потом, обращаясь к экипажу, скомандовал:
  
  - Отдать якорь!
  
  Тотчас же якорь отдали, и цепь с грохотом побежала. Дантес оставался на своём посту, несмотря на присутствие лоцмана, до тех пор, пока не был выполнен и этот последний манёвр.
  
  Потом он крикнул:
  
  - Вымпел приспустить до половины, флаг завязать узлом, реи скрестить!
  
  - Вот видите, - сказал Данглар, - он уже воображает себя капитаном, даю вам слово.
  
  - Да он и есть капитан, - отвечал арматор.
  
  - Да, только не утверждён ещё ни вами, ни вашим компаньоном, господин Моррель.
  
  - Отчего же нам не оставить его капитаном? - сказал арматор. - Правда, он молод, но, кажется, предан делу я очень опытен.
  
  Лицо Данглара омрачилось.
  
  - Извините, господин Моррель, - сказал Дантес, подходя, - якорь отдан, и я к вашим услугам. Вы, кажется, звали меня?
  
  Данглар отступил на шаг.
  
  - Я хотел вас спросить, зачем вы заходили на остров Эльба?
  
  - Сам не знаю. Я исполнял последнее распоряжение капитана Леклера. Умирая, он велел мне доставить пакет маршалу Бертрану.
  
  - Так вы его видели, Эдмон?
  
  - Кого?
  
  - Маршала.
  
  - Да.
  
  Моррель оглянулся и отвёл Дантеса в сторону.
  
  - А что император? - спросил он с живостью.
  
  - Здоров, насколько я мог судить.
  
  - Так вы и самого императора видели?
  
  - Он вошёл к маршалу, когда я у него был.
  
  - И вы говорили с ним?
  
  - То есть он со мной говорил, - отвечал Дантес с улыбкой.
  
  - Что же он вам сказал?
  
  - Спрашивал о корабле, о времени отбытия в Марсель, о нашем курсе, о грузе. Думаю, что, если бы корабль был пустой и принадлежал мне, он готов был бы купить его; но я сказал ему, что я только заступаю место капитала и что корабль принадлежит торговому дому "Моррель и Сын". "А, знаю, - сказал он, - Моррели - арматоры из рода в род, и один Моррель служил в нашем полку, когда Я стоял в Балансе".
  
  - Верно! - вскричал радостно арматор. - Это был Поликар Моррель, мой дядя, который дослужился до капитана. Дантес, вы скажете моему дяде, что император вспомнил о нём, и вы увидите, как старый ворчун заплачет. Ну, ну, - продолжал арматор, дружески хлопая молодого моряка по плечу, - вы хорошо сделали, Дантес, что исполнили приказ капитана Леклера и остановились у Эльбы; хотя, если узнают, что вы доставили пакет маршалу и говорили с императором, то это может вам повредить.
  
  - Чем же это может мне повредить? - отвечал Дантес. - Я даже не знаю, что было в пакете, а император задавал мне вопросы, какие задал бы первому встречному. Но разрешите: вот едут карантинные и таможенные чиновники.
  
  - Ступайте, ступайте, дорогой мой!
  
  Молодой человек удалился, и в ту же минуту подошёл Данглар.
  
  - Ну что? - спросил он. - Он, по-видимому, объяснил вам, зачем он заходил в Порто-Феррайо?
  
  - Вполне, дорогой Данглар.
  
  - А! Тем лучше, - отвечал тот. - Тяжело видеть, когда товарищ не исполняет своего долга.
  
  - Дантес свой долг исполнил, и тут ничего не скажешь, - возразил арматор. - Это капитан Леклер приказал ему остановиться у Эльбы.
  
  - Кстати, о капитане Леклере; он отдал вам его письмо?
  
  - Кто?
  
  - Дантес.
  
  - Мне? Нет. Разве у него было письмо?
  
  - Мне казалось, что, кроме пакета, капитан дал ему ещё и письмо.
  
  - О каком пакете вы говорите, Данглар?
  
  - О том, который Дантес отвёз в Порто-Феррайо.
  
  - А откуда вы знаете, что Дантес отвозил пакет в Порто-Феррайо?
  
  Данглар покраснел.
  
  - Я проходил мимо каюты капитана и видел, как он отдавал Дантесу пакет и письмо.
  
  - Он мне ничего не говорил, но если у него есть письмо, то он мне его передаст.
  
  Данглар задумался.
  
  - Если так, господин Моррель, то прошу вас, не говорите об этом Дантесу. Я, верно, ошибся.
  
  В эту минуту молодой моряк возвратился. Данглар опять отошёл.
  
  - Ну что, дорогой Дантес, вы свободны? - спросил арматор.
  
  - Да, господин Моррель.
  
  - Как вы скоро покончили!
  
  - Да, я вручил таможенникам списки наших товаров, а из порта прислали с лоцманом человека, которому я и передал наши бумаги.
  
  - Так вам здесь нечего больше делать?
  
  Дантес быстро осмотрелся.
  
  - Нечего, всё в порядке, - сказал он.
  
  - Так поедем обедать к нам.
  
  - Прошу прощенья, господин Моррель, но прежде всего я должен повидаться с отцом. Благодарю вас за честь...
  
  - Правильно, Дантес, правильно. Я знаю, что вы хороший сын.
  
  - А мой отец, - спросил Дантес нерешительно, - он здоров, вы не знаете?
  
  - Думаю, что здоров, дорогой Эдмон, хотя я его не видал.
  
  - Да, он всё сидит в своей комнатушке.
  
  - Это доказывает по крайней мере, что он без вас не нуждался ни в чём.
  
  Дантес улыбнулся.
  
  - Отец мой горд, и если бы он даже нуждался во всём, то ни у кого на свете, кроме бога, не попросил бы помощи.
  
  - Итак, навестив отца, вы, надеюсь, придёте к нам?
  
  - Ещё раз извините, господин Моррель, но у меня есть другой долг, который для меня так же драгоценен.
  
  - Да! Я и забыл, что в Каталанах кто-то ждёт вас с таким же нетерпением, как и ваш отец, - прекрасная Мерседес.
  
  Дантес улыбнулся.
  
  - Вот оно что! - продолжал арматор. - Теперь я понимаю, почему она три раза приходила справляться, скоро ли прибудет "Фараон". Чёрт возьми, Эдмон, вы счастливец, подружка хоть куда!
  
  - Она мне не подружка, - серьёзно сказал моряк, - она моя невеста.
  
  - Иногда это одно и то же, - засмеялся арматор.
  
  - Не для нас, - отвечал Дантес.
  
  - Хорошо, Эдмон, я вас не удерживаю. Вы так хорошо устроили мои дела, что я должен дать вам время на устройство ваших. Не нужно ли вам денег?
  
  - Нет, не нужно. У меня осталось всё жалованье, полученное за время плавания, то есть почти за три месяца.
  
  - Вы аккуратный человек, Эдмон.
  
  - Не забудьте, господин Моррель, что мой отец беден.
  
  - Да, да, я знаю, что вы хороший сын. Ступайте к отцу. У меня тоже есть сын, и я бы очень рассердился на того, кто после трехмесячной разлуки помешал бы ему повидаться со мной.
  
  - Так вы разрешите? - сказал молодой человек, кланяясь.
  
  - Идите, если вам больше нечего мне сказать.
  
  - Больше нечего.
  
  - Капитан Леклер, умирая, не давал вам письма ко мне?
  
  - Он не мог писать; но ваш вопрос напомнил мне, что я должен буду попроситься у вас в двухнедельный отпуск.
  
  - Для свадьбы?
  
  - И для свадьбы и для поездки в Париж.
  
  - Пожалуйста. Мы будем разгружаться недель шесть и выйдем в море не раньше как месяца через три. Но через три месяца вы должны быть здесь, продолжал арматор, хлопая молодого моряка по плечу. - "Фараон" не может идти в плавание без своего капитана.
  
  - Без своего капитана! - вскричал Дантес, и глаза его радостно заблестели. - Говорите осторожнее, господин Моррель, потому что вы сейчас ответили на самые тайные надежды моей души. Вы хотите назначить меня капитаном "Фараона"?
  
  - Будь я один, дорогой мой, я бы протянул вам руку и сказал: "Готово дело!" Но у меня есть компаньон, а вы знаете итальянскую пословицу: "Chi ha compagno ha padrone"[1]. Но половина дела сделана, потому что из двух голосов один уже принадлежит вам. А добыть для вас второй - предоставьте мне.
  
  - О господин Моррель! - вскричал юноша со слезами на глазах, сжимая ему руки, - благодарю вас от имени отца и Мерседес.
  
  - Ладно, ладно, Эдмон, есть же для честных людей бог на небе, чёрт возьми! Повидайтесь с отцом, повидайтесь с Мерседес, а потом приходите ко мне.
  
  - Вы не хотите, чтобы я отвёз вас на берег?
  
  - Нет, благодарю. Я останусь здесь и просмотрю счета с Дангларом. Вы были довольны им во время плавания?
  
  - И доволен и нет. Как товарищем - нет. Мне кажется, он меня невзлюбил с тех пор, как однажды, повздорив с ним, я имел глупость предложить ему остановиться минут на десять у острова Монте-Кристо, чтобы разрешить наш спор; конечно, мне не следовало этого говорить, в он очень умно сделал, что отказался. Как о бухгалтере о нём ничего нельзя сказать дурного и вы, вероятно, будете довольны им.
  
  - Но скажите, Дантес, - спросил арматор, - если бы вы были капитаном "Фараона", вы бы по собственной воле оставили у себя Данглара?
  
  - Буду ли я капитаном или помощником, господин Моррель, я всегда буду относиться с полным уважением к тем лицам, которые пользуются доверием моих хозяев.
  
  - Правильно, Дантес. Вы во всех отношениях славный малый. А теперь ступайте; я вижу, вы как на иголках.
  
  - Так я в отпуску?
  
  - Ступайте, говорят вам.
  
  - Вы мне позволите взять вашу лодку?
  
  - Возьмите.
  
  - До свидания, господин Моррель. Тысячу раз благодарю вас.
  
  - До свидания, Эдмон. Желаю удачи!
  
  Молодой моряк спрыгнул в лодку, сел у руля и велел грести к улице Каннебьер. Два матроса налегли на вёсла, и лодка понеслась так быстро, как только позволяло множество других лодок, которые загромождали узкий проход, ведущий, между двумя рядами кораблей, от входа в порт к Орлеанской набережной.
  
  Арматор с улыбкой следил за ним до самого берега, видел, как он выпрыгнул на мостовую и исчез в пёстрой толпе, наполняющей с пяти часов утра до девяти часов вечера знаменитую улицу Каннебьер, которой современные фокейцы так гордятся, что говорят самым серьёзным образом, с своим характерным акцентом: "Будь в Париже улица Каннебьер, Париж был бы маленьким Марселем".
  
  Оглянувшись, арматор увидел за своей спиной Данглара, который, казалось, ожидал его приказаний, а на самом деле, как и он, провожал взглядом молодого моряка. Но была огромная разница в выражении этих двух взглядов, следивших за одним и тем же человеком.
  
  Глава 2. ОТЕЦ И СЫН
  
  Пока Данглар, вдохновляемый ненавистью, старается чернить своего товарища в глазах арматора, последуем за Дантесом, который, пройдя всю улицу Каннебьер, миновал улицу Ноайль, вошёл в небольшой дом по левой стороне Мельянских аллей, быстро поднялся по тёмной лестнице на пятый этаж и, держась одной рукой за перила, а другую прижимая к сильно бьющемуся сердцу, остановился перед полуотворённой дверью, через которую можно было видеть всю каморку.
  
  В этой каморке жил его отец.
  
  Известие о прибытии "Фараона" не дошло ещё до старика, который, взобравшись на стул, дрожащей рукой поправлял настурции и ломоносы, обвивавшие его окошко. Вдруг кто-то обхватил его сзади, и он услышал знакомый голос:
  
  - Отец!
  
  Старик вскрикнул и обернулся. Увидав сына, он бросился в его объятия, весь бледный и дрожащий.
  
  - Что с тобой, отец? - спросил юноша с беспокойством. - Ты болен?
  
  - Нет, нет, милый Эдмон, сын мой, дитя моё, нет! Но я не ждал тебя... Ты застал меня врасплох... это от радости. Боже мой! Мне кажется, что я умру!
  
  - Успокойся, отец, это же я. Все говорят, что радость не может повредить, вот почему я так прямо и вошёл к тебе. Улыбнись, не смотри на меня безумными глазами. Я вернулся домой, и всё будет хорошо.
  
  - Тем лучше, дитя моё, - отвечал старик, - но как же всё будет хорошо? Разве мы больше не расстанемся? Расскажи же мне о твоём счастье!
  
  - Да простит мне господь, что я радуюсь счастью, построенному на горе целой семьи, но, видит бог, я не желал этого счастья. Оно пришло само собой, и у меня нет сил печалиться. Капитан Леклер скончался, и весьма вероятно, что благодаря покровительству Морреля я получу его место. Понимаете, отец? В двадцать лет я буду капитаном! Сто луидоров жалованья и доля в прибылях! Разве мог я, бедный матрос, ожидать этого?
  
  - Да, сын мой, ты прав, - сказал старик, - это большое счастье.
  
  - И я хочу, чтобы на первые же деньги вы завели себе домик с садом для ваших ломоносов, настурций и жимолости... Но что с тобой, отец? Тебе дурно?
  
  - Ничего, ничего... сейчас пройдёт!
  
  Силы изменили старику, и он откинулся назад.
  
  - Сейчас, отец! Выпей стакан вина, это тебя подкрепит. Где у тебя вино?
  
  - Нет, спасибо, не ищи, не надо, - сказал старик, стараясь удержать сына.
  
  - Как не надо!.. Скажите, где вино?
  
  Он начал шарить в шкафу.
  
  - Не ищи... - сказал старик. - Вина нет...
  
  - Как нет? - вскричал Дантес. Он с испугом глядел то на впалые бледные щёки старика, то на пустые полки. - Как нет вина? Вам не хватило денег, отец?
  
  - У меня всего вдоволь, раз ты со мною, - отвечал старик.
  
  - Однако же, - прошептал Дантес, отирая пот с лица, - я вам оставил двести франков назад тому три месяца, когда уезжал.
  
  - Да, да, Эдмон, но ты, уезжая, забыл вернуть должок соседу Кадруссу; он мне об этом напомнил и сказал, что если я не заплачу за тебя, то он пойдёт к господину Моррелю. Я боялся, что это повредит тебе...
  
  - И что же?
  
  - Я и заплатил.
  
  - Но ведь я был должен Кадруссу сто сорок франков! - вскричал Дантес.
  
  - Да, - пролепетал старик.
  
  - И вы их заплатили из двухсот франков, которые я вам оставил?
  
  Старик кивнул головой.
  
  - И жили целых три месяца на шестьдесят франков?
  
  - Много ли мне надо, - отвечал старик.
  
  - Господи! - простонал Эдмон, бросаясь на колени перед отцом.
  
  - Что с тобой?
  
  - Никогда себе этого не прощу.
  
  - Брось, - сказал старик с улыбкой, - ты вернулся, и всё забыто. Ведь теперь всё хорошо.
  
  - Да, я вернулся, - сказал юноша, - вернулся с наилучшими надеждами и с кое-какими деньгами... Вот, отец, берите, берите и сейчас же пошлите купить что-нибудь.
  
  И он высыпал на стол дюжину золотых, пять или шесть пятифранковых монет и мелочь.
  
  Лицо старого Дантеса просияло.
  
  - Чьё это? - спросил он.
  
  - Да моё... твоё... наше! Бери, накупи провизии, не жалей денег, завтра я ещё принесу.
  
  - Постой, постой, - сказал старик улыбаясь. - С твоего позволения я буду тратить деньги потихоньку; если я сразу много накуплю, то ещё, пожалуй, люди подумают, что мне пришлось для этого ждать твоего возвращения.
  
  - Делай, как тебе угодно, но прежде всего найми служанку. Я не хочу, чтобы ты жил один. У меня в трюме припрятан контрабандный кофе и чудесный табак; завтра же ты их получишь. Тише! Кто-то идёт.
  
  - Это, должно быть, Кадрусс. Узнал о твоём приезде и идёт поздравить тебя с счастливым возвращением.
  
  - Вот ещё уста, которые говорят одно, между тем как сердце думает другое, - прошептал Эдмон. - Но всё равно, он наш сосед и оказал нам когда-то услугу! Примем его ласково.
  
  Не успел Эдмон договорить, как в дверях показалась чёрная бородатая голова Кадрусса. Это был человек лет двадцати пяти-шести; в руках он держал кусок сукна, который он согласно своему ремеслу портного намеревался превратить в одежду.
  
  - А! Приехал, Эдмон! - сказал он с сильным марсельским акцентом, широко улыбаясь, так что видны были все его зубы, белые, как слоновая кость.
  
  - Как видите, сосед Кадрусс, я к вашим услугам, если вам угодно, отвечал Дантес, с трудом скрывая холодность под любезным тоном.
  
  - Покорно благодарю. К счастью, мне ничего не нужно, и даже иной раз другие во мне нуждаются. (Дантес вздрогнул.) Я не про тебя говорю, Эдмон. Я дал тебе денег взаймы, ты мне их отдал; так водится между добрыми соседями, и мы в расчёте.
  
  - Никогда не бываешь в расчёте с теми, кто нам помог, - сказал Дантес. - Когда денежный долг возвращён, остаётся долг благодарности.
  
  - К чему говорить об этом? Что было, то прошло. Поговорим лучше о твоём счастливом возвращении. Я пошёл в порт поискать коричневого сукна и встретил своего приятеля Данглара.
  
  "Как, ты в Марселе?" - говорю ему.
  
  "Да, как видишь".
  
  "А я думал, ты в Смирне".
  
  "Мог бы быть и там, потому что прямо оттуда".
  
  "А где же наш Эдмон?"
  
  "Да, верно, у отца", - отвечал мне Данглар. Вот я к пришёл, - продолжал Кадрусс, - чтобы приветствовать Друга.
  
  - Славный Кадрусс, как он нас любит! - сказал старик.
  
  - Разумеется, люблю и притом ещё уважаю, потому что честные люди редки... Но ты никак разбогател, приятель? - продолжал портной, искоса взглянув на кучку золота и серебра, выложенную на стол Дантесом.
  
  Юноша заметил искру жадности, блеснувшую в чёрных глазах соседа.
  
  - Это не мои деньги, - отвечал он небрежно - Я сказал отцу, что боялся найти его в нужде, а он, чтобы успокоить меня, высыпал на стол всё, что было у него в кошельке. Спрячьте деньги, отец, если только соседу они не нужны.
  
  - Нет, друг мой, - сказал Кадрусс, - мне ничего не нужно; слава богу, ремесло мастера кормит. Береги денежки, лишних никогда не бывает. При всём том я тебе благодарен за твоё предложение не меньше, чем если бы я им воспользовался.
  
  - Я предложил от сердца, - сказал Дантес.
  
  - Не сомневаюсь. Итак, ты в большой дружбе с Моррелем, хитрец ты этакий?
  
  - Господин Моррель всегда был очень добр ко мне, - отвечал Дантес.
  
  - В таком случае ты напрасно отказался от обеда.
  
  - Как отказался от обеда? - спросил старый Дантес. - Разве он звал тебя обедать?
  
  - Да, отец, - отвечал Дантес и улыбнулся, заметив, как поразила старика необычайная честь, оказанная его сыну.
  
  - А почему же ты отказался, сын? - спросил старик.
  
  - Чтобы пораньше прийти к вам, отец, - ответил молодой человек. - Мне не терпелось увидеться с вами.
  
  - Моррель, должно быть, обиделся, - продолжал Кадрусс, - а когда метишь в капитаны, не следует перечить арматору.
  
  - Я объяснил ему причину отказа, и он понял меня, надеюсь.
  
  - Чтобы стать капитаном, надобно немножко подольститься к хозяевам.
  
  - Я надеюсь быть капитаном и без этого, - отвечал Дантес.
  
  - Тем лучше, тем лучше! Это порадует всех старых твоих друзей. А там, за фортом святого Николая, я знаю кое-кого, кто будет особенно доволен.
  
  - Мерседес? - спросил старик.
  
  - Да, отец, - сказал Дантес. - И теперь, когда я вас повидал, когда я знаю, что вы здоровы и что у вас есть всё, что вам нужно, я попрошу у вас позволения отправиться в Каталаны.
  
  - Ступай, дитя моё, ступай, - отвечал старый Дантес, - и да благословит тебя господь женой, как благословил меня сыном.
  
  - Женой! - сказал Кадрусс. - Как вы, однако, спешите; она ещё не жена ему как будто!
  
  - Нет ещё, но, по всем вероятиям, скоро будет, - отвечал Эдмон.
  
  - Как бы то ни было, - сказал Кадрусс, - ты хорошо сделал, что поспешил с приездом.
  
  - Почему?
  
  - Потому что Мерседес - красавица, а у красавиц нет недостатка в поклонниках; у этой - особенно: они дюжинами ходят за ней.
  
  - В самом деле? - сказал Дантес с улыбкой, в которой заметна была лёгкая тень беспокойства.
  
  - Да, да, - продолжал Кадрусс, - и притом завидные женихи; но, сам понимаешь, ты скоро будешь капитаном, и тебе едва ли откажут.
  
  - Это значит, - подхватил Дантес с улыбкой, которая едва прикрывала его беспокойство, - это значит, что если бы я не стал капитаном...
  
  - Гм! Гм! - пробормотал Кадрусс.
  
  - Ну, - сказал молодой человек, - я лучшего мнения, чем вы, о женщинах вообще и о Мерседес в особенности, и я убеждён, что, буду я капитаном или нет, она останется мне верна.
  
  - Тем лучше, - сказал Кадрусс, - тем лучше! Когда женишься, нужно уметь верить; но всё равно, приятель, я тебе говорю; не теряй времени, ступай, объяви ей о своём приезде и поделись своими надеждами.
  
  - Иду, - отвечал Эдмон.
  
  Он поцеловал отца, кивнул Кадруссу и вышел.
  
  Кадрусс посидел у старика ещё немного, потом, простившись с ним, тоже вышел и вернулся к Данглару, который ждал его на углу улицы Сенак.
  
  - Ну, что? - спросил Данглар. - Ты его видел?
  
  - Видел, - ответил Кадрусс.
  
  - И он говорил тебе о своих надеждах на капитанство?
  
  - Он говорит об этом так, как будто он уже капитан.
  
  - Вот как! - сказал Данглар. - Уж больно он торопится!
  
  - Но Моррель ему, как видно, обещал...
  
  - Так он очень весел?
  
  - Даже до дерзости; он уже предлагал мне свои услуги, как какая-нибудь важная особа; предлагал мне денег, как банкир.
  
  - И ты отказался?
  
  - Отказался. А мог бы взять у него взаймы, потому что не кто другой, как я, одолжил ему первые деньги, которые он видел в своей жизни. Но теперь господин Дантес ни в ком не нуждается: он скоро будет капитаном!
  
  - Ну, он ещё не капитан!
  
  - Правду сказать, хорошо было бы, если бы он им и не стал, - продолжал Кадрусс, - а то с ним и говорить нельзя будет.
  
  - Если мы захотим, - сказал Данглар, - он будет тем же, что и теперь, а может быть, и того меньше.
  
  - Что ты говоришь?
  
  - Ничего, я говорю сам с собою. И он всё ещё влюблён в прекрасную каталанку?
  
  - До безумия; уже побежал туда. Но или я очень ошибаюсь, или с этой стороны его ждут неприятности.
  
  - Скажи яснее.
  
  - Зачем?
  
  - Это гораздо важнее, чем ты думаешь. Ведь ты не любишь Дантеса?
  
  - Я не люблю гордецов.
  
  - Так скажи мне всё, что знаешь о каталанке.
  
  - Я не знаю ничего наверное, но видел такие вещи, что думаю, как бы у будущего капитана не вышло неприятностей на дороге у Старой Больницы.
  
  - Что же ты видел? Ну, говори.
  
  - Я видел, что каждый раз, как Мерседес приходит в город, её провожает рослый детина, каталанец, с чёрными глазами, краснолицый, черноволосый, сердитый. Она называет его двоюродным братом.
  
  - В самом деле!.. И ты думаешь, что этот братец за нею волочится?
  
  - Предполагаю, - как же может быть иначе между двадцатилетним детиной и семнадцатилетней красавицей?
  
  - И ты говоришь, что Дантес пошёл в Каталаны?
  
  - Пошёл при мне.
  
  - Если мы пойдём туда же, мы можем остановиться в "Резерве" и за стаканом мальгского вина подождать новостей.
  
  - А кто нам их сообщит?
  
  - Мы будем на его пути и по лицу Дантеса увидим, что произошло.
  
  - Идём, - сказал Кадрусс, - но только платишь ты.
  
  - Разумеется, - отвечал Данглар.
  
  И оба быстрым шагом направились к назначенному месту. Придя в трактир, они велели подать бутылку вина и два стакана.
  
  От старика Памфила они узнали, что минут десять тому назад Дантес прошёл мимо трактира.
  
  Удостоверившись, что Дантес в Каталанах, они сели под молодой листвой платанов и сикомор, в ветвях которых весёлая стая птиц воспевала один из первых ясных дней весны.
  
  Глава 3. КАТАЛАНЦЫ
  
  В ста шагах от того места, где оба друга, насторожив уши и поглядывая на дорогу, прихлёбывали искромётное мальгское вино, за лысым пригорком, обглоданным солнцем и мистралями, лежало селение Каталаны.
  
  Однажды из Испании выехали какие-то таинственные переселенцы и пристали к тому клочку земли, на котором они живут и поныне. Они явились неведомо откуда и говорили на незнакомом языке. Один из начальников, понимавший провансальский язык, попросил у города Марселя позволения завладеть пустынным мысом, на который они, по примеру древних мореходов, вытащили свои суда. Просьбу уважили, и три месяца спустя вокруг десятка судов, привёзших этих морских цыган, выросло небольшое селение.
  
  В этом своеобразном и живописном селенье, полумавританском, полуиспанском, и поныне живут потомки этих людей, говорящие на языке своих дедов. В продолжение трех или четырех веков они остались верны своему мысу, на который опустились, как стая морских птиц, они нимало не смешались с марсельскими жителями, женятся только между собой и сохраняют нравы и одежду своей родины так же, как сохранили её язык.
  
  Мы приглашаем читателя последовать за нами по единственной улице селения и зайти в один из домиков, солнце снаружи окрасило его стены в цвет опавших листьев, одинаковый для всех старинных построек этого края, а внутри кисть маляра сообщила им белизну, составляющую единственное украшение испанских роsadas[2].
  
  Красивая молодая девушка, с чёрными, как смоль, волосами, с бархатными, как у газели, глазами, стояла, прислонившись к перегородке, и в тонких, словно выточенных античным ваятелем пальцах мяла ни в чём не повинную ветку вереска, оборванные цветы и листья уже усеяли пол; руки её, обнажённые до локтя, покрытые загаром, но словно скопированные с рук Венеры Арльской, дрожали от волнения, а лёгкой ножкой с высоким подъёмом она нетерпеливо постукивала по полу, так что можно было видеть её стройные, изящные икры, обтянутые красным чулком с серыми и синими стрелками.
  
  В трех шагах от неё, покачиваясь на стуле и опершись локтем на старый комод, статный молодец лет двадцати - двадцати двух смотрел на неё с беспокойством и досадой; в его глазах был вопрос, но твёрдый и упорный взгляд девушки укрощал собеседника.
  
  - Послушай, Мерседес, - говорил молодой человек, - скоро пасха, самое время сыграть свадьбу. Ответь же мне!
  
  - Я тебе уже сто раз отвечала, Фернан, и ты сам себе враг, если опять спрашиваешь меня.
  
  - Ну, так повтори ещё, умоляю тебя, повтори ещё, чтобы я мог поверить. Скажи мне в сотый раз, что отвергаешь мою любовь, которую благословила твоя мать; заставь меня понять, что ты играешь моим счастьем, что моя жизнь или смерть для тебя - ничто! Боже мой! Десять лет мечтать о том, чтобы стать твоим мужем, Мерседес, и потерять эту надежду, которая была единственной целью моей жизни!
  
  - По крайней мере не я поддерживала в тебе эту надежду, - отвечала Мерседес, - ты не можешь меня упрекнуть, что я когда-нибудь завлекала тебя. Я всегда говорила тебе, я люблю тебя, как брата, но никогда не требуй от меня ничего, кроме этой братской дружбы, потому что сердце моё отдано другому. Разве я не говорила тебе этого, Фернан?
  
  - Знаю, знаю, Мерседес, - прервал молодой человек - Да, ты всегда была со мной до жестокости прямодушна, но ты забываешь, что для каталанцев брак только между своими - священный закон.
  
  - Ты ошибаешься, Фернан, это не закон, а просто обычай, только и всего, - и верь мне, тебе не стоит ссылаться на этот обычай. Ты вытянул жребий, Фернан. Если ты ещё на свободе, то это просто поблажка, не сегодня так завтра тебя могут призвать на службу. А когда ты поступишь в солдаты, что ты станешь делать с бедной сиротой, горемычной, без денег, у которой нет ничего, кроме развалившейся хижины, где висят старые сети - жалкое наследство, оставленное моим отцом матери, а матерью - мне? Вот год, как она умерла, и подумай, Фернан, ведь я живу почти милостыней! Иногда ты притворяешься, будто я тебе помогаю, и это для того, чтобы иметь право разделить со мной улов; и я принимаю это, Фернан, потому что твой отец был брат моего отца, потому что мы выросли вместе и особенно потому, что отказ мой слишком огорчил бы тебя. Но я чувствую, что деньги, которые я выручаю за твою рыбу и на которые я покупаю себе лён для пряжи, - просто милостыня.
  
  - Не всё ли мне равно, Мерседес! Бедная и одинокая, ты мне дороже, чем дочь самого гордого арматора или самого богатого банкира в Марселе! Что надобно нам, беднякам? Честную жену и хорошую хозяйку. Где я найду лучше тебя?
  
  - Фернан, - отвечала Мерседес, покачав головою, - можно стать дурной хозяйкой, и нельзя ручаться, что будешь честной женой, если любишь не мужа, а другого. Будь доволен моей дружбой, потому что, повторяю, это всё, что я могу тебе обещать, а я обещаю только то, что могу исполнить наверное.
  
  - Понимаю, - сказал Фернан, - ты терпеливо сносишь свою нищету, но боишься моей. Так знай же, Мерседес, если ты меня полюбишь, я попытаю счастья. Ты принесёшь мне удачу, и я разбогатею. Я не останусь рыбаком; я могу наняться конторщиком, могу и сам завести торговлю.
  
  - Ничего этого ты не можешь, Фернан; ты солдат, и если ты сейчас в Каталанах, то только потому, что нет войны. Оставайся рыбаком, не строй воздушных замков, после которых действительность покажется тебе ещё тягостней, и удовольствуйся моей дружбой. Ничего другого я тебе дать не могу.
  
  - Да, ты права, Мерседес, я буду моряком; надену вместо дедовской одежды, которую ты презираешь, лакированную шляпу, полосатую фуфайку и синюю куртку с якорями на пуговицах. Ведь так должен быть одет человек, который сможет тебе понравиться?
  
  - Что ты хочешь сказать? - спросила Мерседес, с гордым вызовом взглянув на него. - Что ты хочешь сказать? Я не понимаю тебя.
  
  - Я хочу сказать, Мерседес, ты так сурова и жестока со мною только потому, что ждёшь человека, который одет, как я описал. А вдруг тот, кого ты ждёшь, непостоянен, а если не он, непостоянно море?
  
  - Фернан, - вскричала Мерседес, - я думала, что ты добрый, но я ошиблась. Ты злой, если на помощь своей ревности призываешь божий гнев! Да, я не скрываю: я жду и люблю того, о ком ты говоришь, и если он не вернётся, я не стану упрекать его в непостоянстве, а скажу, что он умер, любя меня.
  
  Каталанец яростно сжал кулаки.
  
  - Я тебя поняла, Фернан: ты хочешь отомстить ему за то, что я не люблю тебя. Ты хочешь скрестить свой каталанский нож с его кинжалом! И что же? Ты лишишься моей дружбы, если будешь побеждён; а если победишь ты, то моя дружба обернётся ненавистью. Поверь мне, искать ссоры с человеком - плохое средство понравиться женщине, которая этого человека любит. Нет, Фернан, ты не поддашься дурным мыслям. Раз я не могу быть твоей женой, ты привыкнешь смотреть на меня, как на друга, как на свою сестру. Притом же, - прибавила она с влажными от слёз глазами, - не спеши, Фернан: ты сам сейчас сказал - море коварно, и вот уже четыре месяца как он уехал, а за четыре месяца я насчитала много бурь!
  
  Фернан остался холоден; он не старался отереть слёзы, бежавшие по щекам Мерседес; а между тем за каждую её слезу он отдал бы стакан своей крови. Но эти слёзы лились из-за другого!
  
  Он встал, прошёлся по хижине и остановился перед Мерседес; глаза его сверкали, кулаки были сжаты.
  
  - Послушай, Мерседес, - сказал он, - отвечай ещё раз: это решено?
  
  - Я люблю Эдмона Дантеса, - спокойно ответила девушка, - и, кроме Эдмона, никто не будет моим мужем.
  
  - И ты будешь всегда любить его?
  
  - До самой смерти.
  
  Фернан со стоном опустил голову, как человек, потерявший последнюю надежду; потом вдруг поднял голову и, стиснув зубы, спросил:
  
  - А если он умер?
  
  - Так и я умру.
  
  - А если он тебя забыл?
  
  - Мерседес! - раздался весёлый голос за дверью. - Мерседес!
  
  - Ах!.. - вскричала девушка, не помня себя от счастья и любви. - Вот видишь, он не забыл меня, он здесь!
  
  Она бросилась к двери и отворила её, крича:
  
  - Сюда, Эдмон! Я здесь!
  
  Фернан, бледный и дрожащий, попятился, как путник, внезапно увидевший змею, и, наткнувшись на свой стул, бессильно опустился на него.
  
  Эдмон и Мерседес бросились друг другу в объятия. Палящее марсельское солнце, врываясь в раскрытую дверь, обливало их потоками света Сначала они не видели ничего кругом. Неизмеримое счастье отделяло их от мира; они говорили несвязными словами, которые передают порывы такой острой радости, что становятся похожи на выражение боли.
  
  Вдруг Эдмон заметил мрачное лицо Фернана, которое выступало из полумрака, бледное и угрожающее; бессознательно молодой каталанец держал руку на ноже, висевшем у него на поясе.
  
  - Простите, - сказал Дантес, хмуря брови, - я и не заметил, что нас здесь трое.
  
  Затем, обращаясь к Мерседес, он спросил:
  
  - Кто этот господин?
  
  - Этот господин будет вашим лучшим другом, Дантес, потому что это мой друг, мой брат, Фернан, тот человек, которого после вас, Эдмон, я люблю больше всех на свете. Разве вы не узнали его?
  
  - Да, узнал, - отвечал Эдмон, и, не выпуская руки Мерседес, он сердечно протянул другую руку каталанцу.
  
  Но Фернан, не отвечая на это дружеское движение, оставался нем и недвижим, как статуя.
  
  Тогда Эдмон испытующе посмотрел на дрожавшую Мерседес и на мрачного и грозного Фернана.
  
  Один взгляд объяснил ему всё. Он вспыхнул от гнева.
  
  - Я не знал, когда спешил к тебе, Мерседес, что найду здесь врага.
  
  - Врага! - вскричала Мерседес, гневно взглянув на двоюродного брата. - Найти врага у меня, в моём доме! Если бы я так думала, я взяла бы тебя под руку и ушла в Марсель, покинув этот дом навсегда.
  
  Глаза Фернана сверкнули.
  
  - И если бы с тобой приключилась беда, мой Эдмон, - продолжала она с неумолимым спокойствием, которое показывало Фернану, что Мерседес проникла в самую глубину его мрачных мыслей, - я взошла бы на мыс Моржион и бросилась со скалы вниз головой.
  
  Фернан побледнел, как смерть.
  
  - Но ты ошибся, Эдмон, - прибавила она, - здесь у тебя нет врагов, здесь только мой брат Фернан, и он сейчас пожмёт тебе руку, как преданному другу.
  
  И девушка устремила повелительный взгляд на каталанца, который, как заворожённый, медленно подошёл к Эдмону и протянул ему руку.
  
  Ненависть его, подобно волне, бешеной, но бессильной, разбилась о неодолимую власть, которую эта девушка имела над ним.
  
  Но едва он дотронулся до руки Эдмона, как почувствовал, что сделал всё, что мог, и бросился вон из дому.
  
  - Горе мне! - стонал он, в отчаянии ломая руки. - Кто избавит меня от этого человека! Горе мне!
  
  - Эй, каталанец! Эй, Фернан! Куда ты? - окликнул его чей-то голос.
  
  Фернан круто остановился, озираясь по сторонам, и увидал Кадрусса, сидевшего с Дангларом за столом под деревьями.
  
  - Что же ты не идёшь к нам? - сказал Кадрусс. - Или ты так спешишь, что тебе некогда поздороваться с друзьями?
  
  - Особенно, когда перед ними ещё почти полная бутылка! - прибавил Данглар.
  
  Фернан бессмысленно посмотрел на них и не ответил ни слова.
  
  - Он совсем ошалел, - сказал Данглар, толкая Кадрусса ногой. - Что, если мы ошиблись, и, вопреки нашим ожиданиям, Дантес торжествует победу?
  
  - Сейчас узнаем, - отвечал Кадрусс и, повернувшись к молодому человеку, сказал:
  
  - Ну, что же, каталанец, решаешься или нет?
  
  Фернан отёр пот с лица и вошёл в беседку; её тень как будто немного успокоила его волнение, а прохлада освежила истомлённое тело.
  
  - Здравствуйте, - сказал он, - вы, кажется, звали меня?
  
  И он без сил опустился на один из стульев, стаявших вокруг стола.
  
  - Я позвал тебя потому, что ты бежал, как сумасшедший, и я боялся, что ты, чего доброго, бросишься в море, - сказал, смеясь, Кадрусс. Чёрт возьми! Друзей не только угощают вином; иной раз им ещё мешают наглотаться воды.
  
  Фернан не то вздохнул, не то всхлипнул и уронил голову на руки.
  
  - Знаешь, что я тебе скажу, Фернан, - продолжал Кадрусс, начиная разговор с грубой откровенностью простых людей, которые от любопытства забывают все приличия. - Знаешь, ты похож на отставленного воздыхателя!
  
  И он громко захохотал.
  
  - Нет, - отвечал Данглар, - такой молодец не для того создан, чтобы быть несчастным в любви. Ты шутишь, Кадрусс.
  
  - Вовсе не шучу, ты лучше послушай, как он вздыхает. Ну-ка, Фернан, подними нос да отвечай нам. Невежливо не отвечать друзьям, когда они спрашивают о здоровье.
  
  - Я здоров, - сказал Фернан, сжимая кулаки, но не поднимая головы.
  
  - А! Видишь ли, Данглар, - сказал Кадрусс, мигнув своему приятелю, дело вот в чём: Фернан, которого ты здесь видишь, добрый и честный каталанец, один из лучших марсельских рыбаков, влюблён в красавицу по имени Мерседес, но, к несчастью, красавица, со своей стороны, по-видимому, влюблена в помощника капитана "Фараона", а так как "Фараон" сегодня воротился в порт, то... понимаешь?
  
  - Нет, не понимаю, - отвечал Данглар.
  
  - Бедняга Фернан получил отставку, - продолжал Кадрусс.
  
  - Ну, так что ж? - сказал Фернан, подняв голову и поглядывая на Кадрусса как человек, ищущий, на ком бы выместить досаду. - Мерседес ни от кого не зависит, не так ли? И вольна любить, кого ей угодно.
  
  - Если ты так на это смотришь, тогда другое дело! - сказал Кадрусс. Я-то думал, что ты каталанец; а мне рассказывали, что каталанцы не из тех людей, у которых можно отбивать возлюбленных; при этом даже прибавляли, что Фернан особенно страшен в своей мести.
  
  Фернан презрительно улыбнулся.
  
  - Влюблённый никогда не страшен, - сказал он.
  
  - Бедняга! - подхватил Данглар, притворяясь, что жалеет его от всего сердца. - Что ж делать? Он не ожидал, что Дантес воротится так скоро. Он думал, что Дантес, быть может, умер, изменил, - как знать? Такие удары тем более тяжелы, что приходят всегда неожиданно.
  
  - Как бы там ни было, - сказал Кадрусс, который всё время пил и на которого хмельное мальгское вино начинало действовать, - как бы там ни было, благополучное возвращение Дантеса досаждает не одному Фернану: верно, Данглар?
  
  - Верно, и я готов поручиться, что это кончится для него плохо.
  
  - Тем не менее, - продолжал Кадрусс, наливая Фернану и наполняя в восьмой или десятый раз свой собственный стакан, между тем как Данглар едва пригубил своё вино, - тем не менее он женится на красавице Мерседес; по крайней мере он для этого воротился.
  
  Всё это время Данглар проницательным взором смотрел на Фернана и видел, что слова Кадрусса падают ему на сердце, как расплавленный свинец.
  
  - А когда свадьба? - спросил Данглар.
  
  - О! До свадьбы ещё дело не дошло! - прошептал Фернан.
  
  - Да, но дойдёт, - сказал Кадрусс. - Это так же верно, как то, что Дантес будет капитаном "Фараона". Не правда ли, Данглар?
  
  Данглар вздрогнул при этом неожиданном выпаде, повернулся к Кадруссу и пристально посмотрел на него, чтобы узнать, с умыслом ли были сказаны эти слова, но он не прочёл ничего, кроме зависти на этом лице, уже поглупевшем от опьянения.
  
  - Итак, - сказал он, наполняя стаканы, - выпьем за капитана Эдмона Дантеса, супруга прелестной каталанки!
  
  Кадрусс отяжелевшею рукою поднёс стакан к губам и одним духом осушил его. Фернан схватил свой стакан и разбил вдребезги.
  
  - Стойте! - сказал Кадрусс. - Что там такое на пригорке, по дороге из Каталан? Взгляни-ка, Фернан, у тебя глаза получше. У меня уже двоится в глазах. Ты знаешь, вино - предатель. Точно двое влюблённых идут рядышком рука об руку. Ах, боже ты мой! Они не подозревают, что мы их видим, и целуются!
  
  Данглар следил за каждым движением Фернана, лицо которого приметно искажалось.
  
  - Знаете вы их, Фернан? - спросил он.
  
  - Да, - отвечал он глухим голосом, - это Эдмон и Мерседес.
  
  - А! Вот оно что! - сказал Кадрусс. - А я и не узнал их. Эй, Дантес! Эй, красавица! Подите-ка сюда и скажите нам, скоро ли свадьба. Фернан такой упрямец, не хочет нам сказать.
  
  - Да замолчишь ли ты? - прервал его Данглар, делая вид, будто останавливает Кадрусса, который с упрямством пьяницы высовывался из беседки. - Держись крепче на ногах и оставь влюблённых в покое. Бери пример с Фернана: он по крайней мере благоразумен.
  
  Быть может, Фернан, выведенный из себя, подстрекаемый Дангларом, как бык на арене, не удержался бы, ибо он уже встал и, казалось, вот-вот кинется на соперника, но Мерседес, весёлая и непринуждённая, подняла прелестную головку и окинула всех светлым взором. Он вспомнил её угрозу умереть, если умрёт Эдмон, - и бессильно опустился на стул.
  
  Данглар посмотрел на своих собеседников - на отупевшего от вина и на сражённого любовью.
  
  - От этих дураков я ничего не добьюсь, - прошептал он, - боюсь, что я имею дело с пьяницей и с трусом. Вот завистник, который наливается вином, между тем как ему следовало бы упиваться жёлчью; вот болван, у которого из-под носа похищают возлюбленную и который только и знает, что плачет и жалуется, как ребёнок. А между тем у него пылающие глаза, как у испанцев, сицилийцев и калабрийцев, которые так искусно мстят за себя; у него такие кулаки, что размозжат голову быку вернее всякого обуха. Положительно, счастье улыбается Эдмону; он женится на красавице, будет капитаном и посмеётся над нами, разве только... - мрачная улыбка искривила губы Данглара, - разве только я тут вмешаюсь.
  
  - Эй! - продолжал кричать Кадрусс, привстав в опершись кулаком о стол. - Эй, Эдмон! Не видишь ты, что ли, друзей, или уж так загордился, что не хочешь и говорить с ними?
  
  - Нет, дорогой Кадрусс, - отвечал Дантес, - я совсем не горд, я счастлив, а счастье, очевидно, ослепляет ещё больше, чем гордость.
  
  - Дело! - сказал Кадрусс. - Вот это объяснение! Здравствуйте, госпожа Дантес!
  
  Мерседес чинно поклонилась.
  
  - Меня так ещё не зовут, - сказала она. - У нас считается, что можно накликать беду, если называть девушку по имени её жениха, когда этот жених ещё не стал ей мужем; поэтому называйте меня Мерседес, прошу вас.
  
  - Сосед Кадрусс не так уж виноват, - сказал Дантес, - он не намного ошибся!
  
  - Так, значит, свадьба будет скоро? - спросил Данглар, раскланиваясь с молодою парою.
  
  - Как можно скорее. Сегодня сговор у моего отца, а завтра или послезавтра, никак не позже, обед в честь помолвки здесь, в "Резерве". Надеюсь, будут все друзья: это значит, что вы приглашены, господин Данглар; это значит, что и тебя ждут, Кадрусс.
  
  - А Фернан? - спросил Кадрусс, смеясь пьяным смехом. - Фернан тоже будет?
  
  - Брат моей жены - мой брат, - сказал Эдмон, - и мы, Мерседес и я, были бы глубоко огорчены, если бы его не было с нами в такую минуту.
  
  Фернан хотел ответить, но голос замер у него в горле, и он не мог выговорить ни слова.
  
  - Сегодня помолвка... завтра или послезавтра обручение... чёрт возьми, вы очень спешите, капитан!
  
  - Данглар, - отвечал Эдмон с улыбкой, - я вам скажу то же, что Мерседес сказала сейчас Кадруссу: не наделяйте меня званием, которого я ещё не удостоен; это накличет на меня беду.
  
  - Прошу прощенья, - отвечал Данглар. - Я только сказал, что вы очень спешите. Ведь времени у нас довольно: "Фараон" выйдет в море не раньше как через три месяца.
  
