Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

По следам Трех мушкетеров-злодеев!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Да мушкетеры те еще личности, и очень надо сказать злобные и жестокие.
  Глава 8. КАКИМ ОБРАЗОМ АТОС БЕЗ ВСЯКИХ ХЛОПОТ НАШЕЛ СВОЕ СНАРЯЖЕНИЕ
  Молодой человек убежал, а она все еще грозила ему бессильным жестом.
  
  В ту минуту, когда он скрылся из виду, миледи упала без чувств.
  
  Д'Артаньян был так потрясен, что, не задумываясь о дальнейшей участи Кэтти, пробежал пол-Парижа и остановился лишь у дверей Атоса. Душевное расстройство, подгонявший его ужас, крики патрульных, кое-где пустившихся за ним вдогонку, гиканье редких прохожих, которые, несмотря на ранний час, уже шли по своим делам, - все это только ускоряло его бег.
  
  Он миновал двор, поднялся на третий этаж и неистово заколотил в дверь Атоса.
  
  Ему открыл Гримо с опухшими от сна глазами. д'Артаньян ворвался в комнату с такой стремительностью, что чуть было не сшиб его с ног.
  
  Вопреки своей обычной немоте, на этот раз бедный малый заговорил.
  
  - Эй, ты! - крикнул он. - Что тебе надо, бесстыдница? Куда лезешь, потаскуха?
  
  Д'Артаньян сдвинул набок свой капор и высвободил руки из-под накидки.
  
  Увидев усы и обнаженную шпагу, бедняга Гримо понял, что перед ним мужчина. Тогда он решил, что это убийца.
  
  - На помощь! Спасите! На помощь! - крикнул он.
  
  - Замолчи, дурак! - сказал молодой человек. - Я д'Артаньян. Неужели ты меня не узнал? Где твой господин?
  
  - Вы господин д'Артаньян? Не может быть! - вскричал Гримо.
  
  - Гримо, - сказал Атос, выходя в халате из своей спальни, - вы, кажется, позволили себе заговорить...
  
  - Но, сударь, дело в том, что...
  
  - Замолчите!
  
  Гримо умолк и только показал своему господину на д'Артаньяна.
  
  Атос узнал товарища и, несмотря на всю свою флегматичность, разразился хохотом, который вполне оправдывался причудливым маскарадным костюмом, представившимся его взору: капор набекрень, съехавшая до полу юбка, засученные рукава и торчащие усы на взволнованном лице.
  
  - Не смейтесь, друг мой, - вскричал д'Артаньян, - во имя самого бога, не смейтесь, потому что, даю вам честное слово, тут не до смеха!
  
  Он произнес эти слова таким серьезным тоном и с таким неподдельным ужасом, что смех Атоса оборвался.
  
  - Вы так бледны, друг мой... - сказал он, схватив его за руки. - Уж не ранены ли вы?
  
  - Нет, но со мной только что случилось ужасное происшествие. Вы один, Атос?
  
  - Черт возьми, да кому же у меня быть в эту пору!
  
  - Это хорошо.
  
  И д'Артаньян поспешно прошел в спальню Атоса.
  
  - Ну, рассказывайте! - сказал последний, затворяя за собой дверь и запирая ее на задвижку, чтобы никто не мог помешать им. - Уж не умер ли король? Не убили ли вы кардинала? На вас лица нет! Рассказывайте же скорее, я положительно умираю от беспокойства.
  
  - Атос, - сказал д'Артаньян, сбросив с себя женское платье и оказавшись в одной рубашке, - приготовьтесь выслушать невероятную, неслыханную историю.
  
  - Сначала наденьте этот халат, - предложил мушкетер.
  
  Д'Артаньян надел халат, причем не сразу попал в рукава - до такой степени он был еще взволнован.
  
  - Итак? - спросил Атос.
  
  - Итак... - ответил д'Артаньян, нагибаясь к уху Атоса и понижая голос, - итак, миледи заклеймена на плече цветком лилии.
  
  - Ах! - вскричал мушкетер, словно в сердце ему попала пуля.
  
  - Послушайте, - сказал д'Артаньян, - вы уверены, что та женщина действительно умерла?
  
  - Та женщина? - переспросил Атос таким глухим голосом, что д'Артаньян едва расслышал его.
  
  - Да, та, о которой вы мне однажды рассказали в Амьене.
  
  Атос со стоном опустил голову на руки.
  
  - Этой лет двадцать шесть - двадцать семь, - продолжал д'Артаньян.
  
  - У нее белокурые волосы? - спросил Атос.
  
  - Да.
  
  - Светлые, до странности светлые голубые глаза с черными бровями и черными ресницами?
  
  - Да.
  
  - Высокого роста, хорошо сложена? С левой стороны у нее недостает одного зуба рядом с глазным?
  
  - Да.
  
  - Цветок лилии небольшой, рыжеватого оттенка и как бы полустертый с помощью разных притираний?
  
  - Да.
  
  - Но ведь вы говорили, что она англичанка?
  
  - Все называют ее миледи, но очень возможно, что она француженка.
  
  Ведь лорд Винтер - это всего лишь брат ее мужа.
  
  - Д'Артаньян, я хочу ее видеть!
  
  - Берегитесь, Атос, берегитесь: вы пытались убить ее! Это такая женщина, которая способна отплатить вам тем же и не промахнуться.
  
  - Она не посмеет что-либо рассказать - это выдало бы ее.
  
  - Она способна на все! Приходилось вам когда-нибудь видеть ее разъяренной?
  
  - Нет.
  
  - Это тигрица, пантера! Ах, милый Атос, я очень боюсь, что навлек опасность ужасной мести на нас обоих...
  
  И д'Артаньян рассказал обо всем: и о безумном гневе миледи и о ее угрозах убить его.
  
  - Вы правы, и, клянусь душой, я не дал бы сейчас за свою жизнь и гроша, - сказал Атос. - К счастью, послезавтра мы покидаем Париж; по всей вероятности, нас пошлют к Ла-Рошели, а когда мы уедем...
  
  - Она последует за вами на край света, Атос, если только узнает вас.
  
  Пусть уж ее гнев падет на меня одного.
  
  - Ах, друг мой, а что за важность, если она и убьет меня! - сказал Атос. - Уж не думаете ли вы, что я дорожу жизнью?
  
  - Во всем этом скрывается какая-то ужасная тайна... Знаете, Атос, эта женщина - шпион кардинала, я убежден в этом.
  
  - В таком случае - берегитесь. Если кардинал не проникся к вам восхищением за лондонскую историю, то он возненавидел вас за нее. Однако ему не в чем обвинить вас открыто, а так как ненависть непременно должна найти исход, особенно если это ненависть кардинала, то берегитесь! Когда вы выходите из дому, не выходите один; когда вы едите, будьте осторожны - словом, не доверяйте никому, даже собственной тени.
  
  - К счастью, - сказал д'Артаньян, - нам надо только дотянуть до послезавтрашнего вечера, так как в армии, надеюсь, нам не придется опасаться никого, кроме вражеских солдат.
  
  - А пока что, - заявил Атос, - я отказываюсь от своих затворнических намерений и буду повсюду сопровождать вас. Вам надо вернуться на улицу Могильщиков, я иду с вами.
  
  - Но как это ни близко отсюда, - возразил д'Артаньян, - я не могу идти туда в таком виде.
  
  - Это правда, - согласился Атос и позвонил в колокольчик.
  
  Вошел Гримо.
  
  Атос знаком приказал ему пойти к д'Артаньяну и принести оттуда платье. Гримо также знаком ответил, что превосходно все понял, и ушел.
  
  - Так-то, милый друг! - сказал Атос. - Однако же вся эта история отнюдь не помогает нам в деле экипировки, ибо, если не ошибаюсь, все ваши пожитки остались у миледи, которая вряд ли позаботится о том, чтобы вернуть их. К счастью, у вас есть сапфир.
  
  - Сапфир принадлежит вам, милый Атос! Ведь вы сами сказали, что это фамильное кольцо.
  
  - Да, мой отец купил его за две тысячи экю - так он говорил мне когда-то. Оно составляло часть свадебных подарков, которые он сделал моей матери, и оно просто великолепно! Мать подарила его мне, а я, безумец, вместо того чтобы хранить это кольцо как святыню, в свою очередь, подарил его этой презренной женщине...
  
  - В таком случае, дорогой мой, возьмите себе это кольцо: я понимаю, как вы должны дорожить им.
  
  - Чтобы я взял это кольцо после того, как оно побывало в преступных руках! Никогда! Это кольцо осквернено, д'Артаньян.
  
  - Если так, продайте его.
  
  - Продать сапфир, полученный мною от матери! Признаюсь, я счел бы это святотатством.
  
  - Тогда заложите его, и вы, бесспорно, получите около тысячи экю.
  
  Этой суммы с избытком хватит на ваши надобности, а потом из первых же полученных денег вы выкупите его, и оно вернется к вам очищенным от прежних пятен, потому что пройдет через руки ростовщиков.
  
  Атос улыбнулся.
  
  - Вы чудесный товарищ, милый д'Артаньян, - сказал он. - Своей неизменной веселостью вы поднимаете дух у тех несчастных, которые впали в уныние. Идет! Давайте заложим это кольцо, но с одним условием.
  
  - С каким?
  
  - Пятьсот экю берете вы, пятьсот - я.
  
  - Что вы, Атос! Мне не нужно и четверти этой суммы - я ведь в гвардии. Продав седло, я выручу как раз столько, сколько требуется. Что мне надо? Лошадь для Планше, вот и все. Вы забываете к тому же, что и у меня есть кольцо.
  
  - Которым вы, видимо, дорожите еще больше, чем я своим; по крайней мере, так мне показалось.
  
  - Да, потому что в случае крайней необходимости оно может не только вывести нас из затруднительного положения, но и спасти от серьезной опасности. Это не только драгоценный алмаз - это волшебный талисман.
  
  - Я не понимаю, о чем вы говорите, но верю вам. Итак, вернемся к моему кольцу или, вернее, к вашему. Вы возьмете половину той суммы, которую нам за него дадут, или я брошу его в Сену. А у меня нет уверенности в том, что какая-нибудь рыба будет настолько любезна, что принесет его нам, как принесла Поликрату.
  
  - Ну хорошо, согласен! - сказал д'Артаньян.
  
  В эту минуту вернулся Гримо и с ним Планше; беспокоясь за своего господина и любопытствуя узнать, что с ним произошло, последний воспользовался случаем и принес одежду сам.
  
  Д'Артаньян оделся. Атос сделал то же. Затем, когда оба друга были готовы, Атос знаком показал Гримо, что прицеливается. Гримо тотчас же снял со стены мушкет и приготовился сопровождать своего господина.
  
  Они благополучно добрались до улицы Могильщиков. В дверях стоял Бонасье. Он насмешливо взглянул па д'Артаньяна.
  
  - Поторапливайтесь, любезный жилец, - сказал он, - вас ждет красивая девушка, а женщины, как вам известно, не любят, чтобы их заставляли ждать.
  
  - Это Кэтти! - вскричал д'Артаньян и бросился наверх.
  
  И действительно, на площадке перед своей комнатой он увидел Кэтти: бедная девушка стояла, прислонясь к двери, и вся дрожала.
  
  - Вы обещали защитить меня, - сказала она, - вы обещали спасти меня от ее гнева. Вспомните, ведь это вы погубили меня!
  
  - Конечно, конечно! - сказал д'Артаньян. - Не беспокойся, Кэтти. Однако что же произошло после моего ухода?
  
  - Я и сама не знаю, - ответила Кэтти. - На ее крики сбежались лакеи, она была вне себя от ярости. Нет таких проклятий, каких бы она не посылала по вашему адресу. Тогда я испугалась, как бы она не вспомнила, что вы попали в ее комнату через мою, и не заподозрила, что я ваша сообщница. Я взяла все свои деньги, самые ценные из своих вещей и убежала.
  
  - Бедная девочка! Но что же мне с тобой делать? Послезавтра я уезжаю.
  
  - Все, что хотите, господин д'Артаньян! Помогите мне уехать из Парижа, помогите мне уехать из Франции...
  
  - Но не могу же я взять тебя с собой на осаду Ла-Рошели! - возразил д'Артаньян.
  
  - Конечно, нет, но вы можете устроить меня где-нибудь в провинции, у какой-нибудь знакомой дамы на вашей родине, к примеру...
  
  - Милая Кэтти, у меня на родине дамы не держат горничных... Впрочем, погоди, я знаю, что мы сделаем... Планше, сходи за Арамисом. Пусть сейчас же идет сюда. Нам надо поговорить с ним.
  
  - Понимаю, - сказал Атос. - Но почему же не с Портосом? Мне кажется, что его маркиза...
  
  - Маркиза Портоса одевается с помощью писцов своего мужа, - со смехом сказал д'Артаньян. - К тому же Кэтти не захочет жить на Медвежьей улице... Правда, Кэтти?
  
  - Я буду жить где угодно, - ответила Кэтти, - лишь бы меня хорошенько спрятали и никто не знал, где я.
  
  - Теперь, Кэтти, когда мы расстаемся с тобой и, значит, ты больше не ревнуешь меня...
  
  - Господин д'Артаньян, - сказала Кэтти, - где бы я ни была, я всегда буду любить вас!
  
  - Вот где, черт возьми, нашло приют постоянство! - пробормотал Атос.
  
  - И я тоже... - сказал д'Артаньян, - я тоже всегда буду любить тебя, будь спокойна. Но вот что - ответь мне на один вопрос, это для меня очень важно: ты никогда ничего не слышала о молодой женщине, которая была похищена как-то ночью?
  
  - Подождите... О, боже, неужели вы любите еще и эту женщину?
  
  - Нет, ее любит один из моих друзей. Да вот он, этот самый Атос.
  
  - Я?! - вскричал Атос с таким ужасом, словно он чуть не наступил на змею.
  
  - Ну конечно же, ты! - сказал д'Артаньян, сжимая руку Атоса. - Ты отлично знаешь, какое участие принимаем мы все в этой бедняжке, госпоже Бонасье. Впрочем, Кэтти никому не расскажет об этом... Не так ли, Кэтти?
  
  - Знаешь, милочка, - продолжал д'Артаньян, - это жена того урода, которого ты, наверное, заметила у дверей, когда входила ко мне.
  
  - О, боже! - вскричала Кэтти. - Вы напомнили мне о нем. Я так боюсь! Только бы он не узнал меня!
  
  - То есть как - узнал? Значит, ты уже видела прежде этого человека?
  
  - Он два раза приходил к миледи.
  
  - Так и есть! Когда это было?
  
  - Недели две - две с половиной назад.
  
  - Да, да, именно так.
  
  - И вчера вечером он приходил опять.
  
  - Вчера вечером?
  
  - Да, за минуту до вас.
  
  - Милый Атос, мы окружены сетью шпионов!.. И ты думаешь, Кэтти, что он узнал тебя?
  
  - Заметив его, я низко надвинула на лицо капор, но, пожалуй, было уже поздно.
  
  - Спуститесь вниз, Атос, - к вам он относится менее недоверчиво, чем ко мне, - и посмотрите, все ли еще он стоит у дверей.
  
  Атос сошел вниз и вскоре вернулся.
  
  - Его нет, - сказал он, - и дом на замке.
  
  - Он отправился донести о том, что все голуби в голубятне.
  
  - В таком случае - давайте улетим, - сказал Атос, - и оставим здесь одного Планше, который сообщит нам о дальнейшем.
  
  - Одну минутку! А как же быть с Арамисом? Ведь мы послали за ним.
  
  - Это правда, подождем Арамиса.
  
  В эту самую минуту вошел Арамис.
  
  Ему рассказали всю историю и объяснили, насколько необходимо найти у кого-нибудь из его высокопоставленных знакомых место для Кэтти.
  
  Арамис на минуту задумался, потом спросил, краснея:
  
  - Я действительно окажу вам этим услугу, д'Артаньян?
  
  - Я буду признателен вам всю жизнь.
  
  - Так вот, госпожа де Буа-Траси просила меня найти для одной из ее приятельниц, которая, кажется, живет где-то в провинции, надежную горничную, и если вы, д'Артаньян, можете поручиться за...
  
  - О сударь! - вскричала Кэтти. - Уверяю вас, я буду бесконечно предана той особе, которая даст мне возможность уехать из Парижа.
  
  - В таком случае, - сказал Арамис, - все уладится.
  
  Он сел к столу, написал записку, запечатал ее своим перстнем и отдал Кэтти.
  
  - А теперь, милочка, - сказал д'Артаньян, - ты сама знаешь, что оставаться здесь небезопасно ни для нас, ни для тебя, и поэтому нам надо расстаться. Мы встретимся с тобой в лучшие времена.
  
  - Знайте, что когда бы и где бы мы ни встретились, - сказала Кэтти, - я буду любить вас так же, как люблю сейчас!
  
  - Клятва игрока, - промолвил Атос, между тем как д'Артаньян вышел на лестницу проводить Кэтти.
  
  Минуту спустя трое молодых людей расстались, сговорившись встретиться в четыре часа у Атоса и поручив Планше стеречь дом.
  
  Арамис пошел домой, а Атос и д'Артаньян отправились закладывать сапфир.
  
  Как и предвидел наш гасконец, они без всяких затруднений получили триста пистолей под залог кольца. Более того, ростовщик объявил, что, если они пожелают продать ему кольцо в собственность, он готов дать за него до пятисот пистолей, так как оно изумительно подходит к имеющимся у него серьгам.
  
  Атос и д'Артаньян, расторопные солдаты и знатоки своего дела, потратили не более трех часов на приобретение всей экипировки, нужной мушкетеру. К тому же Атос был человек покладистый и натура необычайно широкая. Если вещь ему подходила, он всякий раз платил требуемую сумму, даже не пытаясь сбавить ее. д'Артаньян попробовал было сделать ему замечание на этот счет, но Атос с улыбкой положил ему руку на плечо, и д'Артаньян понял, что если ему, бедному гасконскому дворянину, пристало торговаться, то это никак не шло человеку, который держал себя как принц крови.
  
  Мушкетер отыскал превосходную андалузскую лошадь, шестилетку, черную как смоль, с пышущими огнем ноздрями, с тонкими, изящными ногами. Он осмотрел ее и не нашел ни одного изъяна. За нее запросили тысячу ливров.
  
  Возможно, что ему удалось бы купить ее дешевле, но, пока д'Артаньян спорил с барышником о цене, Атос уже отсчитывал на столе сто пистолей.
  
  Для Гримо была куплена пикардийская лошадь, коренастая и крепкая, за триста ливров.
  
  Однако, когда Атос купил седло к этой лошади и оружие для Гримо, от его ста пятидесяти пистолей не осталось ни гроша. д'Артаньян предложил приятелю взять часть денег из его доли, с тем чтобы он отдал этот долг когда-нибудь впоследствии, но Атос только пожал плечами.
  
  - Сколько предлагал ростовщик, чтобы приобрести сапфир в собственность? - спросил оп.
  
  - Пятьсот пистолей.
  
  - То есть на двести пистолей больше. Сто пистолей вам, сто пистолей мне. Друг мой, да ведь это целое состояние! Идите к ростовщику.
  
  - Как! Вы хотите...
  
  - Право, д'Артаньян, это кольцо напоминало бы мне о слишком грустных вещах. К тому же у нас никогда не будет трехсот пистолей, чтобы выкупить его, и мы напрасно потеряем на этом деле две тысячи ливров. Скажите же ему, что кольцо - его, и возвращайтесь с двумя сотнями пистолей.
  
  - Подумайте хорошенько, Атос!
  
  - Наличные деньги дороги в наше время, и надо уметь приносить жертвы.
  
  Идите, д'Артаньян, идите! Гримо проводит вас со своим мушкетом.
  
  Полчаса спустя д'Артаньян вернулся с двумя тысячами ливров, не встретив на пути никаких приключений.
  
  Вот каким образом Атос нашел в своем хозяйстве денежные средства, на которые он совершенно не рассчитывал.
  
  Глава 9. ВИДЕНИЕ
  Итак, в четыре часа четверо друзей собрались у Атоса. С заботами об экипировке было покончено, и теперь на лице каждого из них отражались только собственные сокровенные заботы, ибо всякая минута счастья таит в себе будущую тревогу.
  
  Внезапно вошел Планше с двумя письмами, адресованными д'Артаньяну.
  
  Одно было маленькое, продолговатое, изящное, запечатанное красивой печатью зеленого воска, на которой был вытиснен голубь, несущий в клюве зеленую ветвь.
  
  Второе было большое, квадратное, и на нем красовался грозный герб его высокопреосвященства герцога-кардинала.
  
  При виде маленького письмеца сердце д'Артаньяна радостно забилось: ему показалось, что он узнал почерк. Правда, он видел этот почерк лишь однажды, но память о нем глубоко запечатлелась в его сердце.
  
  Итак, он взял маленькое письмо и поспешно его распечатал.
  
  "B ближайшую среду, - говорилось в письме, - между шестью и семью часами вечера прогуливайтесь по дороге в Шайо и внимательно вглядывайтесь в проезжающие кареты, но, если вы дорожите вашей жизнью и жизнью людей, которым вас любят, не говорите ни одного слова, не делайте ни одного движения, которое могло бы показать, что вы узнали особу, подвергающую себя величайшей опасности ради того, чтобы увидеть вас хотя бы на мгновение".
  
  Подписи не было.
  
  - Это западня, д'Артаньян, - сказал Атос. - Не ходите туда.
  
  - Но мне кажется, что я узнаю почерк, - возразил д'Артаньян.
  
  - Почерк может быть подделан, - продолжал Атос. - В такое время года дорога в Шайо в шесть-семь часов вечера совершенно безлюдна. Это все равно что пойти на прогулку в лес Бонди.
  
  - А что, если мы отправимся туда вместе? - предложил д'Артаньян. - Что за черт! Не проглотят же нас всех четырех сразу, да еще с четырьмя слугами, лошадьми и оружием!
  
  - К тому же это будет удобный случай показать наше снаряжение, - добавил Портос.
  
  - Но если это пишет женщина, - возразил Арамис, - и если эта женщина не хочет, чтобы ее видели, то вы скомпрометируете ее, д'Артаньян. Подумайте об этом! То будет поступок, недостойный дворянина.
  
  - Мы останемся позади, - предложил Портос, - и д'Артаньян подъедет к карете один.
  
  - Так-то так, но ведь из кареты, которая мчится на полном ходу, очень легко выстрелить из пистолета.
  
  - Ба! - сказал д'Артаньян. - Пуля пролетит мимо. А мы нагоним карету и перебьем всех, кто в ней окажется. Все-таки у нас будет несколькими врагами меньше.
  
  - Он прав, - согласился Портос. - Я за драку. Надо же испытать наше оружие, в конце концов!
  
  - Что ж, доставим себе это удовольствие, - произнес Арамис своим обычным беспечным тоном.
  
  - Как вам будет угодно, - сказал Атос.
  
  - Господа, - сказал д'Артаньян, - уже половина пятого, и мы едва успеем к шести часам на дорогу в Шайо.
  
  - К тому же, если мы выедем слишком поздно, - добавил Портос, - то нас никто не увидит, а это было бы очень досадно. Итак, идемте готовиться в путь, господа!
  
  - Но вы забыли о втором письме, - сказал Атос. - Между тем, судя по печати, оно, мне кажется, заслуживает того, чтобы его вскрыли. Признаюсь вам, любезный д'Артаньян, что меня оно беспокоит гораздо больше, чем та писулька, которую вы с такой нежностью спрятали у себя на груди.
  
  Д'Артаньян покраснел.
  
  - Хорошо, - сказал молодой человек, - давайте посмотрим, господа, чего хочет от меня его высокопреосвященство.
  
  Д'Артаньян распечатал письмо и прочитал:
  
  "Г-н д'Артаньян, королевской гвардии, роты Дезэссара, приглашается сегодня, к восьми часам вечера, во дворец кардинала.
  
  Ла Удиньер, капитан гвардии."
  
  - Черт возьми! - проговорил Атос. - Вот это свидание будет поопаснее того, другого.
  
  - Я пойду на второе, побывав на первом, - сказал д'Артаньян. - Одно назначено на семь часов, другое на восемь. Времени хватит на оба.
  
  - Гм... Я бы не пошел, - заметил Арамис. - Учтивый кавалер не может не пойти на свидание, назначенное ему дамой, но благоразумный дворянин может найти себе оправдание, не явившись к его высокопреосвященству, особенно если у него есть причины полагать, что его приглашают вовсе не из любезности.
  
  - Я согласен с Арамисом, - сказал Портос.
  
  - Господа, - ответил д'Артаньян, - я уже раз получил через господина де Кавуа подобное приглашение от его высокопреосвященства. Я пренебрег им, и на следующий день произошло большое несчастье: исчезла Констанция. Будь что будет, но я пойду.
  
  - Если ваше решение твердо - идите, - сказал Атос.
  
  - А Бастилия? - спросил Арамис.
  
  - Подумаешь! Вы вытащите меня оттуда, - сказал д'Артаньян.
  
  - Разумеется! - ответили в один голос Арамис и Портос с присущей им великолепной уверенностью и таким тоном, словно это было самое простое дело. - Разумеется, мы вытащим вас оттуда, но так как послезавтра нам надо ехать, то покамест вам было бы лучше не лезть в эту Бастилию.
  
  - Давайте сделаем так, - сказал Атос. - Не будем оставлять его сегодня одного весь вечер, а когда он пойдет во дворец кардинала, каждый из нас, с тремя мушкетерами позади, займет пост у одного из выходов. Если мы увидим, что оттуда выезжает какая-нибудь закрытая карета хоть сколько-нибудь подозрительного вида, мы нападем на нее. Давно уж мы не сталкивались с гвардейцами кардинала, и, должно быть, господин де Тревиль считает нас покойниками!
  
  - Право, Атос, вы созданы быть полководцем, - сказал Арамис. - Что вы скажете, господа, об этом плане?
  
  - Превосходный план! - хором вскричали молодые люди.
  
  - Итак, - сказал Портос, - я бегу в казармы и предупреждаю товарищей, чтобы они были готовы к восьми часам. Место встречи назначаем на площади перед дворцом кардинала. А вы пока что велите слугам седлать лошадей.
  
  - Но у меня нет лошади, - возразил д'Артаньян. - Правда, я могу послать за лошадью к господину де Тревилю.
  
  - Незачем, - сказал Арамис, - возьмите одну из моих.
  
  - Сколько же их у вас? - спросил д'Артаньян.
  
  - Три, - улыбаясь, ответил Арамис.
  
  - Дорогой мой, - сказал Атос, - я убежден, что лошадьми вы обеспечены лучше, чем все поэты Франции и Наварры.
  
  - Послушайте, милый Арамис, вы, должно быть, и сами не будете знать, что делать с тремя лошадьми. Я просто не могу понять, зачем вы купили сразу три.
  
  - Дело в том, что третью лошадь мне привел как раз сегодня утром какой-то лакей без ливреи, который не пожелал сказать, у кого он служит, и сообщил, что получил приказание от своего господина...
  
  - ...или от своей госпожи, - прервал его д'Артаньян.
  
  - Это неважно, - сказал Арамис, краснея. - И сообщил, что он получил приказание от своей госпожи доставить лошадь в мою конюшню, но не говорить мне, кем она прислана.
  
  - Нет, только с поэтами случаются подобные вещи! - заметил серьезным тоном Атос.
  
  - В таком случае - сделаем по-другому, - сказал д'Артаньян. - На какой лошади поедете вы сами? На той, что купили, или на той, что вам подарили?
  
  - Разумеется, на той, которую мне подарили. Вы же понимаете, д'Артаньян, что я не могу нанести такое оскорбление...
  
  - ...неизвестному дарителю, - продолжал д'Артаньян.
  
  - Или таинственной дарительнице, - поправил его Атос.
  
  - Выходит, что та лошадь, которую вы купили, теперь уже не нужна вам?
  
  - Почти.
  
  - А вы сами выбирали ее?
  
  - И притом очень тщательно. Как вам известно, безопасность всадника почти всегда зависит от его лошади.
  
  - Так уступите ее мне за ту цену, какую вы за нее заплатили.
  
  - Я и сам собирался предложить вам ее, любезный д'Артаньян, с тем чтобы вы вернули мне эту безделицу, когда вам вздумается.
  
  - А во что она обошлась вам?
  
  - В восемьсот ливров.
  
  - Вот сорок двойных пистолей, милый друг, - сказал д'Артаньян, вынимая из кармана деньги. - Я знаю, что именно такой монетой вам платят за ваши поэмы.
  
  - Так вы богаты? - удивился Арамис.
  
  - Богат, богат, как Крез, дорогой мой!
  
  И д'Артаньян забренчал в кармане остатками своих пистолей.
  
  - Пошлите ваше седло в мушкетерские казармы, и вам приведут вашу лошадь вместе с остальными.
  
  - Отлично. Однако скоро пять часов, нам надо поторопиться.
  
  Через четверть часа в конце улицы Феру появился Портос на прекрасном испанском жеребце. За ним ехал Мушкетон на овернской лошадке, маленькой, но тоже очень красивой. Портос был олицетворением радости и гордости.
  
  Одновременно с ним в другом конце улицы показался Арамис на великолепном английском скакуне. За ним на руанской лошади ехал Базен, ведя в поводу могучего мекленбургского коня: то была лошадь д'Артаньяна.
  
  Оба мушкетера съехались у дверей; Атос и д'Артаньян смотрели на них из окна.
  
  - Черт возьми! - сказал Арамис. - У вас чудесная лошадь, любезный Портос.
  
  - Да, - ответил Портос, - это та, которую мне должны были прислать с самого начала. Из-за глупой шутки мужа ее заменили другой, но впоследствии муж был наказан, и все кончилось к полному моему удовлетворению.
  
  Вскоре появился Планше, а с ним Гримо, ведя лошадь своего хозяина.
  
  Д'Артаньян и Атос вышли из дому, сели на коней, и четыре товарища пустились в путь: Атос на лошади, которой он был обязан своей жене, Арамис любовнице, Портос - прокурорше, а д'Артаньян - своей удаче, лучшей из всех любовниц.
  
  Слуги ехали вслед за ними.
  
  Как и предвидел Портос, кавалькада производила сильное впечатление, и, если бы г-жа Кокнар могла видеть, как величественно выглядит на красивом испанском жеребце ее любовник, она не пожалела бы о кровопускании, которое произвела денежному сундуку своего мужа.
  
  Близ Лувра четверо друзей встретили г-на де Тревиля, возвращавшегося из Сен-Жермена; он остановил их, чтобы полюбоваться их блестящей экипировкой, и в мгновение ока целая толпа зевак собралась вокруг них.
  
  Д'Артаньян воспользовался этим и рассказал г-ну де Тревилю о письме с большой красной печатью и с герцогским гербом; само собою разумеется, что о втором письме он не сказал ни слова.
  
  Господин де Тревиль одобрил принятое друзьями решение и заверил их, что в случае, если д'Артаньян не явится к нему на следующий день, он сам найдет средства разыскать молодого человека, где бы он ни был.
  
  В эту минуту часы на Самаритянке пробили шесть. Друзья извинились, сославшись на срочное свидание, и простились с г-ном де Тревилем.
  
  Пустив лошадей галопом, они выехали на дорогу в Шайо. Начинало темнеть, экипажи проезжали туда и обратно. д'Артаньян под охраной друзей, стоявших в нескольких шагах, заглядывал в глубь карет, но не видел ни одного знакомого лица.
  
  Наконец, после пятнадцатиминутного ожидания, когда сумерки уже почти совсем сгустились, появилась карета, быстро приближавшаяся со стороны Севра. Предчувствие заранее подсказало д'Артаньяну, что именно в этой карете находится особа, назначившая ему свидание, и молодой человек сам удивился, почувствовав, как сильно забилось его сердце. Почти в ту же минуту из окна кареты высунулась женская головка: два пальца, прижатые к губам, как бы требовали молчания или посылали поцелуй. д'Артаньян издал тихий радостный возглас: эта женщина - или, вернее, это видение, ибо карета промчалась с быстротой молнии, - была г-жа Бонасье.
  
  Вопреки полученному предупреждению, д'Артаньян невольным движением пустил лошадь в галоп и в несколько секунд догнал карету, но окно было уже плотно завешено. Видение исчезло.
  
  Тут только д'Артаньян вспомнил предостережение:
  
  "...если вы дорожите вашей жизнью и жизнью людей, которые вас любят... не делайте ни одного движения и притворитесь, что ничего не видели".
  
  Он остановился, трепеща не за себя, а за бедную женщину: очевидно, назначая ему это свидание, она подвергала себя большой опасности.
  
  Карета продолжала все с той же быстротой нестись вперед; потом она влетела в Париж и скрылась.
  
  Д'Артаньян застыл на месте, ошеломленный, не зная, что думать. Если это была г-жа Бонасье и если она возвращалась в Париж, то к чему это мимолетное свидание, этот беглый обмен взглядами, этот незаметный поцелуй?
  
  Если же это была не она - что тоже было вполне вероятно, ибо в полумраке легко ошибиться, - если это была не она, то не являлось ли все это началом подстроенной против него интриги и не воспользовались ли его враги в качестве приманки женщиной, любви к которой он ни от кого не скрывал?
  
  К д'Артаньяну подъехали его спутники. Все трое отлично видели, как из окна кареты выглянула женская головка, но, за исключением Атоса, никто из них не знал в лицо г-жу Бонасье. По мнению Атоса, это была именно она, но он не так внимательно, как д'Артаньян, вглядывался в это хорошенькое личико, а потому заметил в глубине кареты и вторую голову - голову мужчины.
  
  - Если это так, - сказал д'Артаньян, - то, по-видимому, они перевозят ее из одной тюрьмы в другую. Но что же они собираются сделать с этой бедняжкой? И встречусь ли я с нею когда-нибудь?
  
  - Друг, - серьезно проговорил Атос, - помните, что только с мертвыми нельзя встретиться здесь, на земле. Мы с вами кое-что знаем об этом, не так ли? Так вот, если ваша возлюбленная не умерла, если это именно ее мы видели сейчас в карете, то вы разыщете ее - рано или поздно. И, быть может... - добавил он свойственным ему мрачным тоном, - быть может, это будет даже раньше, чем вы сами захотите.
  
  Часы пробили половину восьмого, карета проехала на двадцать минут позднее, чем было назначено в записке. Друзья напомнили д'Артаньяну, что ему предстоит сделать один визит, и не преминули заметить, что еще не поздно от него отказаться.
  
  Но д'Артаньян был вместе и упрям и любопытен. Он вбил себе в голову, что пойдет во дворец кардинала и узнает, что хочет ему сказать его высокопреосвященство. Ничто не могло заставить его изменить решение.
  
  Они приехали на улицу Сент-Оноре и на площади кардинальского дворца застали двенадцать вызванных ими мушкетеров, которые прогуливались, поджидая товарищей. Только теперь им объяснили, в чем дело.
  
  Д'Артаньян пользовался широкой известностью в славном полку королевских мушкетеров; все знали, что со временем ему предстояло занять там свое место, и на него заранее смотрели как на товарища. Поэтому каждый с готовностью согласился принять участие в деле, для которого был приглашен; к тому же речь шла о возможности досадить кардиналу и его людям, а эти достойные дворяне были всегда готовы на такого рода предприятие.
  
  Атос разбил их на три отряда, взял на себя командование одним из них, отдал второй в распоряжение Арамиса, третий - Портоса, затем каждый отряд засел поблизости от дворца, напротив одного из выходов. Что касается д'Артаньяна, то он храбро вошел в главную дверь.
  
  Несмотря на то что молодой человек чувствовал за собой сильную поддержку, он был не вполне спокоен, поднимаясь по ступенькам широкой лестницы. Его поступок с миледи очень походил на предательство, а он сильно подозревал о существовании каких-то отношений политического свойства, связывавших эту женщину с кардиналом; кроме того, де Вард, которого он отделал так жестоко, был одним из приверженцев его высокопреосвященства, а д'Артаньян знал, что если его высокопреосвященство был страшен для врагов, то он был горячо привязан к своим друзьям.
  
  "Если де Вард рассказал кардиналу о нашей стычке, что не подлежит сомнению, и если он узнал, кто я, что вполне возможно, то я должен считать себя почти что приговоренным, - думал д'Артаньян, качая головой. Но почему же тогда кардинал ждал до нынешнего дня? Да очень просто - миледи пожаловалась ему на меня с тем лицемерно-грустным видом, который ей так идет, и это последнее преступление переполнило чашу. К счастью, мысленно добавил д'Артаньян, - мои добрые друзья стоят внизу и не дадут увезти меня, не попытавшись отбить. Однако рота мушкетеров господина де Тревиля не может одна воевать с кардиналом, который располагает войсками всей Франции и перед которым королева бессильна, а король безволен.
  
  Д'Артаньян, друг мой, ты храбр, у тебя есть превосходные качества, но женщины погубят тебя!"
  
  Таков был печальный вывод, сделанный им, когда он вошел в переднюю и передал письмо служителю. Тот проводил его в приемный зал и исчез в глубине дворца.
  
  В приемном зале находилось пять или шесть гвардейцев кардинала; увидев д'Артаньяна, который, как им было известно, ранил Жюссака, они взглянули на него с какой-то странной улыбкой.
  
  Эта улыбка показалась д'Артаньяну дурным предзнаменованием; однако запугать нашего гасконца было не так-то легко или, вернее, благодаря огромному самолюбию, свойственному жителям его провинции, он не любил показывать людям то, что происходило в его душе, если то, что в ней происходило, напоминало страх; он с гордым видом прошел мимо господ гвардейцев и, подбоченясь, остановился в выжидательной позе, не лишенной величия.
  
  Служитель вернулся и знаком предложил д'Артаньяну следовать за ним.
  
  Молодому человеку показалось, что гвардейцы начали перешептываться за его спиной.
  
  Он миновал коридор, прошел через большой зал, вошел в библиотеку и очутился перед каким-то человеком, который сидел у письменного стола и писал.
  
  Служитель ввел его и удалился без единого слова. д'Артаньян стоял и разглядывал этого человека.
  
  Сначала ему показалось, что перед ним судья, изучающий некое дело, но вскоре он заметил, что человек, сидевший за столом, писал или, вернее, исправлял строчки неравной длины, отсчитывая слоги по пальцам. Он понял, что перед ним поэт. Минуту спустя поэт закрыл свою рукопись, на обложке которой было написано "Мирам, трагедия в пяти актах", и поднял голову.
  
  Д'Артаньян узнал кардинала.
  
  Глава 10. ГРОЗНЫЙ ПРИЗРАК
  Кардинал оперся локтем на рукопись, а щекой на руку и с минуту смотрел на молодого человека. Ни у кого не было такого проницательного, такого испытующего взгляда, как у кардинала Ришелье, и д'Артаньян почувствовал, как лихорадочный озноб пробежал по его телу. Однако он не показал виду и, держа шляпу в руке, ожидал без излишней гордости, но и без излишнего смирения, пока его высокопреосвященству угодно будет заговорить с ним.
  
  - Сударь, - сказал ему кардинал, - это вы д'Артаньян из Беарна?
  
  - Да, ваша светлость, - отвечал молодой человек.
  
  - В Тарбе и его окрестностях существует несколько ветвей рода д'Артаньянов, - сказал кардинал. - К которой из них принадлежите вы?
  
  - Я сын того д'Артаньяна, который участвовал в войнах за веру вместе с великим королем Генрихом, отцом его величества короля.
  
  - Вот-вот! Значит, это вы семь или восемь месяцев назад покинули родину и уехали искать счастья в столицу?
  
  - Да, ваша светлость.
  
  - Вы проехали через Мент, где с вами произошла какая-то история... не помню, что именно... словом, какая-то история.
  
  - Ваша светлость, - сказал д'Артаньян, - со мной произошло...
  
  - Не нужно, не нужно, - прервал его кардинал с улыбкой, говорившей, что он знает эту историю не хуже того, кто собирался ее рассказывать. У вас было рекомендательное письмо к господину де Тревилю, не так ли?
  
  - Да, ваша светлость, но как раз во время этого несчастного приключения в Менге...
  
  - ...письмо пропало, - продолжал кардинал. - Да, я знаю это. Однако господин де Тревиль - искусный физиономист, распознающий людей с первого взгляда, и он устроил вас в роту своего тестя Дезэссара, подав вам надежду, что со временем вы вступите в ряды мушкетеров.
  
  - Вы прекрасно осведомлены, ваша светлость, - сказал д'Артаньян.
  
  - С тех пор у вас было много всяких приключений. Вы прогуливались за картезианским монастырем в такой день, когда вам бы следовало находиться в другом месте. Затем вы предприняли с друзьями путешествие на воды в Форж. Они задержались в пути; что же касается вас, то вы поехали дальше. Это вполне понятно - у вас были дела в Англии.
  
  - Ваша светлеете - начал было ошеломленный д'Артаньян, - я ехал...
  
  - На охоту в Виндзор или куда-то в другое место - никому нет до этого дела. Если я знаю об этом, то лишь потому, что мое положение обязывает меня знать все. По возвращении оттуда вы были приняты одной августейшей особой, и мне приятно видеть, что вы сохранили ее подарок...
  
  Д'Артаньян схватился за перстень, подаренный ему королевой, и поспешно повернул его камнем внутрь, но было уже поздно.
  
  - На следующий день после этого события вас посетил Кавуа, - продолжал кардинал, - и просил явиться во дворец. Вы не отдали ему этого визита и сделали ошибку.
  
  - Ваша светлость, я боялся, что навлек на себя немилость вашего высокопреосвященства.
  
  - За что же, сударь? За то, что вы выполнили приказание своего начальства с большим искусством и большей храбростью, чем это сделал бы другой на вашем месте? Вы боялись немилости, в то время как заслужили только похвалу! Я наказываю тех, которые не повинуются, а вовсе не тех, которые, подобно вам, повинуются... слишком усердно... В доказательство припомните тот день, когда я послал за вами, и восстановите в памяти событие, которое произошло в тот самый вечер...
  
  Именно в этот вечер произошло похищение г-жи Бонасье.
  
  Д'Артаньян вздрогнул: он вспомнил, что полчаса назад бедная женщина проехала мимо него, увлекаемая, без сомнения, той же силой, которая заставила ее исчезнуть.
  
  - И вот, - продолжал кардинал, - так как в течение некоторого времени я ничего о вас не слышу, мне захотелось узнать, что вы поделываете. Между прочим, вы обязаны мне некоторой признательностью: должно быть, вы и сами заметили, как вас щадили при всех обстоятельствах.
  
  Д'Артаньян почтительно поклонился.
  
  - Причиной было не только вполне естественное чувство справедливости, - продолжал кардинал, - но также то, что я составил себе в отношении вас некоторый план.
  
  Удивление д'Артаньяна все возрастало.
  
  - Я хотел изложить вам этот план в тот день, когда вы получили мое первое приглашение, но вы не явились. К счастью, это опоздание ничему не помешало, и вы услышите его сегодня. Садитесь здесь, напротив меня, господин д'Артаньян! Вы дворянин слишком благородный, чтобы слушать меня стоя.
  
  И кардинал указал молодому человеку на стул. Однако д'Артаньян был так поражен всем происходившим, что его собеседнику пришлось повторить свое приглашение.
  
  - Вы храбры, господин д'Артаньян, - продолжал кардинал, - вы благоразумны, что еще важнее. Я люблю людей с умом и с сердцем. Не пугайтесь, - добавил он с улыбкой, - под людьми с сердцем я подразумеваю мужественных людей. Однако, несмотря на вашу молодость, несмотря на то, что вы только начали жить, у вас есть могущественные враги, и, если вы не будете осторожны, они погубят вас!
  
  - Да, ваша светлость, - ответил молодой человек, - и, к сожалению, им будет очень легко это сделать, потому что они сильны и имеют надежную поддержку, в то время как я совершенно одинок.
  
  - Это правда, но, как вы ни одиноки, вы уже успели многое сделать и сделаете еще больше, я в этом не сомневаюсь. Однако, на мой взгляд, вы нуждаетесь в том, чтобы кто-то руководил вами на том полном случайностей пути, который вы избрали себе, ибо, если я не ошибаюсь, вы приехали в Париж с честолюбивым намерением сделать карьеру.
  
  - Мой возраст, ваша светлость, - это возраст безумных надежд, - сказал д'Артаньян.
  
  - Безумные надежды существуют для глупцов, сударь, а вы умный человек. Послушайте, что бы вы сказали о чине лейтенанта в моей гвардии и о командовании ротой после кампании?
  
  - О, ваша светлость!
  
  - Вы принимаете, не так ли?
  
  - Ваша светлость... - смущенно начал д'Артаньян.
  
  - Как, вы отказываетесь? - с удивлением воскликнул кардинал.
  
  - Я состою в гвардии его величества, ваша светлость, и у меня нет никаких причин быть недовольным.
  
  - Но мне кажется, - возразил кардинал, - что мои гвардейцы - это в то же время и гвардейцы его величества и что в каких бы частях французской армии вы ни служили, вы одинаково служите королю.
  
  - Вы неверно поняли мои слова, ваша светлость.
  
  - Вам нужен предлог, не так ли? Понимаю. Что ж, у вас есть этот предлог. Повышение, открывающаяся кампания, удобный случай, который я вам предлагаю, - это для всех остальных, для вас же - необходимость иметь надежную защиту, ибо вам небесполезно будет узнать, господин д'Артаньян, что мне поданы на вас серьезные жалобы: не все свои дни и ночи вы посвящаете королевской службе.
  
  Д'Артаньян покраснел.
  
  - Вот здесь, - продолжая кардинал, положив руку на кипу бумаг, - у меня лежит объемистое дело, касающееся вас, но, прежде чем прочитать его, я хотел побеседовать с вами. Я знаю, вы решительный человек, и служба, если ее должным образом направить, могла бы вместо вреда принести вам большую пользу. Итак, подумайте и решайтесь.
  
  - Доброта ваша смущает меня, ваша светлость, - ответил д'Артаньян, - и перед душевным величием вашего высокопреосвященства я чувствую себя жалким червем, но если вы, ваша светлость, позволите мне говорить с вами откровенно... - д'Артаньян остановился.
  
  - Говорите.
  
  - Хорошо! В таком случае я скажу вашему высокопреосвященству, что все мои друзья находятся среди мушкетеров и гвардейцев короля, а враги, по какой-то непонятной роковой случайности, служат вашему высокопреосвященству, так что меня дурно приняли бы здесь и на меня дурно посмотрели бы там, если бы я принял ваше предложение, ваша светлость.
  
  - Уж не зашло ли ваше самомнение так далеко, что вы вообразили, будто я предлагаю вам меньше того, что вы стоите? - спросил кардинал с презрительной усмешкой.
  
  - Ваша светлость, вы во сто крат добрее ко мне, чем я заслуживаю, и я считаю, напротив, что еще недостаточно сделал для того, чтобы быть достойным ваших милостей... Скоро начнется осада Ла-Рошели, ваша светлость.
  
  Я буду служить на глазах у вашего высокопреосвященства, и, если я буду иметь счастье вести себя при этой осаде так, что заслужу ваше внимание, тогда... тогда, по крайней мере, за мной будет какой-нибудь подвиг, который сможет оправдать ваше покровительство, если вам угодно будет оказать мне его. Всему свое время, ваша светлость. Быть может, в будущем я приобрету право бескорыстно отдать вам себя, тогда как сейчас это будет иметь такой вид, будто я продался вам.
  
  - Другими словами, вы отказываетесь служить мне, сударь, - сказал кардинал с досадой, сквозь которую, однако, просвечивало нечто вроде уважения. - Хорошо, оставайтесь свободным и храните при себе вашу приязнь и вашу неприязнь.
  
  - Ваша светлость...
  
  - Хватит, хватит! - сказал кардинал. - Я не сержусь на вас, но вы сами понимаете, что если мы защищаем и вознаграждаем наших друзей, то ничем не обязаны врагам. И все же я дам вам один совет: берегитесь, господин д'Артаньян, ибо с той минуты, как вы лишитесь моего покровительства, никто не даст за вашу жизнь и гроша!
  
  - Я постараюсь, ваша светлость, - ответил д'Артаньян с благородной уверенностью.
  
  - Когда-нибудь впоследствии, если с вами случится несчастье, - многозначительно сказал Ришелье, - вспомните, что я сам посылал за вами и сделал все, что мог, чтобы предотвратить это несчастье.
  
  - Что бы ни случилось впредь, ваше высокопреосвященство, - ответил д'Артаньян, прижимая руку к сердцу и кланяясь, - я сохраню вечную признательность к вам за то, что вы делаете для меня в эту минуту.
  
  - Итак, господин д'Артаньян, как вы и сами сказали, мы увидимся после кампании. Я буду следить за вами... Потому что я тоже буду там, - добавил кардинал, указывая д'Артаньяну на великолепные доспехи, которые ему предстояло надеть, - и, когда мы вернемся, тогда... ну, тогда мы сведем с вами счеты!
  
  - О, ваша светлость, - вскричал д'Артаньян, - снимите с меня гнет вашей немилости! Будьте беспристрастны, ваша светлость, если вы убедитесь, что я веду себя, как подобает порядочному человеку.
  
  - Молодой человек, - произнес Ришелье, - если мне представится возможность сказать вам еще раз то, что я сказал сегодня, обещаю вам это сказать.
  
  Последние слова Ришелье выражали страшное сомнение; они ужаснули д'Артаньяна больше, чем его ужаснула бы прямая угроза, ибо это было предостережение, Итак, кардинал хотел уберечь его от какого-то нависшего над ним несчастья. Молодой человек открыл было рот для ответа, но надменный жест кардинала дал ему понять, что аудиенция окончена.
  
  Д'Артаньян вышел, но, когда он переступил порог, мужество едва не покинуло его; еще немного - и он вернулся бы обратно. Однако серьезное и суровое лицо Атоса внезапно предстало перед его мысленным взором: если бы он согласился на союз с кардиналом, Атос не подал бы ему руки, Атос отрекся бы от него.
  
  Только этот страх и удержал молодого человека - настолько велико влияние поистине благородного характера на все, что его окружает.
  
  Д'Артаньян спустился по той же лестнице, по которой пришел; у выхода он увидел Атоса и четырех мушкетеров, ожидавших его возвращения и уже начинавших тревожиться.
  
  Д'Артаньян поспешил успокоить их, и Планше побежал предупредить остальные посты, что сторожить более незачем, ибо его господин вышел из дворца кардинала целым и невредимым.
  
  Когда друзья вернулись в квартиру Атоса, Арамис и Портос спросили о причинах этого странного свидания, но д'Артаньян сказал им только, что Ришелье предложил ему вступить в его гвардию в чине лейтенанта и что он отказался.
  
  - И правильно сделали! - в один голос вскричали Портос и Арамис.
  
  Атос глубоко задумался и ничего не ответил. Однако, когда они остались вдвоем, он сказал другу:
  
  - Вы сделали то, что должны были сделать, д'Артаньян, но быть может, вы совершили сшибку.
  
  Д'Артаньян вздохнул, ибо этот голос отвечал тайному голосу его сердца, говорившему, что его ждут большие несчастья.
  
  Следующий день прошел в приготовлениях к отъезду; д'Артаньян пошел проститься с г-ном де Тревилем. Тогда все думали еще, что разлука гвардейцев с мушкетерами будет очень недолгой, так как в этот день король заседал в парламенте и предполагал выехать на следующее утро. Поэтому г-н де Тревиль ограничился тем, что спросил у д'Артаньяна, не нуждается ли он в его помощи, но д'Артаньян гордо ответил, что у него есть все необходимое.
  
  Ночью солдаты гвардейской роты Дезэссара сошлись с солдатами из роты мушкетеров г-на де Тревиля, с которыми они успели подружиться. Они расставались в надежде свидеться вновь тогда, когда это будет угодно богу, и в том случае, если это будет ему угодно. Понятно поэтому, что ночь прошла как нельзя более бурно, ибо в подобных случаях крайнюю озабоченность можно побороть лишь крайней беспечностью.
  
  Наутро, при первом звуке труб, друзья расстались. Мушкетеры побежали к казармам г-на де Тревиля, гвардейцы - к казармам г-на Дезэссара, и оба капитана немедленно повели свои роты в Лувр, где король производил смотр войскам.
  
  Король был печален и казался больным, что несколько смягчало высокомерное выражение его лица. В самом деле, накануне, во время заседания парламента, у него сделался приступ лихорадки. Тем не менее он не изменил решения выехать в тот же вечер и, как его ни отговаривали, пожелал произвести смотр своим войскам, надеясь усилием воли побороть завладевавшую им болезнь.
  
  После смотра гвардейцы выступили в поход одни, так как мушкетеры должны были отправиться в путь лишь вместе с королем, и это дало Портосу возможность показаться в своих роскошных доспехах на Медвежьей улице.
  
  Прокурорша увидела его в новом мундире и на прекрасной лошади, когда он проезжал мимо ее окон. Она любила Портоса слишком сильно, чтобы отпустить его без прощания; знаком она попросила его спешиться и зайти к ней. Портос был великолепен: его шпоры бряцали, кираса блестела, шпага нещадно била его по ногам. На этот раз у него был такой грозный вид, что писцы и не подумали смеяться.
  
  Мушкетера ввели в кабинет мэтра Кокнара, и маленькие серые глазки прокурора гневно блеснули при виде кузена, сиявшего во всем новом. Впрочем, одно соображение немного утешило мэтра Кокнара: все говорило, что поход будет опасный, и он лелеял надежду, что Портоса убьют.
  
  Портос сказал мэтру Кокнару несколько любезных слов и простился с ним; мэтр Кокнар пожелал ему всяческих успехов. Что касается г-жи Кокнар, то она не смогла удержаться от слез, но ее скорбь не была истолкована дурно, ибо все знали, как горячо она была привязана к родственникам, из-за которых у нее постоянно происходили жестокие ссоры с мужем.
  
  Однако подлинное прощание состоялось в спальне у г-жи Кокнар и было поистине душераздирающим.
  
  До тех пор, пока прокурорша могла следить взглядом за своим возлюбленным, она махала платком, высунувшись из окна так далеко, словно собиралась выпрыгнуть из него. Портос принимал все эти изъявления любви с видом человека, привыкшего к подобным сцепам, и, только поворачивая за угол, приподнял один раз шляпу и помахал ею в знак прощания.
  
  Что касается Арамиса, то он писал длинное письмо. Кому? Этого никто не знал. Кэтти, которая должна была в этот же вечер выехать в Тур, ждала в соседней комнате.
  
  Атос маленькими глотками допивал последнюю бутылку испанского вина.
  
  Между тем д'Артаньян уже выступил в поход со своей ротой.
  
  Дойдя до предместья Сент-Антуан, он обернулся и весело взглянул на Бастилию, но так как он смотрел только на Бастилию, то не заметил миледи, которая, сидя верхом на буланой лошади, пальцем указывала на него каким-то двум мужчинам подозрительной наружности; последние тут же подошли к рядам, чтобы лучше его рассмотреть, и вопросительно взглянули на миледи; та знаком ответила, что это был именно он, и, убедившись, что теперь не могло быть никакой ошибки при выполнении ее приказаний, она пришпорила лошадь и исчезла.
  
  Два незнакомца пошли вслед за ротой и у заставы Сент-Антуан сели на оседланных лошадей, которых держал под уздцы ожидавший их здесь слуга без ливреи.
  
  Глава 11. ОСАДА ЛА-РОШЕЛИ
  Осада Ла-Рошели явилась крупным политическим событием царствования Людовика XIII и крупным военным предприятием кардинала. Поэтому интересно и даже необходимо сказать о ней несколько слов; к тому же некоторые обстоятельства этой осады так тесно переплелись с рассказываемой нами историей, что мы не можем обойти их молчанием.
  
  Политические цели, которые преследовал кардинал, предпринимая эту осаду, были значительны. Прежде всего мы обрисуем их, а затем перейдем к частным целям, которые, пожалуй, оказали на его высокопреосвященство не менее сильное влияние, чем цели политические.
  
  Из всех больших городов, отданных Генрихом IV гугенотам в качестве укрепленных пунктов, теперь у них оставалась только Ла-Рошель. Следовательно, необходимо было уничтожить этот последний оплот кальвинизма, опасную почву, взращивавшую семена народного возмущения и внешних войн.
  
  Недовольные испанцы, англичане, итальянцы, авантюристы всех национальностей, выслужившиеся военные, принадлежавшие к разным сектам, по первому же призыву сбегались под знамена протестантов, образуя одно обширное объединение, ветви которого легко разрастались, охватывая всю Европу.
  
  Итак, Ла-Рошель, которая приобрела особое значение после того, как пали остальные города, принадлежавшие кальвинистам, была очагом раздоров и честолюбивых помыслов. Более того, порт Ла-Рошель был последним портом, открывавшим англичанам вход во французское королевство, и, закрывая его для Англии - исконного врага Франции, - кардинал завершал дело Жанны д'Арк и герцога де Гиза.
  
  Поэтому Бассомпьер, бывший одновременно и католиком и протестантом: протестантом по убеждению и католиком в качестве командора ордена Святого Духа, - Бассомпьер, немец по крови и француз в душе - словом, тот самый Бассомпьер, который при осаде Ла-Рошели командовал отдельным отрядом, говорил, стреляя в головы таких же протестантских дворян, каким был он сам:
  
  "Вот увидите, господа, мы будем настолько глупы, что возьмем Ла-Рошель".
  
  И Бассомпьер оказался прав: обстрел острова Рэ предсказал ему Севенские драгонады, а взятие Ла-Рошели явилось прелюдией к отмене Нантского эдикта.
  
  Но, как мы уже сказали, наряду с этими планами министра, стремившегося все уравнять и все упростить, с планами, принадлежащими истории, летописец вынужден также признать существование мелочных устремлений возлюбленного мужчины и ревнивого соперника.
  
  Ришелье, как всем известно, был влюблен в королеву; была ли для него эта любовь простым политическим расчетом, или же она действительно была той глубокой страстью, какую Анна Австрийская внушала всем окружавшим ее людям, этого мы не знаем, но, так или иначе, мы видели из предыдущих перипетий этого повествования, что Бекингэм одержал верх над кардиналом и в двух или трех случаях, а в особенности в случае с подвесками, сумел благодаря преданности трех мушкетеров и храбрости д'Артаньяна жестоко насмеяться над ним.
  
  Таким образом, для Ришелье дело было не только в том, чтобы избавить Францию от врага, но также и в том, чтобы отомстить сопернику; к тому же это мщение обещало быть значительным и блестящим, вполне достойным человека, который располагал в этом поединке военными силами целого королевства.
  
  Ришелье знал, что, победив Англию, он этим самым победит Бекингэма, что, восторжествовав над Англией, он восторжествует над Бекингэмом и, наконец, что, унизив Англию в глазах Европы, он унизит Бекингэма в глазах королевы.
  
  Со своей стороны, и Бекингэм, хоть он и ставил превыше всего честь Англии, действовал под влиянием точно таких же побуждений, какие руководили кардиналом: Бекингэм тоже стремился к удовлетворению личной мести.
  
  Он ни за что в мире не согласился бы вернуться во Францию в качестве посланника - он хотел войти туда как завоеватель.
  
  Отсюда явствует, что истинной ставкой в этой партии, которую два могущественнейших королевства разыгрывали по прихоти двух влюбленных, служил один благосклонный взгляд Анны Австрийской.
  
  Первая победа была одержана герцогом Бекингэмом: внезапно подойдя к острову Рэ с девяноста кораблями и приблизительно с двадцатью тысячами солдат, он напал врасплох на графа де Туарака, командовавшего на острове именем короля, и после кровопролитного сражения высадился на острове.
  
  Скажем в скобках, что в этом сражении погиб барон де Шанталь; барон оставил после себя маленькую сиротку-девочку, которой тогда было полтора года. Эта девочка стала впоследствии г-жой де Севинье.
  
  Граф де Туарак отступил с гарнизоном в крепость Сен-Мартен, а сотню человек оставил в маленьком форте, именовавшемся фортом Ла-Пре.
  
  Это событие заставило кардинала поторопиться, и еще до того, как король и он сам смогли выехать, чтобы возглавить осаду Ла-Рошели, которая была уже решена, он послал вперед герцога Орлеанского для руководства первоначальными операциями и приказал стянуть к театру военных действий все войска, бывшие в его распоряжении.
  
  К этому-то передовому отряду и принадлежал наш друг д'Артаньян.
  
  Король, как мы уже сказали, предполагал отправиться туда немедленно после заседания парламента, но после этого заседания, 23 июня, он почувствовал приступ лихорадки; все же он решился выехать, но в дороге состояние его здоровья ухудшилось, и он вынужден был остановиться в Виллеруа.
  
  Однако где останавливался король, там останавливались и мушкетеры, вследствие чего д'Артаньян, служивший всего лишь в гвардии, оказался разлучен, по крайней мере временно, со своими добрыми друзьями - Атосом, Портосом и Арамисом. Нет сомнения, что эта разлука, казавшаяся ему только неприятной, превратилась бы для него в предмет существенного беспокойства, если б он мог предугадать неведомые опасности, которые его окружали.
  
  Тем не менее 10 сентября 1627 года он благополучно прибыл в лагерь, расположенный под Ла-Рошелью.
  
  Положение не изменилось: герцог Бекингэм и его англичане, хозяева острова Рэ, продолжали осаждать, хотя и безуспешно, крепость Сен-Мартен и форт Ла-Пре; военные действия против Ла-Рошели открылись два-три дня назад, поводом к чему послужил новый форт, только что возведенный герцогом Ангулемским близ самого города.
  
  Гвардейцы во главе с Дезэссаром расположились во францисканском монастыре.
  
  Однако, как мы знаем, д'Артаньян, поглощенный честолюбивой мечтой сделаться мушкетером, мало дружил со своими товарищами; поэтому он оказался одиноким и был предоставлен собственным размышлениям.
  