  - Всегда спешишь быть счастливым, господин Данглар, - кто долго страдал, тот с трудом верит своему счастью. Но это не только себялюбие, - я должен ехать в Париж.
  
  - Вот как! В Париж! И вы едете туда в первый раз?
  
  - Да.
  
  - У вас там есть дело?
  
  - Не моё: надо исполнить последнее поручение бедного нашего капитана Леклера. Вы понимаете, Данглар, это дело святое. Впрочем, будьте спокойны, я только съезжу и вернусь.
  
  - Да, да, понимаю, - вслух сказал Данглар.
  
  Потом прибавил про себя:
  
  "В Париж, доставить по назначению письмо, которое ему дал маршал. Чёрт возьми! Это письмо подаёт мне мысль. А, Дантес, друг мой! Ты ещё не значишься в реестре "Фараона" под номером первым!"
  
  И он крикнул вслед удалявшемуся Эдмону:
  
  - Счастливого пути!
  
  - Благодарю, - отвечал Эдмон, оглядываясь через плечо и дружески кивая головою.
  
  И влюблённые продолжали путь, спокойные и счастливые, как два избранника небес...
  
  Глава 4. ЗАГОВОР
  
  Данглар следил глазами за Эдмоном и Мерседес, пока они не скрылись за фортом св. Николая; потом он снова повернулся к своим собутыльникам.
  
  Фернан, бледный и дрожащий, сидел неподвижно, а Кадрусс бормотал слова какой-то застольной песни.
  
  - Мне кажется, - сказал Данглар Фернану, - эта свадьба не всем сулит счастье.
  
  - Меня она приводит в отчаяние, - отвечал Фернан.
  
  - Вы любите Мерседес?
  
  - Я обожаю её.
  
  - Давно ли?
  
  - С тех пор как мы знаем друг друга; я всю жизнь любил её.
  
  - И вы сидите тут и рвёте на себе волосы, вместо того чтобы искать средства помочь горю! Чёрт возьми! Я думал, что не так водится между каталанцами.
  
  - Что же, по-вашему, мне делать? - спросил Фернан.
  
  - Откуда я знаю? Разве это моё дело? Ведь, кажется, не я влюблён в мадемуазель Мерседес, а вы ищите и обрящете, как сказано в Евангелии.
  
  - Я уж нашёл было.
  
  - Что именно?
  
  - Я хотел ударить его кинжалом, но она сказала, что если с ним что-нибудь случится, она убьёт себя.
  
  - Бросьте! Такие вещи говорятся, да не делаются.
  
  - Вы не знаете Мерседес. Если она пригрозила, так уж исполнит.
  
  - Болван! - прошептал Данглар. - Пусть она убивает себя, мне какое дело, лишь бы Дантес не был капитаном.
  
  - А прежде чем умрёт Мерседес, - продолжал Фернан с твёрдой решимостью, - я умру.
  
  - Вот любовь-то! - закричал Кадрусс пьяным голосом. - Вот это любовь так любовь, или я ничего в этом не понимаю!
  
  - Послушайте, - сказал Данглар, - вы, сдаётся мне, славный малый, и я бы хотел, чёрт меня побери, помочь вашему горю, но...
  
  - Да, - подхватил Кадрусс, - говори.
  
  - Любезный, - прервал его Данглар, - ты уже почти пьян; допей бутылку, и ты будешь совсем готов. Пей и не мешайся в наши дела. Для наших дел надобно иметь свежую голову.
  
  - Я пьян? - вскричал Кадрусс. - Вот тоже! Я могу выпить ещё четыре таких бутылки: это же пузырьки из-под одеколона! Папаша Памфил, вина!
  
  И Кадрусс стукнул стаканом по столу.
  
  - Так вы говорите... - сказал Фернан Данглару, с жадностью ожидая окончания прерванной фразы.
  
  - Я уж не помню, что говорил. Этот пьяница спутал все мои мысли.
  
  - Ну и пусть пьяница; тем хуже для тех, кто боится вина; у них, верно, дурные мысли, и они боятся, как бы вино не вывело их наружу.
  
  И Кадрусс затянул песенку, бывшую в то время в большой моде:
  
  Все злодеи - водопийцы,
  
  Что доказано потопом.
  
  - Вы говорили, - продолжал Фернан, - что хотели бы помочь моему горю, но, прибавили вы...
  
  - Да. Но чтобы помочь вашему горю, надо помешать Дантесу жениться на той, которую вы любите, свадьба, по-моему, легко может не состояться и без смерти Дантеса.
  
  - Только смерть может разлучить их, - сказал Фернан.
  
  - Вы рассуждаете, как устрица, друг мой, - прервал его Кадрусс, - а Данглар у нас умник, хитрец, учёный, он докажет вам, что вы ошибаетесь. Докажи, Данглар. Я поручился за тебя. Докажи, что Дантесу не нужно умирать; притом жалко будет, если Дантес умрёт. Он добрый малый, я люблю Дантеса. За твоё здоровье, Дантес!
  
  Фернан, досадливо махнув рукой, встал из-за стола.
  
  - Пусть его, - сказал Данглар, удерживая каталанца, - он хоть пьян, а не так далёк от истины. Разлука разделяет не хуже смерти; представьте себе, что между Дантесом и Мерседес выросла тюремная стена; она разлучит их точно так же, как могильный камень.
  
  - Да, но из тюрьмы выходят, - сказал Кадрусс, который, напрягая остатки соображения, цеплялся за разговор, - а когда человек выходит из тюрьмы и когда он зовётся Эдмон Дантес, то он мстит.
  
  - Пусть! - прошептал Фернан.
  
  - Притом же, - заметил Кадрусс, - за что сажать Дантеса в тюрьму? Он не украл, не убил, не зарезал...
  
  - Замолчи! - прервал его Данглар.
  
  - Не желаю молчать! - сказал Кадрусс. - Я желаю, чтобы мне сказали, за что сажать Дантеса в тюрьму. Я люблю Дантеса. За твоё здоровье, Дантес!
  
  И он осушил ещё стакан вина.
  
  Данглар посмотрел в окончательно посоловевшие глаза портного и, повернувшись к Фернану, сказал:
  
  - Теперь вы понимаете, что нет нужды убивать его?
  
  - Разумеется, не нужно, если только, как вы говорите, есть средство засадить Дантеса в тюрьму. Но где это средство?
  
  - Если хорошенько поискать, так найдётся, - сказал Данглар. - А впрочем, - продолжал он, - чего ради я путаюсь в это дело? Ведь меня оно не касается.
  
  - Не знаю, касается ли оно вас, - вскричал Фернан, хватая его за руку, - но знаю, что у вас есть причины ненавидеть Дантеса. Кто сам ненавидит, тот не ошибается и в чужом чувстве.
  
  - У меня причины ненавидеть Дантеса? Никаких, даю вам слово. Я видел, что вы несчастны, и ваше горе возбудило во мне участие, вот и всё. Но если вы думаете, что я стараюсь для себя, тогда прощайте, любезный друг, выпутывайтесь из беды, как знаете.
  
  Данглар сделал вид, что хочет встать.
  
  - Нет, останьтесь! - сказал Фернан, удерживая его. - Не всё ли мне равно в конце концов, ненавидите вы Дантеса или нет. Я его ненавижу и не скрываю этого. Найдите средство, и я всё исполню; только не смерть, потому что Мерседес сказала, что она умрёт, если убьют Дантеса.
  
  Кадрусс, опустивший голову на стол, поднял её и посмотрел тяжёлым и бессмысленным взглядом на Фернана и Данглара.
  
  - Убьют Дантеса! - сказал он. - Кто собирается убить Дантеса? Не желаю, чтобы его убивали. Он мне друг, ещё сегодня утром он предлагал поделиться со мной деньгами, как поделился с ним я. Не желаю, чтобы убивали Дантеса!
  
  - Да кто тебе говорит, что его хотят убить, дурак! - прервал Данглар.
  
  - Мы просто шутим. Выпей за его здоровье, - продолжал он, наполняя стакан Кадрусса, - и оставь нас в покое.
  
  - Да, да, за здоровье Дантеса! - сказал Кадрусс, выпивая вино. - За его здоровье!.. За его здоровье!.. Вот!..
  
  - Но... средство?.. средство? - спрашивал Фернан.
  
  - Так вы ещё не нашли его?
  
  - Нет, ведь вы взялись сами...
  
  - Это правда, - сказал Данглар. - У французов перед испанцами то преимущество, что испанцы обдумывают, а французы придумывают.
  
  - Ну, так придумайте! - нетерпеливо крикнул Фернан.
  
  - Человек! - крикнул Данглар. - Перо, чернил и бумаги!
  
  - Перо, чернил и бумаги? - пробормотал Фернан.
  
  - Да, я бухгалтер: перо, чернила и бумага - мои орудия, без них я ничего не могу сделать.
  
  - Перо, чернил и бумаги! - крикнул в свою очередь Фернан.
  
  - На том столе, - сказал трактирный слуга, указывая рукой.
  
  - Так подайте сюда.
  
  Слуга взял перо, чернила и бумагу и принёс их в беседку.
  
  - Как подумаешь, - сказал Кадрусс, ударяя рукой по бумаге, - что вот этим вернее можно убить человека, чем подкараулив его на опушке леса! Недаром я пера, чернил и бумаги всегда боялся больше, чем шпаги или пистолета.
  
  - Этот шут не так ещё пьян, как кажется, - заметил Данглар. - Подлейте ему, Фернан.
  
  Фернан наполнил стакан Кадрусса, и тот, как истый пьяница, отнял руку от бумаги и протянул её к стакану.
  
  Каталанец подождал, пока Кадрусс, почти сражённый этим новым залпом, не поставил или, вернее, не уронил стакан на стол.
  
  - Итак? - сказал каталанец, видя, что последние остатки рассудка Кадрусса утонули в этом стакане.
  
  - Итак, - продолжал Данглар, - если бы, например, после такого плавания, какое совершил Дантес, заходивший в Неаполь и на остров Эльба, кто-нибудь донёс на него королевскому прокурору, что он бонадартистский агент...
  
  - Я донесу! - живо вскричал каталанец.
  
  - Да, но вам придётся подписать донос, вас поставят на очную ставку с тем, на кого вы донесли. Я, разумеется, снабжу вас всем необходимым, чтобы поддерживать обвинение, но Дантес не вечно будет в тюрьме. Когда-нибудь он выйдет оттуда, и тогда горе тому, кто его засадил!
  
  - Мне только и нужно, чтобы он затеял со мною ссору.
  
  - А Мерседес? Мерседес, которая возненавидит вас, если вы хоть пальцем тронете её возлюбленного Эдмона!
  
  - Это верно, - сказал Фернан.
  
  - Нет, нет, - продолжал Данглар, - если уж решаться на такой поступок, то лучше всего просто взять перо, вот так, обмакнуть его в чернила и написать левой рукой, чтобы не узнали почерка, маленький доносец следующего содержания.
  
  И Данглар, дополняя наставление примером, написал левой рукой косыми буквами, которые не имели ничего общего с его обычным почерком, следующий документ, который и передал Фернану.
  
  Фернан прочёл вполголоса:
  
  - "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора о том, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже.
  
  Если он будет задержан, уличающее его письмо будет найдено при нём, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
  
  - Ну вот, - сказал Данглар, - это похоже на дело, потому что такой донос никак не мог бы обернуться против вас самих, и всё пошло бы само собой. Оставалось бы только сложить письмо вот так и надписать: "Господину королевскому прокурору". И всё было бы кончено.
  
  И Данглар, посмеиваясь, написал адрес.
  
  - Да, всё было бы кончено, - закричал Кадрусс, который, собрав последние остатки рассудка, следил за чтением письма и инстинктивно чувствовал, какие страшные последствия мог иметь подобный донос, - да, всё было бы кончено, но это было бы подло!
  
  И он протянул руку, чтобы взять письмо.
  
  - Именно потому, - отвечал Данглар, отодвигая (от него письмо, - всё, что я говорю, и всё, что я делаю, это только шутка, и я первый был бы весьма огорчён, если бы что-нибудь случилось с нашим славном Дантесом. Посмотри!
  
  Он взял письмо, скомкал его и бросил в угол беседки.
  
  - Вот это дело! - сказал Кадрусс. - Дантес - мой друг, и я не хочу, чтобы ему вредили.
  
  - Да кто же думает ему вредить! Уж верно не я и не Фернан! - сказал Данглар, вставая и посматривая на каталанца, который искоса поглядывал на бумагу брошенную в угол.
  
  - В таком случае, - продолжал Кадрусс, - ещё вина! Я хочу выпить за здоровье Эдмона и прекрасной Мерседес.
  
  - Ты и так уж слишком много пил, бражник, - сказал Данглар, - и если ещё выпьешь, то тебе придётся заночевать здесь, потому что ты не сможешь держаться на ногах.
  
  - Я? - с пьяным хвастовством сказал Кадрусс, поднимаясь. - Я не могу держаться на ногах? Бьюсь об заклад, что взберусь на Аккульскую колокольню и даже не покачнусь.
  
  - Хорошо, - прервал Данглар, побьёмся об заклад, но только завтра. А сегодня пора домой. Дай мне руку и пойдём.
  
  - Пойдём, - отвечал Кадрусс, - но мне не требуется твоей руки. А ты идёшь, Фернан? Идёшь с нами в Марсель?
  
  - Нет, - сказал Фернан, - я пойду домой, в Каталаны.
  
  - Напрасно; пойдём с нами в Марсель, пойдём.
  
  - Мне незачем в Марсель, я не хочу туда.
  
  - Как ты сказал? Не хочешь?.. Ну, ладно, как хочешь! Вольному воля... Пойдём, Данглар, а этот господин пусть идёт в Каталаны, если ему угодно.
  
  Данглар воспользовался уступчивостью Кадрусса и повёл его по марсельской дороге. Но только, чтобы оставить Фернану более короткий и удобный путь, он пошёл не вдоль набережной Рив-Нев, а к воротам Сен-Виктор. Кадрусс, шатаясь, следовал за ним, повиснув у него на руке.
  
  Пройдя шагов двадцать, Данглар обернулся и увидел, как Фернан бросился к измятому письму, схватил его и, выскочив из беседки, побежал к городу.
  
  - Что же он делает? - сказал Кадрусс. - Он соврал: сказал, что пойдёт в Каталаны, а сам идёт в город. Эй, Фернан! Ты не туда идёшь, приятель!
  
  - Это у тебя в глазах мутится, - прервал Данглар, - он идёт прямо к Старой Больнице.
  
  - Правда? - сказал Кадрусс. - А я бы поклялся, что он свернул направо... Верно говорят, что вино-предатель.
  
  - Дело как будто на мази, - прошептал Данглар, - теперь уж оно пойдёт само собой.
  
  Глава 5. ОБРУЧЕНИЕ
  
  На следующий день утро выдалось тёплое и ясное. Солнце встало яркое и сверкающее, и его первые пурпурные лучи расцветили рубинами пенистые гребни волн.
  
  Пир был приготовлен во втором этаже того самого "Резерва", с беседкой которого мы уже знакомы. Это была большая зала, в шесть окон, и над каждым окном (бог весть почему) было начертано имя одного из крупнейших французских городов.
  
  Вдоль этих окон шла галерея, деревянная, как и все здание.
  
  Хотя обед назначен был только в полдень, однако уже с одиннадцати часов по галерее прогуливались нетерпеливые гости. То были моряки с "Фараона" и несколько солдат, приятелей Дантеса. Все они из уважения к жениху и невесте нарядились в парадное платье.
  
  Среди гостей пронёсся слух, что свадебный пир почтят своим присутствием хозяева "Фараона", но это была такая честь для Дантеса, что никто не решался этому доверить.
  
  Однако Данглар, придя вместе с Кадруссом, в свою очередь подтвердил это известие. Утром он сам видел г-на Морреля, и г-н Моррель сказал ему, что будет обедать в "Резерве".
  
  И в самом деле через несколько минут в залу вошёл Моррель. Матросы приветствовали его дружными рукоплесканиями. Присутствие арматора служило для них подтверждением уже распространившегося слуха, что Дантес будет назначен капитаном. Они очень любили Дантеса и выражали благодарность своему хозяину за то, что хоть раз его выбор совпал с их желаниями. Едва г-н Моррель вошёл, как, по единодушному требованию, Данглара и Кадрусса послали к жениху с поручением известить его о прибытии арматора, появление которого возбудило всеобщую радость, и сказать ему, чтобы он поторопился.
  
  Данглар и Кадрусс пустились бегом, но не пробежали и ста шагов, как встретили жениха и невесту.
  
  Четыре каталанки, подруги Мерседес, провожали невесту; Эдмон вёл её под руку. Рядом с невестой шёл старик Дантес, а сзади Фернан. Злобная улыбка кривила его губы.
  
  Ни Мерседес, ни Эдмон не замечали этой улыбки. Они были так счастливы, что видели только себя и безоблачное небо, которое, казалось, благословляло их.
  
  Данглар и Кадрусс исполнили возложенное на них поручение; потом, крепко и дружески пожав руку Эдмону, заняли свои места, - Данглар рядом с Фернаном, а Кадрусс рядом со стариком Дантесом, предметом всеобщего внимания.
  
  Старик надел свой шёлковый кафтан с гранёными стальными пуговицами. Его худые, но мускулистые ноги Красовались в великолепных бумажных чулках с мушками, которые за версту отдавали английской контрабандой. На треугольной шляпе висел пук белых и голубых лент. Он опирался на витую палку, загнутую наверху, как античный посох. Словом, он ничем не отличался от щёголей 1796 года, прохаживавшихся во вновь открытых садах Люксембургского и Тюильрийского дворцов.
  
  К нему, как мы уже сказали, присоединился Кадрусс, Кадрусс, которого надежда на хороший обед окончательно примирила с Дантесами, Кадрусс, у которого в уме осталось смутное воспоминание о том, что происходило накануне, как бывает, когда, проснувшись утром, сохраняешь в памяти тень сна, виденного ночью.
  
  Данглар, подойдя к Фернану, пристально взглянул на обиженного поклонника. Фернан, шагая за будущими супругами, совершенно забытый Мерседес, которая в упоении юной любви, ничего не видела, кроме своего Эдмона, то бледнел, то краснел. Время от времени он посматривал в сторону Марселя и при этом всякий раз невольно вздрагивал. Казалось, Фернан ожидал или по крайней мере предвидел какое-то важнее событие.
  
  Дантес был одет просто. Служа в торговом флоте, он носил форму, среднюю между военным мундиром и штатским платьем, и его открытое лицо, просветлённое радостью, было очень красиво.
  
  Мерседес была хороша, как кипрская или хиосская гречанка, с чёрными глазами и коралловыми губами. Она шла шагом вольным и свободным, как ходят арлезианки и андалузки. Городская девушка попыталась бы, может быть, скрыть свою радость под вуалей или по крайней мере под бархатом ресниц, но Мерседес улыбалась и смотрела на всех окружавших, и её улыбка и взгляд говорили так же откровенно, как могли бы сказать уста: "Если вы друзья мне, то радуйтесь со мною, потому что я поистине очень счастлива!"
  
  Когда жених, невеста и провожатые подошли к "Резерву", г-н Моррель пошёл к ним навстречу, окружённый матросами и солдатами, которым он повторил обещание, данное Дантесу, что он будет назначен капитаном на место покойного Леклера. Увидав его, Дантес выпустил руку Мерседес и уступил место г-ну Моррелю. Арматор и невеста, подавая пример гостям, взошли по лестнице в столовую, и ещё добрых пять минут деревянные ступени скрипели под тяжёлыми шагами гостей.
  
  - Батюшка, - сказала Мерседес, остановившись у середины стола, - садитесь по правую руку от меня, прошу вас, а по левую я посажу того, кто заменил мне брата, - прибавила она с лаской в голосе, которая кинжалом ударила Фернана в самое сердце. Губы его посинели, и видно было, как под загорелой кожей вся кровь, приливая к сердцу, отхлынула от лица.
  
  Дантес возле себя посадил г-на Морреля и Данглара: первого по правую, второго по левую сторону; потом сделал знак рукой, приглашая остальных рассаживаться, как им угодно.
  
  Уже путешествовали вокруг стола румяные и пахучие аральские колбасы, лангусты в ослепительных латах, венерки с розоватой раковиной, морские ежи, напоминающие каштаны с их колючей оболочкой, кяовиссы, с успехом заменяющие южным гастрономам северные устрицы; словом, все те изысканные лакомства, которые полна выносит на песчаный берег и которые благодарные рыбаки называют общим именем "морские плоды".
  
  - Какая тишина! - сказал старик Дантес, прихлёбывая жёлтое, как топаз, вино, принесённое и поставленное перед Мерседес самим хозяином. - Кто бы сказал, что здесь тридцать человек, которые только и ждут, чтобы побалагурить?
  
  - Жених не всегда бывает весел, - заметил Кадрусс.
  
  - Да, - подхватил Эдмон, - я слишком счастлив, чтобы быть весёлым. Если вы это хотели сказать, сосед, то вы совершенно правы. Радость производит иногда странное действие, она гнетёт, как печаль.
  
  Данглар взглянул на Фернана, на лице которого отражалось каждое движение его души, - Полноте! Или вы боитесь чего-нибудь? - спросил он. - Мне, напротив, кажется, что все ваши желания исполняются.
  
  - Это-то и пугает меня, - отвечал Дантес. - Мне кажется, что человек не создан для такого лёгкого счастья! Счастье похоже на сказочные дворцы, двери которых стерегут драконы. Надобно бороться, чтобы овладеть ими, а я, право, не знаю, чем я заслужил счастье быть мужем Мерседес.
  
  - Мужем!.. - сказал Кадрусс со смехом. - Нет ещё, капитан; попробуй-ка разыгрывать мужа, так увидишь, как тебя примут.
  
  Мерседес покраснела.
  
  Фернан ёрзал на стуле, вздрагивал при малейшем шуме и то и дело отирал пот, который выступал на его лбу, словно первые капли грозового дождя.
  
  - Не стоит спорить из-за мелочей, сосед, - отвечал Эдмон Кадруссу, Мерседес ещё не жена мне, это верно...
  
  Он посмотрел на часы.
  
  - Но через полтора часа она ею будет!
  
  Все вскрикнули от удивления, кроме старика Дантеса, который широко осклабился, показывая ещё крепкие зубы. Мерседес улыбнулась, но уже не покраснела. Фернан судорожно схватился за ручку своего ножа.
  
  - Через полтора часа! - сказал Данглар, тоже побледнев - Как так?
  
  - Да, друзья мои, - отвечал Дантес, - благодаря содействию господина Морреля, которому, после моего отца, я обязан больше всех на свете, все препятствия устранены. Мы сделали денежный взнос, чтобы обойтись без оглашения, и в половине третьего марсельский мэр ждёт вас в ратуше. А так как уже пробило четверть второго, то едва ли я очень ошибусь, если скажу, что через час и тридцать минут Мерседес будет называться госпожою Дантес.
  
  Фернан закрыл глаза: огненный туман обжёг ему веки; он облокотился на стол, чтобы не упасть, и, несмотря на все свои усилия, не мог удержать стона, который потонул в хохоте и шумных возгласах гостей.
  
  - Вот это дело, - как вы находите? - сказал старик Дантес. - Это называется не терять времени! Вчера утром приехал. Сегодня в три часа женат! Только моряки так умеют!
  
  - Но разные формальности, - нерешительно вставил Данглар, - контракт, бумаги?..
  
  - Контракт! - сказал Дантес смеясь. - Контракт готов. У Мерседес ничего нет, у меня тоже! Всё у нас общее... Это недолго было написать, да и стоит недорого.
  
  Эта шутка вызвала новый взрыв хохота и рукоплесканий.
  
  - Значит, мы присутствуем не на обручении, - сказал Данглар, - а попросту на свадьбе.
  
  - Нет, - возразил Эдмон, - вы ничего не потеряете, будьте спокойны.
  
  Завтра утром я еду в Париж. Четыре дня туда, четыре дня обратно, один день на выполнение данного мне поручения, и девятого марта я буду здесь, а десятого числа будет настоящий свадебный пир.
  
  Надежда на новое пиршество удвоила общую весёлость, так что старик Дантес, который в начале обеда жаловался да тишину, теперь среди общего шума тщетно пытался предложить тост за счастье будущих супругов.
  
  Дантес угадал мысль отца и отвечал ему улыбкой, полной любви. Мерседес посмотрела на стенные часы и кивнула Эдмону.
  
  За столом царило то шумное и непринуждённое веселье, которое всегда сопровождает конец обеда у простых людей. Недовольные своими местами встали из-за стола и подсели к другим, более приятным собеседникам. Все говорили зараз, никто не отвечал на вопросы, каждый был занят только своими собственными мыслями.
  
  Данглар был почти так же бледен, как Фернан; что же касается последнего, то он еле дышал и казался преступником, погружённым в огненное озеро. Он встал одним из первых и прохаживался по зале, напрягая слух среди голосов и стука стаканов.
  
  Кадрусс подошёл к Фернану, и тотчас же к ним присоединился Данглар, которого Фернан, казалось, избегал.
  
  - Что верно, то верно, - сказал Кадрусс, в котором радушие Эдмона и доброе вино старика Памфила окончательно заглушили зависть, зародившуюся в его душе при виде неожиданного счастья Дантеса. - Дантес - славный малый; гляжу я на него, как он сидит со своей невестой, и думаю: нехорошо было бы сыграть с ним ту скверную штуку, которую вы вчера задумали.
  
  - Да ведь ты видел, что мы не дали ей ходу, - сказал Данглар. - Бедный Фернан был в таком отчаянии, что сначала мне стало жаль его; но раз он примирился со своим горем, даже согласился быть шафером у своего соперника, так и говорить больше нечего.
  
  Кадрусс взглянул на Фернана. Тот был мертвенно бледен.
  
  - Жертва тем более велика, что невеста в самом деле красавица, - продолжал Данглар. - Чёрт возьми! Мой будущий капитан - счастливчик! Хотел бы я зваться Дантесом хоть один денёк.
  
  - Идём? - раздался нежный голос Мерседес. - Вот уже бьёт два часа, а нас ждут в четверть третьего.
  
  - Да, да, идём, - сказал Дантес, быстро вставая.
  
  - Идём! - хором подхватили гости.
  
  В ту же минуту Данглар, который пристально следил за Фернаном, сидевшим на подоконнике, увидел, что тот дико вытаращил глаза, привскочил и снова сел на подоконник. Снаружи донёсся неясный шум; стук тяжёлых шагов, невнятные голоса и бряцание оружия заглушили весёлый говор гостей, который сразу сменился тревожным молчанием.
  
  Шум приближался; в дверь три раза ударили. Гости с изумлением переглянулись.
  
  - Именем закона! - раздался громкий голос; никто не ответил.
  
  Тотчас дверь отворилась, и полицейский комиссар, опоясанный шарфом, вошёл в залу в сопровождении четырех вооружённых солдат и капрала.
  
  Тревога сменилась ужасом.
  
  - В чём дело? - спросил арматор, подходя к комиссару, с которым был знаком. - Это, наверно, недоразумение.
  
  - Если это недоразумение, господин Моррель, - отвечал комиссар, - то можете быть уверены, что оно быстро разъяснится, а пока у меня есть приказ об аресте, и хоть я с сожалением исполняю этот долг, я всё же должен его исполнить. Кто из вас, господа, Эдмон Дантес?
  
  Все взгляды обратились на Эдмона, который в сильном волнении, но сохраняя достоинство, выступил вперёд и сказал:
  
  - Я. Что вам угодно?
  
  - Эдмон Дантес, - сказал комиссар, - именем закона я вас арестую!
  
  - Арестуете? - переспросил Эдмон, слегка побледнев. - За что вы меня арестуете?
  
  - Не знаю, но на первом допросе вы всё узнаете.
  
  Моррель понял, что делать нечего: комиссар, опоясанный шарфом, - не человек; это статуя, воплощающая закон, холодная, глухая, безмолвная.
  
  Но старик Дантес бросился к комиссару; есть вещи, которые сердце отца или матери понять не может. Он просил, умолял. Слёзы и мольбы были напрасны. Но отчаяние его было так велико, что комиссар почувствовал сострадание.
  
  - Успокойтесь, сударь! - сказал он. - Может быть, ваш сын не исполнил каких-нибудь карантинных или таможенных предписаний, и, когда он даст нужные разъяснения, его, вероятно, тотчас же освободят.
  
  - Что это значит? - спросил, нахмурив брови, Кадрусс у Данглара, который притворялся удивлённым.
  
  - Я почём знаю! - отвечал Данглар. - Я, как и ты, вижу, что делается, ничего не понимаю и дивлюсь.
  
  Кадрусс искал глазами Фернана, но тот исчез.
  
  Тогда вся вчерашняя сцена представилась ему с ужасающей ясностью: разыгравшаяся трагедия словно сдёрнула покров, который вчерашнее опьянение набросило на его память.
  
  - Уж не последствия ли это шутки, о которой вы говорили вчера? - оказал он хрипло. - В таком случае горе тому, кто её затеял, - в ней весёлого мало.
  
  - Да нет же! - воскликнул Данглар. - Ведь ты знаешь, что я разорвал записку.
  
  - Ты не разорвал её, - сказал Кадрусс, - а бросил в угол, только и всего.
  
  - Молчи, ты ничего не видел, ты был пьян.
  
  - Где Фернан? - спросил Кадрусс.
  
  - Почём я знаю? - отвечал Данглар. - Верно, ушёл по своим делам. Но чем заниматься пустяками, пойдём лучше поможем несчастному старику.
  
  Дантес уже успел с улыбкой подать руки всем своим друзьям и отдался в руки солдат.
  
  - Будьте спокойны, ошибка объяснится, и, вероятно, я даже не дойду до тюрьмы, - сказал он.
  
  - О, разумеется, я готов поручиться! - подхватил подошедший Данглар.
  
  Дантес спустился с лестницы. Впереди него шёл комиссар, по бокам солдаты. Карета с раскрытой дверцей ждала у порога. Дантес сел, с ним сели комиссар и два солдата. Дверца захлопнулась, и карета покатила в Марсель.
  
  - Прощай, Дантес! Прощай, Эдмон! - закричала Мерседес, выбегая на галерею.
  
  Узник услышал этот последний крик, вырвавшийся, словно рыдание, из растерзанного сердца его невесты, выглянул в окно кареты, крикнул: "До свидания, Мерседес!" - и исчез за углом форта св. Николая.
  
  - Подождите меня здесь, - сказал арматор, - я сяду в первую карету, какая мне встретится, съезжу в Марсель и вернусь к вам с известиями.
  
  - Поезжайте, - закричали все в один голос, - поезжайте и возвращайтесь поскорее!
  
  После этого двойного отъезда среди оставшихся несколько минут царило мрачное уныние.
  
  Отец Эдмона и Мерседес долго стояли врозь, погружённые каждый в свою скорбь; наконец, глаза их встретились. Оба почувствовали, что они две жертвы, поражённые одним и тем же ударом, и бросились друг другу в объятия.
  
  В это время в залу воротился Фернан, налил себе стакан воды, выпил и сел на стул.
  
  Случайно на соседний стул опустилась Мерседес.
  
  Фернан невольно отодвинул свой стул.
  
  - Это он! - сказал Данглару Кадрусс, не спускавший глаз с каталанца.
  
  - Не думаю, - отвечал Данглар, - он слишком глуп; во всяком случае грех на том, кто это сделал.
  
  - Ты забываешь о том, кто ему посоветовал, - сказал Кадрусс.
  
  - Ну, знаешь! - ответил Данглар. - Если бы пришлось отвечать за всё то, что говоришь на ветер!
  
  - Должен отвечать, когда то, что говоришь на ветер, падает другому на голову!
  
  Между тем гости на все лады истолковывали арест Дантеса.
  
  - А вы, Данглар, - спросил чей-то голос, - что думаете об этом?
  
  - Я думаю, - отвечал Данглар, - не провёз ли он каких-нибудь запрещённых товаров.
  
  - Но вы, Данглар, как бухгалтер, должны были бы знать об этом.
  
  - Да, конечно, но бухгалтер знает только то, что ему предъявляют. Я знаю, что мы привезли хлопчатую бумагу, вот и всё; что мы взяли груз в Александрии у Пастре и в Смирне у Паскаля; больше у меня ничего не спрашивайте.
  
  - О! Теперь я вспоминаю, - прошептал несчастный отец, цепляясь за последнюю надежду. - Он говорил мне вчера, что привёз для меня ящик кофе и ящик табаку.
  
  - Вот видите, - сказал Данглар, - так и есть! В наше отсутствие таможенники обыскали "Фараон" и нашли контрабанду.
  
  Мерседес этому не верила. Долго сдерживаемое горе вдруг вырвалось наружу, и она разразилась рыданиями.
  
  - Полно, полно, будем надеяться, - сказал старик, сам не зная, что говорит.
  
  - Будем надеяться! - повторил Данглар.
  
  "Будем надеяться!" - хотел сказать Фернан, но слова застряли у него в горле, только губы беззвучно шевелилась.
  
  - Господа! - закричал один из гостей, стороживший на галерее. - Господа, карета! Моррель! Он, наверное, везёт нам добрые вести!
  
  Мерседес и старик отец бросились навстречу арматору. Они столкнулись в дверях. Моррель был очень бледен.
  
  - Ну что? - спросили они в один голос.
  
  - Друзья мои! - отвечал арматор, качая головой. - Дело оказалось гораздо серьёзнее, чем мы думали.
  
  - О, господин Моррель! - вскричала Мерседес. - Он невиновен!
  
  - Я в этом убеждён, - отвечал Моррель, - но его обвиняют...
  
  - В чём же? - спросил старик Дантес.
  
  - В том, что он бонапартистский агент.
  
  Те из читателей, которые жили в эпоху, к которой относится мой рассказ, помнят, какое это было страшное обвинение.
  
  Мерседес вскрикнула; старик упал на стул.
  
  - Всё-таки, - прошептал Кадрусс, - вы меня обманули, Данглар, и шутка сыграна; но я не хочу, чтобы бедный старик и невеста умерли с горя, я сейчас же расскажу им всё.
  
  - Молчи, несчастный! - крикнул Данглар, хватая его за руку. - Молчи, если тебе дорога жизнь. Кто тебе сказал, что Дантес не виновен? Корабль заходил на остров Эльба, Дантес сходил на берег, пробыл целый день в Порто-Феррайо. Что, если при нём найдут какое-нибудь уличающее письмо? Тогда всех, кто за него заступится, обвинят в сообщничестве.
  
  Кадрусс, с присущим эгоизму чутьём, сразу понял всю вескость этих доводов; он посмотрел на Данглара растерянным взглядом и, вместо того чтобы сделать шаг вперёд, отскочил на два шага назад.
  
  - Если так, подождём, - прошептал он.
  
  - Да, подождём, - сказал Данглар. - Если он невиновен, его освободят; если виновен, то не стоит подвергать себя опасности ради заговорщика.
  
  - Тогда уйдём, я больше не в силах оставаться здесь.
  
  - Пожалуй, пойдём, - сказал Данглар, обрадовавшись, что ему есть с кем уйти. - Пойдём, и пусть они делают, как знают...
  
  Все разошлись. Фернан, оставшись опять единственной опорой Мерседес, взял её за руку и отвёл в Каталаны. Друзья Дантеса, со своей стороны, отвели домой, на Мельянские аллеи, обессилевшего старика.
  
  Вскоре слух об аресте Дантеса как бонапартистского агента разнёсся по всему городу.
  
  - Кто бы мог подумать, Данглар? - сказал Моррель, нагнав своего бухгалтера и Кадрусса. Он спешил в город за новостями о Дантесе, надеясь на своё знакомство с помощником королевского прокурора, г-ном де Вильфор. - Кто бы мог подумать?
  
  - Что вы хотите, сударь, - отвечал Данглар. - Я же говорил вам, что Дантес без всякой причины останавливался у острова Эльба; эта остановка показалась мне подозрительной.
  
  - А вы рассказывали о ваших подозрениях кому-нибудь, кроме меня?
  
  - Как можно, - прибавил Данглар вполголоса. - Вы сами знаете, что из-за вашего дядюшки, господина Поликара Морреля, который служил при том и не скрывает своих мыслей, и вас подозревают, что вы жалеете о Наполеоне... Я побоялся бы повредить Эдмону, а также и вам. Есть вещи, которые подчинённый обязан сообщать своему хозяину и строго хранить в тайне от всех других.
  
  - Правильно, Данглар, правильно, вы честный малый! Зато я уже позаботился о вас на случай, если бы этот бедный Дантес занял место капитана на "Фараоне".
  
  - Как так?
  
  - Да, я заранее спросил Дантеса, что он думает о вас и согласен ли оставить вас на прежнем месте; не знаю нечему, но мне казалось, что между вами холодок.
  
  - И что же он вам ответил?
  
  - Что был такой случай, - он не сказал, какой именно, - когда он действительно в чём-то провинился перед вами, но что он всегда готов доверять тому, кому доверяет его арматор.
  
  - Притворщик! - прошептал Данглар.
  
  - Бедный Дантес! - сказал Кадрусс. - Он был такой славный!
  
  - Да, но пока что "Фараон" без капитана, - сказал Моррель.
  
  - Раз мы выйдем в море не раньше чем через три месяца - сказал Данглар, - то можно надеяться, что за это время Эдмона освободят.
  
  - Конечно, но до тех пор?
  
  - А до тех пор, господин Моррель, я к вашим услугам, - сказал Данглар. - Вы знаете, что я умею управлять кораблём не хуже любого капитана дальнего плавания; вам даже выгодно будет взять меня, потому что, когда Эдмон выйдет из тюрьмы, вам некого будет и благодарить. Он займёт своё место, а я - своё, только и всего.
  
  - Благодарю вас, Данглар, - сказал арматор, - это действительно выход. Итак, примите командование, я вас уполномочиваю, и наблюдайте за разгрузкой, дело не должно страдать, какое бы несчастье ни постигало отдельных людей.
  
  - Будьте спокойны, господин Моррель; но нельзя ли будет хоть навестить бедного Эдмона?
  
  - Я это сейчас узнаю; я попытаюсь увидеться с господином де Вильфор и замолвить ему словечко за арестованного. Знаю, что он отъявленный роялист, но хоть он роялист и королевский прокурор, однако ж всё-таки человек, и притом, кажется, не злой.
  
  - Нет, не злой, но я слышал, что он честолюбив, а это почти одно и то же.
  
  - Словом, увидим, - сказал Моррель со вздохом. - Ступайте на борт, я скоро буду.
  
  И он направился к зданию суда.
  
  - Видишь, какой оборот принимает дело? - сказал Данглар Кадруссу. Тебе всё ещё охота заступаться за Дантеса?
  
  - Разумеется, нет, но всё-таки ужасно, что шутка могла иметь такие последствия.
  
  - Кто шутил? Не ты и не я, а Фернан. Ты же знаешь, что я бросил запаску; кажется, даже разорвал её.
  
  - Нет, нет! - вскричал Кадрусс. - Я как сейчас вижу её в углу беседки, измятую, скомканную, и очень желал бы, чтобы она была там, где я её вижу!
  
  - Что ж делать? Верно, Фернан поднял её, переписал или велел переписать, а то, может быть, даже и не взял на себя этого труда... Боже мой! Что, если он послал мою же записку! Хорошо, что я изменил почерк.
  
  - Так ты знал, что Дантес - заговорщик?
  
  - Я ровно ничего не знал. Я тебе уже говорил, что хотел пошутить, и только. По-видимому, я, как арлекин, шутя, сказал правду.
  
  - Всё равно, - продолжал Кадрусс, - я дорого бы дал, чтобы всего этого не было или по крайней мере чтобы я не был в это дело замешан. Ты увидишь, оно принесёт нам несчастье, Данглар.
  
  - Если оно должно принести кому-нибудь несчастье, так только настоящему виновнику, а настоящий виновник - Фернан, а не мы. Какое несчастье может случиться с нами? Нам нужно только сидеть спокойно, ни слова не говорить, и гроза пройдёт без грома.
  
  - Аминь, - сказал Кадрусс, кивнув Данглару, и направился к Мельянским аллеям, качая головой и бормоча себе под нос, как делают сильно озабоченные люди.
  
  "Так, - подумал Данглар, - дело принимает оборот, какой я предвидел; вот я капитан, пока на время, а если этот дурак Кадрусс сумеет молчать, то и навсегда. Остаётся только тот случай, если правосудие выпустит Дантеса из своих когтей... Но правосудие есть правосудие, - улыбнулся он, я вполне на него могу положиться".
  
  Он прыгнул в лодку и велел грести к "Фараону", где арматор, как мы помним, назначил ему свидание.
  
  Глава 6. ПОМОЩНИК КОРОЛЕВСКОГО ПРОКУРОРА
  
  В тот же самый день, в тот же самый час, на улице Гран-Кур, против фонтана Медуз, в одном из старых аристократических домов, выстроенных архитектором Пюже, тоже праздновали обручение.
  
  Но герои этого празднества были не простые люди, не матросы и солдаты, они принадлежали к высшему марсельскому обществу. Это были старые сановники, вышедшие в отставку при узурпаторе; военные, бежавшие из французской армии в армию Конде; молодые люди, которых родители, - всё ещё не уверенные в их безопасности, хотя уже поставили за них по четыре или по пять рекрутов, - воспитали в ненависти к тому, кого пять лет изгнания должны были превратить в мученика, а пятнадцать лет Реставрации в бога.
  
  Все сидели за столом, и разговор кипел всеми страстями того времени, страстями особенно неистовыми и ожесточёнными, потому что на юге Франции уже пятьсот лет политическая вражда усугубляется враждой религиозной.
  
  Император, ставший королём острова Эльба, после того как он был властителем целого материка, и правящий населением в пять-шесть тысяч душ, после того как сто двадцать миллионов подданных на десяти языках кричали ему: "Да здравствует Наполеон!" - казался всем участникам пира человеком, навсегда потерянным для Франции и престола. Сановники вспоминали его политические ошибки, военные рассуждали о Москве и Лейпциге, женщины - о разводе с Жозефиной. Этому роялистскому сборищу, которое радовалось, - не падению человека, а уничтожению принципа, - казалось, что для него начинается новая жизнь, что оно очнулось от мучительного кошмара.
  
  Осанистый старик, с орденом св. Людовика на груди, встал и предложил своим гостям выпить за короля Людовика XVIII. То был маркиз де Сен-Меран.
  
  Этот тост в честь гартвельского изгнанника и короля-умиротворителя Франции, был встречен громкими кликами; по английскому обычаю, все подняли бокалы; женщины откололи свои букеты и усеяли ими скатерть. В этом едином порыве была почти поэзия.
  
  - Они признали бы, - сказала маркиза де Сен-Меран, женщина с сухим взглядом, тонкими губами, аристократическими манерами, ещё изящная, несмотря на свои пятьдесят лет, - они признали бы, будь они здесь, все эти революционеры, которые нас выгнали и которым мы даём спокойно злоумышлять против нас в наших старинных замках, купленных ими за кусок хлеба во времена Террора, - они признали бы, что истинное самоотвержение было на нашей стороне, потому что мы остались верны рушившейся монархии, а они, напротив, приветствовали восходившее солнце и наживали состояния, в то время как мы разорялись. Они признали бы, что наш король поистине был Людовик Возлюбленный, а их узурпатор всегда оставался Наполеоном Проклятым; правда, де Вильфор?
  
  - Что прикажете, маркиза?.. Простите, я не слушал.
  
  - Оставьте детей, маркиза, - сказал старик, предложивший тост. - Сегодня их помолвка, и им, конечно, не до политики.
  
  - Простите, мама, - сказала молодая и красивая девушка, белокурая, с бархатными глазами, подёрнутыми влагой, - это я завладела господином де Вильфор. Госпожа де Вильфор, мама хочет говорить с вами.
  
  - Я готов отвечать маркизе, если ей будет угодно повторить вопрос, которого я не расслышал, - сказал г-н де Вильфор.
  
  - Я прощаю тебе, Рене, - сказала маркиза с нежной улыбкой, которую странно было видеть на этом холодном лице; но сердце женщины так уж создано, что, как бы ни было оно иссушено предрассудками и требованиями этикета, в нём всегда остаётся плодоносный и живой уголок, - тот, в который бог заключил материнскую любовь. - Я говорила, Вильфор, что у бонапартистов нет ни нашей веры, ни нашей преданности, ни нашего самоотвержения.
  
  - Сударыня, у них есть одно качество, заменяющее все наши, - это фанатизм. Наполеон - Магомет Запада; для всех этих людей низкого происхождения, но необыкновенно честолюбивых, он не только законодатель и владыка, но ещё символ - символ равенства.
  
  - Равенства! - воскликнула маркиза. - Наполеон - символ равенства? А что же тогда господин де Робеспьер? Мне кажется, вы похищаете его место и отдаёте корсиканцу; казалось бы, довольно и одной узурпации.
  
  - Нет, сударыня, - возразил Вильфор, - я оставляю каждого на его пьедестале: Робеспьера - на площади Людовика Пятнадцатого, на эшафоте; Наполеона - на Вандомской площади, на его колонне. Но только один вводил равенство, которое принижает, а другой - равенство, которое возвышает; один низвёл королей до уровня гильотины, другой, возвысил народ до уровня трона. Это не мешает тому, - прибавил Вильфор, смеясь, - что оба они - гнусные революционеры и что девятое термидора и четвёртое апреля тысяча восемьсот четырнадцатого года - два счастливых дня для Франции, которые одинаково должны праздновать друзья порядка и монархия; но этим объясняется также, почему Наполеон, даже поверженный - и, надеюсь, навсегда, - сохранил ревностных сторонников. Что вы хотите, маркиза? Кромвель был только половиной Наполеона, а и то имел их!
  
  - Знаете, Вильфор, всё это за версту отдаёт революцией. Но я вам прощаю, - ведь нельзя же быть сыном жирондиста и не сохранить революционный душок.
  
  Краска выступила на лице Вильфора.
  
  - Мой отец был жирондист, это правда; но мой отец не голосовал за смерть короля; он подвергался гонениям в день Террорау как и вы и чуть не сложил голову на том самом эшафоте, на котором скатилась голова вашего отца.
  
  - Да, - отвечала маркиза, на лице которой ничем не отразилось это кровавое воспоминание, - только они взошли бы на эшафот ради диаметрально противоположных принципов, и вот вам доказательство: всё наше семейство сохранило верность изгнанным Бурбонам, а ваш отец тотчас же примкнул к новому правительству; гражданин Нуартье был жирондистом, а граф Нуартье стал сенатором.
  