  Размышления эти были не из веселых. За те два года, которые прошли со времени его приезда в Париж, он неоднократно оказывался втянутым в политические интриги; личные же его дела, как на поприще любви, так и карьеры, мало подвинулись вперед.
  
  Если говорить о любви, то единственная женщина, которую он любил, была г-жа Бонасье, но г-жа Бонасье исчезла, и он все еще не мог узнать, что с ней сталось.
  
  Если же говорить о карьере, он, несмотря на свое ничтожное положение, сумел нажить врага в лице кардинала, то есть человека, перед которым трепетали самые высокие особы королевства, начиная с короля.
  
  Этот человек мог раздавить его, но почему-то не сделал этого. Для проницательного ума д'Артаньяна подобная снисходительность была просветом, сквозь который он прозревал лучшее будущее.
  
  Кроме того, он нажил еще одного врага, менее опасного, - так, по крайней мере, он думал, - но пренебрегать которым все же не следовало говорило ему его чутье. Этим врагом была миледи.
  
  Взамен всего этого он приобрел покровительство и благосклонность королевы, но благосклонность королевы являлась по тем временам только лишним поводом для преследований, а покровительство ее, как известно, было очень плохой защитой: доказательством служили Шале и г-жа Бонасье.
  
  Итак, единственным подлинным приобретением за все это время был алмаз стоимостью в пять или шесть тысяч ливров, который д'Артаньян носил на пальце. Но опять-таки этот алмаз, который д'Артаньян, повинуясь своим честолюбивым замыслам, хотел сохранить, чтобы когда-нибудь в случае надобности он послужил ему отличительным признаком в глазах королевы, этот драгоценный камень, поскольку он не мог расстаться с ним, имел пока что не большую ценность, чем те камешки, которые он топтал ногами.
  
  Мы упомянули о камешках, которые он топтал ногами, по той причине, что, размышляя обо всем этом, д'Артаньян одиноко брел по живописной тропинке, которая вела из лагеря в деревню Ангутен. Занятый своими размышлениями, он очутился дальше, чем предполагал, и день уже начинал склоняться к вечеру, когда вдруг, при последних лучах заходящего солнца, ему показалось, что за изгородью блеснуло дуло мушкета.
  
  У д'Артаньяна был зоркий глаз и сообразительный ум; он понял, что мушкет не пришел сюда сам по себе и что тот, кто держит его в руке, прячется за изгородью отнюдь не с дружескими намерениями. Итак, он решил дать тягу, как вдруг на противоположной стороне дороги, за большим камнем, он заметил дуло второго мушкета.
  
  Очевидно, это была засада.
  
  Молодой человек взглянул на первый мушкет и не без тревоги заметил, что он опускается в его направлении. Как только дуло мушкета остановилось, он бросился ничком на землю. В эту самую минуту раздался выстрел, и он услыхал свист пули, пролетевшей над его головой.
  
  Надо было торопиться. д'Артаньян быстро вскочил на ноги, и в ту же секунду пуля из другого мушкета разметала камешки в том самом месте дороги, где он только что лежал.
  
  Д'Артаньян был не из тех безрассудно храбрых людей, которые ищут нелепой смерти, только бы о них могли сказать, что они не отступили; к тому же здесь и неуместно было говорить о храбрости: д'Артаньян попросту попался в ловушку.
  
  "Если будет третий выстрел, - подумал он, - я погиб!"
  
  И он помчался в сторону лагеря с быстротой, которая отличала жителей его страны, славившихся своим проворством. Однако, несмотря на всю стремительность его бега, первый из стрелявших успел снова зарядить ружье и выстрелил во второй раз, причем так метко, что пуля пробила фетровую шляпу д'Артаньяна, которая отлетела шагов на десять.
  
  У д'Артаньяна не было другой шляпы; поэтому он на бегу поднял свою, запыхавшийся и очень бледный прибежал к себе, сел и, никому ничего не сказав, предался размышлениям.
  
  Это происшествие могло иметь три объяснения.
  
  Первое - и самое естественное - это могла быть засада ларошельцев, которые были бы весьма не прочь убить одного из гвардейцев его величества: во-первых, для того, чтобы иметь одним врагом меньше, а во-вторых, у этого врага мог найтись в кармане туго набитый кошелек.
  
  Д'Артаньян взял свою шляпу, осмотрел отверстие, пробитое пулей, и покачал головой. Пуля была пущена не из мушкета - она была пущена из пищали. Меткость выстрела с самого начала навела его на мысль, что он был сделан не из обычного оружия; пуля оказалась не калиберной, и, следовательно, это была не военная засада.
  
  Это могло быть любезным напоминанием г-на кардинала. Читатель помнит, что в ту самую минуту, когда, по милости благословенного луча солнца, д'Артаньян заметил ружейное дуло, он как раз удивлялся долготерпению его высокопреосвященства.
  
  Но тут д'Артаньян снова покачал головой. Имея дело с людьми, которых он мог уничтожить одним пальцем, его высокопреосвященство редко прибегал к подобным средствам.
  
  Это могло быть мщением миледи.
  
  Вот это казалось наиболее вероятным.
  
  Д'Артаньян тщетно силился припомнить лица или одежду убийц; он убежал от них так быстро, что не успел рассмотреть что-либо.
  
  - Где вы, мои дорогие друзья? - прошептал д'Артаньян. - Как мне вас недостает!
  
  Ночь д'Артаньян провел очень дурно. Три или четыре раза он внезапно просыпался; ему чудилось, что какой-то человек подходит к его постели и хочет заколоть его кинжалом. Однако темнота не принесла с собой никаких приключений, и наступило утро.
  
  Тем не менее то, что не состоялось сегодня, могло осуществиться завтра, и д'Артаньян отлично знал это.
  
  Весь день он просидел дома под предлогом плохой погоды: этот предлог был нужен ему, чтобы оправдаться перед самим собой.
  
  На третий день после происшествия, в девять часов утра, заиграли сбор. Герцог Орлеанский объезжал посты. Гвардейцы бросились к ружьям и выстроились; д'Артаньян занял свое место среди товарищей.
  
  Его высочество проехал перед фронтом войск, затем все старшие офицеры подошли к нему, чтобы приветствовать его, и среди них - капитан гвардии Дезэссар.
  
  Минуту спустя д'Артаньяну показалось, что г-н Дезэссар знаком подзывает его к себе. Боясь ошибиться, он подождал вторичного знака своего начальника; когда тот повторил свой жест, он вышел из рядов и подошел за приказаниями.
  
  - Сейчас его высочество будет искать добровольцев для опасного поручения, которое принесет почет тому, кто его выполнит, и я подозвал вас, чтобы вы были наготове.
  
  - Благодарю вас, господин капитан! - ответил гасконец, обрадовавшись случаю отличиться перед герцогом.
  
  Оказалось, что ночью осажденные сделали вылазку и отбили бастион, взятый королевской армией два дня назад; предполагалось послать туда людей в очень опасную рекогносцировку, чтобы узнать, как охранялся этот бастион.
  
  Действительно, через несколько минут герцог Орлеанский громко проговорил:
  
  - Мне нужны три или четыре охотника под предводительством надежного человека.
  
  - Что до надежного человека, ваше высочество, то такой у меня есть, сказал Дезэссар, указывая на д'Артаньяна. - Что же касается охотников, то стоит вам сказать слово, и за людьми дело не станет.
  
  - Найдутся ли здесь четыре человека, желающие пойти со мной на смерть? - крикнул д'Артаньян, поднимая шпагу.
  
  Двое из его товарищей-гвардейцев тотчас же выступили вперед, к ним присоединились еще два солдата, и нужное количество было набрано; всем остальным д'Артаньян отказал, не желая обижать тех, которые вызвались первыми.
  
  Было неизвестно, очистили ларошэльцы бастион после того, как захватили его, или же оставили там гарнизон; чтобы узнать это, требовалось осмотреть указанное место с достаточно близкого расстояния.
  
  Д'Артаньян со своими четырьмя помощниками отправился в путь и пошел вдоль траншеи; оба гвардейца шагали рядом с ним, а солдаты шли сзади.
  
  Прикрываясь каменной облицовкой траншеи, они быстро продвигались вперед и остановились лишь шагов за сто от бастиона. Здесь д'Артаньян обернулся и увидел, что оба солдата исчезли.
  
  Он решил, что они струсили и остались сзади; сам же он продолжал двигаться вперед.
  
  При повороте траншеи д'Артаньян и два гвардейца оказались шагах в шестидесяти от бастиона. На бастионе не было видно ни одного человека, он оказался покинутым.
  
  Трое смельчаков совещались между собой, стоит ли идти дальше, как вдруг кольцо дыма опоясало эту каменную глыбу, и десяток пуль просвистели вокруг д'Артаньяна и его спутников.
  
  Они узнали то, что хотели узнать: бастион охранялся. Дальнейшее пребывание в этом опасном месте было, следовательно, бесполезной неосторожностью. д'Артаньян и оба гвардейца повернули назад и начали отступление, похожее на бегство.
  
  Когда они были уже близко от угла траншеи, который мог защитить их от ларошельцев, один из гвардейцем упал - пуля пробила ему грудь. Другой, оставшийся целым и невредимым, продолжал бежать к лагерю.
  
  Д'Артаньян не захотел покинуть своего товарища; он нагнулся, чтобы поднять его и помочь добраться до своих, но в эту минуту раздались два выстрела: одна пуля разбила голову уже раненного гвардейца, а другая расплющилась о скалу, пролетев в двух дюймах от д'Артаньяна.
  
  Молодой человек быстро обернулся, так как эти выстрелы не могли исходить из бастиона, загороженного углом траншеи. Мысль о двух исчезнувших солдатах пришла ему на ум и напомнила о людях, покушавшихся убить его третьего дня. Он решил, что на этот раз выяснит, в чем дело, и упал на труп своего товарища, притворившись мертвым.
  
  Из-за заброшенного земляного вала, находившегося шагах в тридцати от этого места, сейчас же высунулись две головы: то были головы двух отставших солдат. д'Артаньян не ошибся: эти двое последовали за ним только для того, чтобы его убить, надеясь, что смерть молодого человека будет отнесена за счет неприятеля.
  
  Но так как он мог оказаться лишь раненным и впоследствии заявить об их преступлении, они подошли ближе, чтобы его прикончить; к счастью, обманутые хитростью д'Артаньяна, они не позаботились о том, чтобы перезарядить ружья.
  
  Когда они были шагах в десяти, д'Артаньян, который, падая, постарался не выпустить из рук шпаги, внезапно вскочил на ноги и одним прыжком оказался около них.
  
  Убийцы поняли, что если они побегут в сторону лагеря, не убив д'Артаньяна, то он донесет на них; поэтому первой их мыслью было перебежать к неприятелю. Один из них схватил ружье за ствол и, орудуя им, как палицей, нанес бы д'Артаньяну страшный удар, если бы молодой человек не отскочил в сторону; однако этим движением он освободил бандиту проход, и тот бросился бежать к бастиону. Не зная, с каким намерением этот человек направляется к ним, ларошельцы, охранявшие бастион, открыли огонь, и предатель упал, пораженный пулей, раздробившей ему плечо.
  
  Тем временем д'Артаньян бросился на второго солдата, действуя шпагой.
  
  Борьба была недолгой: у негодяя было для защиты только разряженное ружье, - шпага гвардейца скользнула по стволу ружья, уже не грозившего ему никакой опасностью, и пронзила убийце бедро; тот упал. д'Артаньян тотчас же приставил острие шпаги к его горлу.
  
  - О, не убивайте меня! - вскричал бандит. - Пощадите, пощадите меня, господин офицер, и я расскажу вам все!
  
  - Да стоит ли твой секрет того, чтобы я помиловал тебя? - спросил молодой человек, придержав руку.
  
  - Стоит, если только вам дорога жизнь! Ведь вам двадцать два года, вы красивы, вы храбры и сможете еще добиться всего, чего захотите.
  
  - Говори же поскорей, негодяй: кто поручил тебе убить меня? - сказал д'Артаньян.
  
  - Женщина, которой я не знаю, но которую называют миледи.
  
  - Но, если ты не знаешь этой женщины, откуда тебе известно ее имя?
  
  - Так называл ее мой товарищ, который был с ней знаком. Она сговаривалась не со мной, а с ним. У него в кармане есть даже письмо этой особы, и, судя по тому, что я слышал, это письмо имеет для вас большое значение.
  
  - Но каким же образом ты оказался участником этого злодеяния?
  
  - Товарищ предложил мне помочь ему убить вас, и я согласился.
  
  - Сколько же она заплатила вам за это "благородное" дело?
  
  - Сто луи.
  
  - Ого! - со смехом сказал молодой человек. - Очевидно, она дорого ценит мою жизнь. Сто луи! Да это целое состояние для таких двух негодяев, как вы! Теперь я понимаю, почему ты согласился, и я готов пощадить тебя, но с одним условием.
  
  - С каким? - тревожно спросил солдат, видя, что еще не все кончено.
  
  - Ты должен достать мне письмо, которое находится в кармане у твоего приятеля.
  
  - Но ведь это только другой способ убить меня! - вскричал бандит. - Как могу я достать это письмо под огнем бастиона?
  
  - И все же тебе придется решиться на это, или, клянусь тебе, ты умрешь от моей руки!
  
  - Пощадите! Сжальтесь надо мной, сударь! Ради той молодой дамы, которую вы любите! Вы думаете, что она умерла, но она жива! - вскричал бандит, опускаясь на колени и опираясь на руку, так как вместе с кровью он терял также и силы.
  
  - А откуда тебе известно, что есть молодая женщина, которую я люблю и которую считаю умершей? - спросил д'Артаньян.
  
  - Из того письма, которое находится в кармане у моего товарища.
  
  - Теперь ты сам видишь, что я должен получить это письмо, - сказал д'Артаньян. - Итак, живо, довольно колебаться, или, как мне ни противно еще раз пачкать свою шпагу кровью такого негодяя, как ты, клянусь словом честного человека, что...
  
  Эти слова сопровождались таким угрожающим жестом, что раненый поднялся.
  
  - Подождите! Подождите! - крикнул он, от испуга сделавшись храбрее. - Я пойду... пойду!
  
  Д'Артаньян отобрал у солдата ружье, пропустил его вперед и острием шпаги подтолкнул по направлению к его сообщнику.
  
  Тяжело было смотреть, как этот несчастный, оставляя за собой на дороге длинный кровавый след, бледный от страха близкой смерти, пытался доползти, не будучи замеченным, до тела своего сообщника, распростертого в двадцати шагах от него.
  
  Ужас был столь явно написан на его покрытом холодным потом лице, что д'Артаньян сжалился над ним.
  
  - Хорошо, - сказал он, презрительно глядя на солдата, - я покажу тебе разницу между храбрым человеком и таким трусом, как ты. Оставайся. Я пойду сам.
  
  Быстрым шагом, зорко глядя по сторонам, следя за каждым движением противника, применяясь ко всем неровностям почвы, д'Артаньян добрался до второго солдата.
  
  Было два способа достигнуть цели: обыскать раненого тут же на месте или унести его с собой, пользуясь его телом как прикрытием, и обыскать в траншее.
  
  Д'Артаньян избрал второй способ и взвалил убийцу на плечи в ту самую минуту, когда неприятель открыл огонь.
  
  Легкий толчок, глухой звук трех пуль, пробивших тело, последний крик, предсмертная судорога - все это сказало д'Артаньяну, что тот, кто хотел убить его, только что спас ему жизнь.
  
  Д'Артаньян вернулся в траншею и бросил труп рядом с раненым, который был бледен как мертвец.
  
  Он немедленно начал осмотр: кожаный бумажник, кошелек, в котором, очевидно, лежала часть полученной бандитом суммы, стаканчик для игральных костей и самые кости - таково было наследство, оставшееся после убитого.
  
  Д'Артаньян оставил стаканчик и игральные кости на том месте, куда они упали, бросил кошелек раненому и жадно раскрыл бумажник.
  
  Между несколькими ненужными бумагами он нашел следующее письмо, то самое, ради которого он рисковал жизнью:
  
  "Вы потеряли след этой женщины, и теперь она находится в полной безопасности в монастыре, куда вы никоим образом не должны были ее допускать. Постарайтесь, по крайней мере, не упустить мужчину. Вам известно, что у меня длинная рука, и в противном случае вы дорого заплатите за те сто луи, которые от меня получили".
  
  Подписи не было, но письмо было написано миледи - д'Артаньян не сомневался в этом. Поэтому он спрятал его как улику и, защищенный выступом траншеи, начал допрос раненого. Последний сознался, что вместе с товарищем, тем самым, который только что был убит, он взялся похитить одну молодую женщину, которая должна была выехать из Парижа через заставу Виллет, но что, засидевшись в кабачке, они опоздали на десять минут и прозевали карету.
  
  - И что же вы должны были сделать с этой женщиной? - с тревогой спросил д'Артаньян.
  
  - Мы должны были доставить ее в особняк на Королевской площади, - сказал раненый.
  
  - Да-да! - прошептал д'Артаньян. - Это именно так, к самой миледи.
  
  И молодой человек задрожал, поняв, какая страшная жажда мести толкала эту женщину в ее стремлении погубить его и всех, кто его любил, поняв, как велика была ее осведомленность в придворных делах, если она сумела все обнаружить. Очевидно, свои сведения она черпала у кардинала.
  
  Однако среди всех этих печальных размышлений одна мысль внезапно поразила его и исполнила величайшей радости: он понял, что королева разыскала наконец тюрьму, где бедная г-жа Бонасье искупала свою преданность, и что она освободила ее из этой тюрьмы. Теперь письмо, полученное им от г-жи Бонасье, и встреча с ней на дороге в Шайо, встреча, когда она промелькнула, как видение, - все стало ему понятно.
  
  Итак, отныне, как и предсказывал ему Атос, появилась возможность разыскать молодую женщину, ибо не существовало такого монастыря, в который нельзя было бы найти доступ.
  
  Эта мысль окончательно умиротворила д'Артаньяна. Он повернулся к раненому, с тревогой следившему за каждым изменением его лица, и протянул ему руку.
  
  - Пойдем, - сказал он, - я не хочу бросать тебя здесь. Обопрись на меня, и вернемся в лагерь.
  
  - Пойдемте, - ответил раненый, не в силах поверить такому великодушию. - Но не для того ли вы берете меня с собой, чтобы отправить на виселицу?
  
  - Я уже дал тебе слово, - сказал д'Артаньян, - и теперь вторично дарю тебе жизнь.
  
  Раненый опустился на колени и стал целовать ноги своего спасителя, но д'Артаньян, которому совершенно незачем было оставаться дольше так близко от неприятеля, прекратил эти изъявления благодарности.
  
  Гвардеец, вернувшийся в лагерь после первых выстрелов с бастиона, объявил о смерти своих четырех спутников. Поэтому все в полку были очень удивлены и очень обрадованы, увидев д'Артаньяна целым и невредимым.
  
  Молодой человек объяснил колотую рану своего спутника вылазкой врага, которую тут же придумал. Он рассказал о смерти второго солдата и об опасностях, которым они подвергались.
  
  Этот рассказ доставил ему подлинный триумф. Все войско целый день говорило об этой экспедиции, и сам герцог Орлеанский поручил передать д'Артаньяну благодарность.
  
  Всякое доброе дело несет награду в себе самом, и доброе дело д'Артаньяна вернуло ему утраченное спокойствие. В самом деле, д'Артаньян считал, что может быть совершенно спокоен, раз один из двух врагов убит, а другой безраздельно предан ему.
  
  Это спокойствие доказывало лишь одно - что д'Артаньян еще не знал миледи.
  
  Глава 12. АНЖУЙСКОЕ ВИНО
  После вестей о почти безнадежной болезни короля вскоре в лагере начали распространяться слухи о его выздоровлении, и, так как король очень спешил лично принять участие в осаде, все говорили, что он двинется в путь, едва лишь будет в состоянии сесть на лошадь.
  
  Между тем герцог Орлеанский, знавший, что не сегодня-завтра его сместят с поста командующего армией и заменят либо герцогом Ангулемским, либо Бассомпьером, либо Шомбергом, оспаривавшими друг у друга этот пост, был бездеятелен, терял время, лишь нащупывая силы противника, и не решался ни на какую крупную операцию, которая могла бы прогнать англичан с острова Рэ, где они все еще осаждали крепость Сен-Мартен и форт Ла-Пре, тогда как французы, со своей стороны, осаждали Ла-Рошель.
  
  Что касается д'Артаньяна, то, как мы уже сказали, он стал спокойнее, что всегда бывает после того, как опасность минует и мы начнем считать ее несуществующей; у него оставалась лишь одна забота - он не получал никаких известий от своих друзей.
  
  Однако как-то утром, в начале ноября, все сделалось ему ясно благодаря следующему письму, полученному из Виллеруа:
  
  "Господин д'Артаньян!
  
  Господа Атос, Портос и Арамис устроили у меня пирушку и славно повеселились, но при этом так нашумели, что комендант, человек очень строгий, заключил их под стражу на несколько дней. Тем не менее я выполняю данное ими приказание и посылаю вам дюжину бутылок моего анжуйского вина, которое пришлось им весьма по вкусу. Они просят вас выпить это вино за их здоровье.
  
  Остаюсь, сударь, покорным и почтительным слугой,
  
  Годо, трактирщик гг. Мушкетеров."
  
  - Наконец-то! - воскликнул д'Артаньян. - Значит, они помнят обо мне в часы развлечения, как я помню о них в часы уныния! Ну конечно, я выпью за их здоровье, и очень охотно, но только не один.
  
  И д'Артаньян побежал к двум гвардейцам, с которыми он сдружился больше, чем с остальными, чтобы пригласить их распить с ним чудесное анжуйское вино, присланное из Виллеруа. Оказалось, однако, что один из гвардейцев был кем-то приглашен на этот вечер, а другой на следующий, поэтому пирушку назначили на послезавтра.
  
  Придя домой, д'Артаньян отправил все двенадцать бутылок вина в походный гвардейский буфет, приказав тщательно сохранить их, а в день торжества он с девяти утра услал туда Планше, с тем чтобы приготовить все к двенадцати часам, когда был назначен обед.
  
  Гордясь своим новым почетным званием метрдотеля, Планше решил не ударить лицом в грязь, а потому взял себе в помощь слугу одного из приглашенных, по имени Фурро, и того самого лжесолдата, который хотел убить д'Артаньяна и который, не принадлежа ни к одной части, поступил после того, как молодой человек спас ему жизнь, в услужение к д'Артаньяну или, вернее сказать, к Планше.
  
  Когда час пиршества наступил, оба гостя явились, заняли свои места, и длинный ряд блюд выстроился на столе. Планше прислуживал с салфеткой, перекинутой через руку, Фурро откупоривал бутылки, а Бризмон - так звали выздоравливающего - переливал вино в стеклянные графины, так как в нем был какой-то осадок - должно быть, от тряской дороги. Первая бутылка этого вина оказалась на дне несколько мутной. Бризмон вылил подонки в стакан, и д'Артаньян разрешил ему выпить их, так как бедняга был еще очень слаб.
  
  Гости съели суп и уже поднесли к губам первый стакан, как вдруг с форта Людовика и с форта Нового прогремели пушечные выстрелы. Думая, что произошло какое-то неожиданное нападение либо со стороны осажденных, либо со стороны англичан, гвардейцы немедленно схватились за шпаги: д'Артаньян, не менее быстрый, чем они, сделал то же, и все трое побежали к своим постам.
  
  Однако, едва успев выскочить из буфета, они сразу поняли причину этого шума. "Да здравствует король! Да здравствует кардинал!" - кричали со всех сторон, и повсюду били в барабаны.
  
  В самом деле, король, который, как мы уже сказали, был полон нетерпения, проехал без отдыха два перегона и только что прибыл со всей своей свитой и с подкреплением в десять тысяч солдат, впереди и позади него шли мушкетеры.
  
  Д'Артаньян, находившийся в своей роте, которая выстроилась шпалерами, выразительным жестом приветствовал своих друзей, не спускавших с него глаз, и г-на де Тревиля, сейчас же заметившего его.
  
  Как только церемония въезда кончилась, друзья горячо обнялись.
  
  - Черт возьми, - вскричал д'Артаньян, - вы приехали удивительно кстати! Думаю, что ни одно блюдо не успело еще остыть!.. Не правда ли, господа? - добавил молодой человек, обращаясь к двум гвардейцам и представляя их своим друзьям.
  
  - Ого! Кажется, мы пируем! - обрадовался Портос.
  
  - Надеюсь, что на вашем обеде не будет дам! - сказал Арамис.
  
  - А есть ли приличное вино в вашей дыре? - спросил Атос.
  
  - То есть как это, черт возьми! Ведь у меня есть ваше вино, любезный друг, - ответил д'Артаньян.
  
  - Наше вино? - с удивлением переспросил Атос.
  
  - Ну да, то самое, которое вы прислали мне.
  
  - Мы прислали вам вино?
  
  - Да разве вы забыли? Знаете, слабенькое вино с анжуйских виноградников!
  
  - Да, я понимаю, какое вино вы имеете в виду.
  
  - Вино, которое вы предпочитаете всем остальным.
  
  - Разумеется, когда у меня нет ни шампанского, ни шамбертена.
  
  - Ничего не поделаешь! За неимением шампанского и шамбертена, придется вам удовольствоваться анжуйским.
  
  - Так вы, значит, выписали анжуйское вино? Ну и лакомка же вы, д'Артаньян! - сказал Портос.
  
  - Да нет же! Это то вино, которое прислано мне от вашего имени.
  
  - От нашего имени?! - хором воскликнули три мушкетера.
  
  - Скажите, Арамис, это вы посылали вино? - спросил Атос.
  
  - Нет. А вы, Портос?
  
  - Нет.
  
  - Если это не вы, - сказал д'Артаньян, - то ваш трактирщик.
  
  - Наш трактирщик?
  
  - Ну да! Ваш трактирщик Годо, трактирщик мушкетеров.
  
  - В конце концов, какое нам дело до того, откуда взялось это вино! - сказал Портос. - Попробуем и, если оно хорошее - выпьем.
  
  - Напротив, - возразил Атос, - не будем пить вино, которое пришло неизвестно откуда.
  
  - Вы правы, Атос, - согласился д'Артаньян. - Так, значит, никто из вас не поручал трактирщику Годо прислать мне вина?
  
  - Нет! И все же он прислал вам его от нашего имени?
  
  - Вот письмо! - сказал д'Артаньян.
  
  И он протянул товарищам записку.
  
  - Это не его почерк, - заметил Атос. - Я знаю его руку, перед отъездом я как раз рассчитывался с ним за всю компанию.
  
  - Письмо подложное, - утверждал Портос, - никто не арестовывал нас.
  
  - Д'Артаньян, - с упреком сказал Арамис, - как могли вы поверить, что мы нашумели?
  
  Д'Артаньян побледнел, и дрожь пробежала по его телу.
  
  - Ты пугаешь меня, - сказал Атос, говоривший ему "ты" лишь в случаях чрезвычайных. - Что случилось?
  
  - Бежим, бежим, друзья мои! - вскричал д'Артаньян. - У меня возникло страшное подозрение... Неужели это опять месть той женщины?
  
  Теперь побледнел и Атос.
  
  Д'Артаньян бросился бежать к буфету, три мушкетера и оба гвардейца последовали за ним.
  
  Первое, что увидел д'Артаньян, войдя в столовую, был Бризмон, корчившийся на полу в жестоких судорогах.
  
  Планше и Фурро, смертельно бледные, пытались облегчить его страдания, но было ясно, что помощь бесполезна: лицо умирающего было искажено предсмертной агонией.
  
  - А, это вы! - вскричал Бризмон, увидев д'Артаньяна. - Вы сделали вид, что даруете мне жизнь, а сами отравили меня! О, это ужасно!
  
  - Я? - вскричал д'Артаньян. - Несчастный, что ты говоришь!
  
  - Да-да, вы дали мне это вино! Вы велели мне выпить его - вы решили отомстить мне, и это ужасно!
  
  - Вы ошибаетесь, Бризмон, - сказал д'Артаньян, - вы ошибаетесь. Уверяю вас... клянусь вам...
  
  - Но есть бог, он покарает вас!.. О господи, пошли ему такие же мучения, какие я чувствую сейчас!
  
  - Клянусь Евангелием, - вскричал д'Артаньян, бросаясь к умирающему, - я не знал, что это вино отравлено, и сам собирался пить его!
  
  - Я не верю вам, - сказал солдат.
  
  И в страшных мучениях он испустил последний вздох.
  
  - Ужасно, ужасно! - шептал Атос, между тем как Портос бил бутылки, а Арамис отдавал приказание - правда, несколько запоздавшее - привести духовника.
  
  - О друзья мои, - сказал д'Артаньян, - вы еще раз спасли мне жизнь, и не только мне, но также и этим господам!.. Господа, - продолжал он, обращаясь к гвардейцам, - я попрошу вас хранить молчание о том, что вы видели. Весьма важные особы могут оказаться замешанными в эту историю, и все последствия падут тогда на нашу голову.
  
  - Ах, сударь... - пробормотал Планше, еле живой от страха, - ах, сударь, выходит, что я счастливо отделался!
  
  - Как, бездельник, ты, значит, собирался пить мое вино? - вскричал д'Артаньян.
  
  - За здоровье короля, сударь. Я собрался было выпить самую малость за здоровье короля, но Фурро сказал, что меня зовут.
  
  - Это правда, - покаялся Фурро, щелкая зубами от страха, - я хотел отослать его, чтобы выпить без помехи.
  
  - Господа, - сказал д'Артаньян, обращаясь к гвардейцам, - вы сами понимаете, что после всего случившегося паша пирушка была бы очень печальной. Поэтому примите мои извинения и давайте отложим ее до другого раза.
  
  Оба гвардейца учтиво приняли извинения д'Артаньяна и, понимая, что четыре друга хотят остаться одни, удалились.
  
  Оставшись без свидетелей, молодой гвардеец и три мушкетера переглянулись с таким видом, который ясно говорил, что каждый из них понимает всю серьезность положения.
  
  - Прежде всего, - предложил Атос, - давайте уйдем из этой комнаты.
  
  Труп человека, погибшего насильственной смертью, - это плохое соседство.
  
  - Планше, - сказал д'Артаньян, - поручаю тебе тело этого бедняги. Пусть его похоронят на освященной земле. Правда, он совершил преступление, но он раскаялся в нем.
  
  И четверо друзей вышли из комнаты, предоставив Планше и Фурро заботу о погребении Бризмона.
  
  Хозяин отвел им другую комнату и подал яйца всмятку и воду, которую Атос сам набрал в колодце. Портосу и Арамису в нескольких словах рассказали суть дела.
  
  - Как видите, милый друг, - сказал д'Артаньян Атосу, - это война не на жизнь, а на смерть.
  
  Атос покачал головой.
  
  - Да-да, - ответил он, - я вижу. Но вы, значит, думаете, что это она?
  
  - Я в этом уверен.
  
  - А я должен сознаться, что все еще сомневаюсь.
  
  - Однако же - лилия на плече?
  
  - Это англичанка, совершившая во Франции какое-то преступление, за которое ее заклеймили.
  
  - Атос, Атос, уверяю вас, это ваша жена! - повторял д'Артаньян. - Неужели вы забыли, как сходятся все приметы?
  
  - И все-таки я думаю, что та, другая, умерла. Я так хорошо повесил ее...
  
  На этот раз покачать головой пришлось уже д'Артаньяну.
  
  - Но что же делать? - спросил он.
  
  - Нельзя вечно жить под дамокловым мечом, - сказал Атос, - необходимо найти выход из положения.
  
  - Но какой же?
  
  - Постарайтесь увидеться с ней и объясниться. Скажите ей: "Мир или война! Даю честное слово дворянина, что никогда не скажу о вас ни слова, что никогда ничего не предприму против вас. Со своей стороны, вы должны торжественно поклясться, что не будете вредить мне. В противном случае я дойду до канцлера, дойду до короля, я найду палача, я восстановлю против вас двор, я заявлю о том, что вы заклеймены, я предам вас суду, и, если вас оправдают, тогда... ну, тогда, клянусь честью, я убью вас где-нибудь под забором, как бешеную собаку!"
  
  - Я не возражаю против этого способа, - сказал д'Артаньян, - но как же увидеться с ней?
  
  - Время, милый друг, время доставит удобный случай, а случай дает человеку двойные шансы на выигрыш: чем больше вы поставили, тем больше выиграете, если только умеете ждать.
  
  - Так-то так, но ждать, когда ты окружен убийцами и отравителями...
  
  - Ничего! - сказал Атос. - Бог хранил нас до сих пор, он же сохранит нас и впредь.
  
  - Да, нас! Конечно, мы мужчины, и, собственно говоря, для нас вполне естественно рисковать жизнью, но она!.. - добавил он, понижая голос.
  
  - Кто это она? - спросил Атос.
  
  - Констанция.
  
  - Госпожа Бонасье! Ах да, ведь и правда... я совсем забыл, что вы влюблены, мой бедный друг!
  
  - Но ведь из письма, найденного вами у этого убитого негодяя, вы узнали, что она находится в монастыре, - сказал Арамис. - В монастырях совсем не так уж плохо, и обещаю вам, что, как только кончится осада Ла-Рошели, я лично...
  
  - Да-да, любезный Арамис, - перебил его Атос, - мы знаем, что ваши помыслы устремлены к религии.
  
  - Я только временно состою в мушкетерах, - со смирением сказал Арамис.
  
  - По-видимому, он давно не получал известий от своей любовницы, - прошептал Атос. - Не обращайте внимания, это нам уже знакомо.
  
  - Вот что! - сказал Портос. - По-моему, тут есть одно простое средство.
  
  - Какое же? - спросил д'Артаньян.
  
  - Вы говорите, она в монастыре?
  
  - Да.
  
  - Так в чем же дело? Как только кончится осада, мы похитим ее из этого монастыря, и все тут.
  
  - Но ведь прежде надо узнать, в каком монастыре она находится.
  
  - Это правда, - согласился Портос.
  
  - Однако не говорили ли вы, что королева сама выбрала для нее монастырь, милый д'Артаньян? - спросил Атос.
  
  - Да. По крайней мере, я думаю, что это таи.
  
  - Прекрасно! Тогда Портос поможет нам в этом деле.
  
  - Каким же образом, позвольте вас спросить?
  
  - Да через вашу маркизу, герцогиню, принцессу. Она, должно быть, имеет огромные связи.
  
  - Тсс! - прошептал Портос, прижимая палец к губам. - Я думаю, что она кардиналистка, и она ничего не должна знать.
  
  - Если так, то я берусь получить сведения о госпоже Бонасье, - сказал Арамис.
  
  - Вы, Арамис? - вскричали хором все три друга. - Каким же образом?
  
  - Через духовника королевы, с которым я очень дружен, - краснея, ответил Арамис.
  
  На этом обещании четыре друга, закончившие свой скромный обед, расстались, условившись встретиться снова в тот же вечер. д'Артаньян вернулся во францисканский монастырь, а три мушкетера отправились в ставку короля, где им предстояло еще позаботиться о своем помещении.
  
  Глава 13. ХАРЧЕВНЯ "КРАСНАЯ ГОЛУБЯТНЯ"
  Между тем король, который так стремился поскорее оказаться лицом к лицу с неприятелем и разделял ненависть к Бекингэму с кардиналом, имея на то больше оснований, чем последний, хотел немедленно сделать все распоряжения, чтобы прежде всего прогнать англичан с острова Рэ, а затем ускорить осаду Ла-Рошели. Однако его задержали раздоры, возникшие между де Бассомпьером и Шомбергом, с одной стороны, и герцогом Ангулемским - с другой.
  
  Господа Бассомпьер и Шомберг были маршалами Франции и заявляли свои права на командование армией под непосредственным начальством короля; кардинал же, опасавшийся, что Бассомпьер, гугенот в душе, будет весьма слабо действовать против англичан и ларошельцев, своих братьев по вере, предлагал на этот пост герцога Ангулемского, которого король, по его настоянию, назначил заместителем главнокомандующего. В результате, чтобы предотвратить уход Бассомпьера и Шомберга из армии, пришлось поручить каждому из них командование самостоятельным отрядом: Бассомпьер взял себе северный участок - от Лале до Домпьера, герцог Ангулемский - западный, от Домпьера до Периньи, а Шомберг - южный, от Периньи до Ангутена.
  
  Ставка герцога Орлеанского была в Домпьере.
  
  Ставка короля была то в Этре, то в Лажарри.
  
  И, наконец, ставка кардинала была в дюнах, у Каменного моста, в обыкновенном домике, не защищенном никакими укреплениями.
  
  Таким образом, герцог Орлеанский наблюдал за Бассомпьером, король за герцогом Ангулемским, а кардинал - за Шомбергом.
  
  Затем, когда расстановка сил была закончена, командование начало принимать меры к изгнанию англичан с острова.
  
  Обстоятельства благоприятствовали этому: англичане - хорошие солдаты, когда у них есть хорошая пища; между тем они питались теперь только солониной и скверными сухарями, отчего в лагере появилось много больных. К тому же море, очень бурное в это время года на всем побережье, ежедневно разбивало какое-нибудь маленькое судно, и берег, начиная от Эгильонского мыса до самой траншеи, после каждого прибоя бывал буквально усеян обломками шлюпок, фелюг и других судов. Все это ясно говорило о том, что даже в случае, если бы солдаты короля оставались в своем лагере, Бекингэму, сидевшему на острове только из упрямства, все равно пришлось бы не сегодня-завтра снять осаду.
  
  Однако, когда г-н де Туарак сообщил, что во вражеском лагере идут приготовления к новому приступу, король решил, что пора покончить с этим, и отдал приказ о решительном сражении.
  
  Не имея намерения подробно описывать осаду и приводя лишь те события, которые имеют непосредственную связь с рассказываемой нами историей, скажем вкратце, что это предприятие удалось, вызвав большое удивление короля и доставив громкую славу кардиналу. Англичане, теснимые шаг за шагом, терпящие поражение при каждой стычке и окончательно разбитые при переходе с острова Луа, вынуждены были снова сесть на свои суда, оставив на поле боя две тысячи человек, и среди них пятерых полковников, трех подполковников, двести пятьдесят капитанов и двадцать знатных дворян, а кроме того, четыре пушки и шестьдесят знамен, доставленных Клодом де Сен-Симоном в Париж и с торжеством подвешенных к сводам собора Парижской богоматери.
  
  Благодарственные молебны служили сперва в лагере, а потом уже и по всей Франции.
  
  Итак, кардинал имел теперь возможность продолжать осаду, ничего не опасаясь, по крайней мере временно, со стороны англичан.
  
  Но, как мы только что сказали, это спокойствие оказалось лишь временным.
  
  Один из курьеров герцога Бекингэмского, по имени Монтегю, был взят в плен, и через него стало известно о существовании союза между Австрией, Испанией, Англией и Лотарингией.
  
  Этот союз был направлен против Франции.
  
  Больше того, в ставке Бекингэма, которому пришлось покинуть ее более поспешно, чем он предполагал, были найдены документы, еще раз подтверждавшие существование такого союза, и эти бумаги, как уверяет кардинал в своих мемуарах, бросали тень на г-жу де Шеврез и, следовательно, на королеву.
  
  Вся ответственность падала на кардинала, ибо нельзя быть полновластным министром, не неся при этом ответственности. Поэтому, напрягая все силы своего разностороннего ума, он днем и ночью следил за малейшими изменениями, происходившими в каком-либо из великих государств Европы.
  
  Кардиналу была известна энергия, а главное - сила ненависти Бекингэма. Если бы угрожавший Франции союз одержал победу, все влияние его, кардинала, было бы утрачено: испанская и австрийская политика получила бы тогда своих постоянных представителей в луврском кабинете, где пока что она имела лишь отдельных сторонников, и он, Ришелье, французский министр, министр национальный по преимуществу, был бы уничтожен. Король, который повиновался ему, как ребенок, и ненавидел его, как ребенок ненавидит строгого учителя, отдал бы его в руки своего брата и королевы, ищущих личного мщения; словом, он погиб бы, и, быть может, Франция погибла бы вместе с ним... Надо было предотвратить все это.
  
  Поэтому в маленьком домике у Каменного моста, который кардинал избрал своей резиденцией, днем и ночью сменялись курьеры, причем число их возрастало с каждой минутой.
  
  Это были монахи, так неумело носившие свои рясы, что сразу можно было догадаться об их принадлежности к церкви, но к церкви воинствующей; женщины, которых несколько стесняла одежда пажей и чьи округлые формы заметны были даже под широкими шароварами; и, наконец, крестьяне с грязными руками, но со стройной фигурой, крестьяне, в которых за целую милю можно было узнать людей знатного происхождения.
  
  Бывали и другие, видимо менее приятные визиты, ибо два или три раза разносился слух, что на жизнь кардинала было совершено покушение.
  
  Правда, враги его высокопреосвященства поговаривали, будто он сам нанимал этих неловких убийц, чтобы иметь возможность, в свою очередь, применить насильственные меры в случае надобности, но не следует верить ни тому, что говорят министры, ни тому, что говорят их враги.
  
  Однако все это не мешало кардиналу, которому даже и самые ожесточенные его хулители никогда не отказывали в личной храбрости, совершать ночные прогулки, чтобы передать какие-нибудь важные приказания герцогу Ангулемскому, посоветоваться о чем-либо с королем или встретиться для переговоров с тем из посланцев, приход которого к нему в дом почему-либо был нежелателен.
  
  Что касается мушкетеров, то они, будучи не особенно заняты во время осады, содержались не слишком строго и вели веселую жизнь. Это давалось им, а в особенности нашим трем приятелям, тем легче, что, находясь в дружеских отношениях с г-ном де Тревилем, они часто получали от него особое разрешение опоздать в лагерь и явиться туда после тушения огней.
  
  И вот однажды вечером, когда д'Артаньян не мог их сопровождать, так как нес караул в траншее, Атос, Портос ж Арамис, верхом на своих боевых конях, закутанные в походные плащи и держа пистолеты наготове, возвращались втроем из кабачка под названием "Красная голубятня", обнаруженного Атосом два дня назад на дороге из Ла-Жарри. Итак, они ехали, готовые каждую минуту встретить какую-нибудь засаду, как вдруг, приблизительно за четверть лье от деревни Буанар, им послышался конский топот. Все трое сейчас же остановились, образовав тесно сомкнутую группу на середине дороги. Через минуту, при свете вышедшей из-за облака луны, они увидели на повороте двух всадников, которые ехали к ним навстречу и, заметив их, тоже остановились, видимо совещаясь между собой, продолжать ли путь или повернуть обратно. Это колебание показалось трем приятелям несколько подозрительным, и Атос, выехав на несколько шагов вперед, крикнул своим властным голосом:
  
  - Кто идет?
  
  - А вы кто такие? - в свою очередь, спросил один из всадников.
  
  - Это не ответ! - возразил Атос. - Кто идет? Отвечайте, или мы будем стрелять!
  
  - Не советую, господа! - произнес тогда звучный голос, по-видимому привыкший повелевать.
  
  - Это какой-нибудь старший офицер, который совершает ночной объезд, - мтихо сказал Атос. - Что нам делать, господа?
  
  - Кто вы такие? - спросил тот же повелительный голос. - Отвечайте, или вы пожалеете о своем неповиновении.
  
  - Королевские мушкетеры, - сказал Атос, все более и более убеждаясь, что человек, задающий эти вопросы, имеет право их задавать.
  
  - Какой роты?
  
  - Роты де Тревиля.
  
  - Приблизьтесь на установленное расстояние и доложите мне, что вы делаете здесь в столь поздний час.
  
  Три товарища подъехали ближе, немного посбавив спеси, ибо все трое были теперь убеждены, что имеют дело с человеком, который сильнее их; вести переговоры должен был Атос.
  
  Один из двух всадников - тот, который заговорил вторым, - был шагов на десять впереди своего спутника. Атос знаком предложил Портосу и Арамису тоже остаться сзади и подъехал один.
  
  - Прошу прощения, господин офицер, - сказал Атос, - но мы не знали, с кем имеем дело, и, как видите, были начеку.
  
  - Ваше имя? - спросил офицер, лицо которого было наполовину закрыто плащом.
  
  - Однако же, сударь, - ответил Атос, которого начинал раздражать этот допрос, - прошу вас привести доказательство того, что вы имеете право задавать мне вопросы.
  
  - Ваше имя? - еще раз повторил всадник, поднимая капюшон и таким образом открывая лицо.
  
  - Господин кардинал! - с изумлением вскричал мушкетер.
  
  - Ваше имя? - в третий раз повторил кардинал.
  
  - Атос, - сказал мушкетер.
  
  Кардинал знаком подозвал к себе своего спутника, и тот поспешил подъехать к нему.
  
  - Эти три мушкетера будут сопровождать нас, - вполголоса проговорил кардинал. - Я не хочу, чтобы в лагере знали о том, что я уезжал оттуда, и если они поедут с нами, то мы сможем быть уверены в их молчании.
  
  - Мы дворяне, ваша светлость, - сказал Атос. - Возьмите с нас слово и ни о чем не беспокойтесь. Благодарение богу, мы умеем хранить тайны!
  
  Кардинал устремил свой проницательный взгляд на смелого собеседника.
  
  - У вас тонкий слух, господин Атос, - сказал кардинал, - но теперь выслушайте то, что я скажу вам. Я прошу вас сопровождать меня не потому, что я вам не доверяю, - я прошу об этом ради собственной безопасности. Ваши спутники - это, разумеется, господин Портос и господин Арамис?
  
  - Да, ваше высокопреосвященство, - ответил Атос.
  
  Между тем оба мушкетера, до сих пор остававшиеся сзади, подъехали ближе с шляпами в руках.
  
  - Я знаю вас, господа, - сказал кардинал, - я знаю вас. Мне известно, что вы не принадлежите к числу моих друзей, и это очень огорчает меня.
  
  Но я знаю также, что вы храбрые и честные дворяне и что вам можно довериться... Итак, господин Атос, окажите мне честь сопровождать меня вместе с вашими двумя спутниками, и тогда у меня будет такая охрана, которой сможет позавидовать даже его величество, в случае если мы встретим его.
  
  Каждый из мушкетеров склонил голову до самой шеи своей лошади.
  
  - Клянусь честью, ваше высокопреосвященство, - сказал Атос, - вы хорошо делаете, что берете нас с собой: мы встретили дорогой несколько опасных личностей и с четырьмя из них даже имели ссору в "Красной голубятне".
  
  - Ссору? Из-за чего же это, господа? - спросил кардинал. - Вы знаете, я не люблю ссор!
  
  - Именно поэтому я и беру на себя смелость предупредить ваше высокопреосвященство о том, что произошло. Иначе вы могли бы узнать об этом от других лиц и счесть нас виновными вследствие неверного освещения событий.
  
  - А каковы были последствия этой ссоры? - спросил кардинал, нахмурив брови.
  
  - Да вот мой друг Арамис, который находится перед вами, получил легкий удар шпагой в руку, что не помешает ему завтра же пойти на приступ, если ваше высокопреосвященство отдаст приказ о штурме, и вы сами сможете убедиться в этом, ваше высокопреосвященство.
  
  - Однако же вы не такие люди, которые позволяют безнаказанно наносить себе удары шпагой, - возразил кардинал. - Послушайте, господа, будьте откровенны: некоторые из этих ударов вы, наверное, вернули обратно? Исповедуйтесь мне - ведь вам известно, что я имею право отпускать грехи.
  
  - Я, ваша светлость, - сказал Атос, - даже и не прикоснулся к шпаге я просто взял своего противника в охапку и вышвырнул его в окно... Кажется, при падении, - продолжал Атос с некоторым колебанием, - он сломал себе ногу.
  
  - Ага! - произнес кардинал. - А вы, господин Портос?
  
  - Я, ваша светлость, знаю, что дуэли запрещены, поэтому я схватил скамью и нанес одному из этих разбойников удар, который, надо думать, разбил ему плечо.
  
  - Так... - сказал кардинал. - А вы, господин Арамис?
  
  - У меня, ваша светлость, самый безобидный нрав, и к тому же я собираюсь постричься в монахи, что, быть может, неизвестно вашему высокопреосвященству. Поэтому я всячески удерживал моих товарищей, как вдруг один из этих негодяев нанес мне предательский удар шпагой в левую руку. Тут мое терпение истощилось, я тоже выхватил шпагу, и когда он снова бросился на меня, то мне показалось, что он наткнулся на острие всем телом. Не знаю точно, так ли это, но твердо помню, что он упал, и, кажется, его унесли вместе с двумя остальными.
  
  - Черт возьми, - произнес кардинал, - три человека выбыли из строя из-за трактирной ссоры!.. Да, господа, вы не любите шутить. А из-за чего возник спор?
  
  - Эти негодяи были пьяны, - сказал Атос. - Они узнали, что вечером в гостиницу прибыла какая-то женщина, и хотели вломиться к ней.
  
  - Вломиться к ней? - повторил кардинал. - С какой же целью?
  
  - По всей вероятности, с целью совершить над ней насилие, - ответил Атос. - Ведь я уже имел честь сообщить вашему высокопреосвященству, что эти негодяи были пьяны.
  
  - И эта женщина была молода и красива? - спросил кардинал с некоторым беспокойством.
  
  - Мы не видели ее, ваша светлость, - ответил Атос.
  
  - Ах, вы не видели ее? Ну, прекрасно! - с живостью сказал кардинал. - Вы хорошо сделали, что вступились за честь женщины, и так как я сам еду сейчас в "Красную голубятню", то узнаю, правда ли то, что вы мне сказали.
  
  - Ваша светлость, - гордо проговорил Атос, - мы дворяне и не стали бы лгать даже ради спасения жизни!
  
  - Да я и не сомневаюсь в правдивости ваших слов, господин Атос, нисколько не сомневаюсь... Однако скажите, - добавил он, чтобы переменить разговор, - разве эта дама была одна?
  
  - Вместе с этой дамой в комнате был мужчина, - сказал Атос, - но так как, несмотря на шум, он не вышел, надо полагать, что он трус.
  
  - "Не судите опрометчиво", говорится в Евангелии, - возразил кардинал.
  
  Атос поклонился.
  
  - А теперь, господа, довольно, - продолжал кардинал. - Я узнал то, что хотел. Следуйте за мной.
  
  Три мушкетера пропустили кардинала вперед; он опять закрыл лицо капюшоном, тронул лошадь и поехал, держась на расстоянии девяти или десяти шагов впереди своих четырех спутников.
  
  Вскоре отряд подъехал к харчевне, которая казалась пустой и молчаливой: хозяин, видимо, знал, какой прославленный гость должен был приехать к нему, и заранее спровадил докучливых посетителей.
  
  Шагов за десять до двери кардинал знаком приказал своему спутнику и трем мушкетерам остановиться. Чья-то оседланная лошадь была привязана к ставню; кардинал постучал три раза условным стуком.
  
  Какой-то человек, закутанный в плащ, сейчас же вышел из дома, обменялся с кардиналом несколькими короткими фразами, сел на лошадь и поскакал по дороге к Сюржеру, которая вела также и в Париж.
  
  - Подъезжайте ближе, господа, - сказал кардинал. - Вы сказали мне правду, господа мушкетеры, - обратился он к трем приятелям, - и, поскольку это будет зависеть от меня, наша сегодняшняя встреча принесет вам пользу. А пока что следуйте за мной.
  
  Кардинал сошел с лошади, мушкетеры сделали то же; кардинал бросил поводья своему спутнику; три мушкетера привязали своих лошадей к ставням.
  
  Трактирщик стоял на пороге - для него кардинал был просто офицером, приехавшим повидаться с дамой.
  
  - Нет ли у вас внизу какой-нибудь комнаты, где бы эти господа могли подождать меня и погреться у камина? - спросил кардинал.
  
  Трактирщик отворил дверь большой комнаты, где совсем недавно вместо прежней дрянной печурки поставили прекрасный большой камин.
  
  - Вот эта, - сказал он.
  
  - Хорошо, - сказал кардинал. - Войдите сюда, господа, и потрудитесь подождать меня, я задержу вас не более получаса.
  
  И пока три мушкетера входили в комнату нижнего этажа, кардинал стал быстро подниматься по лестнице, не задавая больше никаких вопросов. Он, видимо, отлично знал дорогу.
  
  Глава 14. О ПОЛЬЗЕ ПЕЧНЫХ ТРУБ
  Было очевидно, что наши три друга, сами того не подозревая, движимые только рыцарскими побуждениями и отвагой, оказали услугу какой-то особе, которую кардинал удостаивал своим высоким покровительством.
  
  Но кто же была эта особа? Вот вопрос, который прежде всего задали себе три мушкетера. Затем, видя, что, сколько бы они ни высказывали предположений, ни одно из них не является удовлетворительным, Портос позвал хозяина и велел подать игральные кости.
  
  Портос и Арамис уселись за стол и стали играть. Атос в раздумье медленно расхаживал по комнате.
  
  Раздумывая и прогуливаясь, Атос ходил взад и вперед мимо трубы наполовину разобранной печки; другой конец этой трубы был выведен в комнату верхнего этажа. Проходя мимо, он каждый раз слышал чьи-то приглушенные голоса, которые наконец привлекли его внимание. Атос подошел ближе и разобрал несколько слов, которые показались ему настолько интересными, что он сделал знак своим товарищам замолчать, а сам замер на месте, согнувшись и приложив ухо к нижнему отверстию трубы.
  
  - Послушайте, миледи, - говорил кардинал, - дело это важное. Садитесь сюда, и давайте побеседуем.
  
  - Миледи! - прошептал Атос.
  
  - Я слушаю ваше высокопреосвященство, с величайшим вниманием, - ответил женский голос, при звуке которого мушкетер вздрогнул.
  
  - Небольшое судно с английской командой, капитан которого мне предан, поджидает вас вблизи устья Шаранты, у форта Ла-Пуэнт. Оно снимется с якоря завтра утром.
  
  - Так, значит, мне нужно выехать туда сегодня вечером?
  
  - Сию же минуту, то есть сразу после того, как вы получите мои указания. Два человека, которых вы увидите у дверей, когда выйдете отсюда, будут охранять вас в пути. Я выйду первым. Вы подождете полчаса и затем выйдете тоже.
  
  - Хорошо, ваша светлость. Но вернемся к тому поручению, которое вам угодно дать мне. Я хочу и впредь быть достойной доверия вашего высокопреосвященства, а потому благоволите ясно и точно изложить мне это поручение, чтобы я не совершила какой-нибудь оплошности.
  
  Между двумя собеседниками на минуту водворилось глубокое молчание; было очевидно, что кардинал заранее взвешивал свои выражения, а миледи старалась мысленно сосредоточиться, чтобы понять то, что он скажет, и запечатлеть все в памяти.
  
  Атос, воспользовавшись этой минутой, попросил своих товарищей запереть изнутри дверь, знаком подозвал их и предложил им послушать вместе с ним.
  
  Оба мушкетера, любившие удобства, принесли по стулу для себя и стул для Атоса. Все трое уселись, сблизив головы и навострив уши.
  
  - Вы поедете в Лондон, - продолжал кардинал. - В Лондоне вы навестите Бекингэма...
  
  - Замечу вашему высокопреосвященству, - вставила миледи, - что после дела с алмазными подвесками, к которому герцог упорно считает меня причастной, его светлость питает ко мне недоверие.
  
  - Но на этот раз, - возразил кардинал, - речь идет вовсе не о том, чтобы вы снискали его доверие, а о том, чтобы вы открыто и честно явились к нему в качестве посредницы.
  
  - Открыто и честно... - повторила миледи с едва уловимым оттенком двусмысленности.
  
  - Да, открыто и честно, - подтвердил кардинал прежним тоном. - Все эти переговоры должны вестись в открытую.
  
  - Я в точности исполню указания вашего высокопреосвященства и с готовностью ожидаю их.
  
  - Вы явитесь к Бекингэму от моего имени и скажете ему, что мне известны все его приготовления, но что они меня мало тревожат: как только он отважится сделать первый шаг, я погублю королеву.
  
  - Поверит ли он, что ваше высокопреосвященство в состоянии осуществить свою угрозу?
  
  - Да, ибо у меня есть доказательства.
  
  - Надо, чтобы я могла представить ему эти доказательства и он по достоинству оценил их.
  
  - Конечно. Вы скажете ему, что я опубликую донесение Буа-Робера и маркиза де Ботрю о свидании герцога с королевой у супруги коннетабля в тот вечер, когда супруга коннетабля давала бал-маскарад. А чтобы у него не оставалось никаких сомнений, вы ему скажете, что он приехал туда в костюме Великого Могола, в котором собирался быть там кавалер де Гиз и который он купил у де Гиза за три тысячи пистолей...
  
  - Хорошо, ваша светлость.
  
  - Мне известно до мельчайших подробностей, как он вошел и затем вышел ночью из дворца, куда он проник переодетый итальянцем-предсказателем.
  
  Для того чтобы он окончательно убедился в достоверности моих сведений, вы скажете ему, что под плащом на нем было надето широкое белое платье, усеянное черными блестками, черепами и скрещенными костями, так как в случае какой-либо неожиданности он хотел выдать себя за привидение Белой Дамы, которое, как всем известно, всегда появляется в Лувре перед каким-нибудь важным событием...
  
  - Это все, ваша светлость?
  
  - Скажите ему, что я знаю также все подробности похождения в Амьене, что я велю изложить их в виде небольшого занимательного романа с планом сада и с портретами главных действующих лиц этой ночной сцены.
  
  - Я скажу ему это.
  
  - Передайте ему еще, что Монтегю в моих руках, что Монтегю в Бастилии, и хотя у него не перехватили, правда, никакого письма, но пытка может вынудить его сказать то, что он знает, и... даже то, чего не знает.
  
  - Превосходно.
  
  - И, наконец, прибавьте, что герцог, спеша уехать с острова Рэ, забыл в своей квартире некое письмо госпожи де Шеврез, которое сильно порочит королеву, ибо оно доказывает не только то, что ее величество может любить врагов короля, но и то, что она состоит в заговоре с врагами Франции. Вы хорошо запомнили все, что я вам сказал, не так ли?
  
  - Судите сами, ваше высокопреосвященство: бал у супруги коннетабля, ночь в Лувре, вечер в Аменьене, арест Монтегю, письмо госпожи де Шеврез.
  
  - Верно, совершенно верно. У вас прекрасная память, миледи.
  
  - Но если, несмотря на все эти доводы, - возразила та, к кому относился лестный комплимент кардинала, - герцог не уступит и будет по-прежнему угрожать Франции?
  
  - Герцог влюблен, как безумец или, вернее, как глупец, - с глубокой горечью ответил Ришелье. - Подобно паладинам старого времени, он затеял эту войну только для того, чтобы заслужить благосклонный взгляд своей дамы. Если он узнает, что война будет стоить чести, а быть может, и свободы владычице его помыслов, как он выражается, ручаюсь вам - он призадумается, прежде чем вести дальше эту войну.
  
  - Но что, если... - продолжала миледи с настойчивостью, доказывавшей, что она хотела до конца выяснить возлагаемое на нее поручение, - если он все-таки будет упорствовать?
  
  - Если он будет упорствовать? - повторил кардинал. - Это маловероятно.
  
  - Это возможно.
  
  - Если он будет упорствовать... - Кардинал сделал паузу, потом снова заговорил:
  
  - Если он будет упорствовать, тогда я буду надеяться на одно из тех событий, которые изменяют лицо государства.
  
  - Если бы вы, ваше высокопреосвященство, потрудились привести мне исторические примеры таких событий, - сказала миледи, - я, возможно, разделила бы вашу уверенность.
  
  - Да вот вам пример, - ответил Ришелье. - В тысяча шестьсот десятом году, когда славной памяти король Генрих Четвертый, руководствуясь примерно такими же побуждениями, какие заставляют действовать герцога, собирался одновременно вторгнуться во Фландрию и в Италию, чтобы сразу с двух сторон ударить по Австрии, - разве не произошло тогда событие, которое спасло Австрию? Почему бы королю Франции не посчастливилось так же, как императору?
  
  - Ваше высокопреосвященство изволит говорить об ударе кинжалом на улице Медников?
  
  - Совершенно правильно.
  
  - Ваше высокопреосвященство не опасается, что казнь Равальяка держит в страхе тех, кому на миг пришла бы мысль последовать его примеру?
  
  - Во все времена и во всех государствах, в особенности если эти государства раздирает религиозная вражда, находятся фанатики, которые ничего так не желают, как стать мучениками. И знаете, мне как раз приходит на память, что пуритане крайне озлоблены против герцога Бекингэма и их проповедники называют его антихристом.
  
  - Так что же? - спросила миледи.
  
  - А то, - продолжал кардинал равнодушным голосом, - что теперь достаточно было бы, например, найти женщину, молодую, красивую и ловкую, которая желала бы отомстить за себя герцогу. Такая женщина легко может сыскаться: герцог пользуется большим успехом у женщин, и если он своими клятвами в вечном постоянстве возбудил во многих сердцах любовь к себе, то он возбудил также и много ненависти своей вечной неверностью.
  
  - Конечно, - холодно подтвердила миледи, - такая женщина может сыскаться.
  
  - Если это так, подобная женщина, вложив в руки какого-нибудь фанатика кинжал Жака Клемана или Равальяка, спасла бы Францию.
  
  - Да, но она оказалась бы сообщницей убийцы.
  
  - А разве стали достоянием гласности имена сообщников Равальяка или Жака Клемана?
  
  - Нет. И, возможно, потому, что эти люди занимали слишком высокое положение, чтобы их осмелились изобличить. Ведь не для всякого сожгут палату суда, ваша светлость.
  
  - Так вы думаете, что пожар палаты суда не был случайностью? - осведомился Ришелье таким тоном, точно он задал вопрос, не имеющий ни малейшего значения.
  