  - Мама, - сказала Рене, - вы помните наше условие: никогда не возвращаться к этим мрачным воспоминаниям.
  
  - Сударыня, - сказал Вильфор, - я присоединяюсь к мадемуазель де Сен-Меран и вместе с нею покорнейше прошу вас забыть о прошлом. К чему осуждать то, перед чем даже божья: воля бессильна? Бог властен преобразить будущее; в прошлом он ничего не может изменить. Мы можем если не отречься от прошлого, то хотя бы набросить на него покров. Я, например, отказался не только от убеждений моего отца, но даже от его имени. Отец мой был и, может статься, и теперь ещё бонапартист и зовётся Нуартье; я - роялист и зовусь де Вильфор. Пусть высыхают в старом дубе революционные соки; вы смотрите только на ветвь, которая отделилась от него и не может, да, пожалуй, и не хочет оторваться от него совсем.
  
  - Браво, Вильфор! - вскричал маркиз. - Браво! Хорошо сказано! Я тоже всегда убеждал маркизу забыть о прошлом, но без успеха; вы будете счастливее, надеюсь.
  
  - Хорошо, - сказала маркиза, - забудем о прошлом, я сама этого хочу; но зато Вильфор должен быть непреклонен в будущем. Не забудьте, Вильфор, что мы поручились за вас перед его величеством, что его величество согласился забыть, по нашему ручательству (она протянула ему руку), как и я забываю, по вашей просьбе. Но если вам попадёт в руки какой-нибудь заговорщик, помните: за вами тем строже следят, что вы принадлежите к семье, которая, быть может, сама находится в сношениях с заговорщиками.
  
  - Увы, сударыня, - отвечал Вильфор, - моя должность и особенно время, в которое мы живём, обязывают меня быть строгим. И я буду строг. Мне уже несколько раз случалось поддерживать обвинение по политическим делам, и в этом отношении я хорошо себя зарекомендовал. К сожалению, это ещё не конец.
  
  - Вы думаете? - спросила маркиза.
  
  - Я этого опасаюсь. Остров Эльба - слишком близок к Франции. Присутствие Наполеона почти в виду наших берегов поддерживает надежду в его сторонниках. Марсель кишит военными, состоящими на половинном жалованье; они беспрестанно ищут повода для ссоры с роялистами. Отсюда - дуэли между светскими людьми, а среди простонародья - поножовщина.
  
  - Да, - сказал граф де Сальвье, старый друг маркиза де Сен-Меран и камергер графа д'Артуа. - Но вы разве не знаете, что Священный Союз хочет переселить его?
  
  - Да, об этом шла речь, когда мы уезжали из Парижа, - отвечал маркиз.
  
  - Но куда же его пошлют?
  
  - На Святую Елену.
  
  - На Святую Елену! Что это такое? - спросила маркиза.
  
  - Остров, в двух тысячах миль отсюда, по ту сторону экватора, - отвечал граф.
  
  - В добрый час! Вильфор прав, безумие оставлять такого человека между Корсикой, где он родился, Неаполем, где ещё царствует его зять, и Италией, из которой он хотел сделать королевство для своего сына.
  
  - К сожалению, - сказал Вильфор, - имеются договоры тысяча восемьсот четырнадцатого года, и нельзя тронуть Наполеона, не нарушив этих договоров.
  
  - Так их нарушат! - сказал граф де Сальвье. - Он не был особенно щепетилен, когда приказал расстрелять несчастного герцога Энгиевского.
  
  - Отлично, - сказала маркиза, - решено: Священный Союз избавит Европу от Наполеона, а Вильфор избавит Марсель от его сторонников. Либо король царствует, либо нет; если он царствует, его правительство должно быть сильно и его исполнители - непоколебимы; только таким образом можно предотвратить зло.
  
  - К сожалению, сударыня, - сказал Вильфор с улыбкой, - помощник королевского прокурора всегда видит зло, когда оно уже совершилось.
  
  - Так он должен его исправить.
  
  - Я мог бы сказать, сударыня, что мы не исправляем зло, а мстим за него, и только.
  
  - Ах, господин де Вильфор, - сказала молоденькая и хорошенькая девица, дочь графа де Сальвье, подруга мадемуазель де Сен-Меран, - постарайтесь устроить какой-нибудь интересный процесс, пока мы ещё в Марселе. Я никогда не видала суда присяжных, а это, говорят, очень любопытно.
  
  - Да, в самом деле, очень любопытно, - отвечая помощник королевского прокурора. - Это уже не искусственная трагедия, а подлинная драма; не притворные страдания, а страдания настоящие. Человек, которого вы видите, по окончании спектакля идёт не домой, ужинать со своим семейством и спокойно лечь спать, чтобы завтра начать сначала, а в тюрьму, где его ждёт палач. Так что для нервных особ, ищущих сильных ощущений, не может быть лучшего зрелища. Будьте спокойны - если случай представится, я не премину воспользоваться им.
  
  - От его слов нас бросает в дрожь... а он смеётся! - сказала Рене, побледнев.
  
  - Что прикажете?.. Это поединок... Я уже пять или шесть раз требовал смертной казни для подсудимых, политических и других... Кто знает, сколько сейчас во тьме точится кинжалов или сколько их уже обращено на меня!
  
  - Боже мой! - вскричала Рене. - Неужели вы говорите серьёзно, господин де Вильфор?
  
  - Совершенно серьёзно, - отвечал Вильфор с улыбкой. - И от этих занимательных процессов, которых графиня жаждет из любопытства, а я из честолюбия, опасность для меня только усилится. Разве эти наполеоновские солдаты, привыкшие слепо идти на врага, рассуждают, когда надо выпустить пулю или ударит штыком? Неужели у них дрогнет рука убить человека, которого они считают своим личным врагом, когда они, не задумываясь, убивают русского, австрийца или венгерца, которого они и в глаза не видали? К тому же опасность необходима; иначе наше ремесло не имело бы оправдания. Я сам воспламеняюсь, когда вижу в глазах обвиняемого вспышку ярости: это придаёт мне силы. Тут уже не тяжба, а битва; я борюсь с ним, он защищается, я наношу новый удар, и битва кончается, как всякая битва, победой или поражением. Вот что значит выступать в суде! Опасность порождает красноречие. Если бы обвиняемый улыбнулся мне после моей речи, то я решил бы, что говорил плохо, что слова мои были бледны, слабы, невыразительны. Представьте себе, какая гордость наполняет душу прокурора, убеждённого в виновности подсудимого, когда он видит, что преступник бледнеет и склоняет голову под тяжестью улик и под разящими ударами его красноречия! Голова преступника склоняется и падает!
  
  Рене тихо вскрикнула.
  
  - Как говорит! - заметил один из гостей.
  
  - Вот такие люди и нужны в наше время, - сказал другой.
  
  - В последнем процессе, - подхватил третий, - вы были великолепны, Вильфор. Помните - негодяй, который зарезал своего отца? Вы буквально убили его, прежде чем до него дотронулся палач.
  
  - О, отцеубийцы - этих мне не жаль. Для таких людей нет достаточно тяжкого наказания, - сказала Рене. - Но несчастные политические преступники...
  
  - Они ещё хуже, Рене, потому что король - отец народа, и хотеть свергнуть или убить короля - значит хотеть убить отца тридцати двух миллионов людей.
  
  - Всё равно, господин де Вильфор, - сказала Рене. - Обещайте мне, что будете снисходительны к тем, за кого я буду просить вас...
  
  - Будьте спокойны, - отвечал Вильфор с очаровательной улыбкой, - мы будем вместе писать обвинительные акты.
  
  - Дорогая моя, - сказала маркиза, - занимайтесь своими колибри, собачками и тряпками и предоставьте вашему будущему мужу делать своё дело. Теперь оружие отдыхает и тога в почёте; об этом есть прекрасное латинское изречение.
  
  - Cadant arma togae[3], - сказал Вильфор.
  
  - Я не решилась сказать по-латыни, - отвечала маркиза.
  
  - Мне кажется, что мне было бы приятнее видеть вас врачом, - продолжала Рене. - Карающий ангел, хоть он и ангел, всегда страшил меня.
  
  - Добрая моя Рене! - прошептал Вильфор, бросив на молодую девушку взгляд, полный любви.
  
  - Господин де Вильфор, - сказал маркиз, - будет нравственным и политическим врачом нашей провинции; поверь мне, дочка, это почётная роль.
  
  - И это поможет забыть роль, которую играл его отец, - вставила неисправимая маркиза.
  
  - Сударыня, - отвечал Вильфор с грустной улыбкой, - я уже имел честь докладывать вам, что отец мой, как я по крайней мере надеюсь, отрёкся от своих былых заблуждений, что он стал ревностным другом религии и порядка, лучшим роялистом, чем я, ибо он роялист по раскаянию, а я - только по страсти.
  
  И Вильфор окинул взглядом присутствующих, как он это делал в суде после какой-нибудь великолепной тирады, проверяя действие своего красноречия на публику.
  
  - Правильно, Вильфор, - сказал граф де Сальвье, - эти же слова я сказал третьего дня в Тюильри министру двора, который выразил удивление по поводу брака между сыном жирондиста и дочерью офицера, служившего в армии Конде, и министр отлично понял меня. Сам король покровительствует этому способу объединения. Мы и не подозревали, что он слушает нас, а он вдруг вмешался в разговор и говорит: "Вильфор (заметьте, король не сказал Нуартье, а подчеркнул имя Вильфор), Вильфор, - сказал король, - пойдёт далеко; это молодой человек уже вполне сложившийся и принадлежит к моему миру. Я с удовольствием узнал, что маркиз и маркиза де Сен-Меран выдают за него свою дочь, и я сам посоветовал бы им этот брак, если бы они не явились первые ко мне просить позволения".
  
  - Король это сказал, граф? - воскликнул восхищённый Вильфор.
  
  - Передаю вам собственные его слова; и если маркиз захочет быть откровенным, то сознаётся, что эти же слова король сказал ему самому, когда он, полгода назад, сообщил королю о своём намерении выдать за вас свою дочь.
  
  - Это верно, - подтвердил маркиз.
  
  - Так, значит, я всем обязан королю! Чего я не сделаю, чтобы послужить ему!
  
  - Таким вы мне нравитесь, - сказала маркиза. - Пусть теперь явится заговорщик, - добро пожаловать!
  
  - А я, мама, - сказала Рене, - молю бога, чтобы он вас не услышал и чтобы он посылал господину де Вильфор только мелких воришек, беспомощных банкротов и робких жуликов; тогда я буду спать спокойно.
  
  - Это всё равно, что желать врачу одних мигреней, веснушек, осиных укусов и тому подобное, - сказал Вильфор со смехом. - Если вы хотите видеть меня королевским прокурором, пожелайте мне, напротив, страшных болезней, исцеление которых делает честь врачу.
  
  В эту минуту, словно судьба только и ждала пожелания Вильфора, вошёл лакей и сказал ему несколько слов на ухо.
  
  Вильфор, извинившись, вышел из-за стола и воротился через несколько минут с довольной улыбкой на губах.
  
  Рене посмотрела на своего жениха с восхищением: его голубые глаза сверкали на бледном лице, окаймлённом чёрными бакенбардами; в эту минуту он и в самом деле был очень красив. Рене с нетерпением ждала, чтобы он объяснил причину своего внезапного исчезновения.
  
  - Вы только что выразили желание иметь мужем доктора, - сказал Вильфор, - так вот у меня с учениками Эскулапа (так ещё говорили в тысяча восемьсот пятнадцатом году) есть некоторое сходство: я не могу располагать своим временем. Меня нашли даже здесь, подле вас, в день нашего обручения.
  
  - А почему вас вызвали? - спросила молодая девушка с лёгким беспокойством.
  
  - Увы, из-за больного, который, если верить тому, что мне сообщили, очень плох. Случай весьма серьёзный, и болезнь грозит эшафотом.
  
  - Боже! - вскричала Рене побледнев.
  
  - Что вы говорите! - воскликнули гости в один голос.
  
  - По-видимому, речь идёт не более и не менее как о бонапартистском заговоре.
  
  - Неужели! - вскричала маркиза.
  
  - Вот что сказано в доносе.
  
  И Вильфор прочёл:
  
  "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора о том, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже.
  
  Если он будет задержан, уличающее его письмо будет найдено при нём, или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
  
  - Позвольте, - сказала Рене, - это письмо не подписано и адресовано не вам, а королевскому прокурору.
  
  - Да, но королевский прокурор в отлучке; письмо подали его секретарю, которому поручено распечатывать почту; он вскрыл это письмо, послал за мной и, не застав меня дома, сам отдал приказ об аресте.
  
  - Так виновный арестован? - спросила маркиза.
  
  - То есть обвиняемый, - поправила Рене.
  
  - Да, арестован, - отвечал Вильфор, - и, как я уже говорил мадемуазель Рене, если у него найдут письмо, то мой пациент опасно болен.
  
  - А где этот несчастный? - спросила Рене.
  
  - Ждёт у меня.
  
  - Ступайте, друг мой, - сказал маркиз, - не пренебрегайте вашими обязанностями. Королевская служба требует вашего личного присутствия; ступайте же куда вас призывает королевская служба.
  
  - Ах, господин де Вильфор! - воскликнула Рене, умоляюще сложив руки.
  
  - Будьте снисходительны, сегодня день нашего обручения.
  
  Вильфор обошёл вокруг стола и, облокотившись на спинку стула, на котором сидела его невеста, сказал:
  
  - Ради вашего спокойствия обещаю вам сделать всё, что можно. Но если улики бесспорны, если обвинение справедливо, придётся скосить эту бонапартистскую сорную траву.
  
  Рене вздрогнула при слове "скосить", ибо у этой сорной травы, как выразился Вильфор, была голова.
  
  - Не слушайте её, Вильфор, - сказала маркиза, - это ребячество; она привыкнет.
  
  И маркиза протянула Вильфору свою сухую руку, которую он поцеловал, глядя на Рене; глаза его говорили: "Я целую вашу руку или по крайней мере хотел бы поцеловать".
  
  - Печальное предзнаменование! - прошептала Рене.
  
  - Перестань, Рене, - сказала маркиза. - Ты выводишь меня из терпения своими детскими выходками. Желала бы я знать, что важнее - судьба государства или твои чувствительные фантазии?
  
  - Ах, мама, - вздохнула Рене.
  
  - Маркиза, простите нашу плохую роялистку, - сказал де Вильфор, обещаю вам, что исполню долг помощника королевского прокурора со всем усердием, то есть буду беспощаден.
  
  Но в то время как помощник прокурора говорил эти слова маркизе, жених украдкой посылал взгляд невесте, и взгляд этот говорил: "Будьте спокойны, Рене; ради вас я буду снисходителен".
  
  Рене отвечала ему нежной улыбкой, и Вильфор удалился, преисполненный блаженства.
  
  Глава 7. ДОПРОС
  
  Выйдя из столовой, Вильфор тотчас же сбросил с себя маску весёлости и принял торжественный вид, подобающий человеку, на которого возложен высший долг - решать участь своего ближнего. Однако, несмотря на подвижность своего лица, которой он часто, как искусный актёр, учился перед зеркалом, на этот раз ему трудно было нахмурить брови и омрачить чело. И в самом деле, если не считать политического прошлого его отца, которое могло повредить его карьере, если от него не отмежеваться решительно, Жерар де Вильфор был в эту минуту так счастлив, как только может быть счастлив человек: располагая солидным состоянием, он занимал в двадцать семь лет видное место в судебном мире; он был женихом молодой и красивой девушки, которую любил не страстно, но разумно, как может любить помощник королевского прокурора. Мадемуазель де Сен-Меран была не только красива, но вдобавок принадлежала к семейству, бывшему в большой милости при дворе. Кроме связей своих родителей, которые, не имея других детей, могли целиком воспользоваться ими в интересах своего зятя, невеста приносила ему пятьдесят тысяч экю приданого, к коему, ввиду надежд (ужасное слово, выдуманное свахами), могло со временем прибавиться полумиллионное наследство. Всё это вместе взятое составляло итог блаженства до того ослепительный, что Вильфор находил пятна даже на солнце, если перед тем долго смотрел в свою душу внутренним взором.
  
  У дверей его ждал полицейский комиссар. Вид этой мрачной фигуры заставил его спуститься с высоты седьмого неба на бренную землю, по которой мы ходим; он придал своему лицу подобающее выражение и подошёл к полицейскому.
  
  - Я готов! - сказал он. - Я прочёл письмо, вы хорошо сделали, что арестовали этого человека; теперь сообщите мне о нём и о заговоре все сведения, какие вы успели собрать.
  
  - О заговоре мы ещё ничего не знаем; все бумаги, найденные при нём, запечатаны в одну связку и лежат на вашем столе. Что же касается самого обвиняемого, то его зовут, как вы изволили видеть из самого доноса, Эдмон Дантес, он служит помощником капитана на трехмачтовом корабле "Фараон", который возит хлопок из Александрии и Смирны и принадлежит марсельскому торговому дому "Моррель и Сын".
  
  - До поступления на торговое судно он служил во флоте?
  
  - О, нет! Это совсем молодой человек.
  
  - Каких лет?
  
  - Лет девятнадцати - двадцати, не больше.
  
  Когда Вильфор, пройдя улицу Гранрю, уже подходил к своему дому, к нему приблизился человек, по-видимому его поджидавший. То был г-н Моррель.
  
  - Господин де Вильфор! - вскричал он. - Как хорошо, что я застал вас! Подумайте, произошла страшная ошибка, арестовали моего помощника капитана, Эдмона Дантеса.
  
  - Знаю, - отвечал Вильфор, - я как раз иду допрашивать его.
  
  - Господин де Вильфор, - продолжал Моррель с жаром, - вы не знаете обвиняемого, а я его знаю. Представьте себе человека, самого тихого, честного и, я готов сказать, самого лучшего знатока своего дела во всём торговом флоте... Господин де Вильфор! Прошу вас за него от всей Души.
  
  Вильфор, как мы уже видели, принадлежал к аристократическому лагерю, а Моррель - к плебейскому; первый был крайний роялист, второго подозревали в тайном бонапартизме. Вильфор свысока посмотрел на Морреля и холодно ответил:
  
  - Вы знаете, сударь, что можно быть тихим в домашнем кругу, честным в торговых сношениях и знатоком своего дела и тем не менее быть преступником в политическом смысле. Вы это знаете, правда, сударь?
  
  Вильфор сделал ударение на последних словах, как бы намекая на самого Морреля; испытующий взгляд его старался проникнуть в самое сердце этого человека, который дерзал просить за другого, хотя он не мог не знать, что сам нуждается в снисхождении.
  
  Моррель покраснел, потому что совесть его была не совсем чиста в отношении политических убеждений, притом же тайна, доверенная ему Дантесом о свидании с маршалом и о словах, которые ему сказал император, смущала его ум. Однако он оказал с искренним участием:
  
  - Умоляю вас, господин де Вильфор, будьте справедливы, как вы должны быть, и добры, как вы всегда бываете, и поскорее верните нам бедного Дантеса!
  
  В этом "верните нам" уху помощника королевского прокурора почудилась революционная нотка.
  
  "Да! - подумал он. - "Верните нам"... Уж не принадлежит ли этот Дантес к какой-нибудь секте карбонариев, раз его покровитель так неосторожно говорит во множественном числе? Помнится, комиссар сказал, что его ваяли в кабаке, и притом в многолюдной компании, - это какая-нибудь тайная ложа".
  
  Он продолжал вслух:
  
  - Вы можете быть совершенно спокойны, сударь, и вы не напрасно просите справедливости, если обвиняемый не виновен; если же, напротив, он виновен, мы живём в трудное время, и безнаказанность может послужить пагубным примером. Поэтому я буду вынужден исполнить свой долг.
  
  Он поклонился с ледяной учтивостью и величественно вошёл в свой дом, примыкающий к зданию суда, а бедный арматор, как окаменелый, остался стоять на улице.
  
  Передняя была полна жандармов и полицейских; среди них, окружённый пылающими ненавистью взглядами, спокойно и неподвижно стоял арестант.
  
  Вильфор, пересекая переднюю, искоса взглянул на Дантеса и, взяв из рук полицейского пачку бумаг, исчез за дверью, бросив на ходу:
  
  - Введите арестанта.
  
  Как ни был мимолётен взгляд, брошенный Вильфором на арестанта, он всё же успел составить себе мнение о человеке, которого ему предстояло допросить. Он прочёл ум на его широком и открытом челе, мужество в его упорном взоре и нахмуренных бровях и прямодушие в его полных полуоткрытых губах, за которыми блестели два ряда зубов, белых, как слоновая кость.
  
  Первое впечатление было благоприятно для Дантеса; но Вильфору часто говорили, что политическая мудрость повелевает не поддаваться первому порыву, потому что это всегда голос сердца; и он приложил это правило к первому впечатлению, забыв о разнице между впечатлением и порывом.
  
  Он задушил добрые чувства, которые пытались ворваться к нему в сердце, чтобы оттуда завладеть его умом, принял перед зеркалом торжественный вид и сел, мрачный и грозный, за свой письменный стол.
  
  Через минуту вошёл Дантес.
  
  Он был всё так же бледен, но спокоен и приветлив; он с непринуждённой учтивостью поклонился своему судье, потом поискал глазами стул, словно находился в гостиной арматора Морреля.
  
  Тут только встретил он тусклый взгляд Вильфора - взгляд, свойственный блюстителям правосудия, которые не хотят, чтобы кто-нибудь читал их мысли, и потому превращают свои глаза в матовое стекло. Этот взгляд дал почувствовать Дантесу, что он стоит перед судом.
  
  - Кто вы и как ваше имя? - спросил Вильфор, перебирая бумаги, поданные ему в передней; за какой-нибудь час дело уже успело вырасти в довольно объёмистую тетрадь: так быстро язва шпионства разъедает несчастное тело, именуемое обвиняемым.
  
  - Меня зовут Эдмон Дантес, - ровным и звучным голосом отвечал юноша, - я помощник капитана на корабле "Фараон", принадлежащем фирме "Моррель и Сын".
  
  - Сколько вам лет? - продолжал Вильфор.
  
  - Девятнадцать, - отвечал Дантес.
  
  - Что вы делали, когда вас арестовали?
  
  - Я обедал с друзьями по случаю моего обручения, - отвечал Дантес слегка дрогнувшим голосом, настолько мучителен был контраст между радостным празднеством и мрачной церемонией, которая совершалась в эту минуту, между хмурым лицом Вильфора и лучеразным личиком Мерседес.
  
  - По случаю вашего обручения? - повторил помощник прокурора, невольно вздрогнув.
  
  - Да, я женюсь на девушке, которую люблю уже три года.
  
  Вильфор, вопреки своему обычному бесстрастию, был всё же поражён таким совпадением, и взволнованный голос юноши пробудил сочувственный отзвук в его душе, он тоже любил свою невесту, тоже был счастлив, и вот его радости помешали, для того чтобы он разрушил счастье человека, который, подобно ему, был так близок к блаженству. "Такое философическое сопоставление, - подумал он, - будет иметь большой успех в гостиной маркиза де Сен-Меран; и, пока Дантес ожидал дальнейших вопросов, он начал подбирать в уме антитезы, из которых ораторы строят блестящие фразы, рассчитанные на аплодисменты и подчас принимаемые за истинное красноречие.
  
  Сочинив в уме изящный спич, Вильфор улыбнулся и сказал, обращаясь к Дантесу:
  
  - Продолжайте.
  
  - Что же мне продолжать?
  
  - Осведомите правосудие.
  
  - Пусть правосудие скажет мне, о чём оно желает быть осведомлено, и я ему скажу всё, что знаю. Только, - прибавил он с улыбкою, - предупреждаю, что я знаю мало.
  
  - Вы служили при узурпаторе?
  
  - Меня должны были зачислить в военный флот, когда он пал.
  
  - Говорят, вы весьма крайних политических убеждений, - сказал Вильфор, которому об этом никто ничего не говорил, но он решил на всякий случай предложить этот вопрос в виде обвинения.
  
  - Мои политические убеждения!.. Увы, мне стыдно признаться, но у меня никогда не было того, что называется убеждениями, мне только девятнадцать лет, как я уже имел честь доложить вам; я ничего не знаю, никакого видного положения я занять не могу; всем, что я есть и чем я стану, если мне дадут то место, о котором я мечтаю, я буду обязан одному господину Моррелю. Поэтому все мои убеждения, и то не политические, а частные, сводятся к трём чувствам: я люблю моего отца, уважаю господина Морреля и обожаю Мерседес. Вот, милостивый государь, всё, что я могу сообщить правосудию; как видите, всё это для него мало интересно.
  
  Пока Дантес говорил, Вильфор смотрел на его честное, открытое лицо и невольно вспомнил слова Рене, которая, не зная обвиняемого, просила о снисхождении к нему. Привыкнув иметь дело с преступлением и преступниками, помощник прокурора в каждом слове Дантеса видел новое доказательство его невиновности. В самом деле, этот юноша, почти мальчик, простодушный, откровенный, красноречивый тем красноречием сердца, которое никогда не даётся, когда его ищешь, полный любви ко всем, потому что был счастлив, а счастье и самых злых превращает в добрых, - изливал даже на своего судью нежность и доброту, переполнявшие его душу. Вильфор был с ним суров и строг, а у Эдмона во взоре, в голосе, в движениях не было ничего, кроме приязни и доброжелательности к тому, кто его допрашивал.
  
  "Честное слово, - подумал Вильфор, - вот славный малый, и, надеюсь, мне нетрудно, будет угодить Рене, исполнив первую её просьбу; этим я заслужу сердечное рукопожатие при всех, а в уголке, тайком, нежный поцелуй".
  
  От этой сладостной надежды лицо Вильфора прояснилось, и когда, оторвавшись от своих мыслей, он перевёл взгляд на Дантеса, Дантес, следивший за всеми переменами его лица, тоже улыбнулся.
  
  - У вас есть враги? - спросил Вильфор.
  
  - Враги? - сказал Дантес. - Я, по счастью, ещё так мало значу, что не успел нажить их. Может быть, я немного вспыльчив, но я всегда старался укрощать себя в отношениях с подчинёнными. У меня под началом человек десять - двенадцать матросов. Спросите их, милостивый государь, и они вам скажут, что любят и уважают меня не как отца, - я ещё слишком молод для этого, - а как старшего брата.
  
  - Если у вас нет врагов, то, может быть, есть завистники. Вам только девятнадцать лет, а вас назначают капитаном, это высокая должность в вашем звании; вы женитесь на красивой девушке, которая вас любит, а это редкое счастье во всех званиях мира. Вот две веские причины, чтобы иметь завистников.
  
  - Да, вы правы. Вы, верно, лучше меня знаете людей, а может быть, это и так. Но если эти завистники из числа моих друзей, то я предпочитаю не знать, кто они, чтобы мне не пришлось их ненавидеть.
  
  - Это неверно. Всегда надо, насколько можно, ясно видеть окружающее. И, сказать по правде, - вы кажетесь мне таким достойным молодым человеком, что для вас я решаюсь отступить от обычных правил правосудия и помочь вам раскрыть истину... Вот донос, который возводит на вас обвинение. Узнаёте почерк?
  
  Вильфор вынул из кармана письмо и протянул его Дантесу. Дантес посмотрел, прочёл, нахмурил лоб и сказал:
  
  - Нет, я не знаю этой руки; почерк искажён, но довольно твёрд. Во всяком случае это писала искусная рука. Я очень счастлив, - прибавил он, глядя на Вильфора с благодарностью, - что имею дело с таким человеком, как вы, потому что действительно этот завистник - настоящий враг!
  
  По молнии, блеснувшей в глазах юноши при этих словах, Вильфор понял, сколько душевной силы скрывается под его наружной кротостью.
  
  - А теперь, - сказал Вильфор, - отвечайте мне откровенно, не как обвиняемый судье, а как человек, попавший в беду, отвечает человеку, который принимает в нём участие: есть ли правда в этом безымённом доносе?
  
  И Вильфор с отвращением бросил на стол письмо, которое вернул ему Дантес.
  
  - Всё правда, а в то же время ни слова правды; а вот чистая правда, клянусь честью моряка, клянусь моей любовью к Мерседес, клянусь жизнью моего отца!
  
  - Говорите, - сказал Вильфор.
  
  И прибавил про себя:
  
  "Если бы Рене могла меня видеть, надеюсь, она была бы довольна мною и не называла бы меня палачом".
  
  - Так вот: когда мы вышли из Неаполя, капитан Леклер заболел нервной горячкой; на корабле не было врача, а он не хотел приставать к берегу, потому что очень спешил на остров Эльба, и потому состояние его так ухудшилось, что на третий день, почувствовав приближение смерти, он позвал меня к себе.
  
  "Дантес, - сказал он, - поклянитесь мне честью, что исполните поручение, которое я вам дам; дело чрезвычайно важное".
  
  "Клянусь, капитан", - отвечал я.
  
  "Так как после моей смерти командование переходит к вам, как помощнику капитана, вы примете командование, возьмёте курс на остров Эльба, остановитесь в Порто-Феррайо, пойдёте к маршалу и отдадите ему это письмо; может быть, там дадут вам другое письмо или ещё какое-нибудь поручение.
  
  Это поручение должен был получить я; вы, Дантес, исполните его вместо меня, и вся заслуга будет ваша".
  
  "Исполню, капитан, но, может быть, не так-то легко добраться до маршала?"
  
  "Вот кольцо, которое вы попросите ему передать, - сказал капитан, это устранит все препятствия".
  
  И с этими словами он дал мне перстень. Через два часа он впал в беспамятство, а на другой день скончался.
  
  - И что же вы сделали?
  
  - То, что я должен был сделать, то, что всякий другой сделал бы на моём месте. Просьба умирающего всегда священна; но у нас, моряков, просьба начальника - это приказание, которое нельзя не исполнить. Итак, я взял курс на Эльбу и прибыл туда на другой день; я всех оставил на борту и один сошёл на берег. Как я и думал, меня не хотели допустить к маршалу; но я послал ему перстень, который должен был служить условным знаком; и все двери раскрылись передо мной. Он принял меня, расспросил о смерти бедного Леклера и, как тот и предвидел, дал мне письмо, приказав лично доставить его в Париж. Я обещал, потому что это входило в исполнение последней воли моего капитана. Прибыв сюда, я устроил все дела на корабле и побежал к моей невесте, которая показалась мне ещё прекрасней и милей прежнего. Благодаря господину Моррелю мы уладили все церковные формальности; и вот, как я уже говорил вам, я сидел за обедом, готовился через час вступить в брак и думал завтра же ехать в Париж, как вдруг по этому доносу, который вы, по-видимому, теперь так же презираете, как и я, меня арестовали.
  
  - Да, да, - проговорил Вильфор, - всё это кажется мне правдой, и если вы в чём виновны, так только в неосторожности; да и неосторожность ваша оправдывается приказаниями капитана. Отдайте нам письмо, взятое вами на острове Эльба, дайте честное слово, что явитесь по первому требованию, и возвращайтесь к вашим Друзьям.
  
  - Так я свободен! - вскричал Дантес вне себя от радости.
  
  - Да, только отдайте мне письмо.
  
  - Оно должно быть у вас, его взяли у меня вместе с другими моими бумагами, и я узнаю некоторые из них в этой связке.
  
  - Постойте, - сказал Вильфор Дантесу, который взялся уже было за шляпу и перчатки, - постойте! Кому адресовано письмо?
  
  - Господину Нуартье, улица Кок-Эрон, в Париже.
  
  Если бы гром обрушился на Вильфора, он не поразил бы его таким быстрым и внезапным ударом; он упал в кресло, с которого привстал, чтобы взять связку с бумагами, захваченными у Дантеса, и, лихорадочно порывшись в них, вынул роковое письмо, устремив на него взгляд, полный невыразимого ужаса.
  
  - Господину Нуартье, улица Кок-Эрон, номер тринадцать, - прошептал он, побледнев ещё сильнее.
  
  - Точно так, - сказал изумлённый Дантес. - Разве вы его знаете?
  
  - Нет, - быстро ответил Вильфор, - верный слуга короля не знается с заговорщиками.
  
  - Стало быть, речь идёт о заговоре? - спросил Дантес, который, после того как уже считал себя свободным, почувствовал, что дело принимает другой оборот. - Во всяком случае я уже сказал вам, что ничего не знал о содержании этого письма.
  
  - Да, - сказал Вильфор глухим голосом, - но вы знаете имя того, кому оно адресовано!
  
  - Чтобы отдать письмо лично ему, я должен был знать его имя.
  
  - И вы никому его не показывали? - спросил Вильфор, читая письмо и всё более и более бледнея.
  
  - Никому, клянусь честью!
  
  - Никто не знает, что вы везли письмо с острова Эльба к господину Нуартье?
  
  - Никто, кроме того, кто вручил мне его.
  
  - И это ещё много, слишком много! - прошептал Вильфор.
  
  Лицо его становилось всё мрачнее, по мере того как он читал; его бледные губы, дрожащие руки, пылающие глаза внушали Дантесу самые дурные предчувствия.
  
  Прочитав письмо, Вильфор схватился за голову и замер.
  
  - Что с вами, сударь? - робко спросил Дантес.
  
  Вильфор не отвечал, потом поднял бледное, искажённое лицо и ещё раз перечёл письмо.
  
  - И вы уверяете, что ничего не знаете о содержании этого письма? - сказал Вильфор.
  
  - Повторяю и клянусь честью, что не знаю ничего. Но что с вами? Вам дурно? Хотите, я позвоню? Позову кого-нибудь?
  
  - Нет, - сказал Вильфор, быстро вставая, - стойте на месте и молчите; здесь я приказываю, а не вы.
  
  - Простите, - обиженно сказал Дантес, - я только хотел помочь вам.
  
  - Мне ничего не нужно. Минутная слабость - только и всего. Думайте о себе, а не обо мне. Отвечайте.
  
  Дантес ждал вопроса, но тщетно; Вильфор опустился в кресло, нетвёрдой рукой отёр пот с лица и в третий раз принялся перечитывать письмо.
  
  - Если он знает, что тут написано, - прошептал он, - и если он когда-нибудь узнает, что Нуартье - отец Вильфора, то я погиб, погиб безвозвратно!
  
  И он время от времени взглядывал на Эдмона, как будто его взгляды могли проникнуть сквозь невидимую стену, ограждающую в сердце тайну, о которой молчат уста.
  
  - Нечего сомневаться! - воскликнул он вдруг.
  
  - Ради самого неба, - сказал несчастный юноша, - если вы сомневаетесь во мне, если вы подозреваете меня, допрашивайте. Я готов отвечать вам.
  
  Вильфор сделал над собой усилие и голосом, которому он старался придать уверенность, сказал:
  
  - Вследствие ваших показаний на вас ложатся самые тяжкие обвинения; поэтому я не властен тотчас же отпустить вас, как надеялся. Прежде чем решиться на такой шаг, я должен поговорить со следователем. А пока вы видели, как я отнёсся к вам.
  
  - О да, и я благодарю вас! - вскричал Дантес. - Вы обошлись со мною не как судья, а как друг.
  
  - Ну, так вот, я задержу вас ещё на некоторое время, надеюсь ненадолго, главная улика против вас - это письмо, и вы видите...
  
  Вильфор подошёл к камину, бросил письмо в огонь и подождал, пока оно сгорело.
  
  - Вы видите, - продолжал он, - я уничтожил его.
  
  - Вы больше, чем правосудие, - вскричал Дантес, - вы само милосердие!
  
  - Но выслушайте меня, - продолжал Вильфор. - После такого поступка вы, конечно, понимаете, что можете довериться мне.
  
  - Приказывайте, я исполню ваши приказания.
  
  - Нет, - сказал Вильфор, подходя к Дантесу, - нет, я не собираюсь вам приказывать; я хочу только дать вам совет, понимаете?
  
  - Говорите, я исполню ваш совет, как приказание.
  
  - Я оставлю вас здесь, в здании суда, до вечера. Может быть, кто-нибудь другой будет вас допрашивать. Говорите всё, что вы мне рассказывали, но ни полслова о письме!
  
  - Обещаю, сударь.
  
  Теперь Вильфор, казалось, умолял, а обвиняемый успокаивал судью.
  
  - Вы понимаете, - продолжал Вильфор, посматривая на пепел, сохранявший ещё форму письма, - теперь письмо уничтожено. Только вы да я знаем, что оно существовало; его вам не предъявят; если вам станут говорить о нём, отрицайте, отрицайте смело, и вы спасены.
  
  - Я буду отрицать, не беспокойтесь, - сказал Дантес.
  
  - Хорошо, - сказал Вильфор и взялся за звонок; потом помедлил немного и спросил:
  
  - У вас было только это письмо?
  
  - Только это.
  
  - Поклянитесь!
  
  Дантес поднял руку.
  
  - Клянусь! - сказал он.
  
  Вильфор позвонил.
  
  Вошёл полицейский комиссар.
  
  Вильфор сказал ему на ухо несколько слов; комиссар отвечал кивком головы.
  
  - Ступайте за комиссаром, - сказал Вильфор Дантесу.
  
  Дантес поклонился, ещё раз бросил на Вильфора благодарный взгляд и вышел.
  
  Едва дверь затворилась, как силы изменили Вильфору, и он упал в кресло почти без чувств.
  
  Через минуту он прошептал:
  
  - Боже мой! От чего иногда зависит жизнь и счастье!.. Если бы королевский прокурор был в Марселе, если бы вместо меня вызвали следователя, я бы погиб... И это письмо, это проклятое письмо, ввергло бы меня в пропасть!.. Ах, отец, отец! Неужели ты всегда будешь мешать моему счастью на земле? Неужели я должен вечно бороться с твоим прошлым?
  
  Но вдруг его словно осенило: на искривлённых губах появилась улыбка; его блуждающий взгляд, казалось, остановился на какой-то мысли.
  
  - Да, да, - вскричал он, - это письмо, которое должно было погубить меня, может стать источником моего счастья... Ну, Вильфор, за дело!
  
  И, удостоверившись, что обвиняемого уже нет в передней, помощник королевского прокурора тоже вышел и быстрыми шагами направился к дому своей невесты.
  
  Глава 8. ЗАМОК ИФ
  
  Полицейский комиссар, выйдя в переднюю, сделал знак двум жандармам.
  
  Один стал по правую сторону Дантеса, другой по левую. Отворилась дверь, которая выходила в здание суда, и арестованного повели по одному из тех длинных и мрачных коридоров, где трепет охватывает даже тех, у кого нет никаких причин трепетать.
  
  Как квартира Вильфора примыкала к зданию суда, так здание суда примыкало к тюрьме, угрюмому сооружению, на которое с любопытством смотрит всеми своими зияющими отверстиями возвышающаяся перед ним Аккульская колокольня.
  
  Сделав несколько поворотов по коридору, Дантес увидел дверь с решётчатым окошком. Комиссар ударил три раза железным молотком, и Дантесу показалось, что молоток бьёт по его сердцу. Дверь, отворилась, жандармы слегка подтолкнули арестанта, который всё ещё стоял в растерянности.
  
  Дантес переступил через порог, и дверь с шумом захлопнулась за ним. Он дышал уже другим воздухом, спёртым и тяжёлым; он был в тюрьме.
  
  Его отвели в камеру, довольно опрятную, но с тяжёлыми засовами и решётками на окнах. Вид нового жилища не вселил в него особого страха; притом же слова, сказанные помощником королевского прокурора с таким явным участием, раздавались у него в ушах как обнадёживающее утешение.
  
  Было четыре часа пополудни, когда Дантеса привели в камеру. Всё это происходило, как мы уже сказали, 28 февраля; арестант скоро очутился в темноте.
  
  Тотчас же слух его обострился вдвое. При малейшем шуме, доносившемся до него, он вскакивал и бросался к двери, думая, что за ним идут, чтобы возвратить ему свободу; но шум исчезал в другом направлении, и Дантес снова опускался на скамью.
  
  Наконец, часов в десять вечера, когда Дантес начинал терять надежду, послышался новый шум, который на этот раз несомненно приближался к его камере. Потом в коридоре раздались шаги и остановились у двери; ключ повернулся в замке, засовы заскрипели, и плотная дубовая дверь отворилась, впустив в тёмную камеру ослепительный свет двух факелов.
  
  При свете их Дантес увидел, как блеснули ружья и палаши четырех жандармов.
  
  Он бросился было вперёд, но тут же остановился при виде этой усиленной охраны.
  
  - Вы за мной? - спросил Дантес.
  
  - Да, - отвечал один из жандармов.
  
  - По приказу помощника королевского прокурора?
  
  - Разумеется.
  
  - Хорошо, - сказал Дантес, - я готов следовать за вами.
  
  Уверенность, что за ним пришли от имени де Вильфора, рассеяла все опасения бедного юноши; спокойно и непринуждённо он вышел и сам занял место посреди жандармов.
  
  У дверей тюрьмы стояла карета; на козлах сидел кучер, рядом с кучером - пристав.
  
  - Эта карета для меня? - спросил Дантес.
  
  - Для вас, - ответил один из жандармов, - садитесь, Дантес хотел возразить, но дверца отворились, и его втолкнули в карету. Он не мог, да и не хотел сопротивляться; в одно мгновение он очутился на заднем сиденье, между двумя жандармами; двое других сели напротив, и тяжёлый экипаж покатил со зловещим грохотом.
  
  Узник посмотрел на окна; они были забраны железной решёткой. Он только переменил тюрьму; новая тюрьма была на колёсах и катилась к неизвестной цели. Сквозь частые прутья, между которыми едва можно было просунуть руку, Дантес всё же разглядел, что его провезли по улице Кессари, а затем по улицам Сен-Лоран и Тарамис спустились к набережной.
  
  Немного погодя сквозь решётку окна и сквозь ограду памятника, мимо которого они ехали, он увидел огни портового Управления.
  
  Карета остановилась, пристав сошёл с козёл и подошёл к кордегардии; оттуда вышли с десяток солдат и стали в две шеренги. Ружья их блестели в свете фонарей, горевших на набережной.
  
  "Неужели всё это ради меня?" - подумал Эдмон.
  
  Отперев дверцу ключом, пристав молчаливо ответил на этот вопрос, ибо Дантес увидел между двумя рядами солдат оставленный для него узкий проход от кареты до набережной.
  
  Два жандарма, сидевшие на переднем сиденье, вышли из кареты первые, за ними вышел он, а за ними и остальные два, сидевшие по бокам его. Все направились к лодке, которую таможенный служитель удерживал у берега за цепь. Солдаты смотрели на Дантеса с тупым любопытством. Его тотчас же посадили к рулю, между четырьмя жандармами, а пристав сел на носу.
  
  Сильный толчок отделил лодку от берега; четыре гребца принялись быстро грести по направлению к Пилону. По окрику с лодки цепь, заграждающая порт, опустилась, и Дантес очутился в так называемом Фриуле, то есть вне порта.
  
  Первое ощущение арестанта, когда он выехал на свежий воздух, было ощущение радости. Воздух - почти свобода. Он полной грудью вдыхал живительный ветер, несущий на своих крыльях таинственные запахи ночи и моря.
  
  Скоро, однако, он горестно вздохнул: он плыл мимо "Резерва", где был так счастлив ещё утром, за минуту до ареста; сквозь ярко освещённые окна до него доносились весёлые звуки танцев.
  
  Дантес сложил руки, поднял глаза к небу и стал молиться.
  
  Лодка продолжала свой путь; она миновала Мёртвую Голову, поравнялась с бухтой Фаро и начала огибать батарею; Дантес ничего не понимал.
  
  - Куда же меня везут? - спросил он одного из жандармов.
  
  - Сейчас узнаете.
  
  - Однако...
  
  - Нам запрещено говорить с вами.
  
  Дантес был наполовину солдат; расспрашивать жандармов, которым запрещено отвечать, показалось ему нелепым, и он замолчал.
  
  Тогда самые странные мысли закружились в его голове; в утлой лодке нельзя было далеко уехать, кругом не было ни одного корабля на якоре; он подумал, что его довезут до отдалённого места на побережье и там объявят, что он свободен. Его не связывали, не пытались надевать наручники; всё это казалось ему добрым предзнаменованием; при этом разве не сказал ему помощник прокурора, такой добрый и ласковый, что если только он не произнесёт рокового имени Нуартье, то ему нечего бояться? Ведь на его глазах Вильфор сжёг опасное письмо, единственную улику, которая имелась против него.
  
  В молчании ждал он, чем всё это кончится, глазом моряка, привыкшим в темноте измерять пространство, стараясь рассмотреть окрестность.
  
  Остров Ратонно, на котором горел маяк, остался справа, и лодка, держась близко к берегу, подошла к Каталанской бухте. Взгляд арестанта стал ещё зорче: здесь была Мерседес, и ему ежеминутно казалось, что на тёмном берегу вырисовывается неясный силуэт женщины.
  
  Как предчувствие не шепнуло Мерседес, что её возлюбленный в трехстах шагах от неё?
  
  Во всех Каталанах только в одном окне горел огонь. Приглядевшись, Дантес убедился, что это комната его невесты. Только одна Мерседес не спала во всём селении. Если бы он громко закричал, голос его долетел бы до её слуха. Ложный стыд удержал его. Что сказали бы жандармы, если бы он начал кричать, как исступлённый? Поэтому он не раскрыл рта и проехал мимо, не отрывая глаз от огонька.
  
  Между тем лодка подвигалась вперёд; но арестант не думал о лодке, он думал о Мерседес. Наконец, освещённое окошко скрылось за выступом скалы.
  
  Дантес обернулся и увидел, что лодка удаляется от берега.
  
  Пока он был поглощён своими мыслями, вёсла заменили парусами, и лодка шла по ветру.
  
  Хотя Дантесу не хотелось снова расспрашивать жандарма, однако же он придвинулся к нему и, взяв его за руку, сказал:
  
  - Товарищи! Именем совести вашей и вашим званием солдата заклинаю: сжальтесь и ответьте мне. Я капитан Дантес, добрый и честный француз, хоть меня и обвиняют в какой-то измене. Куда вы меня везёте? Скажите, я даю вам честное слово моряка, что я исполню свой долг и покорюсь судьбе.
  
  Жандарм почесал затылок и посмотрел на своего товарища. Тот сделал движение, которое должно было означать: "Теперь уж, кажется, можно сказать", и жандарм повернулся к Дантесу:
  
  - Вы уроженец Марселя и моряк, и ещё спрашиваете, куда мы едем?
  