  - Лично я, ваша светлость, ничего не думаю, - сказала миледи. - Я привожу факт, вот и все. Я говорю только, что если бы я была мадемуазель де Монпансье или королевой Марией Медичи, то принимала бы меньше предосторожностей, чем я принимаю теперь, будучи просто леди Кларик.
  
  - Вы правы, - согласился Ришелье. - Так чего же вы хотели бы?
  
  - Я хотела бы получить приказ, который заранее одобрял бы все, что я сочту нужным сделать для блага Франции.
  
  - Но сначала надо найти такую женщину, которая, как я сказал, желала бы отомстить герцогу.
  
  - Она найдена, - сказала миледи.
  
  - Затем надо найти того презренного фанатика, который послужит орудием божественного правосудия.
  
  - Он найдется.
  
  - Вот тогда и настанет время получить тот приказ, о котором вы сейчас просили.
  
  - Вы правы, ваше высокопреосвященство, - произнесла миледи, - и я ошиблась, полагая, что поручение, которым вы меня удостаиваете, не ограничивается тем, к чему оно сводится в действительности. Итак, я должна доложить его светлости, что вам известны все подробности относительно того переодевания, с помощью которого ему удалось подойти к королеве на маскараде, устроенном супругой коннетабля; что у вас есть доказательства состоявшегося в Лувре свидания королевы с итальянским астрологом, который был не кто иной, как герцог Бекингэм; что вы велели сочинить небольшой занимательный роман на тему о похождении в Амьене, с планом сада, где оно разыгралось, и с портретами его участников; что Монтегю в Бастилии и что пытка может принудить его сказать о том, что он помнит, и даже о том, что он, возможно, позабыл? И наконец, что к вам в руки попало письмо госпожи де Шеврез, найденное в квартире его светлости и порочащее не только ту особу, которая его написала, но и ту, от имени которой оно написано. Затем, если герцог, несмотря на все это, по-прежнему будет упорствовать, то, поскольку мое поручение ограничивается тем, что я перечислила, мне останется только молить бога, чтобы он совершил какое-нибудь чудо, которое спасет Францию. Все это так, ваше преосвященство, и больше мне ничего не надо делать?
  
  - Да, так, - сухо подтвердил кардинал.
  
  - А теперь... - продолжала миледи, словно не замечая, что кардинал Ришелье заговорил с ней другим тоном, - теперь, когда я получила указания вашего высокопреосвященства, касающиеся ваших врагов, не разрешите ли вы мне сказать вам два слова о моих?
  
  - Так у вас есть враги?
  
  - Да, ваша светлость, враги, против которых вы должны всеми способами поддержать меня, потому что я приобрела их на службе вашему высокопреосвященству.
  
  - Кто они?
  
  - Во-первых, некая мелкая интриганка Бонасье.
  
  - Она в Мантской тюрьме.
  
  - Вернее, она была там, - возразила миледи, - но королева получила от короля приказ, с помощью которого она перевела ее в монастырь.
  
  - В монастырь?
  
  - Да, в монастырь.
  
  - В какой?
  
  - Не знаю, это хранится в строгой тайне.
  
  - Я узнаю эту тайну!
  
  - И вы скажете мне, ваше высокопреосвященство, в каком монастыре эта женщина?
  
  - Я не вижу к этому никаких препятствий.
  
  - Хорошо... Но у меня есть другой враг, гораздо более опасный, чем эта ничтожная Бонасье.
  
  - Кто?
  
  - Ее любовник.
  
  - Как его зовут?
  
  - О, ваше высокопреосвященство его хорошо знает! - вскричала миледи в порыве гнева. - Это наш с вами злой гений: тот самый человек, благодаря которому мушкетеры короля одержали победу в стычке с гвардейцами вашего высокопреосвященства, тот самый, который нанес три удара шпагой вашему гонцу де Варду и расстроил все дело с алмазными подвесками; это тот, наконец, кто, узнав, что я похитила госпожу Бонасье, поклялся убить меня.
  
  - А-а... - протянул кардинал. - Я знаю, о ком вы говорите.
  
  - Я говорю об этом негодяе д'Артаньяне.
  
  - Он смельчак.
  
  - Поэтому-то и следует его опасаться.
  
  - Надо бы иметь доказательство его тайных сношений с Бекингэмом...
  
  - Доказательство! - вскричала миледи. - Я раздобуду десяток доказательств!
  
  - Ну, в таком случае - нет ничего проще: представьте мне эти доказательства, и я посажу его в Бастилию.
  
  - Хорошо, ваша светлость, а потом?
  
  - Для тех, кто попадает в Бастилию, нет никакого "потом", - глухим голосом ответил кардинал. - Ах, черт возьми, - продолжал он, - если б мне так же легко было избавиться от моего врага, как избавить вас от ваших, и если б вы испрашивали у меня безнаказанности за ваши действия против подобных людей!
  
  - Ваша светлость, - предложила миледи, - давайте меняться - жизнь за жизнь, человек за человека: отдайте мне этого - я отдам вам того, другого.
  
  - Не знаю, что вы хотите сказать, - ответил кардинал, - и не желаю этого знать, но мне хочется сделать вам любезность, и я не вижу, почему бы мне не исполнить вашу просьбу относительно столь ничтожного существа, тем более что этот д'Артаньян, как вы утверждаете, распутник, дуэлист и изменник.
  
  - Бесчестный человек, ваша светлость, бесчестный!
  
  - Дайте мне бумагу, перо и чернила.
  
  - Вот они, ваша светлость.
  
  Наступило минутное молчание, доказывавшее, что кардинал мысленно подыскивал выражения, в которых он собирался составить эту записку или уже писал ее.
  
  Атос, слышавший до единого слова весь разговор, взял своих товарищей за руки и отвел их на другой конец комнаты.
  
  - Ну, что тебе надо, отчего ты не даешь нам дослушать конец? - рассердился Портос.
  
  - Тише! - прошептал Атос. - Мы узнали все, что нам нужно было узнать.
  
  Впрочем, я не мешаю вам дослушать разговор до конца, но мне необходимо уехать.
  
  - Тебе необходимо уехать? - повторил Портос. - А если кардинал спросит о тебе, что мы ему ответим?
  
  - Не дожидайтесь, пока он спросит обо мне, скажите ему сами, что я отправился дозором, так как кое-какие замечания нашего хозяина навели меня на подозрение, что дорога не совсем безопасна. К тому же я упомяну об этом оруженосцу кардинала. А остальное уж мое дело, ты об этом не беспокойся.
  
  - Будьте осторожны, Атос! - сказал Арамис.
  
  - Будьте покойны, - ответил Атос. - Как вам известно, я умею владеть собою.
  
  Портос и Арамис снова уселись у печной трубы.
  
  Что же касается Атоса, он на виду у всех вышел, отвязал своего коня, привязанного рядом с конями его друзей к засовам ставен, немногими словами убедил оруженосца в необходимости дозора для обратного пути, а затем с притворным вниманием осмотрел свой пистолет, взял в зубы шпагу и, как солдат, добровольно выполняющий опасную задачу, поехал по дороге к лагерю.
  
  Глава 15. СУПРУЖЕСКАЯ СЦЕНА
  Как Атос и предвидел, кардинал не замедлил сойти вниз; он открыл дверь комнаты, куда вошли мушкетеры, и увидел, что Портос и Арамис с величайшим азартом играют в кости. Беглым взглядом окинув всю комнату, он убедился, что недостает одного из его телохранителей.
  
  - Куда девался господин Атос? - спросил он.
  
  - Ваша светлость, - отвечал Портос, - он поехал дозором вперед. Кое-какие разговоры нашего хозяина внушили ему подозрение, что дорога не совсем безопасна.
  
  - А вы что делали, господин Портос?
  
  - Я выиграл у Арамиса пять пистолей.
  
  - Что ж, теперь возвращайтесь вместе со мною обратно.
  
  - Мы к услугам вашего высокопреосвященства.
  
  - Итак, на коней, господа, время позднее.
  
  Оруженосец дожидался у дверей, держа под уздцы лошадь кардинала. Немного поодаль виднелись во мраке два человека и три лошади; это были те самые люди, которые должны были сопровождать миледи в форт Ла-Пуант и посадить ее там на корабль.
  
  Оруженосец подтвердил кардиналу все сказанное ему двумя мушкетерами относительно Атоса. Кардинал одобрительно кивнул и пустился в обратный путь с теми же предосторожностями, какие он принял, отправляясь в трактир.
  
  Предоставим ему следовать в лагерь под охраной оруженосца и двух мушкетеров и вернемся к Атосу.
  
  Шагов сто Атос проехал все так же, не спеша, но, как только он убедился, что никто не видит его, свернул направо, окольным путем проскакал обратно и, притаившись в лесочке шагах в двадцати от дороги, стал выжидать проезда путников. Увидев широкополые шляпы своих товарищей и золотую бахрому кардинальского плаща, он подождал, пока всадники исчезли за поворотом дороги, и галопом вернулся в трактир, куда его беспрепятственно впустили.
  
  Хозяин узнал его.
  
  - Мой начальник, - сказал Атос, - забыл сообщить одну важную вещь даме, что живет во втором этаже. Он послал меня исправить свое упущение.
  
  - Пройдите наверх, - предложил хозяин, - она еще у себя в комнате.
  
  Атос воспользовался позволением и, как можно легче ступая по лестнице, взошел на площадку. Сквозь приоткрытую дверь он увидел, что миледи подвязывает ленты своей шляпы.
  
  Он вошел в комнату и запер за собой дверь.
  
  Услышав лязг задвигаемого засова, миледи обернулась.
  
  Атос стоял у двери, закутавшись в плащ и надвинув на глаза шляпу.
  
  При виде этой безмолвной, неподвижной, точно статуя, фигуры миледи испугалась.
  
  - Кто вы? Что вам нужно? - вскричала она.
  
  "Да, так и есть, это она!" - сказал про себя Атос.
  
  Откинув плащ и сдвинув со лба шляпу, он подошел к миледи.
  
  - Узнаете вы меня, сударыня? - спросил он.
  
  Миледи подалась вперед и вдруг отпрянула, словно увидела змею.
  
  - Так, хорошо... - сказал Атос. - Я вижу, вы меня узнали.
  
  - Граф де Ла Фер! - прошептала миледи, бледнея и отступая все дальше, пока не коснулась стены.
  
  - Да, миледи, - ответил Атос, - граф де Ла Фер, собственной персоной, нарочно явился с того света, чтобы иметь удовольствие вас видеть. Присядем же и побеседуем, как выражается господин кардинал.
  
  Объятая невыразимым ужасом, миледи села, не издав ни звука.
  
  - Вы демон, посланный на землю! - начал Атос. - Власть ваша велика, я знаю, но вам известно также, что люди с божьей помощью часто побеждали самых устрашающих демонов. Вы уже один раз оказались на моем пути. Я думал, что стер вас с лица земли, сударыня, но или я ошибся, или ад воскресил вас...
  
  При этих словах, пробудивших в ней ужасные воспоминания, миледи опустила голову и глухо застонала.
  
  - Да, ад воскресил вас, - продолжал Атос, - ад сделал вас богатой, ад дал вам другое имя, ад почти до неузнаваемости изменил ваше лицо, но он не смыл ни грязи с вашей души, ни клейма с вашего тела!
  
  Миледи вскочила, точно подброшенная пружиной, глаза ее засверкали.
  
  Атос продолжал сидеть.
  
  - Вы полагали, что я умер, не правда ли? И я тоже думал, что вы умерли. А имя Атос скрыло графа де Ла Фер, как имя леди Кларик скрыло Анну де Бейль! Не так ли вас звали, когда ваш почтенный братец обвенчал нас?.. Право, у нас обоих странное положение, - с усмешкой продолжал Атос, - мы оба жили до сих пор только потому, что считали друг друга умершими. Ведь воспоминания не так стесняют, как живое существо, хотя иной раз воспоминания терзают душу!
  
  - Что же привело вас ко мне? - сдавленным голосом проговорила миледи.
  
  - И чего вы от меня хотите?
  
  - Я хочу вам сказать, что, упорно оставаясь невидимым для вас, я не упускал вас из виду.
  
  - Вам известно, что я делала?
  
  - Я могу день за днем перечислить вам, что вы делали, начиная с того времени, когда поступили на службу к кардиналу, и вплоть до сегодняшнего вечера.
  
  Бледные губы миледи сложились в недоверчивую улыбку.
  
  - Слушайте: вы срезали два алмазных подвеска с плеча герцога Бекингэма; вы похитили госпожу Бонасье; вы, влюбившись в де Варда и мечтая провести с ним ночь, впустили к себе господина д'Артаньяна; вы, думая, что до Вард обманул вас, хотели заставить соперника де Варда убить его; вы, когда этот соперник обнаружил вашу постыдную тайну, велели двум наемным убийцам, которых вы послали по его следам, подстрелить его; вы, узнав, что пуля не достигла цели, прислали ему отравленное вино с подложным письмом, желая уверить вашу жертву, что это вино - подарок друзей, и, наконец, вы здесь, в этой комнате, сидя на том самом стуле, на котором я сижу сейчас, только что взяли на себя перед кардиналом Ришелье обязательство подослать убийцу к герцогу Бекингэму, взамен чего он обещал позволить вам убить д'Артаньяна!
  
  Лицо миледи покрылось смертельной бледностью.
  
  - Вы сам сатана! - прошептала она.
  
  - Быть может, но, во всяком случае, запомните одно: убьете ли вы или поручите кому-нибудь убить герцога Бекингэма - мне до этого нет дела: я его не знаю, и к тому же он англичанин, но не троньте и волоска на голове д'Артаньяна, верного моего друга, которого я люблю и охраняю, или, клянусь вам памятью моего отца, преступление, которое вы совершите, будет последним!
  
  - Д'Артаньян жестоко оскорбил меня, - глухим голосом сказала миледи, - д'Артаньян умрет.
  
  - Разве в самом деле возможно оскорбить вас, сударыня? - усмехнулся Атос. - Он вас оскорбил и он умрет?
  
  - Он умрет, - повторила миледи. - Сначала она, потом он.
  
  У Атоса потемнело в глазах. Вид этого существа, в котором не было ничего женственного, оживил в нем терзающие душу воспоминания. Он вспомнил, как однажды, в положении менее опасном, чем теперь, он уже хотел принести ее в жертву своей чести; жгучее желание убить ее снова поднялось в нем и овладело им с непреодолимой силой. Он встал, выхватил из-за пояса пистолет и взвел курок.
  
  Миледи, бледная как смерть, пыталась крикнуть, но язык не повиновался ей, и с оцепеневших уст сорвался только хриплый звук, не имевший ни малейшего сходства с человеческой речью и напоминавший скорее рычание дикого зверя; вплотную прижавшись к темной стене, с разметавшимися волосами, она казалась воплощением ужаса.
  
  Атос медленно поднял пистолет, вытянул руку так, что дуло почти касалось лба миледи, и голосом, еще более устрашающим, оттого что в нем звучали спокойствие и непоколебимая решимость, произнес:
  
  - Сударыня, вы сию же минуту отдадите мне бумагу, которую подписал кардинал, или, клянусь жизнью, я пущу вам пулю в лоб!
  
  Будь это другой человек, миледи еще усомнилась бы в том, что он исполнит свое намерение, но она знала Атоса; тем не менее она не шелохнулась.
  
  - Даю вам секунду на размышление, - продолжал он.
  
  По тому, как исказились черты его лица, миледи поняла, что сейчас раздастся выстрел. Она быстро поднесла руку к груди, вынула из-за корсажа бумагу и подала ее Атосу:
  
  - Берите и будьте прокляты!
  
  Атос взял бумагу, засунул пистолет за пояс, подошел к лампе, чтобы удостовериться, что это та самая бумага, развернул ее и прочитал:
  
  "То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
  
  5 августа 1628 года.
  
  Ришелье."
  
  - А теперь... - сказал Атос, закутываясь в плащ и надевая шляпу, теперь, когда я вырвал у тебя зубы, ехидна, кусайся, если можешь!
  
  Он вышел из комнаты и даже не оглянулся.
  
  У двери трактира он увидел двух всадников, державших на поводу еще одну лошадь.
  
  - Господа, - обратился к ним Атос, - господин кардинал приказал, как вам уже известно, не теряя времени отвезти эту женщину в форт Ла-Пуант и не отходить от нее, пока она не сядет на корабль.
  
  Так как его слова вполне соответствовали полученным этими людьми приказаниям, они поклонились в знак готовности исполнить распоряжение.
  
  Что же касается Атоса, он легким движением вскочил в седло и помчался во весь дух, но, вместо того чтобы ехать по дороге, пустился напрямик через поле, усиленно пришпоривая коня и то и дело останавливаясь, чтобы прислушаться.
  
  Во время одной такой остановки он услышал топот лошадей по дороге.
  
  Уверенный в том, что это кардинал и его конвой, Атос проскакал еще немного вперед, обтер лошадь вереском и листьями и шагов за двести до лагеря выехал на дорогу.
  
  - Кто идет? - крикнул он, разглядев всадников.
  
  - Это, кажется, наш храбрый мушкетер? - спросил кардинал.
  
  - Да, ваша светлость, - ответил Атос, - он самый.
  
  - Господин Атос, примите мою благодарность за то, что вы нас так хорошо охраняли... Вот мы и доехали, господа! Поезжайте к левой заставе, пароль: "Король и Рэ".
  
  Сказав это, кардинал попрощался кивком головы с тремя друзьями и, сопровождаемый оруженосцем, повернул направо, так как хотел переночевать в лагере.
  
  - Так вот, - в один голос заговорили Портос и Арамис, когда кардинал отъехал на такое расстояние, что не мог их слышать, - он подписал бумагу, которую она требовала!
  
  - Знаю, - спокойно ответил Атос. - Вот эта бумага.
  
  Три друга не обменялись больше ни единым словом до самой своей квартиры, если не считать того, что они назвали часовым пароль.
  
  Но они послали Мушкетона сказать Планше, что его господина просят, когда он сменится с караула в траншее, немедленно прийти на квартиру мушкетеров.
  
  Что же касается миледи, то она, как предвидел Атос, застав у дверей трактира поджидавших ее людей, без всяких возражений последовала за ними. На миг у нее, правда, возникло желание вернуться, явиться к кардиналу и все рассказать ему, но ее разоблачение повлекло бы за собой разоблачение со стороны Атоса; она, положим, сказала бы, что Атос некогда повесил ее, но тогда Атос сказал бы, что она заклеймена. Она рассудила, что лучше будет молчать, тайно уехать, исполнить со свойственной ей ловкостью взятое на себя трудное поручение, а потом, после того как все будет сделано к полному удовлетворению кардинала, явиться к нему и потребовать, чтобы он помог ей отомстить за себя.
  
  Итак, проведя в седле всю ночь, она в семь часов утра прибыла в форт Ла-Пуэпт, в восемь часов была уже на борту, а в девять часов корабль, снабженный каперным свидетельством за подписью кардинала и якобы готовый к отплытию в Байонну, снялся с якоря и взял курс к берегам Англии.
  
  Глава 16. БАСТИОН СЕН-ЖЕРВЕ
  Явившись к своим друзьям, д'Артаньян застал их всех вместе в одной комнате: Атос о чем-то размышлял; Портос покручивал усы; Арамис молился по прелестному небольшому молитвеннику в голубом бархатном переплете.
  
  - Черт возьми, господа! - сказал д'Артаньян. - Надеюсь, вам надо сообщить мне что-нибудь заслуживающее внимания, иначе, предупреждаю, я прощу вам, что вы заставили меня прийти, не дав мне отдохнуть после нынешней ночи, после того, как я брал и разрушал бастион! Ах, как жаль, господа, что вас там не было! Жаркое было дело!
  
  - Мы попади в другое место, где было тоже не холодно, - ответил Портос, придавая своим усам неподражаемый изгиб.
  
  - Тсс! - вставил Атос.
  
  - Ого! - сказал д'Артаньян, догадываясь, почему мушкетер нахмурил брови. - По-видимому, у вас есть что-то еще.
  
  - Арамис, вы, кажется, третьего дня завтракали в кальвинистской харчевне у "Нечестивца"? - спросил Атос.
  
  - Да.
  
  - Каково там?
  
  - Я-то плохо поел: был постный день, а там подавали только скоромное.
  
  - Как! - удивился Атос. - В морской гавани и вдруг нет рыбы?
  
  - Они говорят, что дамба, которую сооружает господин кардинал, гонит всю рыбу в открытое море, - пояснил Арамис, снова принимаясь за свое благочестивое занятие.
  
  - Да я вас не об этом спрашивал, Арамис! Я вас спрашивал, вполне ли свободно вы себя там чувствовали и не потревожил ли вас кто-нибудь.
  
  - Кажется, там было не очень много докучливых посетителей... Да, в самом деле, для того, что вы намерены рассказать, Атос, "Нечестивец" нам подходит.
  
  - Так пойдемте к "Нечестивцу", - заключил Атос. - Здесь стены точно бумажные.
  
  Д'Артаньян, привыкший к образу действий своего друга и по одному его слову, жесту или знаку тотчас понимавший, что положение серьезно, взял Атоса под руку и вышел с ним, ни о чем больше не спрашивая. Портос и Арамис, дружески беседуя, последовали за ними.
  
  Дорогой они встретили Гримо. Атос сделал ему знак идти с ним; Гримо, по привычке, молча повиновался: бедняга дошел до того, что уже почти разучился говорить.
  
  Друзья пришли в харчевню. Было семь часов утра, и начинало уже светать. Они заказали завтрак и вошли в зал, где, как уверял хозяин, их никто не мог потревожить.
  
  К сожалению, время для тайного совещания было выбрано неудачно: только что пробили утреннюю зорю, и многие, желая стряхнуть с себя сон и согреться от утренней сырости, заглядывали в харчевню выпить мимоходом стакан вина. Драгуны, швейцарцы, гвардейцы, мушкетеры и кавалеристы быстро сменялись, что было весьма выгодно хозяину, но совершенно не соответствовало намерениям четырех друзей. Поэтому они очень хмуро отвечали на приветствия, тосты и шутки своих боевых товарищей.
  
  - Полно, господа! - сказал Атос. - Мы еще, чего доброго поссоримся здесь с кем-нибудь, а нам это сейчас вовсе не кстати. д'Артаньян, расскажите нам, как вы провели эту ночь, а про свою мы вам расскажем после.
  
  - В самом деле... - вмешался один кавалерист, слегка покачиваясь и держа в руке рюмку водки, которую он медленно смаковал, - в самом деле, вы сегодня ночью были в траншеях, господа гвардейцы, и, кажется, свели счеты с ларошельцами?
  
  Д'Артаньян посмотрел на Атоса, как бы спрашивая его, отвечать ли непрошеному собеседнику.
  
  - Ты разве не слышишь, что господин де Бюзиньи делает тебе честь в обращается к тебе? - спросил Атос. - Расскажи, что произошло сегодня ночью, раз эти господа желают узнать, как было дело.
  
  - Фы фсяли пастион? - спросил швейцарец, который пил ром из пивной кружки.
  
  - Да, сударь, - поклонившись, ответил д'Артаньян, - нам выпала эта честь. Мы даже подложили, как вы, быть может, слышали, под один из его углов бочонок пороху, и, когда порох взорвался, получилась изрядная брешь, да и вся остальная кладка - бастион-то ведь не новый - расшаталась.
  
  - А какой это бастион? - спросил драгун, державший насаженного на саблю гуся, которого он принес зажарить.
  
  - Бастин Сен-Жерве, - ответил д'Артаньян. - Под его прикрытием ларошельцы беспокоят наших землекопов.
  
  - Жаркое было дело.
  
  - Да, еще бы! Мы потеряли пять человек, а ларошельцы - девять или десять.
  
  - Шерт фосьми! - воскликнул швейцарец, который, несмотря на великолепный набор ругательств, существующий в немецком языке, усвоил привычку браниться по-французски.
  
  - Но, вероятно, они пошлют сегодня землекопную команду, чтобы привести бастион в исправность?
  
  - Да, вероятно, - подтвердил д'Артаньян.
  
  - Господа, предлагаю пари! - заявил Атос.
  
  - О та, пари! - подхватил швейцарец.
  
  - Какое пари? - полюбопытствовал кавалерист.
  
  - Погодите, - попросил драгун и положил свою саблю, как вертел, на два больших железных тагана, под которыми поддерживался огонь. - Я хочу тоже участвовать... Эй, горе-трактирщик, живо подставьте противень, чтобы не потерять ни капли жиру с этого драгоценного гуся!
  
  - Он праф, - сказал швейцарец, - гусини шир ошень фкусно с фареньем.
  
  - Вот так! - облегченно вздохнул драгун. - А теперь перейдем к нашему пари. Мы вас слушаем, господин Атос.
  
  - Да, что за пари? - осведомился кавалерист.
  
  - Так вот, господин де Бюзиньи, я держу с вами пари, - начал Атос, - что трое моих товарищей - господа Портос, Арамис и д'Артаньян - и я позавтракаем в бастионе Сен-Жерве и продержимся там ровно час, минута в минуту, как бы ни старался неприятель выбить нас оттуда.
  
  Портос и Арамис переглянулись: они начинали понимать, в чем дело.
  
  - Помилосердствуй, - шепнул д'Артаньян на ухо Атосу, - ведь нас убьют!
  
  - Нас еще вернее убьют, если мы не пойдем туда, - ответил Атос.
  
  - Честное слово, господа, вот это славное пари! - заговорил Портос, откидываясь на спинку стула и покручивая усы.
  
  - Да, и я его принимаю, - сказал де Бюзиньи. - Остается только уговориться о закладе.
  
  - Вас четверо, господа, и нас четверо. Обед на восемь человек, какой каждый пожелает, - предложил Атос. - Что вы на это скажете?
  
  - Превосходно! - заявил де Бюзиньи.
  
  - Отлично! - подтвердил драгун.
  
  - Идет! - согласился швейцарец.
  
  Четвертый участник, игравший во всей этой сцене немую роль, кивнул головой в знак согласия.
  
  - Ваш завтрак готов, господа, - доложил хозяин.
  
  - Так принесите его! - распорядился Атос.
  
  Хозяин повиновался. Атос подозвал Гримо, указал ему на большую корзину, валявшуюся в углу зала, и сделал такой жест, словно он заворачивал в салфетки принесенное жаркое.
  
  Гримо сразу понял, что речь идет о завтраке на лоне природы, взял корзину, уложил в нее кушанья, присоединил к ним бутылки и повесил корзину на руку.
  
  - Где же вы собираетесь завтракать? - спросил хозяин.
  
  - Не все ли равно? - ответил Атос. - Лишь бы вам заплатили за завтрак!
  
  И он величественным жестом бросил на стол два пистоля.
  
  - Прикажете дать вам сдачи, господин офицер? - спросил хозяин.
  
  - Нет. Прибавь только две бутылки шампанского, а остальное пойдет за салфетки.
  
  Дело оказалось не таким прибыльным, как трактирщик думал сначала, но он наверстал свое, всучив четырем участникам завтрака две бутылки анжуйского вина вместо шампанского.
  
  - Господин де Бюзиньи, - сказал Атос, - угодно вам поставить ваши часы по моим или прикажете мне поставить свои по вашим?
  
  - Отлично, милостивый государь! - ответил кавалерист, вынимая из кармана великолепные часы, украшенные алмазами. - Половина восьмого.
  
  - Семь часов тридцать пять минут, - сказал Атос, - будем знать, что мои часы на пять минут впереди ваших, милостивый государь.
  
  Отвесив поклон остолбеневшим посетителям трактира, четверо молодых людей направились к бастиону Сен-Жерве в сопровождении Гримо, который нес корзину, сам не зная, куда он идет, - он так привык беспрекословно повиноваться Атосу, что ему и в голову не приходило об этом спрашивать.
  
  Пока четыре друга шли по лагерю, они не обменялись ни единым словом; к тому же по пятам за ними следовали любопытные, которые, прослышав о заключенном пари, хотели посмотреть, как наши друзья выпутаются из этого положения. Но, как только они перешли за линию лагерных укреплений и очутились среди полей, д'Артаньян, бывший до сих пор в полном неведении, решил, что настало время попросить объяснений.
  
  - А теперь, любезный Атос, - начал он, - скажите мне, прошу вас, куда мы идем.
  
  - Как видите, - ответил Атос, - мы идем на бастион.
  
  - А что мы там будем делать?
  
  - Как вам известно, мы будем там завтракать.
  
  - А почему мы не позавтракали у "Нечестивца"?
  
  - Потому что нам надо поговорить об очень важных вещах, а в этой харчевне и пяти минут невозможно побеседовать из-за назойливых людей, которые то и дело приходят, уходят, раскланиваются, пристают с разговорами... Сюда, по крайней мере, - продолжал Атос, указывая на бастион, - никто не придет мешать нам.
  
  - По-моему, мы могли бы найти какое-нибудь укромное место среди дюн, на берегу моря... - заметил д'Артаньян, проявляя ту осмотрительность, которая так хорошо и естественно сочеталась в нем с беззаветной храбростью.
  
  - ...где все бы увидели, как мы разговариваем вчетвером, и через каких-нибудь четверть часа шпионы кардинала донесли бы ему, что мы держим совет.
  
  - Да, - подхватил Арамис, - Атос прав: "Animadvertuntur in desertis" 15.
  
  - Было бы неплохо забраться в пустыню, - вставил Портос, - но вся штука в том, чтобы найти ее.
  
  - Нет такой пустыни, где бы птица не могла пролететь над головой, где бы рыба не могла вынырнуть из воды, где бы кролик не мог выскочить из своей норки. А мне кажется, что и птицы, и рыбы, и кролики - все стали шпионами кардинала. Так лучше же продолжать начатое нами предприятие, отступиться от которого мы, впрочем, уже и не можем, не покрыв себя позором. Мы заключили пари, которое не могло быть преднамеренным, и я уверен, что никто не угадает его настоящей причины. Чтобы выиграть наше пари, мы продержимся час на бастионе. Либо нас атакуют, либо этого не случится. Если нас не атакуют, у нас будет достаточно времени поговорить, и никто нас не подслушает: ручаюсь, что стены этого бастиона не имеют ушей. А если нас атакуют, мы все-таки сумеем поговорить о наших делах, и к тому же, обороняясь, мы покроем себя славой. Вы сами видите, что, как ни поверни, все выходит в нашу пользу.
  
  - Да, - согласился д'Артаньян, - но нам не миновать пули.
  
  - Эх, мой милый, - возразил Атос, - вы отлично знаете: самые опасные пули не те, что посылает неприятель.
  
  - Но мне кажется, - вмешался Портос, - что для подобной экспедиции следовало бы захватить мушкеты.
  
  - Вы глупы, друг Портос: зачем обременять себя бесполезной ношей.
  
  - Когда я нахожусь лицом к лицу с неприятелем, мне не кажутся бесполезными исправный мушкет, дюжина патронов и пороховница.
  
  - Да разве вы не слышали, что сказал д'Артаньян?
  
  - А что сказал д'Артаньян?
  
  - Он сказал, что во время ночной атаки было убито девять-десять французов и столько же ларошельцев.
  
  - Что же дальше?
  
  - Их не успели ограбить, не так ли? Ведь у всех были в то время дела поважнее.
  
  - Так что же?
  
  - А то, что мы найдем там их мушкеты, пороховницы и патроны, и вместо четырех мушкетов и дюжины пуль у нас будет полтора десятка ружей и сотня выстрелов в запасе.
  
  - О Атос, поистине ты великий человек! - воскликнул Арамис.
  
  Портос наклонил голову в знак того, что он присоединяется к этому мнению.
  
  Одного только д'Артаньяна не убедили, по-видимому, доводы Атоса.
  
  Гримо, вероятно, разделял опасения юноши: видя, что все продолжают идти к бастиону, в чем он вначале сомневался, он дернул своего господина за полу.
  
  "Куда мы идем?" - сделал он вопрошающий жест.
  
  Атос указал ему на бастион.
  
  "Но нас там ухлопают", - продолжал все на том же языке жестов безмолвный Гримо.
  
  Атос возвел глаза и руки к небу.
  
  Гримо поставил корзину на землю и сел, отрицательно покачав головой.
  
  Атос вынул из-за пояса пистолет, посмотрел, хорошо ли он заряжен, взвел курок и приставил дуло к уху Гримо.
  
  Гримо живо вскочил на ноги.
  
  Атос знаком приказал ему взять корзину и идти вперед.
  
  Гримо повиновался.
  
  Единственное, что выиграл Гримо этой минутной пантомимой, - это то, что из арьергарда он перешел в авангард.
  
  Взобравшись на бастион, четыре друга обернулись.
  
  Более трехсот солдат всех видов оружия столпилось у заставы лагеря, а чуть поодаль от всех остальных можно было различить г-на де Бюзиньи, драгуна, швейцарца и четвертого участника пари.
  
  Атос снял шляпу, насадил ее на острие шпаги и помахал ею в воздухе.
  
  Зрители ответили на его приветствие поклонами, сопровождая это изъявление вежливости громкими возгласами "ура", долетевшими до наших смельчаков.
  
  После этого все четверо скрылись в бастионе, куда уже успел юркнуть Гримо.
  
  Глава 17. СОВЕТ МУШКЕТЕРОВ
  Все оказалось так, как предвидел Атос: на бастионе никого не было, кроме человек двенадцати убитых французов и ларошельцев.
  
  - Господа, - сказал Атос, принявший на себя командование экспедицией, - пока Гримо будет накрывать на стол, мы начнем с того, что подберем ружья и патроны. К тому же, собирая их, мы можем разговаривать без всякой помехи: эти господа, - прибавил он, указывая на убитых, - нас не услышат.
  
  - А не лучше ли сбросить их в ров? - предложил Портос. - Но, конечно, не раньше, чем мы удостоверимся, что в карманах у них пусто.
  
  - Да, - проронил Атос, - это уже дело Гримо.
  
  - Так пусть Гримо их обыщет и перебросит через стены, - сказал д'Артаньян.
  
  - Ни в коем случае, - возразил Атос. - Они могут нам пригодиться.
  
  - Эти мертвецы могут нам пригодиться? - удивился Портос. - Да ты с ума сходишь, любезный друг!
  
  - "Не судите опрометчиво", говорят Евангелие и господин кардинал, - ответил Атос. - Сколько ружей, господа?
  
  - Двенадцать, - ответил Арамис.
  
  - Сколько выстрелов в запасе?
  
  - Около сотни.
  
  - Это все, что нам нужно. Зарядим ружья!
  
  Четыре друга принялись за дело.
  
  Они кончили заряжать последнее ружье, когда Гримо знаками доложил, что завтрак подан.
  
  Атос ответил одобрительным жестом и указал ему на сторожевую башенку, где, как понял Гримо, он должен был нести караул.
  
  А чтобы Гримо было не так скучно стоять на посту, Атос разрешил ему прихватить хлебец, две котлеты и бутылку вина.
  
  - Теперь сядем за стол! - пригласил Атос.
  
  Четыре друга уселись на землю, скрестив ноги, как турки или портные.
  
  - Ну, теперь, когда больше нечего бояться, что тебя подслушают, - сказал д'Артаньян, - надеюсь, ты поведаешь нам свою тайну.
  
  - Я полагаю, господа, что доставлю вам и удовольствие и славу, - начал Атос. - Я заставил вас совершить очаровательную прогулку. Вот вам вкусный завтрак, а вон там, как вы сами можете разглядеть через бойницы, пятьсот человек зрителей, которые считают нас безумцами или героями, два разряда глупцов, очень похожих друг на друга.
  
  - Ну а тайна? - спросил д'Артаньян.
  
  - Тайна моя заключается в том, - ответил Атос, - что вчера вечером я видел миледи.
  
  Д'Артаньян в этот миг подносил стакан ко рту, но при упоминании о миледи рука у него так сильно задрожала, что он принужден был поставить стакан на землю, чтобы не расплескать вино.
  
  - Ты видел твою...
  
  - Тсс! - перебил Атос. - Вы забываете, любезный друг, что эти господа не посвящены, подобно вам, в мои семейные дела. Итак, я видел миледи.
  
  - А где? - спросил д'Артаньян.
  
  - Примерно в двух лье отсюда, в гостинице "Красная голубятня".
  
  - В таком случае, - я погиб, - произнес д'Артаньян.
  
  - Нет, не совсем еще, - возразил Атос, - потому что теперь она, вероятно, уже покинула берега Франции.
  
  Д'Артаньян с облегчением вздохнул.
  
  - В конце концов, кто она такая, эта миледи? - полюбопытствовал Портос.
  
  - Очаровательная женщина, - ответил Атос и отведал пенистое вино. - Каналья трактирщик! - воскликнул он. - Всучил нам анжуйское вместо шампанского и воображает, что нас можно провести!.. Да, - продолжал он, очаровательная женщина, которая весьма благосклонно отнеслась к нашему другу д'Артаньяну, но он сделал ей какую-то гнусность, и она пыталась отомстить: месяц назад подсылала к нему убийц, неделю назад пробовала отравить его, а вчера выпросила у кардинала его голову.
  
  - Как! Выпросила у кардинала мою голову? - вскричал д'Артаньян, побледнев от страха.
  
  - Это святая правда, - подтвердил Портос, - я сам, своими ушами слышал.
  
  - И я тоже, - вставил Арамис.
  
  - Если это так, бесполезно продолжать борьбу, - проговорил д'Артаньян, в отчаянии опуская руки. - Лучше уж я пущу себе пулю в лоб и сразу положу всему конец!
  
  - К этой глупости всегда успеешь прибегнуть, - заметил Атос, - только она ведь непоправима.
  
  - Но мне не миновать гибели, имея таких могущественных врагов, - возразил д'Артаньян. - Во-первых, незнакомец из Менга, затем де Вард, которому я нанес три удара шпагой, затем миледи, тайну которой я случайно раскрыл, и, наконец, кардинал, которому я помешал отомстить.
  
  - А много ли их? Всего только четверо! - сказал Атос. - И нас ведь тоже четверо. Значит, выходит, один на одного... Черт возьми! Судя по тем знакам, какие подает Гримо, нам сейчас придется иметь дело с гораздо большим количеством... Что случилось, Гримо? Принимая во внимание серьезность положения, я вам разрешаю говорить, друг мой, но, прошу вас, будьте немногословны. Что вы видите?
  
  - Отряд.
  
  - Сколько человек?
  
  - Двадцать.
  
  - Кто они такие?
  
  - Шестнадцать человек землекопной команды и четыре солдата.
  
  - За сколько шагов отсюда?
  
  - За пятьсот.
  
  - Хорошо, мы еще успеем доесть курицу и выпить стакан вина за твое здоровье, д'Артаньян!
  
  - За твое здоровье! - подхватили Портос и Арамис.
  
  - Ну, так и быть, за мое здоровье! Однако я не думаю, чтобы ваши пожелания принесли мне большую пользу.
  
  - Не унывай! - сказал Атос. - Аллах велик, как говорят последователи Магомета, и будущее в его руках.
  
  Осушив свой стакан и поставив его подле себя, Атос лениво поднялся, взял первое попавшееся ружье и подошел к бойнице.
  
  Портос, Арамис и д'Артаньян последовали его примеру, а Гримо получил приказание стать позади четырех друзей и перезаряжать ружья.
  
  Спустя минуту показался отряд. Он шел вдоль узкой траншеи, служившей ходом сообщения между бастионом и городом.
  
  - Черт побери! Стоило нам беспокоиться ради двух десятков горожан, вооруженных кирками, заступами и лопатами! - заметил Атос. - Достаточно было бы Гримо подать им знак, чтобы они убирались прочь, и я убежден, что они оставили бы нас в покое.
  
  - Сомневаюсь, - сказал д'Артаньян. - Они очень решительно шагают в нашу сторону. К тому же горожан сопровождают бригадир и четыре солдата, вооруженные мушкетами.
  
  - Это они потому так храбрятся, что еще не видят нас, - возразил Атос.
  
  - Признаюсь, мне, честное слово, противно стрелять в этих бедных горожан, - заметил Арамис.
  
  - Плох тот священник, который жалеет еретиков! - произнес Портос.
  
  - В самом деле, Арамис прав, - согласился Атос. - Я сейчас пойду и предупрежу их.
  
  - Куда это вас черт несет! - попытался остановить его д'Артаньян. - Вас пристрелят, друг мой!
  
  Но Атос не обратил никакого внимания на это предостережение и взобрался на пробитую в стене брешь. Держа в одной руке ружье, а в другой шляпу, он обратился к солдатам и землекопам, которые, удивившись его неожиданному появлению, остановились в полусотне шагов от бастиона, и, приветствуя их учтивым поклоном, закричал:
  
  - Господа, я и несколько моих друзей завтракаем сейчас в этом бастионе! А вы сами знаете, как неприятно когда вас беспокоят во время завтрака. Поэтому мы просим вас, если уж вам непременно нужно побывать здесь, подождать, пока мы кончим завтракать, или прийти потом еще разок... или же, что будет самое лучшее, образумиться оставить мятежников и пожаловать к нам выпить за здоровье французского короля.
  
  - Берегись, Атос! - крикнул д'Артаньян. - Разве ты не видишь, что они в тебя целятся?
  
  - Вижу, вижу, - отвечал Атос, - но эти мещане очень плохо стреляют и не сумеют попасть в меня.
  
  Действительно, в ту же минуту раздались четыре выстрела, но пули, не попав в Атоса, расплющились о камни вокруг него.
  
  Четыре выстрела тотчас прогремели в ответ; они были лучше направлены, чем выстрелы нападавших: три солдата свалились, убитые наповал, а один из землекопов был ранен.
  
  - Гримо, другой мушкет! - приказал Атос, не сходя с бреши.
  
  Гримо тотчас же повиновался. Трое друзей Атоса снова зарядили ружья.
  
  За первым залпом последовал второй: бригадир и двое землекопов были убиты на месте, а все остальные обратились в бегство.
  
  - Вперед, господа, на вылазку! - скомандовал Атос.
  
  Четыре друга ринулись за стены форта, добежали до поля сражения, подобрали четыре мушкета и пику бригадира и, уверенные в том, что беглецы не остановятся, пока не достигнут города, вернулись на бастион, захватив свои трофеи.
  
  - Перезарядите ружья, Гримо, - приказал Атос. - А мы, господа, снова примемся за еду и продолжим наш разговор. На чем мы остановились?
  
  - Я это хорошо помню, - сказал д'Артаньян, сильно озабоченный тем, куда именно должна была направиться миледи. - Ты говорил, что миледи покинула берега Франции.
  
  - Она поехала в Англию, - пояснил Атос.
  
  - А с какой целью?
  
  - С целью самой убить Бекингэма или подослать к нему убийц.
  
  Д'Артаньян издал возглас удивления и негодования.
  
  - Какая низость! - вскричал он.
  
  - Ну, это меня мало беспокоит! - заметил Атос. - Теперь, когда вы справились с ружьями, Гримо, - продолжал он, - возьмите пику бригадира, привяжите к ней салфетку и воткните ее на вышке нашего бастиона, чтобы эти мятежники-ларошельцы видели и знали, что они имеют дело с храбрыми и верными солдатами короля.
  
  Гримо беспрекословно повиновался. Минуту спустя над головами наших четырех друзей взвилось белое знамя. Гром рукоплесканий приветствовал его появление: половина лагеря столпилась на валу.
  
  - Как! - снова заговорил д'Артаньян. - Тебя ничуть не беспокоит, что она убьет Бекингэма или подошлет кого-нибудь убить его? Но ведь герцог наш друг!
  
  - Герцог - англичанин, герцог сражается против нас. Пусть она делает с герцогом что хочет, меня это так же мало занимает, как пустая бутылка.
  
  И Атос швырнул в дальний угол бутылку, содержимое которой он только что до последней капли перелил в свой стакан.
  
  - Нет, постой, - сказал д'Артаньян, - я не оставлю на произвол судьбы Бекингэма! Он нам подарил превосходных коней.
  
  - А главное, превосходные седла, - ввернул Портос, на плаще которого красовался в этот миг галун от его седла.
  
  - К тому же бог хочет обращения грешника, а не его смерти, - поддержал Арамис.
  
  - Аминь, - заключил Атос. - Мы вернемся к этому после, если вам будет угодно. А в ту минуту я больше всего был озабочен - и я уверен, что ты меня поймешь, д'Артаньян, - озабочен тем, чтобы отнять у этой женщины своего рода охранный лист, который она выклянчила у кардинала и с помощью которого собиралась безнаказанно избавиться от тебя, а быть может, и от всех нас.
  
  - Да что она, дьявол, что ли! - возмутился Портос, протягивая свою тарелку Арамису, разрезавшему жаркое.
  
  - А этот лист... - спросил д'Артаньян, - этот лист остался у нее в руках?
  
  - Нет, он перешел ко мне, но не скажу, чтобы он мне легко достался.
  
  - Дорогой Атос, - с чувством произнес д'Артаньян, - я уже потерял счет, сколько раз я обязан вам жизнью!
  
  - Так ты оставил нас, чтобы проникнуть к ней? - спросил Арамис.
  
  - Вот именно.
  
  - И эта выданная кардиналом бумага у тебя? - продолжал допытываться д'Артаньян.
  
  - Вот она, - ответил Атос и вынул из кармана своего плаща драгоценную бумагу.
  
  Д'Артаньян дрожащей рукой развернул ее, не пытаясь даже скрыть охватившего его трепета, и прочитал:
  
  "То, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
  
  5 августа 1628 года.
  
  Ришелье."
  
  - Да, действительно, - сказал Арамис, - это отпущение грехов по всем правилам.
  
  - Надо разорвать эту бумагу, - проговорил д'Артаньян, которому показалось, что он прочитал свой смертный приговор.
  
  - Нет, напротив, надо беречь ее как зеницу ока, - возразил Атос. - Я не отдам эту бумагу, пусть даже меня осыплют золотом!
  
  - А что миледи теперь сделает? - спросил юноша.
  
  - Она, вероятно, напишет кардиналу, - небрежным тоном ответил Атос, - что один проклятый мушкетер, во имени Атос, силой отнял у нее охранный лист. В этом же самом письме она посоветует кардиналу избавиться также и от двух друзей этого мушкетера - Портоса и Арамиса. Кардинал вспомнит, что это те самые люди, которых он всегда встречает на своем пути, и вот в один прекрасный день он велит арестовать д'Артаньяна, а чтобы ему не скучно было одному, он пошлет нас в Бастилию составить ему компанию.
  
  - Однако же ты что-то мрачно шутишь, любезный друг, - заметил Портос.
  
  - Я вовсе не шучу, - возразил Атос.
  
  - А ты знаешь, - сказал Портос, - ведь свернуть шею этой проклятой миледи - меньший грех, чем убивать бедных гугенотов, все преступление которых состоит только в том, что они ноют по-французски те самые псалмы, которые мы поем по-латыни.
  
  - Что скажет об этом наш аббат? - спокойно осведомился Атос.
  
  - Скажу, что разделяю мнение Портоса, - ответил Арамис.
  
  - А я тем более! - сказал д'Артаньян.
  
  - К счастью, она теперь далеко, - продолжал Портос. - Признаюсь, она бы очень стесняла меня здесь.
  
  - Она так же стесняет меня, будучи в Англии, как и во Франции, - сказал Атос.
  
  - Она стесняет меня повсюду, - заключил д'Артаньян.
  
  - Но раз она попалась тебе в руки, почему ты ее не утопил, не задушил, почему не повесил? - спросил Портос. - Ведь мертвые не возвращаются обратно.
  
  - Вы так думаете, Портос? - заметил Атос с мрачной улыбкой, значение которой было понятно только д'Артаньяну.
  
  - Мне пришла удачная мысль! - объявил д'Артаньян.
  
  - Говорите, - сказали мушкетеры.
  
  - К оружию! - крикнул Гримо.
  
  Молодые люди вскочили и схватили ружья.
  
  На этот раз приближался небольшой отряд, человек двадцать или двадцать пять, но это были уже не землекопы, а солдаты гарнизона.
  
  - А не вернуться ли нам в лагерь? - предложил Портос. - По-моему, силы неравны.
  
  - Это невозможно по трем причинам, - ответил Атос. - Первая та, что мы не кончили завтракать; вторая та, что нам надо еще переговорить о важных делах; а третья причина: еще остается десять минут до положенного часа.
  
  - Необходимо, однако, составить план сражения, - заметил Арамис.
  
  - Он очень прост, - сказал Атос. - Как только неприятель окажется на расстоянии выстрела, мы открываем огонь; если он продолжает наступать, мы стреляем снова и будем продолжать так, пока будет чем заряжать ружья.
  
  Если те, кто уцелеет, решат идти на приступ, мы дадим осаждающим спуститься в ров и сбросим им на головы кусок стены, который только каким-то чудом еще держится на месте.
  
  - Браво! - закричал Портос. - Ты положительно рожден быть полководцем, Атос, и кардинал, хоть он и мнит себя военным гением, ничто в сравнении с тобой!
  
  - Господа, прошу вас, не стреляйте двое в одну цель, - предупредил Атос. - Пусть каждый точно метит в своего противника.
  
  - Я взял на мушку своего, - отозвался д'Артаньян.
  
  - А я своего, - сказал Портос.
  
  - И я тоже, - откликнулся Арамис.
  
  - Огонь! - скомандовал Атос.
  
  Четыре выстрела слились в один, и четыре солдата упали.
  
  Тотчас забили в барабан, и отряд пошел в наступление.
  
  Выстрелы следовали один за другим, все такие же меткие. Но ларошельцы, словно зная численную слабость наших друзей, продолжали двигаться вперед, уже бегом.
  
  От трех выстрелов упали еще двое, но тем не менее уцелевшие не замедляли шага.
  
  До бастиона добежало человек двенадцать или пятнадцать; их встретили последним залпом, но это их не остановило: они попрыгали в ров и уже готовились лезть в брешь.
  
  - Ну, друзья, - сказал Атос, - покончим с ними одним ударом. - К стене! К стене!
  
  Четверо друзей и помогавший им Гримо стволами ружей принялись сдвигать с места огромный кусок стены. Он накренился, точно движимый ветром, и, отделившись от своего основания, с оглушительным грохотом упал в ров.
  
  Раздался ужасный крик, - облако пыли поднялось к небу, и все было кончено.
  
  - Мы что же, раздавили всех до одного? - спросил Атос.
  
  - Да, черт побери, похоже, что всех, - подтвердил д'Артаньян.
  
  - Нет, - возразил Портос, - вон двое или трое удирают, совсем покалеченные.
  
  В самом деле, трое или четверо из этих несчастных, испачканные и окровавленные, убегали по ходу сообщения к городу. Это было все, что осталось от высланного отряда.
  
  Атос посмотрел на часы.
  
  - Господа, - сказал он, - уже час, как мы здесь, и теперь пари выиграно. Но надо быть заправскими игроками, к тому же д'Артаньян не успел еще высказать нам свою мысль.
  
  И мушкетер со свойственным ему хладнокровием уселся кончать завтрак.
  
  - Мою мысль? - переспросил д'Артаньян.
  
  - Да, вы говорили, что вам пришла удачная мысль, - ответил Атос.
  
  - Ах да, вспомнил: я вторично поеду в Англию и явлюсь к Бекингэму.
  
  - Вы этого не сделаете, д'Артаньян, - холодно сказал Атос.
  
  - Почему? Ведь я уже раз побывал там.
  
  - Да, но в то время у нас не было войны, в то время Бекингэм был нашим союзником, а не врагом. То, что вы собираетесь сделать, сочтут изменой.
  
  Д'Артаньян понял всю убедительность этого довода и промолчал.
  
  - А мне, кажется, тоже пришла недурная мысль, - объявил Портос.
  
  - Послушаем, что придумал Портос! - предложил Арамис.
  
  - Я попрошу отпуск у господина де Тревиля под каким-нибудь предлогом, который вы сочините, сам я на это не мастер. Миледи меня не знает, и я могу получить к ней доступ, не возбуждая ее опасений. А когда я отыщу красотку, я ее задушу!
  
  - Ну что ж... пожалуй, еще немного - и я соглашусь принять предложение Портоса, - сказал Атос.
  
  - Фи, убивать женщину! - запротестовал Арамис. - Нет, вот у меня явилась самая правильная мысль.
  
  - Говорите, Арамис, что вы придумали! - сказал Атос, питавший к молодому мушкетеру большое уважение.
  
  - Надо предупредить королеву.
  
  - Ах да, в самом деле! - воскликнули Портос и д'Артаньян.
  
  И последний прибавил:
  
  - По-моему, мы нашли верное средство.
  
  - Предупредить королеву! - повторил Атос. - А как это сделать? Разве у нас есть связи при дворе? Разве мы можем послать кого-нибудь в Париж, чтобы это не стало тотчас известно всему лагерю? Отсюда до Парижа сто сорок лье. Не успеет наше письмо дойти до Анжера, как нас уже засадят в тюрьму!
  
  - Что касается того, как надежным путем доставить письмо ее величеству, - начал, краснея, Арамис, - то я беру это на себя. Я знаю в Туре одну очень ловкую особу.
  
  Арамис замолчал, заметив улыбку на лице Атоса.
  
  - Вот так раз! Вы против этого предложения, Атос! - удивился д'Артаньян.
  
  - Я не совсем его отвергаю, - ответил Атос, - но только хотел заметить Арамису, что он не может оставить лагерь, а ни на кого, кроме нас самих, нельзя положиться: через два часа после отъезда нашего гонца, все капуцины, все шпионы, все приспешники кардинала будут знать ваше письмо наизусть, и тогда арестуют и вас, и вашу ловкую особу.
  
  - Не говоря уже о том, - вставил Портос, - что королева спасет Бекингэма, но не спасет нас.
  
  - Господа, то, что сказал Портос, не лишено здравого смысла, - подтвердил д'Артаньян.
  
  - Ого! Что такое творится в городе? - спросил Атос.
  
  - Бьют тревогу.
  
  Друзья прислушались: до них и в самом деле донесся барабанный бой.
  
  - Вот увидите, они пошлют на нас целый полк, - заметил Атос.
  
  - Не собираетесь же вы устоять против целого полка? - спросил Портос.
  
  - А почему бы и нет? - ответил мушкетер. - Я чувствую себя в ударе и устоял бы против целой армии, если бы мы только догадались запастись еще одной дюжиной бутылок.
  
  - Честное слово, барабанный бой приближается, - предупредил д'Артаньян.
  
  - Пусть себе приближается, - ответил Атос. - Отсюда до города добрых четверть часа ходьбы. Следовательно, и из города сюда понадобится столько же. Этого времени для пас более чем достаточно, чтобы принять какое-нибудь решение. Если мы уйдем отсюда, то нигде больше не найдем такого подходящего места для разговора. И знаете, господа, мне именно сейчас приходит в голову превосходная мысль.
  
  - Говорите же!
  
  - Разрешите мне сначала отдать Гримо необходимые распоряжения.
  
  Атос движением руки подозвал своего слугу и, указывая на лежавших в бастионе мертвецов, приказал:
  
  - Гримо, возьмите этих господ, прислоните их к стене, наденьте им на головы шляпы и вложите в руки мушкеты.
  
  - О великий человек! - воскликнул д'Артаньян. - Я тебя понимаю.
  
  - Вы понимаете? - переспросил Портос.
  
  - А ты, Гримо, понимаешь? - спросил Арамис.
  
  Гримо сделал утвердительный знак.
  
  - Это все, что требуется, - заключил Атос. - Вернемся к моей мысли.
  
  - Но мне бы очень хотелось понять, в чем тут суть, - продолжал настаивать Портос.
  
  - А в этом нет надобности.
  
  - Да, да, выслушаем Атоса! - сказали вместе д'Артаньян и Арамис.
  
  - У этой миледи, у этой женщины, этого гнусного создания, этого демона, есть, как вы, д'Артаньян, кажется, говорили мне, деверь...
  
  - Да, я его даже хорошо знаю, и мне думается, что он не очень-то расположен к своей невестке.
  
  - Это неплохо, - сказал Атос. - А если бы он ее ненавидел было бы еще лучше.
  
  - В таком случае, - обстоятельства вполне отвечают нашим желаниям.
  
  - Однако я бы очень желал понять, что делает Гримо, - повторил Портос.
  
  - Молчите, Портос! - остановил его Арамис.
  
  - Как зовут ее деверя?
  
  - Лорд Винтер.
  
  - Где он теперь?
  
  - Как только пошли слухи о войне, он вернулся в Лондон.
  
  - Как раз такой человек нам и нужен, - продолжал Атос. - Его-то и следует предупредить. Мы дадим ему знать, что его невестка собирается кого-то убить, и попросим не терять ее из виду. В Лондоне, надеюсь, есть какое-нибудь исправительное заведение, вроде приюта Святой Магдалины или Дома кающихся распутниц. Он велит упрятать туда свою невестку, и вот тогда мы можем быть спокойны.
  
  - Да, - согласился д'Артаньян, - до тех пор, пока она оттуда не выберется.
  
  - Вы, право, слишком многого требуете, д'Артаньян, - заметил Атос. - Я выложил вам все, что мог придумать. Больше у меня в запасе ничего нет, так и знайте!
  
  - А я нахожу, - выразил свое мнение Арамис, - что лучше всего будет, если мы предупредим и королеву, и лорда Винтера.
  
  - Да, но с кем мы пошлем письма в Тур и в Лондон?
  
  - Я ручаюсь за Базена, - сказал Арамис.
  
  - А я за Планше, - заявил д'Артаньян.
  
  - В самом деле, - подхватил Портос, - если мы не можем оставить лагерь, то нашим слугам это не возбраняется.
  
  - Совершенно верно, - подтвердил Арамис. - Мы сегодня же напишем письма, дадим им денег, и они отправятся в путь.
  
  - Дадим им денег? - переспросил Атос. - А разве у вас есть деньги?
  
  Четыре друга переглянулись, и их прояснившиеся было лица снова омрачились.
  
  - Смотрите! - крикнул д'Артаньян. - Я вижу черные и красные точки... вон они движутся. А вы еще говорили о полке, Атос! Да это целая армия!
  
  - Да, вы правы, вот они! - сказал Атос. - Как вам нравятся эти хитрецы? Идут втихомолку, не бьют в барабаны и не трубят... А, ты уже справился, Гримо?
  
  Гримо сделал утвердительный знак и показал на дюжину мертвецов, которых он разместил вдоль стены в самых живописных позах: одни стояли с ружьем у плеча, другие словно целились, а иные держали в руке обнаженную шпагу.
  
  - Браво! - одобрил Атос. - Вот это делает честь твоему воображению!
  
  - А все-таки, - снова начал Портос, - я очень хотел бы понять, в чем тут суть.
  
  - Сначала давайте уберемся отсюда, - предложил д'Артаньян, - а потом ты поймешь.
  
  - Погодите, господа, погодите минутку! Дадим Гримо время убрать со стола.
  
  - Ого! - вскричал Арамис. - Черные и красные точки заметно увеличиваются, и я присоединяюсь к мнению д'Артаньяна: по-моему, нечего нам терять время, а надо поскорее вернуться в лагерь.
  
  - Да, теперь и я ничего не имею против отступления, - сказал Атос. - Мы держали пари на один час, а пробыли здесь полтора. Теперь уж к нам никто не придерется. Идемте, господа, идемте!
  
  Гримо уже помчался вперед с корзиной и остатками завтрака.
  
  Четверо друзей вышли вслед за ним и сделали уже шагов десять, как вдруг Атос воскликнул:
  
  - Эх, черт возьми, что же мы делаем, господа!
  
  - Ты что-нибудь позабыл? - спросил Арамис.
  
  - А знамя, черт побери! Нельзя оставлять знамя неприятелю, даже если это просто салфетка.
  
  Атос бросился на бастион, поднялся на вышку и снял знамя, но так как ларошельцы уже приблизились на расстояние выстрела, они открыли убийственный огонь по человеку, который, словно потехи ради, подставлял себя под пули.
  
  Однако Атос был точно заколдован: пули со свистом проносились вокруг, но ни одна не задела его.
  
  Атос повернулся спиной к защитникам города и помахал знаменем, приветствуя защитников лагеря. С обеих сторон раздались громкие крики: с одной - вопли ярости, с другой - гул восторга.
  
  За первым залпом последовал второй, и три пули, пробив салфетку, превратили ее в настоящее знамя.
  
  Весь лагерь кричал:
  
  - Спускайтесь, спускайтесь!
  
  Атос сошел вниз; тревожно поджидавшие товарищи встретили его появление с большой радостью.
  
  - Пойдем, Атос, пойдем! - торопил д'Артаньян. - Прибавим шагу, прибавим! Теперь, когда мы до всего додумались, кроме того, где взять денег, было бы глупо, если бы нас убили.
  
  Но Атос продолжал идти величественной поступью, несмотря на увещания своих товарищей, и они, видя, что все уговоры бесполезны, пошли с ним в ногу.
  
  Гримо и его корзина намного опередили их и уже находились на недосягаемом для пуль расстоянии.
  
  Спустя минуту послышалась яростная пальба.
  
  - Что это значит? В кого они стреляют? - недоумевал Портос. - Я не слышу свиста ответных пуль и никого не вижу.
  
  - Они стреляют в наших мертвецов, - пояснил Атос.
  
  - Но наши мертвецы им не ответят!
  
  - Вот именно. Тогда они вообразят, что им устроили засаду, начнут совещаться, пошлют парламентера, а когда поймут, в чем дело, они уже в нас не попадут. Вот почему незачем нам спешить и наживать себе колотье в боку.
  
  - А, теперь я понимаю! - восхитился Портос.
  
  - Ну, слава богу! - заметил Атос, пожимая плечами.
  
  Французы, видя, что четверо друзей возвращаются размеренным шагом, восторженно кричали.
  
  Снова затрещали выстрелы, но на этот раз пули стали расплющиваться о придорожные камни вокруг наших друзей и зловеще свистеть им в уши. Ларошельцы наконец-то завладели бастионом.
  
  - Отменно скверные стрелки! - сказал Атос. - Скольких из них мы уложили? Дюжину?
  
  - Если не полтора десятка.
  
  - А скольких раздавили?
  
  - Не то восемь, не то десять.
  
  - И взамен всего этого ни одной царапины! Нет, все-таки... Что это у вас на руке, д'Артаньян? Уж не кровь ли?
  
  - Пустяки, - ответил д'Артаньян.
  
  - Шальная пуля?
  
  - Даже и не пуля.
  
  - А что же тогда?
  
  Мы уже говорили, что Атос любил д'Артаньяна, как родного сына; этот мрачный, суровый человек проявлял иногда к юноше чисто отеческую заботливость.
  
  - Царапина, - пояснил д'Артаньян. - Я прищемил пальцы в кладке стены и камнем перстня ссадил кожу.
  
  - Вот что значит носить алмазы, милостивый государь! - презрительным тоном заметил Атос.
  
  - Ах да, в самом деле, в перстне алмаз! - вскричал Портос. - Так чего же мы, черт возьми, жалуемся, что у нас нет денег?
  
  - Да, правда! - подхватил Арамис.
  
  - Браво, Портос! На этот раз действительно счастливая мысль!
  
  - Конечно, - сказал Портос, возгордившись от комплимента Атоса, - раз есть алмаз, можно продать его.
  
  - Но это подарок королевы, - возразил д'Артаньян.
  
  - Тем больше оснований пустить его в дело, - рассудил Атос. - То, что подарок королевы спасет Бекингэма, ее возлюбленного, будет как нельзя более справедливо, а то, что он спасет нас, ее друзей, будет как нельзя более добродетельно, и потому продадим алмаз. Что думает об этом господин аббат? Я не спрашиваю мнения Портоса, оно уже известно.
  
  - Я полагаю, - краснея, заговорил Арамис, - что, поскольку этот перстень получен не от возлюбленной и, следовательно, не является залогом любви, д'Артаньян может продать его.
  
  - Любезный друг, вы говорите как олицетворенное богословие. Итак, по вашему мнению...
  
  - ...следует продать алмаз, - ответил Арамис.
  
  - Ну хорошо! - весело согласился д'Артаньян. - Продадим алмаз, и не стоит больше об этом толковать.
  
  Стрельба продолжалась, но наши друзья были уже на расстоянии, недосягаемом для выстрелов, и ларошельцы палили только для очистки совести.
  
  - Право, эта мысль вовремя осенила Портоса: вот мы и дошли. Итак, господа, ни слова больше обо всем этом деле. На нас смотрят, к нам идут навстречу и нам устроят торжественный прием.
  
  Действительно, как мы уже говорили, весь лагерь пришел в волнение: более двух тысяч человек были, словно па спектакле, зрителями благополучно окончившейся смелой выходки четырех друзей; о настоящей побудительной причине ее никто, конечно, не догадывался.
  
  Над лагерем стоял гул приветствий:
  
  - Да здравствуют гвардейцы! Да здравствуют мушкетеры!
  
  Господин де Бюзиньи первый подошел, пожал руку Атосу и признал, что пари выиграно. За де Бюзиньи подошли драгун и швейцарец, а за ними кинулись и все их товарищи. Поздравлениям, рукопожатиям, объятиям и неистощимым шуткам и насмешкам над ларошельцами не было конца. Поднялся такой шум, что кардинал вообразил, будто начался мятеж, и послал капитана своей гвардии Ла Удиньера узнать, что случилось. Посланцу в самых восторженных выражениях рассказали обо всем происшедшем.
  
  - В чем же дело? - спросил кардинал, когда Ла Удиньер вернулся.
  
  - А в том, ваша светлость, что три мушкетера и один гвардеец держали пари с господином де Бюзиньи, что позавтракают на бастионе Сен-Жерве, и за этим завтраком продержались два часа против неприятеля и уложили невесть сколько ларошельцев.
  
  - Вы узнали имена этих трех мушкетеров?
  
  - Да, ваша светлость.
  
  - Назовите их.
  
  - Это господа Атос, Портос и Арамис.
  
  "Все те же три храбреца!" - сказал про себя кардинал.
  
  - А гвардеец?
  
  - Господин д'Артаньян.
  
  - Все тот же юный хитрец! Положительно необходимо, чтобы эта четверка друзей перешла ко мне на службу.
  
  Вечером кардинал, беседуя с г-ном де Тревилем, коснулся утреннего подвига, который служил предметом разговоров всего лагеря. Г-н де Тревиль, слышавший рассказ об этом похождении из уст самих участников, пересказал его со всеми подробностями его высокопреосвященству, не забыв и эпизода с салфеткой.
  
  - Отлично, господин де Тревиль! - сказал кардинал. - Пришлите мне, пожалуйста, эту салфетку, я велю вышить на ней три золотые лилии и вручу ее в качестве штандарта вашим мушкетерам.
  
  - Ваша светлость, это будет несправедливо по отношению к гвардейцам, - возразил г-н де Тревиль, - ведь д'Артаньян не под моим началом, а у Дезэссара.
  
  - Ну так возьмите его к себе, - предложил кардинал. - Раз эти четыре храбреца так любят друг друга, им по справедливости надо служить вместе.
  
  В тот же вечер г-н де Тревиль объявил эту приятную новость трем мушкетерам и д'Артаньяну и тут же пригласил всех четверых на следующий день к себе на завтрак.
  
  Д'Артаньян был вне себя от радости. Как известно мечтой всей его жизни было сделаться мушкетером.
  
  Трое его друзей тоже очень обрадовались.
  
  - Честное слово, у тебя была блестящая мысль, - сказал д'Артаньян Атосу, - и ты оказался прав: мы снискали там славу и начали очень важный для нас разговор...
  
  - ...который мы сможем теперь продолжить, не возбуждая ни в ком подозрения: ведь отныне, с божьей помощью, мы будем слыть кардиналистами.
  
  В тот же вечер д'Артаньян отправился к г-ну Дезэссару выразить ему свое почтение и объявить об оказанной кардиналом милости.
  
  Когда Дезэссар, очень любивший д'Артаньяна, узнал об этом, он предложил юноше свои услуги: перевод в другой полк был сопряжен с большими расходами на обмундирование и снаряжение.
  
  Д'Артаньян отказался от его помощи, но, воспользовавшись удобным случаем, попросил Дезэссара, чтобы тот велел оценить алмаз, и отдал ему перстень, прося обратить его в деньги.
  
  На следующий день, в восемь часов утра, лакей Дезэссара явился к д'Артаньяну и вручил ему мешок с золотом, в котором было семь тысяч ливров.
  
  Это была цена алмаза королевы.
  
  Глава 18. СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
  Атос нашел подходящее название: семейное дело. Семейное дело не подлежало ведению кардинала; семейное дело никого не касалось; семейным делом можно было заниматься на виду у всех.
  
  Итак, Атос нашел название: семейное дело.
  
  Арамис нашел способ: послать слуг.
  
  Портос нашел средство: продать алмаз.
  
  Один д'Артаньян, обычно самый изобретательный из всех четверых, ничего не придумал, но, сказать по правде, уже одно имя миледи парализовало все его мысли.
  
  Ах нет, мы ошиблись: он нашел покупателя алмаза.
  
  За завтраком у г-на де Тревиля царило самое непринужденное веселье.
  
  Д'Артаньян явился уже в новой форме: он был приблизительно одного роста с Арамисом, а так как Арамис - которому, как помнят читатели, издатель щедро заплатил за купленную у него поэму - сразу заказал себе все в двойном количестве, то он и уступил своему другу один комплект полного обмундирования.
  
  Д'Артаньян был бы наверху блаженства, если бы не миледи, которая, как черная туча на горизонте, маячила перед его мысленным взором.
  
  После этого завтрака друзья условились собраться вечером у Атоса и там окончить задуманное дело.
  
  Д'Артаньян весь день разгуливал по улицам лагеря, щеголяя своей мушкетерской формой.
  
  Вечером, в назначенный час, четыре друга встретились; оставалось решить только три вещи: что написать брату миледи, что написать ловкой особе в Туре и кому из слуг поручить доставить письма.
  
  Каждый предлагал своего: Атос отмечал скромность Гримо, который говорил только тогда, когда его господин разрешал ему открывать рот; Портос превозносил силу Мушкетона, который был такого мощного сложения, что легко мог поколотить четырех людей обыкновенного роста; Арамис, доверявший ловкости Базена, рассыпался в пышных похвалах своему кандидату; а д'Артаньян, всецело полагавшийся на храбрость Планше, выставлял на вид его поведение в щекотливом булонском деде.
  
  Эти четыре добродетели долго оспаривали друг у друга первенство, и по этому случаю были произнесены блестящие речи, которых мы не приводим из опасения, чтобы они не показались чересчур длинными.
  
  - К несчастью, - заметил Атос, - надо бы, чтобы наш посланец сочетал в себе все четыре качества.
  
  - Но где найти такого слугу?
  
  - Такого не сыскать, - согласился Атос, - я сам знаю. А потому возьмите Гримо.
  
  - Нет, Мушкетона.
  
  - Лучше Базена.
  
  - А по-моему, Планше. Он отважен и ловок; вот уже два качества из четырех.
  
  - Господа, - заговорил Арамис, - главное, что нам нужно знать, - это вовсе не то, кто из наших четырех слуг всего скромнее, сильнее, изворотливее и храбрее; главное - кто из них больше всех любит деньги.
  
  - Весьма мудрое замечание, - сказал Атос, - надо рассчитывать на пороки людей, а не на их добродетели. Господин аббат, вы великий нравоучитель!
  
  - Разумеется, это главное, - продолжал Арамис. - Нам нужны надежные исполнители наших поручений не только для того, чтобы добиться успеха, но также и для того, чтобы не потерпеть неудачи. Ведь в случае неудачи ответит своей головой не слуга...
  
  - Говорите тише, Арамис! - остановил его Атос.
  
  - Вы правы... Не слуга, а господин и даже господа! Так ли нам преданы наши слуги, чтобы ради нас подвергнуть опасности свою жизнь? Нет.
  
  - Честное слово, я почти ручаюсь за Планше, - возразил д'Артаньян.
  
  - Так вот, милый друг, прибавьте к его бескорыстной преданности изрядное количество денег, что даст ему некоторый достаток, и тогда вы можете ручаться за него вдвойне.
  
  - И все-таки вас обманут, - сказал Атос, который был оптимистом, когда дело шло о вещах, и пессимистом, когда речь шла о людях. - Они пообещают все, чтобы получить деньги, а в дороге страх помешает им действовать. Как только их поймают - их прижмут, а прижатые, они во всем сознаются. Ведь мы не дети, черт возьми! Чтобы попасть в Англию, - Атос понизил голос, - надо проехать всю Францию, которая кишит шпионами и ставленниками кардинала. Чтобы сесть на корабль, надо иметь пропуск. А чтобы найти дорогу в Лондон, надо уметь говорить по-английски. По-моему, дело это очень трудное.
  
  - Да вовсе нет! - возразил д'Артаньян, которому очень хотелось, чтобы их замысел был приведен в исполнение. - По-моему, оно, напротив, очень легкое. Ну, разумеется, если расписать лорду Винтеру всякие ужасы, все гнусности кардинала...
  
  - Потише! - предостерег Атос.
  
  - ...все интриги и государственные тайны, - продолжал вполголоса д'Артаньян, последовав совету Атоса, - разумеется, всех нас колесуют живьем. Но, бога ради, не забывайте, Атос, что мы ему напишем - как вы сами сказали, по семейному делу, - что мы ему напишем единственно для того, чтобы по приезде миледи в Лондон он лишил ее возможности вредить нам. Я напишу ему письмо примерно такого содержания...
  
  - Послушаем, - сказал Арамис, заранее придавая своему лицу критическое выражение.
  
  - "Милостивый государь и любезный друг..."
  
  - Ну да, писать "любезный друг" англичанину! - перебил его Атос. - Нечего сказать, хорошее начало! Браво, д'Артаньян! За одно это обращение вас не то что колесуют, а четвертуют!
  
  - Ну хорошо, допустим, вы правы. Я напишу просто: "Милостивый государь".
  
  - Вы можете даже написать "милорд", - заметил Атос, который всегда считал нужным соблюдать принятые формы вежливости.
  
  - "Милорд, помните ли вы небольшой пустырь за Люксембургом?"
  
  - Отлично! Теперь еще и Люксембург! Решат, что это намек на королеву-мать. Вот так ловко придумано! - усмехнулся Атос.
  
  - Ну хорошо, напишем просто: "Милорд, помните ли вы тот небольшой пустырь, где вам спасли жизнь?.."
  
  - Милый д'Артаньян, вы всегда будете прескверным сочинителем, - сказал Атос. - Где вам спасли жизнь! Фи! Это недостойно! О подобных услугах человеку порядочному не напоминают. Попрекнуть благодеянием - значит оскорбить.
  
  - Ах, друг мой, вы невыносимы! - заявил д'Артаньян. - Если надо писать под вашей цензурой, я решительно отказываюсь.
  
  - И хорошо сделаете. Орудуйте мушкетом и шпагой, мой милый, в этих двух занятиях вы проявляете большее искусство, а перо предоставьте господину аббату, это по его части.
  
  - И в самом деле, предоставьте перо Арамису, - поддакнул Портос, - ведь он даже пишет латинские диссертации.
  
  - Ну хорошо, согласен! - сдался д'Артаньян. - Составьте нам эту записку, Арамис. Но заклинаю вас святейшим отцом нашим - папой, выражайтесь осторожно! Я тоже буду выискивать у вас неудачные обороты, предупреждаю вас.
  
  - Охотно соглашаюсь, - ответил Арамис с простодушной самоуверенностью, свойственной поэтам, - но познакомьте меня со всеми обстоятельствами. Мне, правда, не раз приходилось слышать, что невестка милорда - большая мошенница, и я сам в этом убедился, подслушав ее разговор с кардиналом...
  
  - Да потише, черт возьми! - перебил Атос.
  
  - ...но подробности мне неизвестны, - договорил Арамис.
  
  - И мне тоже, - объявил Портос.
  
  Д'Артаньян и Атос некоторое время молча смотрели друг на друга.
  
  Наконец Атос, собравшись с мыслями и побледнев немного более обыкновенного, кивком головы выразил согласие, и д'Артаньян понял, что ему разрешается ответить.
  
  - Так вот о чем нужно написать, - начал он. - "Милорд, ваша невестка - преступница, она пыталась подослать к вам убийц, чтобы унаследовать ваше состояние. Но она не имела права выйти замуж за вашего брата, так как была уже замужем во Франции и..."
  
  Д'Артаньян запнулся, точно подыскивая подходящие слова, и взглянул на Атоса.
  
  - "... и муж выгнал ее", - вставил Атос.
  
  - "... оттого, что она заклеймена", - продолжал д'Артаньян.
  
  - Да не может быть! - вскричал Портос. - Она пыталась подослать убийц к своему деверю?
  
  - Да.
  
  - Она была уже замужем? - переспросил Арамис.
  
  - Да.
  
  - И муж обнаружил, что на плече у нее клеймо в виде лилии? - спросил Портос.
  
  - Да.
  
  Эти три "да" были произнесены Атосом, и каждое последующее звучало мрачнее предыдущего.
  
  - А кто видел у нее это клеймо? - осведомился Арамис.
  
  - Д'Артаньян и я... или, вернее, соблюдая хронологический порядок, я и д'Артаньян, - ответил Атос.
  
  - А муж этого ужасного создания жив еще? - спросил Арамис.
  
  - Он еще жив.
  
  - Вы в этом уверены?
  
  - Да, уверен.
  
  На миг воцарилось напряженное молчание, во время которого каждый из друзей находился под тем впечатлением, какое произвело на него все сказанное.
  
  - На этот раз, - заговорил первым Атос, - д'Артаньян дал нам прекрасный набросок, именно со всего этого и следует начать наше письмо.
  
  - Черт возьми, вы правы, Атос! - сказал Арамис. - Сочинить такое письмо - задача очень щекотливая. Сам господин канцлер затруднился бы составить столь многозначительное послание, хотя господин канцлер очень мило сочиняет протоколы. Ну ничего! Помолчите, я буду писать.
  
  Арамис взял перо, немного подумал, написал изящным женским почерком десяток строк, а затем негромко и медленно, словно взвешивая каждое слово, прочел следующее:
  
  "Милорд!
  
  Человек, пишущий вам эти несколько слов, имел честь скрестить с вами шпаги на небольшом пустыре на улице Ада. Так как вы после того много раз изволили называть себя другом этого человека, то и он считает долгом доказать свою дружбу добрым советом. Дважды вы чуть было не сделались жертвой вашей близкой родственницы, которую вы считаете своей наследницей, так как вам неизвестно, что она вступила в брак в Англии, будучи уже замужем во Франции. Но в третий раз, то есть теперь, вы можете погибнуть. Ваша родственница этой ночью выехала из Ла-Рошели в Англию.
  
  Следите за ее прибытием, ибо она лелеет чудовищные замыслы. Если вы пожелаете непременно узнать, на что она способна, прочтите ее прошлое на ее левом плече."
  
  - Вот это превосходно! - одобрил Атос. - Вы пишете, как государственный секретарь, милый Арамис. Теперь лорд Винтер учредит строгий надзор, если только он получит это предостережение, и если бы даже оно попало в руки его высокопреосвященства, то не повредило бы нам. Но слуга, которого мы пошлем, может побывать не дальше Шательро, а потом уверять нас, что съездил в Лондон. Поэтому дадим ему вместе с письмом только половину денег, пообещав отдать другую половину, когда он привезет ответ... У вас при себе алмаз? - обратился Атос к д'Артаньяну.
  
  - У меня при себе нечто лучшее - у меня деньги.
  
  И д'Артаньян бросил мешок на стол.
  
  При звоне золота Арамис поднял глаза, Портос вздрогнул, Атос же остался невозмутимым.
  
  - Сколько в этом мешочке? - спросил он.
  
  - Семь тысяч ливров луидорами по двенадцати франков.
  
  - Семь тысяч ливров! - вскричал Портос. - Этот дрянной алмазик стоит семь тысяч ливров?
  
  - По-видимому, - сказал Атос, - раз они на столе. Я не склонен предполагать, что наш друг д'Артаньян прибавил к ним свои деньги.
  
  - Но, обсуждая все, мы не думаем о королеве, господа, - вернулся к своей мысли д'Артаньян. - Позаботимся немного о здоровье милого ее сердцу Бекингэма. Это самое малое, что мы обязаны для нее предпринять.
  
  - Совершенно справедливо, - согласился Атос. - Но это по части Арамиса.
  
  - А что от меня требуется? - краснея, отозвался Арамис.
  
  - Самая простая вещь: составить письмо той ловкой особе, что живет в Туре.
  
  Арамис снова взялся за перо, опять немного подумал и написал следующие строки, которые он тотчас представил на одобрение своих друзей:
  
  "Милая кузина!.."
  
  - А, эта ловкая особа - ваша родственница! - ввернул Атос.
  
  - Двоюродная сестра, - сказал Арамис.
  
  - Что ж, пусть будет двоюродная сестра!
  
  Арамис продолжал:
  
  "Милая кузина!
  
  Его высокопреосвященство господин кардинал, да хранит его господь для блага Франции и на посрамление врагов королевства, уже почти покончил с мятежными еретиками Ла-Рошели. Английский флот, идущий к ним на помощь, вероятно, не сможет даже близко подойти к крепости. Осмелюсь высказать уверенность, что какое-нибудь важное событие помешает господину Бекингэму отбыть из Англии. Его высокопреосвященство - самый прославленный государственный деятель прошлого, настоящего и, вероятно, будущего. Он затмил бы солнце, если бы оно ему мешало. Сообщите эти радостные новости вашей сестре, милая кузина. Мне приснилось, что этот проклятый англичанин умер. Не могу припомнить, то ли от удара кинжалом, то ли от яда одно могу сказать с уверенностью: мне приснилось, что он умер, а вы знаете, мои сны никогда меня не обманывают. Будьте же уверены, что вы скоро меня увидите".
  
  - Превосходно! - воскликнул Атос. - Вы король поэтов, милый Арамис!
  
  Вы говорите, как Апокалипсис, и изрекаете истину, как Евангелие. Теперь остается только надписать на этом письме адрес.
  
  - Это очень легко, - сказал Арамис.
  
  Он кокетливо сложил письмо и надписал:
  
  "Девице Мишон, белошвейке в Туре".
  
  Три друга, смеясь, переглянулись: их уловка не удалась.
  
  - Теперь вы понимаете, господа, - заговорил Арамис, - что только Базен может доставить это письмо в Тур: моя кузина знает только Базена и доверяет ему одному; всякий другой слуга провалит дело. К тому же Базен учен и честолюбив: Базен знает историю, господа, он знает, что Сикст Пятый, прежде чем сделаться папой, был свинопасом. А так как Базен намерен в одно время со мной принять духовное звание, то он не теряет надежды тоже сделаться папой или по меньшей мере кардиналом. Вы понимаете, что человек, который так высоко метит, не даст схватить себя; а уж если его поймают, скорее примет мучения, но ни в чем не сознается.
  
  - Хорошо, хорошо, - согласился д'Артаньян, - я охотно уступаю вам Базена, но уступите мне Планше. Миледи однажды приказала вздуть его и выгнать из своего дома, а у Планше хорошая память, и, ручаюсь вам, если ему представится возможность отомстить, он скорее погибнет, чем откажется от этого удовольствия. Если дела в Туре касаются вас, Арамис, то дела в Лондоне касаются лично меня. А потому я прошу выбрать Планше, который к тому же побывал со мною в Лондоне и умеет совершенно правильно сказать:
  
  "London, sir, if you please" 16, "My master lord d'Artagnan" 17.
  
  Будьте покойны, с такими познаниями он отлично найдет дорогу туда и обратно.
  
  - В таком случае - дадим Планше семьсот ливров при отъезде и семьсот ливров по его возвращении, а Базену - триста ливров, когда он будет уезжать, и триста ливров, когда вернется, - предложил Атос. - Это убавит наше богатство до пяти тысяч ливров. Каждый из нас возьмет себе тысячу ливров и употребит ее как ему вздумается, а оставшуюся тысячу мы отложим про запас, на случай непредвиденных расходов или для общих надобностей, поручив хранить ее аббату. Согласны вы на это?
  
  - Любезный Атос, - сказал Арамис, - вы рассуждаете, как Нестор, который был, как всем известно, величайшим греческим мудрецом.
  
  - Итак, решено: поедут Планше и Базен, - заключил Атос. - В сущности говоря, я рад оставить при себе Гримо: он привык к моему обращению, и я дорожу им. Вчерашний день, должно быть, уже изрядно измотал его, а это путешествие его бы доконало.
  
  Друзья позвали Планше и дали ему необходимые указания; он уже был предупрежден д'Артаньяном, который прежде всего возвестил ему славу, затем посулил деньги и уж потом только упомянул об опасности.
  
  - Я повезу письмо за отворотом рукава, - сказал Планше, - и проглочу его, если меня схватят.
  
  - Но тогда ты не сможешь выполнить поручение, - возразил д'Артаньян.
  
  - Дайте мне сегодня вечером копию письма, и завтра я буду знать его наизусть.
  
  Д'Артаньян посмотрел на своих друзей, словно желая сказать:
  
  "Ну что? Правду я вам говорил?"
  
  - Знай, - продолжал он, обращаясь к Планше, - тебе дается восемь дней на то, чтобы добраться к лорду Винтеру, и восемь дней на обратный путь, итого шестнадцать дней. Если на шестнадцатый день после твоего отъезда, в восемь часов вечера, ты не приедешь, то не получишь остальных денег, даже если бы ты явился в пять минут девятого.
  
  - В таком случае, купите мне, сударь, часы, - попросил Планше.
  
  - Возьми вот эти, - сказал Атос, со свойственной ему беспечной щедростью отдавая Планше свои часы, - и будь молодцом. Помни: если ты разоткровенничаешься, если ты проболтаешься или прошатаешься где-нибудь, ты погубишь своего господина, который так уверен в твоей преданности, что поручился нам за тебя. И помни еще: если по твоей вине случится какое-нибудь несчастье с д'Артаньяном, я всюду найду тебя, чтобы распороть тебе живот!
  
  - Эх, сударь! - произнес Планше, обиженный подозрением и к тому же испуганный невозмутимым видом мушкетера.
  
  - А я, - сказал Портос, свирепо вращая глазами, - сдеру с тебя живого шкуру!
  
  - Ах, сударь!
  
  - А я, - сказал Арамис своим кротким, мелодичным голосом, - сожгу тебя на медленном огне по способу дикарей, запомни это!
  
  - Ох, сударь!
  
  И Планше заплакал; мы не сумеем сказать, было ли то от страха, внушенного ему этими угрозами, или от умиления при виде столь тесной дружбы четырех друзей.
  
  Д'Артаньян пожал ему руку и обнял его.
  
  - Видишь ли, Планше, - сказал он ему, - эти господа говорят тебе все это из чувства привязанности ко мне, но, в сущности, они тебя любят.
  
  - Ах, сударь, или я исполню поручение, или меня изрежут на куски! - вскричал Планше. - Но даже если изрежут, то, будьте уверены, ни один кусочек ничего не выдаст.
  
  Было решено, что Планше отправится в путь на следующий день, в восемь часов утра, чтобы за ночь он успел выучить письмо наизусть. Он выгадал на этом деле ровно двенадцать часов, так как должен был вернуться на шестнадцатый день, в восемь часов вечера.
  
  Утром, когда он садился на копя, д'Артаньян, питавший в глубине сердца слабость к герцогу Бекингэму, отвел Планше в сторону.
  
  - Слушай, - сказал он ему, - когда ты вручишь письмо лорду Винтеру и он прочтет его, скажи ему еще: "Оберегайте его светлость лорда Бекингэма: его хотят убить". Но, видишь ли, Планше, это настолько важно и настолько серьезно, что я не признался в том, что доверяю тебе эту тайну, даже моим друзьям и не написал бы этого в письме, даже если бы меня пообещали произвести в капитаны.
  
  - Будьте спокойны, сударь, вы увидите, что на меня можно во всем положиться.
  
  Сев на превосходного коня, которого он должен был оставить в двадцати лье от лагеря, чтобы ехать дальше на почтовых, Планше поскакал галопом; и, хотя сердце у него слегка щемило при воспоминании о трех обещаниях мушкетеров, он все-таки был в отличном расположении духа.
  
  Базен уехал на следующее утро в Тур; ему дано было восемь дней на то, чтобы исполнить возложенное на него поручение.
  
  Все то время, пока их посланцы отсутствовали, четыре друга, разумеется, более чем когда-нибудь были настороже и держали ухо востро.
  
  Они целые дни подслушивали, что говорится кругом, следили за действиями кардинала и разнюхивали, не прибыл ли к Ришелье какой-нибудь гонец.
  
  Не раз их охватывал трепет, когда их неожиданно вызывали для несения служебных обязанностей. К тому же им приходилось оберегать и собственную безопасность: миледи была привидением, которое, раз явившись человеку, не давало ему больше спать спокойно.
  
  Утром восьмого дня Базен, бодрый, как всегда, и, по своему обыкновению, улыбающийся, вошел в кабачок "Нечестивец" в то время, когда четверо друзей завтракали там, и сказал, как было условленно:
  
  - Господин Арамис, вот ответ вашей кузины.
  
  Друзья радостно переглянулись: половина дела была сделана; правда, эта половина была более легкая и требовала меньше времени.
  
  Арамис, невольно покраснев, взял письмо, написанное неуклюжим почерком и с орфографическими ошибками.
  
  - О, боже мой! - смеясь, воскликнул он. - Я положительно теряю надежду: бедняжка Мишон никогда не научится писать, как господин де Вуатюр!
  
  - Што это са петная Мишон? - спросил швейцарец, беседовавший с четырьмя друзьями в ту минуту, как пришло письмо.
  
  - Ах, боже мой, да почти ничто! - ответил Арамис. - Очаровательная юная белошвейка, я ее очень любил и попросил написать мне на память несколько строк.
  
  - Шерг фосьми, если она такая польшая тама, как ее пукфы, вы счастлифец, тофарищ! - сказал швейцарец.
  
  Арамис просмотрел письмо и передал его Атосу.
  
  - Почитайте-ка, что она пишет, Атос, - предложил он.
  
  Атос пробежал глазами это послание и, желая рассеять все подозрения, которые могли бы возникнуть, прочел вслух:
  
  "Милый кузен, моя сестра и я очень хорошо отгадываем сны; и мы ужасно боимся их, но про ваш, надеюсь, можно сказать: не верь снам, сны - обман. Прощайте, будьте здоровы и время от времени давайте нам о себе знать.
  
  Аглая Мишон".
  
  - А о каком сне она пишет? - спросил драгун, подошедший во время чтения письма.
  
  - Та, о каком сне? - подхватил швейцарец.
  
  - Ах, боже мой, да очень просто: о сне, который я видел и рассказал ей, - ответил Арамис.
  
  - Та, поше мой, ошень просто рассказать свой сон, но я ашкокта не фишу сноф.
  
  - Вы очень счастливы, - заметил Атос, вставая из-за стола. - Я был бы рад, если бы мог сказать то же самое.
  
  - Никокта! - повторил швейцарец, в восторге от того, что такой человек, как Атос, хоть в этом ему завидует. - Никокта! Никокта!
  
  Д'Артаньян, увидев, что Атос встал, тоже поднялся, взял его под руку и вышел с ним.
  
  Портос и Арамис остались отвечать на грубоватые шутки драгуна и швейцарца.
  
  А Базен пошел и улегся спать на соломенную подстилку, и так как у него было более живое воображение, чем у швейцарца, то он видел сон, будто Арамис, сделавшись папой, возводит его в сан кардинала.
  
  Однако, как мы уже сказали, своим благополучным возвращением Базен развеял только часть той тревоги, которая не давала покоя четырем друзьям. Дни ожидания тянутся долго, и в особенности чувствовал это д'Артаньян, который готов был побиться об заклад, что в сутках стало теперь сорок восемь часов. Он забывал о вынужденной медлительности путешествия по морю и преувеличивал могущество миледи. Он мысленно наделял эту женщину, казавшуюся ему демоном, такими же сверхъестественными, как и она сама, союзниками; при малейшем шорохе он воображал, что пришли его арестовать и привели обратно Планше для очной ставки с ним и его друзьями. И более того: доверие его к достойному пикардийцу с каждым днем уменьшалось. Его тревога настолько усилилась, что передавалась и Портосу и Арамису. Один только Атос оставался по-прежнему невозмутимым, точно вокруг него не витало ни малейшей опасности и ничто не нарушало обычного порядка вещей.
  
  На шестнадцатый день это волнение с такой силой охватило д'Артаньяна и его друзей, что они не могли оставаться на месте и бродили, точно призраки, по дороге, по которой должен был вернуться Планше.
  
  - Вы, право, не мужчины, а дети, если женщина может внушать вам такой страх! - говорил им Атос. - И что нам, в сущности, угрожает? Попасть в тюрьму? Но нас вызволят оттуда! Ведь вызволили же госпожу Бонасье! Быть обезглавленными? Но каждый день в траншеях мы с самым веселым видом подвергаем себя большей опасности, ибо ядро может раздробить нам ногу, и я убежден, что хирург причинит нам больше страданий, отрезая ногу, чем палач, отрубая голову. Ждите же спокойно: через два часа, через четыре, самое позднее через шесть Планше будет здесь. Он обещал быть, и я очень доверяю обещаниям Планше - он кажется мне славным малым.
  
  - А если он не приедет? - спросил д'Артаньян.
  
  - Ну, если он не приедет, значит, он почему-либо задержался, вот и все. Он мог упасть с лошади, мог свалиться с моста, мог от быстрой езды схватить воспаление легких. Эх, господа, надо принимать во внимание все случайности! Жизнь - это четки, составленные из мелких невзгод, и философ, смеясь, перебирает их. Будьте, подобно мне, философами, господа, садитесь за стол, и давайте выпьем: никогда будущее не представляется в столь розовом свете, как в те мгновения, когда смотришь на него сквозь бокал шамбертена.
  
  - Совершенно справедливо, - ответил д'Артаньян, - но мне надоело каждый раз, когда я раскупориваю новую бутылку, опасаться, не из погреба ли она миледи.
  
  - Вы уж очень разборчивы, - сказал Атос. - Она такая красивая женщина!
  
  - Женщина, отмеченная людьми! - неуклюже сострил Портос и, по обыкновению, громко захохотал.
  
  Атос вздрогнул, провел рукой по лбу, точно отирая пот, и поднялся с нервным движением, которое он не в силах был скрыть.
  
  Между тем день прошел. Вечер наступал медленнее, чем обыкновенно, но наконец все-таки наступил, и трактиры наполнились посетителями. Атос, получивший свою долю от продажи алмаза, не выходил из "Нечестивца". В г-не де Бюзиньи, который, кстати сказать, угостил наших друзей великолепным обедом, он нашел вполне достойного партнера. Итак, они, по обыкновению, играли вдвоем в кости, когда пробило семь часов; слышно было, как прошли мимо патрули, которые направлялись усилить сторожевые посты; в половине восьмого пробили вечернюю зорю.
  
  - Мы пропали! - шепнул д'Артаньян Атосу.
  
  - Вы хотите сказать - пропали наши деньги? - спокойно поправил его Атос, вынимая из кармана четыре пистоля и бросая их на стол. - Ну, господа, - продолжал он, - бьют зорю, пойдемте спать.
  
  И Атос вышел из трактира в сопровождении д'Артаньяна. Позади них шел Арамис под руку с Портосом. Арамис бормотал какие-то стихи, а Портос в отчаянии безжалостно теребил свой ус.
  
  Вдруг из темноты выступила какая-то фигура, очертания которой показались д'Артаньяну знакомыми, и привычный его слуху голос сказал:
  
  - Я принес ваш плащ, сударь: сегодня прохладный вечор.
  
  - Планше! - вскричал д'Артаньян вне себя от радости.
  
  - Планше! - подхватили Портос и Арамис.
  
  - Ну да, Планше, - сказал Атос. - Что же тут удивительного? Он обещал вернуться в восемь часов, и как раз бьет восемь. Браво, Планше, вы человек, умеющий держать слово! И, если когда-нибудь вы оставите вашего господина, я возьму вас к себе в услужение.
  
  - О нет, никогда! - возразил Планше. - Никогда я не оставлю господина д'Артаньяна!
  
  В ту же минуту д'Артаньян почувствовал, что Планше сунул ему в руку записку.
  
  Д'Артаньян испытывал большое желание обнять Планше, как он сделал это при его отъезде, но побоялся, как бы такое изъявление чувств по отношению к слуге посреди улицы не показалось странным кому-нибудь из прохожих, а потому сдержал свой порыв.
  
  - Записка у меня, - сообщил он Атосу и остальным друзьям.
  
  - Хорошо, - сказал Атос. - Пойдем домой и прочитаем.
  
  Записка жгла руку д'Артаньяну, он хотел ускорить шаг, но Атос взял его под руку, и юноше поневоле пришлось идти в ногу со своим другом.
  
  Наконец они вошли в палатку и зажгли светильник. Планше встал у входа, чтобы никто не застиг друзей врасплох, а д'Артаньян дрожащей рукой сломал печать и вскрыл долгожданное письмо.
  
  Оно заключало полстроки, написанной чисто британским почерком, и было весьма лаконично:
  
  "Thank you, be easy".
  
  Что означало: "Благодарю вас, будьте спокойны".
  
  Атос взял письмо из рук д'Артаньяна, поднес его к светильнику, зажег и держал, пока оно не обратилось в пепел.
  
  Потом он подозвал Планше и сказал ему:
  
  - Теперь, любезный, можешь требовать свои семьсот ливров, но ты не многим рисковал с такой запиской!
  
  - Однако это не помешало мне прибегать к разным ухищрениям, чтобы благополучно довезти ее, - ответил Планше.
  
  - Ну-ка, расскажи нам о своих приключениях! - предложил д'Артаньян.
  
  - Это долго рассказывать, сударь.
  
  - Ты прав, Планше, - сказал Атос. - К тому же пробили уже зорю, и, если у нас светильник будет гореть дольше, чем у других, это заметят.
  
  - Пусть будет так, ляжем спать, - согласился д'Артаньян. - Спи спокойно, Планше!
  
  - Честное слово, сударь, в первый раз за шестнадцать дней я спокойно усну!
  
  - И я тоже! - сказал д'Артаньян.
  
  - И я тоже! - вскричал Портос.
  
  - И я тоже! - проговорил Арамис.
  
  - Открою вам правду: и я тоже, - признался Атос.
  
  Глава 19. ЗЛОЙ РОК
  Между тем миледи, вне себя от гнева, металась по палубе, точно разъяренная львица, которую погрузили на корабль; ей страстно хотелось броситься в море и вплавь отправиться на берег: она не могла примириться с мыслью, что д'Артаньян оскорбил ее, что Атос угрожал ей, а она покидает Францию, так и не отомстив им. Эта мысль вскоре стала для нее настолько невыносимой, что, пренебрегая опасностями, которым она могла подвергнуться, она принялась умолять капитана высадить ее на берег. Но капитан, спешивший поскорее выйти из своего трудного положения между французскими и английскими военными кораблями - положения летучей мыши между крысами и птицами, - торопился добраться до берегов Англии и наотрез отказался подчиниться тому, что он считал женским капризом. Впрочем, он обещал своей пассажирке, которую кардинал поручил его особому попечению, что высадит ее, если позволят море и французы, в одном из бретонских портов - в Лориане или в Бресте. Но ветер дул противный, море было бурное, и приходилось все время лавировать. Через девять дней после отплытия из Шаранты миледи, бледная от огорчения и неистовой злобы, увидела вдали только синеватые берега Финистера.
  
  Она рассчитала, что для того, чтобы проехать из этого уголка Франции к кардиналу, ей понадобится, по крайней мере, три дня; прибавьте к ним еще день на высадку - это составит четыре дня; прибавьте эти четыре дня к десяти истекшим - получится тринадцать потерянных дней! Тринадцать дней, в продолжение которых в Лондоне могло произойти столько важных событий! Она подумала, что кардинал, несомненно, придет в ярость, если она вернется, и, следовательно, будет более склонен слушать жалобы других на нее, чем ее обвинения против кого-либо. Поэтому, когда судно проходило мимо Лориапа и Бреста, она не настаивала больше, чтобы капитан ее высадил, а он, со своей стороны, умышленно не напоминал ей об этом. Итак, миледи продолжала свой путь, и в тот самый день, когда Планше садился в Портсмуте на корабль, отплывавший во Францию, посланница его высокопреосвященства с торжеством входила в этот порт.
  
  Весь город был в необычайном волнении: спускали на воду четыре больших, только что построенных корабля; на молу, весь в золоте, усыпанный, по своему обыкновению, алмазами и драгоценными камнями, в шляпе с белым пером, ниспадавшим ему на плечо, стоял Бекингэм, окруженный почти столь же блестящей, как и он, свитой.
  
  Был один из тех редких прекрасных зимних дней, когда Англия вспоминает, что в мире есть солнце. Погасающее, но все еще великолепное светило закатывалось, обагряя и небо и море огненными полосами и бросая на башни и старинные дома города последний золотой луч, сверкавший в окнах, словно отблеск пожара.
  
  Миледи, вдыхая морской воздух, все более свежий и благовонный по мере приближения к берегу, созерцая эти грозные приготовления, которые ей поручено было уничтожить, все могущество этой армии, которое она должна была сокрушить несколькими мешками золота - она одна, она, женщина, мысленно сравнила себя с Юдифью, проникшей в лагерь ассирийцев и увидевшей великое множество воинов, колесниц, лошадей и оружия, которые по одному мановению ее руки должны были рассеяться, как дым.
  
  Судно стало на рейде. Но, когда оно готовилось бросить якорь, к нему подошел превосходно вооруженный катер и, выдавая себя за сторожевое судно, спустил шлюпку, которая направилась к трапу; в шлюпке сидели офицер, боцман и восемь гребцов. Офицер поднялся на борт, где его встретили со всем уважением, какое внушает военная форма.
  
  Офицер поговорил несколько минут с капитаном и дал ему прочитать какие-то бумаги, после чего, по приказанию капитана, вся команда судна и пассажиры были вызваны на палубу.
  
  Когда они выстроились там, офицер громко осведомился, откуда отплыл бриг, какой держал курс, где приставал, и на все его вопросы капитан ответил без колебания и без затруднений. Потом офицер стал оглядывать одного за другим всех находившихся на палубе и, дойдя до миледи, очень внимательно посмотрел на нее, но не произнес ни слова.
  
  Затем он снова подошел к капитану, сказал ему еще что-то и, словно приняв на себя его обязанности, скомандовал какой-то маневр, который экипаж тотчас выполнил. Судно двинулось дальше, сопровождаемое маленьким катером, который плыл с ним борт о борт, угрожая ему жерлами своих шести пушек, а шлюпка следовала за кормой судна и по сравнению с ним казалась чуть заметней точкой.
  
  Пока офицер разглядывал миледи, она, как легко можно себе представить, тоже пожирала его глазами. Но, при всей проницательности этой женщины с пламенным взором, читавшей в сердцах людей, на этот раз она встретила столь бесстрастное лицо, что ее пытливый взгляд не мог ничего обнаружить. Офицеру, который остановился перед нею и молча, с большим вниманием изучал ее внешность, можно было дать двадцать пять - двадцать шесть лет; лицо у него было бледное, глаза голубые и слегка впалые; изящный, правильно очерченный рот был все время плотно сжат; сильно выступающий подбородок изобличал ту силу воли, которая в простонародном британском типе обычно является скорее упрямством; лоб, немного покатый, как у поэтов, мечтателей и солдат, был едва прикрыт короткими редкими волосами, которые, как и борода, покрывавшая нижнюю часть лица, были красивого темно-каштанового цвета.
  
  Когда судно и сопровождавший его катер вошли в гавань, было уже темно. Ночной мрак казался еще более густым от тумана, который окутывал сигнальные фонари на мачтах и огни мола дымкой, похожей на ту, что окружает луну перед наступлением дождливой погоды. Воздух был сырой и холодный.
  
  Миледи, эта решительная, выносливая женщина, почувствовала невольную дрожь.
  
  Офицер велел указать ему вещи миледи, приказал отнести ее багаж в шлюпку и, когда это было сделано, пригласил ее спуститься туда же и предложил ей руку.
  
  Миледи посмотрела на него и остановилась в нерешительности.
  
  - Кто вы такой, милостивый государь? - спросила она. - И почему вы так любезны, что оказываете мне особое внимание?
  
  - Вы можете догадаться об этом по моему мундиру, сударыня: я офицер английского флота, - ответил молодой человек.
  
  - Но неужели это обычно так делается? Неужели офицеры английского флота предоставляют себя в распоряжение своих соотечественниц, прибывающих в какую-нибудь гавань Великобритании, и простирают свою любезность до того, что доставляют их на берег?
  
  - Да, миледи, но это обычно делается не из любезности, а из предосторожности: во время войны иностранцев доставляют в отведенную для них гостиницу, где они остаются под надзором до тех пор, пока о них не соберут самых точных сведений.
  
  Эти слова были сказаны с безупречной вежливостью и самым спокойным тоном. Однако они не убедили миледи.
  
  - Но я не иностранка, милостивый государь, - сказала она на самом чистом английском языке, который когда-либо раздавался от Портсмута до Манчестера. - Меня зовут леди Кларик, и эта мера...
  
  - Эта мера - общая для всех, миледи, и вы напрасно будете настаивать, чтобы для вас было сделано исключение.
  
  - В таком случае я последую за вами, милостивый государь.
  
  Опираясь на руку офицера, она начала спускаться по трапу, внизу которого ее ожидала шлюпка; офицер сошел вслед за нею. На корме был разостлан большой плащ; офицер усадил на него миледи и сам сел рядом.
  
  - Гребите, - приказал он матросам.
  
  Восемь весел сразу погрузились в воду, их удары слились в один звук, движения их - в один взмах, и шлюпка, казалось, полетела по воде.
  
  Через пять минут она пристала к берегу.
  
  Офицер выскочил на набережную и предложил миледи руку.
  
  Их ожидала карета.
  
  - Эта карета подана нам? - спросила миледи.
  
  - Да, сударыня, - ответил офицер.
  
  - Разве гостиница так далеко?
  
  - На другом конце города.
  
  - Едемте, - сказала миледи и, не колеблясь, села в карету.
  
  Офицер присмотрел за тем, чтобы все вещи приезжей были тщательно привязаны позади кузова, и, когда это было сделано, сел рядом с миледи и захлопнул дверцу.
  
  Кучер, не дожидаясь приказаний и даже не спрашивая, куда ехать, пустил лошадей галопом, и карета понеслась по улицам города.
  
  Такой странный прием заставил миледи сильно призадуматься. Убедившись, что молодой офицер не проявляет ни малейшего желания вступить в разговор, она откинулась в угол кареты и стала перебирать всевозможные предположения, возникавшие у нее в уме.
  
  Но спустя четверть часа, удивленная тем, что они так долго едут, она нагнулась к окну кареты, желая посмотреть, куда же ее везут. Домов не видно было больше, деревья казались в темноте большими черными призраками, гнавшимися друг за другом.
  
  Миледи вздрогнула.
  
  - Однако мы уже за городом, - сказала она.
  
  Молодой офицер промолчал.
  
  - Я не поеду дальше, если вы не скажете, куда вы меня везете. Предупреждаю вас, милостивый государь!
  
  Ее угроза тоже осталась без ответа.
  
  - О, это уж слишком! - вскричала миледи. - Помогите! Помогите!
  
  Никто не отозвался на ее крик, карета продолжала быстро катиться по дороге, а офицер, казалось, превратился в статую.
  
  Миледи взглянула на офицера с тем грозным выражением лица, которое было свойственно ей в иных случаях и очень редко не производило должного впечатления; от гнева глаза ее сверкали в темноте.
  
  Молодой человек оставался по-прежнему невозмутимым.
  
  Миледи попыталась открыть дверцу и выскочить.
  
  - Берегитесь, сударыня, - хладнокровно сказал молодой человек, - вы расшибетесь насмерть.
  
  Миледи опять села, задыхаясь от бессильной злобы. Офицер наклонился и посмотрел на нее; казалось, он был удивлен, увидев, что это лицо, недавно такое красивое, исказилось бешеным гневом и стало почти безобразным.
  
  Коварная женщина поняла, что погибнет, если даст возможность заглянуть себе в душу; она придала своему лицу кроткое выражение и заговорила жалобным голосом:
  
  - Скажите мне, ради бога, кому именно - вам, вашему правительству или какому-нибудь врагу - я должна приписать учиняемое надо мною насилие?
  
  - Над вами не учиняют никакого насилия, сударыня, и то, что с вами случилось, является только мерой предосторожности, которую мы вынуждены применять ко всем приезжающим в Англию.
  
  - Так вы меня совсем не знаете?
  
  - Я впервые имею честь видеть вас.
  
  - И, скажите по совести, у вас нет никакой причины ненавидеть меня?
  
  - Никакой, клянусь вам.
  
  Голос молодого человека звучал так спокойно, так хладнокровно и даже мягко, что миледи успокоилась.
  
  Примерно после часа езды карета остановилась перед железной решеткой, замыкавшей накатанную дорогу, которая вела к тяжелой громаде уединенного, строгого по своим очертаниям замка. Колеса кареты покатились по мелкому песку; миледи услышала мощный гул и догадалась, что это шум моря, плещущего о скалистый берег.
  
  Карета проехала под двумя сводами и наконец остановилась в темном четырехугольном дворе. Дверца кареты тотчас распахнулась; молодой человек легко выскочил и подал руку миледи; она оперлась на нее и довольно спокойно вышла.
  
  - Все же, - заговорила миледи, оглядевшись вокруг, переведя затем взор на молодого офицера и подарив его самой очаровательной улыбкой, - я пленница. Но я уверена, что это ненадолго, - прибавила она, - моя совесть и ваша учтивость служат мне в том порукой.
  
  Ничего не ответив на этот лестный комплимент, офицер вынул из-за пояса серебряный свисток, вроде тех, какие употребляют боцманы на военных кораблях, и трижды свистнул, каждый раз на иной лад. Явились слуги, распрягли взмыленных лошадей и поставили карету в сарай.
  
  Офицер все так же вежливо и спокойно пригласил пленницу войти в дом.
  
  Она, все с той же улыбкой на лице, взяла его под руку и вошла с ним в низкую дверь, от которой сводчатый, освещенный только в глубине коридор вел к витой каменной лестнице. Поднявшись по ней, миледи и офицер остановились перед тяжелой дверью; молодой человек вложил в замок ключ, дверь тяжело повернулась на петлях и открыла вход в комнату, предназначенную для миледи.
  
  Пленница одним взглядом рассмотрела все помещение, вплоть до мельчайших подробностей.
  
  Убранство его в равной мере годилось и для тюрьмы, и для жилища свободного человека, однако решетки на окнах и наружные засовы на двери склоняли к мысли, что это тюрьма.
  
  На миг душевные силы оставили эту женщину, закаленную, однако, самыми сильными испытаниями; она упала в кресло, скрестила руки и опустила голову, трепетно ожидая, что в комнату войдет судья и начнет ее допрашивать.
  
  Но никто не вошел, кроме двух-трех солдат морской пехоты, которые внесли сундуки и баулы, поставили их в угол комнаты и безмолвно удалились.
  
  Офицер все с тем же неизменным спокойствием, не произнося ни слова, распоряжался солдатами, отдавая приказания движением руки или свистком.
  
  Можно было подумать, что для этого человека и его подчиненных речь не существовала или стала излишней.
  
  Наконец миледи не выдержала и нарушила молчание.
  
  - Ради бога, милостивый государь, объясните, что все это означает? - спросила она. - Разрешите мое недоумение! Я обладаю достаточным мужеством, чтобы перенести любую опасность, которую я предвижу, любое несчастье, которое я понимаю. Где я, и в качестве кого я здесь? Если я свободна, для чего эти железные решетки и двери? Если я узница, то в чем мое преступление?
  
  - Вы находитесь в комнате, которая вам предназначена, сударыня. Я получил приказание выйти вам навстречу в море и доставить вас сюда, в замок. Приказание это я, по-моему, исполнил со всей непреклонностью солдата и вместе с тем со всей учтивостью дворянина. На этом заканчивается, по крайней мере в настоящее время, возложенная на меня забота о вас, остальное касается другого лица.
  
  - А кто это другое лицо? - спросила миледи. - Можете вы назвать мне его имя?
  
  В эту минуту на лестнице раздался звон шпор и прозвучали чьи-то голоса, потом все смолкло, и слышен был только шум шагов приближающегося к двери человека.
  
  - Вот это другое лицо, сударыня, - сказал офицер, отошел от двери и замер в почтительной позе.
  
  Дверь распахнулась, и на пороге появился какой-то человек.
  
  Он был без шляпы, со шпагой на боку и теребил в руках носовой платок.
  
  Миледи показалось, что она узнала эту фигуру, стоящую в полумраке; она оперлась рукой о подлокотник кресла и подалась вперед, желая убедиться в своем предположении.
  
  Незнакомец стал медленно подходить, и, по мере того как он вступал в полосу света, отбрасываемого лампой, миледи невольно все глубже откидывалась в кресле.
  
  Когда у нее не оставалось больше никаких сомнений, она, совершенно ошеломленная, вскричала:
  
  - Как! Лорд Винтер? Вы?
  
  - Да, прелестная дама! - ответил лорд Винтер, отвешивая полуучтивый, полунасмешливый поклон. - Я самый.
  
  - Так, значит, этот замок...
  
  - Мои.
  
  - Эта комната?..
  
  - Ваша.
  
  - Так я ваша пленница?
  
  - Почти.
  
  - Но это гнусное насилие!
  
  - Не надо громких слов, сядем и спокойно побеседуем, как подобает брату и сестре.
  
  Он обернулся к двери и, увидев, что молодой офицер ждет дальнейших приказаний, сказал:
  
  - Хорошо, благодарю вас! А теперь, господин Фельтон, оставьте нас.
  
  Глава 20. БЕСЕДА БРАТА С СЕСТРОЙ
  Пока лорд Винтер запирал дверь, затворял ставни и придвигал стул к креслу своей невестки, миледи, глубоко задумавшись, перебирала в уме самые различные предположения и наконец поняла тот тайный замысел против нее, которого она даже не могла предвидеть, пока ей было неизвестно, в чьи руки она попала. За время знакомства со своим деверем миледи вывела заключение, что он настоящий дворянин, страстный охотник и неутомимый игрок, что он любит волочиться за женщинами, но не отличается умением вести интриги. Как мог он проведать о ее приезде и изловить ее? Почему он держит ее взаперти?
  
  Правда, Атос сказал вскользь несколько слов, из которых миледи заключила, что ее разговор с кардиналом был подслушан посторонними, но она никак не могла допустить, чтобы Атос сумел так быстро и смело подвести контрмину.
  
  Миледи скорее опасалась, что выплыли наружу ее прежние проделки в Англии. Бекингэм мог догадаться, что это она срезала два алмазных подвеска, и отомстить за ее мелкое предательство; но Бекингэм был не способен совершить какое-нибудь насилие по отношению к женщине, в особенности если он считал, что она действовала под влиянием ревности.
  
  Это предположение показалось миледи наиболее вероятным: она вообразила, что хотят отомстить ей за прошлое, а не предотвратить будущее.
  
  Как бы то ни было, она радовалась тому, что попала в руки своего деверя, от которого рассчитывала сравнительно дешево отделаться, а не в руки настоящего и умного врага.
  
  - Да, поговорим, любезный брат, - сказала она с довольно веселым видом, рассчитывая выведать из этого разговора, как бы ни скрытничал лорд Винтер, все, что ей необходимо было знать для дальнейшего своего поведения.
  
  - Итак, вы все-таки вернулись в Англию, - начал лорд Винтер, - вопреки вашему решению, которое вы так часто высказывали мне в Париже, что никогда больше нога ваша не ступит на землю Великобритании?
  
  Миледи ответила вопросом на вопрос:
  
  - Прежде всего объясните мне, каким образом вы сумели установить за мной такой строгий надзор, что заранее были осведомлены не только о моем приезде, но и о том, в какой день и час и в какую гавань я прибуду?
  
  Лорд Винтер избрал ту же тактику, что и миледи, полагая, что раз его невестка придерживается ее, то, наверное, она самая лучшая.
  
  - Сначала вы мне расскажите, любезная сестра, зачем вы пожаловали в Англию? - возразил он.
  
  - Я приехала повидаться с вами, - ответила миледи, не зная того, что она невольно усиливает этим ответом подозрения, которые заронило в ее девере письмо д'Артаньяна, и желая только снискать этой ложью расположение своего собеседника.
  
  - Вот как, повидаться со мной? - угрюмо переспросил лорд Винтер.
  
  - Да, конечно, повидаться с вами. Что же тут удивительного?
  
  - Так вас привело в Англию только желание увидеться со мной, никакой другой цели у вас не было?
  
  - Нет.
  
  - Стало быть, вы только ради меня взяли на себя труд переправиться через Ла-Манш?
  
  - Только ради вас.
  
  - Черт возьми! Какие нежности, сестра!
  
  - А разве я не самая близкая ваша родственница? - спросила миледи с выражением трогательной наивности в голосе.
  
  - И даже моя единственная наследница, не так ли? - спросил, в свою очередь, лорд Винтер, смотря в упор на миледи.
  
  Несмотря на все свое самообладание, миледи невольно вздрогнула, и, так как лорд Винтер, говоря эти слова, положил руку на плечо невестки, эта дрожь не ускользнула от него.
  
  Удар в самом деле пришелся в цель и проник глубоко. Первой мыслью миледи было, что ее выдала Кэтти, что Кэтти рассказала барону о том корыстолюбивом и потому неприязненном отношении к нему, которое миледи неосторожно обнаружила в присутствии своей камеристки; она вспомнила также свой яростный и неосторожный выпад против д'Артаньяна после того, как он спас жизнь ее деверя.
  
  - Я не понимаю, милорд, - заговорила она, желая выиграть время и заставить своего противника высказаться, - что вы хотите сказать? И нет ли в ваших словах какого-нибудь скрытого смысла?
  
  - Ну, разумеется, нет, - сказал лорд Винтер с видом притворного добродушия. - У вас возникает желание повидать меня, и вы приезжаете в Англию. Я узнаю об этом желании или, вернее говоря, догадываюсь о нем и, чтобы избавить вас от всех неприятностей ночного прибытия в порт и всех тягот высадки, посылаю одного из моих офицеров вам навстречу. Я предоставляю в его распоряжение карету, и он привозит вас сюда, в этот замок, комендантом которого я состою, куда я ежедневно приезжаю и где я велю приготовить вам комнату, чтобы мы могли удовлетворить наше взаимное желание видеться друг с другом. Разве все это представляется вам более удивительным, чем то, что вы мне сказали?
  
  - Нет, я нахожу удивительным только то, что вы были предупреждены о моем приезде.
  
  - А это объясняется совсем просто, любезная сестра: разве вы не заметили, что капитан вашего судна, прежде чем стать на рейд, послал вперед, чтобы получить разрешение войти в порт, небольшую шлюпку с судовым журналом и списком команды и пассажиров? Я начальник порта, мне принесли этот список, и я прочел в нем ваше имя. Сердце подсказало мне то, что сейчас подтвердили ваши уста: я понял, ради чего вы подвергали себя опасностям столь затруднительного теперь переезда по морю, и выслал вам навстречу свой катер. Остальное вам известно.
  
  Миледи поняла, что лорд Винтер лжет, и это еще больше испугало ее.
  
  - Любезный брат, - заговорила она снова, - не милорда ли Бекингэма я видела сегодня вечером на молу, когда мы входили в гавань?
  
  - Да, его... А, я понимаю! Увидев его, вы взволновались: вы приехали из страны, где, вероятно, мысль о нем заботит всех, и я знаю, что его приготовления к войне с Францией очень тревожат вашего друга - кардинала.
  
  - Моего друга-кардинала?! - вскричала миледи, убеждаясь, что и в этом отношении лорд Винтер, по-видимому, хорошо осведомлен.
  
  - А разве он не ваш друг? - небрежным тоном спросил барон. - Если я ошибся - извините: мне так казалось. Но мы вернемся к милорду герцогу после, а теперь не будем уклоняться от того крайне чувствительного направления, которое принял наш разговор. Вы приехали, говорите вы, чтобы повидать меня?
  
  - Да.
  
  - Ну что ж, я вам ответил, что все устроено согласно вашему желанию и что мы будем видеться каждый день.
  
  - Значит, я навеки должна оставаться здесь? - с оттенком ужаса спросила миледи.
  
  - Может быть, вы здесь терпите какие-нибудь неудобства, сестра? Требуйте, чего вам недостает, и я постараюсь вам это предоставить.
  
  - У меня нет ни служанок, ни лакеев...
  
  - У вас все это будет, сударыня. Скажите мне, на какую ногу был поставлен ваш дом при первом вашем муже, и, хотя я только ваш деверь, я заведу вам все на такой же лад.
  
  - При моем первом муже? - вскричала миледи, уставившись на лорда Винтера растерянным взглядом.
  
  - Да, вашем муже - французе, я говорю не о моем брате... Впрочем, если вы это забыли, то, так как он жив еще, я могу написать ему, и он сообщит мне все нужные сведения.
  
  Холодный пот выступил на лбу миледи.
  
  - Вы шутите! - проговорила она глухим голосом.
  
  - Разве я похож на шутника? - спросил барон, вставая и отступая на шаг.
  
  - Или, вернее, вы меня оскорбляете, - продолжала миледи, судорожно впиваясь пальцами в подлокотники кресла и приподнимаясь.
  
  - Оскорбляю вас? - презрительно усмехнулся лорд Винтер. - Неужели же, сударыня, вы полагаете, что это возможно?
  
  - Вы, милостивый государь, или пьяны, или сошли с ума, - сказала миледи. - Ступайте прочь и пришлите мне женщину для услуг!
  
  - Женщины очень болтливы, сестра! Не могу ли я заменить вам камеристку? Таким образом, все наши семейные тайны останутся при нас.
  
  - Наглец! - вскричала миледи вне себя от ярости и кинулась на барона, который стал в выжидательную позу, положив одну руку на эфес шпаги.
  
  - Эге! - произнес он. - Я знаю, что вы имеете обыкновение убивать людей, но предупреждаю: я буду обороняться, хотя бы и против вас.
  
  - О, вы правы, - сказала миледи, - у вас, пожалуй, хватит низости поднять руку на женщину.
  
  - Да, быть может. К тому же у меня найдется оправдание: моя рука будет, я полагаю, не первой мужской рукой, поднявшейся на вас.
  
  И барон медленным обвиняющим жестом указал на левое плечо миледи, почти коснувшись его пальцем.
  
  Миледи испустила сдавленный стон, похожий на рычание, и попятилась в дальний угол комнаты, точно пантера, приготовившаяся к прыжку.
  
  - Рычите, сколько вам угодно, - вскричал лорд Винтер, - но не пытайтесь укусить! Ибо, предупреждаю, это для вас плохо кончится: здесь нет прокуроров, которые заранее определяют права наследства, нет странствующего рыцаря, который вызвал бы меня на поединок из-за прекрасной дамы, которую я держу в заточении, но у меня есть наготове судьи, которые, если понадобится, учинят расправу над женщиной настолько бесстыдной, что она при живом муже прокралась на супружеское ложе моего старшего брата, лорда Винтера, и эти судьи, предупреждаю вас, передадут вас палачу, который сделает вам одно плечо похожим на другое.
  