  - Да, честью уверяю, что не знаю.
  
  - Вы не догадываетесь?
  
  - Нет.
  
  - Не может быть.
  
  - Клянусь всем священным в мире! Скажите, ради бога!
  
  - А приказ?
  
  - Приказ не запрещает вам сказать мне то, что я всё равно узнаю через десять минут, через полчаса или, быть может, через час. Вы только избавите меня от целой вечности сомнений. Я прошу вас, как друга. Смотрите, я не собираюсь ни сопротивляться, ни бежать. Да это и невозможно. Куда мы едем?
  
  - Либо вы ослепли, либо вы никогда не выходили из марсельского порта; иначе вы не можете не угадать, куда вас везут.
  
  - Не могу.
  
  - Так гляньте вокруг.
  
  Дантес встал, посмотрел в - ту сторону, куда направлялась лодка, и увидел в ста саженях перед собою чёрную отвесную скалу, на которой высился мрачный замок Иф.
  
  Этот причудливый облик, эта тюрьма, которая вызывает такой беспредельный ужас, эта крепость, которая уже триста лет питает Марсель своими жуткими преданиями, возникнув внезапно перед Дантесом, и не помышлявшим о ней, произвела на него такое же действие, какое производит эшафот на приговорённого к смерти.
  
  - Боже мой! - вскричал он. - Замок Иф? Зачем мы туда едем?
  
  Жандарм улыбнулся.
  
  - Но меня же не могут заключить туда! - продолжал Дантес. - Замок Иф - государственная тюрьма, предназначенная только для важных политических преступников. Я никакого преступления не совершил. Разве в замке Иф есть какие-нибудь следователи, какие-нибудь судьи?
  
  - Насколько я знаю, - сказал жандарм, - там имеется только комендант, тюремщики, гарнизон да крепкие стены. Полно, полно, приятель, не представляйтесь удивлённым, не то я, право, подумаю, что вы платите мне насмешкой за мою доброту.
  
  Дантес сжал руку жандарма так, что чуть не сломал её.
  
  - Так вы говорите, что меня везут в замок Иф и там оставят?
  
  - Вероятно, - сказал жандарм, - но во всяком случае незачем жать мне руку так крепко.
  
  - Без всякого следствия? Без всяких формальностей?
  
  - Все формальности выполнены, следствие закончено.
  
  - И невзирая на обещание господина де Вильфор?
  
  - Я не знаю, что вам обещал господин де Вильфор, - сказал жандарм, - знаю только, что мы едем в замок Иф. Эге! Да что вы делаете? Ко мне, товарищи! Держите!
  
  Движением быстрым, как молния, и всё же не ускользнувшим от опытного глаза жандарма, Дантес хотел броситься в море, но четыре сильные руки схватили его в ту самую минуту, когда ноги его отделились от днища.
  
  Он упал в лодку, рыча от ярости.
  
  - Эге, брат! - сказал жандарм, упираясь ему коленом в грудь. - Так-то ты держишь честное слово моряка! Вот и полагайся на тихонь! Ну, теперь, любезный, только шевельнись, и я влеплю тебе пулю в лоб! Я ослушался первого пункта приказа, но не беспокойся, второй будет выполнен в точности.
  
  И он действительно приставил дуло своего ружья к виску Дантеса. В первое мгновение Дантес хотел сделать роковое движение и покончить с нежданным бедствием, которое обрушилось на него и схватило в свои ястребиные когти. Но именно потому, что это бедствие было столь неожиданным, Дантес подумал, что оно не может быть продолжительным; потом он вспомнил обещание Вильфора; к тому же надо признаться, смерть на дне лодки от руки жандарма показалась ему гадкой и жалкой.
  
  Он опустился на доски и в бессильном бешенстве впился зубами в свою руку.
  
  Лодка покачнулась от сильного толчка. Один из гребцов прыгнул на утёс, о который лёгкое судёнышко ударилось носом, заскрипела верёвка, разматываясь вокруг ворота, и Дантес понял, что они причаливают.
  
  Жандармы, державшие его за руки и за шиворот, заставили его подняться, сойти на берег и потащили его к ступенькам, ведшим к крепостным воротам; сзади шёл пристав, вооружённый ружьём с примкнутым штыком.
  
  Впрочем, Дантес и не помышлял о бесполезном сопротивлении. Его медлительность происходила не от противодействия, а от апатии. У него кружилась голова, и он шатался, как пьяный. Он опять увидел два ряда солдат, выстроившихся на крутом откосе, почувствовал, что ступеньки принуждают его поднимать ноги, заметил, что вошёл в ворота и что эти ворота закрылись за ним, но всё это бессознательно, точно, сквозь туман, не будучи в силах ничего различить. Он даже не видел моря, источника мучений для заключённых, которые смотрят на его простор и с ужасом сознают, что бессильны преодолеть его.
  
  Во время минутной остановки Дантес немного пришёл в себя и огляделся.
  
  Он стоял на четырехугольном дворе, между четырьмя высокими стенами; слышался размеренный шаг часовых, и всякий раз, когда они проходили мимо двух-трех освещённых окон, ружья их поблёскивали.
  
  Они простояли минут десять. Зная, что Дантесу уже не убежать, жандармы, выпустили его. Видимо, ждали приказаний; наконец, раздался чей-то голос:
  
  - Где арестант?
  
  - Здесь, - отвечали жандармы.
  
  - Пусть идёт за мной, я проведу его в камеру.
  
  - Ступайте, - сказали жандармы, подталкивая Дантеса.
  
  Он пошёл за проводником, который действительно привёл его в полуподземную камеру; из голых и мокрых стен, казалось, сочились слёзы. Поставленная на табурет плошка, фитиль которой плавал в каком-то вонючем жире, осветила лоснящиеся стены этого страшного жилища и проводника; это был человек плохо одетый, с грубым лицом - по всей вероятности, из низших служителей тюрьмы.
  
  - Вот вам камера на нынешнюю ночь, - сказал он. - Теперь уже поздно, и господин комендант лёг спать. Завтра, когда он встанет и прочтёт распоряжения, присланные на ваш счёт, может быть, он назначит вам другую. А пока вот вам хлеб; тут, в этой кружке, вода; там, в углу, солома. Это всё, чего может пожелать арестант. Спокойной ночи.
  
  И прежде чем Дантес успел ответить ему, прежде чем он заметил, куда тюремщик положил хлеб, прежде чем он взглянул, где стоит кружка с водой, прежде чем он повернулся к углу, где лежала солома - его будущая постель, - тюремщик взял плошку и, закрыв дверь, лишил арестанта и того тусклого света, который показал ему, словно при вспышке зарницы, мокрые стены его тюрьмы.
  
  Он остался один, среди тишины и мрака, немой, угрюмый, как своды подземелья, мертвящий холод которых он чувствовал на своём пылающем челе.
  
  Когда первые лучи солнца едва осветили этот вертеп, тюремщик возвратился с приказом оставить арестанта здесь. Дантес стоял на том же месте.
  
  Казалось, железная рука пригвоздила его там, где он остановился накануне; только глаза его опухли от невыплаканных слёз. Он не шевелился и смотрел в землю.
  
  Он провёл всю ночь стоя и ни на минуту не забылся сном.
  
  Тюремщик подошёл к нему, обошёл вокруг него, но Дантес, казалось, его не видел.
  
  Он тронул его за плечо. Дантес вздрогнул и покачал головой.
  
  - Вы не спали? - спросил тюремщик.
  
  - Не знаю, - отвечал Дантес.
  
  Тюремщик посмотрел на него с удивлением.
  
  - Вы не голодны? - продолжал он.
  
  - Не знаю, - повторил Дантес.
  
  - Вам ничего не нужно?
  
  - Я хочу видеть коменданта.
  
  Тюремщик пожал плечами и вышел.
  
  Дантес проводил его взглядом, протянул руки к полурастворенной двери, но дверь захлопнулась.
  
  Тогда громкое рыдание вырвалось из его груди. Накопившиеся слёзы хлынули в два ручья. Он бросился на колени, прижал голову к полу и долго молился, припоминая в уме всю свою жизнь и спрашивая себя, какое преступление совершил он в своей столь ещё юной жизни, чтобы заслужить такую жестокую кару.
  
  Так прошёл день. Дантес едва проглотил несколько крошек хлеба и выпил несколько глотков воды. Он то сидел, погружённый в думы, то кружил вдоль стен, как дикий зверь в железной клетке.
  
  Одна мысль с особенной силой приводила его в неистовство: во время переезда, когда он, не зная, куда его везут, сидел так спокойно и беспечно, он мог бы десять раз броситься в воду и, мастерски умея плавать, умея нырять, как едва ли кто другой в Марселе, мог бы скрыться под водой, обмануть охрану, добраться до берега, бежать, спрятаться в какой-нибудь пустынной бухте, дождаться генуэзского или каталонского корабля, перебраться в Италию или Испанию и оттуда написать Мерседес, чтобы она приехала к нему. О своём пропитании он не беспокоился: в какую бы страну ни бросила его судьба - хорошие моряки везде редкость; он говорил по-итальянски, как тосканец, по-испански, как истый сын Кастильи. Он жил бы свободным и счастливым, с Мерседес, с отцом, потому что выписал бы и отца. А вместо этого он арестант, запертый в замке Иф, в этой тюрьме, откуда нет возврата, и не знает, что сталось с отцом, что сталось с Мерседес; и всё это из-за того, что он поверил слову Вильфора. Было от чего сойти с ума, и Дантес в бешенстве катался по свежей соломе, которую принёс тюремщик.
  
  На другой день в тот же час явился тюремщик.
  
  - Ну, что, - спросил он, - поумнели немного?
  
  Дантес не отвечал.
  
  - Да бросьте унывать! Скажите, чего бы вам хотелось. Ну, говорите!
  
  - Я хочу видеть коменданта.
  
  - Я уже сказал, что это невозможно, - отвечал тюремщик с досадой.
  
  - Почему невозможно?
  
  - Потому что тюремным уставом арестантам запрещено к нему обращаться.
  
  - А что же здесь позволено? - спросил Дантес.
  
  - Пища получше - за деньги, прогулка, иногда книги.
  
  - Книг мне не нужно; гулять я не хочу, а пищей я доволен. Я хочу только одного - видеть коменданта.
  
  - Если вы будете приставать ко мне с этим, я перестану носить вам еду.
  
  - Ну, что ж? - отвечал Дантес. - Если ты перестанешь носить мне еду, я умру с голоду, вот и всё!
  
  Выражение, с которым Дантес произнёс эти слова, показало тюремщику, что его узник был бы рад умереть; а так как всякий арестант приносит тюремщику круглым числом десять су дохода в день, то тюремщик Дантеса тотчас высчитал убыток, могущий произойти от его смерти, и сказал уже более ласково:
  
  - Послушайте: то, о чём вы просите, невозможно; стало быть и не просите больше; не было примера, чтобы комендант по просьбе арестанта являлся к нему в камеру; поэтому ведите себя смирно, вам разрешат гулять, а на прогулке, может статься, вы как-нибудь встретите коменданта. Тогда и обратитесь к нему, и если ему угодно будет ответить вам, так это уж его дело.
  
  - А сколько мне придётся ждать этой встречи?
  
  - Кто знает? - сказал тюремщик. - Месяц, три месяца, полгода, может быть год.
  
  - Это слишком долго, - прервал Дантес, - я хочу видеть его сейчас же!
  
  - Не упорствуйте в одном невыполнимом желании или через две недели вы сойдёте с ума.
  
  - Ты думаешь? - сказал Дантес.
  
  - Да, сойдёте с ума; сумасшествие всегда так начинается. У нас уже есть такой случай; здесь до вас жил аббат, который беспрестанно предлагал коменданту миллион за своё освобождение и на этом сошёл с ума.
  
  - А давно он здесь не живёт?
  
  - Два года.
  
  - Его выпустили на свободу?
  
  - Нет, посадили в карцер.
  
  - Послушай, - сказал Дантес, - я не аббат и не сумасшедший; может быть, я и сойду с ума, но пока, к сожалению, я в полном рассудке; я предложу тебе другое.
  
  - Что же?
  
  - Я не стану предлагать тебе миллиона, потому что у меня его нет, но предложу тебе сто экю, если ты согласишься, когда поедешь в Марсель, заглянуть в Каталаны и передать письмо девушке, которую зовут Мерседес... даже не письмо, а только две строчки.
  
  - Если я передам эти две строчки и меня поймают, я потеряю место, на котором получаю тысячу ливров в год, не считая дохода и стола; вы видите, я был бы дураком, если бы вздумал рисковать тысячей ливров, чтобы получить триста.
  
  - Хорошо! - сказал Дантес. - Так слушай и запомни хорошенько: если ты не отнесёшь записки Мерседес или по крайней мере не дашь ей знать, что я здесь, то когда-нибудь я подкараулю тебя за дверью и, когда ты войдёшь, размозжу тебе голову табуретом!
  
  - Ага, угрозы! - закричал тюремщик, отступая на шаг и приготовляясь к защите. - Положительно у вас голова не в порядке; аббат начал, как вы, и через три дня вы будете буйствовать, как он; хорошо, что в замке Иф есть карцеры.
  
  Дантес поднял табурет и повертел им над головой.
  
  - Ладно, ладно, - сказал тюремщик, - если уж вы непременно хотите, я уведомлю коменданта.
  
  - Давно бы так, - отвечал Дантес, ставя табурет на пол и садясь на него, с опущенной головой и блуждающим взглядом, словно он действительно начинал сходить с ума.
  
  Тюремщик вышел и через несколько минут вернулся с четырьмя солдатами и капралом.
  
  - По приказу коменданта, - сказал он, - переведите арестанта этажом ниже.
  
  - В тёмную, значит, - сказал капрал.
  
  - В тёмную; сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
  
  Четверо солдат схватили Дантеса, который впал в какое-то забытьё и последовал за ними без всякого сопротивления.
  
  Они спустились вниз на пятнадцать ступеней; отворилась дверь тёмной камеры, в которую он вошёл, бормоча:
  
  - Он прав, сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
  
  Дверь затворилась, и Дантес пошёл вперёд, вытянув руки, пока не дошёл до стены; тогда он сел в угол и долго не двигался с места, между тем как глаза его, привыкнув мало-помалу к темноте, начали различать предметы.
  
  Тюремщик не ошибся: Дантес был на волосок от безумия.
  
  Глава 9. ВЕЧЕР ДНЯ ОБРУЧЕНИЯ
  
  Вильфор, как мы уже сказали, отправился опять на улицу Гран-Кур и, войдя в дом г-жи де Сен-Меран, застал гостей уже не в столовой, а в гостиной, за чашками кофе. Рене ждала его с нетерпением, которое разделяли и прочие гости. Поэтому его встретили радостными восклицаниями.
  
  - Ну, головорез, оплот государства, роялистский Брут! - крикнул один из гостей. - Что случилось? Говорите!
  
  - Уж не готовится ли новый Террор? - спросил другой.
  
  - Уж не вылез ли из своего логова корсиканский людоед? - спросил третий.
  
  - Маркиза, - сказал Вильфор, подходя к своей будущей тёще, - простите меня, но я принуждён просить у вас разрешения удалиться... Маркиз, разрешите сказать вам два слова наедине?
  
  - Значит, это и вправду серьёзное дело? - сказала маркиза, заметив нахмуренное лицо Вильфора.
  
  - Очень серьёзное, и я должен на несколько дней покинуть вас. Вы можете по этому судить, - прибавил Вильфор, обращаясь к Рене, - насколько это важно.
  
  - Вы уезжаете? - вскричала Рене, не умея скрыть своего огорчения.
  
  - Увы! - отвечал Вильфор. - Это необходимо.
  
  - А куда? - спросила маркиза.
  
  - Это - судебная тайна. Однако, если у кого-нибудь есть поручения в Париж, то один мой приятель едет туда сегодня, и он охотно примет их на себя.
  
  Все переглянулись.
  
  - Вы хотели поговорить со мною? - спросил маркиз.
  
  - Да, если позволите, пройдёмте к вам в кабинет.
  
  Маркиз взял Вильфора под руку, и они вместе вышли.
  
  - Что случилось? - сказал маркиз, входя в кабинет. - Говорите.
  
  - Нечто весьма важное, требующее моего немедленного отъезда в Париж. Теперь, маркиз, простите мне нескромный и бестактный вопрос: у вас есть государственные облигации?
  
  - В них всё моё состояние; на шестьсот или семьсот тысяч франков.
  
  - Так продайте, маркиз, продайте, или вы разорены.
  
  - Как я могу продать их отсюда?
  
  - У вас есть маклер в Париже?
  
  - Есть.
  
  - Дайте мне письмо к нему: пусть продаёт, не теряя ни минуты, ни секунды; может быть, даже я приеду слишком поздно.
  
  - Чёрт возьми! - сказал маркиз. - Не будем терять времени!
  
  Он сел к столу и написал своему агенту распоряжение о продаже всех облигаций по любой цене.
  
  - Одно письмо есть, - сказал Вильфор, бережно пряча его в бумажник, теперь мне нужно ещё другое.
  
  - К кому?
  
  - К королю.
  
  - К королю?
  
  - Да.
  
  - Но не могу же я так прямо писать его величеству.
  
  - Да я и не прошу письма от вас, а только хочу, чтобы вы попросили его у графа де Сальвье. Чтобы не терять драгоценного времени, мне нужно такое письмо, с которым я мог бы явиться прямо к королю, не подвергаясь всяким формальностям, связанным с получением аудиенции.
  
  - А министр юстиции? Он же имеет право входа в Тюильри, и через него вы в любое время можете получить доступ к королю.
  
  - Разумеется. Но зачем мне делиться с другими той важной новостью, которую я везу. Вы понимаете? Министр юстиции, естественно, отодвинет меня на второй план и похитит у меня всю заслугу. Скажу вам одно, маркиз: если я первый явлюсь в Тюильри, карьера моя обеспечена, потому что я окажу королю услугу, которой он никогда не забудет.
  
  - Если так, друг мой, ступайте, собирайтесь в дорогу; я вызову Сальвье, и он напишет письмо, которое вам послужит пропуском.
  
  - Хорошо, но не теряйте времени, через четверть часа я должен быть в почтовой карете.
  
  - Велите остановиться у нашего дома.
  
  - Вы, конечно, извинитесь за меня перед маркизой и мадемуазель де Сен-Меран, с которой я расстаюсь в такой день с глубочайшим сожалением.
  
  - Они будут ждать вас в моём кабинете, и вы проститесь с ними.
  
  - Тысячу благодарностей. Так приготовьте письмо.
  
  Маркиз позвонил.
  
  Вошёл лакей.
  
  - Попросите сюда графа де Сальвье... А вы идите, - сказал маркиз, обращаясь к Вильфору.
  
  - Я сейчас же буду обратно.
  
  И Вильфор торопливо вышел; но в дверях он решил, что вид помощника королевского прокурора, куда-то стремительно шагающего, может возмутить спокойствие целого города; поэтому он пошёл своей обычной внушительной походкой.
  
  Дойдя до своего дома, он заметил в темноте какой-то белый призрак, который ждал его, не шевелясь.
  
  То была Мерседес, которая, не получая вестей об Эдмоне, решила сама разузнать, почему арестовали её жениха.
  
  Завидев Вильфора, она отделилась от стены и загородила ему дорогу.
  
  Дантес говорил Вильфору о своей невесте, и Мерседес незачем было называть себя, Вильфор и без того узнал её. Его поразили красота и благородная осанка девушки, и когда она спросила его о своём женихе, то ему показалось, что обвиняемый - это он, а она - судья.
  
  - Тот, о ком вы говорите, тяжкий преступник, - отвечал Вильфор, - и я ничего не могу сделать для него.
  
  Мерседес зарыдала; Вильфор хотел пройти мимо, но она остановила его.
  
  - Скажите по крайней мере, где он, - проговорила она, - чтобы я могла узнать, жив он или умер?
  
  - Не знаю. Он больше не в моём распоряжении, - отвечал Вильфор.
  
  Её проницательный взгляд и умоляющий жест тяготили его; он оттолкнул Мерседес, вошёл в дом и быстро захлопнул за собою дверь, как бы желая отгородиться от горя этой девушки.
  
  Но горе не так легко отогнать. Раненный им уносит его с собою, как смертельную стрелу, о которой говорит Вергилий. Вильфор запер дверь, поднялся в гостиную, но тут ноги его подкосились; из его груди вырвался вздох, похожий на рыдание, и он упал в кресло.
  
  Тогда-то в этой больной душе обнаружились первые зачатки смертельного недуга. Тот, кого он принёс в жертву своему честолюбию, ни в чём не повинный юноша, который пострадал за вину его отца, предстал перед ним, бледный и грозный, под руку со своей невестой, такой же бледной, неся ему угрызения совести, - не те угрызения, от которых больной вскакивает, словно гонимый древним роком, а то глухое, мучительное постукивание, которое время от времени терзает сердце воспоминанием содеянного и до гробовой доски всё глубже и глубже разъедает совесть.
  
  Вильфор пережил ещё одну - последнюю - минуту колебания. Уже не раз, не испытывая ничего, кроме волнения борьбы, он требовал смертной казни для подсудимых; и эти казни, совершившиеся благодаря его громовому красноречию, увлёкшему присяжных или судей, ни единым облачком не омрачали его чела, ибо эти подсудимые были виновны, или по крайней мере Вильфор считал их таковыми.
  
  Но на этот раз было совсем другое: к пожизненному заключению он приговорил невинного - невинного, которому предстояло счастье он отнял у него не только свободу, но и счастье; на этот раз он был уже не судья, а палач.
  
  И, думая об этом, он почувствовал те глухие мучительные удары, которых он до той поры не знал; они отдавались в его груди и наполняли сердце безотчётным страхом. Так нестерпимая боль предостерегает раненого, и он никогда без содрогания не коснётся пальцем открытой и кровоточащей раны, пока она не зажила.
  
  Но рана Вильфора была из тех, которые не заживают или заживают только затем, чтобы снова открыться, причиняя ещё большие муки, чем прежде.
  
  Если бы в эту минуту раздался нежный голос Рене, моля его о пощаде, если бы прелестная Мерседес вошла и сказала ему: "Именем бога, который нас видит и судит, заклинаю вас, отдайте мне моего жениха", - Вильфор, уже почти побеждённый неизбежностью, покорился бы ей окончательно и оледенелой рукой, невзирая на всё, чем это ему грозило, наверное подписал бы приказ об освобождении Дантеса; но ничей голос не прозвучал в тишине, и дверь отворилась только для камердинера, который пришёл доложить Вильфору, что почтовые лошади запряжены в дорожную коляску.
  
  Вильфор встал или, вернее, вскочил, как человек, вышедший победителем из внутренней борьбы, подбежал к бюро, сунул в карман всё золото, какое хранилось в одном из ящиков, покружил ещё по комнате, растерянно потирая рукою лоб и бормоча бессвязные слова; наконец, почувствовав, что камердинер набросил ему на плечи плащ, он вышел, вскочил в карету и отрывисто приказал заехать на улицу Гран-Кур, к маркизу де Сен-Меран.
  
  Несчастный Дантес был осуждён безвозвратно.
  
  Как обещал маркиз де Сен-Меран, Вильфор застал у него в кабинете его жену и дочь. При виде Рене молодой человек вздрогнул: он боялся, что она опять станет просить за Дантеса. Но, увы! Надо сознаться, в укор нашему эгоизму, что молодая девушка была занята только одним: отъездом своего жениха.
  
  Она любила Вильфора; Вильфор уезжал накануне их свадьбы; Вильфор сам точно не знал, когда вернётся, и Рене, вместо того чтобы жалеть Дантеса, проклинала человека, преступление которого разлучало её с женихом.
  
  Каково же было Мерседес!
  
  На углу улицы де-ла-Лож её ждал Фернан, который вышел за ней следом; она вернулась в Каталаны и, полумёртвая, в отчаянии, бросилась на постель. Перед этой постелью Фернан стал на колени и, взяв холодную руку, которой Мерседес не отнимала, покрывал её жаркими поцелуями, но Мерседес даже не чувствовала их.
  
  Так прошла ночь. Когда всё масло выгорело, ночник погас, но она не заметила темноты, как не замечала света; и когда забрезжило утро, она и этого не заметила.
  
  Горе пеленой застлало ей глаза, и она видела одного Эдмона.
  
  - Ты здесь! - сказала она наконец, оборачиваясь к Фернану.
  
  - Со вчерашнего дня я не отходил от тебя, - отвечал Фернан с горестным вздохом.
  
  Моррель не считал себя побеждённым. Он знал, что после допроса Дантеса отвели в тюрьму; тогда он обегал всех своих друзей, перебывал у всех, кто мог иметь влияние, но повсюду уже распространился слух, что Дантес арестован как бонапартистский агент, и так как в то время даже смельчаки считали безумием любую попытку Наполеона вернуть себе престол, то Моррель встречал только холодность, боязнь или отказ. Он воротился домой в отчаянии, сознавая в душе, что дело очень плохо и что помочь никто не в силах.
  
  Со своей стороны Кадрусс тоже был в большом беспокойстве. Вместо того чтобы бегать по всему городу, как Моррель, и пытаться чем-нибудь помочь Дантесу, что, впрочем, ни к чему бы не привело, он засел дома с двумя бутылками наливки и старался утопить свою тревогу в вине. Но, для того чтобы одурманить его смятенный ум, двух бутылок было мало. Поэтому он остался сидеть, облокотясь на хромоногий стол, между двумя пустыми бутылками, не имея сил ни выйти из дому за вином, ни забыть о случившемся, и смотрел, как при свете коптящей свечи перед ним кружились и плясали все призраки, которые Гофман чёрной фантастической пылью рассеял по своим влажным от пунша страницам.
  
  Один Данглар не беспокоился и не терзался. Данглар даже радовался; он отомстил врагу и обеспечил себе на "Фараоне" должность, которой боялся лишиться. Данглар был одним из тех расчётливых людей, которые родятся с пером за ухом и с чернильницей вместо сердца; всё, что есть в мире, сводилось для него к вычитанию или к умножению, и цифра значила для него гораздо больше, чем человек, если эта цифра увеличивала итог, который мог быть уменьшен этим человеком.
  
  Поэтому Данглар лёг спать в обычный час и спал спокойно.
  
  Вильфор, получив от графа де Сальвье рекомендательное письмо, поцеловал Рене в обе щеки, прильнул губами к руке маркизы де Сен-Меран, пожал руку маркизу и помчался на почтовых по дороге в Экс.
  
  Старик Дантес, убитый горем, томился в смертельной тревоге.
  
  Что же касается Эдмона, то мы знаем, что с ним сталось.
  
  Глава 10. МАЛЫЙ ПОКОЙ В ТЮИЛЬРИ
  
  Оставим Вильфора на парижской дороге, где, платя тройные прогоны, он мчался во весь опор, и заглянем, миновав две-три гостиных, в малый тюильрийский покой, с полуциркульным окном, знаменитый тем, что это был любимый кабинет Наполеона и Людовика XVIII, а затем Луи-Филиппа.
  
  В этом кабинете, сидя за столом орехового дерева, который он вывез из Гартвеля и который, в силу одной из причуд, свойственных выдающимся личностям, он особенно любил, король Людовик XVIII рассеянно слушал человека лет пятидесяти, с седыми волосами, с аристократическим лицом, изысканно одетого. В то же время он делал пометки на полях Горация, издания Грифиуса, издания довольно неточного, хоть и почитаемого и дававшего его величеству обильную пищу для хитроумных филологических наблюдений.
  
  - Так вы говорите, сударь... - сказал король.
  
  - Что я чрезвычайно обеспокоен, ваше величество.
  
  - В самом деле? Уж не приснились ли вам семь коров тучных и семь тощих?
  
  - Нет, ваше величество. Это означало бы только, что нас ждут семь годов обильных и семь голодных; а при таком предусмотрительном государе, как ваше величество, голода нечего бояться.
  
  - Так что же вас беспокоит, милейший Блакас?
  
  - Ваше величество, мне кажется, есть основания думать, что на юге собирается гроза.
  
  - В таком случае, дорогой герцог, - отвечал Людовик XVIII, - мне кажется, вы плохо осведомлены. Я, напротив, знаю наверняка, что там прекрасная погода.
  
  Людовик XVIII, хоть и был человеком просвещённого ума, любил нехитрую шутку.
  
  - Сир, - сказал де Блакас, - хотя бы для того, чтобы успокоить верного слугу, соблаговолите послать в Лангедок, в Прованс и в Дофине надёжных людей, которые доставили бы точные сведения о состоянии умов в этих трех провинциях.
  
  - Canimus surdis[4], - отвечал король, продолжая делать пометки на полях Горация.
  
  - Ваше величество, - продолжал царедворец, усмехнувшись, чтобы показать, будто он понял полустишие венузинского поэта, - ваше величество, быть может, совершенно правы, надеясь на преданность Франции; но, думается мне, что я не так уж неправ, опасаясь какой-нибудь отчаянной попытки...
  
  - С чьей стороны?
  
  - Со стороны Бонапарта или хотя бы его партии.
  
  - Дорогой Блакас, - сказал король, - ваш страх не даёт мне работать.
  
  - А ваше спокойствие, сир, мешает мне спать.
  
  - Постойте, дорогой мой, погодите: мне пришло на ум пресчастливое замечание о Pastor quum traheret;[5] погодите, потом скажете.
  
  Наступило молчание, и король написал мельчайшим почерком несколько строк на полях Горация.
  
  - Продолжайте, дорогой герцог, - сказал он, самодовольно подымая голову, как человек, считающий, что сам набрёл на мысль, когда истолковал мысль другого. - Продолжайте, я вас слушаю.
  
  - Ваше величество, - начал Блакас, который сначала надеялся один воспользоваться вестями Вильфора, - я должен сообщить вам, что не пустые слухи и не голословные предостережения беспокоят меня. Человек благомыслящий, заслуживающий моего полного доверия и имевший от меня поручение наблюдать за югом Франции (герцог слегка замялся, произнося эти слова), прискакал ко мне на почтовых, чтобы сказать: страшная опасность угрожает королю. Вот почему я и поспешил к вашему величеству.
  
  - Mala ducis avi domum[6], - продолжал король, делая пометки.
  
  - Может быть, вашему величеству угодно, чтобы я оставил этот предмет?
  
  - Нет, нет, дорогой герцог, но протяните руку...
  
  - Которую?
  
  - Какую угодно; вот там, налево...
  
  - Здесь, ваше величество?
  
  - Я говорю налево, а вы ищете направо; я хочу сказать - налево от меня; да, тут; тут должно быть донесение министра полиции от вчерашнего числа... Да вот и сам Дандре... Ведь вы сказали: господин Дандре? - продолжал король, обращаясь к камердинеру, который вошёл доложить о приезде министра полиции.
  
  - Да, сир, барон Дандре, - отвечал камердинер.
  
  - Да, барон, - сказал Людовик XVIII с едва заметной улыбкой, - войдите, барон, и расскажите герцогу все последние новости о господине Бонапарте. Не скрывайте ничего, как бы серьёзно ни было положение. Правда ли, что остров Эльба - вулкан, и он извергает войну, ощетинившуюся и огненную: bella, horrida bella[7]?
  
  Дандре, изящно опираясь обеими руками на спинку стула, сказал:
  
  - Вашему величеству угодно было удостоить взглядом моё вчерашнее донесение?
  
  - Читал, читал; но расскажите сами герцогу, который никак не может его найти, что там написано; расскажите ему подробно, чем занимается узурпатор на своём острове.
  
  - Все верные слуги его величества, - обратился барон к герцогу, должны радоваться последним новостям, полученным с острова Эльба. Бонапарт...
  
  Дандре посмотрел на Людовика XVIII, который, увлёкшись каким-то примечанием, не поднял даже головы.
  
  - Бонапарт, - продолжал барон, - смертельно скучает; по целым дням он созерцает работы минёров в Порто-Лангоне.
  
  - И почёсывается для развлечения, - прибавил король.
  
  - Почёсывается? - сказал герцог. - Что вы хотите сказать, ваше величество?
  
  - Разве вы забыли, что этот великий человек, этот герой, этот полубог страдает накожной болезнью?
  
  - Мало того, герцог, - продолжал министр полиции, - мы почти уверены, что в ближайшее время узурпатор сойдёт с ума.
  
  - Сойдёт с ума?
  
  - Несомненно; ум его мутится, он то плачет горькими слезами, то хохочет во всё горло; иной раз сидит целыми часами на берегу и бросает камешки в воду, и если камень сделает пять или шесть рикошетов, то он радуется, точно снова выиграл битву при Маренго или Аустерлице. Согласитесь сами, это явные признаки сумасшествия.
  
  - Или мудрости, господин барон, - смеясь, сказал Людовик XVIII, - великие полководцы древности в часы досуга забавлялись тем, что бросали камешки в воду; разверните Плутарха и загляните в жизнь Сципиона Африканского.
  
  Де Блакас задумался, видя такую беспечность и в министре и в короле.
  
  Вильфор не выдал ему всей своей тайны, чтобы другой не воспользовался ею, но всё же сказал достаточно, чтобы поселить в нём немалые опасения.
  
  - Продолжайте, Дандре, - сказал король, - Блакас ещё не убеждён, расскажите, как узурпатор обратился на путь истинный.
  
  Министр полиции поклонился.
  
  - На путь истинный, - прошептал герцог, глядя на короля и на Дандре, которые говорили поочерёдно, как вергилиевские пастухи. - Узурпатор обратился на путь истинный?
  
  - Безусловно, любезный герцог.
  
  - На какой же?
  
  - На путь добра. Объясните, барон.
  
  - Дело в том, герцог, - вполне серьёзно начал министр, - что недавно Наполеон принимал смотр; двое или трое из его старых ворчунов, как он их называет, изъявили желание возвратиться во Францию; он их отпустил, настойчиво советуя им послужить их доброму королю; это его собственные слова, герцог, могу вас уверить.
  
  - Ну, как, Блакас? Что вы на это скажете? - спросил король с торжествующим видом, отрываясь от огромной книги, раскрытой перед ним.
  
  - Я скажу, ваше величество, что один из нас ошибается, или господин министр полиции, или я; но так как невозможно, чтобы ошибался господин министр полиции, ибо он охраняет благополучие и честь вашего величества, то, вероятно, ошибаюсь я. Однако, на месте вашего величества, я всё же расспросил бы то лицо, о котором я имел честь докладывать; я даже настаиваю, чтобы ваше величество удостоили его этой чести.
  
  - Извольте, герцог; по вашему указанию я приму кого хотите, но я хочу принять его с оружием в руках. Господин министр, нет ли у вас донесения, посвежее? На этом проставлено двадцатое февраля, а ведь сегодня уже третье марта.
  
  - Нет, ваше величество, но я жду нового донесения с минуты на минуту. Я выехал из дому с утра, и может быть, оно получено без меня.
  
  - Поезжайте в префектуру, и если оно ещё не получено, то... - Людовик засмеялся, - то сочините сами; ведь так это делается?
  
  - Хвала богу, сир, нам не нужно ничего выдумывать, - отвечал министр, - нас ежедневно заваливают самыми подробными доносами; их пишут всякие горемыки в надежде получить что-нибудь за услуги, которых они не оказывают, но хотели бы оказать. Они рассчитывают на счастливый случай и надеются, что какое-нибудь нежданное событие оправдает их предсказания.
  
  - Хорошо, ступайте, - сказал король, - и не забудьте, что я вас жду.
  
  - Ваше величество, через десять минут я здесь...
  
  - А я, ваше величество, - сказал де Блакас, - пойду приведу моего вестника.
  
  - Постойте, постойте, - сказал король. - Знаете, Блакас, мне придётся изменить ваш герб; я дам вам орла с распущенными крыльями, держащего в когтях добычу, которая тщетно силится вырваться, и с девизом: Nenax[8].
  
  - Я вас слушаю, ваше величество, - отвечал герцог, кусая ногти от нетерпения.
  
  - Я хотел посоветоваться с вами об этом стихе: Moli fugiens anhalitu...[9] Полноте, дело идёт об олене, которого преследует волк. Ведь вы же охотник и оберегермейстер; как вам нравится это - Moli anhelitu?
  
  - Превосходно, ваше величество. Но мой вестник похож на того оленя, о котором вы говорите, ибо он проехал двести двадцать лье на почтовых, и притом меньше чем в три дня.
  
  - Это лишний труд и беспокойство, когда у нас есть телеграф, который сделал бы то же самое в три или четыре часа, и притом без всякой одышки.
  
  - Ваше величество, вы плохо вознаграждаете рвение бедного молодого человека, который примчался издалека, чтобы предостеречь ваше величество. Хотя бы ради графа Сальвье, который мне его рекомендует, примите его милостиво, прошу вас.
  
  - Граф Сальвье? Камергер моего брата?
  
  - Он самый.
  
  - Да, да, ведь он в Марселе.
  
  - Он оттуда мне и пишет.
  
  - Так и он сообщает об этом заговоре?
  
  - Нет, но рекомендует господина де Вильфор и поручает мне представить его вашему величеству.
  
  - Вильфор! - вскричал король. - Так его зовут Вильфор?
  
  - Да, сир.
  
  - Это он и приехал из Марселя?
  
  - Он самый.
  
  - Что же вы сразу не назвали его имени? - сказал король, и на лице его показалась лёгкая тень беспокойства.
  
  - Сир, я думал, что его имя неизвестно вашему величеству.
  
  - Нет, нет, Блакас; это человек дельный, благородного образа мыслей, главное - честолюбивый. Да вы же знаете его отца, хотя бы по имени...
  
  - Его отца?
  
  - Ну да, Нуартье.
  
  - Жирондист? Сенатор?
  
  - Вот именно.
  
  - И ваше величество доверили государственную должность сыну такого человека?
  
  - Блакас, мой друг, вы ничего не понимаете; я вам сказал, что Вильфор честолюбив; чтобы выслужиться, Вильфор пожертвует всем, даже родным отцом.
  
  - Так прикажете привести его?
  
  - Сию же минуту; где он?
  
  - Ждёт внизу, в моей карете.
  
  - Ступайте за ним.
  
  - Бегу.
  
  И герцог побежал с живостью молодого человека; его искренний роялистский пыл придавал ему силы двадцатилетнего юноши.
  
  Людовик XVIII, оставшись один, снова устремил взгляд на раскрытого Горация и прошептал: "Justum et tenacem propositi virum..."[10].
  
  Де Блакас возвратился так же поспешно, как вышел, но в приёмной ему пришлось сослаться на волю короля: пыльное платье Вильфора, его наряд, отнюдь не отвечающий придворному этикету, возбудили неудовольствие маркиза де Брезе, который изумился дерзости молодого человека, решившегося в таком виде явиться к королю. Но герцог одним словом: "По велению его величества" - устранил все препятствия, и, несмотря на возражения, которые порядка ради продолжал бормотать церемониймейстер, Вильфор вошёл в кабинет.
  
  Король сидел на том же месте, где его оставил герцог. Отворив дверь, Вильфор очутился прямо против него; молодой человек невольно остановился.
  
  - Войдите, господин де Вильфор, - сказал король, - войдите!
  
  Вильфор поклонился и сделал несколько шагов в ожидании вопроса короля.
  
  - Господин де Вильфор, - начал Людовик XVIII, - герцог Блакас говорит, что вы имеете сообщить нам нечто важное.
  
  - Сир, герцог говорит правду, и я надеюсь, что и вашему величеству угодно будет согласиться с ним.
  
  - Прежде всего так ли велика опасность, как меня хотят уверить?
  
  - Ваше величество, я считаю её серьёзной; но благодаря моей поспешности она, надеюсь, предотвратима.
  
  - Говорите подробно, не стесняйтесь, - сказал король, начиная и сам заражаться волнением, которое отражалось на лице герцога и в голосе Вильфора, - говорите, но начните с начала, я во всём и везде люблю - порядок.
  
  - Я представлю вашему величеству подробный отчёт; но прошу извинить, если моё смущение несколько затемнит смысл моих слов.
  
  Взгляд, брошенный на короля после этого вкрадчивого вступления, сказал Вильфору, что августейший собеседник внимает ему с благосклонностью, и он продолжал:
  
  - Ваше величество, я приехал со всей поспешностью в Париж, чтобы уведомить ваше величество о том, что по долгу службы я открыл не какое-нибудь обыденное и пустое сообщничество, какие каждый день затеваются в низших слоях населения и войска, но подлинный заговор, который угрожает трону вашего величества. Сир, узурпатор снаряжает три корабля; он замышляет какое-то дело, может быть безумное, но тем не менее и грозное, несмотря на всё его безумие. В настоящую минуту он уже, должно быть, покинул остров Эльба и направился - куда? - не знаю. Без сомнений, он попытается высадиться либо в Неаполе, либо на берегах Тосканы, а может быть, даже и во Франции. Вашему величеству не безызвестно, что властитель острова Эльба сохранил сношения и с Италией и с Францией.
  
  - Да, - отвечал король в сильном волнении, - совсем недавно мы узнали, что бонапартисты собираются на улице Сен-Жак; но продолжайте, прошу вас; как вы получили все эти сведения?
  
  - Ваше величество, я почерпнул их из допроса, который я учинил одному марсельскому моряку. Я давно начал следить за ним и в самый день моего отъезда отдал приказ об его аресте. Этот человек, несомненный бонапартист, тайно ездил на остров Эльба; там он виделся с маршалом, и тот дал ему устное поручение к одному парижскому бонапартисту, имени которого я от него так и не добился; но поручение состояло в том, чтобы подготовить умы к возвращению (прошу помнить, ваше величество, что я передаю слова подсудимого), к возвращению, которое должно последовать в самое ближайшее время.
  
  - А где этот человек? - спросил король.
  
  - В тюрьме, ваше величество.
  
  - И дело показалось вам серьёзным?
  
  - Настолько серьёзным, что, узнав о нём на семейном торжестве, в самый день моего обручения, я тотчас всё бросил, и невесту и друзей, всё отложил до другого времени и явился повергнуть к стопам вашего величества и мои опасения и заверения в моей преданности.
  
  - Да, - сказал Людовик, - ведь вы должны были жениться на мадемуазель де Сен-Меран.
  
  - На дочери одного из преданнейших ваших слуг.
  
  - Да, да; но вернёмся к этому сообщничеству, господин де Вильфор.
  
  - Ваше величество, боюсь, что это нечто большее, чем сообщничество, боюсь, что это заговор.
  
  - В наше время, - отвечал Людовик с уликой, - легко затеять заговор, но трудно привести в исполнение уже потому, что мы, недавно возвратясь на престол наших предков, обращаем взгляд одновременно на прошлое, на настоящее и на будущее. Вот уже десять месяцев, как мои министры зорко следят за тем, чтобы берега Средиземного моря бдительно охранялись. Если Бонапарт высадится в Неаполе, то вся коалиция подымится против него, прежде чем он успеет дойти до Пьомбино; если он высадится в Тоскане, то ступит на вражескую землю; если он высадится во Франции, то лишь с горсточкой людей, и мы справимся с ним без труда, потому что население ненавидит его. Поэтому успокойтесь, но будьте всё же уверены в нашей королевской признательности.
  
  - А! Вот и господин Дандре, - воскликнул герцог Блакас.
  
  На пороге кабинета стоял министр полиции, бледный, трепещущий; взгляд его блуждал, словно сознание покидало его. Вильфор хотел удалиться, но де Блакас удержал его за руку.
  
  Глава 11. КОРСИКАНСКИЙ ЛЮДОЕД
  
  Людовик XVIII, увидав отчаянное лицо министра полиции, с силой оттолкнул стол, за которым сидел.
  
  - Что с вами, барон? - воскликнул он. - Почему вы в таком смятении? Неужели из-за догадок герцога Блакаса, которые подтверждает господин де Вильфор?
  
  Герцог тоже быстро подошёл к барону, но страх придворного пересилил злорадство государственного деятеля: в самом деле, положение было таково, что несравненно лучше было самому оказаться посрамлённым, чем видеть посрамлённым министра полиции.
  
  - Ваше величество... - пролепетал барон.
  
  - Говорите! - сказал король.
  
  Тогда министр полиции, уступая чувству отчаяния, бросился на колени перед Людовиком XVIII, который отступил назад и нахмурил брови.
  
  - Заговорите вы или нет? - спросил он.
  
  - Ах, ваше величество! Какое несчастье! Что мне делать? Я безутешен!
  
  - Милостивый государь, - сказал Людовик XVIII, - я вам приказываю говорить.
  
  - Ваше величество, узурпатор покинул остров Эльба двадцать восьмого февраля и пристал к берегу первого марта.
  
  - Где? - быстро спросил король.
  
  - Во Франции, ваше величество, в маленькой гавани близ Антиб, в заливе Жуан.
  
  - Первого марта узурпатор высадился во Франции близ Антиб, в заливе Жуан, в двухстах пятидесяти лье от Парижа, а вы узнали об этом только нынче, третьего марта!.. Нет, милостивый государь, этого не может быть; либо вас обманули, либо вы сошли с ума.
  
  - Увы, ваше величество, это совершённая правда!
  
  Людовик XVIII задрожал от гнева и страха и порывисто вскочил, словно неожиданный удар поразил его вдруг в самое сердце.
  
  - Во Франции! - закричал он. - Узурпатор во Франции! Стало быть, за этим человеком не следили? Или, почём знать, были с ним заодно?
  
  - Сир, - воскликнул герцог Блакас, - такого человека, как барон Дандре, нельзя обвинять в измене! Ваше величество, все мы были слепы, и министр полиции поддался общему ослеплению, вот и всё!
  
  - Однако... - начал Вильфор, но вдруг осёкся, - простите великодушно, ваше величество, - сказал он с поклоном. - Моё усердие увлекло меня; прошу ваше величество простить меня.
  
  - Говорите, сударь, говорите смело, - сказал король. - Вы один предуведомили нас о несчастье; помогите нам найти средство отразить его.
  
  - Ваше величество, узурпатора на юге ненавидят; полагаю, что если он решится идти через юг, то легко будет поднять против него Прованс и Лангедок.
  
  - Верно, - сказал министр, - но он идёт через Гап и Систерон.
  
  - Идёт! - прервал король. - Стало быть, он идёт на Париж?
  
  Министр полиции не ответил ничего, что было равносильно признанию.
  
  - А Дофине? - спросил король, обращаясь к Вильфору. - Можно ли, по-вашему, и эту провинцию поднять, как Прованс?
  
  - Мне горько говорить вашему величеству жестокую правду, но настроение в Дофине много хуже, чем в Провансе и в Лангедоке. Горцы - бонапартисты, ваше величество.
  
  - Он был хорошо осведомлён, - прошептал король. - А сколько у него войска?
  
  - Не знаю, ваше величество, - отвечал министр полиции.
  
  - Как не знаете? Вы забыли справиться об этом? Правда, это не столь важно, - прибавил король с убийственной улыбкой.
  
  - Ваше величество, я не мог об этом справиться; депеша сообщает только о высадке узурпатора и о пути, по которому он идёт.
  
  - А как вы получили депешу? - спросил король.
  
  Министр опустил голову и покраснел, как рак.
  
  - По телеграфу, ваше величество.
  
  Людовик XVIII сделал шаг вперёд и скрестил руки на груди, как Наполеон.
  
  - Итак, - сказал он, побледнев от гнева, - семь союзных армий ниспровергли этого человека; чудом возвратился я на престол моих предков после двадцатипятилетнего изгнания; все эти двадцать пять лет я изучал, обдумывал, узнавал людей и дела той Франции, которая была мне обещана, - и для чего? Для того чтобы в ту минуту, когда я достиг цели моих желаний, сила, которую я держал в руках, разразилась громом и разбила меня!
  
  - Ваше величество, это рок, - пробормотал министр, чувствуя, что такое бремя, невесомое для судьбы, достаточно, чтобы раздавить человека.
  
  - Стало быть, то, что говорили про нас ваши враги, справедливо: мы ничему не научились, ничего не забыли! Если бы меня предали, как его, я мог бы ещё утешиться. Но быть среди людей, которых я осыпал почестями, которые должны бы беречь меня больше, чем самих себя, ибо моё счастье их счастье: до меня они были ничем, после меня опять будут ничем - и погибнуть из-за их беспомощности, их глупости! Да, милостивый государь, вы правы, это - рок!
  
  Министр, не смея поднять голову, слушал эту грозную отповедь. Блакас отирал пот с лица; Вильфор внутренне улыбался, чувствуя, что значение его возрастает.
  
  - Пасть, - продолжал Людовик XVIII, который с первого взгляда измерил глубину пропасти, разверзшейся перед монархией, - пасть и узнать о своём падении по телеграфу! Мне было бы легче взойти на эшафот, как мой брат, Людовик XVI, чем спускаться по тюильрийской лестнице под бичом насмешек... Вы не знаете, милостивый государь, что значит во Франции стать посмешищем, а между тем вам следовало это знать.
  
  - Ваше величество, - бормотал министр, - пощадите!..
  
  - Подойдите, господин де Вильфор, - продолжал король, обращаясь к молодому человеку, который неподвижно стоял поодаль, следя за разговором, который касался судьбы целого государства, - подойдите и скажите ему, что можно было знать наперёд всё то, чего он не знал.
  
  - Ваше величество, физически невозможно было предугадать замыслы, которые узурпатор скрывал решительно от всех.
  
  - Физически невозможно! Какой веский довод! К сожалению, веские доводы то же, что и люди с весом, я узнаю им цену. Министру, имеющему в своём распоряжении целее управление, департаменты, агентов, сыщиков, шпионов и секретный фонд в полтора миллиона франков, невозможно знать, что делается в шестидесяти милях от берегов Франции? Вот молодей человек, у которого не было ни одного из этих средств, и он, простой судейский чиновник, знал больше, чем вы со всей вашей полицией, и он спас бы мою корону, если бы имел право, как вы, распоряжаться телеграфом.
  
  Взгляд министра полиции с выражением глубочайшей досады обратился на Вильфора, который склонил голову со скромностью победителя.
  
  - Про вас я не говорю, Блакас, - продолжал король, - если вы ничего и не открыли, то по крайней мере были настолько умны, что упорствовали в своих подозрениях; другой, может быть, отнёсся бы к сообщению господина де Вильфора, как к пустякам, или подумал бы, что оно внушено корыстным честолюбием.
  
  Это был намёк на те слова, которые министр полиции с такой уверенностью произнёс час тому назад.
  
  Вильфор понял игру короля. Другой, может быть, упоённый успехом, дал бы увлечь себя похвалами; но он боялся нажить смертельного врага в министре полиции, хотя и чувствовал, что тот погиб безвозвратно. Однако министр, не умевший, в дележе власти, предугадать замыслы Наполеона, мог, в судорогах своей агонии, проникнуть в тайну Вильфора: Для этого ему стоило только допросить Дантеса. Поэтому, вместо того чтобы добить министра, он пришёл ему на помощь.
  
  - Ваше величество, - сказал Вильфор, - стремительность событий доказывает, что только бог, послав бурю, мог остановить их. То, что вашему величеству угодно приписывать моей проницательности, всего-навсего дело случая; я только воспользовался этим случаем как преданный слуга. Не цените меня выше, чем я заслуживаю, сир, чтобы потом не разочароваться в вашем первом впечатлении.
  
  Министр полиции поблагодарил Вильфора красноречивым взглядом, а Вильфор понял, что успел в своём намерении и, не утратив благодарности короля, приобрёл друга, на которого в случае нужды мог надеяться.
  
  - Пусть будет так, - сказал король. - А теперь, господа, - продолжал он, обращаясь к де Блакасу и министру полиции, - вы мне более не нужны, можете идти... То, что теперь остаётся делать, относится к ведению военного министра.
  
  - К счастью, - сказал герцог, - мы можем надеяться на армию: вашему величеству известно, что все донесения свидетельствуют об её преданности вашей короне.
  
  - Не говорите мне о донесениях; теперь я знаю, как им можно верить. Да, кстати о донесениях, барон: какие новости об улице Сен-Жак?
  
  - Об улице Сен-Жак! - невольно воскликнул Вильфор, но тотчас спохватился:
  
  - Простите, сир, преданность вашему величеству то и дело заставляет меня забывать, - не о моём уважении, оно слишком глубоко запечатлено в моём сердце, - но о правилах этикета.
  
  - Прошу вас, - отвечал король, - сегодня вы приобрели право спрашивать.
  
  - Сир, - начал министр полиции, - я как раз хотел доложить сегодня вашему величеству о новых сведениях, собранных по этому делу, но внимание вашего величества было отвлечено грозным событием в заливе Жуан; теперь эти сведения уже не могут представлять для вашего величества никакого интереса.
  
  - Напротив, - отвечал король, - это дело имеет, мне кажется, прямую связь с тем, которое теперь занимает нас, и смерть генерала Кенель, может быть, наведёт нас на след большого внутреннего заговора.
  
  Услышав имя Кенель, Вильфор вздрогнул.
  
  - Действительно, ваше величество, - продолжал министр полиции, - судя по всему, это не самоубийство, как полагали сначала, а убийство. Генерал Кенель, по-видимому, исчез по выходе из бонапартистского клуба. Какой-то неизвестный приходил к нему в то утро и назначил ему свидание на улице Сен-Жак. К сожалению, камердинер, который причёсывал генерала, когда незнакомца ввели в кабинет, и слышал, как он назначил свидание на улице Сен-Жак, не запомнил номера дома.
  
  Пока министр полиции сообщал королю эти сведения, Вильфор, ловивший каждое слово, то краснел, то бледнел.
  
  Король повернулся к нему:
  
  - Не думаете ли вы, господин де Вильфор, что генерал Кенель, которого почитали приверженцем узурпатора, между тем как на самом деле он был всецело предан мне, мог погибнуть от руки бонапартистов?
  
  - Это возможно, ваше величество; но неужели больше ничего не известно?
  
  - Уже напали на след человека, назначившего свидание.
  
  - Напали на след? - повторил Вильфор.
  
  - Да, камердинер сообщил его приметы: это человек лет пятидесяти или пятидесяти двух, черноволосый, глаза чёрные, брови густые, с усами, носит синий сюртук, застёгнутый доверху; в петлице - ленточка Почётного легиона. Вчера выследили человека, который в точности отвечает приметам, но он скрылся на углу улиц ла-Жюсьен и Кок-Эрон.
  
  Вильфор с первых слов министра опёрся на спинку кресла, ноги у него подкашивались, но когда он услышал, что незнакомец ушёл от полиции, он облегчённо вздохнул.
  
  - Найдите этого человека, - сказал король министру полиции, - потому что, если генерал Кенель, который был бы нам сейчас так нужен, пал от руки убийц, будь то бонапартисты или кто иной, я хочу, чтобы его убийцы были жестоко наказаны.
  
  Вильфору понадобилось всё его хладнокровие, чтобы не выдать ужаса, в который повергли его последние слова короля.
  
  - Странное дело! - продолжал король с досадой. - Полиция считает, что всё сказано, когда она говорит: совершено убийство, и что всё сделано, когда она прибавляет: напали на след виновных.
  
  - В этом случае, я надеюсь, ваше величество останетесь довольны.
  
  - Хорошо, увидим; не задерживаю вас, барон. Господин де Вильфор, вы устали после долгого пути, стукайте отдохните. Вы, верно, остановились у вашего отца?
  
  У Вильфора потемнело в глазах.
  
  - Нет, ваше величество, я остановился на улице Турнон, в гостинице "Мадрид".
  
  - Но вы его видели?
  
  - Ваше величество, я прямо поехал к герцогу Блакас.
  
  - Но вы его увидите?
  
  - Не думаю, ваше величество!
  
  - Да, правда, - сказал король, и по его улыбке видно было, что все эти вопросы заданы не без умысла. - Я забыл, что вы не в дружбе с господином Нуартье и что это также жертва, принесённая моему трону, за которую я должен вас вознаградить.
  
  - Милость ко мне вашего величества - награда, настолько превышающая все мои желания, что мне нечего больше просить у короля.
  
  - Всё равно, мы вас не забудем, будьте спокойны; а пока (король снял с груди крест Почётного легиона, который всегда носил на своём синем фраке, возле креста св. Людовика, над звездой Кармильской богоматери и св. Лазаря, и подал Вильфору), пока возьмите этот крест.
  
  - Ваше величество ошибаетесь, - сказал Вильфор, - этот крест офицерский.
  
  - Неважно, возьмите его; у меня нет времени потребовать другой. Блакас, позаботьтесь о том, чтобы господину де Вильфор была выдана грамота.
  
  На глазах Вильфора блеснули слёзы горделивой радости; он принял крест и поцеловал его.
  
  - Какие ещё приказания угодно вашему величеству дать мне? - спросил Вильфор.
  
  - Отдохните, а потом не забывайте, что если в Париже вы не в силах служить мне, то в Марселе вы можете оказать мне большие услуги.
  
  - Ваше величество, - отвечал Вильфор, кланяясь, - через час я покину Париж.
  
  - Ступайте, - сказал король, - и если бы я вас забыл (у королей короткая память), то не бойтесь напомнить о себе... Барон, прикажите позвать ко мне военного министра. Блакас, останьтесь.
  
  - Да, сударь, - сказал министр полиции Вильфору, выходя из Тюильри. - Вы не ошиблись дверью, и карьера ваша обеспечена.
  
  - Надолго ли? - прошептал Вильфор, раскланиваясь с министром, карьера которого была кончена, и стал искать глазами карету.
  
  По набережной проезжал фиакр, Вильфор подозвал его, фиакр подъехал; Вильфор сказал адрес, бросился в карету и предался честолюбивым мечтам.
  
  Через десять минут он уже был у себя, велел подать лошадей через два часа и спросил завтрак.
  
  Он уже садился за стол, когда чья-то уверенная и сильная рука дёрнула звонок. Слуга пошёл отворять, и Вильфор услышал голос, называвший его имя.
  
  "Кто может знать, что я в Париже?" - подумал помощник королевского прокурора.
  
  Слуга воротился.
  
  - Что там такое? - спросил Вильфор. - Кто звонил? Кто меня спрашивает?
  
  - Незнакомый господин и не хочет сказать своего имени.
  
  - Как? Не хочет сказать своего имени? А что ему нужно от меня?
  
  - Он хочет переговорить с вами.
  
  - Со мной?
  
  - Да.
  
  - Он назвал меня по имени?
  
  - Да.
  
  - А каков он собой?
  
  - Да человек лет пятидесяти.
  
  - Маленький? Высокий?
  
  - С вас ростом.
  
  - Брюнет или блондин?
  
  - Брюнет, тёмный брюнет; чёрные волосы, чёрные глаза, чёрные брови.
  
  - А одет? - с живостью спросил Вильфор. - Как он одет?
  
  - В синем сюртуке, застёгнутом доверху, с лентой Почётного легиона.
  
  - Это он! - прошептал Вильфор бледнея.
  
  - Чёрт возьми! - сказал, появляясь в дверях, человек, приметы которого мы описывали уже дважды. - Сколько церемоний! Или в Марселе сыновья имеют обыкновение заставлять отцов дожидаться в передней?
  
  - Отец! - вскричал Вильфор. - Так я не ошибся... Я так и думал, что это вы...
  
  - А если ты думал, что это я, - продолжал гость, ставя в угол палку и кладя шляпу на стул, - то позволь тебе сказать, милый Жерар, что с твоей стороны не очень-то любезно заставлять меня дожидаться.
  
  - Идите, Жермен, - сказал Вильфор.
  
  Слуга удалился с выражением явного удивления.
  
  Глава 12. ОТЕЦ И СЫН
  
  Господин Нуартье, - ибо это действительно был он, - следил глазами за слугою, пока дверь не закрылась за ним; потом, опасаясь, вероятно, чтобы слуга не стал подслушивать из передней, он снова приотворил дверь: предосторожность оказалась не лишней, и проворство, с которым Жермен ретировался, не оставляло сомнений, что и он не чужд пороку, погубившему наших праотцев. Тогда г-н Нуартье собственноручно затворил дверь из передней, потом запер на задвижку дверь в спальню и, наконец, подал руку Вильфору, глядевшему на него с изумлением.
  
  - Знаешь, Жерар, - сказал он сыну с улыбкой, истинный смысл которой трудно было определить, - нельзя сказать, чтобы ты был в восторге от встречи со мной.
  
  - Что вы, отец, я чрезвычайно рад; но я, признаться, так мало рассчитывал на ваше посещение, что оно меня несколько озадачило.
  
  - Но, мой друг, - продолжал г-н Нуартье, садясь в кресло, - я мог бы сказать вам то же самое. Как? Вы мне пишете, что ваша помолвка назначена в Марселе на двадцать восьмое февраля, а третьего марта вы в Париже?
  
  - Да, я здесь, - сказал Жерар, придвигаясь к г-ну Нуартье, - но вы на меня не сетуйте; я приехал сюда ради вас, и мой приезд спасёт вас, быть может.
  
  - Вот как! - отвечал г-н Нуартье, небрежно развалившись в кресле. Расскажите же мне, господин прокурор, в чём дело; это очень любопытно.
  
  - Вы слыхали о некоем бонапартистском клубе на улице Сен-Жак?
  
  - В номере пятьдесят третьем? Да; я его вице-президент.
  
  - Отец, ваше хладнокровие меня ужасает!
  
  - Что ты хочешь, милый? Человек, который был приговорён к смерти монтаньярами, бежал из Парижа в возе сена, прятался в бордоских равнинах от ищеек Робеспьера, успел привыкнуть ко многому. Итак, продолжай. Что же случилось в этом клубе на улице Сен-Жак?
  
  - Случилось то, что туда пригласили генерала Кенеля и что генерал Кенель, выйдя из дому в девять часов вечера, через двое суток был найден в Сене.
  
  - И кто вам рассказал об этом занятном случае?
  
  - Сам король.
  
  - Ну, а я, - сказал Нуартье, - в ответ на ваш рассказ сообщу вам новость.
  
  - Мне кажется, что я уже знаю её.
  
  - Так вы знаете о высадке его величества императора?
  
  - Молчите, отец, умоляю вас; во-первых, ради вас самих, а потом и ради меня. Да, я знал эту новость, и знал даже раньше, чем вы, потому что я три дня скакал из Марселя в Париж и рвал на себе волосы, что не могу перебросить через двести лье ту мысль, которая жжёт мне мозг.
  
  - Три дня? Вы с ума сошли? Три дня тому назад император ещё не высаживался.
  
  - Да, но я уже знал о его намерении.
  
  - Каким это образом?
  
  - Из письма с острова Эльба, адресованного вам.
  
  - Мне?
  
  - Да, вам; и я его перехватил у гонца. Если бы это письмо попало в руки другого, быть может, вы были бы уже расстреляны.
  
  Отец Вильфора рассмеялся.
  
  - По-видимому, - сказал он, - Бурбоны научились у императора действовать без проволочек... Расстрелян! Друг мой, как вы спешите! А где это письмо? Зная вас, я уверен, что вы его тщательно припрятали.
  
  - Я сжёг его до последнего клочка, ибо это письмо - ваш смертный приговор.
  
  - И конец вашей карьеры, - холодно отвечал Нуартье. - Да, вы правы, но мне нечего бояться, раз вы мне покровительствуете.
  
  - Мало того: я вас спасаю.
  
  - Вот как? Это становится интересно! Объяснитесь.
  
  - Вернёмся к клубу на улице Сен-Жак.
  
  - Видно, этот клуб не на шутку волнует господ полицейских. Что же они так плохо ищут его? Давно бы нашли!
  
  - Они его не нашли, но напали на след.
  
  - Это сакраментальные слова, я знаю; когда полиция бессильна, она говорит, что напала на след, и правительство спокойно ждёт, пока она не явится с виноватым видом и не доложит, что след утерян.
  
  - Да, но найден труп; генерал Кенель мёртв, а во всех странах мира это называется убийством.
  
  - Убийством? Но нет никаких доказательств, что генерал стал жертвою убийства. В Сене каждый день находят людей, которые бросились в воду с отчаяния или утонули, потому что не умели плавать.
  
  - Вы очень хорошо знаете, что генерал не утопился с отчаяния и что в январе месяце в Сене не купаются. Нет, нет, не обольщайтесь: эту смерть называют убийством.
  
  - А кто её так называет?
  
  - Сам король.
  
  - Король? Я думал, он философ и понимает, что в политике нет убийств. В политике, мой милый, - вам это известно, как и мне, - нет людей, а есть идеи; нет чувств, а есть интересы. В политике не убивают человека, а устраняют препятствие, только и всего. Хотите знать, как всё это произошло? Я вам расскажу. Мы думали, что на генерала Кенель можно положиться, нам рекомендовали его с острова Эльба. Один из нас отправился к нему и пригласил его на собрание на улицу Сен-Жак; он приходит, ему открывают весь план, отъезд с острова Эльба и высадку на французский берег; потом, всё выслушав, всё узнав, он заявляет, что он роялист; все переглядываются; с него берут клятву, он её даёт, но с такой неохотой, что поистине уж лучше бы он не искушал господа бога; и всё же генералу дали спокойно уйти. Он не вернулся домой. Что ж вы хотите? Он, верно, сбился с дороги, когда вышел от нас, только и всего. Убийство! Вы меня удивляете, Вильфор; помощник королевского прокурора хочет построить обвинение на таких шатких уликах. Разве мне когда-нибудь придёт в голову сказать вам, когда вы как преданный роялист отправляете на тот свет одного из наших: "Сын мой, вы совершили убийство!" Нет, я скажу: "Отлично, милостивый государь, вы победили; очередь за нами".
  
  - Берегитесь, отец; когда придёт наша очередь, мы будем безжалостны.
  
  - Я вас не понимаю.
  
  - Вы рассчитываете на возвращение узурпатора?
  
  - Не скрою.
  
  - Вы ошибаетесь, он не сделает и десяти лье в глубь Франции; его выследят, догонят и затравят, как дикого зверя.
  
  - Дорогой друг, император сейчас на пути в Гренобль; десятого или двенадцатою он будет в Лионе, а двадцатого или двадцать пятого в Париже.
  
  - Население подымется...
  
  - Чтобы приветствовать его.
  
  - У него горсточка людей, а против него вышлют целые армии.
  
  - Которые с кликами проводят его до столицы; поверьте мне, Жерар, вы ещё ребёнок; вам кажется, что вы всё знаете, когда телеграф, через три дня после высадки, сообщает вам: "Узурпатор высадился в Каннах с горстью людей, за ним выслана погоня". Но где он? Что он делает? Вы ничего не знаете. Вы только знаете, что выслана погоня. И так за ним будут гнаться до самого Парижа без единого выстрела.
  
  - Гренобль и Лион - роялистские города, они воздвигнут перед ним непреодолимую преграду.
  
  - Гренобль с радостью распахнёт перед ним ворота; весь Лион выйдет ему навстречу. Поверьте мне, мы осведомлены не хуже вас, и наша полиция стоит вашей. Угодно вам доказательство: вы хотели скрыть от меня свой приезд, а я узнал о нём через полчаса после того, как вы миновали заставу. Вы дали свой адрес только кучеру почтовой кареты, а мне он известен, как явствует из того, что я явился к вам в ту самую минуту, когда вы садились за стол. Поэтому позвоните и спросите ещё прибор; мы пообедаем вместе.
  
  - В самом деле, - отвечал Вильфор, глядя на отца с удивлением, - вы располагаете самыми точными сведениями.
  
  - Да это очень просто; вы, стоящие у власти, владеете только теми средствами, которые можно купить за деньги; а мы, ожидающие власти, располагаем всеми средствами, которые даёт нам в руки преданность, которые нам дарит самоотвержение.
  
  - Преданность? - повторил Вильфор с улыбкой.
  
  - Да, преданность; так для приличия называют честолюбие, питающее надежды на будущее.
  
  И отец Вильфора, видя, что тот не зовёт слугу, сам протянул руку к звонку.
  
  Вильфор удержал его.
  
  - Подождите, отец, ещё одно слово.
  
  - Говорите.
  
  - Как наша полиция ни плоха, она знает одну страшную тайну.
  
  - Какую?
  
  - Приметы того человека, который приходил за генералом Кенелем в тот день, когда он исчез.
  
  - Вот как! Она их знает? Да неужели? И какие же это приметы?
  
  - Смуглая кожа, волосы, бакенбарды и глаза чёрные, синий сюртук, застёгнутый доверху, ленточка Почётного легиона в петлице, широкополая шляпа и камышовая трость.
  
  - Ага! Полиция это знает? - сказал Нуартье. - Почему же в таком случае она не задержала этого человека?
  
  - Потому что он ускользнул от неё вчера или третьего дня на углу улицы Кок-Эрон.
  
  - Недаром я вам говорил, что ваша полиция - дура.
  
  - Да, но она в любую минуту может найти его.
  
  - Разумеется, - сказал Нуартье, беспечно поглядывая кругом. - Если этот человек не будет предупреждён, но его предупредили. Поэтому, - прибавил он с улыбкой, - он изменит лицо и платье.
  
  При этих словах он встал, снял сюртук и галстук, подошёл к столу, на котором лежали вещи из дорожного несессера Вильфора, взял бритву, намылил себе щёки и твёрдой рукой сбрил уличающие его бакенбарды, имевшие столь важное значение для полиции.
  
  Вильфор смотрел на него с ужасом, не лишённым восхищения.
  
  Сбрив бакенбарды, Нуартье изменил причёску; вместо чёрного галстука повязал цветной, взяв его из раскрытого чемодана; снял свой синий двубортный сюртук и надел коричневый однобортный сюртук Вильфора; примерил перед зеркалом его шляпу с загнутыми полями и, видимо, остался ею доволен; свою палку он оставил в углу за камином, а вместо неё в руке его засвистала лёгкая бамбуковая тросточка, сообщавшая походке изящного помощника королевского прокурора ту непринуждённость, которая являлась его главным достоинством.
  
  - Ну, что? - сказал он, оборачиваясь к ошеломлённому Вильфору. - Как ты думаешь, опознает меня теперь полиция?
  
  - Нет, отец, - пробормотал Вильфор, - по крайней мере надеюсь.
  
  - А что касается этих вещей, которые я оставляю на твоё попечение, то я полагаюсь на твою осмотрительность. Ты сумеешь припрятать их.
  
  - Будьте покойны! - сказал Вильфор.
  
  - И скажу тебе, что ты, пожалуй, прав; может быть, ты и в самом деле спас мне жизнь, но не беспокойся, мы скоро поквитаемся.
  
  Вильфор покачал головой.
  
  - Не веришь?
  
  - По крайней мере надеюсь, что вы ошибаетесь.
  
  - Ты ещё увидишь короля?
  
  - Может быть.
  
  - Хочешь прослыть у него пророком?
  
  - Пророков, предсказывающих несчастье, плохо принимают при дворе.
  
  - Да, но рано или поздно им отдают должное; допустим, что будет вторичная реставрация; тогда ты прослывёшь великим человеком.
  
  - Что же я должен сказать королю?
  
  - Скажи ему вот что: "Ваше величество, вас обманывают относительно состояния Франции, настроения городов, духа армии; тот, кого в Париже вы называете корсиканским людоедом, кого ещё зовут узурпатором в Неверс, именуется уже Бонапартом в Лионе и императором в Гренобле. Вы считаете, что его преследуют, гонят, что он бежит; а он летит, как орёл, которого он нам возвращает. Вы считаете, что его войско умирает с голоду, истощено походом, готово разбежаться; оно растёт, как снежный ком. Ваше величество, уезжайте, оставьте Францию её истинному владыке, тому, кто не купил её, а завоевал; уезжайте, не потому, чтобы вам грозила опасность: ваш противник достаточно силён, чтобы проявить милость, а потому, что потомку Людовика Святого унизительно быть обязанным жизнью победителю Арколи, Маренго и Аустерлица". Скажи всё это королю, Жерар, или, лучше, не говори ему ничего, скрой от всех, что ты был в Париже, не говори, зачем сюда ездил и что здесь делал; найми лошадей, и если сюда ты скакал, то обратно лети; вернись в Марсель ночью; войди в свой дом с заднего крыльца и сиди там, тихо, скромно, никуда не показываясь, а главное сиди смирно, потому что на этот раз, клянусь тебе, мы будем действовать, как люди сильные, знающие своих врагов. Уезжайте, сын мой, уезжайте, и в награду за послушание отцовскому велению, или, если вам угодно, за уважение к советам друга, мы сохраним за вами ваше место. Это позволит вам, - добавил Нуартье с улыбкой, - спасти меня в другой раз, если когда-нибудь на политических качелях вы окажетесь наверху, а я внизу. Прощайте, Жерар; в следующий приезд остановитесь у меня.
  
  И Нуартье вышел с тем спокойствием, которое ни на минуту не покидало его во всё продолжение этого нелёгкого разговора.
  
  Вильфор, бледный и встревоженный, подбежал к окну и, раздвинув занавески, увидел, как отец его невозмутимо прошёл мимо двух-трех подозрительных личностей, стоявших на улице, вероятно для того, чтобы задержать человека с чёрными бакенбардами, в синем сюртуке и в широкополой шляпе.
  
  Вильфор, весь дрожа, не отходил от окна, пока отец его не исчез за углом. Потом он схватил оставленные отцом вещи, засунул на самое дно чемодана чёрный галстук и синий сюртук, скомкал шляпу и бросил её в нижний ящик шкафа, изломал трость и кинул обломки в камин, надел дорожный картуз, позвал слугу, взглядом пресёк все вопросы, расплатился, вскочил в ожидавшую его карету, узнал в Лионе, что Бонапарт уже вступил в Гренобль, и среди возбуждения, царившего по всей дороге, приехал в Марсель, терзаемый всеми муками, какие проникают в сердце человека вместе с честолюбием и первыми успехами.
  
  Глава 13. СТО ДНЕЙ
  
  Нуартье оказался хорошим пророком, и всё совершилось так, как он предсказывал. Всем известно возвращение с острова Эльба, возвращение странное, чудесное, без примера в прошлом и, вероятно, без повторения в будущем.
  
  Людовик XVIII сделал лишь слабую попытку отразить жестокий удар; не доверяя людям, он не доверял и событиям. Только что восстановленная им королевская или, вернее, монархическая власть зашаталась в своих ещё не окрепших устоях, и по первому мановению императора рухнуло всё здание - нестройная смесь старых предрассудков и новых идей. Поэтому награда, которую Вильфор получил от своего короля, была не только бесполезна, но и опасна, и он никому не показал своего ордена Почётного легиона, хотя герцог Блакас, во исполнение воли короля, и озаботился выслать ему грамоту.
  
  Наполеон непременно отставил бы Вильфора, если бы не покровительство Нуартье, ставшего всемогущим при императорском дворе в награду за мытарства, им перенесённые, и за услуги, им оказанные. Жирондист 1793 и сенатор 1806 года сдержал своё слово и помог тому, кто подал ему помощь накануне.
  
  Всю свою власть во время восстановления Империи, чьё вторичное падение, впрочем, легко было предвидеть, Вильфор употребил на сокрытие тайны, которую чуть было не разгласил Дантес.
  
  Королевский же прокурор был отставлен по подозрению в недостаточной преданности бонапартизму.
  
  Едва императорская власть была восстановлена, то есть едва Наполеон поселился в Тюильрийском дворце, только что покинутом Людовиком XVIII, и стал рассылать свои многочисленные и разнообразные приказы из того самого кабинета, куда мы вслед за Вильфором ввели наших читателей и где на столе из орехового дерева император нашёл ещё раскрытую и почти полную табакерку Людовика XVIII, - как в Марселе, вопреки усилиям местного начальства, начала разгораться междоусобная распря, всегда тлеющая на Юге; дело грозило не ограничиться криками, которыми осаждали отсиживающихся дома роялистов, и публичными оскорблениями тех, кто решался выйти на улицу.
  
  Вследствие изменившихся обстоятельств почтенный арматор, принадлежавший к плебейскому лагерю, если и не стал всемогущ, - ибо г-н Моррель был человек осторожный и несколько робкий, как все те, кто прошёл медленную и трудную коммерческую карьеру, - то всё же, хоть его и опережали рьяные бонапартисты, укорявшие его за умеренность, приобрёл достаточный вес, чтобы возвысить голос и заявить жалобу. Жалоба эта, как легко догадаться, касалась Дантеса.
  
  Вильфор устоял, несмотря на падение своего начальника. Свадьба его хоть и не расстроилась, но была отложена до более благоприятных времён.
  
  Если бы император удержался на престоле, то Жерару следовало бы искать другую партию, и Нуартье нашёл бы ему невесту; если бы Людовик XVIII вторично возвратился, то влияние маркиза де Сен-Меран удвоилось бы, как и влияние самого Вильфора, - и этот брак стал бы особенно подходящим.
  
  Таким образом, помощник королевского прокурора занимал первое место в марсельском судебном мире, когда однажды утром ему доложили о приходе г-на Морреля.
  
  Другой поспешил бы навстречу арматору и тем показал бы свою слабость; но Вильфор был человек умный и обладал если не опытом, то превосходным чутьём. Он заставил Морреля дожидаться в передней, как сделал бы при Реставрации, не потому, что был занят, а просто потому, что принято, чтобы помощник прокурора заставлял ждать в передней. Через четверть часа, просмотрев несколько газет различных направлений, он велел позвать г-на Морреля.
  
  Моррель думал, что увидит Вильфора удручённым, а нашёл его точно таким, каким он был полтора месяца тому назад, то есть спокойным, твёрдым и полным холодной учтивости, а она является самой неодолимой из всех преград, отделяющих человека с положением от человека простого. Он шёл в кабинет Вильфора в убеждении, что тот задрожит, увидев его, а вместо того сам смутился и задрожал при виде помощника прокурора, который ждал его, сидя за письменным столом.
  
  Моррель остановился в дверях. Вильфор посмотрел на него, словно не узнавая. Наконец, после некоторого молчания, во время которого почтенный арматор вертел в руках шляпу, он проговорил:
  
  - Господин Моррель, если не ошибаюсь?
  
  - Да, сударь, это я, - отвечал арматор.
  
  - Пожалуйста, войдите, - сказал Вильфор с покровительственным жестом, - и скажите, чему я обязан, что вы удостоили меня вашим посещением?
  
  - Разве вы не догадываетесь? - спросил Моррель.
  
  - Нет, нисколько не догадываюсь; но тем не менее я готов быть вам полезным, если это в моей власти.
  
  - Это всецело в вашей власти, - сказал Моррель.
  
  - Так объясните, в чём дело.
  
  - Сударь, - начал Моррель, понемногу успокаиваясь, черпая твёрдость в справедливости своей просьбы и в ясности своего положения, - вы помните, что за несколько дней до того, как стало известно о возвращении его величества императора, я приходил к вам просить о снисхождении к одному молодому человеку, моряку, помощнику капитана на моём судне; его обвиняли, если вы помните, в сношениях с островом Эльба; подобные сношения, считавшиеся тогда преступлением, ныне дают право на награду. Тогда вы служили Людовику XVIII и не пощадили обвиняемого; это был ваш долг. Теперь вы служите Наполеону и обязаны защитить невинного; это тоже ваш долг. Поэтому я пришёл спросить у вас, что с ним сталось.
  
  Вильфор сделал над собой громадное усилие.
  
  - Как его имя? - спросил он. - Будьте добры, назовите его имя.
  
  - Эдмон Дантес.
  
  Надо думать, Вильфору было бы приятнее подставить лоб под пистолет противника на дуэли на расстоянии двадцати пяти шагов, чем услышать это имя, брошенное ему в лицо; однако он и глазом не моргнул.
  
  "Никто но может обвинить меня в том, что я арестовал этого молодого человека по личным соображениям", - подумал Вильфор.
  
  - Дантес, - повторил он. - Вы говорите Эдмон Дантес.
  
  - Да, сударь.
  
  Вильфор открыл огромный реестр, помещавшийся в стоявшей рядом конторке, потом пошёл к другому столу, от стола перешёл к полкам с папками дел и, обернувшись к арматору, спросил самым естественным голосом:
  
  - А вы не ошибаетесь, милостивый государь?
  
  Если бы Моррель был подогадливее или лучше осведомлён об обстоятельствах этого дела, то он нашёл бы странным, что помощник прокурора удостаивает его ответом по делу, вовсе его не касающемуся; он задал бы себе вопрос: почему Вильфор не отсылает его к арестантским спискам, к начальникам тюрем, к префекту департамента? Но Моррель, тщетно искавший признаков страха, усмотрел в его поведении одну благосклонность: Вильфор рассчитал верно.
  
  - Нет, - отвечал Моррель, - я не ошибаюсь; я знаю беднягу десять лет, а служил он у меня четыре года. Полтора месяца тому назад - помните? - я просил вас быть великодушным, как теперь прошу быть справедливым; вы ещё приняли меня довольно немилостиво и отвечали с неудовольствием. В то время роялисты были неласковы к бонапартистам!
  
  - Милостивый государь, - отвечал Вильфор, парируя удар со свойственным ему хладнокровием и проворством, - я был роялистом, когда думал, что Бурбоны не только законные наследники престола, но и избранники народа; но чудесное возвращение, которого мы были свидетелями, доказало мне, что я ошибался. Гений Наполеона победил: только любимый монарх - монарх законный.
  
  - В добрый час, - воскликнул Моррель с грубоватой откровенностью. - Приятно слушать, когда вы так говорите, и я вижу в этом хороший знак для бедного Эдмона.
  
  - Погодите, - сказал Вильфор, перелистывая новый реестр, - я припоминаю: моряк, так, кажется? Он ещё собирался жениться на каталанке? Да, да, теперь я вспоминаю; это было очень серьёзное дело.
  
  - Разве?
  
  - Вы ведь знаете, что от меня его повели прямо в тюрьму при здании суда.
  
  - Да, а потом?
  
  - Потом я послал донесение в Париж и приложил бумаги, которые были найдены при нём. Я был обязан это сделать. Через неделю арестанта увезли.
  
  - Увезли? - вскричал Моррель. - Но что же сделали с бедным малым?
  
  - Не пугайтесь! Его, вероятно, отправили в Фенестрель, в Пиньероль или на острова святой Маргариты, что называется - сослали; и в одно прекрасное утро он к вам вернётся и примет командование на своём корабле.
  
  - Пусть возвращается когда угодно: место за ним. Но как же он до сих пор не возвратился? Казалось бы, наполеоновская юстиция первым делом должна освободить тех, кого засадила в тюрьму юстиция роялистская.
  
  - Не спешите обвинять, господин Моррель, - отвечал Вильфор, - во всяком деле требуется законность. Предписание о заключении в тюрьму было получено от высшего начальства; надо от высшего же начальства получить приказ об освобождении. Наполеон возвратился всего две недели тому назад; предписания об освобождении заключённых только ещё пишут.
  
  - Но разве нельзя, - спросил Моррель, - ускорить все эти формальности? Ведь мы победили. У меня есть друзья, есть связи; я могу добиться отмены приговора.
  
  - Приговора не было.
  
  - Так постановления об аресте.
  
  - В политических делах нет арестантских списков; иногда правительство заинтересовано в том, чтобы человек исчез бесследно; списки могли бы помочь розыскам.
  
  - Так, может статься, было при Бурбонах, но теперь...
  
  - Так бывает во все времена, дорогой господин Моррель; правительства сменяют друг друга и похожи друг на друга; карательная машина, заведённая при Людовике Четырнадцатом, действует по сей день; нет только Бастилии. Император в соблюдении тюремного устава всегда был строже, чем даже Людовик Четырнадцатый, и количество арестантов, не внесённых в списки, неисчислимо.
  
  Такая благосклонная откровенность обезоружила бы любую уверенность, а у Морреля не было даже подозрений.
  
  - Но скажите, господин де Вильфор, что вы мне посоветуете сделать, чтобы ускорить возвращение бедного Дантеса?
  
  - Могу посоветовать одно: подайте прошение министру юстиции.
  
  - Ах, господин де Вильфор! Мы же знаем, что значат прошения: министр получает их по двести в день и не прочитывает и четырех.
  
  - Да, - сказал Вильфор, - но он прочтёт прошение, посланное мною, снабжённое моей припиской и исходящее непосредственно от меня.
  
  - И вы возьмётесь препроводить ему это прошение?
  
  - С величайшим удовольствием. Дантес раньше мог быть виновен, но теперь он не виновен; и я обязан возвратить ему свободу, так же как был обязан заключить его в тюрьму.
  
  Вильфор предотвращал таким образом опасное для него следствие, мало вероятное, но всё-таки возможное, - следствие, которое погубило бы его безвозвратно.
  
  - А как нужно писать министру?
  
  - Садитесь сюда, господин Моррель, - сказал Вильфор, уступая ему своё место. - Я вам продиктую.
  
  - Вы будете так добры?
  
  - Помилуйте! Но не будем терять времени, и так уж довольно потеряно.
  
  - Да, да! Вспомним, что бедняга ждёт, страдает, может быть, отчаивается.
  
  Вильфор вздрогнул при мысли об узнике, проклинающем его в безмолвии и мраке; но он зашёл слишком далеко и отступать уже нельзя было: Дантес должен был быть раздавлен жерновами его честолюбия.
  
  - Я готов, - сказал Моррель, сев в кресло Вильфора и взявшись за перо.
  
  И Вильфор продиктовал прошение, в котором, несомненно с наилучшими намерениями, преувеличивал патриотизм Дантеса и услуги, оказанные им делу бонапартистов. В этом прошении Дантес представал как один из главных пособников возвращения Наполеона. Очевидно, что министр, прочитав такую бумагу, должен был тотчас же восстановить справедливость, если это ещё не было сделано.
  
  Когда прошение было написано, Вильфор прочёл его вслух.
  
  - Хорошо, - сказал он, - теперь положитесь на меня.
  
  - А когда вы отправите его?
  
  - Сегодня же.
  
  - С вашей припиской?
  
  - Лучшей припиской будет, если я удостоверю, что всё сказанное в прошении совершённая правда.
  
  Вильфор сел в кресло и сделал нужную надпись в углу бумаги.
  
  - Что же мне дальше делать? - спросил Моррель.
  
  - Ждать, - ответил Вильфор. - Я всё беру на себя.
  
  Такая уверенность вернула Моррелю надежду; он ушёл в восторге от помощника королевского прокурора и пошёл известить старика Дантеса, что тот скоро увидит своего сына.
  
  Между тем Вильфор, вместо того чтобы послать прошение в Париж, бережно сохранил его у себя; спасительное для Дантеса в настоящую минуту, оно могло стать для него гибельным впоследствии, если бы случилось то, чего можно было уже ожидать по положению в Европе и обороту, какой принимали события, - то есть вторичная реставрация.
  
  Итак, Дантес остался узником; забытый и затерянный во мраке своего подземелья, он не слышал громоподобного падения Людовика XVIII и ещё более страшного грохота, с которым рухнула Империя.
  
  Но Вильфор зорко следил за всем, внимательно прислушивался ко всему.
  
  Два раза, за время короткого возвращения Наполеона, которое называется Сто дней. Моррель возобновлял атаку, настаивая на освобождении Дантеса, и оба раза Вильфор успокаивал его обещаниями и надеждами. Наконец, наступило Ватерлоо. Моррель уже больше не являлся к Вильфору: он сделал для своего юного друга всё, что было в человеческих силах; новые попытки, при вторичной реставрации, могли только понапрасну его скомпрометировать.
  
  Людовик XVIII вернулся на престол. Вильфор, для которого Марсель был полон воспоминаний, терзавших его совесть, добился должности королевского прокурора в Тулузе; через две недели после переезда в этот город он женился на маркизе Рене де Сен-Меран, отец которой был теперь в особой милости при дворе.
  
  Вот почему Дантес во время Ста дней и после Ватерлоо оставался в тюрьме, забытый если не людьми, то во всяком случае богом.
  
  Данглар понял, какой удар он нанёс Дантесу, когда узнал о возвращении Наполеона во Францию; донос его попал в цель, и, как все люди, обладающие известною одарённостью к преступлению и умеренными способностями в обыденной жизни, он назвал это странное совпадение "волею провидения".
  
  Но когда Наполеон вступил в Париж и снова раздался его повелительный и мощный голос, Данглар испугался. С минуты на минуту он ждал, что явится Дантес, Дантес, знающий всё, Дантес, угрожающий и готовый на любое мщение. Тогда он сообщил г-ну Моррелю о своём желании оставить морскую службу и просил рекомендовать его одному испанскому негоцианту, к которому и поступил конторщиком в конце марта, то есть через десять или двенадцать дней после возвращения Наполеона в Тюильри; он уехал в Мадрид, и больше о нём не слышали.
  
  Фернан - тот ничего не понял. Дантеса не было, - это всё, что ему было нужно. Что сталось с Дантесом? Он даже не старался узнать об этом.
  
  Все его усилия были направлены на то, чтобы обманывать Мерседес вымышленными причинами невозвращения её жениха или же на обдумывание плана, как бы уехать и увезти её; иногда он садился на вершине мыса Фаро, откуда видны и Марсель и Каталаны, и мрачно, неподвижным взглядом хищной птицы смотрел на обе дороги, не покажется ли вдали красавец моряк, который должен принести с собой суровое мщение. Фернан твёрдо решил застрелить Дантеса, а потом убить и себя, чтобы оправдать убийство. Но он обманывался; он никогда не наложил бы на себя руки, ибо всё ещё надеялся.
  
  Между тем среди всех этих горестных треволнений император громовым голосом призвал под ружьё последний разряд рекрутов, и все, кто мог носить оружие, выступили за пределы Франции.
  
  Вместе со всеми отправился в поход и Фернан, покинув свою хижину и Мерседес и терзаясь мыслью, что в его отсутствие, быть может, возвратится соперник и женится на той, кого он любит.
  
  Если бы Фернан был способен на самоубийство, он застрелился бы в минуту разлуки с Мерседес.
  
  Его участие к Мерседес, притворное сочувствие её горю, усердие, с которым он предупреждал малейшее её желание, произвели действие, какое всегда производит преданность на великодушные сердца; Мерседес всегда любила Фернана как друга; эта дружба усугубилась чувством благодарности.
  
  - Брат мой, - сказала она, привязывая ранец к плечам каталанца, единственный друг мой, береги себя, не оставляй меня одну на этом свете, где я проливаю слёзы и где у меня нет никого, кроме тебя.
  
  Эти слова, сказанные в минуту расставания, оживили надежды Фернана.
  
  Если Дантес не вернётся, быть может, наступит день, когда Мерседес станет его женой.
  
  Мерседес осталась одна, на голой скале, которая никогда ещё не казалась ей такой бесплодной, перед безграничной далью моря. Вся в слезах, как та безумная, чью печальную повесть рассказывают в этом краю, она беспрестанно бродила вокруг Каталан; иногда останавливалась под жгучим южным солнцем, неподвижная, немая, как статуя, и смотрела на Марсель; иногда сидела на берегу и слушала стенание волн, вечное, как её горе, и спрашивала себя: не лучше ли наклониться вперёд, упасть, низринуться в морскую пучину, чем выносить жестокую муку безнадёжного ожидания? Не страх удержал Мерседес от самоубийства, - она нашла утешение в религии, и это спасло её.
  
  Кадрусса тоже, как и Фернана, призвали в армию, но он был восемью годами старше каталанца и притом женат, и потому его оставили в третьем разряде, для охраны побережья.
  
  Старик Дантес, который жил только надеждой, с падением императора потерял последние проблески её.
  
  Ровно через пять месяцев после разлуки с сыном, почти в тот же час, когда Эдмон был арестован, он умер на руках Мерседес.
  
  Моррель взял на себя похороны и заплатил мелкие долги, сделанные стариком за время болезни.
  
  Это был не только человеколюбивый, это был смелый поступок. Весь Юг пылал пожаром междоусобиц, и помочь, даже на смертном одре, отцу такого опасного бонапартиста, как Дантес, было преступлением.
  
  Глава 14. АРЕСТАНТ ПОМЕШАННЫЙ И АРЕСТАНТ НЕИСТОВЫЙ
  
  Приблизительно через год после возвращения Людовика XVIII главный инспектор тюрем производил ревизию.
  
  Дантес в своей подземной камере слышал стук и скрип, весьма громкие наверху, но внизу различимые только для уха заключённого, привыкшего подслушивать в ночной тишине паука, прядущего свою паутину, да мерное падение водяной капли, которой нужно целый час, чтобы скопиться на потолке подземелья.
  
  Он понял, что у живых что-то происходит; он так долго жил в мешке, что имел право считать себя мертвецом.
  
  Инспектор посещал поочерёдно комнаты, камеры, казематы. Некоторые заключённые удостоились расспросов: они принадлежали к числу тех, которые, по скромности или по тупости, заслужили благосклонность начальства.
  