  Глаза миледи метали такие молнии, что, хотя лорд Винтер был мужчина и стоял вооруженный перед безоружной женщиной, он почувствовал, как в душе его зашевелился страх. Тем не менее он продолжал говорить, но уже с закипающей яростью:
  
  - Да, я понимаю, что, получив наследство после моего брата, вам было бы приятно унаследовать и мое состояние. Но знайте наперед: вы можете убить меня или подослать ко мне убийц - я принял на этот случай предосторожности: ни одно пенни из того, чем я владею, но перейдет в ваши руки! Разве вы недостаточно богаты, имея около миллиона? И не пора ли вам остановиться на вашем гибельном пути, если вы делали зло из одного только ненасытного желания его делать? О, поверьте, если бы память моего брата не была для меня священна, я сгноил бы вас в какой-нибудь государственной тюрьме или отправил бы в Тайберн на потеху толпы! Я буду молчать, но и вы должны безропотно переносить ваше заключение. Дней через пятнадцать - двадцать я уезжаю с армией в Ла-Рошель, но накануне моего отъезда за вами прибудет корабль, который отплывет на моих глазах и отвезет вас в наши южные колонии. Я приставлю к вам человека, и, будьте покойны, он всадит вам пулю в лоб при первой вашей попытке вернуться в Англию или на материк!
  
  Миледи слушала с пристальным вниманием, от которого ширились зрачки ее сверкающих глаз.
  
  - Да, теперь вы будете жить в этом замке, - продолжал лорд Винтер. - Степы в нем толстые, двери тяжелые, решетки на окнах надежные; к тому же ваше окно расположено над самым морем. Люди моего экипажа, беззаветно мне преданные, несут караул перед этой комнатой и охраняют все проходы, ведущие на двор. Да если бы вы и пробрались туда, вам предстояло бы еще проникнуть сквозь три железные решетки. Отдан строгий приказ: один шаг, одно движение, одно слово, указывающее на попытку к бегству, - и в вас будут стрелять. Если вас убьют, английское правосудие, надеюсь, будет мне признательно, что я избавил его от хлопот... А, на вашем лице появилось прежнее выражение спокойствия и самоуверенности! Вы рассуждаете про себя: "Пятнадцать - двадцать дней... Ничего, ум у меня изобретательный, я до того времени что-нибудь да придумаю! Я чертовски умна и найду какую-нибудь жертву. Через пятнадцать дней, - говорите вы себе, - меня здесь не будет..." Что ж, попробуйте!
  
  Миледи, видя, что лорд Винтер отгадал ее мысли, вонзила ногти в ладони, стараясь подавить в себе малейшее движение души, которое могло бы придать ее лицу какое-нибудь иное выражение, помимо выражения тоскливой тревоги.
  
  Лорд Винтер продолжал:
  
  - Офицера, который остается здесь начальником в мое отсутствие, вы уже видели и, стало быть, знаете его. Он, как вы убедились, умеет исполнять приказания: по дороге из Портсмута сюда вы, конечно, - я ведь вас знаю, - пытались вызвать его на разговор. И что вы скажете? Разве мраморная статуя могла быть молчаливее и бесстрастнее его? Вы уже на многих испытали власть ваших чар, и, к несчастью, с неизменным успехом. Испытайте-ка ее на этом человеке, и, черт возьми, если вы добьетесь своего, я готов буду поручиться, что вы - сам дьявол!
  
  Лорд Винтер подошел к двери и резким движением распахнул ее.
  
  - Позвать ко мне господина Фельтона! - распорядился он и, обращаясь к миледи, сказал:
  
  - Сейчас я представлю вас ему.
  
  Между этими двумя лицами воцарилось напряженное молчание; затем в наступившей тишине послышались медленные и размеренные шаги, приближающиеся к комнате. Вскоре в полумраке коридора обозначилась человеческая фигура, и молодой лейтенант, с которым мы уже познакомились, остановился на пороге, ожидая приказаний барона.
  
  - Войдите, милый Джон, - заговорил лорд Винтер. - Войдите и закройте дверь.
  
  Офицер вошел.
  
  - А теперь, - продолжал барон, - посмотрите на эту женщину. Она молода, она красива, она обладает всеми земными чарами. И что же! Это чудовище, которому всего двадцать пять лет, совершило столько преступлений, сколько вы не насчитаете и за год в архивах наших судов. Голос располагает в ее пользу, красота служит приманкой для жертвы, тело платит то, что она обещает, - в этом надо отдать ей справедливость. Она попытается обольстить вас, а быть может, даже и убить. Я извлек вас из нищеты, я дал вам чин лейтенанта, я однажды спас вам жизнь - вы помните, при каких обстоятельствах. Я не только ваш покровитель, но и друг; не только благодетель, но и отец. Эта женщина вернулась в Англию, чтобы устроить покушение на мою жизнь. Я держу эту змею в своих руках, и вот я позвал вас и прошу: друг мой Фельтон, Джон, дитя мое, оберегай меня и в особенности сам берегись этой женщины! Поклянись спасением твоей души сохранить ее для той кары, которую она заслужила! Джон Фельтон, я полагаюсь на твое слово! Джон Фельтон, я верю в твою честность!
  
  - Милорд, - ответил молодой офицер, вкладывая в брошенный на миледи взгляд всю ненависть, какую только он мог найти в своем сердце, - милорд, клянусь вам, все будет сделано так, как вы того желаете!
  
  Миледи перенесла этот взгляд с видом безропотной жертвы; невозможно представить себе выражение более покорное и кроткое, чем то, какое было написано на ее прекрасном лице. Сам лорд Винтер с трудом узнал в ней тигрицу, с которой он за минуту перед тем готовился вступить в борьбу.
  
  - Она не должна выходить из этой комнаты, слышите, Джон? - продолжал лорд Винтер. - Она ни с кем не должна переписываться, не должна разговаривать ни с кем, кроме вас, если вы окажете честь говорить с ней.
  
  - Я поклялся, милорд, этого достаточно.
  
  - А теперь, сударыня, постарайтесь примириться с богом, ибо людской суд над вами свершился.
  
  Миледи поникла головой, точно подавленная этим приговором.
  
  Лорд Винтер движением руки пригласил за собой Фельтона и вышел из комнаты. Фельтон пошел вслед за ним и запер дверь.
  
  Мгновение спустя в коридоре раздались тяжелые шаги солдата морской пехоты, стоявшего на карауле с секирой за поясом и с мушкетом в руках.
  
  Миледи несколько минут оставалась все в том же положении, думая, что за ней наблюдают сквозь замочную скважину, потом она медленно подняла голову, и лицо ее вновь приняло устрашающее выражение угрозы и вызова.
  
  Она подбежала к двери и прислушалась, затем взглянула в окно, отошла от него, опустилась в огромное кресло и задумалась.
  
  Глава 21. ОФИЦЕР
  Тем временем кардинал ждал известий из Англии, но никаких известий не приходило, кроме неприятных и угрожающих.
  
  Хотя Ла-Рошель была в тесном кольце, хотя успех осады благодаря принятым мерам, и в особенности благодаря дамбе, препятствовавшей лодкам проникать в осажденный город, казался несомненным, тем не менее блокада могла тянуться еще долго, к великому позору для войск короля и к большому неудовольствию кардинала, которому, правда, не надо было больше ссорить Людовика XIII с Анной Австрийской, ибо это было уже сделано, но предстояло мирить г-на де Бассомпьера, поссорившегося с герцогом Ангулемским.
  
  Что же касается брата короля, то он только начал осаду, а заботу окончить ее предоставил кардиналу.
  
  Город, несмотря на чрезвычайную стойкость своего мэра, хотел было сдаться и потону сделал попытку поднять бунт, но мэр велел повесить бунтовщиков. Эта расправа успокоила самые горячие головы, и они решили лучше дать уморить себя голодом: такая гибель казалась им все же более медленной и менее верной, чем смерть на виселице.
  
  Осаждающие время от времени хватали гонцов, которых ларошельцы посылали к Бекингэму, или шпионов, посылаемых Бекингэмом к ларошельцам. И в том и в другом случае суд был короток, кардинал произносил одно-единственное слово: "Повесить!" Приглашали короля смотреть казнь. Король приходил вялой походкой и становился на удобное место, чтобы видеть процедуру во всех ее подробностях. Это не мешало ему сильно скучать и каждую минуту говорить о своем возвращении в Париж, но это все-таки слегка развлекало его и заставляло более терпеливо сносить обиду, так что, если бы не гонцы и не шпионы, его высокопреосвященство, несмотря на всю свою изобретательность, оказался бы в очень затруднительном положении.
  
  Однако время шло, а ларошельцы не сдавались. Последний гонец, которого поймали осаждающие, вез письмо Бекингэму. В письме сообщалось, правда, что город доведен до последней крайности, но в нем не говорилось в заключение: "Если ваша помощь не подоспеет в течение двух недель, мы сдадимся", а было просто сказано: "Если ваша помощь не подоспеет в течение двух недель, то к тому времени, когда она явится, мы все умрем с голоду".
  
  Итак, ларошельцы возлагали надежды только на Бекингэма. Бекингэм был их мессией. Было очевидно, что, если бы им стало доподлинно известно, что на Бекингэма рассчитывать больше нечего, они потеряли бы вместе с надеждой и мужество.
  
  Поэтому кардинал с большим нетерпением ждал из Англии известий о том, что Бекингэм не прибудет под Ла-Рошель.
  
  Вопрос о том, чтобы взять город приступом, часто обсуждался в королевском совете, но ею всегда отклоняли: во-первых, Ла-Рошель казалась неприступной, а во-вторых, кардинал, что бы он ни говорил, отлично понимал, что такое кровопролитие, когда французам пришлось бы сражаться против французов же, явилось бы в политике возвращением на шестьдесят лет назад, а кардинал был для своего времени человеком передовым, как теперь выражаются. В самом деле, разгром Ла-Рошели и убийство трех или четырех тысяч гугенотов, которые скорее дали бы себя убить, чем согласились сдаться, слишком походили бы в 1628 году на Варфоломеевскую ночь 1572 года; да и, наконец, это крайнее средство, к которому сам король, как ревностный католик, отнюдь не высказывал отвращения, неизменно отвергалось осаждающими генералами, выдвигавшими следующий довод: Ла-Рошель нельзя взять иначе, как только голодом.
  
  Кардинал не мог отогнать от себя невольный страх, который внушала ему его страшная посланница: и он тоже подметил странные свойства этой женщины, казавшейся то змеей, то львицей. Не изменила ли она ему? Не умерла ли? Во всяком случае, он достаточно хорошо изучил ее и знал, что, независимо от того, действовала ли она в его пользу или против него, была ли ему другом или недругом, она не оставалась в бездействии, если только ее не вынуждали к этому большие препятствия. Но откуда было возникнуть таким препятствиям? Этого-то кардинал и но мог знать.
  
  Впрочем, он твердо полагался на миледи, и не без основания: он догадывался, что прошлое этой женщины таит страшные вещи, покрыть которые может только его красная мантия, и чувствовал, что, по той или другой причине, эта женщина ему предана, ибо только в нем одном она может найти поддержку и защиту от угрожающей ей опасности.
  
  Итак, он решился вести войну один и ожидать посторонней помощи так, как ждут счастливой случайности. Он продолжал воздвигать знаменитую дамбу, которая должна была уморить голодом население Ла-Рошели. Созерцая, в ожидании этого, несчастный город, заключавший в себе столько великих бедствий и столько героических добродетелей, он вспомнил слова Людовика XI, своего политического предшественника, подобно тому как сам он был предшественником Робеспьера, - слова покровителя Тристана: "Разделяй, чтобы властвовать".
  
  Генрих IV, осаждая Париж, приказывал бросать через стены города хлеб и другие съестные припасы; кардинал же приказал подбрасывать письма, в которых он разъяснял ларошельцам, насколько поведение их начальников несправедливо, эгоистично и жестоко. У этих начальников хлеба было в изобилии, но они не раздавали его населению; они придерживались правила (у них тоже были свои правила), что неважно, если умрут женщины, старики и дети, лишь бы мужчины, обязанные защищать стены их города, оставались здоровыми и полными сил. К тому времени правило это, правда, не получило еще всеобщего применения, но, то ли вследствие бессилия жителей ему противодействовать, то ли вследствие их самопожертвования, превратилось уже из теории в практику; подметные письма кардинала подорвали веру в его неоспоримость; письма напоминали мужчинам, что обреченные на смерть дети, женщины и старики - их сыновья, жены и отцы, что было бы справедливее, если бы все разделяли общее бедствие, и тогда одинаковое положение приводило бы жителей к единодушным решениям.
  
  Эти подметные письма произвели как раз то действие, какого и ожидал их составитель: склонили многих жителей вступить в сепаратные переговоры с королевской армией.
  
  Но в то самое время, когда кардинал уже видел, что испытанное им средство приносит плоды, и радовался, что пустил его в ход, один из жителей Ла-Рошели, который сумел перейти линию королевских войск, - одному богу известно, как ему удалось обмануть бдительность Бассомпьера, Шомберга и герцога Ангулемского, за которыми, в свою очередь, бдительно надзирал кардинал, - один из жителей Ла-Рошели, говорим мы, пробрался в город прямо из Портсмута и сообщил, что он видел там внушительный флот, готовый отплыть не позже как через неделю. Больше того: Бекингэм извещал мэра, что наконец будет заключен великий союз против Франции и во Французское королевство одновременно вторгнутся английские, испанские и австрийские войска. Это письмо публично читалось на всех площадях города, копии с него были вывешены на перекрестках улиц, и даже те, кто начал уже переговоры с королевской армией, прервали их, решившись дождаться столь торжественно обещанной помощи.
  
  Это неожиданное обстоятельство возбудило у Ришелье прежнее беспокойство и невольно заставило его снова обратить взоры по ту сторону моря.
  
  Между тем королевская армия, которой были чужды тревоги его единственного и настоящего главы, вела веселую жизнь. И съестных припасов, и денег в лагере было вдоволь; все части соперничали друг с другом в удальство и различных забавах. Хватать шпионов и вешать их, устраивать рискованные экспедиции на дамбу и на море, затевать самые безрассудные предприятия и хладнокровно выполнять их - вот в чем армия проводила все время и что помогало ей коротать дни, долгие не только для ларошельцев, терзаемых голодом и мучительным ожиданием, но и для кардинала, столь упорно блокировавшего их.
  
  Кардинал, вечно разъезжавший верхом, как рядовой кавалерист, окидывал задумчивым взглядом эти нестерпимо медленно, как ему казалось, подвигавшиеся укрепления, возводимые под его руководством инженерами, которых он выписал со всех концов Франции. Если при его объездах ему случалось встретить мушкетера из полка де Тревиля, он иногда подъезжал к нему, внимательно вглядывался и, не признав в нем ни одного из наших четырех друзей, направлял на что-нибудь другое свой проницательный взгляд.
  
  Однажды, томясь смертельной скукой, не надеясь больше на переговоры с городом и все еще не получая известий из Англии, кардинал выехал из дому в сопровождении только Каюзака и Ла Удиньера, выехал без всякой цели, лишь затем, чтобы прокатиться. Он ехал вдоль песчаного берега, предаваясь необъятным мечтам и созерцая необъятный простор океана. Неторопливо поднявшись на холм, он увидел невдалеке за изгородью семь человек, которые лежали и грелись в лучах солнца, редко проглядывающего в это время года, причем вокруг них валялись пустые бутылки. Четверо из этих людей были наши мушкетеры, приготовившиеся слушать чтение письма, только что полученного одним из них. Это письмо было настолько важно, что из-за него они оставили карты и кости, разложенные на барабане.
  
  Трое остальных были заняты тем, что снимали смолу с горлышка огромной, оплетенной соломой бутыли колиурского вина; это были слуги наших молодых людей.
  
  Кардинал, как мы уже сказали, был в мрачном расположении духа, а когда он впадал в него, ничто так не усиливало его угрюмость, как веселье других. К тому же у него было странное предубеждение: он всегда воображал, что причиной веселости других было как раз то, что печалило его самого. Сделав Каюзаку и Ла Удиньеру знак остановиться, кардинал спешился и направился к подозрительным весельчакам, надеясь, что благодаря заглушавшему его шаги песку и укрывавшей его изгороди ему удастся подслушать несколько слов из разговора, казавшегося ему крайне интересным. Очутившись в десяти шагах от изгороди, он узнал выговор гасконца, а так как он еще раньше разглядел, что это были мушкетеры, то больше не сомневался, что трое остальных были те, кого называли неразлучными приятелями, то есть Атос, Портос и Арамис.
  
  Легко можно представить себе, насколько его желание расслышать их разговор усилилось от этого открытия; глаза его приняли странное выражение, и он кошачьей походкой подкрался к изгороди. Но едва ему удалось уловить несколько неясных звуков, без всякого определенного смысла, как вдруг громкий, отрывистый возглас заставил его вздрогнуть и привлек внимание мушкетеров.
  
  - Офицер! - крикнул Гримо.
  
  - Вы, кажется, заговорили, негодяй! - сказал Атос, приподнимаясь на локте и устремляя на Гримо сверкающий взор.
  
  Гримо не прибавил больше ни слова и только протянул указательный палец по направлению к изгороди, возвещая этим жестом приход кардинала и его свиты.
  
  Одним прыжком мушкетеры очутились на ногах и почтительно поклонились.
  
  Кардинал, по-видимому, был взбешен.
  
  - Кажется, господа мушкетеры велят караулить себя! - заметил он. - Уж не подходит ли сухим путем англичане? Или мушкетеры считают себя старшими офицерами?
  
  - Ваша светлость... - ответил Атос, так как среди общего смятения он один сохранил то спокойствие и хладнокровие настоящего вельможи, которое никогда его не покидало, - ваша светлость, мушкетеры, когда они не несут службы или когда их служба окончена, пьют и играют в кости, и они для своих слуг - офицеры очень высокого ранга.
  
  - Слуги! - проворчал кардинал. - Слуги, которым приказано предупреждать своих господ, когда кто-нибудь проходит мимо, уже не слуги, а часовые.
  
  - Ваше высокопреосвященство, однако, сами видите, что если бы мы не приняли этой предосторожности, то, чего доброго, упустили бы случай засвидетельствовать вам ваше почтение и принести благодарность за оказанную милость - за то, что вы соединили нас всех вместе... д'Артаньян, - продолжал Атос, - вы сейчас только говорили о вашем желании найти случай выразить его светлости вашу признательность: случай представился, воспользуйтесь же им.
  
  Эго было сказано с невозмутимым хладнокровием, отличавшим Атоса в минуты опасности, и с крайней вежливостью, делавшей его в иные минуты более величественным, чем прирожденные короли.
  
  Д'Артаньян подошел и пробормотал несколько благодарственных слов, которые быстро замерли у него на языке под угрюмым взглядом кардинала.
  
  - Все равно, господа... - заговорил Ришелье, которого замечание Атоса, по видимому, нисколько не отклонило от его первоначального намерения, - все равно, господа, я не люблю, чтобы простые солдаты, потому только, что они имеют преимущество служить в привилегированной части, разыгрывали знатных вельмож: они должны соблюдать такую же дисциплину, как и все.
  
  Атос предоставил кардиналу договорить до конца эту фразу и, поклонившись в знак согласия, ответил:
  
  - Надеюсь, ваша светлость, что мы ничем не нарушили дисциплины. Мы сейчас не несем службы и думали, что можем располагать своим временем, как нам заблагорассудится. Если вашему высокопреосвященству угодно будет осчастливить нас каким-нибудь особым приказанием, мы готовы повиноваться. Вы сами видите, ваша светлость, - продолжал мушкетер, хмуря брови, так гак этот допрос начинал выводить его из терпения, - что ми захватили с собой оружие, чтобы быть наготове при малейшей тревоге.
  
  И он указал кардиналу пальцем на четыре мушкета, составленные в козлы около барабана, на котором лежали карты и кости.
  
  - Будьте уверены, ваше высокопреосвященство, что мы вышли бы вам навстречу, - прибавил д'Артаньян, - если бы могли предположить, что это вы подъезжаете к нам с такой малочисленной свитой.
  
  Кардинал кусал усы и губы.
  
  - Знаете ли вы, на кого вы похожи, когда, как теперь, собираетесь вместе, вооруженные и охраняемые вашими слугами? - спросил кардинал. - Вы похожи на четырех заговорщиков.
  
  - Совершенно верно, ваша светлость, - подтвердил Атос, - мы действительно составляем заговор, как ваше высокопреосвященство могли сами убедиться однажды утром, но только против ларошельцев.
  
  - Э, господа политики, - возразил кардинал, в свою очередь хмуря брови, - в ваших мозгах, пожалуй, нашлась бы разгадка многих секретов, если бы они были так же доступны для чтения, как то письмо, которое вы спрятали, заметив меня!
  
  Краска бросилась в лицо Атосу, он сделал шаг к кардиналу:
  
  - Можно подумать, что вы действительно подозреваете нас, ваша светлость, и подвергаете настоящему допросу. Если это так, то пусть ваше высокопреосвященство соблаговолит объясниться, и мы, по крайней мере, будем знать, как нам следует поступать.
  
  - А что, если бы это и в самом деле был допрос? - возразил кардинал.
  
  - И не такие люди, как вы, подвергались ему и отвечали, господин мушкетер.
  
  - Вот почему я и сказал вашему высокопреосвященству, что в его воле допрашивать нас, мы готовы отвечать.
  
  - Что это за письмо, которое вы начали читать, господин Арамис, а затем спрятали?
  
  - Письмо от женщины, ваша светлость.
  
  - О, я понимаю! - сказал кардинал. - Относительно такого рода писем следует хранить молчание. Однако их можно показывать духовнику, а ведь я, как вам известно, посвящен в духовный сан.
  
  - Ваша светлость, - заговорил Атос со спокойствием тем более ужасающим, что, отвечая таким образом, он рисковал головой, - письмо это от женщины, но оно не подписано ни Марион Делорм, ни госпожой д'Эгнльон.
  
  Кардинал смертельно побледнел, и глаза его вспыхнули зловещим огнем.
  
  Он обернулся, словно затем, чтобы отдать приказание Каюзаку и Ла Удипьеру. Атос уловил это движение и сделал шаг к мушкетам, на которые были устремлены глаза его трех друзей, вовсе не склонных позволить себя арестовать. На стороне кардинала, считая его самого, было трое, а мушкетеров вместе со слугами было семь человек. Кардинал рассудил, что игра будет тем более неравной, что Атос и его товарищи действительно тайно сговаривались о чем-то, и прибегнул к одному из тех внезапных поворотов, к которым он всегда прибегал: весь его гнев растворился в улыбке.
  
  - Ну полно, полно! - сказал он. - Вы храбрые молодые люди: гордые при свете дня, преданные во мраке ночи. Неплохо оберегать себя, когда так хорошо оберегаешь других. Господа, я вовсе не забыл той ночи, когда вы охраняли меня на пути к "Красной голубятне". Если бы на той дороге, по которой я сейчас поеду, мне угрожала какая-нибудь опасность, я попросил бы вас сопровождать меня. Но, так как опасности не предвидится, оставайтесь тут, доканчивайте ваши бутылки, вашу игру и ваше письмо. Прощайте, господа!
  
  Сев на коня, которого подвел ему Каюзак, он попрощался с ними взмахом руки и умчался.
  
  Четверо молодых людей, застыв на месте, не произнося ни слова, провожали его глазами, пока он не исчез из виду.
  
  Затем они переглянулись.
  
  У всех были удрученные лица: они понимали, что, несмотря на дружеское прощание, кардинал уехал взбешенный.
  
  Один Атос улыбался властной, презрительной улыбкой. Когда кардинал отъехал на такое расстояние, что не мог ни слышать, ни видеть их, Портос, которому не терпелось сорвать на ком-нибудь свой гнев, вскричал:
  
  - Этот болван Гримо поздно спохватился!
  
  Гримо хотел было что-то сказать в свое оправдание, но Атос поднял палец, и Гримо промолчал.
  
  - Вы бы отдали письмо, Арамис? - спросил д'Артаньян.
  
  - Я принял такое решение, - отвечал Арамис самым приятным, нежным голосом. - Если б кардинал потребовал, я одной рукой вручил бы письмо, а другой проткнул бы его шпагой.
  
  - Так я и думал, - сказал Атос. - Вот почему я вмешался в ваш разговор. Право, этот человек очень неосторожно поступает, разговаривая так с мужчинами. Можно подумать, что ему приходилось иметь дело только с женщинами и детьми.
  
  - Любезный Атос, я восхищен вами, но в конце концов мы все-таки были неправы, - возразил д'Артаньян.
  
  - Как - неправы! - возмутился Атос. - Кому принадлежит воздух, которым мы дышим? Океан, на который мы обращаем взоры? Песок, на котором мы лежали? Кому принадлежит письмо вашей любовницы? Разве кардиналу? Клянусь честью, этот человек воображает, что он владеет всем миром! Вы стояли перед ним и что-то бормотали, ошеломленный, подавленный... Можно было подумать, что вам уже мерещится Бастилия и что гигантская Медуза собирается превратить вас в камень. Ну скажите, да разве быть влюбленным значит составлять заговоры? Вы влюблены в женщину, которую кардинал запрятал в тюрьму, и хотите вызволить ее из его рук. Вы ведете игру с его высокопреосвященством, это письмо - ваш козырь. Зачем вам показывать противнику ваши карты? Это не принято. Пусть он их отгадывает, в добрый час! Мы-то ведь отгадываем его игру!
  
  - В самом деле, - согласился д'Артаньян, - все, что вы говорите, Атос, вполне справедливо.
  
  - В таком случае - ни слова больше о том, что сейчас произошло, и пусть Арамис продолжает читать письмо своей кузины с того места, на котором кардинал прервал его.
  
  Арамис вынул письмо из кармана, трое его друзей пододвинулись к нему, а слуги опять столпились вокруг бутыли.
  
  - Вы прочитали всего одну или две строчки, - заметил д'Артаньян, так уж начните опять с начала.
  
  - Охотно, - ответил Арамис.
  
  "Любезный кузен, я, кажется, решусь уехать в Стене, где моя сестра поместила нашу юную служанку в местный монастырь кармелиток. Бедняжка покорилась своей участи, она знает, что не может жить в другом месте, не подвергаясь опасности погубить свою душу. Однако, если наши семейные дела уладятся так, как мы того желаем, она, кажется, рискнет навлечь на себя проклятие и вернется к тем, по ком она тоскует, тем более что о ней постоянно думают и она знает это. А пока что она не так уж несчастна: единственное ее желание - получить письмо от своего возлюбленного. Я знаю, что такого рода товар нелегко проникает через решетки монастыря, но, как я уже доказала вам, любезный кузен, я не такая уж неловкая и возьмусь за это поручение. Моя сестра благодарит вас за вашу неизменную добрую память о ней. Одно время она очень тревожилась, но теперь несколько успокоилась, послав туда своего поверенного, чтобы там не случилось чего-нибудь непредвиденного.
  
  Прощайте, любезный кузен, пишите о себе как можно чаще, то есть каждый раз, как вам представится надежная возможность прислать нам весточку. Целую вас.
  
  Аглая Мишон".
  
  - О, как я вам обязан, Арамис! - вскричал д'Артаньян. - Дорогая Констанция! Наконец-то я имею о ней сведения! Она жива, она за монастырской оградой, вне опасности, она в Стене! Как вы полагаете, Атос, где это?
  
  - В Лотарингии, в нескольких лье от границы Эльзаса. Мы можем прокатиться в ту сторону, как только кончится осада.
  
  - И, надо надеяться, этого недолго ждать, - вставил Портос. - Сегодня утром повесил одного шпиона, который показал, что ларошельцы уже питаются кожей своих сапог. Если предположить, что, съев кожу, они примутся за подметки, то я уж не знаю, что им после этого останется... разве только пожирать друг друга.
  
  - Бедные глупцы! - заметил Атос, осушая стакан превосходного бордоского вина, которое хотя и не пользовалось в то время такой доброй славой, как теперь, но заслуживало ее не меньше нынешнего. - Бедные глупцы!
  
  Как будто католичество не самое удобное и не самое приятное из всех вероисповеданий!.. А все-таки, - заключил он, допив вино и прищелкнув языком, - они молодцы... Но что вы, черт возьми, делаете, Арамис? - продолжал он. - Вы прячете в карман это письмо?
  
  - Да, - поддержал его д'Артаньян, - Атос прав: его надо сжечь. Впрочем, кто знает... может быть, кардинал обладает секретом вопрошать пепел?
  
  - Уж наверное обладает, - сказал Атос.
  
  - Что же вы хотите сделать с этим письмом? - спросил Портос.
  
  - Подите сюда, Гримо, - приказал Атос.
  
  Гримо встал и повиновался.
  
  - В наказание за то, что вы заговорили без позволения, друг мой, вы съедите этот клочок бумаги. Затем, в награду за услугу, которую вы нам окажете, вы выпьете этот стакан вина. Вот вам сначала письмо, разжуйте его хорошенько.
  
  Гримо улыбнулся и, устремив глаза на стакан, который Атос наполнил до краев, прожевал бумагу и проглотил ее.
  
  - Браво! Молодец, Гримо! - похвалил его Атос. - А теперь берите стакан... Хорошо, можете не благодарить.
  
  Гримо безмолвно проглотил стакан бордоского, но глаза его, поднятые к небу, говорили в продолжение этого приятного занятия очень выразительным, хоть и немым языком.
  
  - Ну, теперь, - сказал Атос, - если только кардиналу не придет в голову хитроумная мысль распороть Гримо живот, я думаю, что мы можем быть более или менее спокойны...
  
  Тем временем его высокопреосвященство продолжал свою меланхолическую прогулку и бормотал себе в усы:
  
  - Положительно необходимо, чтобы эта четверка друзей перешла ко мне на службу!
  
  Глава 22. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
  Вернемся к миледи, которую мы, бросив взгляд на берега Франции, на миг потеряли из виду.
  
  Мы застанем ее в том же отчаянном положении, в каком ее покинули, погруженной в бездну мрачных размышлений, в кромешный ад, у врат которого она оставила почти всякую надежду: впервые она сомневается, впервые страшится.
  
  Дважды счастье изменило ей, дважды ее разгадали и предали, и в обоих случаях виновником ее неудачи был злой дух, должно быть ниспосланный всевышним, чтобы ее одолеть: д'Артаньян победил ее - ее, эту непобедимую злую силу.
  
  Он насмеялся над ее любовью, унизил ее гордость, обманул ее честолюбивые замыслы и вот теперь губит ее счастье, посягает на свободу и даже угрожает жизни. Более того: он приподнял уголок ее маски, той эгиды, которой она обычно прикрывалась и которая делала ее такой сильной.
  
  Д'Артаньян отвратил от Бекингэма - а его она ненавидит, как ненавидит все, что прежде любила, - бурю, которой грозил ему Ришелье, угрожая королеве. д'Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она на миг воспылала страстью тигрицы, неукротимой, как вообще страсть женщин такого склада. д'Артаньяну известна ее страшная тайна, а она поклялась, что тот, кто узнает эту тайну, поплатится жизнью. И, наконец, в ту минуту, когда ей удалось получить охранный лист, с помощью которого она собиралась отомстить своему врагу, этот охранный лист вырывают у нее из рук. И все тот же д'Артаньян держит ее в заточении и ушлет в какой-нибудь гнусный Ботанибей, в какой-нибудь мерзкий Тайберн Индийского океана...
  
  Сомнения нет, все это случилось с ней по милости д'Артаньяна, - кто другой мог покрыть ее таким позором! Только он мог сообщить лорду Винтеру все эти страшные тайны, которые он роковым образом открыл одну за другой. Он знает ее деверя и, должно быть, написал ему.
  
  Какая ненависть клокочет в ней!
  
  Она сидит неподвижно, уставив горящий взор в глубину пустынной комнаты; глухие стоны порой вырываются вместе с дыханием из ее груди и согласно вторят шуму волн, которые вздымаются, рокочут и с ревом, как вечное и бессильное отчаяние, разбиваются о скалы, на которых воздвигнут этот мрачный и горделивый замок.
  
  Какие превосходные планы мести, теряющиеся в дали будущего, замышляет против г-жи Бонасье, против Бекингэма и в особенности против д'Артаньяна ее ум, озаряемый вспышками бурного гнева!
  
  Да, но, чтобы мстить, надо быть свободной, а чтобы стать свободной, когда находишься в заточении, надо проломить стену, распилить решетки, разобрать пол. Подобные предприятия может довести до конца терпеливый и сильный мужчина, но женщина, да еще в состоянии лихорадочного возбуждения, обречена на неудачу. К тому же для всего этого нужно иметь время месяцы, годы, а у нее... у нее впереди десять или двенадцать дней, как сказал ей лорд Винтер, ее грозный брат и тюремщик.
  
  И все-таки, будь она мужчиной, она предприняла бы эту попытку и, возможно, добилась бы успеха. Зачем небо совершило такую ошибку, вложив мужественную душу в хрупкое, изнеженное тело!
  
  Итак, первые минуты заточения были ужасны: миледи не могла побороть судорожных движений ярости, женская слабость отдала дань природе. Но мало-помалу она обуздала порывы безумного гнева, нервная дрожь, сотрясавшая ее тело, прекратилась, она свернулась клубком и стала собираться с силами, как усталая змея, которая отдыхает.
  
  - Ну полно, полно же! Я с ума сошла, что впала в такое исступление, сказала она, смотрясь в зеркало, отразившее ее огненный взгляд, который, казалось, вопрошал ее самое. - Не надо неистовствовать: неистовство признак слабости. К тому же это средство никогда не удавалось мне. Может быть, если бы я пустила в ход силу, имея дело с женщинами, мне посчастливилось бы, и я могла бы их победить. Но я веду борьбу с мужчинами, и для них я всего лишь слабая женщина. Будем бороться женским оружием: моя сила в моей слабости.
  
  И, словно желая своими глазами убедиться в том, какие изменения она могла придать своему выразительному и подвижному лицу, миледи заставила его попеременно принимать все выражения, начиная от гнева, искажавшего ее черты, и кончая самой кроткой, самой нежной и обольстительной улыбкой. Затем ее искусные руки стали менять прическу, чтобы еще больше увеличить прелесть лица. Наконец, вполне удовлетворенная собой, она прошептала:
  
  - Ничего еще не потеряно: я все так же красива.
  
  Было около восьми часов вечера. Миледи заметила в глубине кровать; она подумала, что недолгий отдых освежит не только голову и мысли, но и цвет лица. Однако, прежде чем она легла спать, ей пришла еще более удачная мысль. Она слышала, как говорили об ужине. А она уже более часа находилась в этой комнате, и, наверное, ей вскоре должны были принести еду.
  
  Пленница не хотела терять время и решила, что она в этот же вечер сделает попытку нащупать почву, занявшись изучением характера тех людей, которым было поручено стеречь ее.
  
  Под дверью показался свет; он возвещал о приходе ее тюремщиков. Миледи, которая было встала, поспешно опять уселась в кресло; голова ее была откинута назад, красивые волосы распущены по плечам, грудь немного обнажилась под смятыми кружевами, одна рука покоилась на сердце, а другая свешивалась с кресла.
  
  Загремели засовы, дверь заскрипела на петлях, и в комнате раздались шаги.
  
  - Поставьте там этот стол, - сказал кто то.
  
  И миледи узнала голос Фельтона.
  
  Приказание было исполнено.
  
  - Принесите свечи и смените часового, - продолжал Фельтон.
  
  Это двукратное приказание, которое молодой лейтенант отдал одним и тем же лицам, убедило миледи в том, что ей прислуживают те же люди, которые стерегут ее, то есть солдаты.
  
  Приказания Фельтона выполнялись к тому же с молчаливой быстротой, свидетельствовавшей о безукоризненном повиновении, в котором он держал своих подчиненных.
  
  Наконец Фельтон, еще ни разу не взглянувший на миледи, обернулся к ней.
  
  - А-а! Она спит, - сказал он. - Хорошо, она поужинает, когда проснется.
  
  И он сделал несколько шагов к двери.
  
  - Да нет, господин лейтенант, - остановил Фельтона подошедший к миледи солдат, не столь непоколебимый, как его начальник, - эта женщина не спит.
  
  - Как так - не спит? - спросил Фельтон. - А что же она делает?
  
  - Она в обмороке. Лицо у нее очень бледное, и, сколько ни прислушиваюсь, я не слышу дыхания.
  
  - Вы правы, - согласился Фельтон, посмотрев на миледи с того места, где он стоял, и ни на шаг не подойдя к ней. - Доложите лорду Винтеру, что его пленница в обмороке. Это случай непредвиденный, я не знаю, как поступить!
  
  Солдат вышел, чтобы исполнить приказание своего офицера. Фельтон сел в кресло, случайно оказавшееся возле двери, и стал ждать, не произнося ни слова, не делая ни одного движения. Миледи владела великим искусством, хорошо изученным женщинами: смотреть сквозь свои длинные ресницы, как бы не открывая глаз. Она увидела Фельтона, сидевшего к ней спиной; не отрывая взгляда, она смотрела на него минут десять, и за все это время ее невозмутимый страж ни разу не обернулся.
  
  Она вспомнила, что сейчас придет лорд Винтер, и сообразила, что его присутствие придаст ее тюремщику новью силы. Ее первый опыт не удался, она примирилась с этим, как женщина, у которой еще немало средств в запасе, подняла голову, открыла глаза и слегка вздохнула.
  
  Услышав этот вздох, Фельтон наконец оглянулся.
  
  - А, вот вы и проснулись, сударыня! - сказал он. - Ну значит, мне здесь делать больше нечего. Если вам что-нибудь понадобится - позвоните.
  
  - Ах, боже мой, боже мой, как мне было плохо! - прошептала миледи тем благозвучным голосом, который, подобно голосам волшебниц древности, очаровывал всех, кого она хотела погубить.
  
  И, выпрямившись в кресле, она приняла позу еще более привлекательную и непринужденную, чем та, в какой она перед тем находилась.
  
  Фельтон встал.
  
  - Вам будут подавать еду три раза в день, сударыня, - сказал он. - Утром в десять часов, затем в час дня и вечером в восемь. Если этот распорядок вам не подходит, вы можете назначить свои часы вместо тех, какие я вам предлагаю, и мы будем сообразовываться с вашими желаниями.
  
  - Но неужели я всегда буду одна в этой большой, мрачной комнате? - спросила миледи.
  
  - Вызвана женщина, которая живет по соседству. Завтра она явится в замок и будет приходить к вам каждый раз, когда вам будет желательно ее присутствие.
  
  - Благодарю вас, - смиренно ответила пленница.
  
  Фельтон слегка поклонился и пошел к двери. В ту минуту, когда он готовился переступить порог, в коридоре появился лорд Винтер в сопровождении солдата, посланного доложить ему, что миледи в обмороке. Он держал в руке флакон с нюхательной солью.
  
  - Ну, что такое? Что здесь происходит? - спросил он насмешливым голосом, увидев, что его пленница уже встала, а Фельтон готовится уйти. - Покойница, стало быть, уже воскресла? Черт возьми, Фельтон, дитя мое, разве ты не понял, что тебя принимают за новичка и разыгрывают перед тобой первое действие комедии, которую мы, несомненно, будем иметь удовольствие увидеть всю до конца?
  
  - Я так и подумал, милорд, - ответил Фельтон. - Но, поскольку пленница все-таки женщина, я хотел оказать ей внимание, которое всякий благовоспитанный человек обязан оказывать женщине, если не ради нее, то, по крайней мере, ради собственного достоинства.
  
  Миледи вся задрожала. Слова Фельтона леденили ей кровь.
  
  - Итак, - смеясь, заговорил лорд Винтер, - эти искусно распущенные красивые волосы, эта белая кожа и томный взгляд еще не соблазнили тебя, каменное сердце?
  
  - Нет, милорд, - ответил бесстрастный молодой человек, - и, поверьте, нужно нечто большее, чем женские уловки и женское кокетство, чтобы совратить меня.
  
  - В таком случае, мой храбрый лейтенант, предоставим миледи поискать другое средство, а сами пойдем ужинать. О, будь спокоен, выдумка у нее богатая, и второе действие комедии не замедлит последовать за первым!
  
  С этими словами лорд Винтер взял Фельтона под руку и, продолжая смеяться, увел его.
  
  - О, я найду то, что нужно для тебя! - прошептала сквозь зубы миледи.
  
  - Будь покоен, бедный неудавшийся монах, несчастный новообращенный солдат! Тебе бы ходить не в мундире, а в рясе!
  
  - Кстати, - сказал Винтер, останавливаясь на пороге, - постарайтесь, миледи, чтобы эта неудача не лишила вас аппетита: отведайте рыбы и цыпленка. Клянусь честью, я их не приказывал отравить! Я доволен своим поваром, и, так как он не ожидает после меня наследства, я питаю к нему полное и безграничное доверие. Берите с меня пример. Прощайте, любезная сестра! До следующего вашего обморока!
  
  Это был предел того, что могла перенести миледи; она судорожно вцепилась руками в кресло, заскрипела зубами и проследила взглядом за движением двери, затворявшейся за лордом Винтером и Фельтоном. Когда она осталась одна, на нее вновь напало отчаяние. Она взглянула па стол, увидела блестевший нож, ринулась к нему и схватила его, но ее постигло жестокое разочарование: лезвие ножа было из гнущегося серебра и с закругленным концом.
  
  За неплотно закрытой дверью раздался взрыв смеха, и дверь снова растворилась.
  
  - Ха-ха! - воскликнул лорд Винтер. - Ха-ха-ха! Видишь, милый Фельтон, видишь, что я тебе говорил: это нож был предназначен для тебя - она бы тебя убила. Это, видишь ли, одна из ее слабостей: тем или иным способом отделываться от людей, которые ей мешают. Если б я тебя послушался и позволил подать ей острый стальной нож, то Фельтону пришел бы конец: она бы тебя зарезала, а после тебя всех нас. Посмотри-ка, Джон, как хорошо она умеет владеть ножом!
  
  Действительно, миледи еще держала в судорожно сжатой руке наступательное оружие, но это величайшее оскорбление заставило ее руки разжаться, лишило ее сил и даже воли.
  
  Нож упал на пол.
  
  - Вы правы, милорд, - сказал Фельтон тоном глубокого отвращения, кольнувшим миледи в самое сердце. - Вы правы, а я ошибался.
  
  Оба снова вышли.
  
  На этот раз миледи прислушивалась более внимательно, чем в первый раз, и выждала, пока они не удалились и звук шагов не замер в глубине коридора.
  
  - Я погибла! - прошептала она. - Я во власти людей, на которых все мои уловки так же мало действуют, как на бронзовые или гранитные статуи.
  
  Они знают меня наизусть и неуязвимы для любого моего оружия. И все-таки нельзя допустить, чтобы все это кончилось так, как они решили!
  
  Действительно, как показывало последнее рассуждение миледи и ее инстинктивный возврат к надежде, ни страх, ни слабость не овладевали надолго этой сильной душой. Миледи села за стол, отведала разных кушаний, выпила немного испанского вина и почувствовала, что к ней вернулась вся ее решимость.
  
  Прежде чем лечь спать, она уже разобрала, обдумала, истолковала и изучила все со всех сторон: слова, поступки, жесты, малейшее движение и даже молчание своих собеседников; результатом этого искусного и тщательного исследования явилось убеждение, что из двух ее мучителей Фельтон все же более уязвим. Одна фраза в особенности все снова и снова приходила на память пленнице: "Если б я тебя послушался", - сказал лорд Винтер Фельтону.
  
  Значит, Фельтон говорил в ее пользу, раз лорд Винтер не послушался его.
  
  "У этого человека есть, следовательно, хоть слабая искра жалости ко мне, - твердила миледи. - Из этой искры я раздую пламя, которое будет бушевать в нем. Ну а лорд Винтер меня знает, он боится меня и понимает, чего ему можно от меня ждать, если мне когда-нибудь удастся вырваться из его рук, а потому бесполезно и пытаться покорить его... Вот Фельтон совсем другое дело: он наивный молодой человек, чистый душой и, по-видимому, добродетельный; его можно совратить".
  
  И миледи легла и уснула с улыбкой на устах; тот, кто увидел бы ее спящей, мог бы подумать, что это молодая девушка и что ей снится венок из цветов, которым она украсит себя на предстоящем празднике.
  
  Глава 23. ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
  Миледи снилось, что д'Артаньян наконец-то в ее руках, что она присутствует при его казни, и эту очаровательную улыбку на устах у нее вызывал вид его ненавистной крови, брызнувшей под топором палача.
  
  Она спала, как спит узник, убаюканный впервые блеснувшей надеждой.
  
  Когда наутро вошли в ее комнату, она еще лежала в постели. Фельтон остался в коридоре; он привел женщину, про которую говорил накануне и которая только что приехала. Эта женщина вошла в комнату и, подойдя к миледи, предложила ей свои услуги.
  
  Миледи обычно была бледна, и цвет ее лица мог обмануть того, кто видел ее в первый раз.
  
  - У меня лихорадка, - сказала она. - Я ни на миг не сомкнула глаз всю эту долгую ночь, я ужасно страдаю. Отнесетесь ли вы ко мне человечнее, чем обошлись здесь со мной вчера? Впрочем, все, чего я прошу, - чтобы мне позволили остаться в постели.
  
  - Не угодно ли вам, чтобы позвали врача? - спросила женщина.
  
  Фельтон слушал этот разговор, не произнося ни слова.
  
  Миледи рассудила, что чем больше вокруг нее будет народу, тем больше будет людей, которых она могла бы разжалобить, и тем больше усилится надзор лорда Винтера; к тому же врач может объявить, что ее болезнь притворна, а миледи, проиграв первую игру, не хотела проигрывать и вторую.
  
  - Посылать за врачом? - проговорила она. - К чему? Эти господа объявили вчера, что моя болезнь - комедия. То же самое было бы, без сомнения, и сегодня: ведь со вчерашнего вечера они успели предупредить и врача.
  
  - В таком случае, - вмешался выведенный из терпения Фельтон, - скажите сами, сударыня, как вы желаете лечиться.
  
  - Ах, боже мой, разве я знаю как! Я чувствую, что больна, вот и все. Пусть мне дают что угодно, мне все равно.
  
  - Подите пригласите сюда лорда Винтера, - приказал Фельтон, которого утомили эти нескончаемые жалобы.
  
  - О нет, нет! - вскричала миледи. - Нет, не зовите его, умоляю вас! Я чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его!
  
  Она вложила в это восклицание такую горячность, такую убедительность, что Фельтон невольно переступил порог комнаты и сделал несколько шагов.
  
  "Он вошел ко мне", - подумала миледи.
  
  - Однако, сударыня, - сказал Фельтон, - если вы действительно больны, мы пошлем за врачом; а если вы нас обманываете - ну что ж, тем хуже для вас, но, по крайней мере, нам не в чем будет себя упрекнуть.
  
  Миледи ничего не ответила и, уткнув прелестную головку в подушки, залилась слезами.
  
  Фельтон с минуту смотрел на нее с обычным своим бесстрастием; затем, видя, что припадок грозит затянуться, вышел. Женщина вышла вслед за ним.
  
  Лорд Винтер не показывался.
  
  "Кажется, я начинаю понимать!" - с неудержимой радостью сказала про себя миледи и зарылась под одеяло, чтобы скрыть от тех, кто, возможно, подсматривал за нею, этот порыв внутреннего удовлетворения.
  
  Прошло два часа.
  
  "Теперь пора болезни кончиться, - решила миледи. - Встанем и постараемся сегодня же добиться чего-нибудь. У меня только десять дней, и второй из них сегодня вечером истекает".
  
  Утром, когда входили в комнату миледи, ей принесли завтрак; миледи сообразила, что скоро придут убирать со стола, и тогда она опять увидит Фельтона.
  
  Миледи не ошиблась: Фельтон явился снова и, не обратив ни малейшего внимания на то, притронулась ли она к еде или нет, распорядился вынести из комнаты стол, который обычно вносили уже накрытым.
  
  Когда солдаты выходили, Фельтон пропустил их вперед, а сам задержался в комнате; в руке у него была книга.
  
  Миледи, полулежа в кресле, стоявшем подле камина, прекрасная, бледная, покорная, казалась святой девственницей, ожидающей мученической смерти.
  
  Фельтон подошел к ней.
  
  - Лорд Винтер - он католик, как и вы, сударыня, - подумал, что вас может тяготить то, что вы лишены возможности исполнять обряды вашей церкви и посещать ее службы. Поэтому он изъявил согласие, чтобы вы каждый день читали ваши молитвы. Вы найдете их в этой книге.
  
  Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу па столик, стоявший возле миледи, каким тоном он произнес слова "ваши молитвы" и какой презрительной улыбкой сопровождал их, миледи подняла голову и более внимательно взглянула на офицера.
  
  И тут по его строгой прическе, по преувеличенной простоте костюма, по его гладкому, как мрамор, по такому же суровому и непроницаемому лбу она узнала в нем одного из тех мрачных пуритан, каких ей приходилось встречать как при дворе короля Якова, так и при дворе французского короля, где, несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи, они иногда искали убежища.
  
  Ее осенило внезапное вдохновение, что бывает только с людьми гениальными в моменты перелома, в те критические минуты, когда решается их судьба, их жизнь.
  
  Эти два слова - "ваши молитвы" - и беглый взгляд, брошенный на Фельтона, вдруг уяснили миледи всю важность тех слов, которые она произнесет в ответ.
  
  Благодаря свойственной ей быстроте соображения эти слова мгновенно сложились в ее уме.
  
  - Я? - сказала она с презрением, созвучным презрению, подмеченному ею в голосе молодого офицера. - Я, сударь... мои молитвы! Лорд Винтер, этот развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним вероисповедания. Это ловушка, которую он мне хочет поставить.
  
  - Какого же вы вероисповедания, сударыня? - спросил Фельтон с удивлением, которое, несмотря на его умение владеть собою, ему не вполне удалось скрыть.
  
  - Я скажу это в тот день, - вскричала с притворным воодушевлением миледи, - когда достаточно пострадаю за свою веру!
  
  Взгляд Фельтона открыл миледи, как далеко она продвинулась в своих стараниях одной этой фразой.
  
  Однако молодой офицер не проронил ни слова, не сделал ни малейшего движения, и только взгляд его говорил красноречиво.
  
  - Я в руках моих врагов! - продолжала миледи тем восторженным тоном, который она подметила у пуритан. - Уповаю на господа моего! Или господь спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу вас передать лорду Винтеру. А книгу эту, - прибавила она, указывая на молитвенник пальцем, но не дотрагиваясь до него, словно боясь осквернить себя таким прикосновением, - вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера - сообщник в гонении и сообщник в ереси.
  
  Фельтон ничего не ответил, взял книгу с тем же чувством отвращения, которое он уже выказывал, и удалился, задумавшись.
  
  Около пяти часов вечера пришел лорд Винтер. У миледи в продолжение целого дня было достаточно времени обдумать свое дальнейшее поведение.
  
  Она приняла своего деверя как женщина, уже вполне овладевшая собою.
  
  - Кажется... - начал барон, развалясь в кресле напротив миледи и небрежно вытянув ноги на ковре перед камином, - кажется, мы совершили небольшое отступничество?
  
  - Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?
  
  - Я хочу сказать, что с тех пор, как мы с вами в последний раз виделись, вы переменили веру. Уж не вышли ли вы за третьего мужа - протестанта?
  
  - Объяснитесь, милорд, - произнесла пленница величественным тоном. - Заявляю вам, что я слышу ваши слова, но не понимаю их.
  
  - Ну, значит, вы совсем неверующая - мне это даже больше нравится, - насмешливо возразил лорд Винтер.
  
  - Конечно, это больше вяжется с вашими правилами, - холодно заметила миледи.
  
  - О, признаюсь вам, для меня это совершенно безразлично!
  
  - Если бы вы даже и не признавались в своем равнодушии к вопросам веры, милорд, ваше распутство и ваши беззакония изобличили бы вас.
  
  - Гм... Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина, леди Макбет! Или я толком не расслышал, или вы, черт возьми, на редкость бесстыдны!
  
  - Вы говорите так потому, что знаете, что нас слушают, - холодно заметила миледи, - и потому, что хотите вооружить против меня ваших тюремщиков и палачей.
  
  - Тюремщиков? Палачей?.. Вот так раз, сударыня! Вы впадаете в патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через неделю вы будете там, где вам надлежит быть, и мое намерение будет доведено до конца.
  
  - Постыдное намерение! Нечестивое намерение! - произнесла миледи с экзальтацией жертвы, бросающей вызов своему судье.
  
  - Честное слово, мне кажется, эта развратница сходит с ума! - сказал лорд Винтер и встал. - Ну довольно, ну успокойтесь же, господа пуританка, или я велю посадить вас в тюрьму! Готов поклясться, это, должно быть, мое испанское вино бросилось вам в голову. Впрочем, не волнуйтесь: такое опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям.
  
  И лорд Винтер ушел, отпуская ругательства, что в ту эпоху было в обычае даже у людей высшего общества.
  
  Фельтон действительно стоял за дверью и слышал до единого слова весь разговор.
  
  Миледи угадала это.
  
  - Да, ступай, ступай! - прошептала она вслед своему деверю. - Пагубные для тебя последствия не заставят себя ждать, но ты, глупец, заметишь их только тогда, когда их уже нельзя будет избежать!
  
  Опять стало тихо. Прошло еще два часа. Солдаты принесли ужин и услышали, что миледи громко читает молитвы, те молитвы, которым научил ее старый слуга ее второго мужа, ревностный пуританин. Она, казалось, была в каком-то экстазе и даже не обращала внимания на то, что происходило вокруг нее. Фельтон сделал знак, чтобы ей не мешали, и, когда все было приготовлено, бесшумно вышел вместе с солдатами.
  
  Миледи знала, что за ней могут наблюдать в окошечко двери, а потому прочитала свои молитвы до конца, и ей показалось, что часовой у ее двери ходит иначе, чем ходил до сих пор, и как будто прислушивается.
  
  В этот вечер ей ничего больше и не надо было; она встала, села за стол, немного посла и выпила только воды.
  
  Через час солдаты пришли вынести стол, по миледи заметила, что на этот раз Фельтон не сопровождал их.
  
  Значит, он боялся часто видеть ее.
  
  Миледи отвернулась к стене и улыбнулась: эта улыбка выражала такое торжество, что могла бы ее выдать.
  
  Она подождала еще полчаса. В старом замке царила тишина, слышен был только вечный шум прибоя - это необъятное дыхание океана. Своим чистым, мелодичным и звучным голосом миледи запела первый стих излюбленного псалма пуритан:
  
  Ты нас, о боже, покидаешь,
  
  Чтоб пашу силу испытать.
  
  А поело сам же осеняешь
  
  Небесной милостью тех, кто умел страдать.
  
  Эти стихи были очень далеки от совершенства, но, как известно, пуритане не могли похвастаться поэтическим мастерством.
  
  Миледи пела и прислушивалась. Часовой у ее двери остановился как вкопанный; из этого миледи могла заключить, какое действие произвело ее пение.
  
  И она продолжала петь с невыразимым жаром и чувством; ей казалось, что звуки разносятся далеко под сводами и, как волшебные чары, смягчают сердца ее тюремщиков. Однако часовой, без сомнения ревностный католик, стряхнул с себя это очарование и крикнул через дверь:
  
  - Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное пение, и если, кроме удовольствия стоять здесь в карауле, придется еще слушать подобные вещи, то будет уж совсем невмоготу...
  
  - Молчать! - сурово приказал кто-то, и миледи узнала голос Фельтона.
  
  - Чего вы суетесь не в свое дело, наглец? Разве вам было приказано, чтобы вы мешали этой женщине петь? Нет, вам велели стеречь ее и стрелять, если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но не отступайте от данного вам приказа!
  
  Выражение неописуемой радости, мгновенное, как вспышка молнии, озарило лицо миледи, и, точно не слыша этого разговора, из которого она не упустила ни одного слова, пленница тотчас снова запела, придавая своему голосу всю полноту звука, все обаяние и всю чарующую прелесть, какой наделил его дьявол:
  
  Для горьких слез, для трудной битвы,
  
  Для заточенья и цепей
  
  Есть молодость, есть жар молитвы,
  
  Ведущей счет дням и ночам скорбей.
  
  Голос миледи, на редкость полнозвучный и проникнутый страстным воодушевлением, придавал грубоватым, неуклюжим стихам псалма магическую силу и такую выразительность, какую самые восторженные пуритане редко находили в пении своих братьев, хотя они и украшали его всем пылом своего воображения. Фельтону казалось, что он слышит пение ангела, утешающего трех еврейских отроков в печи огненной.
  
  Миледи продолжала:
  
  Но избавленья час настанет
  
  Для нас, о всеблагой творец!
  
  И если воля нас обманет,
  
  То не обманут смерть и праведный венец.
  
  Этот стих, в который неотразимая очаровательница постаралась вложить всю душу, довершил смятение в сердце молодого офицера; он резким движением распахнул дверь и предстал перед миледи, бледный, как всегда, но с горящими, блуждающими глазами.
  
  - Зачем вы так поете, - проговорил он, - и таким голосом?
  
  - Простите, - кротко ответила миледи, - я забыла, что мои песнопения неуместны в этом доме. Я, может быть, оскорбила ваше религиозное чувство, но, клянусь вам, это было сделано без умысла! Простите мою вину, быть может и большую, но, право же, невольную...
  
  Миледи была так прекрасна в эту минуту, религиозный экстаз, в котором, казалось, она пребывала, придавал такое неземное выражение ее лицу, что ослепленному ее красотой Фельтону почудилось, будто он видит перед собой ангела, пение которого он только что слышал.
  
  - Да, да... - ответил он. - Да, вы смущаете, вы волнуете людей, живущих в замке...
  
  Бедный безумец сам не замечал бессвязности своих слов, а миледи между тем зорким взглядом старалась проникнуть в тайники его сердца.
  
  - Я не буду больше петь, - опуская глаза, сказала миледи со всей кротостью, какую только могла придать своему голосу, со всей покорностью, какую только могла изобразить своей позой.
  
  - Нет, нет, сударыня, - возразил Фельтон, - только пойте тише, в особенности ночью.
  
  И с этими словами Фельтон, чувствуя, что он не в состоянии надолго сохранить суровость по отношению к пленнице, бросился вон из комнаты.
  
  - Вы хорошо сделали, господин лейтенант! - сказал солдат. - Ее пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкаешь - голос у нее такой чудесный!
  
  Глава 24. ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
  Фельтон явился, но предстояло сделать еще один шаг: надо было удержать его или, верно, надо было добиться того, чтобы он сам пожелал остаться, и миледи еще неясно представляла себе, как ей этого достичь.
  
  Надо было достигнуть большего: необходимо было заставить его говорить, чтобы иметь возможность самой говорить с ним, - миледи хорошо знала, что самое большое ее очарование таилось в голосе, так искусно принимавшем все оттенки, начиная от человеческой речи и кончая ангельским пением.
  
  Однако, несмотря на все эти обольщения, миледи могла потерпеть неудачу, ибо Фельтон был предупрежден против малейшей случайности. Поэтому она стала наблюдать за всеми своими поступками, за каждым своим словом, за самым обыкновенным взглядом и жестом и даже за дыханием, которое можно было истолковать как вздох. Короче говоря, она стала изучать все, как делает искусный актер, которому только что дали новую, необычную для него роль.
  
  Ее поведение относительно лорда Винтера не представляло особых трудностей, поэтому она обдумала его еще накануне и решила в присутствии деверя быть молчаливой и держать себя с достоинством, время от времени раздражая его напускным пренебрежением, каким-нибудь презрительным словом подстрекая его к угрозам и насилиям, которые составят контраст ее покорности. Фельтон будет всему этому свидетелем; он, может быть, ничего не скажет, но все увидит.
  
  Утром Фельтон явился в обычный час, но за все время, пока он распоряжался приготовлениями к завтраку, миледи не сказала ему ни слова. Зато в ту минуту, когда он собрался уходить, ей показалось, что он хочет заговорить сам, и у нее мелькнула надежда. Однако губы его шевельнулись, не издав ни звука; сделав над собой усилие, он затаил в своем сердце слова, которые чуть было не сорвались с его уст, и удалился.
  
  Около полудня пришел лорд Винтер.
  
  Был довольно хороший зимний день, и луч бледного солнца Англии, которое светит, но не греет, проникал сквозь решетку в тюрьму миледи.
  
  Она глядела в окно и сделала вид, что не слышала, как открылась дверь.
  
  - Вот как! - усмехнулся лорд Винтер. - После того как мы разыгрывали сначала комедию, затем трагедию, мы теперь ударились в меланхолию.
  
  Пленница ничего не ответила.
  
  - Да, да, понимаю, - продолжал лорд Винтер. - Вам бы хотелось очутиться на свободе на этом берегу, хотелось бы рассекать на надежном корабле изумрудные волны этого горя, хотелось бы устроить мне, на воде или на суше, одну из тех ловких засад, на которые вы такая мастерица. Потерпите! Потерпите немного! Через четыре дня берег станет для вас доступным, море будет для вас открыто, даже более открыто, чем вы того желаете, ибо через четыре дня Англия от вас избавится.
  
  Миледи сложила руки и, подняв красивые глаза к небу, проговорила с ангельской кротостью в голосе и в движениях:
  
  - Боже, боже! Прости этому человеку, как я ему прощаю!
  
  - Да, молись, проклятая! - закричал барон. - Твоя молитва тем более великодушна, что ты, клянусь в этом, находишься в руках человека, который никогда не простит тебя!
  
  Он вышел.
  
  В тот миг, когда он выходил из комнаты, чей-то пристальный взгляд скользнул в полуотворенную дверь, и миледи заметила Фельтона, который быстро отошел в сторону, не желая, чтобы она его видела.
  
  Тогда она бросилась на колени и стала громко молиться.
  
  - Боже, боже! Боже мой! - говорила она. - Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания...
  