  Инспектор спрашивал у них, хорошо ли их кормят и нет ли у них каких-либо просьб. Все отвечали в один голос, что кормят их отвратительно и что они просят свободы. Тогда инспектор спросил, не скажут ли они ещё чего-нибудь. Они покачали головой. Чего могут просить узники, кроме свободы?
  
  Инспектор, улыбаясь, оборотился к коменданту и сказал:
  
  - Не понимаю, кому нужны эти бесполезные ревизии? Кто видел одну тюрьму, видел сто; кто выслушал одною заключённого, выслушал тысячу; везде одно и то же: их плохо кормят и они невинны. Других у вас нет?
  
  - Есть ещё опасные или сумасшедшие, которых мы держим в подземельях.
  
  - Что ж, - сказал инспектор с видом глубокой усталости, - исполним наш долг до конца - спустимся в подземелья.
  
  - Позвольте, - сказал комендант, - надо взять с собой хотя бы двух солдат; иногда заключённые решаются на отчаянные поступки, хотя бы уже потому, что чувствуют отвращение к жизни и хотят, чтобы их приговорили к смерти. Вы можете стать жертвой покушения.
  
  - Так примите меры предосторожности, - сказал инспектор.
  
  Явились двое солдат, и все начали спускаться по такой вонючей, грязной и сырой лестнице, что уже один спуск по ней был тягостен для всех пяти чувств.
  
  - Чёрт возьми! - сказал инспектор, останавливаясь. - Кто же здесь может жить?
  
  - Чрезвычайно опасный заговорщик; нас предупредили, что это человек, способный на всё.
  
  - Он один?
  
  - Разумеется.
  
  - Давно он здесь?
  
  - Около года.
  
  - И его сразу посадили в подземелье?
  
  - Нет, после того как он пытался убить сторожа, который носил ему пищу.
  
  - Он хотел убить сторожа?
  
  - Да, того самого, который нам сейчас светит. Верно, Аптуан? - спросил комендант.
  
  - Точно так, он хотел меня убить, - отвечал сторож.
  
  - Да это сумасшедший!
  
  - Хуже, - отвечал сторож, - это просто дьявол!
  
  - Если хотите, можно на него пожаловаться, - сказал инспектор коменданту.
  
  - Не стоит; он и так достаточно наказан; притом же он близок к сумасшествию, и мы знаем по опыту, что не пройдёт и года, как он совсем сойдёт с ума.
  
  - Тем лучше для него, - сказал инспектор, - когда он сойдёт с ума, он меньше будет страдать.
  
  Как видите, инспектор был человеколюбив и вполне достоин своей филантропической должности.
  
  - Вы совершенно правы, - отвечал комендант, - и ваши слова доказывают, что вы хорошо знаете заключённых. У нас здесь, тоже в подземной камере, куда ведёт другая лестница, сидит старик аббат, бывший глава какой-то партии в Италии; он здесь с тысяча восемьсот одиннадцатого года, и помешался в конце тысяча восемьсот тринадцатого года; с тех пор его узнать нельзя; прежде он всё плакал, а теперь смеётся; прежде худел, теперь толстеет. Не угодно ли вам посмотреть его вместо этого? Сумасшествие его весёлое и никак не опечалит вас.
  
  - Я посмотрю и того и другого, - отвечал инспектор, - надо исполнять долг службы добросовестно.
  
  Инспектор ещё в первый раз осматривал тюрьмы и хотел, чтобы начальство осталось довольно им.
  
  - Пойдём прежде к этому, - добавил он.
  
  - Извольте, - отвечал комендант и сделал знак сторожу.
  
  Сторож отпер дверь.
  
  Услышав лязг тяжёлых засовов и скрежет заржавелых петель, поворачивающихся на крюках, Дантес, который сидел в углу и с неизъяснимым наслаждением ловил тоненький луч света, проникавший в узкую решётчатую щель, приподнял голову.
  
  При виде незнакомого человека, двух сторожей с факелами, двух солдат и коменданта с шляпой в руках Дантес понял, в чём дело, и видя, наконец, случай воззвать к высшему начальству, бросился вперёд, умоляюще сложив руки.
  
  Солдаты тотчас скрестили штыки, вообразив, что заключённый бросился к инспектору с дурным умыслом.
  
  Инспектор невольно отступил на шаг.
  
  Дантес понял, что его выдали за опасного человека.
  
  Тогда он придал своему взору столько кротости, сколько может вместить сердце человеческое, и смирённой мольбой, удивившей присутствующих, попытался тронуть сердце своего высокого посетителя.
  
  Инспектор выслушал Дантеса до конца; потом повернулся к коменданту.
  
  - Он кончит благочестием, - сказал он вполголоса, - он уже и сейчас склоняется к кротости и умиротворению. Видите, ему знаком страх; он отступил, увидев штыки, а ведь сумасшедший ни перед чем не отступает. Я по этому вопросу сделал очень любопытные наблюдения в Шарантоне.
  
  Потом он обратился к заключённому:
  
  - Короче говоря, о чём вы просите?
  
  - Я прошу сказать мне, в чём моё преступление: прошу суда, прошу следствия, прошу, наконец, чтобы меня расстреляли, если я виновен, и чтобы меня выпустили на свободу, если я невиновен.
  
  - Хорошо ли вас кормят? - спросил инспектор.
  
  - Да. Вероятно. Не знаю. Но это не важно. Важно, и не только для меня, несчастного узника, но и для властей, творящих правосудие, и для короля, который нами правит, чтобы невиновный не стал жертвой подлого доноса и не умирал под замком, проклиная своих палачей.
  
  - Вы сегодня очень смиренны, - сказал комендант, - вы не всегда были таким. Вы говорили совсем иначе, когда хотели убить сторожа.
  
  - Это правда, - сказал Дантес, - и я от души прошу прощения у этого человека, который очень добр ко мне... По что вы хотите? Я тогда был сумасшедший, бешеный.
  
  - А теперь нет?
  
  - Нет, тюрьма меня сломила, уничтожила. Я здесь уже так давно!
  
  - Так давно?.. Когда же вас арестовали? - спросил инспектор.
  
  - Двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в два часа пополудни.
  
  Инспектор принялся считать.
  
  - Сегодня у нас тридцатое июля тысяча восемьсот шестнадцатого года. Что же вы говорите? Вы сидите в тюрьме всего семнадцать месяцев.
  
  ва - Только семнадцать месяцев! - повторил Дантес. - Вы не знаете, что такое семнадцать месяцев тюрьмы, - это семнадцать лет, семнадцать веков!
  
  Особенно для того, кто, как я, был так близок к счастью, готовился жениться на любимой девушке, видел перед собою почётное поприще, - и лишился всего; для кого лучезарный день сменился непроглядной ночью, кто видит, что будущность его погибла, кто не знает, любит ли его та, которую он любил, не ведает, жив ли его старик отец! Семнадцать месяцев тюрьмы для того, кто привык к морскому воздуху, к вольному простору, к необозримости, к бесконечности! Семнадцать месяцев тюрьмы! Это слишком много даже за те преступления, которые язык человеческий называет самыми гнусными именами. Так сжальтесь надо мною и испросите для меня - не снисхождения, а строгости, не милости, а суда; судей, судей прошу я; в судьях нельзя отказать обвиняемому.
  
  - Хорошо, - сказал инспектор, - увидим.
  
  Затем, обращаясь к коменданту, он сказал:
  
  - В самом деле мне жаль этого беднягу. Когда вернёмся наверх, вы покажете мне его дело.
  
  - Разумеется, - отвечал комендант, - но боюсь, что вы там найдёте самые неблагоприятные сведения о нём.
  
  - Я знаю, - продолжал Дантес, - я знаю, что вы не можете освободить меня своей властью; но вы можете передать мою просьбу высшему начальству, вы можете произвести следствие, вы можете, наконец, предать меня суду. Суд! Вот всё, чего я прошу; пусть мне скажут, какое я совершил преступление и к какому я присуждён наказанию. Ведь неизвестность хуже всех казней в мире!
  
  - Я наведу справки, - сказал инспектор.
  
  - Я по голосу вашему слышу, что вы тронуты! - воскликнул Дантес. Скажите мне, что я могу надеяться!
  
  - Я не могу вам этого сказать, - отвечал инспектор, - я могу только обещать вам, что рассмотрю ваше дело.
  
  - В таком случае я свободен, я спасён!
  
  - Кто приказал арестовать вас? - спросил инспектор.
  
  - Господин де Вильфор, - отвечал Дантес. - Снеситесь с ним.
  
  - Господина де Вильфор уже нет в Марселе; вот уже год, как он в Тулузе.
  
  - Тогда нечему удивляться! - прошептал Дантес. - Моего единственного покровителя здесь нет!
  
  - Не имел ли господин де Вильфор каких-либо причин ненавидеть вас? - спросил инспектор.
  
  - Никаких; он, напротив, был ко мне очень милостив.
  
  - Так я могу доверять тем сведениям, которые он дал о вас или которые он мне сообщит?
  
  - Вполне.
  
  - Хорошо. Ждите.
  
  Дантес упал на колени, поднял руки к небу и стал шептать молитву, в которой молил бога за этого человека, спустившегося к нему в темницу, подобно Спасителю, пришедшему вывести души из ада.
  
  Дверь за инспектором затворилась, но надежда, которую он принёс, осталась в камере Дантеса.
  
  - Угодно вам сейчас просмотреть арестантские списки? - спросил комендант. - Или вы желаете зайти в подземелье к аббату?
  
  - Прежде кончим осмотр, - отвечал инспектор. - Если я подымусь наверх, то у меня, быть может, не хватит духу ещё раз спуститься.
  
  - О, аббат не похож на этого, его сумасшествие весёлое, не то, что разум его соседа.
  
  - А на чём он помешался?
  
  - На очень странной мысли: он вообразил себя владельцем несметных сокровищ. В первый год он предложил правительству миллион, если его выпустят, на второй - два миллиона, на третий - три и так далее. Теперь уж он пять лет в тюрьме; он попросит позволения переговорить с вами наедине и предложит вам пять миллионов.
  
  - Это в самом деле любопытно, - сказал инспектор. - А как зовут этого миллионера?
  
  - Аббат Фариа.
  
  - Номер двадцать седьмой! - сказал инспектор.
  
  - Да, он здесь. Отоприте, Антуан.
  
  Сторож повиновался, и инспектор с любопытством заглянул в подземелье "сумасшедшего аббата", как все называли этого заключённого.
  
  Посреди камеры, в кругу, нацарапанном куском извёстки, отбитой от стены, лежал человек, почти нагой, - платье его превратилось в лохмотья. Он чертил в этом кругу отчётливые геометрические линии и был так же поглощён решением задачи, как Архимед в ту минуту, когда его убил солдат Марцелла. Поэтому он даже не пошевелился при скрипе двери и очнулся только тогда, когда пламя факелов осветило необычным светом влажный пол, на котором он работал. Тут он обернулся и с изумлением посмотрел на многочисленных гостей, спустившихся в его подземелье.
  
  Он быстро вскочил, схватил одеяло, лежавшее в ногах его жалкой постели, и поспешно накинул его на себя, чтобы явиться в более пристойном виде перед посетителями.
  
  - О чём вы просите? - спросил инспектор, но изменяя своей обычной формулы.
  
  - О чём я прошу? - переспросил аббат с удивлением. - Я ни о чём не прошу.
  
  - Вы не понимаете меня, - продолжал инспектор, - я прислан правительством для осмотра тюрем и принимаю жалобы заключённых.
  
  - А! Это другое дело, - живо воскликнул аббат, - и я надеюсь, мы поймём друг друга.
  
  - Вот видите, - сказал комендант, - начинается так, как я вам говорил.
  
  - Милостивый государь, - продолжал заключённый, - я аббат Фариа, родился в Риме, двадцать лет был секретарём кардинала Роспильози; меня арестовали, сам не знаю за что, в начале тысяча восемьсот одиннадцатого года, и с тех пор я тщетно требую освобождения от итальянского и французского правительств.
  
  - Почему от французского? - спросил комендант.
  
  - Потому, что меня схватили в Пьомбино, и я полагаю, что Пьомбино, подобно Милану и Флоренции, стал главным городом какого-нибудь французского департамента.
  
  Инспектор и комендант с улыбкой переглянулись.
  
  - Ну, дорогой мой, - заметил инспектор, - ваши сведения об Италии не отличаются свежестью.
  
  - Они относятся к тому дню, когда меня арестовали, - отвечал аббат Фариа, - а так как в то время его величество император создал Римское королевство для дарованного ему небом сына, то я полагал, что, продолжая пожинать лавры победы, он претворил мечту Макиавелли и Цезаря Боржиа, объединив всю Италию в единое и неделимое государство.
  
  - К счастью, - возразил инспектор, - провидение несколько изменило этот грандиозный план, который, видимо, встречает ваше живое сочувствие.
  
  - Это единственный способ превратить Италию в сильное, независимое и счастливое государство, - сказал аббат.
  
  - Может быть, - отвечал инспектор, - но я пришёл сюда не затем, чтобы рассматривать с вами курс итальянской политики, а для того, чтобы спросить у вас, что я и сделал, довольны ли вы помещением и пищей.
  
  - Пища здесь такая же, как и во всех тюрьмах, то есть очень плохая, отвечал аббат, - а помещение, как видите, сырое и нездоровое, но в общем довольно приличное для подземной тюрьмы. Дело не в этом, а в чрезвычайно важной тайне, которую я имею сообщить правительству.
  
  - Начинается, - сказал комендант на ухо инспектору.
  
  - Вот почему я очень рад вас видеть, - продолжал аббат, - хоть вы и помешали мне в очень важном вычислении, которое, если окажется успешным, быть может, изменит всю систему Ньютона. Могу я попросить у вас разрешения поговорить с вами наедине?
  
  - Что я вам говорил? - шепнул комендант инспектору.
  
  - Вы хорошо знаете своих постояльцев, - отвечал инспектор улыбаясь, затем обратился к аббату: - Я не могу исполнить вашу просьбу.
  
  - Однако, если бы речь шла о том, чтобы доставить правительству возможность получить огромную сумму, пять миллионов, например?
  
  - Удивительно, - сказал инспектор, обращаясь к коменданту, - вы предсказали даже сумму.
  
  - Хорошо, - продолжал аббат, видя, что инспектор хочет уйти, - мы можем говорить и не наедине, господин комендант может присутствовать при нашей беседе.
  
  - Дорогой мой, - перебил его комендант, - к сожалению, мы знаем наперёд и наизусть всё, что вы нам скажете. Речь идёт о ваших сокровищах, да?
  
  Фариа взглянул на насмешника глазами, в которых непредубеждённый наблюдатель несомненно увидел бы трезвый ум и чистосердечие.
  
  - Разумеется, - сказал аббат, - о чём же другом могу я говорить?
  
  - Господин инспектор, - продолжал комендант, - я могу рассказать вам эту историю не хуже аббата; вот уже пять лет, как я беспрестанно её слышу.
  
  - Это доказывает, господин комендант, - проговорил аббат, что вы принадлежите к тем людям, о которых в Писании сказано, что они имеют глаза и не видят, имеют уши и не слышат.
  
  - Милостивый государь, - сказал инспектор, - государство богато и, слава богу, не нуждается в ваших деньгах; приберёте их до того времени, когда вас выпустят из тюрьмы.
  
  Глаза аббата расширились; он схватил инспектора за руку.
  
  - А если я не выйду из тюрьмы, - сказал он, - если меня, вопреки справедливости, оставят в этом подземелье, если я здесь умру, не завещав никому моей тайны, - значит, эти сокровища пропадут даром? Не лучше ли, чтобы ими воспользовалось правительство и я вместе с ним? Я согласен на шесть миллионов; да, я уступлю шесть миллионов и удовольствуюсь остальным, если меня выпустят на свободу.
  
  - Честное слово, - сказал инспектор вполголоса, - если не знать, что это сумасшедший, можно подумать, что всё это правда: с таким убеждением он говорит.
  
  - Я не сумасшедший и говорю сущую правду, - отвечал Фариа, который, по тонкости слуха, свойственной узникам, слышал всё, что сказал инспектор. - Клад, о котором я говорю, действительно существует, и я предлагаю вам заключить со мной договор, в силу которого вы поведёте меня на место, назначенное мною, при нас произведут раскопки, и если я солгал, если ничего не найдут, если я сумасшедший, как вы говорите, тогда отведите меня опять сюда, в это подземелье, и я останусь здесь навсегда и здесь умру, не утруждая ни вас, ни кого бы то ни было моими просьбами.
  
  Комендант засмеялся.
  
  - А далеко отсюда ваш клад? - спросил он.
  
  - Милях в ста отсюда, - сказал Фариа.
  
  - Недурно придумано, - сказал комендант. - Если бы все заключённые вздумали занимать тюремщиков прогулкою за сто миль и если бы тюремщики на это согласились, то для заключённых не было бы ничего легче, как бежать при первом удобном случае. А во время такой долгой прогулки случай наверное представился бы.
  
  - Это способ известный, - сказал инспектор, - и господин аббат не может даже похвалиться, что он его изобрёл.
  
  Затем, обращаясь к аббату, он сказал:
  
  - Я спрашивал вас, хорошо ли вас кормят?
  
  - Милостивый государь, - отвечал Фариа, - поклянитесь Иисусом Христом, что вы меня освободите, если я сказал вам правду, и я укажу вам место, где зарыт клад.
  
  - Хорошо ли вас кормят? - повторил инспектор.
  
  - При таком условии вы ничем не рискуете: и вы видите, что я не ищу случая бежать; я останусь в тюрьме, пока будут отыскивать клад.
  
  - Вы не отвечаете на мой вопрос, - прервал инспектор с нетерпением.
  
  - А вы на мою просьбу! - воскликнул аббат. - Будьте же прокляты, как и все те безумцы, которые не хотели мне верить! Вы не хотите моего золота, - оно останется при мне; не хотите дать свободу, - господь пошлёт мне её. Идите, мне больше нечего вам сказать.
  
  И аббат, сбросив с плеч одеяло, поднял кусок извёстки, сел опять в круг и принялся за свои чертежи и вычисления.
  
  - Что это он делает? - спросил инспектор, уходя.
  
  - Считает свои сокровища, - отвечал комендант.
  
  Фариа отвечал на эту насмешку взглядом, исполненным высшего презрения.
  
  Они вышли. Сторож запер за ними дверь.
  
  - Может быть, у него в самом деле были какие-нибудь сокровища, - сказал инспектор, поднимаясь по лестнице.
  
  - Или он видел их во сне, - подхватил комендант, - и наутро проснулся сумасшедшим.
  
  - Правда, - сказал инспектор с простодушием взяточника, - если бы он действительно был богат, то не попал бы в тюрьму.
  
  Этим кончилось дело для аббата Фариа. Он остался в тюрьме, и после этого посещения слава об его забавном сумасшествии ещё более упрочилась.
  
  Калигула или Нерон, великие искатели кладов, мечтавшие о несбыточном, прислушались бы к словам этого несчастного человека и даровали бы ему воздух, о котором он просил, простор, которым он так дорожил, и свободу, за которую он предлагал столь высокую плату. Но владыки наших дней, ограниченные пределами вероятного, утратили волю к дерзаниям, они боятся уха, которое выслушивает их приказания, глаза, который следит за их действиями; они уже не чувствуют превосходства своей божественной природы, они - коронованные люди, и только. Некогда они считали или по крайней мере называли себя сынами Юпитера и кое в чём походили на своего бессмертного отца; не так легко проверить, что творится за облаками; ныне земные владыки досягаемы. Но так как деспотическое правительство всегда остерегается показывать при свете дня последствия тюрьмы и пыток, так как редки примеры, чтобы жертва любой инквизиции могла явить миру свои переломанные кости и кровоточащие раны, то и безумие, эта язва, порождённая в тюремной клоаке душевными муками, всегда заботливо прячется там, где оно возникло, а если оно и выходит оттуда, то его хоронят в какой-нибудь мрачной больнице, где врачи тщетно ищут человеческий облик и человеческую мысль в тех изуродованных останках, которые передают им тюремщики.
  
  Аббат Фариа, потеряв рассудок в тюрьме, самым своим безумием был приговорён к пожизненному заключению.
  
  Что же касается Дантеса, то инспектор сдержал данное ему слово. Возвратясь в кабинет коменданта, он потребовал арестантские списки. Заметка о Дантесе была следующего содержания:
  
  ЭДМОН ДАНТЕС
  Отъявленный бонапартист; принимал деятельное участие в возвращении узурпатора с острова Эльба.
  
  Соблюдать строжайшую тайну, держать под неослабным надзором.
  
  Заметка была написана не тем почерком и не теми чернилами, что остальной список; это доказывало, что её прибавили после заключения Дантеса в тюрьму.
  
  Обвинение было так категорично, что нельзя было спорить против него; поэтому инспектор приписал:
  
  "Ничего нельзя сделать".
  
  Посещение инспектора оживило Дантеса. С минуты заключения в тюрьму он забыл счёт дням, но инспектор сказал ему число и месяц, и Дантес не забыл его. Куском извёстки, упавшим с потолка, он написал на стене: 30 июля 1816, и с тех пор каждый день делал отметку, чтобы не потерять счёт времени.
  
  Проходили дни, недели, месяцы. Дантес всё ждал; сначала он назначил себе двухнедельный срок. Если бы даже инспектор проявил к его делу лишь половину того участия, которое он, по-видимому, выказал, то и в таком случае двух недель было достаточно. Когда эти две недели прошли, Дантес сказал себе, что нелепо было думать, будто инспектор займётся его судьбой раньше, чем возвратится в Париж; а возвратится он в Париж только по окончании порученной ему ревизии, а ревизия эта может продлиться месяц или два. Поэтому он назначил новый срок - три месяца вместо двух недель. Когда эти три месяца истекли, ему пришли на помощь новые соображения, и он дал себе полгода сроку; а по прошествии этого полугода оказалось, если подсчитать дни, что он ждал уже девять с половиной месяцев.
  
  За эти месяцы не произошло никакой перемены в его положении; он не получил ни одной утешительной вести; тюремщик по-прежнему был нем. Дантес перестал доверять своим чувствам, начал думать, что принял игру воображения за свидетельство памяти и что ангел-утешитель, явившийся в его тюрьму, слетел к нему на крыльях сновидения.
  
  Через год коменданта сменили; ему поручили форт Гам; он увёз с собой кое-кого из подчинённых и в числе их тюремщика Дантеса.
  
  Приехал новый комендант; ему показалось скучно запоминать арестантов по именам; он велел представить себе только их номера. Эта страшная гостиница состояла из пятидесяти комнат; постояльцев начали обозначать номерами, и несчастный юноша лишился имени Эдмон и фамилии Дантес, - он стал номером тридцать четвёртым.
  
  Глава 15. НОМЕР 34 И НОМЕР 27
  
  Дантес прошёл через все муки, какие только переживают узники, забытые в тюрьме.
  
  Он начал с гордости, которую порождает надежда и сознание своей невиновности; потом он стал сомневаться в своей невиновности, что до известной степени подтверждало теорию коменданта о сумасшествии; наконец, он упал с высоты своей гордыни, он стал умолять - ещё не бога, но людей; бог - последнее прибежище. Человек в горе должен бы прежде всего обращаться к богу, но он делает это, только утратив все иные надежды.
  
  Дантес просил, чтобы его перевели в другое подземелье, пусть ещё более тёмное и сырое. Перемена, даже к худшему, всё-таки была бы переменой и на несколько дней развлекла бы его. Он просил, чтобы ему разрешили прогулку, он просил воздуха, книг, инструментов. Ему не дали ничего, но он продолжал просить. Он приучился говорить со своим тюремщиком, хотя новый был, если это возможно, ещё немее старого; но поговорить с человеком, даже с немым, было всё же отрадой. Дантес говорил, чтобы слышать собственный голос; он пробовал говорить в одиночестве, но тогда ему становилось страшно.
  
  Часто в дни свободы воображение Дантеса рисовало ему страшные тюремные камеры, где бродяги, разбойники и убийцы в гнусном веселье празднуют страшную дружбу и справляют дикие оргии. Теперь он был бы рад попасть в один из таких вертепов, чтобы видеть хоть чьи-нибудь лица, кроме бесстрастного, безмолвного лица тюремщика, он жалел, что он не каторжник в позорном платье, с цепью на ногах и клеймом на плече. Каторжники - те хоть живут в обществе себе подобных, дышат воздухом, видят небо, - каторжники счастливцы.
  
  Он стал молить тюремщика, чтобы ему дали товарища, кто бы он ни был, хотя бы того сумасшедшего аббата, о котором он слышал. Под внешней суровостью тюремщика, даже самой грубой, всегда скрывается остаток человечности. Тюремщик Дантеса, хоть и не показывал вида, часто в душе жалел бедного юношу, так тяжело переносившего своё заточение; он передал коменданту просьбу номера 34; но комендант с осторожностью, достойной политического деятеля, вообразив, что Дантес хочет возмутить заключённых или заручиться товарищем для побега, отказал.
  
  Дантес истощил все человеческие средства. Поэтому он обратился к богу.
  
  Тогда все благочестивые мысли, которыми живут несчастные, придавленные судьбою, оживили его душу; он вспомнил молитвы, которым его учила мать, и нашёл в них смысл, дотоле ему неведомый; ибо для счастливых молитва остаётся однообразным и пустым набором слов, пока горе не вложит глубочайший смысл в проникновенные слова, которыми несчастные говорят с богом. Он молился не с усердием, а с неистовством. Молясь вслух, он уже не пугался своего голоса; он впадал в какое-то исступление при каждом слове, им произносимом, он видел бога; все события своей смиренной и загубленной жизни он приписывал воле могущественного бога, извлекал из них уроки, налагал на себя обеты и все молитвы заканчивал корыстными словами, с которыми человек гораздо чаще обращается к людям, чем к богу: и отпусти нам долги наши, как и мы отпускаем должникам нашим.
  
  Несмотря на жаркие молитвы, Дантес остался в тюрьме.
  
  Тогда дух его омрачился, и словно туман застлал ему глаза. Дантес был человек простой, необразованный; наука не приподняла для него завесу, которая скрывает прошлое. Он не мог в уединении тюрьмы и в пустыне мысли воссоздать былые века, воскресить отжившие народы, возродить древние города, которые воображение наделяет величием и поэзией и которые проходят перед внутренним взором, озарённые небесным огнём, как вавилонские картины Мартина[11]. У Дантеса было только короткое прошлое, мрачное настоящее и неведомое будущее; девятнадцать светлых лет, о которых ему предстояло размышлять в бескрайной, быть может, ночи! Поэтому он ничем не мог развлечься, - его предприимчивый ум, который с такой радостью устремил бы свой полёт сквозь века, был заключён в тесные пределы, как орёл в клетку. И тогда он хватался за одну мысль, за мысль о своём счастье, разрушенном без Причины, по роковому стечению обстоятельств; над этой мыслью он бился, выворачивал её на все лады и, если можно так выразиться, впивался в неё зубами, как в дантовском аду безжалостный Уголино грызёт череп архиепископа Руджиери. Дантес имел лишь мимолётную веру, основанную на мысли о всемогуществе; он скоро потерял её, как другие теряют её, дождавшись успеха. Но только он успеха не дождался.
  
  Благочестие сменилось исступлением. Он изрыгал богохульства, от которых тюремщик пятился в ужасе; он колотился головой о тюремные стены от малейшего беспокойства, причинённого ему какой-нибудь пылинкой, соломинкой, струёй воздуха. Донос, который он видел, который Вильфор ему показывал, который он держал в своих руках, беспрестанно вспоминался ему; каждая строка пылала огненными буквами на стене, как "Мене, Текел, Фарес" [12] Валтасара. Он говорил себе, что ненависть людей, а не божия кара, ввергла его в пропасть; он предавал этих не известных ему людей всем казням, какие только могло изобрести его пламенное воображение, и находил их слишком милостивыми и, главное, недостаточно продолжительными: ибо после казни наступает смерть, а в смерти - если не покой, то по крайней мере бесчувствие, похожее на покой.
  
  Беспрерывно, при мысли о своих врагах, повторяя себе, что смерть это покой и что для жестокой кары должно казнить не смертью, он впал в угрюмое оцепенение, приходящее с мыслями о самоубийстве. Горе тому, кто на скорбном пути задержится на этих мрачных мыслях! Это - мёртвое море, похожее на лазурь прозрачных вод, но в нём пловец чувствует, как ноги его вязнут в смолистой тине, которая притягивает его, засасывает и хоронит. Если небо не подаст ему помощи, всё кончено, каждое усилие к спасению только ещё глубже погружает его в смерть. И всё же эта нравственная агония не так страшна, как муки, ей предшествующие, и как наказание, которое, быть может, последует за нею; в ней есть опьяняющее утешение, она показывает зияющую пропасть, но на дне пропасти - небытие. Эдмон нашёл утешение в этой мысли; все его горести, все его страдания, вся вереница призраков, которую они влачили за собой, казалось, отлетели из того угла тюрьмы, куда ангел смерти готовился ступить своей лёгкой стопой. Дантес взглянул на свою прошлую жизнь спокойно, на будущую - с ужасом и выбрал то, что казалось ему прибежищем.
  
  - Во время дальних плаваний, - говорил он себе, - когда я ещё был человеком и когда этот человек, свободный и могущественный, отдавал другим людям приказания, которые тотчас же исполнялись, мне случалось видеть, как небо заволакивается тучами, волны вздымаются и бушуют, на краю неба возникает буря и, словно исполинский орёл, машет крыльями над горизонтом, тогда я чувствовал, что мой корабль - утлое пристанище, ибо он трепетал и колыхался, словно пёрышко на ладони великана; под грозный грохот валов я смотрел на острые скалы, предвещавшие мне смерть, и смерть страшила меня, и я всеми силами старался отразить её, и, собрав всю мощь человека и всё уменье моряка, я вступал в единоборство с богом!.. Но тогда я был счастлив; тогда возвратиться к жизни значило возвратиться к счастью; та смерть была неведомой смертью, и я не выбирал её; я не хотел уснуть навеки на ложе водорослей и камней и с негодованием думал о том, что я, сотворённый по образу и подобию божию, послужу пищей ястребам и чайкам. Иное дело теперь: я лишился всего, что привязывало меня к жизни; теперь смерть улыбается мне, как кормилица, убаюкивающая младенца; теперь я умираю добровольно, засыпаю усталый и разбитый, как засыпал после приступов отчаяния и бешенства, когда делал по три тысячи кругов в этом подземелье - тридцать тысяч шагов, около десяти лье!
  
  Когда эта мысль запала в душу Дантеса, он стал кротче, веселее; легче мирился с жёсткой постелью и чёрным хлебом; ел мало, не спал вовсе и находил сносной эту жизнь, которую в любую минуту мог с себя сбросить, как сбрасывают изношенное платье.
  
  Было два способа умереть; один был весьма прост: привязать носовой платок к решётке окна и повеситься; другой состоял в том, чтобы только делать вид, что ешь, и умереть с голоду. К первому способу Дантес чувствовал отвращение; он был воспитан в ненависти к пиратам, которых вешают на мачте; поэтому петля казалась ему позорной казнью, и он отверг её. Он решился на второе средство и в тот же день начал приводить его в исполнение.
  
  Пока Дантес проходил через все эти мытарства, протекло около четырех лет. К концу второго года Дантес перестал делать отметки на стене и опять, как до посещения инспектора, потерял счёт дням.
  
  Он сказал себе: "Я хочу умереть", - и сам избрал род смерти, тогда он тщательно всё обдумал и, чтобы не отказаться от своего намерения, дал себе клятву умереть с голода. "Когда мне будут приносить обед или ужин, - решил он, - я стану бросать пищу за окно; будут думать, что я всё съел".
  
  Так он и делал. Два раза в день в решётчатое отверстие, через которое он видел только клочок неба, он выбрасывал приносимую ему пищу, сначала весело, потом с раздумьем, наконец, с сожалением; только воспоминание о клятве давало ему силу для страшного замысла. Эту самую пищу, которая прежде внушала ему отвращение, острозубый голод рисовал ему заманчивой на вид и восхитительно пахнущей; иногда он битый час держал в руках тарелку и жадными глазами смотрел на гнилую говядину или на вонючую рыбу и кусок чёрного заплесневелого хлеба. И последние проблески жизни инстинктивно сопротивлялись в нём и иногда брали верх над его решимостью. Тогда тюрьма казалась ему не столь уже мрачной, судьба его - не столь отчаянной; он ещё молод, ему, вероятно, не больше двадцати пяти, двадцати шести лет, ему осталось ещё жить лет пятьдесят, а значит, вдвое больше того, что он прожил. За этот бесконечный срок любые события могли сорвать тюремные двери, проломить стены замка Иф и возвратить ему свободу. Тогда он подносил ко рту пищу, в которой, добровольный Тантал, он себе отказывал; но тотчас вспоминал данную клятву и, боясь пасть в собственных глазах, собирал всё своё мужество и крепился. Непреклонно и безжалостно гасил он в себе искры жизни, и настал день, когда у него не хватило сил встать в бросить ужин в окно.
  
  На другой день он ничего не видел, едва слышал. Тюремщик решил, что он тяжело болен; Эдмон надеялся на скорую смерть.
  
  Так прошёл день. Эдмон чувствовал, что им овладевает какое-то смутное оцепенение, впрочем, довольно приятное. Резь в желудке почти прошла, жажда перестала мучить; когда он закрывал глаза, перед ним кружился рой блестящих точек, похожих на огоньки, блуждающие по ночам над болотами это была заря той неведомой страны, которую называют смертью.
  
  Вдруг вечером, часу в девятом, он услыхал глухой шум за стеной, у которой стояла его койка.
  
  Столько омерзительных тварей возилось в этой тюрьме, что мало-помалу Эдмон привык спать, не смущаясь такими пустяками; но на этот раз, потому ли, что его чувства были обострены голодом, или потому, что шум был громче обычного, или, наконец, потому, что в последние мгновения жизни всё приобретает значимость, Эдмон поднял голову и прислушался.
  
  То было равномерное поскребывание по камню, производимое либо огромным когтем, либо могучим зубом, либо каким-нибудь орудием.
  
  Мысль, никогда не покидающая заключённых, - свобода! - мгновенно пронзила затуманенный мозг Дантеса.
  
  Этот звук донёсся до него в ту самую минуту, когда все звуки должны были навсегда умолкнуть для него, и он невольно подумал, что бог, наконец, сжалился над его страданиями и посылает ему этот шум, чтобы остановить его у края могилы, в которой он уже стоял одной ногой. Как знать, может быть, кто-нибудь из его друзей, кто-нибудь из тех дорогих его сердцу, о которых он думал до изнеможения, сейчас печётся о нём и пытается уменьшить разделяющее их расстояние.
  
  Не может быть, вероятно, ему просто почудилось, и это только сон, реющий на пороге смерти.
  
  Но Эдмон всё же продолжал прислушиваться. Поскребывание длилось часа три Потом Эдмон услышал, как что-то посыпалось, после чего всё стихло.
  
  Через несколько часов звук послышался громче и ближе. Эдмон мысленно принимал участие в этой работе, и уже не чувствовал себя столь одиноким; и вдруг вошёл тюремщик.
  
  Прошла неделя с тех пор, как Дантес решил умереть, уже четыре дня он ничего не ел; за это время он ни разу не заговаривал с тюремщиком, не отвечал, когда тот спрашивал, чем он болен, и отворачивался к стене, когда тот смотрел на него слишком пристально. Но теперь всё изменилось: тюремщик мог услышать глухой шум, насторожиться, прекратить его и разрушить последний проблеск смутной надежды, одна мысль о которой оживила умирающего Дантеса.
  
  Тюремщик принёс завтрак.
  
  Дантес приподнялся на постели и, возвысив голос, начал говорить о чём попало - о дурной пище, о сырости, он роптал и бранился, чтобы иметь предлог кричать во всё горло, к великой досаде тюремщика, который только что выпросил для больного тарелку бульона и свежий хлеб. К счастью, он решил, что Дантес бредит, поставил, как всегда, завтрак на хромоногий стол и вышел. Эдмон вздохнул свободно и с радостью принялся слушать.
  
  Шум стал настолько отчётлив, что он уже слышал его, не напрягая слуха.
  
  - Нет сомнения, - сказал он себе, - раз этот шум продолжается и днём, то это, верно, какой-нибудь несчастный заключённый вроде меня трудится ради своего освобождения. Если бы я был подле него, как бы я помогал ему!
  
  Потом внезапная догадка чёрной тучей затмила зарю надежды; ум, привыкший к несчастью, лишь с трудом давал веру человеческой радости. Он почти не сомневался, что это стучат рабочие, присланные комендантом для какой-нибудь починки в соседней камере.
  
  Удостовериться в этом было не трудно, но как решиться задать вопрос?
  
  Конечно, проще всего было бы подождать тюремщика, указать ему на шум и посмотреть, с каким выражением он будет его слушать; на не значило ли это ради мимолётного удовлетворения рисковать, быть может, спасением?..
  
  Голова Эдмона шла кругом; он так ослабел, что мысли его растекались, точно туман, и он не мог сосредоточить их на одном предмете. Эдмон видел только одно средство возвратить ясность своему уму: он обратил глаза на ещё не остывший завтрак, оставленный тюремщиком на столе, встал, шатаясь, добрался до него, взял чашку, поднёс к губам и выпил бульон с чувством неизъяснимого блаженства.
  
  У него хватило твёрдости удовольствоваться этим; он слыхал, что, когда моряки, подобранные в море после кораблекрушения, с жадностью набрасывались на пищу, они умирали от этого. Эдмон положил на стол хлеб, который поднёс было ко рту, и снова лёг. Он уже не хотел умирать.
  
  Вскоре он почувствовал, что ум его проясняется, мысли его, смутные, почти безотчётные, снова начали выстраиваться в положенном порядке на той волшебной шахматной доске, где одно лишнее поле, быте может, предопределяет превосходство человека над животными. Он мог уже мыслить и подкреплять свою мысль логикой.
  
  Итак, он сказал себе:
  
  - Надо попытаться узнать, никого не выдав. Если тот, кто там скребётся, просто рабочий, то мне стоит только постучать в стену, и он тотчас же прекратит работу и начнёт гадать, кто стучит и зачем. Но так как работа его не только дозволенная, но и предписанная, то он опять примется за неё. Если же, напротив, это заключённый, то мой стук испугает его; он побоится, что его поймают за работой, бросит долбить и примется за дело не раньше вечера, когда, по его мнению, все лягут спать.
  
  Эдмон тотчас же встал с койки. Ноги уже не подкашивались, в глазах не рябило. Он пошёл в угол камеры, вынул из стены камень, подточенный сыростью, и ударил им в стену, по тому самому месту, где стук слышался всего отчётливее.
  
  При первом же ударе стук прекратился, словно по волшебству.
  
  Эдмон весь превратился в слух. Прошёл час, прошло два часа - ни звука. Удар Эдмона породил за стеной мёртвое молчание.
  
  Окрылённый надеждой, Эдмон поел немного хлеба, выпил глоток воды и благодаря могучему здоровью, которым наградила его природа, почти восстановил силы.
  
  День прошёл, молчание не прерывалось.
  
  Пришла ночь, но стук не возобновлялся.
  
  "Это заключённый", - подумал Эдмон с невыразимой радостью. Он уже не чувствовал апатии; жизнь пробудилась в нём с новой силой - она стала деятельной.
  
  Ночь прошла в полной тишине.
  
  Всю эту ночь Эдмон не смыкал глаз.
  
  Настало утро; тюремщик принёс завтрак. Дантес уже съел остатки вчерашнего обеда и с жадностью принялся за еду. Он напряжённо прислушивался, не возобновится ли стук, трепетал при мысли, что, быть может, он прекратился навсегда, делал по десять, по двенадцать лье в своей темнице, по целым часам тряс железную решётку окна, старался давно забытыми упражнениями возвратить упругость и силу своим мышцам, чтобы быть во всеоружии для смертельной схватки с судьбой; так борец, выходя на арену, натирает тело маслом и разминает руки. Иногда он останавливался и слушал, не раздастся ли стук, досадуя на осторожность узника, который не догадывался, что его работа была прервана другим таким же узником, столь же пламенно жаждавшим освобождения.
  
  Прошло три дня, семьдесят два смертельных часа, отсчитанных минута за минутой!
  
  Наконец, однажды вечером, после ухода тюремщика, когда Дантес в сотый раз прикладывал ухо к стене, ему показалось, будто едва приметное содрогание глухо отдаётся в его голове, прильнувшей к безмолвным камням.
  
  Дантес отодвинулся, чтобы вернуть равновесие своему потрясённому мозгу, обошёл несколько раз вокруг камеры и опять приложил ухо к прежнему месту.
  
  Сомнения не было: за стеною что-то происходило; по-видимому, узник понял, что прежний способ опасен, и избрал другой; чтобы спокойнее продолжать работу, он, вероятно, заменил долото рычагом.
  
  Ободрённый своим открытием, Эдмон решил помочь неутомимому труженику.
  
  Он отодвинул свою койку, потому что именно за ней, как ему казалось, совершалось дело освобождения, и стал искать глазами, чем бы расковырять стену, отбить сырую извёстку и вынуть камень.
  
  Но у него ничего не было, ни ножа, ни острого орудия; были железные прутья решётки; но он так часто убеждался в её крепости, что не стоило и пытаться расшатать её.
  
  Вся обстановка его камеры состояла из кровати, стула, стола, ведра и кувшина.
  
  У кровати были железные скобы, но они были привинчены к дереву винтами. Требовалась отвёртка, чтобы удалить винты и снять скобы.
  
  У стола и стула - ничего, у ведра прежде была ручка, но и ту сняли.
  
  Дантесу оставалось одно: разбить кувшин и работать его остроконечными черепками.
  
  Он бросил кувшин на пол: кувшин разлетелся вдребезги.
  
  Дантес выбрал два-три острых черепка, спрятал их в тюфяк, а прочие оставил на полу. Разбитый кувшин - дело обыкновенное, он не мог навести на подозрения.
  
  Эдмон мог бы работать всю ночь; но в темноте дело шло плохо; действовать приходилось ощупью и вскоре он заметил, что его жалкий инструмент тупится о твёрдый камень. Он опять придвинул кровать к стене и решил дождаться дня. Вместе с надеждой к нему вернулось и терпение.
  
  Всю ночь он прислушивался к подземной работе, которая шла за стеной, не прекращаясь до самого утра.
  
  Настало утро; когда явился тюремщик, Дантес сказал ему, что он вечером захотел напиться, и кувшин выпал у него из рук и разбился. Тюремщик, ворча, пошёл за новым кувшином, не подобрав даже черепков.
  
  Вскоре он воротился, посоветовал быть поосторожнее и вышел.
  
  С невыразимой радостью Дантес услышал лязг замка; а прежде при этом звуке у него каждый раз сжималось сердце. Едва затихли шаги тюремщика, как он бросился к кровати, отодвинул её и при свете бледною луча солнца, проникавшего в его подземелье, увидел, что напрасно трудился полночи, он долбил камень, тогда как следовало скрести вокруг него.
  
  Сырость размягчила извёстку.
  
  Сердце у Дантеса радостно забилось, когда он увидел, что штукатурка поддаётся; правда, она отваливалась кусками не больше песчинки, но всё же за четверть часа Дантес отбил целую горсть. Математик мог бы сказать ему, что, работая таким образом года два, можно, если не наткнуться на скалу, прорыть ход в два квадратных фута длиною в двадцать футов.
  
  И Дантес горько пожалел, что не употребил на эту работу минувшие бесконечные часы, которые были потрачены даром на пустые надежды, молитвы и отчаяния.
  
  За шесть лет, что он сидел в этом подземелье, какую работу, даже самую кропотливую, не успел бы он кончить!
  
  Эта мысль удвоила его рвение.
  
  В три дня, работая с неимоверными предосторожностями, он сумел отбить всю штукатурку и обнажить камень. Стена была сложена из бутового камня, среди которого местами, для большей крепости, были вставлены каменные плиты. Одну такую плиту он и обнажил, и теперь её надо было расшатать.
  
  Дантес попробовал пустить в дело ногти, но оказалось, что это бесполезно.
  
  Когда он вставлял в щели черепки и пытался действовать ими как рычагом, они ломались.
  
  Напрасно промучившись целый час, Дантес в отчаянии бросил работу.
  
  Неужели ему придётся отказаться от всех попыток и ждать в бездействии, пока сосед сам закончит работу?
  
  Вдруг ему пришла в голову новая мысль; он встал и улыбнулся, вытирая вспотевший лоб.
  
  Каждый день тюремщик приносил ему суп в жестяной кастрюле. В этой кастрюле, по-видимому, носили суп и другому арестанту: Дантес заметил, что она бывала либо полна, либо наполовину пуста, смотря по тому, начинал тюремщик раздачу пищи с него или с его соседа.
  
  У кастрюли была железная ручка; эта-то железная ручка и нужна была Дантесу, и он с радостью отдал бы за неё десять лет жизни.
  
  Тюремщик, как всегда, вылил содержимое кастрюли в тарелку Дантеса.
  
  Эту тарелку, выхлебав суп деревянной ложкой, Дантес сам вымывал каждый день.
  
  Вечером Дантес поставил тарелку на пол, на полпути от двери к столу; тюремщик, войдя в камеру, наступил на неё, и тарелка разбилась.
  
  На этот раз Дантеса ни в чём нельзя было упрекнуть; он напрасно оставил тарелку на полу, это правда, но и тюремщик был виноват, потому что не смотрел себе под ноги.
  
  Тюремщик только проворчал; потом поискал глазами, куда бы вылить суп, но вся посуда Дантеса состояла из одной этой тарелки.
  
  - Оставьте кастрюлю, - сказал Дантес, - возьмёте её завтра, когда принесёте мне завтрак.
  
  Такой совет понравился тюремщику; это избавляло его от необходимости подняться наверх, спуститься и снова подняться.
  
  Он оставил кастрюлю.
  
  Дантес затрепетал от радости.
  
  Он быстро съел суп и говядину, которую, по тюремному обычаю, клали прямо в суп. Потом, выждав целый час, чтобы убедиться, что тюремщик не передумал, он отодвинул кровать, взял кастрюлю, всунул конец железной ручки в щель, пробитую им в штукатурке, между плитой и соседними камнями, и начал действовать ею как рычагом. Лёгкое сотрясение стены показало Дантесу, что дело идёт на лад. "И действительно, через час камень был вынут; в стене осталась выемка фута в полтора в диаметре.
  
  Дантес старательно собрал куски извёстки, перенёс их в угол, черепком кувшина наскоблил сероватой земли и прикрыл ею извёстку.
  