  Дверь тихо открылась. Прекрасная молельщица притворилась, будто не слышит ее скрипа, и со слезами в голосе продолжала:
  
  - Боже карающий! Боже милосердный! Неужели ты допустишь, чтобы осуществились ужасные замыслы этого человека?..
  
  И только после этого она сделала вид, что услышала шаги Фельтона, мгновенно вскочила и покраснела, словно устыдившись, что к ней вошли в ту минуту, когда она стояла на коленях и творила молитву.
  
  - Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, - серьезно сказал Фельтон, - а потому настоятельно прошу вас, не тревожьтесь из-за меня.
  
  - Почему вы думаете, что я молилась? - спросила миледи сдавленным от слез голосом. - Вы ошибаетесь, я не молилась.
  
  - Неужели вы полагаете, сударыня, - ответил Фельтон все так же серьезно, но уже более мягко, - что я считаю себя вправе препятствовать созданию пасть ниц перед создателем? Сохрани меня боже! К тому же раскаяние приличествует виновным. Каково бы ни было преступление, преступник священен для меня, когда он повергается к стопам всевышнего.
  
  - Виновна, я виновна! - произнесла миледи с улыбкой, которая обезоружила бы ангела на Страшном суде. - Боже, ты знаешь, так ли это! Скажите, что я осуждена, это правда, но вам известно, что господь бог любит мучеников и допускает, чтобы иной раз осуждали невинных.
  
  - Преступница вы или мученица - и в том и в другом случае вам надлежит молиться, и я сам буду молиться за вас.
  
  - О, вы праведник! - вскричала миледи и упала к его ногам. - Выслушайте, я не могу дольше таиться перед вами: я боюсь, что у меня не хватит сил в ту минуту, когда мне надо будет выдержать борьбу и открыто исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вас вводят в заблуждение, но не в этом дело - я прошу вас только об одной милости, и, если вы мне ее окажете, я буду благословлять вас и на этом и на том свете!
  
  - Поговорите с моим начальником, сударыня, - ответил Фельтон, - мне, к счастью, не дано права ни прощать, ни наказывать. Эту ответственность бог возложил на того, кто выше меня.
  
  - Нет, на вас, на вас одного! Лучше вам выслушать меня, чем способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью!
  
  - Если вы заслужили этот позор, сударыня, если вы навлекли на себя это бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле божьей.
  
  - Что вы говорите? О, вы меня не понимаете! Вы думаете, что, говоря о бесчестье, я разумею какое-нибудь наказание, тюрьму или смерть? Дай бог, чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма!
  
  - Я перестаю понимать вас, сударыня.
  
  - Или делаете вид, что перестали, - проронила пленница с улыбкой сомнения.
  
  - Нет, сударыня, клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
  
  - Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня?
  
  - Нет, неизвестны.
  
  - Не может быть, ведь вы его поверенный!
  
  - Я никогда не лгу, сударыня.
  
  - Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать!
  
  - Я не стараюсь ничего отгадывать, сударыня, я жду, чтобы мне доверились, а лорд Винтер, кроме того, что он говорил при вас, ничего мне больше не доверял.
  
  - Значит, вы не его сообщник? - вскричала миледи с величайшей искренностью в голосе. - Значит, вы не знаете, что он готовит мне позор, в сравнении с которым ничто все земные наказания?
  
  - Вы ошибаетесь, сударыня, - краснея, возразил Фельтон. - Лорд Винтер не способен на такое злодеяние.
  
  "Отлично! - подумала миледи. - Еще не зная, о чем идет речь, он называет это злодеянием".
  
  И продолжала вслух:
  
  - Друг низкого человека на все способен.
  
  - Кого вы называете низким человеком? - спросил Фельтон.
  
  - Разве есть в Англии другой человек, которого можно было бы назвать так?
  
  - Вы говорите о Джордже Вилльерсе?.. - снова спросил Фельтон, и глаза его засверкали.
  
  - ...которого язычники и неверующие зовут герцогом Бекингэмом, - договорила миледи. - Я не думала, чтобы в Англии нашелся хоть один англичанин, которому нужно было бы так долго объяснять, о ком я говорю!
  
  - Десница господня простерта над ним, - сказал Фельтон, - он не избегнет кары, которую заслуживает.
  
  Фельтон лишь выражал по отношению к герцогу чувство омерзения, которое питали все англичане к тому, кого даже католики называли вымогателем, кровопийцей и развратником, а пуритане - просто сатаной.
  
  - О, боже мой! Боже мой! - воскликнула миледи. - Когда я молю тебя послать этому человеку заслуженную им кару, ты знаешь, что я поступаю так не из личной мести, а взываю об избавлении целого народа!
  
  - Разве вы его знаете? - спросил Фельтон.
  
  "Наконец-то он обращается ко мне с вопросом!" - мысленно отметила миледи, вне себя от радости, что она так быстро достигла такого значительного результата.
  
  - Знаю ли я его! О да! К моему несчастью, к моему вечному несчастью!
  
  Миледи стала ломать руки, словно в порыве глубочайшей скорби.
  
  Фельтон, должно быть, почувствовал, что стойкость оставляет его, и сделал несколько шагов к двери, пленница, не спускавшая с него глаз, вскочила, кинулась ему вслед и остановила его.
  
  - Господин Фельтон, будьте добры, будьте милосердны, выслушайте мою просьбу! - вскричала она. - Дайте мне нож, который из роковой предосторожности барон отнял у меня, ибо он знает, для чего я хочу им воспользоваться... О, выслушайте меня до конца! Отдайте мне на минуту нож, сделайте это из милости, из жалости! Смотрите, я у ваших ног! Поверьте мне, к вам я не питаю злого чувства. Бог мой! Ненавидеть вас... вас, единственного справедливого, доброго, сострадательного человека, которого я встретила! Вас, моего спасителя, быть может!.. На одну только минуту, на одну-единственную минуту, и я верну его вам через окошечко двери.
  
  Всего лишь на минуту, господин Фельтон, и вы спасете мне честь!
  
  - Вы хотите лишить себя жизни? - в ужасе вскрикнул Фельтон, забывая высвободить свои руки из рук пленницы.
  
  - Я выдала себя! - прошептала миледи и, как будто обессилев, опустилась на пол. - Я выдала себя! Теперь он все знает... Боже мой, я погибла!
  
  Фельтон стоял, не двигаясь и не зная, на что решиться.
  
  "Он еще сомневается, - подумала миледи, - я была недостаточно естественна".
  
  Они услышали, что кто-то идет по коридору. Миледи узнала шаги лорда Винтера; Фельтон узнал их тоже и сделал движение к двери.
  
  Миледи кинулась к нему.
  
  - Не говорите ни слова... - сказала она сдавленным голосом, - ни слова этому человеку из всего, что я вам сказала, иначе я погибла, и это вы, вы...
  
  Шаги приближались. Она умолкла из страха, что услышат их голоса, и жестом бесконечного ужаса приложила свою красивую руку к губам Фельтона.
  
  Фельтон мягко отстранил миледи; она отошла и упала в кресло.
  
  Лорд Винтер, не останавливаясь, прошел мимо двери, и шаги его удалились.
  
  Фельтон, бледный как смерть, несколько мгновений напряженно прислушивался, затем, когда шум шагов замер, вздохнул, как человек, пробудившийся от сна, и кинулся прочь из комнаты.
  
  - А! - сказала миледи, в свою очередь прислушавшись и уверившись, что шаги Фельтона удаляются в сторону, противоположную той, куда ушел лорд Винтер. - Наконец-то ты мой!
  
  Затем ее лицо снова омрачилось.
  
  "Если он скажет барону, - подумала она, - я погибла: барон знает, что я не убью себя, он при нем даст мне в руки нож, и Фельтон убедится, что все это ужасное отчаяние было притворством".
  
  Она посмотрела в зеркало: никогда еще она не была так хороша собою.
  
  - О нет! - проговорила она, улыбаясь. - Конечно, оп ему ничего не скажет.
  
  Вечером, когда принесли ужин, пришел лорд Винтер.
  
  - Разве ваше присутствие, милостивый государь, - обратилась к нему миледи, - составляет неизбежную принадлежность моего заточения? Не можете ли вы избавить меня от терзаний, которые причиняет мне ваш приход?
  
  - Как, любезная сестра! - сказал лорд Винтер. - Ведь вы сами трогательно объявили мне вашими красивыми устами, из которых я слышу сегодня такие жестокие речи, что приехали в Англию только для того, чтобы иметь удовольствие видеться со мной, удовольствие, лишение которого вы, по вашим словам, так живо ощущали, что ради него решились пойти на все: на морскую болезнь, на бурю, на плен! Ну вот, я перед вами, будьте довольны. К тому же на этот раз мое посещение имеет определенную цель.
  
  Миледи вздрогнула: она подумала, что Фельтон ее выдал; никогда, быть может, за всю жизнь у этой женщины, испытавшей столько сильных и самых противоположных волнений, не билось так отчаянно сердце.
  
  Она сидела. Лорд Винтер придвинул кресло и уселся возле миледи, потом вынул из кармана какую-то бумагу и медленно развернул ее.
  
  - Посмотрите! - заговорил он. - Я хотел показать вам этот документ, я сам его составил, и впредь он будет служить вам своего рода видом на жительство, так как я согласен сохранить вам жизнь. - Он перевел глаза с миледи на бумагу и вслух прочитал:
  
  - "Приказ отвезти в..." - для названия, куда именно, оставлен пробел, - перебил сам себя Винтер. - Если вы предпочитаете какое-нибудь место, укажите его мне, и, лишь бы только оно отстояло не менее чем на тысячу миль от Лондона, я исполню вашу просьбу.
  
  Итак, читаю снова: "Приказ отвезти в... поименованную Шарлотту Баксон, заклейменную судом Французского королевства, но освобожденную после наказания; она будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него больше чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной казни. Ей будет положено пять шиллингов в день на квартиру и пропитание".
  
  - Этот приказ относится не ко мне, - холодно ответила миледи, - в нем проставлено не мое имя.
  
  - Имя! Да разве оно у вас есть?
  
  - Я ношу фамилию вашего брата.
  
  - Вы ошибаетесь: мой брат был вашим вторым мужем, а ваш первый муж жив еще. Назовите мне его имя, и я поставлю его вместо имени Шарлотты Баксон... Не хотите? Нет?.. Вы молчите? Хорошо. Вы будете внесены в арестантский список под именем Шарлотты Баксон.
  
  Миледи продолжала безмолвствовать, но на этот раз не из обдуманного притворства, а от ужаса: она вообразила, что приказ тотчас же будет приведен в исполнение. Она подумала, что лорд Винтер ускорил ее отъезд; подумала, что ей предстоит уехать сегодня же вечером. На минуту ей представилось, что все потеряно, как вдруг она заметила, что приказ не скреплен подписью.
  
  Радость, вызванная в ней этим открытием, была так велика, что она не могла утаить ее.
  
  - Да, да... - сказал лорд Винтер, подметивший, что с ней творится, - да, вы ищете подпись, и вы говорите себе: "Не все еще потеряно, раз этот приказ не подписан; мне его показывают, только чтобы испугать меня". Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду Бекингэму, послезавтра он будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а спустя еще двадцать четыре часа, ручаюсь вам, он будет приведен в исполнение. Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел вам сообщить.
  
  - А я отвечу вам, милостивый государь, что это злоупотребление властью и это изгнание под вымышленным именем - подлость!
  
  - Вы предпочитаете быть повешенной под вашим настоящим именем, миледи? Ведь вам известно, что английские законы безжалостно карают преступления против брака. Объяснимся же откровенно: хотя мое имя или, вернее, имя моего брата оказывается замешанным в эту позорную историю, я пойду на публичный скандал, чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от вас.
  
  Миледи ничего не ответила, но побледнела как мертвец.
  
  - А, я вижу, что вы предпочитаете дальнее странствие! Отлично, сударыня. Старинная поговорка утверждает, что путешествия просвещают юношество. Честное слово, в конце концов вы правы! Жизнь - вещь хорошая.
  
  Вот потому-то я и забочусь о том, чтобы вы ее у меня не отняли. Значит, остается договориться относительно пяти шиллингов. Я могу показаться несколько скуповатым, не так ли? Объясняется это моей заботой о том, чтобы вы не подкупили ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при вас еще останутся все ваши чары. Воспользуйтесь ими, если неудача с Фельтоном не отбила у вас охоты к такого рода попыткам.
  
  "Фельтон не выдал меня! - подумала миледи. - В таком случае ничего еще не потеряно".
  
  - А теперь - до свиданья, сударыня. Завтра я приду объявить вам об отъезде моего гонца.
  
  Лорд Винтер встал, насмешливо поклонился миледи и вышел.
  
  Миледи облегченно вздохнула: у нее было еще четыре дня впереди; четырех дней ей будет достаточно, чтобы окончательно обольстить Фельтона.
  
  Но у нее явилась ужасная мысль, что лорд Винтер, возможно, пошлет как раз Фельтона к Бекингэму получить его подпись на приказе; в таком случае Фельтон ускользнет из ее рук; а для полного успеха пленнице необходимо было, чтобы действие ее чар не прерывалось.
  
  Все же, как мы уже говорили, одно обстоятельство успокаивало миледи:
  
  Фельтон не выдал ее.
  
  Пленница не хотела обнаруживать волнение, вызванное в ней угрозами лорда Винтера, поэтому она села за стол и поела.
  
  Потом, как и накануне, она опустилась на колени и прочитала вслух молитвы. Как и накануне, солдат перестал ходить и остановился, прислушиваясь.
  
  Вскоре она различила более легкие, чем у часового, шаги; они приблизились из глубины коридора и остановились у ее двери.
  
  "Это он", - подумала миледи.
  
  И она запела тот самый гимн, который накануне привел Фельтона в такое восторженное состояние.
  
  Но, хотя ее чистый, сильный голос звучал так мелодично и проникновенно, как никогда, дверь не открылась. Миледи украдкой бросила взгляд на дверное окошечко, и ей показалось, что она видит сквозь частую решетку горящие глаза молодого человека; но она так и не узнала, было ли то в самом деле, или ей только почудилось: на этот раз у него хватило самообладания не войти в комнату.
  
  Однако спустя несколько мгновений после того, как миледи кончила петь, ей показалось, что она слышит глубокий вздох; затем те же шаги, которые перед тем приблизились к ее двери, медленно и как бы нехотя удалились.
  
  Глава 25. ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
  На следующий день Фельтон, войдя к миледи, увидел, что она стоит на кресле и держит в руках веревку, свитую из батистовых платков, которые были разорваны на узкие полосы, заплетенные жгутами и связанные концами одна с другой. Когда заскрипела открываемая Фельтоном дверь, миледи легко спрыгнула с кресла и попыталась спрятать за спину импровизированную веревку, которую она держала в руках.
  
  Молодой человек был бледнее обыкновенного, и его покрасневшие от бессонницы глаза указывали на то, что он провел тревожную ночь.
  
  Однако по выражению его лица можно было заключить, что он вооружился самой непреклонной суровостью.
  
  Он медленно подошел к миледи, усевшейся в кресло, и, подняв конец смертоносного жгута, который она нечаянно или, может быть, нарочно оставила на виду, холодно спросил:
  
  - Что это такое, сударыня?
  
  - Это? Ничего, - ответила миледи с тем скорбным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке. - Скука - смертельный враг заключенных. Я скучала и развлекалась тем, что плела эту веревку.
  
  Фельтон обратил взгляд на стену, у которой стояло кресло миледи, и увидел над ее головой позолоченный крюк, вделанный в стену и служивший вешалкой для платья или оружия.
  
  Он вздрогнул, и пленница заметила это: хотя глаза ее были опущены, ничто не ускользало от нее. А что вы делали, стоя на кресле? - спросил Фельтон.
  
  - Что вам до этого?
  
  - Но я желаю это знать, - настаивал Фельтон.
  
  - Не допытывайтесь. Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
  
  - Ну, так я сам скажу, что вы делали или, вернее, что собирались сделать: вы хотели привести в исполнение гибельное намерение, которое лелеете в уме. Вспомните, сударыня, что если господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!
  
  - Когда господь видит, что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и бесчестьем, то, поверьте, бог простит ему самоубийство, - возразила миледи тоном глубокого убеждения. - Ведь в таком случае самоубийство - мученическая смерть.
  
  - Вы или преувеличиваете, или не договариваете. Скажите все, сударыня, ради бога, объяснитесь!
  
  - Рассказать вам о моих несчастьях, чтобы вы сочли их выдумкой, поделиться с вами моими замыслами, чтобы вы донесли о них моему гонителю, нет, милостивый государь! К тому же, что для вас жизнь или смерть несчастной осужденной женщины? Ведь вы отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы вы представили труп - с вас больше ничего не спросят, если в нем признают меня. Быть может, даже вы получите двойную награду.
  
  - Я, сударыня, я? - вскричал Фельтон. - И вы можете предположить, что я соглашусь принять награду за вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
  
  - Не препятствуйте мне, Фельтон, не препятствуйте! - воодушевляясь, сказала миледи. - Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.
  
  - Да что я вам сделал, что вы возлагаете на меня такую ответственность перед богом и людьми? - проговорил потрясенный ее словами Фельтон.
  
  - Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня, ваша жизнь не будет больше под моей охраной, и тогда... - прибавил он со вздохом, тогда поступайте с ней, как вам будет угодно.
  
  - Итак, - вскричала миледи, словно не в силах больше сдержать священное негодование, - вы, богобоязненный человек, вы, кого считают праведником, желаете только одного - чтобы вас не обвинили в моей смерти, чтобы она не причинила вам никакого беспокойства?
  
  - Я должен оберегать вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это.
  
  - Но понимаете ли вы, какую вы выполняете обязанность? То, что вы делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете вы свое поведение, как назовет его господь, если я невинна?
  
  - Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания.
  
  - Вы думаете, господь в день Страшного суда отделит слепо повиновавшихся палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет погубить мою душу!
  
  - Повторяю, - сказал Фельтон, начавший колебаться, - вам не грозит никакая опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
  
  - Безумец! - вскричала миледи. - Жалкий безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее угодные богу люди не осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!
  
  - Невозможно, сударыня, невозможно! - вполголоса произнес Фельтон, сознававший в душе всю справедливость этого довода. - Пока вы узница, вы не получите через меня свободу; пока вы живы, вы не лишитесь через меня жизни.
  
  - Да, - вскричала миледи, - но я лишусь того, что мне дороже жизни: я лишусь чести! И вас, Фельтон, вас я сделаю ответственным перед богом и людьми за мой стыд и за мой позор!
  
  На этот раз Фельтон, как ни был он бесстрастен или как ни старался казаться таким, не мог устоять против тайного воздействия, которому он уже начал подчиняться: видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, словно непорочное видение, - видеть ее то проливающей слезы, то угрожающей, в одно и то же время испытывать обаяние со красоты и покоряющую силу ее скорби - это было слишком много для мечтателя, слишком много для ума, распаленного восторгами исступленной воры, слишком много для сердца, снедаемого пылкой любовью к богу и жгучей ненавистью к людям.
  
  Миледи уловила это смущение, бессознательно почуяла пламя противоположных страстей, бушевавших в крови молодого фанатика; подобно искусному полководцу, который, видя, что неприятель готов отступить, идет на него с победным кличем, она встала, прекрасная, как древняя жрица, вдохновенная, как христианская девственница; шея ее обнажилась, волосы разметались, взор зажегся тем огнем, который уже внес смятение в чувства молодого пуританина; одной рукой стыдливо придерживая на груди платье, другую простирая вперед, она шагнула к нему и запела своим нежным голосом, которому в иных случаях умела придавать страстное и грозное выражение:
  
  Бросьте жертву в пасть Ваала
  
  Киньте мученицу львам -
  
  Отомстит всевышний вам!..
  
  Я из бездн к нему воззвала...
  
  При этом странном обращении Фельтон застыл от неожиданности.
  
  - Кто вы, кто вы? - вскричал он, с мольбой складывая ладони. - Посланница ли вы неба, служительница ли ада, ангел вы или демон, зовут вас Элоа или Астарта?
  
  - Разве ты не узнал меня, Фельтон? Я не ангел и не демон - я дочь земли, и я сестра тебе по вере, вот и все.
  
  - Да, да! Я сомневался еще, теперь я верю.
  
  - Ты веришь, а между тем ты сообщник этого отродья Велиала, которого зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага божия! Ты веришь, а между тем ты предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим распутством, - гнусному Сарданапалу, которого слепцы зовут герцогом Бекингэмом, а верующие называют антихристом!
  
  - Я предаю вас Бекингэму? Я? Что вы такое говорите!
  
  - Имеющие глаза - не увидят! - вскричала миледи. - Имеющие уши - не услышат!
  
  - Да-да, - сказал Фельтон и провел рукой по лбу, покрытому потом, словно желая с корнем вырвать последнее сомнение. - Да, я узнаю голос, вещавший мне во сне. Да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: "Рази, спаси Англию, спаси самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева господня!" Говорите, говорите, - вскричал Фельтон, - теперь я вас понимаю!
  
  Устрашающая радость, мгновенная, как вспышка молнии, сверкнула в глазах миледи.
  
  Как ни мимолетен был этот зловещий луч радости, Фельтон уловил его и содрогнулся, словно он осветил бездну сердца этой женщины.
  
  Фельтон вспомнил вдруг предостережения лорда Виктора относительно чар миледи и ее первые попытки обольщения; он отступил на шаг и опустил голову, не переставая глядеть на нее: точно завороженный этим странным созданием, он не мог отвести от миледи глаза.
  
  Миледи была достаточно проницательна, чтобы правильно истолковать смысл его нерешительности. Ледяное хладнокровие, таившееся за ее кажущимся волнением, ни на миг не покидало ее.
  
  Прежде чем Фельтон снова заговорил и тем заставил бы ее продолжать разговор в том же восторженном духе, что было бы чрезвычайно трудно, она уронила руки, словно женская слабость пересилила восторг вдохновения.
  
  - Нет, - сказала она, - не мне быть Юдифью, которая освободит Ветулию от Олоферна. Меч всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической смерти! Я не прошу у вас ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения, как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю вас, на коленях взываю к вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя!
  
  При звуках этого кроткого и умоляющего голоса, при виде этого робкого, убитого взгляда Фельтон снова подошел к ней.
  
  Мало-помалу обольстительница вновь предстала перед ним в том магическом уборе, который она по своему желанию то выставляла напоказ, то прятала и который создавали красота, кротость, слезы и в особенности неотразимая прелесть мистического сладострастия - самая губительная из всех страстей.
  
  - Увы! - сказал Фельтон. - Я единственно только могу пожалеть вас, если вы докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас тяжкие обвинения. Вы христианка, вы мне сестра по вере. Я чувствую к вам влечение - я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивцев! Но вы, сударыня, вы так прекрасны и с виду так невинны! Должно быть, вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так преследует вас...
  
  - Имеющие глаза - не увидят, - повторила миледи с оттенком невыразимой печали в голосе, - имеющие уши - не услышат.
  
  - Но если так, говорите, говорите же! - вскричал молодой офицер.
  
  - Поверить вам мой позор! - сказала миледи с краской смущения в лице.
  
  - Ведь часто преступление одного бывает позором другого... Мне, женщине, поверить мой позор вам, мужчине! О... - продолжала она, стыдливо прикрывая рукой своп прекрасные глаза, - о, никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!
  
  - Мне, брату? - сказал Фельтон.
  
  Миледи долго смотрела на него с таким выражением, которое молодой офицер принял за колебание; на самом же деле оно показывало только, что миледи наблюдает за ним и желает его обворожить.
  
  Фельтон с умоляющим видом сложил руки.
  
  - Ну хорошо, - проговорила миледи, - я доверюсь моему брату, я решусь!
  
  В эту минуту послышались шаги лорда Винтера, но на этот раз грозный деверь миледи не ограничился тем, что прошел мимо двери, как накануне, а, остановившись, обменялся несколькими словами с часовым; затем дверь открылась, и он появился на пороге.
  
  Во время этого краткого разговора за дверью Фельтон отскочил в сторону, и, когда лорд Винтер вошел, он стоял в нескольких шагах от пленницы.
  
  Барон вошел медленно и обвел испытующим взглядом пленницу и молодого человека.
  
  - Вы что-то давно здесь, Джон, - сказал он, - Уж не рассказывает ли вам эта женщина о своих преступлениях? В таком случае я не удивляюсь тому, что ваш разговор продолжается столько времени.
  
  Фельтон вздрогнул, и миледи поняла, что она погибла, если не придет на помощь опешившему пуританину.
  
  - А, вы боитесь, чтобы пленница не ускользнула из ваших рук! - заговорила она. - Спросите вашего достойного тюремщика, о какой милости я сейчас умоляла его.
  
  - Вы просили о милости? - подозрительно спросил барон.
  
  - Да, милорд, - подтвердил смущенный молодой человек.
  
  - О какой же это милости? - заинтересовался лорд Винтер.
  
  - Миледи просила у меня нож и обещала отдать его через минуту в окошко двери, - ответил Фельтон.
  
  - А разве здесь кто-нибудь спрятан, кого эта милая особа хочет зарезать? - произнес лорд Винтер своим насмешливым, презрительным тоном.
  
  - Здесь нахожусь я, - ответила миледи.
  
  - Я предоставил вам на выбор Америку или Тайберн, - заметил лорд Винтер. - Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.
  
  Фельтон побледнел и сделал шаг вперед, вспомнив, что в ту минуту, когда он вошел в комнату, миледи держала в руках веревку.
  
  - Вы правы, - сказала она, - я уже думала об этом. - И прибавила сдавленным голосом:
  
  - И еще подумаю.
  
  Фельтон почувствовал, как дрожь пронизала все его тело; вероятно, это движение не укрылось от взгляда лорда Винтера.
  
  - Не верь этому, Джон, - сказал он. - Джон, друг мой, я положился на тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не сможет вредить.
  
  - Ты слышишь! - громко вскричала миледи, чтобы барон подумал, что она взывает к богу, а Фельтон понял, что она обращается к нему.
  
  Фельтон опустил голову и задумался.
  
  Барон, взяв офицера под руку, пошел с ним к двери, все время глядя через плечо на миледи и не спуская с нее глаз, пока они не покинули комнату.
  
  "Оказывается, я еще не настолько преуспела в моем деле, как предполагала, - подумала пленница, когда дверь закрылась за ними. - Винтер изменил своей обычной глупости и проявляет небывалую осторожность. Вот что значит жажда мести! И как она совершенствует характер человека! Ну, а Фельтон... Фельтон колеблется! Ах, он не такой человек, как этот проклятый д'Артаньян! Пуританин обожает только непорочных дев, и к тому же обожает их, сложив молитвенно руки. Мушкетер же любит женщин, и любит их, заключая в свои объятия".
  
  Однако миледи с нетерпением ожидала возвращения Фельтона: она не сомневалась, что еще увидится с ним в этот день. Наконец, спустя час после описанной нами сцены, она услышала тихий разговор у двери; вскоре дверь отворилась, и перед ней предстал Фельтон.
  
  Молодой человек быстро вошел в комнату, оставив за собой дверь полуоткрытой, и сделал миледи знак, чтобы она молчала; лицо его выражало сильную тревогу.
  
  - Чего вы от меня хотите? - спросила миледи.
  
  - Послушайте, - тихо заговорил Фельтон, - я удалил часового, чтобы мой приход к вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу. Барон сейчас рассказал мне ужасающую историю...
  
  Миледи улыбнулась своей улыбкой покорной жертвы и покачала головой.
  
  - Или вы демон, - продолжал Фельтон, - или барон, мой благодетель, мой отец, - чудовище! Я вас знаю всего четыре дня, а его я люблю уже два года. Мне простительно поэтому колебаться в выборе между вами. Не пугайтесь моих слов, мне необходимо убедиться, что вы говорите правду. Сегодня после полуночи я приду к вам, и вы меня убедите.
  
  - Нет, Фельтон, нет, брат мой, - отвечала она, - ваша жертва слишком велика, и я понимаю, чего она вам стоит! Нет, я погибла, не губите себя вместе со мной! Моя смерть будет гораздо красноречивее моей жизни, и молчание трупа убедит вас гораздо лучше слов узницы...
  
  - Замолчите, сударыня! - вскричал Фельтон. - Не говорите мне этого! Я пришел, чтобы вы обещали мне, дали честное слово, поклялись всем, что для вас свято, что не посягнете на свою жизнь.
  
  - Я не хочу обещать, - ответила миледи. - Никто так не уважает клятвы, как я, и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.
  
  - Так обещайте, по крайней мере, подождать, не покушаться на себя, пока мы не увидимся снова! И, если вы после того, как увидитесь со мной, будете по-прежнему упорствовать в вашем намерении, тогда делать нечего... вы вольны поступать, как вам угодно, и я сам вручу вам оружие, которое вы просили.
  
  - Что ж, ради вас я подожду.
  
  - Поклянитесь!
  
  - Клянусь нашим богом! Довольны вы?
  
  - Хорошо, до наступления ночи.
  
  И он бросился из комнаты, запер за собой дверь и стал ждать в коридоре, с пикой солдата в руке, точно заменяя на посту часового.
  
  Когда солдат вернулся, Фельтон отдал ему его оружие.
  
  Подойдя к дверному окошечку, миледи увидела, с каким исступлением перекрестился Фельтон и как пошел по коридору вне себя от восторга.
  
  Она вернулась на свое место с улыбкой злобного презрения на губах, повторяя имя божие, которым она только что поклялась, так и не научившись познавать его.
  
  - Мой бог? - сказала она. - Безумный фанатик! Мой бог - это я и тот, кто поможет мне отомстить за себя!
  
  Глава 26. ПЯТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
  Между тем миледи наполовину уже торжествовала победу, и достигнутый успех удваивал ее силы.
  
  Нетрудно было одерживать победы, как она делала это до сих пор, над людьми, которые легко поддавались обольщению и которых галантное придворное воспитание быстро увлекало в ее сети; миледи была настолько красива, что на пути к покорению мужчин не встречала сопротивления со стороны плоти, и настолько ловка, что без труда преодолевала препятствия, чинимые духом.
  
  Но на этот раз ей пришлось вступить в борьбу с натурой дикой, замкнутой, нечувствительной благодаря привычке к самоистязанию. Религия и суровая религиозная дисциплина сделали Фельтона человеком, недоступным обычным обольщениям. В этом восторженном уме роились такие обширные планы, такие мятежные замыслы, что в нем не оставалось места для случайной любви, порождаемой чувственным влечением, той любви, которая вскармливается праздностью и растет под влиянием нравственной испорченности. Миледи пробила брешь: своем притворной добродетелью поколебала мнение о себе человека, сильно предубежденного против нее, а своей красотой покорила сердце и чувства человека целомудренного и чистого душой. Наконец-то в этом опыте над самым строптивым существом, какое только могли предоставить ей для изучения природа и религия, она развернула во всю ширь свои силы и способности, ей самой дотоле неведомые.
  
  Но тем не менее много раз в продолжение этого вечера она отчаивалась в своей судьбе и в себе самой; она, правда, не призывала бога, но зато верила в помощь духа зла, в эту могущественную силу, которая правит человеческой жизнью в мельчайших ее проявлениях и которой, как повествует арабская сказка, достаточно одного гранатового зернышка, чтобы возродить целый погибший мир.
  
  Миледи хорошо подготовилась к предстоящему приходу Фельтона и тщательно обдумала свое поведение при этом свидании. Она знала, что ей остается только два дня и что как только приказ будет подписан Бекингэмом (а Бекингэм не задумается подписать его еще и потому, что в приказе проставлено вымышленное имя и, следовательно, он не будет знать, о какой женщине идет речь), как только, повторяем, приказ этот будет подписан, барон немедленно отправит ее. Она знала также, что женщины, присужденные к ссылке, обладают гораздо менее могущественными средствами обольщения, чем женщины, слывущие добродетельными во мнении света, те, чья красота усиливается блеском высшего общества, восхваляется голосом моды и золотится волшебными лучами аристократического происхождения. Осуждение на унизительное, позорное наказание не лишает женщину красоты, но оно служит непреодолимым препятствием к достижению могущества вновь. Как все по-настоящему одаренные люди, миледи отлично понимала, какая среда больше всего подходит к ее натуре, к ее природным данным. Бедность отталкивала ее, унижение отнимало у нее две трети величия. Миледи была королевой лишь между королевами; для того чтобы властвовать, ей нужно было сознание удовлетворенной гордости. Повелевать низшими существами было для нее скорее унижением, чем удовольствием.
  
  Разумеется, она вернулась бы из своего изгнания, в этом она не сомневалась ни одной минуты, но сколько времени могло продолжаться это изгнание? Для такой деятельной и властолюбивой натуры, как миледи, дни, когда человек не возвышается, казались злосчастными днями; какое же слово можно подыскать, чтобы назвать дни, когда человек катится вниз! Потерять год, два года, три рода - значит, потерять вечность; вернуться, когда д'Артаньян, вместе со своими друзьями, торжествующий и счастливый, уже получит от королевы заслуженную награду, - все это были такие мучительные мысли, которых не могла перенести женщина, подобная миледи.
  
  Впрочем, бушевавшая в ней буря удваивала ее силы, и она была бы в состоянии сокрушить стены своей темницы, если бы хоть на мгновение физические ее возможности могли сравняться с умственными.
  
  Помимо всего этого, ее мучила мысль о кардинале. Что должен был думать, чем мог себе объяснить ее молчание недоверчивый, беспокойный, подозрительный кардинал - кардинал, который был не только единственной ее опорой, единственной поддержкой и единственным покровителем в настоящем, но еще и главным орудием ее счастья и мщения в будущем? Она знала его, знала, что, вернувшись из безуспешного путешествия, она напрасно стала бы оправдываться заключением в тюрьме, напрасно стала бы расписывать перенесенные ею страдания: кардинал сказал бы ей в ответ с насмешливым спокойствием скептика, сильного как своей властью, так и своим умом: "Не надо было попадаться!"
  
  В такие минуты миледи призывала всю свою энергию и мысленно твердила имя Фельтона, этот единственный проблеск света, проникавший к ней на дно того ада, в котором она очутилась; и, словно змея, которая, желая испытать свою силу, свивается в кольца и вновь развивает их, она заранее опутывала Фельтона множеством извивов своего изобретательного воображения.
  
  Между тем время шло, часы один за другим, казалось, будили мимоходом колокол, и каждый удар медного языка отзывался в сердце пленницы. В девять часов пришел, по своему обыкновению, лорд Винтер, осмотрел окно и прутья решетки, исследовал пол, стены, камин и двери, и в продолжение этого долгого и тщательного осмотра ни он, ни миледи не произнесли ни слова.
  
  Без сомнения, оба понимали, что положение стало слишком серьезным, чтобы терять время на бесполезные слова и бесплодный гнев.
  
  - Нет-нет, - сказал барон, уходя от миледи, - этой ночью вам еще не удастся убежать!
  
  В десять часов Фельтон пришел поставить часового, и миледи узнала его походку. Она угадывала ее теперь, как любовница угадывает походку своего возлюбленного, а между тем миледи ненавидела и презирала этого бесхарактерного фанатика.
  
  Условленный час еще не наступил, и Фельтон не вошел.
  
  Два часа спустя, когда пробило полночь, сменили часового.
  
  На этот раз время наступило, и миледи стала с нетерпением ждать.
  
  Новый часовой начал прохаживаться по коридору.
  
  Через десять минут пришел Фельтон.
  
  Миледи насторожилась.
  
  - Слушай, - сказал молодой человек часовому, - ни под каким предлогом не отходи от этой двери. Тебе ведь известно, что в прошлую ночь милорд наказал одного солдата за то, что тот на минуту оставил свой пост, а между тем я сам караулил за него во время его недолгого отсутствия.
  
  - Да, это мне известно, - ответил солдат.
  
  - Приказываю тебе надзирать самым тщательным образом. Я же, - прибавил Фельтон, - войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины: у нее, боюсь, есть злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.
  
  - Отлично, - прошептала миледи, - вот строгий пуританин начинает уже лгать.
  
  Солдат только усмехнулся:
  
  - Черт возьми, господин лейтенант, вы не можете пожаловаться на такое поручение, особенно если милорд уполномочил вас заглянуть к ней в постель.
  
  Фельтон покраснел; при всяких других обстоятельствах он сделал бы солдату строгое внушение за то, что тот позволил себе подобную шутку, но совесть говорила в нем слишком громко, чтобы уста осмелились что-нибудь произнести.
  
  - Если я позову, - сказал он, - войди. Точно так же, если кто-нибудь придет, позови меня.
  
  - Слушаюсь, господин лейтенант, - ответил солдат.
  
  Фельтон вошел к миледи. Миледи встала.
  
  - Это вы? - промолвила она.
  
  - Я вам обещал прийти и пришел.
  
  - Вы мне обещали еще и другое.
  
  - Что же? Боже мой! - проговорил молодой человек, и, несмотря на все умение владеть собой, у него задрожали колени и на лбу выступил пот.
  
  - Вы обещали принести нож и оставить его мне после нашего разговора.
  
  - Не говорите об этом, сударыня! Нет такого положения, как бы ужасно оно ни было, которое давало бы право божьему созданию лишать себя жизни.
  
  Я подумал и пришел к заключению, что ни в коем случае не должен принимать на свою душу такой грех.
  
  - Ах, вы подумали! - сказала пленница, с презрительной улыбкой садясь в кресло. - И я тоже подумала и тоже пришла к заключению.
  
  - К какому?
  
  - Что мне нечего сказать человеку, который не держит слова.
  
  - О, боже мой! - прошептал Фельтон.
  
  - Вы можете удалиться, я ничего не скажу.
  
  - Вот нож! - проговорил Фельтон, вынимая из кармана оружие, которое, согласно своему обещанию, он принес, но не решался передать пленнице.
  
  - Дайте мне взглянуть на него.
  
  - Зачем?
  
  - Клянусь честью, я его отдам сейчас же! Вы положите его на этот стол и станете между ним и мною.
  
  Фельтон подал оружие миледи; она внимательно осмотрела лезвие и попробовала острие на кончике пальца.
  
  - Хорошо, - сказала она, возвращая нож молодому офицеру, - этот из отменной твердой стали... Вы верный друг, Фельтон.
  
  Фельтон взял нож и, как было уловлено, положил его на стол.
  
  Миледи проследила за Фельтоном взглядом и удовлетворенно кивнула головой.
  
  - Теперь, - сказала она, - выслушайте меня.
  
  Это приглашение было излишне: молодой офицер стоял перед ней и жадно ждал ее слов.
  
  - Фельтон... - начала миледи торжественно и меланхолично. - Фельтон, представьте себе, что ваша сестра, дочь вашего отца, сказала вам: когда я была еще молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но я устояла... Против меня умножили козни и насилия - я устояла.
  
  Стали глумиться над верой, которую я исповедую, над богом, которому я поклоняюсь, - потому что я призывала на помощь бога и эту мою веру, - но и тут я устояла. Тогда стали осыпать меня оскорблениями и, так как не могли погубить мою душу, захотели навсегда осквернить мое тело. Наконец...
  
  Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на ее губах.
  
  - Наконец, - повторил за ней Фельтон, - что же сделали наконец?
  
  - Наконец, однажды вечером, решили сломить мое упорство, победить которое все не удавалось... Итак, однажды вечером мне в воду примешали сильное усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин, как почувствовала, что мало-помалу впадаю в какое-то странное оцепенение. Хотя я ничего не подозревала, смутный страх овладел мною, и я старалась побороть сон.
  
  Я встала, хотела кинуться к окну, позвать на помощь, но ноги отказались мне повиноваться. Мне показалось, что потолок опускается на мою голову и давит меня своей тяжестью. Я протянула руки, пыталась заговорить, но произносила что-то нечленораздельное. Непреодолимое оцепенение овладевало мною, я ухватилась за кресло, чувствуя, что сейчас упаду, но вскоре эта опора стала недостаточной для моих обессилевших рук - я упала на одно колено, потом на оба. Хотела молиться - язык онемел. Господь, без сомнения, не видел в не слышал меня, и я свалилась на пол, одолеваемая сном, похожим на смерть.
  
  Обо всем, что произошло во время этого сна, и о том, сколько времени он продолжался, я не сохранила никакого воспоминания. Помню только, что я проснулась, лежа в постели в какой-то круглой комнате, роскошно убранной, в которую свет проникал через отверстие в потолке. К тому же в ней, казалось, не было ни одной двери. Можно было подумать, что это великолепная темница.
  
  Я долго не в состоянии была понять, где я нахожусь, не могла отдать себе отчет в тех подробностях, о которых только что рассказала вам: мой ум, казалось, безуспешно силился стряхнуть с себя тяжелый мрак этого сна, который я не могла превозмочь. У меня было смутное ощущение езды в карете и какого-то страшного сновидения, отнявшего у меня все силы, но все это представлялось мне так сбивчиво, так неясно, как будто все эти события происходили не со мной, а с кем-то другим и все-таки, в силу причудливого раздвоения моего существа, вплетались в мою жизнь.
  
  Некоторое время состояние, в котором я находилась, казалось мне настолько странным, что я вообразила, будто вижу все это во сне... Я встала, шатаясь. Моя одежда лежала на стуле возле меня, но я не помнила, как разделась, как легла. Тогда мало-помалу действительность начала представляться мне со всеми ее ужасами, и я поняла, что нахожусь не у себя дома. Насколько я могла судить по лучам солнца, проникавшим в комнату, уже близился закат, а уснула я накануне вечером - значит, мой сон продолжался около суток! Что произошло во время этого долгого сна?
  
  Я оделась так быстро, как только позволили мне мои силы. Все мои движения, медлительные и вялые, свидетельствовали о том, что действие усыпляющего средства все еще сказывалось. Эта комната, судя по ее убранству, предназначалась для приема женщины, и самая законченная кокетка, окинув комнату взглядом, убедилась бы, что все ее желания предупреждены.
  
  Без сомнения, я была не первой пленницей, очутившейся взаперти в этой роскошной тюрьме, но вы понимаете, Фельтон, что чем больше мне бросалось в глаза все великолепие моей темницы, тем больше мной овладевал страх.
  
  Да, это была настоящая темница, ибо я тщетно пыталась выйти из нее. Я исследовала все стены, стараясь найти дверь, но при постукивании все они издавали глухой звук.
  
  Я, быть может, раз двадцать обошла вокруг комнаты, ища какого-нибудь выхода, - никакого выхода не оказалось. Подавленная ужасом и усталостью, я упала в кресло.
  
  Между тем быстро наступила ночь, а с ней усилился и мой ужас. Я не знала, оставаться ли мне там, где я сидела: мне чудилось, что со всех сторон меня подстерегает неведомая опасность и стоит мне сделать только шаг, как я подвергнусь ей. Хотя я еще ничего не ела со вчерашнего дня, страх заглушал во мне чувство голода.
  
  Ни малейшего звука извне, по которому я могла бы определить время, не доносилось до меня. Я предполагала только, что должно быть часов семь или восемь вечера: это было в октябре, и уже совсем стемнело.
  
  Вдруг заскрипела дверь, и я невольно вздрогнула. Над застекленным отверстием потолка показалась зажженная лампа в виде огненного шара. Она ярко осветила комнату. И я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня стоит человек.
  
  Стол с двумя приборами, накрытый к ужину, появился, точно по волшебству, на середине комнаты.
  
  Это был тот самый человек, который преследовал меня уже целый год, который поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что в прошлую ночь он исполнил свое намерение...
  
  - Негодяй! - прошептал Фельтон.
  
  - О да, негодяй! - вскричала миледи, видя, с каким участием, весь превратившись в слух, внимает молодой офицер этому страшному рассказу. - Да, негодяй! Он думал, что достаточно ему было одержать надо мной победу во время сна, чтобы все было решено. Он пришел в надежде, что я соглашусь признать мой позор, раз позор этот свершился. Он решил предложить мне свое богатство взамен моей любви.
  
  Я излила на этого человека все презрение, все негодование, какое может вместить сердце женщины. Вероятно, он привык к подобным упрекам: он выслушал меня спокойно, скрестив руки и улыбаясь; затем, думая, что я кончила, стал подходить ко мне. Я кинулась к столу, схватила нож и приставила его к своей груди.
  
  "Еще один шаг, - сказала я, - и вам придется укорять себя не только в моем бесчестье, но и в моей смерти!"
  
  Мой взгляд, мой голос и весь мой облик, вероятно, были исполнены той неподдельной искренности, которая является убедительной для самых испорченных людей, потому что он остановился.
  
  "В вашей смерти? - переспросил он. - О нет! Вы слишком очаровательная любовница, чтобы я согласился потерять вас таким образом, вкусив счастье обладать вами только один раз. Прощайте, моя красавица! Я подожду и навещу вас, когда вы будете в лучшем расположении духа".
  
  Сказав это, он свистнул. Пламенеющий шар, освещавший комнату, поднялся еще выше над потолком и исчез. Я опять оказалась в темноте. Мгновение спустя повторился тот же скрип открываемой и снова закрываемой двери, пылающий шар вновь спустился, и я опять очутилась в одиночестве.
  
  Эта минута была ужасна. Если у меня и осталось еще некоторое сомнение относительно моего несчастья, то теперь это сомнение исчезло, и я познала ужасную действительность: я была в руках человека, которого не только ненавидела, но и презирала, в руках человека, способного на все и уже роковым образом доказавшего мне, что он может сделать...
  
  - Но кто был этот человек? - спросил Фельтон.
  
  - Я провела ночь, сидя на стуле, вздрагивая при малейшем шуме, потому что около полуночи лампа погасла и я вновь оказалась в темноте. Но ночь прошла без каких-либо новых поползновений со стороны моего преследователя. Наступил день, стол исчез, и только нож все еще был зажат в моей руке.
  
  Этот нож был моей единственной надеждой.
  
  Я изнемогала от усталости, глаза мои горели от бессонницы, я не решалась заснуть ни на минуту. Дневной свет успокоил меня, я бросилась на кровать, не расставаясь со спасительным ножом, который я спрятала под подушку.
  
  Когда я проснулась, снова стоял уже накрытый стол.
  
  На этот раз, несмотря на весь мой страх, на всю мою тоску, я почувствовала отчаянный голод: уже двое суток я не принимала никакой пищи.
  
  Я поела немного хлеба и фруктов. Затем, вспомнив об усыпляющем средстве, подмешанном в воду, которую я выпила, я не прикоснулась к той, что была на столе, и наполнила свой стакан водой из мраморного фонтана, устроенного в стене над умывальником.
  
  Несмотря на эту предосторожность, я все же вначале страшно беспокоилась, но на этот раз мои опасения были неосновательны: день прошел, и я не ощутила ничего похожего на то, чего боялась. Чтобы моя недоверчивость осталась незамеченной, воду из графина я предусмотрительно наполовину вылила.
  
  Наступил вечер, а с ним наступила и темнота. Однако мои глаза стали привыкать к ней; я видела во мраке, как стол ушел вниз и через четверть часа поднялся с поданным мне ужином, а минуту спустя появилась та же лампа и осветила комнату.
  
  Я решила ничего не есть, кроме того, к чему нельзя примешать усыпляющего снадобья. Два яйца и немного фруктов составили весь мой ужин. Затем я налила стакан воды из моего благодетельного фонтана и напилась.
  
  При первых же глотках мне показалось, что вода не такая на вкус, как была утром. Во мне тотчас зашевелилось подозрение, и я не стала пить дальше, но я уже отпила примерно с полстакана.
  
  Я с отвращением выплеснула остаток воды и, покрываясь холодным потом, стала ожидать последствий.
  
  Без сомнения, какой-то невидимый свидетель заметит, как я брала воду из фонтана, и воспользовался моим простодушием, чтобы вернее добиться моей гибели, которая была так хладнокровно предрешена и которой добивались с такой жестокостью.
  
  Не прошло и получаса, как появились те же признаки, что и в первый раз. Но так как на этот раз я выпила всего полстакана, то я дольше боролась и не заснула, а впала в какое-то сонливое состояние, которое не лишило меня понимания всего происходящего вокруг, но отняло всякую способность защищаться или бежать.
  
  Я пыталась доползти до кровати, чтобы извлечь из-под подушки единственное оставшееся у меня средство защиты - мой спасительный нож, но не могла добраться до изголовья и упала на колени, судорожно ухватившись за ножку кровати. Тогда я поняла, что погибла...
  
  Фельтон побледнел, и судорожная дрожь пробежала но всему его телу.
  
  - И всего ужаснее было то, - продолжала миледи изменившимся голосом, словно все еще испытывая отчаянную тревогу, овладевшую ею в ту ужасную минуту, - что на этот раз я ясно сознавала грозившую мне опасность: душа моя, утверждаю, бодрствовала в уснувшем теле, и потому я все видела и слышала. Правда, все происходило точно во сне, но это было тем ужаснее.
  
  Я видела, как поднималась вверх лампа, как я постепенно погружалась в темноту. Затем я услышала скрип двери, хорошо знакомый мне, хотя дверь открывалась всего два раза.
  
  Я инстинктивно почувствовала, что ко мне кто-то приближается, - говорят, что несчастный человек, заблудившийся в пустынных степях Америки, чувствует таким образом приближение змеи.
  
  Я пыталась превозмочь свою немоту и закричать. Благодаря невероятному усилию воли я даже встала, но для того только, чтобы тотчас снова упасть... упасть в объятия моего преследователя...
  
  - Скажите же мне, кто был этот человек? - вскричал молодой офицер.
  
  Миледи с первого взгляда увидела, сколько страдании она причиняет Фельтону тем, что останавливается на всех подробностях своего рассказа, но не хотела избавить его ни от единой пытки: чем глубже она уязвит его сердце, тем больше будет уверенности, что он отомстит за нес. Поэтому она продолжала, точно не расслышав его восклицания или рассудив, что еще не пришло время ответить на него:
  
  - Только на этот раз негодяй имел дело не с безвольным и бесчувственным подобием трупа. Я вам уже говорила: не будучи в состоянии окончательно овладеть своими телесными и душевными - способностями, я все же сохраняла сознание грозившей мне опасности. Я боролась изо всех сил и, по-видимому, упорно сопротивлялась, так как слышала, как он воскликнул:
  
  "Эти негодные пуританки! Я знал, что они доводят до изнеможения своих палачей, но не думал, что они так сильно противятся своим любовникам".
  
  Увы, это отчаянное сопротивление не могло быть длительным. Я почувствовала, что силы мои слабеют, и на этот раз негодяй воспользовался не моим сном, а моим обмороком...
  
  Фельтон слушал, не произнося ни слова и лишь издавая глухие стоны; только холодный пот струился по его мраморному лбу и рука была судорожно прижата к груди.
  
  - Моим первым движением, когда я пришла в чувство, было нащупать под подушкой нож, до которого перед тем я не могла добраться: если он не послужил мне защитой, то, по крайней мере, мог послужить моему искуплению.
  
  Но, когда я взяла этот нож, Фельтон, ужасная мысль пришла мне в голову. Я поклялась все сказать вам и скажу все. Я обещала открыть вам правду и открою ее, пусть даже я погублю себя этим!
  
  - Вам пришла мысль отомстить за себя этому человеку? - вскричал Фельтон.
  
  - Увы, да! - ответила миледи. - Я знаю, такая мысль не подобает христианке. Без сомнения, ее внушил мне этот извечный враг души нашей, этот лев, непрестанно рыкающий вокруг нас. Словом, признаюсь вам, Фельтон, - продолжала миледи тоном женщины, обвиняющей себя в преступлении, - эта мысль пришла мне и уже не оставляла меня больше. За эту греховную мысль я и несу сейчас наказание.
  
  - Продолжайте, продолжайте! - просил Фельтон. - Мне не терпится узнать, как вы за себя отомстили.
  
  - Я решила отомстить как можно скорее; я была уверена, что он придет в следующую ночь. Днем мне нечего было опасаться.
  
  Поэтому, когда настал час завтрака, я не задумываясь ела и пила: я решила за ужином сделать вид, что ем, но ни к чему не притрагиваться, и мне нужно было утром подкрепиться, чтобы не чувствовать голода вечером.
  
  Я только припрятала стакан воды от завтрака, потому что, когда мне пришлось пробыть двое суток без пищи и питья, я больше всего страдала от жажды.
  
  Все, что я передумала в течение дня, еще больше укрепило меня в принятом решении. Не сомневаясь в том, что за мной наблюдают, я старалась, чтобы выражение моего лица не выдало моей затаенной мысли, и даже несколько раз поймала себя на том, что улыбаюсь. Фельтон, я не решаюсь признаться вам, какой мысли я улыбалась, - вы почувствовали бы ко мне отвращение.
  
  - Продолжайте, продолжайте! - умолял Фельтон. - Вы видите, я слушаю и хочу поскорее узнать, чем все это кончилось.
  
  - Наступил вечер, все шло по заведенному порядку. По обыкновению, мне в темноте подали ужин, затем зажглась лампа, и я села за стол.
  
  Я поела фруктов, сделала вид, что наливаю себе воды из графина, но выпила только ту, что оставила от завтрака. Подмена эта была, впрочем, сделана так искусно, что мои шпионы, если они у меня были, не могли бы ничего заподозрить.
  
  После ужина я притворилась, что на меня нашло такое же оцепенение, как накануне, но на этот раз, сделав вид, что я изнемогаю от усталости или уже освоилась с опасностью, я добралась до кровати, сбросила платье и легла.
  
  Я нащупала под подушкой нож и, притворившись спящей, судорожно впилась пальцами в его рукоятку.
  
  Два часа прошло, не принеся с собой ничего нового, и - боже мой, я ни за что бы не поверила этому еще накануне! - я почти боялась, что он не придет.
  
  Вдруг я увидела, что лампа медленно поднялась и исчезла высоко над потолком. Темнота наполнила комнату, но ценой некоторого усилия мне удалось проникнуть взором в эту темноту.
  
  Прошло минут десять. До меня не доносилось ни малейшего шума, я слышала только биение собственного сердца.
  
  Я молила бога, чтобы тот человек пришел.
  
  Наконец раздался столь знакомый мне звук открывшейся и снова закрывшейся двери, и послышались чьи-то шаги, под которыми поскрипывал пол, хотя он был устлан толстым ковром. Я различила в темноте какую-то тень, приближавшуюся к моей постели...
  
  - Скорее, скорее! - торопил Фельтон. - Разве вы не видите, что каждое ваше слово жжет меня, как расплавленный свинец?
  
  - Тогда, - продолжала миледи, - я собрала все силы, я говорила себе, что пробил час мщения или, вернее, правосудия, я смотрела на себя как на новую Юдифь. Я набралась решимости, крепко сжала в руке нож и, когда он подошел ко мне и протянул руки, отыскивая во мраке свою жертву, тогда с криком горести и отчаяния я нанесла ему удар в грудь.
  
  Негодяй, он все предвидел: грудь его была защищена кольчугой, и нож притупился о нее.
  
  "Ах, так! - вскричал он, схватив мою руку и вырывая у меня нож, который сослужил мне такую плохую службу. - Вы покушаетесь на мою жизнь, прекрасная пуританка? Да это больше, чем ненависть, это прямая неблагодарность! Ну, ну, успокойтесь, мое прелестное дитя... Я думал, что вы уже смягчились. Я не из тех тиранов, которые удерживают женщину силой.
  
  Вы меня не любите, в чем я сомневался по свойственной мне самонадеянности. Теперь я в этом убедился, и завтра вы будете на свободе".
  
  Я ждала только одного - чтобы он убил меня.
  
  "Берегитесь, - сказала я ему, - моя свобода грозит вам бесчестьем!"
  
  "Объяснитесь, моя прелестная сивилла".
  
  "Хорошо. Как только я выйду отсюда, я все расскажу - расскажу о насилии, которое вы надо мной учинили, расскажу, как вы держали меня в плену. Я во всеуслышание объявлю об этом дворце, в котором творятся гнусности. Вы высоко поставлены, милорд, но трепещите: над вами есть король, а над королем - бог!"
  
  Как ни хорошо владел собой мой преследователь, он не смог сдержать гневное движение. Я не пыталась разглядеть выражение его лица, но почувствовала, как задрожала его рука, на которой лежала моя.
  
  "В таком случае - вы не выйдете отсюда!"
  
  "Отлично! Место моей пытки будет и моей могилой. Прекрасно! Я умру здесь, и тогда вы увидите, что призрак-обвинитель страшнее угроз живого человека".
  
  "Вам не оставят никакого оружия".
  
  "У меня есть одно, которое отчаяние предоставило каждому существу, достаточно мужественному, чтобы к нему прибегнуть: я уморю себя голодом".
  
  "Послушайте, не лучше ли мир, чем подобная война? - предложил негодяй. - Я немедленно возвращаю вам свободу, объявляю вас воплощенной добродетелью и провозглашаю вас Лукрецией Англии".
  
  "А я объявлю, что вы ее Секст, я разоблачу вас перед людьми, как уже разоблачила перед богом, и, если нужно будет скрепить, как Лукреции, мое обвинение кровью, я сделаю это!"
  
  "Ах, вот что! - насмешливо произнес мой враг. - Тогда другое дело.
  
  Честное слово, в конце концов вам здесь хорошо живется, вы не чувствуете ни в чем недостатка, и если вы уморите себя голодом, то будете сами виноваты".
  
  С этими словами он удалился. Я слышала, как открылась и опять закрылась дверь, и я осталась, подавленная не столько горем, сколько - признаюсь в этом - стыдом, что так и не отомстила за себя.
  
  Он сдержал слово. Прошел день, прошла еще ночь, и я его не видела. Но и я держала свое слово и ничего не пила и не ела. Я решила, как я объявила ему, убить себя голодом.
  
  Я провела весь день и всю ночь в молитве: я надеялась, что бог простит мне самоубийство.
  
  На следующую ночь дверь отворилась. Я лежала на полу - силы оставили меня...
  
  Услышав скрип двери, я приподнялась, опираясь на руку.
  
  "Ну как, смягчились ли мы немного? - спросил голос, так грозно отдавшийся у меня в ушах, что я не могла не узнать его. - Согласны ли мы купить свободу ценой одного лишь обещания молчать? Послушайте, я человек добрый, - прибавил он, - и хотя я не люблю пуритан, но отдаю им справедливость, и пуританкам тоже, когда они хорошенькие. Ну, поклянитесь-ка мне на распятии, больше я от вас ничего не требую".
  
  "Поклясться вам на распятии? - вскричала я, вставая: при звуках этого ненавистного голоса ко мне вернулись все мои силы. - На распятии! Клянусь, что никакое обещание, никакая угроза, никакая пытка не закроют мне рта!.. Поклясться на распятии!.. Клянусь, я буду всюду изобличать вас как убийцу, как похитителя чести, как подлеца!.. На распятии!.. Клянусь, если мне когда-либо удастся выйти отсюда, я буду молить весь род человеческий отомстить вам!.."
  
  "Берегитесь! - сказал он таким угрожающим голосом, какого я еще у него не слышала. - У меня есть вернейшее средство, к которому я прибегну только в крайнем случае, закрыть вам рот или, по крайней мере, не допустить того, чтобы люди поверили хоть одному вашему слову".
  
  Я собрала остаток сил и расхохоталась в ответ на его угрозу.
  
  Он понял, что впредь между нами вечная война не на жизнь, а на смерть.
  
  "Послушайте, я даю вам на размышление еще остаток этой ночи и завтрашний день, - предложил он. - Если вы обещаете молчать, вас ждет богатство, уважение и даже почести; если вы будете угрожать мне, я предам вас позору".
  
  "Вы! - вскричала я. - Вы!"
  
  "Вечному, неизгладимому позору!"
  
  "Вы!.." - повторяла я.
  
  О, уверяю вас, Фельтон, я считала его сумасшедшим!
  
  "Да, я!" - отвечал он.
  
  "Ах, оставьте меня! - сказала я ему. - Уйдите прочь, если вы не хотите, чтобы я на ваших глазах разбила себе голову о стену!"
  
  "Хорошо, - сказал он, - как вам будет угодно. До завтрашнего вечера".
  
  "До завтрашнего вечера!" - ответила я, падая на пол и кусая ковер от ярости...
  
  Фельтон опирался о кресло, и миледи с демонической радостью видела, что у него, возможно, не хватит сил выслушать ее рассказ до конца.
  
  Глава 27. ИСПЫТАННЫЙ ПРИЕМ КЛАССИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ
  После минутного молчания, во время которого миледи украдкой наблюдала за слушавшим ее молодым человеком, она продолжала:
  
  - Почти три дня я ничего не пила и не ела. Я испытывала жестокие мучения: порой словно какое-то облако давило мне лоб и застилало глаза это начинался бред.
  
  Наступил вечер. Я так ослабела, что поминутно впадала в беспамятство и каждый раз, когда я лишалась чувств, благодарила бога, думая, что умираю.
  
  Во время одного такого обморока я услышала, как дверь открылась. От страха я очнулась.
  
  Он вошел ко мне в сопровождении какого-то человека с лицом, прикрытым маской; сам он был тоже в маске, но я узнала его шаги, узнала его голос, узнала этот величественный вид, которым ад наделил его на несчастье человечества.
  
  "Ну что же, - спросил он меня, - согласны вы дать мне клятву, которую я от вас требовал?"
  
  "Вы сами сказали, что пуритане верны своему слову. Я дала слово - и вы это слышали - предать вас на земле суду человеческому, а на том свете - суду божьему".
  
  "Итак, вы упорствуете?"
  
  "Клянусь перед богом, который меня слышит, я призову весь свет в свидетели вашего преступления и буду призывать до тех пор, пока не найду мстителя!"
  
  "Вы публичная женщина, - заявил он громовым голосом, - и подвергнетесь наказанию, налагаемому на подобных женщин! Заклейменная в глазах света, к которому вы взываете, попробуйте доказать этому свету, что вы не преступница и не сумасшедшая!"
  