  Потом, чтобы не потерять ни минуты этой ночи, во время которой благодаря случаю или, вернее, своей изобретательности он мог пользоваться драгоценным инструментом, он с остервенением продолжал работу.
  
  Как только рассвело, он вложил камень обратно в отверстие, придвинул кровать к стене и лёг спать.
  
  Завтрак состоял из куска хлеба. Тюремщик вошёл и положил кусок хлеба на стол.
  
  - Вы не принесли мне другой тарелки? - спросил Дантес.
  
  - Нет, не принёс, - отвечал тюремщик, - вы всё бьёте; вы разбили кувшин; по вашей вине я разбил вашу тарелку; если бы все заключённые столько ломали, правительство не могло бы их содержать. Вам оставят кастрюлю и будут наливать в неё суп; может быть, тогда вы перестанете бить посуду.
  
  Дантес поднял глаза к небу и молитвенно сложил руки под одеялом.
  
  Этот кусок железа, который очутился в его руках, пробудил в его сердце такой порыв благодарности, какого он никогда ещё не чувствовал, даже в минуты величайшего счастья.
  
  Только одно огорчало его. Он заметил, что с тех пор как он начал работать, того, другого, не стало слышно.
  
  Но из этого отнюдь не следовало, что он должен отказаться от своего намерения; если сосед не идёт к нему, он сам придёт к соседу.
  
  Весь день он работал без передышки; к вечеру благодаря новому инструменту он извлёк из стены десять с лишним горстей щебня и извёстки.
  
  Когда настал час обеда, он выпрямил, как мог, искривлённую ручку и поставил на место кастрюлю. Тюремщик влил в неё обычную порцию супа с говядиной или, вернее, с рыбой, потому что день был постный, а заключённых три раза в неделю заставляли поститься. Это тоже могло бы служить Дантесу календарём, если бы он давно не бросил считать дни.
  
  Тюремщик налил суп и вышел.
  
  На этот раз Дантес решил удостовериться, точно ли его сосед перестал работать.
  
  Он принялся слушать.
  
  Всё было тихо, как в те три дня, когда работа была приостановлена.
  
  Дантес вздохнул; очевидно, сосед опасался его.
  
  Однако он не пал духом и продолжал работать; но, потрудившись часа три, наткнулся на препятствие.
  
  Железная ручка не забирала больше, а скользила по гладкой поверхности.
  
  Дантес ощупал стену руками и понял, что упёрся в балку.
  
  Она загораживала всё отверстие, сделанное им.
  
  Теперь надо было рыть выше или ниже балки.
  
  Несчастный юноша и не подумал о возможности такого препятствия.
  
  - Боже мой, боже мой! - вскричал он. - Я так молил тебя, я надеялся, Что ты услышишь мои мольбы! Боже, ты отнял у меня приволье жизни, отнял покой смерти, воззвал меня к существованию, так сжалься надо мной, боже, не дай мне умереть в отчаянии!
  
  - Кто в таком порыве говорит о боге и об отчаянии? - произнёс голос, доносившийся словно из-под земли; заглушённый толщею стен, он прозвучал в ушах узника, как зов из могилы.
  
  Эдмон почувствовал, что у него волосы становятся дыбом; не вставая с колен, он попятился от стены.
  
  - Я слышу человеческий голос! - прошептал он.
  
  В продолжение четырех-пяти лет Эдмон слышал только голос тюремщика, а для узника тюремщик - не человек; это живая дверь вдобавок к дубовой двери, это живой прут вдобавок к железным прутьям.
  
  - Ради бога, - вскричал Дантес, - говорите, говорите ещё, хоть голос ваш и устрашил меня. Кто вы?
  
  - А вы кто? - спросил голос.
  
  - Несчастный узник, - не задумываясь, отвечал Дантес.
  
  - Какой нации?
  
  - Француз.
  
  - Ваше имя?
  
  - Эдмон Дантес.
  
  - Ваше звание?
  
  - Моряк.
  
  - Как давно вы здесь?
  
  - С двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года.
  
  - За что?
  
  - Я невиновен.
  
  - Но в чём вас обвиняют?
  
  - В участии в заговоре с целью возвращения императора.
  
  - Как! Возвращение императора? Разве император больше не на престоле?
  
  - Он отрёкся в Фонтенбло в тысяча восемьсот четырнадцатом году и был отправлен на остров Эльба. Но вы сами - как давно вы здесь, что вы этого не знаете?
  
  - С тысяча восемьсот одиннадцатого года.
  
  Дантес вздрогнул. Этот человек находился в тюрьме четырьмя годами дольше, чем он.
  
  - Хорошо, бросьте рыть, - торопливо заговорил голос. - Но скажите мне только, на какой высоте отверстие, которое вы вырыли?
  
  - Вровень с землёй.
  
  - Чем оно скрыто?
  
  - Моей кроватью.
  
  - Двигали вашу кровать за то время, что вы в тюрьме?
  
  - Ни разу.
  
  - Куда выходит ваша комната?
  
  - В коридор.
  
  - А коридор?
  
  - Ведёт во двор.
  
  - Какое несчастье! - произнёс голос.
  
  - Боже мой! Что такое? - спросил Дантес.
  
  - Я ошибся; несовершенство моего плана ввело меня в заблуждение; отсутствие циркуля меня погубило; ошибка в одну линию на плане составила пятнадцать футов в действительности; я принял вашу стену за наружную стену крепости!
  
  - Но ведь вы дорылись бы до моря?
  
  - Я этого и хотел.
  
  - И если бы вам удалось...
  
  - Я бросился бы вплавь, доплыл до одного из островов, окружающих замок Иф, до острова Дом, или до Тибулепа, или до берега и был бы спасён.
  
  - Разве вы могли бы переплыть такое пространство?
  
  - Господь дал бы мне силу. А теперь всё погибло.
  
  - Всё?
  
  - Всё. Заделайте отверстие как можно осторожнее, не ройте больше, ничего не делайте и ждите известий от меня.
  
  - Да кто вы?.. Скажите мне по крайней мере, кто вы?
  
  - Я... я - номер двадцать седьмой.
  
  - Вы мне не доверяете? - спросил Дантес.
  
  Горький смех долетел до его ушей.
  
  - Я добрый христианин! - вскричал он, инстинктивно почувствовав, что неведомый собеседник хочет покинуть его. - И я клянусь богом, что я скорее дам себя убить, чем открою хоть тень правды вашим и моим палачам. Но ради самого неба не лишайте меня вашего присутствия, вашего голоса; или, клянусь вам, я размозжу себе голову о стену, ибо силы мои приходят к концу, и смерть моя ляжет на вашу совесть.
  
  - Сколько вам лет? Судя по голосу, вы молоды.
  
  - Я не знаю, сколько мне лет, потому что я потерял здесь счёт времени. Знаю только, что, когда меня арестовали, двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, мне было неполных девятнадцать.
  
  - Так вам нет ещё двадцати шести лет, - сказал голос. - В эти годы ещё нельзя быть предателем.
  
  - Нет! Нет! Клянусь вам! - повторил Дантес. - Я уже сказал вам и ещё раз скажу, что скорее меня изрежут на куски, чем я вас выдам.
  
  - Вы хорошо сделали, что поговорили со мной, хорошо сделали, что попросили меня, а то я уже собирался составить другой план и хотел отдалиться от вас. Но ваш возраст меня успокаивает, я приду к вам, ждите меня.
  
  - Когда?
  
  - Это надо высчитать; я подам вам знак.
  
  - Но вы меня не покинете, вы не оставите меня одного, вы придёте ко мне или позволите мне прийти к вам? Мы убежим вместе, а если нельзя бежать, будем говорить - вы о тех, кого любите, я - о тех, кого я люблю. Вы же любите кого-нибудь?
  
  - Я один на свете.
  
  - Так вы полюбите меня: если вы молоды, я буду вашим товарищем; если вы старик, я буду вашим сыном. У меня есть отец, которому теперь семьдесят лет, если он жив; я любил только его и девушку, которую звали Мерседес. Отец не забыл меня, в этом я уверен; но она... как знать, вспоминает ли она обо мне! Я буду любить вас, как любил отца.
  
  - Хорошо, - сказал узник, - до завтра.
  
  Эти слова прозвучали так, что Дантес сразу поверил им; больше ему ничего не было нужно; он встал, спрятал, как всегда, извлечённый из стены мусор и продвинул кровать к стене.
  
  Потом он безраздельно отдался своему счастью. Теперь уж он, наверное, не будет один; а может быть, удастся и бежать. Если он даже останется в тюрьме, у него всё же будет товарищ; разделённая тюрьма - это уже только наполовину тюрьма. Жалобы, произносимые сообща, - почти молитвы; молитвы, воссылаемые вдвоём, - почти благодать.
  
  Весь день Дантес прошагал взад и вперёд по своему подземелью. Радость душила его. Иногда он садился на постель, прижимая руку к груди. При малейшем шуме в коридоре он подбегал к двери. То и дело его охватывал страх, как бы его не разлучили с этим человеком, которого он не знал, но уже любил, как друга. И он решил: если тюремщик отодвинет кровать и наклонится, чтобы рассмотреть отверстие, он размозжит ему голову камнем, на котором стоит кувшин с водой.
  
  Его приговорят к смерти, он это знал; но разве он не умирал от тоски и отчаяния в ту минуту, когда услыхал этот волшебный стук, возвративший его к жизни?
  
  Вечером пришёл тюремщик. Дантес лежал на кровати; ему казалось, что так он лучше охраняет недоделанное отверстие. Вероятно, он странными глазами посмотрел на докучливого посетителя, потому что тот сказал ему:
  
  - Что? Опять с ума сходите?
  
  Дантес не отвечал. Он боялся, что его дрожащий голос выдаст его. Тюремщик вышел, покачивая головой.
  
  Когда наступила ночь, Дантес надеялся, что сосед его воспользуется тишиной и мраком для продолжения начатого разговора; но он ошибся: ночь прошла, ни единым звуком не успокоив его лихорадочного ожидания. Но наутро, после посещения тюремщика, отодвинув кровать от стены, он услышал три мерных удара; он бросился на колени.
  
  - Это вы? - спросил он. - Я здесь.
  
  - Ушёл тюремщик? - спросил голос.
  
  - Ушёл, - отвечал Дантес, - и придёт только вечером; в нашем распоряжении двенадцать часов.
  
  - Так можно действовать? - спросил голос.
  
  - Да, да, скорее, сию минуту, умоляю вас!
  
  Тотчас же земля, на которую Дантес опирался обеими руками, подалась под ним; он отпрянул, и в тот же миг груда земли и камней посыпалась в яму, открывшуюся под вырытым им отверстием. Тогда из тёмной ямы, глубину которой он не мог измерить глазом, показалась голова, плечи и, наконец, весь человек, который не без ловкости выбрался из пролома.
  
  Глава 16. ИТАЛЬЯНСКИЙ УЧЁНЫЙ
  
  Дантес сжал в своих объятиях этого нового друга, так давно и с таким нетерпением ожидаемого, и подвёл его к окну, чтобы слабый свет, проникавший в подземелье, мог осветить его всего.
  
  Это был человек невысокого роста, с волосами, поседевшими не столько от старости, сколько от горя, с проницательными глазами, скрытыми под густыми седеющими бровями, и с чёрной ещё бородой, доходившей до середины груди; худоба его лица, изрытого глубокими морщинами, смелые и выразительные черты изобличали в нём человека, более привыкшего упражнять свои духовные силы, нежели физические. По лбу его струился пот. Что касается его одежды, то не было никакой возможности угадать её первоначальный покрой; от неё остались одни лохмотья.
  
  На вид ему казалось не менее шестидесяти пяти лет, движения его были ещё достаточно энергичны, чтобы предположить, что причина его дряхлости не возраст, что, быть может, он ещё не так стар и лишь изнурён долгим заточением.
  
  Ему была, видимо, приятна восторженная радость молодого человека; казалось, его оледенелая душа на миг согрелась и оттаяла, соприкоснувшись с пламенной душой Дантеса. Он тепло поблагодарил его за радушный приём, хоть и велико было его разочарование, когда он нашёл только другую темницу там, где думал найти свободу.
  
  - Прежде всего, - сказал он, - посмотрим, нельзя ли скрыть от наших сторожей следы моего подкопа. Всё будущее наше спокойствие зависит от этого.
  
  Он нагнулся к отверстию, поднял камень и без особого труда, несмотря на его тяжесть, вставил на прежнее место.
  
  - Вы вынули этот камень довольно небрежно, - сказал он, покачав головой. - Разве у вас нет инструментов?
  
  - А у вас есть? - спросил Дантес с удивлением.
  
  - Я себе кое-какие смастерил. Кроме напильника, у меня есть всё, что нужно: долото, клещи, рычаг.
  
  - Как я хотел бы взглянуть на эти плоды вашего терпения и искусства, - сказал Дантес.
  
  - Извольте - вот долото.
  
  И он показал железную полоску, крепкую и отточенную, с буковой рукояткой.
  
  - Из чего вы это сделали? - спросил Дантес.
  
  - Из скобы моей кровати. Этим орудием я и прорыл себе дорогу, по которой пришёл сюда, почти пятьдесят футов.
  
  - Пятьдесят футов! - вскричал Дантес с ужасом.
  
  - Говорите тише, молодой человек, говорите тише; у дверей заключённых часто подслушивают.
  
  - Да ведь знают, что я один.
  
  - Всё равно.
  
  - И вы говорите, что прорыли дорогу в пятьдесят футов?
  
  - Да, приблизительно такое расстояние отделяет мою камеру от вашей; только я неверно вычислил кривую, потому что у меня не было геометрических приборов, чтобы установить масштаб; вместо сорока футов по эллипсу оказалось пятьдесят. Я думал, как уже говорил вам, добраться до наружной стены, пробить её и броситься в море. Я рыл вровень с коридором, куда выходит ваша камера, вместо того чтобы пройти под ним; все мои труды пропали даром, потому что коридор ведёт во двор, полный стражи.
  
  - Это правда, - сказал Дантес, - но коридор идёт только вдоль одной стороны моей камеры, а ведь у неё четыре стороны.
  
  - Разумеется; но вот эту стену образует утёс; десять рудокопов, со всеми необходимыми орудиями, едва ли пробьют этот утёс в десять лет; та стена упирается в фундамент помещения коменданта; через неё мы попадём в подвал, без сомнения запираемый на ключ, и нас поймают; а эта стена выходит... Постойте!.. Куда же выходит эта стена?
  
  В этой стене была пробита бойница, через которую проникал свет; бойница эта, суживаясь, шла сквозь толщу стены: в неё не протискался бы и ребёнок; тем не менее её защищали три ряда железных прутьев, так что самый подозрительный тюремщик мог не опасаться побега. Гость, задав вопрос, подвинул стол к окну.
  
  - Становитесь на стол, - сказал он Дантесу.
  
  Дантес повиновался, взобрался на стол и, угадав намерение товарища, упёрся спиной в стену и подставил обе ладони.
  
  Тогда старик, который назвал себя номером своей камеры и настоящего имени которого Дантес ещё не знал, проворнее, чем от него можно было ожидать, с лёгкостью кошки или ящерицы взобрался сперва на стол, потом со стола на ладони Дантеса, а оттуда на его плечи; согнувшись, потому что низкий свод мешал ему выпрямиться, он просунул голову между прутьями и посмотрел вниз.
  
  Через минуту он быстро высвободил голову.
  
  - Ого! - сказал он. - Я так и думал.
  
  И он спустился с плеч Дантеса на стол, а со стола соскочил на пол.
  
  - Что такое? - спросил Дантес с беспокойством, спрыгнув со стола вслед за ним.
  
  Старик задумался.
  
  - Да, - сказал он. - Так и есть; четвёртая стена вашей камеры выходит на наружную галерею, нечто вроде круговой дорожки, где ходят патрули и стоят часовые.
  
  - Вы в этом уверены?
  
  - Я видел кивер солдата и кончик его ружья; я потому и отдёрнул голову, чтобы он меня не заметил.
  
  - Так что же? - сказал Дантес.
  
  - Вы сами видите, через вашу камеру бежать невозможно.
  
  - Что ж тогда? - продолжал Дантес.
  
  - Тогда, - сказал старик, - да будет воля божия!
  
  И выражение глубокой покорности легло на его лицо.
  
  Дантес с восхищением посмотрел на человека, так спокойно отказывавшегося от надежды, которую он лелеял столько лет.
  
  - Теперь скажите мне, кто вы? - спросил Дантес.
  
  - Что ж, пожалуй, если вы всё ещё хотите этого теперь, когда я ничем не могу быть вам полезен.
  
  - Вы можете меня утешить и поддержать, потому что вы кажетесь мне сильнейшим из сильных.
  
  Узник горько улыбнулся.
  
  - Я аббат Фариа, - сказал он, - и сижу в замке Иф, как вы знаете, с тысяча восемьсот одиннадцатого года; но перед тем я просидел три года в Фенестрельской крепости. В тысяча восемьсот одиннадцатом году меня перевели из Пьемонта во Францию. Тут я узнал, что судьба, тогда, казалось, покорная Наполеону, послала ему сына и что этот сын в колыбели наречён римским королём. Тогда я не предвидел того, что узнал от вас; не воображал, что через четыре года исполин будет свергнут. Кто же теперь царствует во Франции? Наполеон Второй?
  
  - Нет, Людовик Восемнадцатый.
  
  - Людовик Восемнадцатый, брат Людовика Шестнадцатого! Пути провидения неисповедимы. С какой целью унизило оно того, кто был им вознесён, и вознесло того, кто был им унижен?
  
  Дантес не сводил глаз с этого человека, который, забывая о собственной участи, размышлял об участи мира.
  
  - Да, да, - продолжал тот, - как в Англии: после Карла Первого - Кромвель; после Кромвеля - Карл Второй и, быть может, после Якова Второго - какой-нибудь шурин или другой родич, какой-нибудь принц Оранский; бывший штатгальтер станет королём, и тогда опять - уступки народу, конституция, свобода! Вы это ещё увидите, молодой человек, - сказал он, поворачиваясь к Дантесу и глядя на него вдохновенным взором горящих глаз, какие, должно быть, бывали у пророков. - Вы ещё молоды, вы это увидите!
  
  - Да, если выйду отсюда.
  
  - Правда, - отвечал аббат Фариа. - Мы в заточении, бывают минуты, когда я об этом забываю и думаю, что свободен, потому что глаза мои проникают сквозь стены тюрьмы.
  
  - Но за что же вас заточили?
  
  - Меня? За то, что я в тысяча восемьсот седьмом году мечтал о том, что Наполеон хотел осуществить в тысяча восемьсот одиннадцатом; за то, что я, как Макиавелли, вместо мелких княжеств, гнездящихся в Италии и управляемых слабыми деспотами, хотел видеть единую, великую державу, целостную и мощную; за то, что мне показалось, будто я нашёл своего Цезаря Борджиа в коронованном глупце, который притворялся, что согласен со мной, чтобы легче предать меня. Это был замысел Александра Шестого и Климента Седьмого; он обречён на неудачу, они тщетно брались за его осуществление, и даже Наполеон не сумел завершить его; поистине над Италией тяготеет проклятье!
  
  Старик опустил голову на грудь.
  
  Дантесу было непонятно, как может человек рисковать жизнью из таких побуждений; правда, если он знал Наполеона, потому что видел его и говорил с ним, то о Клименте Седьмом и Александре Шестом он не имел ни малейшего представления.
  
  - Не вы ли, - спросил Дантес, начиная разделять всеобщее мнение в замке Иф, - не вы ли тот священник, которого считают... больным?
  
  - Сумасшедшим, хотите вы сказать?
  
  - Я не осмелился, - сказал Дантес с улыбкой.
  
  - Да, - промолвил Фариа с горьким смехом, - да, меня считают сумасшедшим; я уже давно служу посмешищем для жителей этого замка и потешал бы детей, если бы в этой обители безысходного горя были дети.
  
  Дантес стоял неподвижно и молчал.
  
  - Так вы отказываетесь от побега? - спросил он.
  
  - Я убедился, что бежать невозможно, предпринимать невозможное - значит восставать против бога.
  
  - Зачем отчаиваться? Желать немедленной удачи - это тоже значит требовать от провидения слишком многого. Разве нельзя начать подкоп в другом направлении?
  
  - Да знаете ли вы, чего мне стоил этот подкоп? Знаете ли вы, что я четыре года потратил на одни инструменты? Знаете ли вы, что я два года рыл землю, твёрдую, как гранит? Знаете ли вы, что я вытаскивал камни, которые прежде не мог бы сдвинуть с места; что я целые дни проводил в этой титанической работе; что иной раз, вечером, я считал себя счастливым, если мне удавалось отбить квадратный дюйм затвердевшей, как камень, извёстки? Знаете ли вы, что, для того чтобы прятать землю и камни, которые я выкапывал, мне пришлось пробить стену и сбрасывать всё это под лестницу и что теперь там всё полно доверху, так что мне некуда было бы девать горсть пыли? Знаете ли вы, что я уже думал, что достиг цели моих трудов, чувствовал, что моих сил хватит только на то, чтобы кончить работу, и вдруг бог не только отодвигает эту цель, но и переносит её неведомо куда? Нет! Я вам сказал и повторю ещё раз: отныне я и пальцем не шевельну, ибо господу угодно, чтобы я был навеки лишён свободы!
  
  Эдмон опустил голову, чтобы не показать старику, что радость иметь его своим товарищем мешает ему в должной мере сочувствовать горю узника, которому не удалось бежать.
  
  Аббат Фариа опустился на постель.
  
  Эдмон никогда не думал о побеге. Иные предприятия кажутся столь несбыточными, что даже не приходит в голову браться за них; какой-то инстинкт заставляет избегать их. Прорыть пятьдесят футов под землёй, посвятить этому труду три года, чтобы дорыться, в случае удачи, до отвесного обрыва над морем; броситься с высоты в пятьдесят, шестьдесят, а то и сто футов, чтобы размозжить себе голову об утёсы, если раньше не убьёт пуля часового, а если удастся избежать всех этих опасностей, проплыть целую милю, - этого было больше чем достаточно, чтобы покориться неизбежности, и мы убедились, что эта покорность привела Дантеса на порог смерти.
  
  Но, увидев старика, который цеплялся за жизнь с такой энергией и подавал пример отчаянной решимости, Дантес стал размышлять и измерять своё мужество. Другой попытался сделать то, о чём он даже не мечтал; другой, менее молодой, менее сильный, менее ловкий, чем он, трудом и терпением добыл себе все инструменты, необходимые для этой гигантской затеи, которая не удалась только из-за ошибки в расчёте; другой сделал всё это, стало быть и для него нет ничего невозможного. Фариа прорыл пятьдесят футов, он пророет сто: пятидесятилетний Фариа трудился три года, он вдвое моложе Фариа и проработает шесть лет; Фариа, аббат, учёный, священнослужитель, решился проплыть от замка Иф да острова Дом, Ратотгао или Лемер; а он, Дантес, моряк, смелый водолаз, так часто нырявший на дно за коралловой ветвью, неужели не проплывёт одной мили? Сколько надобно времени, чтобы проплыть милю? Час? Так разве ему не случалось по целым часам качаться на волнах, не выходя на берег? Нет, нет, ему нужен был только ободряющий пример. Всё, что сделал или мог бы сделать другой, сделает и Дантес.
  
  Он задумался, потом сказал:
  
  - Я нашёл то, что вы искали.
  
  Фариа вздрогнул.
  
  - Вы? - спросил он, подняв голову, и видно было, что если Дантес сказал правду, то отчаяние его сотоварища продлится недолго. - Что же вы нашли?
  
  - Коридор, который вы пересекли, тянется в том же направлении, что и наружная галерея?
  
  - Да.
  
  - Между ними должно быть шагов пятнадцать.
  
  - Самое большее.
  
  - Так вот: от середины коридора мы проложим путь под прямым углом. На этот раз вы сделаете расчёт более тщательно. Мы выберемся на наружную галерею, убьём часового и убежим. Для этого нужно только мужество, оно у вас есть, и сила, - у меня её довольно. Не говорю о терпении, - вы уже доказали своё на деле, а я постараюсь доказать своё.
  
  - Постойте, - сказал аббат, - вы не знаете, какого рода моё мужество и на что я намерен употребить свою силу. Терпения у меня, по-видимому, довольно: я каждое утро возобновлял ночную работу и каждую ночь - дневные труды. Но тогда мне казалось, - вслушайтесь в мои слова, молодой человек, - тогда мне казалось, что я служу богу, пытаясь освободить одно из его созданий, которое, будучи невиновным, не могло быть осуждено.
  
  - А разве теперь не то? - спросил Дантес. - Или вы признали себя виновным, с тех пор как мы встретились?
  
  - Нет, но я не хочу стать им. До сих пор я имел дело только с вещами, а вы предлагаете мне иметь дело с людьми. Я мог пробить стену и уничтожить лестницу, но я не стану пробивать грудь и уничтожать чью-нибудь жизнь.
  
  Дантес с удивлением посмотрел на него.
  
  - Как? - сказал он. - Если бы вы могли спастись, такие соображения удержали бы вас?
  
  - А вы сами, - сказал Фариа, - почему вы не убили тюремщика ножкой от стола, не надели его платья и не попытались бежать?
  
  - Потому, что мне это не пришло в голову, - отвечал Дантес.
  
  - Потому что в вас природой заложено отвращение к убийству: такое отвращение, что вы об этом даже не подумали, - продолжал старик, - в делах простых и дозволенных наши естественные побуждения ведут нас по прямому пути. Тигру, который рождён для пролития крови, - это его дело, его назначение, - нужно только одно: чтобы обоняние дало ему знать о близости добычи. Он тотчас же бросается на неё и разрывает на куски. Это его инстинкт, и он ему повинуется. Но человеку, напротив, кровь претит; не законы общества запрещают нам убийство, а законы природы.
  
  Дантес смутился. Слова аббата объяснили ему то, что бессознательно происходило в его уме или, лучше сказать, в его душе, потому что иные мысли родятся в мозгу, а иные в сердце.
  
  - Кроме того, - продолжал Фариа, - сидя в тюрьме двенадцать лет, я перебрал в уме все знаменитые побеги. Я увидел, что они удавались редко.
  
  Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно подготовлялись. Так герцог Бофор бежал из Венсенского замка, аббат Дюбюкуа из Фор-Левека, а Латюд из Бастилии. Есть ещё побеги случайные; это - самые лучшие, поверьте мне, подождём благоприятного случая и, если он представится, воспользуемся им.
  
  - Вы-то могли ждать, - прервал Дантес со вздохом, - ваш долгий труд занимал вас ежеминутно, а когда вас не развлекал труд, вас утешала надежда.
  
  - Я занимался не только этим, - сказал аббат.
  
  - Что же вы делали?
  
  - Писал или занимался.
  
  - Так вам дают бумагу, перья, чернила?
  
  - Нет, - сказал аббат, - но я их делаю сам.
  
  - Вы делаете бумагу, перья и чернила? - воскликнул Дантес.
  
  - Да.
  
  Дантес посмотрел на старого аббата с восхищением; но он ещё плохо верил его словам. Фариа заметил, что он сомневается.
  
  - Когда вы придёте ко мне, - сказал он, - я покажу вам целое сочинение, плод мыслей, изысканий и размышлений всей моей жизни, которое я обдумывал в тени Колизея в Риме, у подножия колонны святого Марка в Венеции, на берегах Арно во Флоренции, не подозревая, что мои тюремщики дадут мне досуг написать его в стенах замка Иф. Это "Трактат о возможности всеединой монархии в Италии". Он составит толстый том in-quarto.
  
  - И вы написали его?
  
  - На двух рубашках. Я изобрёл вещество, которое делает холст гладким и плотным, как пергамент.
  
  - Так вы химик?
  
  - Отчасти. Я знавал Лавуазье и был дружен с Кабанисом.
  
  - Но для такого труда вы нуждались в исторических материалах. У вас были книги?
  
  - В Риме у меня была библиотека в пять тысяч книг. Читая и перечитывая их, я убедился, что сто пятьдесят хорошо подобранных сочинений могут дать если не полный итог человеческих знаний, то во всяком случае всё, что полезно знать человеку. Я посвятил три года жизни на изучение этих ста пятидесяти томов и знал их почти наизусть, когда меня арестовали. В тюрьме, при небольшом усилии памяти, я все их припомнил. Я мог бы вам прочесть наизусть Фукидида, Ксенофонта, Плутарха, Тита Ливия, Тацита, Страду, Иорнанда, Данте, Монтеня, Шекспира, Спинозу, Макиавелли и Боссюэ. Я вам называю только первостепенных.
  
  - Вы знаете несколько языков?
  
  - Я говорю на пяти живых языках: по-немецки, по-французски, по-итальянски, по-английски и по-испански; с помощью древнегреческого понимаю нынешний греческий язык; правда, я ещё плохо говорю на нём, но я изучаю его.
  
  - Вы изучаете греческий язык? - спросил Дантес.
  
  - Да, я составил лексикон слов, мне известных; я их расположил всеми возможными способами так, чтобы их было достаточно для выражения моих мыслей. Я знаю около тысячи слов, больше мне и не нужно, хотя в словарях их содержится чуть ли не сто тысяч. Красноречивым я не буду, но понимать меня будут вполне, а этого мне довольно.
  
  Всё более и более изумляясь, Эдмон начинал находить способности этого странного человека почти сверхъестественными. Он хотел поймать его на чём-нибудь и продолжал:
  
  - Но если вам не давали перьев, то чем же вы написали такую толстую книгу?
  
  - Я сделал себе прекрасные перья, - их предпочли бы гусиным, если бы узнали о них, - из головных хрящей тех огромных мерланов, которые нам иногда подают в постные дни. И я очень люблю среду, пятницу и субботу, потому что эти дни приумножают запас моих перьев, а исторические труды мои, признаюсь, моё любимое занятие. Погружаясь в прошлое, я не думаю о настоящем; свободно и независимо прогуливаясь по истории, я забываю, что я в тюрьме.
  
  - А чернила? - спросил Дантес. - Из чего вы сделали чернила?
  
  - В моей камере прежде был камин, - отвечал Фариа. - Трубу его заложили, по-видимому, незадолго до того, как я там поселился, но в течение долгих лет его топили, и все её стенки обросли сажей. Я растворяю эту сажу в вине, которое мне дают по воскресеньям, и таким образом добываю превосходные чернила. Для некоторых заметок, которые должны бросаться в глаза, я накалываю палец и пишу кровью.
  
  - А когда мне можно увидеть всё это? - спросил Дантес.
  
  - Когда вам угодно, - сказал Фариа.
  
  - Сейчас же!
  
  - Так ступайте за мною, - сказал аббат.
  
  Он спустился в подземный ход и исчез в нём; Дантес последовал за ним.
  
  Глава 17. КАМЕРА АББАТА
  
  Пройдя довольно легко, хоть и согнувшись, подземным ходом, Дантес достиг конца коридора, прорытого аббатом Тут проход суживался, и в него едва можно было пролезть ползком. Пол в камере аббата был вымощен плитами; подняв одну из них, в самом тёмном углу, он и начал трудную работу, окончание которой видел Дантес.
  
  Проникнув в камеру и став на ноги, Эдмон с любопытством стал оглядываться по сторонам. С первого взгляда в этой камере не было ничего необыкновенного.
  
  - Так, - сказал аббат, - теперь только четверть первого, и у нас остаётся ещё несколько часов.
  
  Дантес посмотрел кругом, ища глазами часы, по которым аббат определял время с такой точностью.
  
  - Посмотрите, - сказал аббат, - на солнечный луч, проникающий в моё окно, и на эти линии, вычерченные мною на стене. По этим линиям я определяю время вернее, чем если бы у меня были часы, потому что часы могут испортиться, а солнце и земля всегда работают исправно.
  
  Дантес ничего не понял из этого объяснения; видя, как солнце встаёт из-за гор и опускается в Средиземное море, он всегда думал, что движется солнце, а не земля. Незаметное для него двойное движение земного шара, на котором он жил, казалось ему неправдоподобным; в каждом слове его собеседника ему чудились тайны науки, столь же волшебные, как те золотые и алмазные копи, которые он видел ещё мальчиком во время путешествия в Гузерат и Голконду.
  
  - Мне не терпится, - сказал он аббату, - увидеть ваши богатства.
  
  Аббат подошёл к очагу и с помощью долота, которое он не выпускал из рук, вынул камень, некогда служивший подом и прикрывавший довольно просторное углубление; в этом углублении и хранились все те вещи, о которых он говорил Дантесу.
  
  - Что же вам показать сперва? - спросил он.
  
  - Покажите ваше сочинение о монархии в Италии.
  
  Фариа вытащил из тайника четыре свитка, скатанные, как листы папируса. Свитки состояли из холщовых полос шириной в четыре дюйма и длиной дюймов в восемнадцать. Полосы были пронумерованы, и Дантес без труда прочёл несколько строк. Сочинение было написано на родном языке аббата, то есть по-итальянски, а Дантес, уроженец Прованса, отлично понимал этот язык.
  
  - Видите, тут всё; неделю тому назад я написал "конец" на шестьдесят восьмой полосе. Две рубашки и все мои носовые платки ушли на это; если я когда-нибудь выйду на свободу, если в Италии найдётся типограф, который отважится напечатать мою книгу, я прославлюсь.
  
  - Да, - отвечал Дантес, - вижу. А теперь, прошу вас, покажите мне перья, которыми написана эта книга.
  
  - Вот, смотрите, - сказал Фариа.
  
  И он показал Дантесу палочку шести дюймов в длину, толщиною в полдюйма; к ней при помощи нитки был привязан рыбий хрящик, запачканный чернилами; он был заострён и расщеплён, как обыкновенное перо.
  
  Дантес рассмотрел перо и стал искать глазами инструмент, которым оно было так хорошо очинено.
  
  - Вы ищите перочинный ножик? - сказал Фариа - Это моя гордость. Я сделал и его, и этот большой нож из старого железного подсвечника.
  
  Ножик резал, как бритва, а нож имел ещё то преимущество, что мог служить и ножом и кинжалом.
  
  Дантес рассматривал все эти вещи с таким же любопытством, с каким, бывало, в марсельских лавках редкостей разглядывал орудия, сделанные дикарями и привезённые с южных островов капитанами дальнего плавания.
  
  - Что же касается чернил, - сказал Фарда, - то вы знаете, из чего я их делаю; я изготовляю их по мере надобности.
  
  - Теперь я удивляюсь только одному, - сказал Дантес, - как вам хватило дней на всю эту работу.
  
  - Я работал и по ночам, - сказал Фариа.
  
  - По ночам? Что же вы, как кошка, видите ночью?
  
  - Нет; но бог дал человеку ум, который возмещает несовершенство чувств; я создал себе освещение.
  
  - Каким образом?
  
  - От говядины, которую мне дают, я срезаю жир, растапливаю его и извлекаю чистое сало; вот мой светильник.
  
  И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в торжественные дни.
  
  - А огонь?
  
  - Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки.
  
  - А спички?
  
  - Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне её дали.
  
  Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясённый упорством и силою этого ума.
  
  - Это ещё не всё, - сказал Фариа, - ибо не следует прятать все свои сокровища в одно место. Закроем этот тайник.
  
  Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и растёр её ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошёл к кровати и отодвинул её.
  
  За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в этом отверстии лежала верёвочная лестница футов тридцати длиною. Дантес испробовал её; она могла выдержать любую тяжесть.
  
  - Где вы достали верёвку для этой превосходной лестницы? - спросил Дантес.
  
  - Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздёргивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня перевели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу.
  
  - И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены?
  
  - Я их зашивал.
  
  - Чем?
  
  - Вот этой иглой.
  
  И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью кость с продетой в неё ниткой.
  
  - Дело в том, - продолжал Фариа, - что я сначала хотел выпилить решётку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы его ещё расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лестницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась возможность непредвиденного побега.
  
  Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобретательный, учёный, разберётся в его несчастье, которое для него самого всегда было окутано тьмою.
  
  - О чём вы думаете? - спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость Дантеса за высшую степень восхищения.
  
  - Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели. Что совершили бы вы на свободе!
  
  - Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только несчастье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы порох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве, - а вы знаете, из столкновения тут рождается электричество, из электричества молния, из молнии - свет.
  
  - Нет, я ничего не знаю, - отвечал Дантес, подавленный своим невежеством. - Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла Какое счастье быть таким учёным, как вы!
  
  Аббат улыбнулся.
  
  - Но вы ещё о чём-то думали?
  
  - Да.
  
  - Об одном вы мне сказали, а второе? у - Второе вот что: вы мне рассказали свою жизнь, а моей но знаете.
  
  - Ваша жизнь так ещё коротка, что не может заключать в себе важных событий.
  
  - Она заключает огромное несчастье, - сказал Дантес, - несчастье, которого я ничем на заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не богохульствовать, убедиться в том, что в моём несчастье виноваты люди.
  
  - Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам приписывают?
  
  - Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете: жизнью моего отца и Мерседес.
  
  - Хорошо, - сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на прежнее место. - Расскажите мне вашу историю.
  
  И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничивалась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток, рассказал про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к маршалу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье, рассказал про возвращение в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение, арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, окончательное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже, сколько времени находится в тюрьме.
  
  Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался.
  
  - В науке права, - сказал он, помолчав, - есть мудрая аксиома, о которой я вам уже говорил, кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной натурой, человек сторонится преступления. Но цивилизация сообщила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда положение: если хочешь найти преступника, ищи того, кому совершённое преступление могло принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение.
  
  - Да никому. Я так мало значил.
  
  - Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни философии. На свете всё относительно, дорогой друг, начиная с короля, который мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умирает канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти тысяча двести ливров - его цивильный лист; они ему так же необходимы, как королю двенадцать миллионов. Каждый человек сверху донизу общественной лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступени, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия. Итак, вернёмся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном "Фараона"?
  
  - Да.
  
  - Вы хотели жениться на красивой девушке?
  
  - Да.
  
  - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фараона". Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес. Отвечайте сперва на первый вопрос: последовательность - ключ ко всем загадкам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном "Фараона"?
  
  - Никому, меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один человек имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему дуэль, но он отказался.
  
  - Ага! Как его звали?
  
  - Данглар.
  
  - Кем он был на корабле?
  
  - Бухгалтером.
  
  - Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности?
  
  - Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие неточности.
  
  - Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном Леклером?
  
  - Нет; мы были одни.
  
  - Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор?
  
  - Да, дверь была отворена... и даже... постойте... да, да, Данглар проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне пакет для маршала.
  
  - Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда сошли на острове Эльба?
  
  - Никого.
  
  - Там вам вручили письмо?
  
  - Да, маршал вручил.
  
  - Что вы с ним сделали?
  
  - Положил в бумажник.
  
  - Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным письмом мог поместиться в кармане моряка.
  
  - Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте.
  
  - Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумажник?
  
  - Да.
  
  - От Порто-Феррайо до корабля где было письмо?
  
  - У меня в руках.
  
  - Когда вы поднимались на "Фараон", любой мог видеть, что у вас в руках письмо?
  
  - Да.
  
  - И Данглар мог видеть?
  
  - Да, и Данглар мог видеть.
  
  - Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы, как был написан донос?
  
  - О, да; я прочёл его три раза, и каждое слово врезалось в мою память.
  
  - Повторите его мне.
  
  Дантес задумался.
  
  - Вот он, слово в слово:
  
  "Приверженец престола и веры уведомляет господина королевского прокурора, что Эдмон Дантес, помощник капитана на корабле "Фараон", прибывшем сегодня из Смирны с заходом в Неаполь и Порто-Феррайо, имел от Мюрата письмо к узурпатору, а от узурпатора письмо к бонапартистскому комитету в Париже. В случае его ареста письмо будет найдено при нём или у его отца, или в его каюте на "Фараоне".
  
  Аббат пожал плечами.
  
  - Ясно как день, - сказал он, - и велико же ваше простодушие, что вы сразу не догадались.
  
  - Так вы думаете?.. - вскричал Дантес. - Какая подлость!
  
  - Какой был почерк у Данглара?
  
  - Очень красивый и чёткий, с наклоном вправо.
  
  - А каким почерком был написан донос?
  
  - С наклоном влево.
  
  Аббат улыбнулся.
  
  - Изменённым!
  
  - Почерк настолько твёрдый, что едва ли он был изменён.
  
  - Постойте, - сказал аббат.
  
  Он взял перо или, вернее, то, что называл пером, обмакнул в чернила и написал левой рукой, на холсте, заменяющем бумагу, первые строки доноса.
  
  Дантес отпрянул и со страхом взглянул на аббата.
  
  - Невероятно! - воскликнул он. - Как этот почерк похож на тот!
  
  - Донос написан левой рукой. А я сделал любопытное наблюдение, - продолжал аббат.
  
  - Какое?
  
  - Все почерки правой руки разные, а почерки левой все похожи друг на друга.
  
  - Всё-то вы изучили!.. Всё знаете!
  
  - Будем продолжать.
  
  - Да, да.
  
  - Перейдём ко второму вопросу.
  
  - Я слушаю вас.
  
  - Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес?
  
  - Да, одному молодому человеку, который любил её.
  
  - Его имя?
  
  - Фернан.
  
  - Имя испанское.
  
  - Он каталанец.
  
  - Считаете ли вы, что он мог написать донос?
  
  - Нет, он ударил бы меня ножом, только и всего.
  
  - Да, это в испанском духе: убийство, но не подлость.
  
  - Да он и не знал подробностей, описанных в доносе.
  
  - Вы никому их не рассказывали?
  
  - Никому.
  
  - Даже невесте?
  
  - Даже ей.
  
  - Так это Данглар.
  
  - Теперь я в этом уверен.
  
  - Постойте... Знал ли Данглар Фернана?
  
  - Нет... Да... Вспомнил!
  
  - Что?
  
  - За день до моей свадьбы они сидели за одним столом в кабачке старика Памфила. Данглар был дружелюбен и весел, а Фернан бледен и смущён.
  
  - Их было только двое?
  
  - Нет, с ними сидел третий, мой хороший знакомый: он-то, верно, и познакомил их... портной Кадрусс. Но он был уже пьян... Постойте... постойте... Как я не вспомнил этого раньше! На столе, где они пили, стояла чернильница, лежала бумага, перья. (Дантес провёл рукою по лбу.) О! Подлецы, подлецы!
  
  - Хотите знать ещё что-нибудь? - спросил аббат с улыбкой.
  
  - Да, да, вы так всё разбираете, так ясно всё видите. Я хочу знать, почему меня допрашивали только два раза, почему меня обвинили без суда?
  
  - Это уже посложнее, - сказал аббат. - Пути правосудия темны и загадочны, в них трудно разобраться. Проследить поведение обоих ваших врагов - это было просто детской игрой, а теперь вам придётся дать мне самые точные показания.
  
  - Извольте, спрашивайте. Вы поистине лучше знаете мою жизнь, чем я сам.
  
  - Кто вас допрашивал? Королевский прокурор, или его помощник, или следователь?
  
  - Помощник.
  
  - Молодой, старый?
  
  - Молодой, лет двадцати семи.
  
  - Так, ещё не испорченный, но уже честолюбивый, - сказал аббат - Как он с вами обращался?
  
  - Скорее ласково, нежели строго.
  
  - Вы всё ему рассказали?
  
  - Всё.
  
  - Обращение его менялось во время допроса?
  
  - На одно мгновение, когда он прочёл письмо, служившее уликой против меня, он, казалось, был потрясён моим несчастьем.
  
  - Вашим несчастьем?
  
  - Да.
  
  - И вы уверены, что он скорбел именно о вашем несчастье?
  
  - Во всяком случае он дал мне явное доказательство своего участия.
  
  - Какое именно?
  
  - Он сжёг единственную улику, которая могла мне повредить.
  
  - Которую? Донос?
  
  - Нет, письмо.
  
  - Вы уверены в этом?
  
  - Это произошло на моих глазах.
  
  - Тут что-то не то. Сдаётся мне, что этот помощник прокурора более низкий негодяй, чем можно предположить.
  
  - Честное слово, меня бросает в дрожь, - сказал Дантес - неужели мир населён только тиграми и крокодилами.
  
  - Да; но только двуногие тигры и крокодилы куда опаснее всех других.
  
  - Пожалуйста, будем продолжать!
  
  - Извольте Вы говорите, он сжёг письмо?
  
  - Да, и прибавил: "Видите, против вас имеется только эта улика, и я уничтожаю её".
  
  - Такой поступок слишком благороден и потому неестествен.
  
  - Вы думаете?
  
  - Я уверен. К кому было письмо?
  
  - К господину Нуартье, в Париже, улица Кок-Эрой, номер тринадцать.
  
  - Не думаете ли вы, что помощник прокурора мог быть заинтересован в том, чтобы это письмо исчезло?
  
  - Может быть; он несколько раз заставил меня обещать - будто бы для моей же пользы, - не говорить никому об этом письме и взял с меня клятву, что я никогда не произнесу имени, написанного на конверте.
  
  - Нуартье! - повторил аббат. - Нуартье! Я знал одного Нуартье при дворе бывшей королевы Этрурии, знал Нуартье - жирондиста во время революции. А как звали вашего помощника прокурора?
  
  - Де Вильфор.
  
  Аббат расхохотался.
  
  Дантес посмотрел на него с изумлением.
  
  - Что с вами? - сказал он.
  
  - Видите этот солнечный луч? - спросил аббат.
  
  - Вижу.
  
  - Ну, так вот: теперь ваше дело для меня яснее этого луча. Бедный мальчик! И он был ласков с вами?
  
  - Да.
  
  - Этот достойный человек сжёг, уничтожил письмо?
  
  - Да.
  
  - Благородный поставщик палача взял с вас клятву, что вы никогда не произнесёте имени Нуартье?
  
  - Да.
  
  - А этот Нуартье, несчастный вы слепец, да знаете ли вы, кто такой этот Нуартье? Этот Нуартье - его отец!
  
  Если бы молния ударила у ног Дантеса и разверзла перед ним пропасть, на дне которой он увидел бы ад, она не поразила бы его так внезапно и так ошеломляюще, как слова аббата. Он вскочил и схватился руками за голову.
  
  - Его отец! Его отец! - вскричал он.
  
  - Да, его отец, которого зовут Нуартье де Вильфор, - отвечал аббат.
  