  Потом он обратился к человеку в маске.
  
  "Палач, делай свое дело!" - приказал он.
  
  - О! Его имя! Имя! - вскричал Фельтон. - Назовите мне его имя!
  
  - И вот, несмотря на мои крики, несмотря на мое сопротивление - я начинала понимать, что мне предстоит нечто худшее, чем смерть, - палач схватил меня, повалил на пол, сдавил в своих руках. Я задыхалась от рыданий, почти лишалась чувств, взывала к богу, который не внимал моей мольбе... и вдруг я испустила отчаянный крик боли и стыда - раскаленное железо, железо палача, впилось в мое плечо...
  
  Фельтон издал угрожающий возглас.
  
  - Смотрите... - сказала миледи и встала с величественным видом королевы, - смотрите, Фельтон, какое новое мучение изобрели для молодой невинной девушки, которая стала жертвой насилия злодея! Научитесь познавать сердца людей и впредь не делайтесь так опрометчиво орудием их несправедливой мести!
  
  Миледи быстрым движением распахнула платье, разорвала батист, прикрывавший ее грудь, и, краснея от притворного гнева и стыда, показала молодому человеку неизгладимую печать, бесчестившую это красивое плечо.
  
  - Но я вижу тут лилию! - изумился Фельтон.
  
  - Вот в этом-то вся подлость! - ответила миледи. - Будь это английское клеймо!.. Надо было бы еще доказать, какой суд приговорил меня к этому наказанию, и я могла бы подать жалобу во все суды государства. А французское клеймо... О, им я была надежно заклеймена!
  
  Для Фельтона это было слишком.
  
  Бледный, недвижимый, подавленный ужасным признанием миледи, ослепленный сверхъестественной красотой этой женщины, показавшей ему свою наготу с бесстыдством, которое он принял за особое величие души, он упал перед ней на колени, как это делали первые христиане перед непорочными святыми мучениками, которых императоры, гонители христианства, предавали в цирке на потеху кровожадной черни. Клеймо перестало существовать для него, осталась одна красота.
  
  - Простите! Простите! - восклицал Фельтон. - О, простите мне!
  
  Миледи прочла в его глазах: люблю, люблю!
  
  - Простить вам - что? - спросила она.
  
  - Простите мне, что я примкнул к вашим гонителям.
  
  Миледи протянула ему руку.
  
  - Такая прекрасная, такая молодая! - воскликнул Фельтон, покрывая ее руку поцелуями.
  
  Миледи подарила его одним из тех взглядов, которые раба делают королем.
  
  Фельтон был пуританин - он отпустил руку этой женщины и стал целовать ее ноги.
  
  Он уже не любил - он боготворил ее.
  
  Когда этот миг душевною восторга прошел, когда к миледи, казалось, вернулось самообладание, которого она ни на минуту не теряла, когда Фельтон увидел, как завеса стыдливости вновь скрыла сокровища любви, лишь затем так тщательно оберегаемые от его взора, чтобы он еще более пылко желал их, он сказал:
  
  - Теперь мне остается спросить вас только об одном: как зовут вашего настоящего палача? По-моему, только один был палачом, другой являлся его орудием, не больше.
  
  - Как, брат мой, - вскричала миледи, - тебе еще нужно, чтоб я назвала его! А сам ты не догадался?
  
  - Как - спросил Фельтон, - это он?.. Опять он!.. Все он же... Как!
  
  Настоящий виновник...
  
  - Настоящий виновник - опустошитель Англии, гонитель истинно верующих, гнусный похититель чести стольких женщин, тот, кто из прихоти своего развращенного сердца намерен пролить кровь стольких англичан, кто сегодня покровительствует протестантам, а завтра предаст их...
  
  - Бекингэм! Так это Бекингэм! - с ожесточением выкрикнул Фельтон.
  
  Миледи закрыла лицо руками, словно она была не в силах перенести постыдное воспоминание, которое вызывало у нее это имя.
  
  - Бекингэм - палач этого ангельского создания! - восклицал Фельтон. - И ты не поразил его громом, господи! И ты позволил ему остаться знатным, почитаемым, всесильным, на погибель всем нам!
  
  - Бог отступается от того, кто сам от себя отступается! - сказала миледи.
  
  - Так, значит, он хочет навлечь на свою голову кару, постигающую отверженных! - с возрастающим возбуждением продолжал Фельтон. - Хочет, чтобы человеческое возмездие опередило правосудие небесное!
  
  - Люди боятся и щадят его.
  
  - О, я не боюсь и не пощажу его! - возразил Фельтон.
  
  Миледи почувствовала, как душа ее наполняется дьявольской радостью.
  
  - Но каким образом мой покровитель, мой отец, лорд Винтер, оказывается причастным ко всему этому? - спросил Фельтон.
  
  - Слушайте, Фельтон, ведь наряду с людьми низкими и презренными есть на свете благородные и великодушные натуры. У меня был жених, человек, которого я любила и который любил меня... мужественное сердце, подобное вашему, Фельтон, такой человек, как вы. Я пришла к нему и все рассказала. Он знал меня и ни секунды не колебался. Это был знатный вельможа, человек, во всех отношениях равный Бекингэму. Он ничего не сказал, опоясался шпагой, закутался в плащ и направился во дворец Бекингэма...
  
  - Да, да, понимаю, - вставил Фельтон. - Хотя, когда имеешь дело с подобными людьми, нужна не шпага, а кинжал.
  
  - Бекингэм накануне уехал чрезвычайным послом в Испанию - просить руки инфанты для короля Карла Первого, который тогда был еще принцем Уэльским. Мой жених вернулся ни с чем. "Послушайте, - сказал он мне, этот человек уехал, и я покамест не могу ему отомстить. В ожидании его приезда обвенчаемся, как мы решили, а затем положитесь на лорда Винтера, который сумеет поддержать свою честь и честь своей жены".
  
  - Лорда Винтера! - вскричал Фельтон.
  
  - Да, лорда Винтера, - подтвердила миледи. - Теперь вам все должно быть понятно, не так ли? Бекингэм был в отъезде около года. За неделю до его возвращения лорд Винтер внезапно скончался, оставив меня своей единственной наследницей. Кем был нанесен этот удар? Всеведущему богу одному это известно, я никого не виню...
  
  - О, какая бездна падения! Какая бездна! - ужаснулся Фельтон.
  
  - Лорд Винтер умер, ничего не сказав своему брату. Страшная тайна должна была остаться скрытой от всех до тех пор, пока бы она как гром не поразила виновного. Вашему покровителю было прискорбно то, что старший брат его женился на молодой девушке, не имевшей состояния. Я поняла, что мне нечего рассчитывать на поддержку со стороны человека, обманутого в своих надеждах на получение наследства. Я уехала во Францию, твердо решив прожить там остаток моей жизни. Но все мое состояние в Англии. Из-за войны сообщение между обоими государствами прекратилось, я стала испытывать нужду, и мне поневоле пришлось вернуться сюда. Шесть дней назад я высадилась в Портсмуте.
  
  - А дальше? - спросил Фельтон.
  
  - Дальше? Бекингэм, вероятно, узнал о моем возвращении, переговорил обо мне с лордом Винтером, который и без того уже был предубежден против меня, и сказал ему, что его невестка - публичная женщина, заклейменная преступница. Мужа моего уже нет в живых, чтобы поднять свой правдивый, благородный голос в мою защиту. Лорд Винтер поверил всему, что ему рассказали, поверил тем охотнее, что ему это было выгодно. Он велел арестовать меня, доставить сюда и отдал под вашу охрану. Остальное вам известно: послезавтра он удаляет меня в изгнание, отправляет в ссылку, послезавтра он на всю жизнь водворяет меня среди отверженных! О, поверьте, злой умысел хорошо обдуман! Сеть искусно сплетена, и честь моя погибнет!
  
  Вы сами видите, Фельтон, мне надо умереть... Фельтон, дайте мне нож!
  
  С этими словами миледи, словно исчерпав все свои силы, в изнеможении склонилась в объятия молодого офицера, опьяненного любовью, гневом и дотоле неведомым ему наслаждением; он с восторгом подхватил ее и прижал к своему сердцу, затрепетав от дыхания этого прекрасного рта, обезумев от прикосновения этой вздымавшейся груди.
  
  - Нет, нет! - воскликнул он. - Нет, ты будешь жить всеми почитаемой и незапятнанной, ты будешь жить для того, чтобы восторжествовать над твоими врагами!
  
  Миледи отстранила его медленным движением руки, в то же время привлекая его взглядом; но Фельтон вновь заключил ее в объятия, и глаза его умоляюще смотрели на нее, как на божество.
  
  - Ах, смерть! Смерть! - сказала она, придавая своему голосу томное выражение и закрывая глаза. - Ах, лучше смерть, чем позор! Фельтон, брат мой, друг мой, заклинаю тебя!
  
  - Нет! - воскликнул Фельтон. - Нет, ты будешь жить, и жить отомщенной!
  
  - Фельтон, я приношу несчастье всем, кто меня окружает! Оставь меня, Фельтон! Дай мне умереть!
  
  - Если так, мы умрем вместе! - воскликнул Фельтон, целуя узницу в губы.
  
  Послышались частые удары в дверь. На этот раз миледи по-настоящему оттолкнула Фельтона.
  
  - Ты слышишь! - сказала она. - Нас подслушали, сюда идут! Все кончено, мы погибли!
  
  - Нет, - возразил Фельтон, - это стучит часовой. Он предупреждает меня, что подходит дозор.
  
  - В таком случае - бегите к двери и откройте ее сами.
  
  Фельтон повиновался - эта женщина уже овладела всеми его помыслами, всей его душой.
  
  Он распахнул дверь и очутился лицом к лицу с сержантом, командовавшим сторожевым патрулем.
  
  - Что случилось? - спросил молодой лейтенант.
  
  - Вы приказали мне открыть дверь, если я услышу, что вы зовете на помощь, но забыли оставить мне ключ, - доложил солдат. - Я услышал ваш крик, но не разобрал слов. Хотел открыть дверь, а она оказалась запертой изнутри. Тогда я позвал сержанта...
  
  - Честь имею явиться, - отозвался сержант.
  
  Фельтон, растерянный, обезумевший, стоял и не мог вымолвить ни слова.
  
  Миледи поняла, что ей следует отвлечь на себя общее внимание, - она подбежала к столу, схватила нож, положенный туда Фельтоном, и выкрикнула:
  
  - А по какому праву вы хотите помешать мне умереть?
  
  - Боже мой! - воскликнул Фельтон, увидев, что в руке у нее блеснул нож.
  
  В эту минуту в коридоре раздался язвительный хохот.
  
  Барон, привлеченный шумом, появился на пороге, в халате, со шпагой, зажатой под мышкой.
  
  - А-а... - протянул он. - Ну, вот мы и дождались последнего действия трагедии! Вы видите, Фельтон, драма прошла одну за другой все фазы, как я вам и предсказывал. Но будьте спокойны, кровь не прольется.
  
  Миледи поняла, что она погибла, если не даст Фельтону немедленного и устрашающего доказательства своего мужества.
  
  - Вы ошибаетесь, милорд, кровь прольется, и пусть эта кровь падет на тех, кто заставил ее пролиться!
  
  Фельтон вскрикнул и бросился к миледи... Он опоздал - миледи нанесла себе удар.
  
  Но благодаря счастливой случайности, вернее говоря - благодаря ловкости миледи, нож встретил на своем пути одну из стальных планшеток корсета, которые в тот век, подобно панцирю, защищали грудь женщины. Нож скользнул, разорвав платье, и вонзился наискось между кожей и ребрами.
  
  Тем не менее платье миледи тотчас обагрилось кровью.
  
  Миледи упала навзничь и, казалось, лишилась чувств.
  
  Фельтон вытащил нож.
  
  - Смотрите, милорд, - сказал он мрачно, - вот женщина, которая была под моей охраной и лишила себя жизни.
  
  - Будьте покойны, Фельтон, она не умерла, - возразил лорд Винтер. - Демоны так легко не умирают. Не волнуйтесь, ступайте ко мне и ждите меня там.
  
  - Однако, милорд...
  
  - Ступайте, я вам приказываю.
  
  Фельтон повиновался своему начальнику, но, выходя из комнаты, спрятал нож у себя на груди.
  
  Что касается лорда Винтера, он ограничился тем, что позвал женщину, которая прислуживала миледи, а когда она явилась, поручил ее заботам узницу, все еще лежавшую в обмороке, и оставил ее с ней наедине.
  
  Но так как рана, вопреки его предположениям, могла все же оказаться серьезной, он тотчас послал верхового за врачом.
  
  Глава 28. ПОБЕГ
  Как и предполагал лорд Винтер, рана миледи была неопасна; едва миледи осталась наедине с вызванной бароном женщиной, которая стала ее поспешно раздевать, она открыла глаза.
  
  Однако надо было притворяться слабой и больной, что было нетрудно для такой комедиантки, как миледи; бедная служанка была совсем одурачена узницей и, несмотря на ее настояния, упорно решила просидеть всю ночь у ее постели.
  
  Но присутствие этой женщины не мешало миледи предаваться своим мыслям.
  
  Вне всякого сомнения, Фельтон был убежден в правоте ее слов, Фельтон был предан ей всей душой; если бы ему теперь явился ангел и стал обвинять миледи, то в том состоянии духа, в котором он находился, он, наверное, принял бы этого ангела за посланца дьявола.
  
  При этой мысли миледи улыбалась, ибо отныне Фельтон был ее единственной надеждой, единственным средством спасения.
  
  Но ведь лорд Винтер мог его заподозрить, теперь за самим Фельтоном могли установить надзор.
  
  Около четырех часов утра приехал врач, но рана миледи уже успела закрыться, и потому врач не мог выяснить ни ее направления, ни глубины, а только определил по пульсу, что состояние больной не внушает опасений.
  
  Утром миледи отослала ухаживавшую за ней женщину под предлогом, что та не спала всю ночь и нуждается в отдыхе.
  
  Она надеялась, что Фельтон придет, когда ей принесут завтрак, но Фельтон не явился.
  
  Неужели ее опасения подтвердились? Неужели Фельтон, заподозренный бароном, не придет ей на помощь в решающую минуту? Ей оставался всего один день: лорд Винтер объявил ей, что отплытие назначено на двадцать четвертое число, а уже наступило утро двадцать второго.
  
  Все же миледи довольно терпеливо прождала до обеда.
  
  Хотя она утром ничего не ела, обед принесли в обычное время, и она с ужасом заметила, что у солдат, охранявших ее, уже другая форма. Тогда она отважилась спросить, где Фельтон. Ей ответили, что Фельтон час назад сел на коня и уехал.
  
  Она осведомилась, все ли еще барон в замке. Солдат ответил утвердительно и прибавил, что барон приказал известить его, если узница пожелает с ним говорить.
  
  Миледи сказала, что она сейчас еще слишком слаба и что ее единственное желание - остаться одной.
  
  Солдат поставил обед на стол и вышел.
  
  Фельтона отстранили, солдат морской пехоты сменили - значит, Фельтону не доверяли больше!
  
  Это был последний удар, нанесенный узнице.
  
  Оставшись одна в комнате, миледи встала: постель, в которой она из предосторожности пролежала все утро, чтобы ее считали тяжело раненной, жгла ее, как раскаленная жаровня. Она взглянула на дверь - окошечко было забито доской. Вероятно, барон боялся, как бы она не ухитрилась каким-нибудь дьявольским способом обольстить через это отверстие стражу.
  
  Миледи улыбнулась от радости: наконец-то она могла предаваться обуревавшим ее чувствам, не опасаясь того, что за ней наблюдают! В порыве ярости она стала метаться по комнате, как запертая в клетке тигрица. Наверное, если бы у нее остался нож, она на этот раз помышляла бы убить не себя, а барона.
  
  В шесть часов пришел лорд Винтер; он был вооружен до зубов. Этот человек, о котором миледи до сих пор думала, что он всего лишь глуповатый придворный кавалер, стал превосходным тюремщиком: казалось, он все предвидел, обо всем догадывался, все предупреждал.
  
  Один взгляд, брошенный на миледи, пояснил ему, что творится в ее душе.
  
  - Пусть так, - сказал он, - но сегодня вы меня еще не убьете: у вас нет больше оружия, и к тому же я начеку. Вы начали совращать беднягу Фельтона, он уже стал поддаваться вашему дьявольскому влиянию, но я хочу спасти его: он вас больше не увидит, все кончено. Соберите ваши пожитки - завтра вы отправляетесь в путь. Сначала я назначил ваше отплытие на двадцать четвертое число, но потом подумал, что чем скорее дело будет сделано, тем оно будет вернее. Завтра в полдень у меня на руках будет приказ о вашей ссылке, подписанный Бекингэмом. Если вы, прежде чем сядете на корабль, скажете кому бы то ни было хоть одно слово, мой сержант пустит вам пулю в лоб - так ему приказано. Если на корабле вы без разрешения капитана скажете кому бы то ни было хоть одно слово, капитан велит бросить вас в море - такое ему дано распоряжение. До свидания. Вот все, что я имел вам сегодня сообщить. Завтра я вас увижу - приду, чтобы распрощаться с вами.
  
  С этими словами барон удалился.
  
  Миледи выслушала всю эту грозную тираду с улыбкой презрения на губах, но с бешеной злобой в душе.
  
  Подали ужин. Миледи почувствовала, что ей нужно подкрепиться: неизвестно было, что могло произойти в эту ночь. Она уже надвигалась, мрачная и бурная: по небу неслись тяжелые тучи, а отдаленные вспышки молнии предвещали грозу.
  
  Гроза разразилась около десяти часов вечера. Миледи было отрадно видеть, что природа разделяет смятение, царившее в ее душе; гром рокотал в воздухе, как гнев в ее сердце; ей казалось, что порывы ветра обдавали ее лицо подобно тому, как они налетали на деревья, сгибая ветви и срывая с них листья; она выла, как дикий зверь, и голос ее сливался с могучим голосом природы, которая, казалось, тоже стонала и приходила в отчаяние.
  
  Вдруг миледи услышала стук в окно и при слабом блеске молнии увидела за его решеткой лицо человека.
  
  Она подбежала к окну и открыла его.
  
  - Фельтон! - вскричала она. - Я спасена!
  
  - Да, - отозвался Фельтон, - но говорите тише! Мне надо еще подпилить прутья решетки. Берегитесь только, чтобы они не увидели вас в окошечко двери.
  
  - Вот доказательство тому, что бог за нас, Фельтон, - сказала миледи, - они забили окошечко доской.
  
  - Это хорошо... Господь лишил их разума! - ответил Фельтон.
  
  - Что я должна делать? - спросила миледи.
  
  - Ничего, ровно ничего, закройте только окно. Ложитесь в постель или хотя бы прилягте не раздеваясь. Когда я кончу, я постучу. Но в состоянии ли вы следовать за мною?
  
  - О да!
  
  - А ваша рана?
  
  - Причиняет мне боль, но не мешает ходить.
  
  - Будьте готовы по первому знаку.
  
  Миледи закрыла окно, погасила лампу, легла, как посоветовал ей Фельтон, и забилась под одеяло. Среди завываний бури она слышала визг пилы, ходившей по решетке, и при каждой вспышке молнии различала тень Фельтона за оконными стеклами.
  
  Целый час она лежала, едва переводя дыхание, покрываясь холодным потом и чувствуя, как сердце у нее отчаянно замирает от страха при малейшем шорохе, доносившемся из коридора.
  
  Бывают часы, которые длятся годы...
  
  Через час Фельтон снова постучал в окно.
  
  Миледи вскочила с постели и распахнула его. Два прута решетки были перепилены, и образовалось отверстие, в которое мог пролезть человек.
  
  - Вы готовы? - спросил Фельтон.
  
  - Да. Нужно ли мне что-нибудь захватить с собой?
  
  - Золото, если оно у вас есть.
  
  - Да, к счастью, мне оставили то золото, которое я имела при себе.
  
  - Тем лучше. Я истратил все свои деньги на то, чтобы нанять судно.
  
  - Возьмите, - сказала миледи, вручая Фельтону мешок с золотыми монетами.
  
  Фельтон взял мешок и бросил его вниз, к подножию стены.
  
  - А теперь, - сказал он, - пора спускаться.
  
  - Хорошо.
  
  Миледи встала на кресло и высунулась в окно. Она увидела, что молодой офицер висит над пропастью на веревочной лестнице.
  
  Впервые ее объял страх и напомнил ей, что она женщина. Ее пугала зияющая бездна.
  
  - Этого я и боялся, - сказал Фельтон.
  
  - Это пустяки... пустяки... - проговорила миледи. - Я спущусь с закрытыми глазами.
  
  - Вы мне доверяете? - спросил Фельтон.
  
  - И вы еще спрашиваете!
  
  - Протяните мне ваши руки. Скрестите их. Вытяните. Вот так.
  
  Фельтон связал ей кисти рук своим платком и поверх платка - веревкой.
  
  - Что вы делаете? - с удивлением спросила миледи.
  
  - Положите мне руки на шею и не бойтесь ничего.
  
  - Но из-за меня вы потеряете равновесие, и мы оба упадем и разобьемся.
  
  - Не беспокойтесь, я моряк.
  
  Нельзя было терять ни мгновения; миледи обвила руками шею Фельтона и с его помощью проскользнула в окно.
  
  Фельтон начал медленно спускаться со ступеньки на ступеньку. Несмотря на тяжесть двух тел, лестница качалась в воздухе от яростных порывов ветра.
  
  Вдруг Фельтон остановился.
  
  - Что случилось? - спросила миледи.
  
  - Тише! - сказал Фельтон. - Я слышу чьи-то шаги.
  
  - Нас увидели!
  
  Несколько мгновений они молчали и прислушивались.
  
  - Нет, - заговорил Фельтон, - ничего страшного.
  
  - Но чьи же это шаги?
  
  - Это часовые обходят дозором замок.
  
  - А где они должны пройти?
  
  - Как раз под нами.
  
  - Они нас заметят...
  
  - Нет, если не сверкнет молния.
  
  - Они заденут конец лестницы.
  
  - К счастью, она на шесть футов не достает до земли.
  
  - Вот они... боже мой!
  
  - Молчите!
  
  Они продолжали висеть, не двигаясь и затаив дыхание на высоте двадцати футов над землей, а в то самое время под ними, смеясь и разговаривая, проходили солдаты.
  
  Для беглецов настала страшная минута...
  
  Патруль прошел. Слышен был шум удаляющихся шагов и замирающие вдали голоса.
  
  - Теперь мы спасены, - сказал Фельтон.
  
  Миледи вздохнула и лишилась чувств.
  
  Фельтон стал опять спускаться. Добравшись до нижнего конца лестницы и не чувствуя дальше опоры для ног, оп начал цепляться за ступеньки руками; ухватившись наконец за последнюю, он повис на ней, и ноги его коснулись земли. Он нагнулся, подобрал мешок с золотом и взял его в зубы.
  
  Потом он схватил миледи на руки и быстро пошел в сторону, противоположную той, куда удалился патруль. Вскоре он свернул с дозорного пути, спустился между скалами и, дойдя до самого берега, свистнул.
  
  В ответ раздался такой же свист, и пять минут спустя на море показалась лодка с четырьмя гребцами.
  
  Лодка подплыла настолько близко, насколько это было возможно: недостаточная глубина помешала ей пристать к берегу. Фельтон вошел по пояс в воду, не желая никому доверять свою драгоценную ношу.
  
  К счастью, буря начала затихать. Однако море еще бушевало: маленькую лодку подбрасывало на волнах, точно ореховую скорлупу.
  
  - К шхуне! - приказал Фельтон. - И гребите быстрее!
  
  Четыре матроса принялись грести, но море так сильно волновалось, что весла с трудом рассекали воду.
  
  Тем не менее беглецы удалялись от замка, а это было самое важное.
  
  Ночь была очень темная, и с лодки уже почти невозможно было различить берег, а тем более увидеть с берега лодку.
  
  Какая-то черная точка покачивалась на море.
  
  Это была шхуна.
  
  Пока четыре матроса изо всех сил гребли к ней, Фельтон распутал сначала веревку, а потом и платок, которым были связаны руки миледи.
  
  Высвободив ее руки, он зачерпнул морской воды и спрыснул ей лицо.
  
  Миледи вздохнула и открыла глаза.
  
  - Где я? - спросила она.
  
  - Вы спасены! - ответил молодой офицер.
  
  - О! Спасена! - воскликнула она. - Да, вот небо, вот море! Воздух, которым я дышу, - воздух свободы... Ах!.. Благодарю вас, Фельтон, благодарю!
  
  Молодой человек прижал ее к своему сердцу.
  
  - Но что с моими руками? - удивилась миледи. - Мне их словно сдавили в тисках!
  
  Миледи подняла руки: кисти их действительно онемели и были покрыты синяками.
  
  - Увы! - вздохнул Фельтон, глядя на эти красивые руки и грустно качая головой.
  
  - Ах, это пустяки, пустяки! - воскликнула миледи. - Теперь я вспомнила!
  
  Миледи что-то поискала глазами вокруг себя.
  
  - Он тут, - успокоил ее Фельтон и ногой пододвинул к ней мешок с золотом.
  
  Они подплыли к шхуне. Вахтенный окликнул сидевших в лодке - с лодки ответили.
  
  - Что это за судно? - осведомилась миледи.
  
  - Шхуна, которую я для вас нанял.
  
  - Куда она меня доставит?
  
  - Куда вам будет угодно, лишь бы вы меня высадили в Портсмуте.
  
  - Что вы собираетесь делать в Портсмуте? - спросила миледи.
  
  - Исполнить приказания лорда Винтера, - с мрачной усмешкой ответил Фельтон.
  
  - Какие приказания?
  
  - Неужели вы не понимаете?
  
  - Нет. Объясните, прошу вас.
  
  - Не доверяя мне больше, он решил сам стеречь вас, а меня послал отвезти на подпись Бекингэму приказ о вашей ссылке.
  
  - Но если он вам не доверяет, как же он поручил вам доставить этот приказ?
  
  - Разве мне полагается знать, что я везу?
  
  - Это верно. И вы отправляетесь в Портсмут?
  
  - Мне надо торопиться: завтра двадцать третье число, и Бекингэм отплывает с флотом.
  
  - Он уезжает завтра? Куда?
  
  - В Ла-Рошель.
  
  - Он не должен ехать! - вскричала миледи, теряя свое обычное самообладание.
  
  - Будьте спокойны, - ответил Фельтон, - он не уедет.
  
  Миледи затрепетала от радости - она прочитала в сокровенной глубине сердца молодого человека: там была написана смерть Бекингэма.
  
  - Фельтон, ты велик, как Иуда Маккавей! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой, - вот все, что я могу тебе сказать!
  
  - Тише! - напомнил ей Фельтон. - Мы подходим.
  
  В самом деле, лодка уже подходила к шхуне.
  
  Фельтон первый взобрался по трапу и подал миледи руку, а матросы поддержали ее, так как море было еще бурное.
  
  Минуту спустя они стояли на палубе.
  
  - Капитан, - сказал Фельтон, - вот особа, о которой я вам говорил и которую нужно целой и невредимой доставить во Францию.
  
  - За тысячу пистолей, - отвечал капитан.
  
  - Я уже дал вам пятьсот.
  
  - Совершенно верно.
  
  - А вот остальные, - вмешалась миледи, берясь за мешок с золотом.
  
  - Нет, - возразил капитан, - я никогда не изменяю своему слову, а я дал слово этому молодому человеку: остальные пятьсот причитаются мне по прибытии в Булонь.
  
  - А доберемся мы туда?
  
  - Целыми и невредимыми, - подтвердил капитан. - Это так же верно, как то, что меня зовут Джек Бутлер.
  
  - Так вот: если вы сдержите слово, я дам вам не пятьсот, а тысячу пистолей.
  
  - Ура, прекрасная дама! - вскричал капитан. - И пошли мне бог почаще таких пассажиров, как ваша милость!
  
  - А пока что, - сказал Фельтон, - доставьте нас в бухту... помните, относительно которой мы с вами уговорились, что вы доставите нас туда.
  
  В ответ капитан приказал взять нужный курс, и около семи часов утра небольшое судно бросило якорь в указанной Фельтоном бухте.
  
  Во время этого переезда Фельтон все рассказал миледи: как он, вместо того чтобы отправиться в Лондон, нанял это судно, как он вернулся, как вскарабкался на стену, втыкая, по мере того как поднимался, в расселины между камнями железные скобы и становясь на них, и как наконец, добравшись до решетки окна, привязал веревочную лестницу. Остальное было известно миледи.
  
  Миледи же пыталась укрепить Фельтона в его замысле. Но с первых сказанных им слов она поняла, что молодого фанатика надо было скорее сдерживать, чем поощрять.
  
  Они условились, что миледи будет ждать Фельтона до десяти часов, а если в десять часов он не вернется, она тронется в путь. Тогда, в случае если он останется на свободе, они встретятся во Франции, в монастыре кармелиток в Бетюне.
  
  Глава 29. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ПОРТСМУТЕ 23 АВГУСТА 1628 ГОДА
  Фельтон простился с миледи, поцеловав ей руку, как прощается брат с сестрой, уходя на прогулку.
  
  С виду он казался спокойным, как всегда, только глаза его сверкали необыкновенным, словно лихорадочным блеском. Лицо его было бледнее, чем обычно, губы плотно сжаты, а речь звучала коротко и отрывисто, изобличая клокотавшие в нем мрачные чувства.
  
  Пока он находился в лодке, отвозившей его с корабля на берег, он не отрываясь смотрел на миледи, которая, стоя на палубе, провожала его взглядом. Оба они уже почти не опасались погони: в комнату миледи никогда не входили раньше девяти часов, а от замка до Портсмута было три часа езды.
  
  Фельтон сошел на берег, взобрался по гребню холма на вершину утеса, в последний раз приветствовал миледи и повернул к городу.
  
  Дорога шла под уклон, и, когда Фельтон отошел шагов на сто, ему видна была уже только мачта шхуны.
  
  Он устремился по направлению к Портсмуту, башни и дома которого вставали перед ним, окутанные утренним туманом, приблизительно на расстоянии полумили.
  
  По ту сторону Портсмута море было заполнено кораблями; их мачты, похожие на лес тополей, оголенных дыханием зимы, покачивались на ветру.
  
  Быстро шагая вперед, Фельтон перебирал в уме все обвинения, истинные или ложные, против Бекингэма, фаворита Якова I и Карла I, - обвинения, которые накопились у него в итоге двухлетних размышлений и длительного пребывания в кругу пуритан.
  
  Сравнивая публичные преступления этого министра, преступления нашумевшие и, если можно так выразиться, европейские, с частными и никому не ведомыми преступлениями, в которых обвиняла его миледи, Фельтон находил, что из двух человек, которые уживались в Бекингэме, более виновным был тот, чья жизнь оставалась неизвестной широкой публике. Дело в том, что любовь Фельтона, такая странная, внезапная и пылкая, в преувеличенных размерах рисовала ему низкие и вымышленные обвинения леди Винтер, подобно тому как пылинки, в действительности едва уловимые для глаза, даже по сравнению с муравьем, представляются нам сквозь увеличительное стекло страшными чудовищами.
  
  Быстрая ходьба еще сильнее разжигала его пыл; мысль о том, что там, позади него, оставалась, подвергаясь угрозе страшной мести, женщина, которую он любил, вернее, боготворил, как святую, недавно пережитое волнение, испытываемая усталость - все это приводило его в состояние величайшего душевного подъема.
  
  Он вошел в Портсмут около восьми часов утра. Все население города было на ногах; на улицах и в гавани били барабаны, отъезжавшие войска направлялись к морю.
  
  Фельтон подошел к адмиралтейству весь в пыли и поту; его лицо, обычно бледное, раскраснелось от жары и гнева. Часовой не хотел пропускать его, но Фельтон позвал начальника караула и, вынув из кармана приказ, который ему велено было доставить, заявил:
  
  - Спешное поручение от лорда Винтера.
  
  Услышав имя лорда Винтера, являвшегося, как было всем известно, одним из ближайших друзей его светлости, начальник караула приказал пропустить Фельтона, который к тому же был в мундире морского офицера.
  
  Фельтон ринулся во дворец.
  
  В ту минуту, когда он входил в вестибюль, туда же вошел какой-то запыхавшийся, весь покрытый пылью человек, оставивший у крыльца почтовую лошадь, которая, доскакав, рухнула на колени. Фельтон и незнакомец одновременно обратились к камердинеру Патрику, который пользовался полным доверием герцога.
  
  Фельтон сказал, что он послан бароном Винтером; незнакомец отказался сказать, кем он послан, и заявил, что может назвать себя одному только герцогу. Каждый из них настаивал на том, чтобы пройти первым.
  
  Патрик, знавший, что лорда Винтера связывают с герцогом и служебные дела, и дружеские отношения, отдал предпочтение тому, кто явился от его имени. Другому гонцу пришлось дожидаться, и видно было, как он проклинает эту задержку.
  
  Камердинер прошел с Фельтоном через большой зал, в котором ждала приема депутация от жителей Ла-Рошели во главе с принцем Субизом, и подвел его к дверям комнаты, где Бекингэм, только что принявший ванну, заканчивал свой туалет, уделяя ему, как всегда, очень большое внимание.
  
  - Лейтенант Фельтон, - доложил Патрик. - Явился по поручению лорда Винтера.
  
  - По поручению лорда Винтера? - повторил Бекингэм. - Впустите его.
  
  Фельтон вошел. Бекингэм в эту минуту швырнул на диван богатый халат, затканный золотом, и стал надевать камзол синего бархата, весь расшитый жемчугом.
  
  - Почему барон не приехал сам? - спросил Бекингэм. - Я ждал его сегодня утром.
  
  - Он поручил мне передать вашей светлости, - ответил Фельтон, - что он весьма сожалеет, что не может иметь этой чести, так как ему приходится самому быть на страже в замке.
  
  - Да-да, я знаю. У него есть узница.
  
  - Об этой узнице я и хотел поговорить с вашей светлостью.
  
  - Ну, говорите!
  
  - То, что мне нужно вам сказать, никто не должен слышать, кроме вас, милорд.
  
  - Оставьте нас, Патрик, - приказал Бекингэм, - но будьте поблизости, чтобы тотчас явиться на мой звонок. Я сейчас позову вас.
  
  Патрик вышел.
  
  - Мы одни, сударь, - сказал Бекингэм. - Говорите.
  
  - Милорд, барон Винтер писал вам несколько дней назад, прося вас подписать приказ о ссылке, касающейся одной молодой женщины, именуемой Шарлоттой Баксон.
  
  - Да, сударь, я ему ответил, чтобы он привез сам или прислал мне этот приказ, и я подпишу его.
  
  - Вот он, милорд.
  
  - Давайте.
  
  Герцог взял из рук Фельтона бумагу и бегло просмотрел ее. Убедившись, что это тот самый приказ, о котором ему сообщал лорд Винтер, он положил его на стол и взял перо, собираясь поставить свою подпись.
  
  - Простите, милорд... - сказал Фельтон, удерживая герцога. - Но известно ли вашей светлости, что Шарлотта Баксон - не настоящее имя этой молодой женщины?
  
  - Да, сударь, это мне известно, - ответил герцог и обмакнул перо в чернила.
  
  - Значит, ваша светлость знает ее настоящее имя?
  
  - Я его знаю.
  
  Герцог поднес перо к бумаге. Фельтон побледнел.
  
  - И, зная это настоящее имя, вы все-таки подпишете, ваша светлость?
  
  - Конечно, и нисколько не задумываясь.
  
  - Я не могу поверить, - все более резким и отрывистым голосом продолжал Фельтон, - что вашей светлости известно, что дело идет о леди Винтер...
  
  - Мне это отлично известно, но меня удивляет, как вы это можете знать?
  
  - И вы без угрызения совести подпишете этот приказ, ваша светлость?
  
  Бекингэм надменно посмотрел на молодого человека:
  
  - Однако, сударь, вы предлагаете мне странные вопросы, и я поступаю очень снисходительно, отвечая вам!
  
  - Отвечайте, ваша светлость! - сказал Фельтон. - Положение гораздо серьезнее, чем вы, быть может, думаете.
  
  Бекингэм решил, что молодой человек, явившись по поручению лорда Винтера, говорит, конечно, от его имени, и смягчился.
  
  - Без всякого угрызения совести, - подтвердил он. - Барону, как и мне, известно, что леди Винтер большая преступница и что ограничить ее наказание ссылкой почти равносильно тому, что помиловать ее.
  
  Герцог пером коснулся бумаги.
  
  - Вы не подпишете этого приказа, милорд! - воскликнул Фельтон, делая шаг к герцогу.
  
  - Я не подпишу этого приказа? - удивился Бекингэм. - А почему?
  
  - Потому что вы заглянете в свою душу и воздадите миледи справедливость.
  
  - Справедливость требовала бы отправить ее в Тайберн. Миледи - бесчестная женщина.
  
  - Ваша светлость, миледи - ангел, вы хорошо это знаете, и я прошу вас дать ей свободу!
  
  - Да вы с ума сошли! Как вы смеете так говорить со мной?
  
  - Извините меня, милорд, я говорю, как умею, я стараюсь сдерживаться... Однако подумайте о том, милорд, что вы намерены сделать, и опасайтесь превысить меру!
  
  - Что?.. Да простит меня бог! - вскричал Бекингэм. - Он, кажется угрожает мне!
  
  - Нет, милорд, я вас еще прошу и говорю вам: одной капли довольно, чтобы чаша переполнилась, одна небольшая вина может навлечь кару на голову того, кого щадил еще всевышний, несмотря на все его преступления!
  
  - Господин Фельтон, извольте выйти отсюда и немедленно отправиться под арест! - приказал Бекингэм.
  
  - Извольте выслушать меня до конца, милорд. Вы соблазнили эту молодую девушку, вы ее жестоко оскорбили, запятнали ее честь... Загладьте то зло, какое вы ей причинили, дайте ей беспрепятственно уехать, и я ничего больше не потребую от вас.
  
  - Ничего не потребуете? - проговорил Бекингэм, с изумлением глядя на Фельтона и делая ударение на каждом слове.
  
  - Милорд... - продолжал Фельтон, все больше воодушевляясь по мере того, как он говорил. - Берегитесь, милорд, вся Англия устала от ваших беззаконий! Милорд, вы злоупотребили королевской властью, которую вы почти узурпировали. Милорд, вы внушаете отвращение и людям ж богу! Бог накажет вас впоследствии, я же накажу вас сегодня!
  
  - Это уж слишком! - крикнул Бекингэм и сделал шаг к двери.
  
  Фельтон преградил ему дорогу.
  
  - Смиренно прошу вас, - сказал он, - подпишите приказ об освобождении леди Винтер. Вспомните, это женщина, которую вы обесчестили!
  
  - Ступайте вон, сударь! Или я позову стражу и велю заковать вас в кандалы!
  
  - Вы никого не позовете, - заявил Фельтон, встав между герцогом и колокольчиком, стоявшим на столике с серебряными инкрустациями. - Берегитесь, милорд, вы теперь в руках божьих!
  
  - В руках дьявола, хотите вы сказать! - вскричал Бекингэм, повышая голос, чтобы привлечь внимание людей в соседней комнате, но еще прямо не взывая о помощи.
  
  - Подпишите, милорд, подпишите приказ об освобождении леди Винтер! - настаивал Фельтон, протягивая герцогу бумагу.
  
  - Вы хотите меня принудить? Да вы смеетесь надо мной!.. Эй, Патрик!
  
  - Подпишите, милорд!
  
  - Ни за что!
  
  - Ни за что?
  
  - Ко мне! - крикнул герцог и схватился за шпагу.
  
  Но Фельтон не дал ему времени обнажить ее: на груди он держал наготове нож, которым ранила себя миледи, и одним прыжком бросился на герцога.
  
  В эту минуту в кабинет вошел Патрик и крикнул:
  
  - Милорд, письмо из Франции!
  
  - Из Франции? - воскликнул Бекингэм, забывая все на свете и думая только о том, от кого это письмо.
  
  Фельтон воспользовался этим мгновением и всадил ему в бок нож по самую рукоятку.
  
  - А, предатель! - крикнул Бекингэм. - Ты убил меня...
  
  - Убийство!.. - завопил Патрик.
  
  Фельтон, пытаясь скрыться, оглянулся по сторонам и, увидев, что дверь открыта, ринулся в соседний зал, где, как мы уже говорили, ждала приема депутация Ла-Рошели, бегом промчался по нему и устремился к лестнице, но на первой ступеньке столкнулся с лордом Винтером. Увидев мертвенную бледность Фельтона, его блуждающий взгляд и пятна крови на руках и лице, лорд Винтер схватил его за горло и закричал:
  
  - Я это знал! Я догадался, но, увы, минутой позже, чем следовало! О, я несчастный! Несчастный!..
  
  Фельтон не оказал ни малейшего сопротивления. Лорд Винтер передал его в руки стражи, которая, в ожидании дальнейших распоряжений, отвела его на небольшую террасу, выходившую на море, а сам поспешил в кабинет Бекингэма.
  
  На крик герцога, на зов Патрика человек, с которым Фельтон встретился в вестибюле, вбежал в кабинет.
  
  Герцог лежал на диване и рукой судорожно зажимал рану.
  
  - Ла Порт... - произнес герцог угасающим голосом, - Ла Порт, ты от нее?
  
  - Да, ваша светлость, - ответил верный слуга Анны Австрийской, - но, кажется, я опоздал...
  
  - Тише, Ла Порт, вас могут услышать... Патрик, не впускайте никого...
  
  Ах, я так и не узнаю, что она велела мне передать! Боже мой, я умираю!
  
  И герцог лишился чувств.
  
  Между тем лорд Винтер, посланцы Ла-Рошели, начальники экспедиционных войск и офицеры свиты Бекингэма толпой вошли в комнату; повсюду раздавались крики отчаяния. Печальная новость, наполнившая дворец стенаниями и горестными воплями, вскоре перекинулась за его пределы и разнеслась по городу.
  
  Пушечный выстрел возвестил, что произошло нечто важное и неожиданное.
  
  Лорд Винтер рвал на себе волосы.
  
  - Минутой позже! - восклицал он. - Одной минутой! О, боже, боже, какое несчастье!
  
  Действительно, в семь часов утра ему доложили, что у одного из окон замка висит веревочная лестница. Оп тотчас бросился в комнату миледи и увидел, что комната пуста, окно открыто, прутья решетки перепилены; он вспомнил словесное предостережение д'Артаньяна, переданное через его гонца, затрепетал от страха за герцога, бегом кинулся в конюшню и, не дожидаясь, пока ему оседлают коня, вскочил на первого попавшегося, во весь опор примчался в адмиралтейство, спрыгнул во дворе наземь, взбежал по лестнице и, как мы уже говорили, столкнулся на верхней ступеньке с Фельтоном.
  
  Однако герцог был еще жив: он пришел в чувство, открыл глаза, и в сердца всех окружающих вселилась надежда.
  
  - Господа, - сказал он, - оставьте меня одного с Ла Портом и Патриком... А, это вы, Винтер! Вы сегодня утром прислали ко мне какого-то странного безумца. Посмотрите, что он со мной сделал!
  
  - О милорд, - вскричал барон, - я навсегда останусь неутешным!
  
  - И будешь неправ, милый Винтер, - возразил Бекингэм, протягивая ему руку. - Я не знаю ни одного человека, который заслуживал бы того, чтобы другой человек оплакивал его всю свою жизнь... Но оставь нас, прошу тебя.
  
  Барон, рыдая, вышел.
  
  В комнате остались только раненый герцог, Ла Порт и Патрик.
  
  Приближенные герцога искали врача и не могли найти его.
  
  - Вы будете жить, милорд, вы будете жить! - твердил, стоя на коленях перед диваном, верный слуга Анны Австрийской.
  
  - Что она мне пишет? - слабым голосом спросил Бекингэм; истекая кровью, он пересиливал жестокую боль, чтобы говорить о той, кого любил.
  
  - Что она мне пишет? Прочитай мне ее письмо.
  
  - Как можно, милорд! - испугался Ла Порт.
  
  - Повинуйся, Ла Порт. Разве ты не видишь, что мне нельзя терять время?
  
  Ла Порт сломал печать и поднес пергамент к глазам герцога, но Бекингэм тщетно пытался разобрать написанное.
  
  - Читай же... - приказал он, - читай, я уже не вижу. Читай! Ведь скоро я, быть может, перестану слышать и умру, так и не узнав, что она мне написала...
  
  Ла Порт не стал больше возражать и прочитал:
  
  "Милорд!
  
  Заклинаю вас всем, что я выстрадала из-за вас и ради вас с тех пор, как я вас знаю, - если вам дорог мой покой, прекратите ваши обширные вооружения против Франции и положите конец войне. Ведь даже вслух все говорят о том, что религия - только видимая ее причина, а втихомолку утверждают, что истинная причина - ваша любовь ко мне. Эта война может принести не только великие бедствия Франции и Англии, но и несчастья вам, милорд, что сделает меня неутешной.
  
  Берегите свою жизнь, которой угрожает опасность и которая станет для меня драгоценной с той минуты, когда я не буду вынуждена видеть в вас врага.
  
  Благосклонная к вам
  
  Анна".
  
  Бекингэм собрал остаток сил, чтобы выслушать все до конца. Затем, когда письмо было прочитано, он спросил с оттенком горького разочарования в голосе:
  
  - Неужели вам нечего передать мне на словах, Ла Порт?
  
  - Да, как же, ваша светлость! Королева поручила мне сказать вам, чтобы вы были осторожны: ее предупредили, что вас хотят убить.
  
  - И это все? Все? - нетерпеливо спрашивал Бекингэм.
  
  - Она еще поручила мне сказать вам, что по-прежнему вас любит.
  
  - Ах!.. Слава богу! - воскликнул Бекингэм. - Значит, моя смерть не будет для нее безразлична!
  
  Ла Порт залился слезами.
  
  - Патрик, - сказал герцог, - принесите мне ларец, в котором лежали алмазные подвески.
  
  Патрик принес его, и Ла Порт узнал ларец, принадлежавший королеве.
  
  - А теперь белый атласный мешочек, на котором вышит жемчугом ее вензель.
  
  Патрик исполнил и это приказание.
  
  - Возьмите, Ла Порт, - сказал Бекингэм. - Вот единственные знаки ее расположения, которые я получил от нее: этот ларец и эти два письма. Отдайте их ее величеству и как последнюю память обо мне... - он взглядом поискал вокруг себя какую-нибудь драгоценность, - присоедините к ним...
  
  Он снова стал искать что-то взглядом, по его затуманенные близкой смертью глаза различили только нож, который выпал из рук Фельтона и еще дымился алой кровью, расплывшейся по лезвию.
  
  - ...присоедините этот нож, - договорил герцог, сжимая руку Ла Порта.
  
  Он смог еще положить мешочек на дно ларца и опустить туда нож, знаком показывая Ла Порту, что не может больше говорить.
  
  Потом, забившись в предсмертной судороге, которую на этот раз он был уже не в силах побороть, скатился с дивана на паркет.
  
  Патрик громко закричал.
  
  Бекингэм хотел в последний раз улыбнуться, но смерть остановила его мысль, и она запечатлелась на его челе как последний поцелуй любви.
  
  В эту минуту явился взволнованный врач герцога; он был уже на борту адмиральского судна, и пришлось послать за ним туда.
  
  Врач подошел к герцогу, взял его руку, подержал ее в своей и опустил.
  
  - Все бесполезно, - сказал он, - герцог умер.
  
  - Умер, умер! - закричал Патрик.
  
  На его крик вся толпа хлынула в комнату, и повсюду воцарилось отчаяние, горестное изумление и растерянность.
  
  Как только лорд Винтер увидел, что Бекингэм испустил дух, он кинулся к Фельтону, которого солдаты по-прежнему стерегли на террасе дворца.
  
  - Негодяй! - сказал он молодому человеку, к которому после смерти Бекингэма вернулось спокойствие и хладнокровие, по-видимому не оставившие его до конца. - Негодяй! Что ты сделал!
  
  - Я отомстил за себя, - ответил Фельтон.
  
  - За себя! - повторил барон. - Скажи лучше, что ты послужил орудием этой проклятой женщины! Но, клянусь тебе, это будет ее последним злодеянием!
  
  - Я не понимаю, что вы хотите сказать, - спокойно ответил Фельтон, - и я не знаю, о ком вы говорите, милорд. Я убил герцога Бекингэма за то, что он дважды отклонил вашу просьбу произвести меня в чин капитана. Я наказал его за несправедливость, вот и все.
  
  Винтер, ошеломленный, смотрел на солдат, вязавших Фельтона, и поражался подобной бесчувственности.
  
  Одна только мысль омрачала спокойное лицо Фельтона: когда до него доносился какой-нибудь шум, наивному пуританину казалось, что он слышит шаги и голос миледи, которая явилась кинуться в его объятия, признать себя виновной и погибнуть вместе с ним.
  
  Вдруг он вздрогнул и устремил взор на какую-то точку в море, которое во всю ширь открывалось перед ним с террасы, где он находился.
  
  Орлиным взором моряка он разглядел то, что другой человек принял бы на таком расстоянии за покачивающуюся на волнах чайку, - парус шхуны, отплывавшей к берегам Франции.
  
  Он побледнел, схватился рукой за сердце, которое готово было разорваться, и понял все предательство миледи.
  
  - Прошу вас о последней милости, милорд! - обратился он к барону.
  
  - О какой? - спросил лорд Винтер.
  
  - Скажите, который час?
  
  Барон вынул часы.
  
  - Без десяти минут девять, - ответил он.
  
  Миледи на полтора часа ускорила свой отъезд: как только она услышала пушечный выстрел, возвестивший роковое событие, она приказала сняться с якоря.
  
  Судно плыло под ясным небом, на большом расстоянии от берега.
  
  - Так угодно было богу, - сказал Фельтон с покорностью фанатика, не в силах, однако, отвести глаза от крохотного суденышка, на палубе которого ему чудился белый призрак той, для кого ему предстояло пожертвовать жизнью.
  
  Лорд Винтер проследил за взглядом Фельтона, перевел вопрошающий взор на его страдальческое лицо и все отгадал.
  
  - Сначала ты один понесешь наказание, негодяй, - сказал он Фельтону, который, неотступно глядя на море, покорно подчинялся уводившим его солдатам, - но, клянусь памятью моего брата, которого я горячо любил, твоей сообщнице не удастся спастись!
  
  Фельтон опустил голову и не проронил ни слова.
  
  А лорд Винтер сбежал с лестницы и поспешил в гавань.
  
  Глава 30. ВО ФРАНЦИИ
  Когда английский король Карл I узнал о смерти Бекингэма, его первым и самым большим опасением было, как бы эта страшная весть не лишила ларошельцев бодрости духа. Поэтому он старался, как рассказывает Ришелье в своих "Мемуарах", скрывать ее от них возможно дольше. Он приказал запереть все гавани своего государства и тщательно следить за тем, чтобы ни один корабль не вышел в море до отплытия армии, которую снаряжал Бекингэм и за отправкой которой, после его смерти, король сам взялся надзирать.
  
  Он довел строгость этого запрета до того, что даже задержал в Англии датских послов, которые уже откланялись ему, и голландского посла, который должен был доставить в Флиссинген ост-индские корабли, возвращенные Карлом I Соединенным Нидерландам.
  
  Но, так как он позаботился отдать этот приказ только через пять часов после печального события, то есть в два часа дня, два корабля успели выйти из гавани. Один, как мы знаем, увозил миледи, которая уже догадывалась о том, что произошло, и еще больше уверилась в своем предположении, увидев, что на мачте адмиральского корабля поднят черный флаг. Что касается второго корабля, мы расскажем после, кто на нем находился и каким образом он отплыл.
  
  За это время, впрочем, в лагере под Ла-Рошелью не случилось ничего нового; только король, очень скучавший, как всегда, а в лагере, пожалуй, еще больше, чем в других местах, решил уехать инкогнито в Сен-Жермен провести там день святого Людовика и попросил кардинала снарядить ему конвой всего из двадцати мушкетеров. Кардинал, которому иногда передавалась скука короля, с большим удовольствием предоставил этот отпуск своему царственному помощнику, обещавшему вернуться к 15 сентября.
  
  Господин де Тревиль, уведомленный его высокопреосвященством, собрался в дорогу и, зная, что его друзья, по неизвестной ему причине, испытывают сильное желание и даже настоятельную потребность вернуться в Париж, разумеется, включил их в конвой короля.
  
  Четверо молодых людей узнали эту новость через четверть часа после г-на де Тревиля, так как им первым он сообщил о ней. Вот когда д'Артаньян особенно оценил милость, которую оказал ему кардинал, наконец-то позволив перейти в мушкетеры! Если бы не это обстоятельство, д'Артаньяну пришлось бы остаться в лагере, а его товарищи уехали бы без него.
  
  Нечего и говорить, что их побуждала вернуться в Париж мысль о той опасности, которая угрожала г-же Бонасье при встрече в Бетюнском монастыре с ее смертельным врагом - миледи. Поэтому, как мы уже сказали, Арамис немедленно написал той самой турской белошвейке, у которой были такие влиятельные знакомства, чтобы она испросила у королевы разрешение для г-жи Бонасье выйти из монастыря и удалиться в Лотарингию или Бельгию. Ответ не заставил себя долго ждать, и через девять-десять дней Арамис получил следующее письмо:
  
  "Любезный кузен!
  
  Вот вам разрешение моей сестры взять нашу юную служанку из Бетюнского монастыря, воздух которого, по вашему мнению, вреден для нее. Моя сестра с большим удовольствием посылает вам свое разрешение, так как она очень любит эту славную девушку и надеется в случае надобности быть ей полезной и в дальнейшем.
  
  Целую вас.
  
  Аглая Мишон".
  
  К этому письму было приложено разрешение, составленное в следующих выражениях:
  
  "Настоятельнице Бетюнского монастыря надлежит передать на попечение того лица, которое вручит ей это письмо, послушницу, поступившую к ней в монастырь по моей рекомендации и находящуюся под моим покровительством.
  
  В Лувре, 10 августа 1628 года.
  
  Анна".
  
  Можно себе представить, какую пищу веселому остроумию молодых людей давали эти родственные отношения Арамиса с белошвейкой, называвшей королеву своей сестрой! Но Арамис, два-три раза густо покраснев в ответ па грубоватые шутки Портоса, попросил своих друзей впредь не возвращаться к этой теме и заявил, что, если они скажут ему по этому поводу хоть одно слово, он больше не прибегнет в такого рода делах к посредничеству своей кузины.
  
  Поэтому о белошвейке больше не упоминалось в разговорах четырех мушкетеров, которые к тому же добились того, чего хотели: получили разрешение взять г-жу Бонасье из Бетюнского монастыря кармелиток. Правда, от этого разрешения им было мало пользы, пока они находились в лагере под Ла-Рошелью, иначе говоря - на другом конце Франции. А потому д'Артаньян уже собирался откровенно признаться г-ну де Тревилю, для чего ему необходимо уехать, и попросить у него отпуск, как вдруг г-н де Тревиль объявил ему и его трем товарищам, что король едет в Париж с конвоем из двадцати мушкетеров и что они назначены в число конвойных.
  
  Друзья очень обрадовались. Они послали слуг вперед с багажом и наутро выехали сами.
  
  Кардинал проводил его величество от Сюржера до Мозе, и там король и его министр простились с взаимными изъявлениями дружеских чувств.
  
  Желая приехать в Париж к двадцать третьему числу, король как можно быстрее продвигался вперед. Однако в поисках развлечений он время от времени останавливался для соколиной охоты, своей излюбленной забавы, к которой некогда пристрастил его герцог де Люинь. Когда это случалось, шестнадцать мушкетеров из двадцати очень радовались такому веселому времяпрепровождению, а остальные четверо проклинали все на свете, в особенности д'Артаньян; у него постоянно звенело в ушах, что Портос объяснял следующим образом:
  
  - Как мне сказала одна очень знатная дама, это значит, что о вас где-то вспоминают.
  
  Наконец в ночь на двадцать третье число конвой проехал Париж и добрался до места своего назначения. Король поблагодарил г-на де Тревиля и разрешил ему поочередно увольнять конвойных в отпуск на четыре дня, с условием, чтобы никто из счастливцев, под страхом заключения в Бастилию, не показывался в публичных местах.
  
  Первые четыре отпуска, как легко догадаться, были даны нашим четырем друзьям; более того, Атос выпросил у г-на де Тревиля шесть дней вместо четырех и присоединил к ним еще две ночи - они уехали двадцать четвертого, в пять часов вечера, а г-н де Тревиль любезно пометил отпуск двадцать пятым числом.
  
  - Ах, боже мой, по-моему, мы причиняем себе много хлопот из-за пустяков! - сказал д'Артаньян, как известно никогда ни в чем не сомневавшийся. - В два дня, загнав двух-трех лошадей, - это мне нипочем, деньги у меня есть! - я доскачу до Бетюна, вручу настоятельнице письмо королевы и увезу мою милую не в Лотарингию и не в Бельгию, а в Париж, - где она будет лучше укрыта, особенно пока кардинал будет стоять под Ла-Рошелью. А когда мы вернемся из похода, тут уж мы добьемся от королевы - отчасти пользуясь покровительством ее кузины, отчасти за оказанные нами услуги всего, чего захотим. Оставайтесь здесь, не тратьте сил понапрасну! Меня и Планше вполне хватит для такого простого предприятия.
  
  На это Атос спокойно ответил:
  
  - У нас тоже есть деньги - я еще не пропил всей своей доли, полученной за перстень, а Портос и Арамис еще не всю ее проели. Стало быть, мы так же легко можем загнать четырех лошадей, как и одну. Но не забывайте, д'Артаньян... - прибавил он таким мрачным голосом, что юноша невольно вздрогнул, - не забывайте, что Бетюн - тот самый город, где кардинал назначил свидание женщине, которая повсюду, где бы она ни появлялась, приносит несчастье! Если бы вы имели дело только с четырьмя мужчинами, д'Артаньян, я отпустил бы вас одного. Вы же будете иметь дело с этой женщиной - так поедем вчетвером, и дай бог, чтобы всех нас, да еще с четырьмя слугами в придачу, оказалось достаточно!
  
  - Вы меня пугаете, Атос! - вскричал д'Артаньян. - Да чего же вы опасаетесь, черт возьми?
  
  - Всего! - ответил Атос.
  
  Д'Артаньян внимательно поглядел на своих товарищей, лица которых, как и лицо Атоса, выражали глубокую тревогу; не промолвив ни слова, все пришпорили коней и продолжали свой путь.
  
  Двадцать пятого числа под вечер, когда они въехали в Аррас и д'Артаньян спешился у "Золотой бороны", чтобы выпить стакан вина в этой гостинице, какой-то всадник выехал с почтового двора, где он переменил лошадь, и на свежем скакуне галопом помчался по дороге в Париж.
  
  В ту минуту, как он выезжал из ворот на улицу, ветром распахнуло плащ, в который он был закутан, хотя дело происходило в августе, и чуть не снесло с него шляпу, но путник вовремя удержал ее рукой, поймав уже на лету, и проворно надвинул себе на глаза.
  
  Д'Артаньян, пристально смотревший на этого человека, отчаянно побледнел и выронил из рук стакан.
  
  - Что с вами, сударь? - встревожился Планше. - Эй, господа, бегите на помощь, господину моему худо!
  
  Трое друзей подбежали и увидели, что д'Артаньян и не думал падать в обморок, а кинулся к своему коню. Они преградили ему дорогу.
  
  - Куда ты, черт побери, летишь сломя голову? - крикнул Атос.
  
  - Это он! - вскричал д'Артаньян. - Это он! Дайте мне его догнать!
  
  - Да кто "он"? - спросил Атос.
  
  - Он, этот человек!
  
  - Какой человек?
  
  - Тот проклятый человек - мой злой гений, который попадается мне навстречу каждый раз, когда угрожает какое-нибудь несчастье! Тот, кто сопровождал эту ужасную женщину, когда я ее в первый раз встретил, тот, кого я искал, когда вызвал на дуэль нашего друга Атоса, кого я видел утром того самого дня, когда похитили госпожу Бонасье! Я его разглядел, это он! Я узнал его!
  
  - Черт возьми... - задумчиво проговорил Атос.
  
  - На коней, господа, на коней! Поскачем за ним, и мы его догоним.
  
  - Мой милый, примите во внимание, - удержал его Арамис, - что он едет в сторону, противоположную той, куда мы направляемся; что у него свежая лошадь, а наши устали, и, следовательно, мы их загоним, даже без всякой надежды настичь его. Оставим мужчину, д'Артаньян, спасем женщину!
  
  - Эй, сударь! - закричал конюх, выбегая из ворот и кидаясь вслед незнакомцу. - Эй, сударь! Вот бумажка, которая выпала из вашей шляпы... Эй, сударь! Эй!
  
  - Друг мой, - остановил его д'Артаньян, - хочешь полпистоля за эту бумажку?
  
  - Извольте, сударь, с большим удовольствием! Вот она!
  
  Конюх, в восторге от удачной сделки, вернулся на почтовый двор, а д'Артаньян развернул листок бумаги.
  
  - Что там? - спросили обступившие его друзья.
  
  - Всего одно слово! - ответил д'Артаньян.
  
  - Да, - подтвердил Арамис, - но это слово - название города или деревни.
  
  - "Армантьер", - прочитал Портос. - Армантьер... Не слыхал такого места.
  
  - И это название города пли деревни написано ее рукой! - заметил Атос.
  
  - Если так, спрячем хорошенько эту бумажку - может быть, я не зря отдал последние полпистоля, - заключил д'Артаньян. - На коней, друзья, на коней!
  
  И четверо товарищей пустились вскачь по дороге в Бетюн.
  