  И тогда ослепительный свет озарил мысли Дантеса; всё, что прежде казалось ему тёмным, внезапно засияло в ярких лучах. Изменчивое поведение Вильфора во время допроса, уничтожение письма, требование клятвы, просительный голос судьи, который не грозил, а, казалось, умолял, - всё пришло ему на память. Он закричал, зашатался, как пьяный; потом бросился к подкопу, который вёл из камеры аббата в его темницу.
  
  - Мне надо побыть одному! - воскликнул он. - Я должен обдумать всё это!
  
  И, добравшись до своей камеры, он бросился на постель. Вечером, когда пришёл тюремщик, Дантес сидел па койке с остановившимся взглядом и искажённым лицом, неподвижный и безмолвный, как статуя.
  
  В эти долгие часы размышления, пролетевшие, как секунды, он принял грозное решение и поклялся страшной клятвой.
  
  Дантеса пробудил от задумчивости человеческий голос, голос аббата Фариа, который после ухода тюремщика пришёл пригласить Эдмона отужинать с ним. Звание сумасшедшего, и притом забавного сумасшедшего, давало старому узнику некоторые привилегии, а именно: право на хлеб побелее и на графинчик вина по воскресеньям. Было как раз воскресенье, и аббат пришёл звать своего молодого товарища разделить с ним хлеб и вино.
  
  Дантес последовал за ним. Лицо его прояснилось и приняло прежнее выражение, но в глазах были жестокость и твёрдость, свидетельствовавшие о том, что в юноше созрело какое-то решение. Аббат посмотрел на него пристально.
  
  - Я сожалею о том, что помог вам в ваших поисках правды, и сожалею о словах, сказанных мною.
  
  - Почему? - спросил Дантес.
  
  - Потому что я поселил в вашей душе чувство, которого там не было, жажду мщения.
  
  Дантес улыбнулся.
  
  - Поговорим о другом, - сказал он.
  
  Аббат ещё раз взглянул на него и печально покачал головой. Но, уступая просьбе Дантеса, заговорил о другом. Беседа с аббатом, как с любым собеседником, много перенёсшим, много страдавшим, была поучительна и неизменно занимательна, но в ней не было эгоизма, этот страдалец никогда не говорил о своих страданиях.
  
  Дантес с восторгом ловил каждое его слово; иные слова аббата отвечали мыслям, ему уже знакомым, и его знаниям моряка; другие касались предметов, ему неведомых, и, как северное сияние, которое светит мореплавателям в полуночных широтах, открывали ему новые просторы, освещённые фантастическими отблесками. Он понял, какое счастье для просвещённого человека сопутствовать этому возвышенному уму на высотах нравственных, философских и социальных идей, где он привык парить.
  
  - Научите меня чему-нибудь из того, что вы знаете, - сказал Дантес, хотя бы для того, чтобы не соскучиться со мной. Боюсь, что вы предпочитаете уединение обществу такого необразованного и ничтожного товарища, как я. Если вы согласитесь на мою просьбу, я обещаю вам не говорить больше о побеге.
  
  Аббат улыбнулся.
  
  - Увы, дитя моё, - сказал он, - знание человеческое весьма ограничено, и когда я научу вас математике, физике, истории и трём-четырём живым языкам, на которых я говорю, вы будете знать то, что я сам знаю; и все эти знания я передам вам в какие-нибудь два года.
  
  - Два года! Вы думаете, что я могу изучить все эти науки в два года?
  
  - В их приложении - нет; в их основах - да. Выучиться не значит знать; есть знающие и есть учёные, - одних создаёт память, других - философия.
  
  - А разве нельзя научиться философии?
  
  - Философии не научаются; философия есть сочетание приобретённых знаний и высокого ума, применяющего их; философия - это сверкающее облако, на которое ступил Христос, возносясь на небо.
  
  - Чему же вы станете учить меня сначала? - спросил Дантес. - Мне хочется поскорее начать, я жажду знания.
  
  - Всему! - отвечал аббат.
  
  В тот же вечер узники составили план обучения и на другой день начали приводить его в исполнение. Дантес обладал удивительной памятью и необыкновенной понятливостью; математический склад его ума помогал ему усваивать всё путём исчисления, а романтизм моряка смягчал чрезмерную прозаичность доказательств, сводящихся к сухим цифрам и прямым линиям; кроме того, он уже знал итальянский язык и отчасти новогреческий, которому научился во время своих путешествий на Восток. При помощи этих двух языков он скоро понял строй остальных и через полгода начал уже говорить по-испански, по-английски и по-немецки.
  
  Потому ли, что наука доставляла ему развлечение, заменявшее свободу, потому ли, что он, как мы убедились, умел держать данное слово, во всяком случае он, как обещал аббату, не заговаривал больше о побеге, и дни текли для него быстро и содержательно. Через год это был другой человек.
  
  Что же касается аббата Фариа, то, несмотря на развлечение, доставляемое ему обществом Дантеса, старик с каждым днём становился мрачнее. Казалось, какая-то неотступная мысль занимала его ум; он то впадал в глубокую задумчивость, тяжело вздыхал, то вдруг вскакивал и, скрестив руки на груди, часами шагал по камере.
  
  Как-то раз он внезапно остановился и воскликнул:
  
  - Если бы не часовой!
  
  - Будет часовой или нет, это зависит от вас, - сказал Дантес, читавший мысли аббата, словно его череп был из стекла.
  
  - Я уже сказал вам, что убийство претит мне.
  
  - Но это убийство, если оно совершится, будет совершено по инстинкту самосохранения, для самозащиты.
  
  - Всё равно, я не могу.
  
  - Однако вы думаете об этом?
  
  - Неустанно, - прошептал аббат.
  
  - И вы нашли способ? - живо спросил Дантес.
  
  - Нашёл, если бы на галерею поставили часового, который был бы слеп и глух.
  
  - Он будет и слеп и глух, - отвечал Эдмон с твёрдостью, испугавшей аббата.
  
  - Нет, нет, - крикнул он, - это невозможно!
  
  Дантес хотел продолжать этот разговор, но аббат покачал головой и не стал отвечать.
  
  Прошло три месяца.
  
  - Вы сильный? - спросил однажды Дантеса аббат.
  
  Дантес вместо ответа взял долото, согнул его подковой и снова выпрямил.
  
  - Дадите честное слово, что убьёте часового только в случае крайней необходимости?
  
  - Даю честное слово.
  
  - Тогда мы можем исполнить наше намерение, - сказал аббат.
  
  - А сколько потребуется времени на то, чтобы его исполнить?
  
  - Не меньше года.
  
  - И можно приняться за работу?
  
  - Хоть сейчас.
  
  - Вот видите, мы потеряли целый год! - вскричал Дантес.
  
  - По-вашему, потеряли?
  
  - Простите меня, ради бога! - воскликнул Эдмон, покраснев.
  
  - Полно! - сказал аббат. - Человек всегда только человек, а вы ещё один из лучших, каких я знавал. Так слушайте, вот мой план.
  
  И аббат показал Дантесу сделанный им чертёж; то был план его камеры, камеры Дантеса и прохода, соединявшего их. Посредине этого прохода ответвлялся боковой ход, вроде тех, какие прокладывают в рудниках. Этот боковой ход кончался под галереей, где шагал часовой; тут предполагалось сделать широкую выемку, подрывая и расшатывая одну из плит, образующих пол галереи: в нужную минуту плита осядет под тяжестью солдата, и он провалится в выемку; оглушённый падением, он не в силах будет защищаться, и в этот миг Дантес кинется на него, свяжет, заткнёт ему рот, и оба узника, выбравшись через окно галереи, спустятся по наружной стене при помощи верёвочной лестницы и убегут.
  
  Дантес захлопал в ладоши, и глаза его заблистали радостью; план был так прост, что непременно должен был удаться.
  
  В тот же день наши землекопы принялись за работу; они трудились тем более усердно, что этот труд следовал за долгим отдыхом и, по-видимому, отвечал заветному желанию каждого из них.
  
  Они рыли без устали, бросая работу только в те часы, когда принуждены были возвращаться к себе и ждать посещения тюремщика. Впрочем, они научились уже издали различать его шаги, и ни одного из них ни разу не застали врасплох. Чтобы земля, вынутая из нового подкопа, не завалила старый, они выкидывали её понемногу и с невероятными предосторожностями в окно камеры Дантеса или Фариа; её тщательно измельчали в порошок, и ночной ветер уносил её.
  
  Более года ушло на эту работу, выполненную долотом, ножом и деревянным рычагом; весь этот год аббат продолжал учить Дантеса, говорил с ним то на одном, то на другом языке, рассказывал ему историю народов и тех великих людей, которые время от времени оставляют за собою блистательный след, называемый славою. К тому же аббат, как человек светский, принадлежавший к высшему обществу, в обращении своём сохранял какую-то грустную величавость; Дантес благодаря врождённой переимчивости сумел усвоить изящную учтивость, которой ему недоставало, и аристократические манеры, приобретаемые обычно только в общении с высшими классами или в обществе просвещённых людей.
  
  Через пятнадцать месяцев проход был вырыт; под галереей была сделана выемка; можно было слышать шаги часового, расхаживавшего взад и вперёд; и узники, вынужденные для успешности побега ждать тёмной и безлунной ночи, боялись одного: что земля не выдержит и сама прежде времени осыплется под ногами солдата. Чтобы предотвратить эту опасность, узники подставили подпорку, которую нашли в фундаменте.
  
  Дантес как раз был занят этим, когда вдруг услышал, что аббат Фариа, остававшийся в его камере, где он обтачивал гвоздь, предназначенный для укрепления верёвочной лестницы, зовёт его испуганным голосом. Дантес поспешил к нему и увидел, что аббат стоит посреди камеры, бледный, в поту, с судорожно стиснутыми руками.
  
  - Боже мой! - вскрикнул Дантес. - Что такое? Что с вами?
  
  - Скорей, скорей! - сказал аббат. - Слушайте!
  
  Дантес посмотрел на посеревшее лицо аббата, на его глаза, окружённые синевой, на белые губы, на взъерошенные волосы и в страхе выронил из рук долото.
  
  - Что случилось? - воскликнул он.
  
  - Я погиб! - сказал аббат. - Слушайте. Мною овладевает страшная, быть может, смертельная болезнь; припадок начинается, я чувствую; я уже испытал это за год до тюрьмы. Есть только одно средство против этой болезни, я назову вам его; бегите ко мне, поднимите ножку кровати, она полая, в ней вы найдёте пузырёк с красным настоем. Принесите его сюда... или, нет, нет, постойте! Меня могут застать здесь; помогите мне дотащиться к себе, пока у меня есть ещё силы. Кто знает, что может случиться и сколько времени продолжится припадок.
  
  Дантес не потерял присутствия духа, несмотря на страшное несчастье, обрушившееся на него; он спустился в подкоп, таща за собой бедного аббата; с неимоверными усилиями он довёл больного до его камеры и уложил в постель.
  
  - Благодарю, - сказал аббат, дрожа всем телом, как будто он только что вышел из холодной воды. Припадок сейчас начнётся, я буду в каталепсии; может быть, буду лежать без движения, не издавая ни единого стона, а может быть, на губах выступит пена, я буду корчиться и кричать. Сделайте так, чтобы не было слышно моих криков; это самое важное; иначе меня, чего доброго, переведут в другую камеру, и нас разлучат навеки. Когда вы увидите, что я застыл, окостенел, словом, всё равно что мертвец, тогда - только тогда, слышите? - разожмите мне зубы ножом и влейте в рот десять капель настоя; и, может быть, я очнусь.
  
  - Может быть? - скорбно воскликнул Дантес.
  
  - Помогите! Помогите! - закричал аббат. - Я... я ум...
  
  Припадок начался с такой быстротой и силой, что несчастный узник не успел даже кончить начатого слова. Тень мелькнула на его челе, быстрая и мрачная, как морская буря; глаза раскрылись, рот искривился, щёки побагровели; он бился, рычал, на губах выступила пена. Исполняя его приказание, Дантес зажал ему рот одеялом. Так продолжалось два часа. Наконец, бесчувственный, как камень, холодный и бледный, как мрамор, беспомощный, как растоптанная былинка, он забился в последних судорогах, потом вытянулся на постели и остался недвижим.
  
  Эдмон ждал, пока эта мнимая смерть завладеет всем телом и оледенит самое сердце. Тогда он взял нож, просунул его между зубами, с величайшими усилиями разжал стиснутые челюсти, влил одну за другой десять капель красного настоя и стал ждать.
  
  Прошёл час, старик не шевелился Дантес испугался, что ждал слишком долго, и смотрел на него с ужасом, схватившись за голову. Наконец, лёгкая краска показалась на щеках; в глазах, всё время остававшихся открытыми и пустыми, мелькнуло сознание; лёгкий вздох вылетел из уст; старик пошевелился.
  
  - Спасён! Спасён! - закричал Дантес.
  
  Больной ещё не мог говорить, но с явной тревогой протянул руку к двери. Дантес насторожился и услышал шаги тюремщика. Было уже семь часов, а Дантесу было не до того, чтобы следить за временем.
  
  Эдмон бросился в подкоп, заложил за собою камень и очутился в своей камере.
  
  Через несколько мгновений дверь отворилась, и тюремщик, как и всегда, увидал узника сидящим на постели.
  
  Едва успел он выйти, едва затих шум его шагов, как Дантес, терзаемый беспокойством, забыв про обед, поспешил обратно и, подняв камень, воротился в камеру аббата.
  
  Аббат пришёл в чувство, но ещё лежал пластом, совершенно обессиленный.
  
  - Я уж думал, что больше не увижу вас, - сказал он Эдмону.
  
  - Почему? - спросил тот. - Разве вы боялись умереть?
  
  - Нет; но всё готово к побегу, и я думал, что вы убежите.
  
  Краска негодования залила щёки Дантеса.
  
  - Без вас! - вскричал он. - Неужели вы в самом деле думали, что я на это способен?
  
  - Теперь вижу, что ошибался, - сказал больной. - Ах, как я слаб, разбит, уничтожен!
  
  - Не падайте духом, силы восстановятся, - сказал Дантес, садясь возле постели аббата и беря его за руки.
  
  Аббат покачал головой.
  
  - Последний раз, - сказал он, - припадок продолжался полчаса, после чего мне захотелось есть, и я встал без посторонней помощи, а сегодня я не могу пошевелить ни правой ногой, ни правой рукой; голова у меня тяжёлая, что указывает на кровоизлияние в мозг. При третьем припадке меня разобьёт паралич или я сразу умру.
  
  - Нет, нет, успокойтесь, вы не умрёте; третий припадок, если и будет, застанет вас на свободе. Тогда мы вас вылечим, как и в этот раз, и даже лучше; ведь у нас будет всё необходимое.
  
  - Друг мой, - отвечал старик, - не обманывайте себя; этот припадок осудил меня на вечное заточение: для побега надо уметь ходить...
  
  - Так что ж? Мы подождём неделю, месяц, два месяца, если нужно; тем временем силы воротятся к вам; всё готово к нашему побегу; мы можем сами выбрать день и час. Как только вы почувствуете, что можете плавать, мы тотчас же бежим.
  
  - Мне уже больше не плавать, - отвечал Фариа, - эта рука парализована, и не на один день, а навсегда. Поднимите её, и вы увидите, как она тяжела.
  
  Дантес поднял руку больного; она упала, как камень. Он вздохнул.
  
  - Теперь вы убедились, Эдмон? - сказал Фариа. - Верьте мне, я знаю, что говорю. С первого приступа моей болезни я не переставал думать о ней. Я ждал её, потому что она у меня наследственная - мой отец умер при третьем припадке, дед тоже. Врач, который дал мне рецепт настоя, а это не кто иной, как знаменитый Кабанис, предсказал мне такую же участь.
  
  - Врач ошибается, - воскликнул Дантес, - а паралич ваш не помешает нам: я возьму вас на плечи и поплыву вместе с вами.
  
  - Дитя, - сказал аббат, - вы моряк, вы опытный пловец, стало быть, вы должны знать, что человек с такой ношей недалеко уплывёт в море. Бросьте обольщать себя пустыми надеждами, которым не верит даже ваше доброе сердце. Я останусь здесь, пока не пробьёт час моего освобождения, час смерти. А вы спасайтесь, бегите! Вы молоды, ловки и сильны; не считайтесь со мной, я возвращаю вам ваше честное слово.
  
  - Хорошо, - сказал Дантес. - В таком случае и я остаюсь.
  
  Он встал и торжественно простёр руку над стариком:
  
  - Клянусь кровью Христовой, что не оставлю вас до вашей смерти.
  
  Фариа посмотрел на юношу, такого благородного, великодушного и безыскусственного, и на лице его, одушевлённом самой чистой преданностью, прочёл искренность его любви и чистосердечие его клятвы.
  
  - Хорошо, - сказал больной, - я принимаю вашу жертву. Спасибо.
  
  И он протянул Эдмону руку.
  
  - Быть может, ваша бескорыстная преданность будет вознаграждена, сказал он, - но так как я не могу, а вы не хотите уйти отсюда, то нам надо заложить ход под галереей. Часовой может обратить внимание на гулкое место и позвать надзирателя; тогда всё откроется, и нас разлучат. Ступайте, займитесь этим делом, в котором, к сожалению, я уже не могу вам помочь. Употребите на это всю ночь, если нужно, и возвращайтесь завтра утром после обхода. Мне нужно сказать вам нечто очень важное.
  
  Дантес пожал руку аббату, который успокоил его улыбкой, и послушно и почтительно вышел от своего старого Друга.
  
  Глава 18. СОКРОВИЩА АББАТА ФАРИА
  
  Наутро, войдя в камеру своего товарища по заключению, Дантес застал аббата сидящим на постели. Лицо его было спокойно; луч солнца, проникавший через узкое окно, падал на клочок бумаги, который он держал в левой руке, - правой, как читатель помнит, он не владел; листок долго хранился в виде туго свёрнутой трубки и, вероятно, поэтому плохо раскручивался.
  
  Аббат молча указал Дантесу на бумагу.
  
  - Что это такое? - спросил Дантес.
  
  - Посмотрите хорошенько, - отвечал аббат с улыбкой.
  
  - Я смотрю во все глаза, - отвечал Дантес, - и вижу только обгоревшую бумажку, на которой какими-то странными чернилами написаны готические буквы.
  
  - Эта бумага, друг мой, - сказал Фариа, - теперь я вам всё могу открыть, ибо я испытал вас, - эта бумага - моё сокровище, половина которого, начиная с этой минуты, принадлежит вам.
  
  Холодный пот выступил на лбу Дантеса. До сего дня он старался не говорить с аббатом об этом сокровище, из-за которого несчастный старик прослыл сумасшедшим; в силу врождённого такта Эдмон не хотел касаться этого больного места, сам Фариа тоже молчал; это молчание Эдмон принимал за возвращение рассудка. И вот теперь эти слова, вырвавшиеся у старика после тяжёлого припадка, казалось, свидетельствовали о новом приступе душевного недуга.
  
  - Ваше сокровище? - прошептал Дантес.
  
  Фариа улыбнулся.
  
  - Да, - отвечал он, - у вас благородная душа, Эдмон, и я понимаю по вашей бледности, по вашему трепету, что происходит в вас. Успокойтесь, я не сумасшедший. Это сокровище существует, Дантес, и если мне не дано было им владеть, то вы - вы будете владеть им. Никто не хотел ни слушать меня, ни верить мне, потому что все считали меня сумасшедшим; но вы-то знаете, что я в полном разуме; так выслушайте меня, а потом верьте или не верьте, как хотите.
  
  "Увы! - подумал Дантес. - Он опять сошёл с ума; недоставало только этого несчастья!"
  
  Потом прибавил вслух:
  
  - Друг мой, припадок изнурил вас; не лучше ли вам отдохнуть? Завтра, если угодно, я выслушаю ваш рассказ, а сегодня мне хочется просто поухаживать за вами; к тому же, - прибавил он улыбаясь, - не такое уж для нас с вами спешное дело это сокровище!
  
  - Очень спешное, Эдмон! - отвечал старик. - Кто знает, может быть, завтра или послезавтра случится третий припадок. Ведь тогда всё будет кончено! Правда, я часто с горькой радостью думал об этих богатствах, которые могли бы составить счастье десяти семейств; они потеряны для тех, кто меня преследовал. Мысль эта была моим мщением, и я упивался ею во мраке тюрьмы. Но теперь, когда я простил миру ради любви к вам, теперь, когда я вижу в вас молодость и будущее, когда я думаю, какое счастье вам может принести моя тайна, я боюсь опоздать, боюсь лишить такого достойного владельца, как вы, обладания этим зарытым богатством.
  
  Эдмон со вздохом отвернулся.
  
  - Вы всё ещё не верите, Эдмон, - продолжал Фариа, - слова мои не убедили вас. Я вижу, вам нужны доказательства. Извольте. Прочтите эти строчки, которых я никогда никому не показывал.
  
  - Завтра, друг мой, - отвечал Эдмон, не в силах потворствовать безумию старика. - Ведь мы условились поговорить об этом завтра.
  
  - Говорить мы будем завтра, а записку прочтите сегодня.
  
  "Не надо сердить его", - подумал Дантес.
  
  Он взял полу сгоревший клочок бумаги и прочитал:
  
  в этих пещерах: клад зарыт в самом даль
  
  каковой клад завещаю ему и отдаю в по
  
  единственному моему наследнику.
  
  25 апреля 149
  
  Чез
  
  - Ну что? - спросил Фариа, когда Дантес кончил.
  
  - Да тут только начала строчек, - отвечал Дантесаслова без связи: половина сгорела, и смысл непонятен.
  
  - Для вас, потому что вы читаете в первый раз, но не для меня, который просидел над этим клочком много ночей, воссоздал каждую фразу, каждую мысль.
  
  - И вы полагаете, что восстановили утраченный смысл?
  
  - Я в этом уверен; судите сами; но прежде выслушайте историю этого документа.
  
  - Тише! - вскричал Дантес. - Шаги!.. Я ухожу!.. Прощайте!
  
  Дантес, радуясь, что может уклониться от рассказа и от объяснения, которые только подтвердили бы ему сумасшествие его друга, скользнул, как змея, в подземный ход, а Фариа, собрав последние силы, толкнул ногою плиту и прикрыл её рогожей, чтобы не заметили щелей, которых он не успел присыпать землёй.
  
  Вошёл комендант; узнав от сторожа о болезни аббата, он пожелал сам взглянуть на него.
  
  Фариа принял его сидя, избегая всякого неловкого движения, так что ему удалось скрыть от коменданта, что правая сторона его тела парализована. Он боялся, что комендант из сострадания к нему велит перевести его в другую, лучшую камеру и таким образом разлучит с его молодым товарищем. Но, к счастью, этого не случилось, и комендант удалился в полном убеждении, что у бедного безумца, к которому он в глубине души питал некоторую привязанность, просто лёгкое недомогание.
  
  Тем временем Дантес, сидя на постели и опустив голову на руки, старался собраться с мыслями. За время своего знакомства с аббатом он видел столько доказательств ясного ума, глубочайшей рассудительности и логической последовательности, что не мог понять, каким образом высочайшая мудрость может проявляться во всём и только относительно одного предмета уступает место помешательству. Кто заблуждается: Фариа, говоря о своём сокровище, или все, считая Фариа сумасшедшим?
  
  Дантес просидел у себя весь день, не решаясь вернуться к своему другу. Он старался отдалить ту страшную минуту, когда он убедится, что Фариа - сумасшедший.
  
  Вечером, после обычного обхода, не дождавшись Эдмона, Фариа сам попытался преодолеть разделявшее их расстояние. Эдмон услышал шорох и содрогнулся, представив себе мучительные усилия, с которыми полз разбитый параличом старик. Эдмон принуждён был втащить его к себе, потому что старик никак не мог пролезть в узкое отверстие, ведшее в камеру Дантеса.
  
  - Видите, с каким ожесточением я вас преследую, - сказал Фариа, ласково улыбаясь, - вы думали уклониться от моей щедрости, но это вам не удастся. Итак, слушайте.
  
  Эдмон, видя, что иного выхода нет, посадил старика на свою кровать, а сам примостился возле него на табурете.
  
  - Вам известно, - сказал аббат, - что я был секретарём, доверенным другом кардинала Спада, последнего представителя древнего рода. Этому достойному вельможе я обязан всем счастьем, которое я знал в жизни. Он не был богат, хотя богатства его рода стали притчей во языцех, и мне часто приходилось слышать выражение: "Богат, как Спада". И он и молва жили за счёт этих пресловутых богатств. Его дворец был раем для меня. Я учил его племянников, которые потом скончались, и когда он остался один на свете, то я отплатил ему беззаветной преданностью за всё, что он для меня сделал в продолжение десяти лет.
  
  В доме кардинала от меня не было тайн; не раз видел я, как он усердно перелистывает старинные книги и жадно роется в пыли фамильных рукописей.
  
  Когда я как-то упрекнул его за бесполезные бессонные ночи, после которых он впадал в болезненное уныние, он взглянул на меня с горькой улыбкой и раскрыл передо мною историю города Рима. В этой книге, в двадцатой главе жизнеописания папы Александра Шестого, я прочёл следующие строки, навсегда оставшиеся в моей памяти.
  
  Походы в Романье закончились; Цезарь Борджиа, завершив свои завоевания, нуждался в деньгах, чтобы купить всю Италию. Папа тоже нуждался в деньгах, чтобы покончить с французским королём Людовиком Двенадцатым, всё ещё грозным, несмотря на понесённые им поражения. Необходимо было задумать выгодное дело, что становилось затруднительным в разорённой Италии.
  
  Его святейшеству пришла счастливая мысль. Он решил назначить двух новых кардиналов.
  
  Выбор двух римских вельмож, притом непременно богатых, давал святому отцу следующие выгоды: во-первых, он мог продать доходные места и высокие должности, занимаемые обоими будущими кардиналами; во-вторых, он мог надеяться на щедрую плату за две кардинальские шапки.
  
  Оставалась ещё третья сторона дела, о которой мы скоро узнаем.
  
  Папа и Цезарь Борджиа наметили двух кардиналов: Джованни Роспильози, занимавшего четыре важнейшие должности при святейшем престоле, и Чезаре Спада, одного из благороднейших и богатейших вельмож Рима. Оба дорого ценили папскую милость. Оба были честолюбивы. Затем Цезарь Борджиа нашёл покупателей на их должности.
  
  Таким образом Роспильози и Спада заплатили за кардинальство, а ещё восемь человек заплатили за должности, прежде занимаемые двумя новыми кардиналами. Сундуки ловких дельцов пополнились восемьюстами тысячами скудо.
  
  Перейдём к третьей части сделки. Обласкав Роспильози и Спада, возложив на них знаки кардинальского звания и зная, что для уплаты весьма ощутимого долга благодарности и для переезда на жительство в Рим они должны обратить свои состояния в наличные деньги, папа, вкупе с Цезарем Борджиа, пригласил обоих кардиналов на обед.
  
  По этому поводу между отцом и сыном завязался спор. Цезарь считал, что достаточно применить одно из тех средств, которые он всегда держал наготове для своих ближайших друзей, а именно: пресловутый ключ, которым то одного, то другого просили отпереть некий шкаф. На ключе был крохотный железный шип - недосмотр слесаря. Каждый, кто трудился над тугим замком, накалывал себе палец и на другой день умирал. Был ещё перстень с львиной головой, который Цезарь надевал, когда хотел пожать руку той или иной особе. Лев впивался в кожу этих избранных рук, и через сутки наступала смерть.
  
  Поэтому Цезарь предложил отцу либо послать обоих кардиналов отпереть шкаф, либо дружески пожать руку обоим. Но Александр Шестой отвечал ему:
  
  "Не поскупимся на обед ради достойнейших кардиналов Спада и Роспильози. Сдаётся мне, что мы вернём расходы. Притом, ты забываешь, Цезарь, что несварение желудка сказывается тотчас же, а укол или укус действует только через день-два".
  
  Цезарь согласился с таким рассуждением. Вот почему обоих кардиналов позвали обедать.
  
  Стол накрыли в папских виноградниках возле Сан-Пьетро-ин-Винколи, в прелестном уголке, понаслышке знакомом кардиналам.
  
  Роспильози, в восторге от своего нового звания и предвкушая пир, явился с самым весёлым лицом. Спада, человек осторожный и очень любивший своего племянника, молодого офицера, подававшего блистательные надежды, взял лист бумаги, перо и написал своё завещание. Потом он послал сказать племяннику, чтобы тот ждал его у виноградников; но посланный, по-видимому, не застал того дома.
  
  Спада знал, что значит приглашение на обед. С тех пор как христианство - глубоко цивилизующая сила - восторжествовало в Риме, уже не центурион являлся объявить от имени тирана: "Цезарь желает, чтобы ты умер", а любезный легат с улыбкой говорил от имени папы: "Его святейшество желает, чтобы вы с ним отобедали".
  
  В два часа дня Спада отправился на виноградники Сан-Пьетро-ин-Винколи; папа уже ждал его. Первый, кого он там увидел, был его племянник, разодетый и весёлый; Цезарь Борджиа осыпал его ласками. Спада побледнел, а Цезарь бросил на него насмешливый взгляд, давая понять, что он всё предвидел и подстроил ловушку.
  
  Сели обедать. Спада успел только спросить племянника: "Видел ты моего посланного?" Племянник отвечал, что нет, отлично понимая значение вопроса. Но было уже поздно; он успел выпить стакан превосходного вина, особо налитый ему папским чашником. В ту же минуту подали ещё бутылку, из которой щедро угостили кардинала Спада. Через час врач объявил, что оба они отравились сморчками. Спада умер у входа в виноградник, а племянник скончался у ворот своего дома, пытаясь что-то сообщить своей жене, но она не поняла его.
  
  Тотчас же Цезарь и папа захватили наследство под тем предлогом, что следует рассмотреть бумаги покойных. Но всё наследство состояло из листа бумаги, на котором Спада написал: "Завещаю возлюбленному моему племяннику мои сундуки и книги, между коими мой молитвенник с золотыми углами, дабы он хранил его на память о любящем дяде".
  
  Наследники всё обыскали, полюбовались молитвенником, наложили руку на мебель, дивясь, что богач Спада оказался на поверку беднейшим из дядей.
  
  Сокровищ - ни следа, если не считать сокровищ знания, заключённых в библиотеке и лабораториях.
  
  Больше не нашлось ничего. Цезарь и его отец искали, рылись, выведывали, но наскребли самую малость: золотых и серебряных вещей на какую-нибудь тысячу скудо и столько же наличных денег; но племянник успел сказать жене, возвратясь домой: "Ищите в бумагах дяди, там должно быть подлинное завещание".
  
  Родня покойного принялась искать с ещё большим усердием, быть может, чем державные наследники. Тщетно: ей достались два дворца да виноградники за Палатином. В те времена недвижимость ценилась дёшево, - оба дворца и виноградник остались во владении семейства покойного, как слишком ничтожные для алчности папы и его сына.
  
  Прошли месяцы, годы. Александр Шестой, как известно, умер от яда благодаря ошибке; Цезарь, отравившийся вместе с ним, отделался тем, что, как змея, сбросил кожу и облёкся в новую, на которой яд оставил пятна, похожие на тигровые; наконец, вынужденный покинуть Рим, он бесславно погиб в какой-то ночной стычке, почти забытый историей.
  
  После смерти папы, после изгнания его сына все ожидали, что фамилия Спада опять заживёт по-княжески, как жила во времена кардинала Спада.
  
  Ничуть не бывало. Спада жили в сомнительном довольстве, вечная тайна тяготела над этим тёмным делом. Молва решила, что Цезарь, бывший похитрее отца, похитил у него наследство обоих кардиналов; говорю обоих, потому что кардинал Роспильози, не принявший никаких мер предосторожности, был ограблен до нитки.
  
  - До сих пор, - сказал Фариа с улыбкой, прерывая свой рассказ, - вы не услышали ничего особенно безрассудного, правда?
  
  - Напротив, - отвечал Дантес, - мне кажется, что я читаю занимательнейшую летопись. Продолжайте, прошу вас.
  
  - Продолжаю.
  
  Спада привыкли к безвестности. Прошли годы. Среди их потомков были военные, дипломаты; иные приняли духовный сан, иные стали банкирами; одни разбогатели, другие совсем разорились. Дохожу до последнего в роде, до того графа Спада, у которого я служил секретарём.
  
  Он часто жаловался на несоответствие своего состояния с его положением; я посоветовал ему обратить всё оставшееся у него небольшое имущество в пожизненную ренту; он последовал моему совету и удвоил свои доходы.
  
  Знаменитый молитвенник остался в семье и теперь принадлежал графу Спада; он переходил от отца к сыну, превратившись, благодаря загадочной статье единственного обнаруженного завещания, в своего рода святыню, хранившуюся с суеверным благоговением. Это была книга с превосходными готическими миниатюрами и до такой степени отягчённая золотом, что в торжественные дни её нёс перед кардиналом слуга.
  
  Увидав всякого рода документы, акты, договоры, пергаменты, оставшиеся после отравленного кардинала и сохраняемые в семейном архиве, я тоже начал разбирать эти огромные связки бумаг, как их разбирали до меня двадцать служителей, двадцать управляющих, двадцать секретарей. Несмотря на терпеливые и ревностные розыски, я ровно ничего не нашёл. А между тем я много читал, я даже написал подробную, чуть ли не подневную историю фамилии Борджиа, только для того, чтобы узнать, не умножились ли их богатства со смертью моего Чезаре Спада, и нашёл, что они пополнились только имуществом кардинала Роспильози, его товарища по несчастью.
  
  Я был почти убеждён, что наследство Спада не досталось ни его семье, ни Борджиа, а пребывает без владельца, как клады арабских сказок, лежащие в земле под охраной духа. Я изучал, подсчитывал, проверял тысячу раз приходы и расходы фамилии Спада за триста лет; всё было напрасно: я оставался в неведении, а граф Спада в нищете.
  
  Мой покровитель умер. Обращая имущество в пожизненную ренту, он оставил себе только семейный архив, библиотеку в пять тысяч томов и знаменитый молитвенник. Всё это он завещал мне и ещё тысячу римских скудо наличными, с условием, чтобы я каждый год служил заупокойную мессу по нём и составил родословное древо и историю его фамилии, что я и исполнил в точности...
  
  Терпение, дорогой Эдмон, мы приближаемся к концу.
  
  В тысяча восемьсот седьмом году, за месяц до моего ареста и через две недели после смерти графа, двадцать пятого декабря (вы сейчас поймёте, почему это число осталось в моей памяти), я в тысячный раз перечитывал бумаги, которые приводил в порядок. Дворец был продан, и я собирался переселиться из Рима во Флоренцию со всем моим имуществом, состоявшим из двенадцати тысяч ливров, библиотеки и знаменитого молитвенника. Утомлённый усердной работой и чувствуя некоторую вялость после чрезмерно сытного обеда, я опустил голову на руки и заснул. Было три часа пополудни.
  
  Когда я проснулся, часы били шесть.
  
  Я поднял голову; кругом было совсем темно. Я позвонил, чтобы спросить огня, но никто не пришёл. Тогда я решил помочь делу сам. К тому же мне следовало привыкать к образу жизни философа. Одной рукой я взял спичку, а другой, так как спичек в коробке не оказалось, стал искать какую-нибудь бумажку, чтобы зажечь её в камине, где ещё плясал огонёк, я боялся взять в темноте какой-нибудь ценный документ вместо бесполезного клочка бумаги, как вдруг вспомнил, что в знаменитом молитвеннике, который был тут же на столе, вместо закладки лежит пожелтевший листок, так благоговейно сохранённый наследниками. Я нащупал эту ненужную бумажку, скомкал её и поднёс к огню.
  
  И вдруг, словно по волшебству, по мере того как разгорался огонь, на белой бумаге начали проступать желтоватые буквы; мне стало страшно: я сжал бумагу ладонями, погасил огонь, зажёг свечку прямо в камине, с неизъяснимым волнением расправил смятый листок и убедился, что эти буквы написаны симпатическими чернилами, выступающими только при сильном нагревании. Огонь уничтожил более трети записки; это та самая, которую вы читала сегодня утром. Перечтите ещё раз, Дантес, и, когда перечтёте, я восполню пробелы и в словах и в смысле.
  
  И Фариа с торжеством подал листок Дантесу, который на этот раз с жадностью прочёл следующие слова, написанные рыжими, похожими на ржавчину чернилами:
  
  Сего 25 апреля 1498 года, бу
  
  Александром VI и опасаясь, что он, не
  
  пожелает стать моим наследником и го
  
  и Бентивольо, умерших от яда,
  
  единственному моему наследнику, что я зар
  
  ибо он посещал его со мною, а именно в
  
  ка Монте-Кристо, все мои зол
  
  ни, алмазы и драгоценности; что один я
  
  ценностью до двух мил
  
  найдёт его под двадцатой ска
  
  малого восточного залива по прямой линии. Два отв
  
  в этих пещерах; клад зарыт в самом даль
  
  каковой клад завещаю ему и отдаю в по
  
  единственному моему наследнику.
  
  25 апреля 149
  
  Чез
  
  - А теперь, - сказал аббат, - прочтите вот это. И он протянул Дантесу другой листок. Дантес взял его и прочёл:
  
  дучи приглашён к обеду его святейшеством
  
  довольствуясь платою за кардинальскую шапку,
  
  товит мне участь кардиналов Капрара
  
  объявляю племяннику моему Гвидо Спада,
  
  ыл в месте, ему известном,
  
  пещерах остров
  
  отые слитки, монеты, кам
  
  знаю о существовании этого клада,
  
  лионов римских скудо, и что он
  
  лой, если идти от
  
  ерстия вырыты
  
  нем углу второго отверстия;
  
  лную собственность, как
  
  8 года
  
  аре Спада".
  
  Фариа следил за ним пылающим взглядом.
  
  - Теперь, - сказал он, видя, что Дантес дошёл до последней строки, сложите оба куска и судите сами.
  
  Дантес повиновался; из соединённых кусков получилось следующее:
  
  "Сего 25 апреля 1498 года, бу...дучи приглашён к ободу его святейшеством Александром VI и, опасаясь, что он, не... довольствуясь платою за кардинальскую шапку, пожелает стать моим наследником и го...товит мне участь кардиналов Капрара и Бентивольо, умерших от яда... объ являю племяннику моему Гвидо Спада, единственному моему наследнику, что я зар...ыл в месте, ему известном, ибо он посещал его со мною, а именно в... пещерах островка Монте-Кристо, все мои зол...отые слитки, монеты, камни, алмазы и драгоценности, что один я... знаю о существовании этого клада, ценностью до двух мил...лионов рим ских скудо, и что он найдёт его под двадцатой ска...лой, если идти от малого восточного залива по прямой линии. Два отв...ерстия вырыты в этих пещерах: клад зарыт в самом даль...нем углу второго отверстия; каковой клад завещаю ему и отдаю в по.. лную собственность, как единственному моему наследнику.
  
  25 апреля 149...8 года
  
  Чез...аре Спада".
  - Понимаете теперь? - спросил Фариа.
  
  - Это заявление кардинала Спада и завещание, которое так долго искали? - отвечал Эдмон, всё ещё не вполне убеждённый.
  
  - Да, тысячу раз да.
  
  - Кто же восстановил его?
  
  - Я. По уцелевшему отрывку я разгадал остальное, соразмеряя длину строк с шириной бумаги, проникая в скрытый смысл по смыслу видимому, как отыскиваешь путь в подземелье по слабому свету, падающему сверху.
  
  - И что же вы сделали, когда у вас не осталось сомнений?
  
  - Я тотчас же отправился в путь, захватив с собою начатое мною большое сочинение о едином итальянском королевстве; но императорская полиция уже давно следила за мной; в то время Наполеон стремился к разобщению провинций, в противоположность тому, чего он пожелал впоследствии, когда у него родился сын. Спешный отъезд его, причин которого никто не знал, возбудил подозрение, и в ту минуту, как я садился на корабль в Пьомбино, меня арестовали.
  
  - Теперь, - продолжал Фариа, взглянув на Дантеса с почти отеческой нежностью, - теперь, друг мой, вы знаете столько же, сколько я. Если мы когда-нибудь бежим вместе, то половина моего сокровища принадлежит вам; если я умру здесь и вы спасётесь один, оно принадлежит вам целиком.
  
  - Однако, - возразил Дантес нерешительно, - нет ли у этого клада более законного владельца, чем мы?
  
  - Нет, нет, будьте спокойны, вся семья вымерла; притом последний граф Спада назначил меня своим наследником; завещав мне этот знаменательный молитвенник, он тем самым завещал мне всё, что в нём содержалось. Если это богатство достанется нам, мы можем пользоваться им со спокойной совестью.
  
  - И вы говорите, что этот клад оценивается в...
  
  - Два миллиона римских скудо, около тринадцати миллионов на наши деньги.
  
  - Не может быть! - вскричал Дантес, устрашённый огромностью суммы.
  
  - Почему же не может быть? - сказал старик - род Спада был один из древнейших и могущественнейших в пятнадцатом веке. Притом же в те времена, когда не было ни крупных денежных сделок, ни промышленности, такие накопления золота и драгоценностей не были редкостью; и теперь ещё в Риме есть семьи, которые умирают с голоду, обладая миллионом в алмазах и драгоценных камнях, составляющих наследственный майорат, к которому они не смеют прикоснуться.
  
  Эдмону казалось, что он видит сон; он колебался между неверием и радостью.
  
  - Я долго хранил от вас эту тайну, - продолжал Фариа, - потому, во-первых, что хотел вас испытать, а во-вторых, потому, что хотел изумить вас. Если бы мы бежали до моего припадка, я бы вас повёз на Монте-Кристо. Теперь, - прибавил он со вздохом, - вы повезёте меня. Что же, Дантес, вы меня не благодарите?
  
  - Это сокровище принадлежит вам, друг мой, - сказал Дантес, - оно принадлежит вам одному, я не имею на него никакого права; я не ваш родственник.
  
  - Вы мой сын, Дантес, - воскликнул старик. - Вы дитя моей неволи! Мой сан обрёк меня на безбрачие; бог послал мне вас, чтобы утешить человека, который не мог стать отцом, и узника, который не мог стать свободным.
  
  И Фариа протянул Эдмону здоровую руку; тот со слезами обнял старика.
  
  Глава 19. ТРЕТИЙ ПРИПАДОК
  
  Теперь, когда это сокровище, бывшее столь долгое время предметом размышлений аббата Фариа, могло осчастливить того, кого он полюбил, как родного сына, оно стало вдвое дороже его сердцу; ежедневно он говорил об этом несметном богатстве, рисовал Дантесу, сколько добра в современном мире можно сделать своим друзьям, обладая состоянием в тринадцать - четырнадцать миллионов; тогда лицо Дантеса омрачалось; он вспоминал о страшной клятве, которой он поклялся самому себе, и думал, сколько в современном мире, имея тринадцать или четырнадцать миллионов, можно сделать зла своим врагам.
  
  Аббат не знал острова Монте-Кристо, но Дантес знал его; он часто проходил мимо этого острова, лежащего в двадцати пяти милях от Пианозы, между Корсикой и Эльбой, и как-то раз даже останавливался там. Остров Монте-Кристо всегда был, да и теперь ещё остаётся пустынным и необитаемым; это утёс почти конической формы, по-видимому поднятый из морских глубин на поверхность вулканическим потрясением. Дантес чертил аббату план острова, а Фариа давал Дантесу советы, каким способом отыскать клад.
  
  Но Дантес далеко не был так увлечён, как старый аббат, а главное, не разделял его уверенности. Конечно, теперь он знал, что Фариа отнюдь не сумасшедший, и находчивость, благодаря которой аббат сделал открытие, создавшее ему славу помешанного, только увеличивала восхищение Дантеса; но в то же время ему не верилось, чтобы этот клад, пусть он даже когда-нибудь и был, существовал ещё и теперь; если он не считал его вымышленным, то во всяком случае считал его исчезнувшим.
  
  Между тем словно судьба хотела лишить узников последней надежды и дать им понять, что они осуждены на вечное заключение, их постигло новое несчастье: наружную галерею, давно угрожавшую обвалом, перестроили; починили фундамент и заложили огромными камнями отверстие, уже наполовину заваленное Дантесом. Не прими он этой предосторожности, которую, как мы помним, ему посоветовал аббат, их постигла бы ещё большая беда: их приготовления к побегу были бы обнаружены и их несомненно разлучили бы.
  
  Итак, за ними захлопнулась новая дверь, ещё более прочная и неумолимая, чем все прежние.
  
  - Вот видите, - с тихой грустью говорил Дантес аббату, - богу угодно, чтобы даже в моей преданности вам не было моей заслуги. Я обещал вам навсегда остаться с вами и теперь поневоле должен сдержать своё слово. Клад не достанется ни мне, ни вам, и мы никогда отсюда не выйдем. Впрочем, истинный клад, дорогой друг, это не тот, который ждал меня под тёмными скалами Монте-Кристо; это - ваше присутствие, это наше общение по пять, по шесть часов в день, вопреки нашим тюремщикам, это те лучи знания, которыми вы озарили мой ум, это чужие наречия, которые вы насадили в моей памяти и которые разрастаются в ней всеми своими филологическими разветвлениями; это науки, ставшие для меня такими доступными благодаря глубине ваших познаний и ясности принципов, к которым вы их свели. Вот моё сокровище, дорогой друг, вот чем вы дали мне и богатство и счастье. Поверьте мне и утешьтесь, это больше на благо мне, нежели бочки с золотом и сундуки с алмазами, даже если бы они не были призрачны, как те облака, которые ранним утром носятся над поверхностью моря и кажутся твёрдою землёю, но испаряются и исчезают по мере приближения к ним. Быть подле вас как можно долее, слушать ваш проникновенный голос, просвещать свой ум, закалять душу, готовить себя к свершению великих и грозных деяний, - если мне суждено когда-нибудь вырваться на свободу, навсегда покончить с отчаянием, которому я предавался до знакомства с вами, - вот моё богатство; оно не призрачно; этим подлинным богатством я обязан вам, и все властители мира, будь они Цезарями Борджиа, не отнимут его у меня.
   Итак, время потекло для двух несчастных узников если не счастливо, то по крайней мере довольно быстро. Фариа, столько лет молчавший о своём сокровище, теперь не переставал говорить о нём. Как он и предвидел, его правая рука и нога остались парализованными, и он почти потерял надежду самому воспользоваться кладом; но он по-прежнему мечтал, что его младший товарищ будет выпущен из тюрьмы или сумеет бежать, и радовался за него.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"