  Глава 31. МОНАСТЫРЬ КАРМЕЛИТОК В БЕТЮНЕ
  Большим преступникам предназначен в жизни определенный путь, на котором они преодолевают все препятствия и избавляются от всех опасностей вплоть до того часа, когда по воле провидения, уставшего от их злодеяний, наступает конец их беззаконному благополучию.
  
  Так было и с миледи: она удачно проскользнула между сторожевыми судами обоих государств и прибыла в Булонь без всяких приключений.
  
  Высаживаясь в Портсмуте, миледи утверждала, что она англичанка, которую преследования французов заставили покинуть Ла-Рошель; высадившись, после двухдневного переезда по морю, в Булони, она выдала себя за француженку, которую англичане из ненависти к Франции притесняли в Портсмуте.
  
  Миледи обладала к тому же самым надежным паспортом: красотой, представительным видом и щедростью, с которой она раздавала направо и налево пистоли. Избавленная благодаря любезности и учтивым манерам старика, начальника порта, от соблюдения обычных формальностей, она пробыла в Булони лишь столько времени, сколько потребовалось для того, чтобы отправить по почте письмо такого содержания:
  
  "Его высокопреосвященству монсеньеру кардиналу де Ришелье, в лагерь под Ла-Рошелью.
  
  Вы можете быть спокойны, ваше высокопреосвященство: его светлость герцог Бекингэм не поедет во Францию.
  
  Миледи.
  
  Булонь, вечером 25 августа.
  
  Р.S. Согласно желанию вашего высокопреосвященства, я направляюсь в Бетюн, в монастырь кармелиток, где буду ждать ваших приказаний".
  
  Действительно, в тот же вечер миледи тронулась в путь. Ночь застала ее в дороге; она остановилась на ночлег в гостинице, в пять часов утра отправилась дальше и три часа спустя приехала в Бетюн.
  
  Она осведомилась, где находится монастырь кармелиток, и тотчас явилась туда.
  
  Настоятельница вышла ей навстречу. Миледи показала приказ кардинала; аббатиса велела отвести приезжей комнату и подать завтрак.
  
  Прошлое уже изгладилось из памяти миледи; всецело устремляя взгляд в будущее, она видела перед собой только ожидавшие ее великие милости кардинала, которому она так удачно услужила, нисколько не замешав его имени в это кровавое дело.
  
  Снедавшие ее все новые страсти делали ее жизнь похожей на те облака, которые плывут по небу, отражая то лазурь, то пламя, то непроглядный мрак бури, и оставляют на земле одни только следы опустошения и смерти.
  
  После завтрака аббатиса пришла к ней с визитом; в монастыре мало развлечений, и доброй настоятельнице не терпелось познакомиться со своей новой гостьей.
  
  Миледи хотела понравиться аббатисе, что было нетрудно для этой женщины, обладавшей блестящим умом и привлекательной внешностью; она постаралась быть любезней и обворожила добрую настоятельницу занимательным разговором и прелестью, которой было исполнено все ее существо.
  
  Аббатиса была особой знатного происхождения и очень любила придворные истории, так редко доходившие до отдаленных уголков королевства и еще того реже проникавшие за стены монастырей, у порога которых смолкает мирская суета.
  
  Миледи же как раз была широко осведомлена о всех аристократических интригах, среди которых она постоянно жила в продолжение пяти или шести лет; поэтому она стала занимать добрую аббатису рассказами о легкомысленных нравах французского двора, мирно уживавшихся с преувеличенной набожностью короля; она познакомила ее со скандальными похождениями придворных дам и вельмож, имена которых были хорошо известны аббатисе, слегка коснулась любви королевы и Бекингэма и наговорила кучу всяких вещей, чтобы заставить и свою собеседницу разговориться.
  
  Но аббатиса только слушала и улыбалась, не произнося в ответ ни слова. Тем не менее, видя, что подобные рассказы ее очень забавляют, миледи продолжала в том же духе, но перевела разговор на кардинала.
  
  Тут она оказалась в большом затруднении: она не знала, была аббатиса роялисткой или кардиналисткой, а потому старалась осторожно держаться середины; но аббатиса вела себя еще осторожнее и только низко склоняла голову всякий раз, как приезжая упоминала имя его высокопреосвященства.
  
  Миледи начала думать, что ей будет очень скучно в монастыре; поэтому она решилась на рискованный шаг, чтобы сразу выяснить, как ей следовало поступать. Желая посмотреть, как далеко простирается сдержанность доброй аббатисы, она принялась сначала иносказательно, а затем и более откровенно злословить о кардинале, рассказывать о любовных связях министра с г-жой д'Эгильон, Марион Делорм и другими куртизанками.
  
  Аббатиса стала слушать внимательнее, понемногу оживилась и начала улыбаться.
  
  "Хорошо, - подумала миледи, - она уже входит во вкус. Если она и кардиналистка, то, во всяком случае, не проявляет фанатизма".
  
  Миледи перешла к преследованиям, которым кардинал подвергал своих врагов.
  
  Аббатиса только перекрестилась, не выражая ни одобрения, ни порицания.
  
  Это утвердило миледи во мнении, что монахиня скорее роялистка, чем кардиналистка. Миледи продолжала свои рассказы, все больше сгущая краски.
  
  - Я не очень сведуща во всех этих вещах, - сказала наконец аббатиса, - но, как мы ни далеки от двора и от всех мирских дел, у нас есть очень печальные примеры того, о чем вы рассказываете. Одна из наших послушниц много выстрадала от кардинала: он мстил ей и преследовал ее.
  
  - Одна из ваших послушниц? - повторила миледи. - Ах, боже мой, бедная женщина, мне жаль ее!
  
  - И вы правы: она достойна сожаления. Чего ей только не пришлось вынести: и тюрьму, и всякого рода угрозы, и жестокое обхождение... Впрочем, - прибавила аббатиса, - у господина кардинала, быть может, были веские основания так поступать, и хотя с виду она настоящий ангел, но не всегда можно судить о людях по наружности.
  
  "Хорошо! - подумала миледи. - Как знать... может быть, я здесь что-нибудь разведаю. Мне повезло!"
  
  Она постаралась придать своему лицу самое искреннее выражение и сказала:
  
  - Да, увы, я это знаю. Многие говорят, что лицу человека не надо верить. Но чему же и верить, как не самому прекрасному творению создателя!
  
  Я, возможно, всю жизнь буду обманываться, но я всегда доверюсь особе, лицо которой внушает мне симпатию.
  
  - Значит, вы склонны думать, что эта молодая женщина ни в чем не повинна? - спросила аббатиса.
  
  - Господин кардинал преследует не одни только преступления, - ответила миледи, - есть добродетели, которые он преследует строже иных злодеяний.
  
  - Разрешите мне, сударыня, выразить вам мое удивление! - сказала аббатиса.
  
  - А по какому поводу? - наивно спросила миледи.
  
  - По поводу того, что вы ведете такие речи.
  
  - Что вы находите удивительного в моих речах? - улыбаясь, спросила миледи.
  
  - Раз кардинал прислал вас сюда, значит, вы его друг, а между тем...
  
  - ...а между тем я говорю о нем худо, - подхватила миледи, досказывая мысль настоятельницы.
  
  - Во всяком случае, вы не говорите о нем ничего хорошего.
  
  - Это потому, что я не друг его, а жертва, - вздохнула миледи.
  
  - Однако это письмо, в котором он поручает вас моему попечению...
  
  - ...является для меня приказом оставаться здесь, как в тюрьме, пока он не велит кому-нибудь из своих приспешников выпустить меня отсюда.
  
  - Но отчего вы не бежали?
  
  - А куда? Неужели есть, по-вашему, на земле такое место, где бы меня не нашел кардинал, если он только даст себе труд протянуть руку? Будь я мужчиной, это еще было бы возможно, но женщине... что может поделать женщина!.. А эта послушница, которая живет у вас, разве пыталась бежать?
  
  - Нет, не пыталась. Но она - другое дело. По-моему, ее удерживает во Франции любовь к кому-то.
  
  - Если она любит, - сказала, вздохнув, миледи, - значит, она не совсем несчастна.
  
  - Итак, - заговорила аббатиса, с возрастающим интересом глядя на миледи, - я вижу перед собой еще одну бедную, гонимую женщину?
  
  - Увы, да! - подтвердила миледи.
  
  В глазах аббатисы отразилось беспокойство, словно в уме у нее зародилась новая мысль.
  
  - Вы не враг нашей святой веры? - спросила она, запинаясь.
  
  - Я? - вскричала миледи. - Я протестантка?! Нет, призываю в свидетели господа бога, который слышит нас, что я, напротив, ревностная католичка!
  
  - Если так - успокойтесь, сударыня, - улыбаясь, сказала аббатиса. - Дом, где вы находитесь, не будет для вас суровой тюрьмой, и мы все сделаем, чтобы вы полюбили ваше заключение. Более того: вы увидите здесь эту молодую женщину, гонимую, наверное, вследствие какой-нибудь придворной интриги. Она мила и приветлива.
  
  - Как ее зовут?
  
  - Одна очень высокопоставленная особа поручила ее моему попечению под именем Кэтти. Я не старалась узнать ее настоящее имя.
  
  - Кэтти? - вскричала миледи. - Как, вы в этом уверены?
  
  - Что она так называет себя? Да, сударыня. А вы ее знаете?
  
  Миледи усмехнулась про себя - ей пришла в голову мысль, что, может быть, это ее бывшая камеристка. Воспоминание о молодой девушке вызвало в душе миледи чувство гнева, жажда мести исказила ее черты; впрочем, они почти тотчас вновь приняли спокойное и доброжелательное выражение, которое эта столикая женщина на миг позволила себе утратить.
  
  - А когда я смогу увидеть эту молодую даму, к которой я уже чувствую большую симпатию? - спросила миледи.
  
  - Да сегодня вечером, - ответила аббатиса, - даже, если угодно, днем.
  
  Но вы четыре дня пробыли в дороге, как вы мне сами сказали, сегодня вы встали в пять часов утра, и вам, наверное, хочется отдохнуть. Ложитесь и усните. К обеду мы вас разбудим.
  
  Возбужденная новым похождением, от которого трепетало ее падкое на интриги сердце, миледи отлично могла бы обойтись и без сна, но тем не менее она последовала совету настоятельницы: за последние две недели она испытала столько различных треволнений, что, хотя ее железное тело еще могло выдерживать утомление, душа нуждалась в покое.
  
  Она простилась с аббатисой и легла, убаюкиваемая приятными мыслями о мщении, на которые невольно навело ее имя Кэтти. Она вспомнила почти безоговорочное обещание кардинала предоставить ей свободу действий в случае, если она успешно выполнит свое предприятие. Она добилась успеха, и, стало быть, д'Артаньян в ее власти!
  
  Одно только приводило миледи в трепет - воспоминание о муже, о графе де Ла Фер. Она думала, что он умер или покинул Францию, и неожиданно узнала его в Атосе, лучшем друге д'Артаньяна.
  
  Но, если он друг д'Артаньяна, он, наверное, помогал ему во всех происках, с помощью которых королева расстроила замыслы его высокопреосвященства; если он друг д'Артаньяна, значит, он враг кардинала, и она сумеет завлечь его в сети мщения, которые она расставит и в которых, надо надеяться, задушит молодого мушкетера.
  
  Все эти надежды навевали отрадные мысли; убаюканная ими, миледи вскоре заснула.
  
  Ее разбудил приятный голос, прозвучавший у ее постели. Она открыла глаза и увидела аббатису в сопровождении молодой женщины с белокурыми волосами и нежным цветом лица, которая смотрела на нее с доброжелательным любопытством.
  
  Лицо молодой женщины было ей совершенно незнакомо. Обе они, обмениваясь обычными приветствиями, внимательно оглядывали друг друга: обе были очень красивы, но совсем разной красотой. Однако миледи с улыбкой отметила про себя, что у нее самой гораздо более представительный вид и более аристократические манеры, чем у этой молодой женщины. Правда, платье послушницы, облекавшее ее стан, было не очень-то выгодно для такого рода состязания.
  
  Аббатиса познакомила их; выполнив эту формальность, она удалилась, так как обязанности настоятельницы призывали ее в церковь, и молодые женщины остались одни.
  
  Послушница, видя, что миледи лежит в постели, хотела уйти вслед за аббатисой, но миледи удержала ее.
  
  - Как, сударыня, - заговорила она, - едва я вас увидела, вы уже хотите лишить меня вашего общества? Признаюсь вам, я немного рассчитываю на него, пока мне придется жить здесь.
  
  - Нет, сударыня, - ответила послушница, - я просто испугалась, что не вовремя пришла: вы спали, вы утомлены...
  
  - Ну так что ж? - возразила миледи. - Чего могут желать те, кто спит?
  
  Хорошего пробуждения! Вы мне его доставили, так позвольте мне вполне им насладиться.
  
  И, взяв молодую женщину за руку, миледи притянула ее к стоявшему возле кровати креслу.
  
  Послушница села.
  
  - Боже мой, как мне не везет! - сказала она. - Уже полгода, как я живу здесь, не имея никаких развлечений. Теперь вы приехали, ваше присутствие сулит мне очаровательное общество, и вот, по всей вероятности, я с минуты на минуту покину монастырь!
  
  - Как! - удивилась миледи. - Вы скоро выходите из монастыря?
  
  - По крайней мере, я на это надеюсь! - ответила послушница с радостью, которую она ничуть не пыталась скрыть.
  
  - Я кое-что слышала о том, что вы много выстрадали от кардинала. Если это так, то вот еще одна причина для пашей взаимной симпатии.
  
  - Значит, мать настоятельница сказала правду: вы, так же как и я, жертва этого злого пастыря?
  
  - Тише! - остановила миледи молодую женщину. - Даже здесь не будем так говорить о нем. Все мои несчастья проистекают оттого, что я выразилась примерно так, как вы сейчас, при женщине, которую я считала своим другом и которая предала меня. И вы тоже жертва предательства?
  
  - Нет, - ответила послушница, - я жертва моей преданности, преданности женщине, которую я любила, за которую я отдала бы жизнь и готова отдать ее и впредь!
  
  - И которая покинула вас в беде? Так всегда бывает!
  
  - Я была настолько несправедлива, что думала так, но два-три дня назад я убедилась в противном и благодарю за это создателя: мне тяжело было бы думать, что она меня забыла... Но вы, сударыня... вы, кажется, свободны, и, если бы вы захотели бежать, это зависит только от вашего желания.
  
  - А куда я пойду, не имея друзей, не имея денег, в незнакомых мне краях, в которых я прежде никогда не бывала?
  
  - Ах, что касается друзей, они будут у вас везде, где бы вы ни были! - воскликнула послушница. - Вы кажетесь такой доброй, и вы такая красавица!
  
  - Что не мешает мне быть одинокой и гонимой, - возразила миледи, придавая своей улыбке ангельское выражение.
  
  - Верьте мне, - заговорила послушница, - надо надеяться на провидение. Всегда наступает такая минута, когда однажды сделанное нами добро становится нашим ходатаем перед богом. И, быть может, как я ни бессильна, как ни ничтожна, - это ваше счастье, что вы меня встретили. Если я выйду отсюда, у меня найдутся влиятельные друзья, которые, выступив на мою защиту, смогут потом выступить и на вашу.
  
  - Если я сказала, что я одинока, это не значит, что у меня нет знакомых, занимающих высокое положение, - продолжала миледи в надежде, что, говоря о себе, она вызовет послушницу на откровенность. - Но эти знакомые сами трепещут перед кардиналом, сама королева не осмеливается никого поддержать против грозного министра. У меня есть доказательства того, что ее величество, несмотря на доброе сердце, не раз бывала вынуждена отдавать в жертву гнева его высокопреосвященства тех, кто оказывал ей услуги.
  
  - Поверьте мне, сударыня, королева может сделать вид, что она от них отступилась, но нельзя судить по внешнему впечатлению: чем больше они подвергаются гонениям, тем больше королева о них думает, и часто в ту минуту, когда они этого меньше всего ожидают, они убеждаются в том, что не забыты ее милостивым вниманием.
  
  - Увы! - вздохнула миледи. - Я верю этому - ведь королева так добра!
  
  - Ах, значит, вы знаете нашу прекрасную и великодушную королеву, если вы о ней так отзываетесь! - восторженно произнесла послушница.
  
  - То есть я не имею чести быть лично знакомой с ней, - ответила миледи, спохватившись, что она зашла слишком далеко, - но я знакома со многими из ее ближайших друзей: я знаю господина де Пютапжа, знала в Англии господина Дюжара, знакома с господином де Тревилем...
  
  - С господином де Тревилем! - вскричала послушница - Вы знакомы с господином де Тревилем?
  
  - Да, как же, и даже хорошо знакома.
  
  - С капитаном королевских мушкетеров?
  
  - Да, с капитаном королевских мушкетеров.
  
  - В таком случае вы увидите, что скоро, очень скоро мы с вами станем близкими знакомыми, почти друзьями! Если вы знакомы с господином де Тревилем, вы, вероятно, бывали у него в доме?
  
  - Да, часто, - подтвердила миледи. Вступив на этот путь и видя, что она лжет удачно, она решила держаться его до конца.
  
  - Вы, вероятно, встречали у него кое-кого из мушкетеров?
  
  - Всех, кого он обычно у себя принимает, - ответила миледи, уже по-настоящему заинтересованная этим разговором.
  
  - Назовите мне кого-нибудь из тех, кого вы знаете, и вы увидите - они окажутся моими друзьями.
  
  - Ну, например... - в замешательстве начала миледи, - я знаю господина де Сувиньи, господина де Куртиврона, господина де Ферюссака...
  
  Послушница выслушала миледи, не перебивая ее, потом, видя, что миледи умолкла, спросила:
  
  - Не знаете ли вы кавалера по имени Атос?
  
  Миледи побледнела, как полотно простыни, на которой она лежала, и, как ни велико было ее умение владеть собой, она невольно вскрикнула, схватив собеседницу за руку и пожирая ее глазами.
  
  - Что такое? Что с вами? - спросила бедняжка. - Ах, боже мой, не сказала ли я чего-нибудь такого, что оскорбило вас?
  
  - Нет, но это имя поразило меня, так как я тоже знала этого кавалера, и мне показалось странным встретить человека, который, по-видимому, хорошо знаком с ним.
  
  - Да, хорошо, очень хорошо! И не только с ним, но и с его друзьями господином Портосом и господином Арамисом.
  
  - В самом деле? Их я тоже знаю! - воскликнула миледи, чувствуя, что вся холодеет от страха.
  
  - Ну, если вы их знаете, вам, конечно, известно, что они славные и смелые люди. Отчего вы не обратитесь к ним, если вам нужна помощь?
  
  - Дело в том... - запинаясь, ответила миледи, - что я ни с кем из них не связана дружбой. Я их знаю только по рассказам их друга, господина д'Артаньяна.
  
  - Вы знаете господина д'Артаньяна? - вскричала послушница, в свою очередь схватив миледи за руку и впиваясь в нее глазами.
  
  Заметив странное выражение во взгляде миледи, она спросила:
  
  - Простите, сударыня, в каких вы с ним отношениях?
  
  - Он... - смутилась миледи, - он мой друг.
  
  - Вы меня обманываете, сударыня, - сказала послушница. - Вы были его любовницей!
  
  - Это вы были любовницей д'Артаньяна! - воскликнула в ответ миледи.
  
  - Я? - проговорила послушница.
  
  - Да, вы. Теперь я вас знаю: вы госпожа Бонасье.
  
  Молодая женщина удивленно и испуганно отшатнулась.
  
  - Не отпирайтесь! Отвечайте мне! - продолжала миледи.
  
  - Ну что ж! Да, сударыня! - сказала послушница. - Значит, мы соперницы?
  
  Лицо миледи вспыхнуло таким свирепым огнем, что при всяких иных обстоятельствах г-жа Бонасье со страха обратилась бы в бегство, но в эту минуту она была во власти ревности.
  
  - Признайтесь же, сударыня, - заговорила она с такой настойчивостью, какую нельзя было предположить в ней, - вы его любовница? Или, может быть, вы были его любовницей прежде?
  
  - О нет! - воскликнула миледи голосом, не допускавшим сомнения в ее правдивости. - Никогда! Никогда!
  
  - Я верю вам, - сказала г-жа Бонасье. - Но отчего же вы так вскрикнули?
  
  - Как, вы не понимаете? - притворно удивилась миледи, уже оправившаяся от смущения и вполне овладевшая собой.
  
  - Как я могу понять? Я ничего не знаю.
  
  - Вы не понимаете, что господин д'Артаньян поверял мне, как другу, свои сердечные тайны?
  
  - В самом деле?
  
  - Вы не понимаете, что мне известно все: ваше похищение из домика в Сен-Клу, его отчаяние, отчаяние его друзей и их безуспешные поиски. И как же мне не удивляться, когда я вдруг неожиданно встречаюсь с вами?
  
  Ведь мы так часто беседовали с ним о вас! Ведь он вас любит всей душой и заставил меня полюбить вас заочно. Ах, милая Констанция, наконец-то я нашла вас, наконец-то я вас вижу!
  
  И миледи протянула г-же Бонасье руки, и г-жа Бонасье, убежденная ее словами, видела теперь в этой женщине, которую она за минуту до того считала соперницей, своего искреннего и преданного друга.
  
  - О, простите меня! Простите! - воскликнула она и склонилась на плечо к миледи. - Я так люблю его!
  
  Обе женщины с минуту держали друг друга в объятиях. Если бы силы миледи равнялись ее ненависти, г-жа Бонасье, конечно, нашла бы в объятиях миледи смерть. Но, не будучи в состоянии задушить ее, миледи ей улыбнулась и воскликнула:
  
  - Милая моя красавица, дорогая моя малютка, как я счастлива, что вижу вас! Дайте мне на вас наглядеться!
  
  И, говоря это, она пожирала ее глазами.
  
  - Да-да, конечно, это вы! По всему тому, что он говорил мне, я сейчас узнаю вас, отлично узнаю!
  
  Бедная молодая женщина и не подозревала жестоких замыслов, которые таились за этим ясным лбом, за этими блестящими глазами, в которых она читала только участие и жалость.
  
  - Значит, вам известно, сколько я выстрадала, если он рассказывал вам о моих страданиях, - сказала г-жа Бонасье. - Но страдать ради него блаженство!
  
  Миледи машинально повторила:
  
  - Да, блаженство.
  
  Она думала о другом.
  
  - И к тому же мои мучения скоро кончатся, - продолжала г-жа Бонасье.
  
  - Завтра или, быть может, сегодня вечером я его опять увижу, и грустное прошлое будет забыто.
  
  - Сегодня вечером? Завтра? - переспросила миледи, которую эти слова вывели из задумчивости. - Что вы хотите этим сказать? Вы ждете от него какого-нибудь известия?
  
  - Я жду его самого.
  
  - Его самого? д'Артаньян будет здесь?
  
  - Да, будет.
  
  - Но это невозможно! Он на осаде Ла-Рошели, вместе с кардиналом. Он вернется только после взятия города.
  
  - Вы так думаете? Но разве есть на свете что-нибудь невозможное для моего д'Артаньяна, для этого благородного и честного кавалера!
  
  - Я не могу вам поверить!
  
  - Ну так прочтите сами! - предложила от избытка горделивой радости несчастная молодая женщина и протянула миледи письмо.
  
  "Почерк госпожи де Шеврез! - отметила про себя миледи. - А, я так и знала, что они поддерживают сношения с этим лагерем!"
  
  И она жадно прочитала следующие строки:
  
  "Милое дитя, будьте наготове. Наш друг вскоре навестит вас, и навестит только затем, чтобы вызволить вас из тюрьмы, где вам пришлось укрыться ради вашей безопасности. Приготовьтесь же к отъезду и никогда не отчаивайтесь в нашей помощи.
  
  Наш очаровательный гасконец недавно выказал себя, как всегда, человеком храбрым и преданным; передайте ему, что где-то очень ему признательны за предостережение".
  
  - Да-да, - сказала миледи, - в письме все ясно сказано. Известно вам, что это за предостережение?
  
  - Нет. Но я догадываюсь, что он, должно быть, предупредил королеву о каких-нибудь новых кознях кардинала.
  
  - Да, наверное, это так! - сказала миледи, возвращая г-же Бонасье письмо и в задумчивости снова опуская голову.
  
  В эту минуту послышался топот скачущей лошади.
  
  - Ах! - вскричала г-жа Бонасье, бросаясь к окну. - Уж не он ли это?
  
  Миледи, окаменев от удивления, осталась в постели: па нее сразу свалилось столько неожиданностей, что она впервые в жизни растерялась.
  
  - Он! Он! - прошептала она. - Неужели это он?
  
  И она продолжала лежать в постели, устремив неподвижный взор в пространство.
  
  - Увы, нет, - вздохнула г-жа Бонасье. - Это какой-то незнакомый человек... Однако он, кажется, едет к нам... Да, он замедляет бег коня... останавливается у ворот... звонит...
  
  Миледи вскочила с постели.
  
  - Вы вполне уверены, что это не он? - спросила она.
  
  - Да, вполне.
  
  - Вы, может быть, не разглядели?
  
  - Ах, стоит мне только увидеть перо его шляпы, кончик плаща, и я его тотчас узнаю!
  
  Миледи продолжала одеваться.
  
  - Все равно. Вы говорите, этот человек идет сюда?
  
  - Да, он уже вошел.
  
  - Это или к вам, или ко мне.
  
  - Ах, боже мой, какой у вас взволнованный вид!
  
  - Да, признаюсь, я не так доверчива, как вы, я всего опасаюсь...
  
  - Тише! - остановила ее г-жа Бонасье. - Сюда идут!
  
  В самом деле, дверь открылась, и вошла настоятельница.
  
  - Это вы приехали из Булони? - обратилась она к миледи.
  
  - Да, я, - ответила миледи, пытаясь вернуть себе хладнокровие. - Кто меня спрашивает?
  
  - Какой-то человек, который не хочет назвать себя, но говорит, что прибыл по поручению кардинала.
  
  - И желает меня видеть?
  
  - Он желает видеть даму, приехавшую из Булони.
  
  - В таком случае, пожалуйста, пригласите его сюда, сударыня.
  
  - Ах, боже мой, боже мой! - ужаснулась г-жа Бонасье. - Уж не привез ли он какое-нибудь плохое известие?
  
  - Боюсь, что да.
  
  - Я оставлю вас с этим незнакомцем, но, как только он уедет, я, если позволите, вернусь к вам.
  
  - Конечно, прошу вас.
  
  Настоятельница и г-жа Бонасье вышли.
  
  Миледи осталась одна и устремила глаза на дверь; минуту спустя раздался звон шпор, гулко отдававшийся на лестнице, затем шаги приблизились, дверь распахнулась, и на пороге появился человек.
  
  Миледи радостно вскрикнула: этот человек был граф де Рошфор, душой и телом преданный кардиналу.
  
  Глава 32. ДВЕ РАЗНОВИДНОСТИ ДЕМОНОВ
  - А! - воскликнули одновременно миледи и Рошфор. - Это вы!
  
  - Да, я.
  
  - И откуда? - спросила миледи.
  
  - Из-под Ла-Рошели. А вы?
  
  - Из Англии.
  
  - Бекингэм?
  
  - Умер или опасно ранен. Когда я уезжала, ничего не добившись от него, один фанатик его убил.
  
  - А! - усмехнулся Рошфор. - Вот счастливая случайность! Она очень обрадует его высокопреосвященство. Известили вы его?
  
  - Я написала ему из Булони. Но каким образом вы здесь?
  
  - Его высокопреосвященство беспокоится и послал меня отыскать вас.
  
  - Я только вчера приехала.
  
  - А что вы делали со вчерашнего дня?
  
  - Я не теряла даром времени.
  
  - О, в этом я не сомневаюсь!
  
  - Знаете, кого я здесь встретила?
  
  - Нет!
  
  - Отгадайте!
  
  - Как я могу отгадать?
  
  - Ту молодую женщину, которую королева освободила из тюрьмы.
  
  - Любовницу этого мальчишки д'Артаньяна?
  
  - Да, госпожу Бонасье, местопребывание которой было неизвестно кардиналу.
  
  - Ну, вот еще одна счастливая случайность, под пару той, - заметил Рошфор. - Положительно, господину кардиналу везет!
  
  - Можете представить мое удивление, - продолжала миледи, - когда я очутилась лицом к лицу с этой женщиной!
  
  - Она вас знает?
  
  - Нет!
  
  - Значит, вы для нее чужая?
  
  Миледи улыбнулась:
  
  - Я ее лучший друг!
  
  - Клянусь честью, только вы, милая графиня, можете творить такие чудеса!
  
  - И счастье мое, что мне удалось стать ее другом, шевалье: знаете ли вы, что здесь происходит?
  
  - Нет!
  
  - Завтра или послезавтра за ней приедут с приказом королевы.
  
  - Вот как! Кто же это?
  
  - Д'Артаньян и его друзья.
  
  - Право, они дождутся того, что мы будем вынуждены засадить их в Бастилию.
  
  - Почему же они до сих пор на свободе?
  
  - Ничего не поделаешь! Господин кардинал питает к этим людям какую-то непонятную для меня слабость.
  
  - В самом деле?
  
  - Да.
  
  - Ну, так скажите ему следующее, Рошфор: скажите ему, что наш разговор в гостинице "Красная голубятня" был подслушан этой четверкой; скажите ему, что после его отъезда один из них явился ко мне и силой отнял у меня охранный лист, который кардинал дал мне; скажите ему, что они предупредили лорда Винтера о моем приезде в Англию; что и на этот раз они едва не помешали исполнить данное мне поручение, как уже помешали в деле с подвесками; скажите ему, что из этих четырех человек следует опасаться только двоих: д'Артаньяна и Атоса; скажите ему, что третий, Арамис, любовник госпожи де Шеврез; его надо оставить в живых, тайна его нам известна, и он может быть нам полезен; а что касается четвертого, Портоса, то это дурак, фат и простофиля, и не стоит даже обращать на него внимание.
  
  - Но все четверо теперь, должно быть, на осаде Ла-Рошели?
  
  - Я сама так думала, но письмо, которое госпожа Бонасье получила от супруги коннетабля и имела неосторожность показать мне, заставляет меня предположить, что все четверо, напротив, сейчас в дороге и явятся сюда, чтобы увезти ее.
  
  - Черт возьми! Что же делать?
  
  - Что приказал вам кардинал относительно меня?
  
  - Получить ваши донесения, письменные или словесные, и вернуться на почтовых; а когда он будет осведомлен обо всем, что вы сделали, он решит, как вам дальше поступить.
  
  - Так я должна остаться здесь?
  
  - Здесь или где-нибудь поблизости.
  
  - Вы не можете увезти меня с собой?
  
  - Нет, мне дано точное приказание. В окрестностях лагеря вас могут узнать, а ваше присутствие, сами понимаете, будет бросать тень на его высокопреосвященство.
  
  - Ну что ж, придется мне ждать здесь или где-нибудь поблизости.
  
  - Только скажите мне заранее, где вы будете ожидать известий от кардинала, чтобы я всегда знал, где вас найти.
  
  - Послушайте, я, вероятно, не смогу остаться здесь...
  
  - Почему?
  
  - Вы забываете, что с минуты на минуту сюда могут приехать мои враги.
  
  - Это правда. Но в таком случае эта юная особа улизнет от его высокопреосвященства?
  
  - Ну нет! - ответила миледи с присущей только ей улыбкой. - Вы забываете, что я ее лучший друг.
  
  - Да, это правда! Итак, я могу сказать кардиналу относительно этой женщины...
  
  - ...что он может быть покоен.
  
  - И это все?
  
  - Он поймет, что это означает.
  
  - Он догадается. А что же мне теперь делать?
  
  - Немедленно ехать обратно. По-моему, известия, которые вы доставите кардиналу, стоят того, чтобы поспешить.
  
  - Моя коляска сломалась, когда я въезжал в Лилье.
  
  - Чудесно!
  
  - Как так - чудесно?
  
  - Да так, ваша коляска нужна мне.
  
  - А как же я, в таком случае, доберусь?
  
  - Верхом. Скачите во весь опор.
  
  - Хорошо вам это говорить! А каково мне будет проскакать сто восемьдесят лье?
  
  - Пустяки!
  
  - Ну, так и быть. А дальше?
  
  - Дальше: когда вы будете проезжать через Лилье, вы пошлете мне коляску и прикажете вашему слуге, чтобы он был в моем распоряжении.
  
  - Хорошо.
  
  - У вас, конечно, есть с собой какой-нибудь приказ кардинала?
  
  - У меня есть письменное полномочие действовать по своему усмотрению.
  
  - Вы предъявите его настоятельнице и скажете, что сегодня или завтра за мной приедут и что мне велено отправиться с тем лицом, которое явится от вашего имени.
  
  - Отлично!
  
  - Не забудьте резко отзываться обо мне в разговоре с настоятельницей.
  
  - Зачем это?
  
  - Я жертва кардинала. Мне необходимо внушить доверие этой дурочке Бонасье.
  
  - Совершенно справедливо! А теперь, пожалуйста, потрудитесь составить донесение обо всем, что произошло.
  
  - Я ведь вам рассказала то, что случилось. У вас хорошая память: повторите все, что я вам говорила, а бумага может потеряться.
  
  - Вы правы. Только бы мне знать, где потом найти вас, чтобы не рыскать напрасно по окрестностям...
  
  - Верно. Подождите-ка...
  
  - Дать вам карту?
  
  - О, я прекрасно знаю эти места!
  
  - Вы? А когда же вы бывали здесь?
  
  - Я здесь воспитывалась.
  
  - Вот как?
  
  - Как видите, иногда и то обстоятельство, что вы где-то получили воспитание, может на что-нибудь пригодиться.
  
  - Итак, где вы меня будете ждать?
  
  - Дайте минутку подумать... Да вот где: в Армантьере.
  
  - А что это такое - Армантьер?
  
  - Небольшой городок на реке Лис. Мне стоит только переправиться через реку, и я буду в чужом государстве.
  
  - Превосходно! Но, разумеется, вы переправитесь только в случае опасности?
  
  - Разумеется.
  
  - А если это случится, как я узнаю, где вы?
  
  - Вам не нужен ваш лакей?
  
  - Нет!
  
  - Он надежен?
  
  - Вполне. Он человек испытанный.
  
  - Отдайте его мне. Никто его не знает, я его оставлю в том месте, откуда уеду, и он проводит вас туда, где я буду.
  
  - Так вы говорите, что будете ждать меня в Армантьере?
  
  - Да, в Армантьере.
  
  - Напишите мне это название на клочке бумаги, а то я боюсь, что забуду. Ведь в названии города нет ничего порочащего, не так ли?
  
  - Как знать... Ну, так и быть, я готова набросить тень на свое доброе имя! - согласилась миледи и написала название на листке бумаги.
  
  - Хорошо, - сказал Рошфор, взял листок из рук миледи, сложил его и засунул за подкладку своей шляпы. - Впрочем, будьте спокойны: если даже я потеряю эту бумагу, то поступлю, как делают дети - всю дорогу буду твердить это название. Ну, как будто все?
  
  - Кажется, да.
  
  - Вспомним хорошенько: Бекингэм убит или тяжело ранен... ваш разговор с кардиналом подслушан четырьмя мушкетерами... лорд Винтер был предупрежден о вашем приезде в Портсмут... д'Артаньяна и Атоса в Бастилию...
  
  Арамис - любовник госпожи де Шеврез... Портос - фат... госпожа Бонасье найдена... послать вам как можно скорее коляску... предоставить моего лакея в ваше распоряжение... изобразить вас жертвой кардинала, чтобы у настоятельницы не возникло никаких подозрений... Армантьер на берегу Лиса. Так?
  
  - Право, у вас чудесная память, любезный шевалье! Кстати, прибавьте еще кое-что.
  
  - Что же?
  
  - Я видела славный лес, который, по-видимому, прилегает к монастырскому саду. Скажите настоятельнице, что мне позволено гулять в этом лесу.
  
  Как знать... может быть, мне понадобится уйти с заднего крыльца.
  
  - Вы обо всем позаботились!
  
  - А вы забыли еще одно...
  
  - Что же еще?
  
  - Спросить меня, не нужно ли мне денег.
  
  - Да, правда. Сколько вам дать?
  
  - Все золото, какое у вас найдется.
  
  - У меня около пятисот пистолей.
  
  - И у меня столько же. Имея тысячу пистолей, можно выйти из любого положения. Выкладывайте все, что у вас в карманах.
  
  - Извольте.
  
  - Хорошо. Когда вы едете?
  
  - Через час. Я только наскоро пообедаю, а тем временем кто-нибудь сходит за почтовой лошадью.
  
  - Отлично! Прощайте, шевалье!
  
  - Прощайте, графиня!
  
  - Засвидетельствуйте мое почтение кардиналу.
  
  - А вы - мое почтение сатане.
  
  Миледи и Рошфор обменялись улыбками и рассталась.
  
  Час спустя Рошфор галопом умчался обратно; пять часов спустя он проехал через Аррас.
  
  Наши читатели уже знают, каким образом д'Артаньян узнал его и как эта встреча, возбудив опасения четырех мушкетеров, заставила их еще поспешнее продолжать свой путь.
  
  Глава 33. ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ
  Как только Рошфор вышел, г-жа Бонасье вернулась в комнату и увидела, что миледи радостно улыбается.
  
  - Ну вот, то, чего вы опасались, случилось, - заговорила молодая женщина, - сегодня вечером или завтра кардинал пришлет за вами.
  
  - Кто вам это сказал, дитя мое? - спросила миледи.
  
  - Я об этом слышала из уст самого гонца.
  
  - Подойдите и сядьте тут возле меня, - предложила миледи.
  
  - Извольте.
  
  - Подождите, я посмотрю, не подслушивает ли нас кто-нибудь.
  
  - К чему все эти предосторожности?
  
  - Вы сейчас узнаете.
  
  Миледи встала, подошла к двери, открыла ее, выглянула в коридор, потом опять уселась рядом с г-жой Бонасье и спросила:
  
  - Значит, он хорошо сыграл свою роль?
  
  - Кто это?
  
  - Тот, кто представился настоятельнице как посланный кардинала.
  
  - Так он только играл роль?
  
  - Да, дитя мое.
  
  - Так, значит, этот человек не...
  
  - Этот человек, - сказала миледи, понизив голос, - мой брат.
  
  - Ваш брат? - вскричала г-жа Бонасье.
  
  - Вы одна знаете эту тайну, дитя мое. Если вы ее доверите кому бы то ни было, я погибла, а возможно, и вы тоже.
  
  - Ах, боже мой!
  
  - Слушайте, вот что произошло. Мой брат, который спешил сюда ко мне на помощь, с тем чтобы, если понадобится, силой освободить меня, встретил гонца, посланного за мной кардиналом, и поехал за ним следом. Добравшись до пустынного и уединенного места, он выхватил шпагу и, угрожая гонцу, потребовал, чтобы тот отдал ему бумаги, которые он вез. Гонец вздумал обороняться, и брат убил его.
  
  - Ах!.. - содрогнулась г-жа Бонасье.
  
  - Это было единственное средство, поймите! Дальше брат решил действовать не силой, а хитростью: он взял бумаги, явился сюда под видом посланца самого кардинала, и через час или два, по приказанию его высокопреосвященства, за мной должна приехать карета.
  
  - Я понимаю: эту карету вам пришлет ваш брат.
  
  - Совершенно верно. Но это еще не все: письмо, которое вы получили, как вы полагаете, от госпожи де Шеврез...
  
  - Ну?
  
  - ...подложное письмо.
  
  - Как так?
  
  - Да, подложное: это западня, устроенная для того, чтобы вы не сопротивлялись, когда за вами приедут.
  
  - Но ведь приедет д'Артаньян!
  
  - Перестаньте заблуждаться: д'Артаньян и его друзья на осаде Ла-Рошели.
  
  - Откуда вы это знаете?
  
  - Мой брат встретил посланцев кардинала, переодетых мушкетерами. Вас вызвали бы к воротам, вы подумали бы, что имеете дело с друзьями, вас похитили бы и отвезли обратно в Париж.
  
  - О, боже, я теряю голову в этом хаосе преступлений! Я чувствую, что, если так будет продолжаться, - промолвила г-жа Бонасье, поднося ладони ко лбу, - я сойду с ума!
  
  - Постойте!
  
  - Что такое?
  
  - Я слышу лошадиный топот... Это уезжает мой брат. Я хочу с ним еще раз проститься, пойдемте.
  
  Миледи открыла окно и движением руки подозвала к себе г-жу Бонасье.
  
  Молодая женщина подошла.
  
  Рошфор галопом мчался под окном.
  
  - До свидания, брат! - крикнула миледи.
  
  Всадник поднял голову, увидел обеих молодых женщин и на всем скаку дружески махнул миледи рукой.
  
  - Славный Жорж! - сказала она, придавая своему лицу нежное и грустное выражение, и закрыла окно.
  
  Она уселась на прежнее место и сделала вид, что погрузилась в глубокие размышления.
  
  - Простите, сударыня, разрешите прервать ваши мысли! - обратилась к ней г-жа Бонасье. - Что вы мне посоветуете делать? Боже мой! Вы опытнее меня в житейских делах и научите меня, как мне быть.
  
  - Прежде всего, - ответила миледи, - возможно, что я ошибаюсь и д'Артаньян и его друзья в самом деле приедут к вам на помощь.
  
  - Ах, это было бы так хорошо, что даже и не верится! - воскликнула г-жа Бонасье. - Такое счастье не для меня!
  
  - В таком случае, вы понимаете, это только вопрос времени, своего рода состязание - кто приедет первый. Если ваши друзья - вы спасены, а если приспешники кардинала - вы погибли.
  
  - О, да-да, погибла безвозвратно! Что же делать?
  
  - Есть, пожалуй, одно средство, очень простое и вполне естественное...
  
  - Какое, скажите?
  
  - Ждать, укрывшись где-нибудь в окрестностях, и сначала удостовериться, кто эти люди, которые приедут за вами.
  
  - Но где ждать?
  
  - Ну, это легко придумать. Я сама остановлюсь в нескольких лье отсюда и буду скрываться там, пока ко мне не приедет брат. Сделаем так: я увезу вас с собой, мы спрячемся и будем ждать вместе.
  
  - Но меня не выпустят отсюда, я здесь на положении пленницы.
  
  - Здесь думают, что я уезжаю по приказанию кардинала, и уверены, что вы вовсе не склонны сопровождать меня.
  
  - Ну?
  
  - Ну вот, карета подана, вы прощаетесь со мной, вы становитесь на подножку, желая в последний раз обнять меня. Слуга моего брата, которого он пришлет за мной, будет обо всем предупрежден - он подаст знак почтарю, и мы умчимся вскачь.
  
  - Но д'Артаньян? Что, если приедет д'Артаньян?
  
  - Мы это узнаем.
  
  - Каким образом?
  
  - Да ничего не может быть легче! Мы пошлем обратно в Бетюн слугу моего брата, на которого, повторяю, мы вполне можем положиться. Он переоденется и поселится против монастыря. Если приедут посланцы кардинала, он не двинется с места, а если д'Артаньян и его друзья - он проводит их к нам.
  
  - А разве он их знает?
  
  - Конечно, знает! Ведь он не раз видел д'Артаньяна у меня в доме.
  
  - Да-да, вы правы... Итак, все улаживается, все складывается как нельзя лучше... Но не будем уезжать далеко отсюда.
  
  - Самое большее за семь-восемь лье. Мы остановимся в укромном месте у самой границы и при первой тревоге уедем из Франции.
  
  - А до тех пор что делать?
  
  - Ждать.
  
  - А если они приедут?
  
  - Карета моего брата приедет раньше.
  
  - Но что, если меня не будет с вами, когда за вами явятся, - например, если в это время я буду обедать или ужинать?
  
  - Сделайте одну вещь.
  
  - Какую?
  
  - Скажите добрейшей настоятельнице, что вы просите у нее позволения обедать и ужинать вместе со мной, чтобы нам как можно меньше расставаться друг с другом.
  
  - Позволит ли она?
  
  - А почему бы нет?
  
  - Отлично! Таким образом, мы ни на минуту не будем расставаться!
  
  - Ступайте же к ней и попросите ее об этом. У меня какая-то тяжесть в голове, я пойду прогуляться по саду.
  
  - Идите. А где я вас найду?
  
  - Здесь, через час.
  
  - Здесь, через час... Ах, благодарю вас, вы так добры!
  
  - Как же мне не принимать в вас участия! Если бы даже вы не были сами по себе такой красивой и очаровательной, вы ведь подруга одного из моих лучших друзей!
  
  - Милый д'Артаньян, как он будет вам благодарен!
  
  - Надеюсь. Ну вот, мы обо всем условились. Пойдемте вниз.
  
  - Вы идете в сад?
  
  - Да.
  
  - Пройдите по этому коридору и спуститесь по маленькой лестнице - она выведет вас прямо в сад.
  
  - Отлично! Благодарю вас.
  
  Молодые женщины обменялись приветливой улыбкой и разошлись.
  
  Миледи сказала правду - она действительно ощущала какую-то тяжесть в голове: неясные еще замыслы хаотично теснились в ее уме. Ей надо было уединиться, чтобы разобраться в своих мыслях. Она смутно представляла себе дальнейшие события, и ей нужны были тишина и покой, чтобы придать своим неясным намерениям определенную форму, чтобы составить план действий.
  
  Прежде всего нужно было как можно скорее похитить г-жу Бонасье, укрыть ее в надежном месте и, если понадобится, держать там заложницей.
  
  Миледи начинала страшиться исхода этой отчаянной борьбы, в которую ее враги вкладывали столько же упорства, сколько она вкладывала ожесточения.
  
  К тому же она чувствовала, как иные люди чувствуют надвигающуюся грозу, что исход этот близок и неминуемо будет ужасен.
  
  Итак, главное для нее, как мы уже сказали, было захватить г-жу Бонасье в свои руки. Г-жа Бонасье была для д'Артаньяна все; ее жизнь, жизнь любимой женщины, была для него дороже собственной. Если бы счастье изменило миледи и ее постигла неудача, она могла бы, имея г-жу Бонасье заложницей, вступить в переговоры и, несомненно, добилась бы выгодных условий. Эту задачу она уже разрешила: г-жа Бонасье готова была доверчиво сопровождать ее; а если они обе укроются в Армантьере, миледи легко будет убедить г-жу Бонасье, что д'Артаньян не приезжал в Бетюн. Самое большее через полмесяца вернется Рошфор, а за эти полмесяца миледи придумает, как ей отомстить четырем друзьям. Скучать ей, благодарение богу, не придется - ей предстоит самое приятное времяпрепровождение, какое только могут доставить обстоятельства женщине с ее характером: довести до совершенства замысел своей мести.
  
  Размышляя, миледи в то же время окидывала взглядом сад и старалась запомнить его расположение. Она действовала, как искусный полководец, который предусматривает сразу и победу и поражение и готовится - смотря по тому, как будет протекать битва, - либо идти вперед, либо отступать.
  
  Через час она услышала, что кто-то зовет ее ласковым голосом. Это была г-жа Бонасье. Добрая настоятельница, конечно, изъявила полное согласие, и для начала молодые женщины отправились вместе ужинать.
  
  Когда они вошли во двор, до них донесся стук подъезжавшей кареты.
  
  Миледи прислушалась.
  
  - Вы слышите? - спросила она.
  
  - Да, у ворот остановилась карета.
  
  - Это та самая, которую прислал нам мой брат.
  
  - О, боже!
  
  - Ну полно, мужайтесь!
  
  Миледи не ошиблась: у ворот монастыря раздался звонок.
  
  - Подите в свою комнату, - сказала она г-же Бонасье, - у вас, наверное, есть кое-какие драгоценности, которые вам хотелось бы захватить с собою.
  
  - У меня есть его письма, - ответила г-жа Бонасье.
  
  - Так заберите их и приходите ко мне, мы наскоро поужинаем. Нам, возможно, придется ехать всю ночь - надо запастись силами.
  
  - Боже мой! - проговорила г-жа Бонасье, хватаясь за грудь. - У меня так бьется сердце, я не могу идти...
  
  - Мужайтесь! Говорю вам, мужайтесь! Подумайте, через четверть часа вы спасены. И помните: все, что вы собираетесь делать, вы делаете для него.
  
  - О да, все для него! Вы одним словом вернули мне бодрость. Ступайте, я приду к вам.
  
  Миледи поспешно поднялась к себе в комнату, застала там слугу Рошфора и отдала ему необходимые приказания.
  
  Он должен был ждать у ворот; если бы вдруг появились мушкетеры, карета должна была умчаться прочь, обогнуть монастырь, направиться в небольшую деревню, расположенную по ту сторону леса, и поджидать там миледи. В таком случае она прошла бы через сад и пешком добралась бы до деревни, - мы уже говорили, что миледи отлично знала эти края.
  
  Если же мушкетеры не появятся, все должно произойти так, как условленно: г-жа Бонасье станет на подножку под тем предлогом, что хочет еще раз проститься с миледи, и та увезет ее.
  
  Госпожа Бонасье вошла. Желая развеять все подозрения, какие могли бы у нее возникнуть, миледи в ее присутствии повторила слуге вторую половину своих приказаний.
  
  Миледи задала слуге несколько вопросов относительно кареты. Выяснилось, что она запряжена тройкой лошадей, которыми правит почтарь; слуга Рошфора должен был сопровождать карету в качестве форейтора.
  
  Напрасно миледи опасалась, что у г-жи Бонасье могут зародиться подозрения: бедняжка была слишком чиста душой, чтобы заподозрить в другой женщине такое коварство; к тому же имя графини Винтер, которое она слышала от настоятельницы, было ей совершенно незнакомо, и она даже не знала, что какая-то женщина принимала столь деятельное и роковое участие в постигших ее бедствиях.
  
  - Как видите, все готово, - сказала миледи, когда слуга вышел. - Настоятельница ни о чем не догадывается и думает, что за мной приехали по приказанию кардинала. Этот человек пошел отдать последние распоряжения.
  
  Покушайте немножко, выпейте глоток вина, и поедем.
  
  - Да, - безвольно повторяла г-жа Бонасье, - поедем.
  
  Миледи знаком пригласила ее сесть за стол, налила ей рюмку испанского вина и положила на тарелку грудку цыпленка.
  
  - Смотрите, как все нам благоприятствует! - заметила она. - Вот уже темнеет; на рассвете мы приедем в наше убежище, и никто не догадается, где мы... Ну полно, не теряйте бодрости, скушайте что-нибудь...
  
  Госпожа Бонасье машинально проглотила два-три кусочка и пригубила вино.
  
  - Да выпейте же, выпейте! Берите пример с меня, - уговаривала миледи, поднося ко рту свою рюмку.
  
  Но в ту самую минуту, когда она готовилась прикоснуться к ней губами, рука ее застыла в воздуха: она услышала отдаленный топот скачущих коней; топот все приближался, и почти тотчас ей послышалось ржание лошади.
  
  Этот шум сразу вывел ее из состояния радости, подобно тому как шум грозы будит нас и прерывает пригрезившийся нам чудесный сон. Она побледнела и кинулась к окну, а г-жа Бонасье, дрожа всем телом, встала и оперлась о стул, чтобы не упасть.
  
  Ничего еще не было видно, слышался только быстрый, неуклонно приближающийся топот.
  
  - Ах, боже мой, что это за шум? - спросила г-жа Бонасье.
  
  - Это едут или паши друзья, или наши враги, - осветила миледи со свойственным ей ужасающим хладнокровием. - Стойте там. Сейчас я вам скажу, кто это.
  
  Госпожа Бонасье замерла на месте, безмолвная и бледная, как мраморное изваяние.
  
  Топот все усиливался, лошади были уже, вероятно, не дальше как за полтораста шагов от монастыря; если их еще не было видно, то лишь потому, что в этом месте дорога делала изгиб. Однако топот слышался уже так явственно, что можно было бы сосчитать число лошадей по отрывистому цокоту подков.
  
  Миледи напряженно всматривалась в даль: было еще достаточно светло, чтобы разглядеть едущих.
  
  Вдруг она увидела, как на повороте дороги заблестели обшитые галунами шляпы и заколыхались на ветру перья. Она насчитала сначала двух, потом пять и, наконец, восемь всадников; один из них вырвался на два корпуса вперед.
  
  Миледи издала глухой стон: в скачущем впереди всаднике она узнала д'Артаньяна.
  
  - Ах, боже мой, боже мой? - воскликнула г-жа Бонасье. - Что там такое?
  
  - Это мундиры гвардейцев кардинала, нельзя терять ни минуты! - крикнула миледи. - Бежим, бежим!
  
  - Да-да, бежим! - повторила г-жа Бонасье, но, пригвожденная страхом, не могла сойти с места.
  
  Слышно было, как всадники проскакали под окном.
  
  - Идем! Да идем же! - восклицала миледи, схватив молодую женщину за руку и силясь увлечь ее за собой. - Через сад мы еще успеем убежать, у меня есть ключ... Поспешим! Еще пять минут - и будет поздно.
  
  Госпожа Бонасье попыталась идти, сделала два шага - у нее подогнулись колени, и она упала.
  
  Миледи попробовала поднять ее и унести, но у нее не хватило сил.
  
  В эту минуту послышался стук отъезжающей кареты: увидев мушкетеров, почтарь погнал лошадь галопом. Потом раздались три-четыре выстрела.
  
  - В последний раз спрашиваю: намерены вы идти? - крикнула миледи.
  
  - О, боже, боже! Вы видите, мне изменяют силы, вы сами видите, что я совсем не могу идти... Бегите одна!
  
  - Бежать одной? Оставить вас здесь? Нет-нет, ни за что! - вскричала миледи.
  
  Вдруг она остановилась, глаза ее сверкнули недобрым огнем; она подбежала к столу и высыпала в рюмку г-жи Бонасье содержимое оправы перстня, которую она открыла с удивительной быстротой.
  
  Это было красноватое зернышко, которое сразу же растворилось в вине.
  
  Потом она твердой рукой взяла рюмку и сказала:
  
  - Пейте, это вино придаст вам силы! Пейте!
  
  И она поднесла рюмку к губам молодой женщины, которая машинально выпила.
  
  "Ах, не так мне хотелось отомстить! - сказала про себя миледи, с дьявольской улыбкой ставя рюмку на стол. - Но приходится делать то, что возможно".
  
  И она ринулась из комнаты.
  
  Госпожа Бонасье проводила ее взглядом, но не могла последовать за нею: она впала в то состояние, какое испытывают люди, которые видят во сне, как кто-то гонится за ними, и тщетно пытаются бежать.
  
  Прошло несколько минут - раздался отчаянный стук в ворота; г-жа Бонасье каждую минуту ждала возвращения миледи, но миледи не появлялась.
  
  Пылающий лоб молодой женщины - должно быть, от страха - то и дело покрывался холодным потом. Наконец она услышала лязг отпираемых решеток, на лестницах загремели сапоги и зазвенели шпоры, поднялся гул голосов, звучавших все ближе и ближе, и ей показалось, что она слышит свое имя, произнесенное среди этого гула.
  
  Вдруг она радостно вскрикнула и бросилась к двери: она узнала голос д'Артаньяна.
  
  - Д'Артаньян! д'Артаньян! - закричала она. - Это вы? Сюда, сюда!
  
  - Констанция! Констанция, где вы? - отвечал юноша. - Боже мой!
  
  В тот же миг дверь кельи отворилась, вернее - поддалась под напором извне, и несколько человек вбежали в комнату. Г-жа Бонасье опустилась в кресло, не в силах больше шевельнуться.
  
  Д'Артаньян бросил еще дымившийся пистолет, который он держал в руке, и упал на колени перед своей возлюбленной. Атос заткнул свой пистолет за пояс, а Портос и Арамис, державшие шпаги наголо, вложили их в ножны.
  
  - О д'Артаньян, любимый мой! Наконец ты приехал, ты не обманул меня!.. Да, это ты...
  
  - Да-да, Констанция, мы опять вместе!
  
  - Как она ни уверяла, что ты не приедешь, я все-таки втайне надеялась и не захотела бежать. Ах, как я хорошо сделала, как я счастлива!
  
  При слове "она" Атос, спокойно усевшийся в кресло, внезапно встал.
  
  - Она? Кто "она"? - спросил д'Артаньян.
  
  - Да моя приятельница, та самая, которая из дружбы ко мне хотела укрыть меня от моих гонителей, та, которая приняла вас за гвардейцев кардинала и только что убежала отсюда.
  
  - Ваша приятельница? - вскричал д'Артаньян, и лицо его стало бледнее белого покрывала его возлюбленной. - О какой приятельнице вы говорите?
  
  - О той, чья карета стояла у ворот, о женщине, которая называет себя вашим другом, д'Артаньян, и которой вы все рассказали.
  
  - Ее имя, имя? - допытывался д'Артаньян. - Боже мой, неужели вы не знаете ее имени?
  
  - Да как же, его называли при мне... Погодите... вот странно... Ах, боже мой, у меня мутится в голове... темнеет в глазах...
  
  - Ко мне, друзья мои, помогите! - закричал д'Артаньян. - У нее холодеют руки, ей дурно... Боже мой, она лишается чувств!
  
  Пока Портос во весь голос звал на помощь, Арамис кинулся к столу и хотел налить стакан воды, но остановился, увидев, как жутко изменился в лице Атос: он стоял перед столом, уставив застывшие от ужаса глаза на одну из рюмок, и, казалось, терзался страшным подозрением.
  
  - О нет, нет, это невозможно! - повторял он. - Бог не допустит такого преступления!
  
  - Воды, воды! - кричал д'Артаньян. - Воды!
  
  - Бедняжка! Бедняжка! - хриплым голосом шептал Атос.
  
  Оживленная поцелуями д'Артаньяна, г-жа Бонасье открыла глаза.
  
  - Она приходит в себя! - воскликнул юноша. - Слава богу!
  
  - Сударыня... - заговорил Атос, - сударыня, скажите, ради бога, чья это пустая рюмка?
  
  - Моя, сударь... - ответила молодая женщина умирающим голосом.
  
  - А кто вам налил вино, которое было в рюмке?
  
  - Она.
  
  - Да кто же это "она"?
  
  - А, вспомнила? - сказала г-жа Бонасье. - Графиня Винтер.
  
  Четыре друга все разом вскрикнули, но крик Атоса был громче остальных.
  
  Лицо г-жи Бонасье покрылось мертвенной бледностью, острая боль подкосила ее, и она, задыхаясь, упала на руки Портоса и Арамиса.
  
  Д'Артаньян с неописуемой тревогой схватил Атоса за руку.
  
  - Неужели ты допускаешь?.. - Голос его перешел в рыдание.
  
  - Я допускаю все, - ответил Атос и до крови закусил губы, стараясь подавить невольный вздох.
  
  - Д'Артаньян, д'Артаньян, - крикнула г-жа Бонасье, - где ты? Не оставляй меня, видишь - я умираю!
  
  Д'Артаньян, все еще трепетно сжимавший руку Атоса, выпустил ее и кинулся к г-же Бонасье.
  
  Ее прекрасное лицо исказилось, остекленевшие глаза ужо утратили всякое выражение, судорожная дрожь сотрясала плечо, по лбу катился пот...
  
  - Ради бога, бегите, позовите кого-нибудь... Портос, Арамис, просите помощи!
  
  - Бесполезно, - сказал Атос. - Бесполезно: от яда, который подмешивает она, нет противоядия.
  
  - Да-да, помогите! - прошептала г-жа Бонасье. - Помогите!
  
  Потом, собрав последние силы, она взяла обеими руками голову юноши, посмотрела на него так, словно изливала в этом взгляде всю душу, и с горестным возгласом прижалась губами к его губам.
  
  - Констанция! Констанция! - крикнул д'Артаньян.
  
  Вздох вылетел из уст г-жи Бонасье и коснулся уст д'Артаньяна - то отлетела на небо ее чистая и любящая душа.
  
  Д'Артаньян сжимал в объятиях труп.
  
  Юноша вскрикнул и упал подле своей возлюбленной такой же бледный и похолодевший, как она.
  
  Портос заплакал, Атос погрозил кулаком небу, Арамис перекрестился.
  
  В эту минуту в дверях показался незнакомый человек, почти такой же бледный, как все бывшие в комнате; осмотревшись вокруг себя, он увидел мертвую г-жу Бонасье и лежавшего без чувств д'Артаньяна.
  
  Он явился в тот миг оцепенения, который обычно следует за большими катастрофами.
  
  - Я не ошибся, - сказал он. - Вот господин д'Артаньян, а вы - трое его друзей: господа Атос, Портос и Арамис.
  
  Все трое с удивлением смотрели на незнакомца, назвавшего их по именам; всем им казалось, что когда-то они уже видели его.
  
  - Господа, - продолжал вновь пришедший, - вы, так же как и я, разыскиваете женщину, которая, - прибавил он с ужасной улыбкой, - наверное, побывала здесь, ибо я вижу труп!
  
  Три друга по-прежнему безмолвствовали; голос этого человека тоже казался им знакомым, но они не могли припомнить, при каких обстоятельствах они его слышали.
  
  - Господа, - снова заговорил незнакомец, - так как вы не хотите узнать человека, который, вероятно, дважды обязан вам жизнью, мне приходится назвать себя. Я лорд Винтер, деверь той женщины.
  
  Трое друзей вскрикнули от изумления.
  
  Атос встал и подал лорду Винтеру руку.
  
  - Добро пожаловать, милорд, - сказал он. - Будем действовать сообща.
  
  - Я уехал пятью часами позже нее из Портсмута, - стал рассказывать лорд Винтер, - тремя часами позже нее прибыл в Булонь, всего на двадцать минут разминулся с ней в Сент-Омере и, наконец, в Лилье потерял ее след.
  
  Я ехал наудачу, всех расспрашивая, как вдруг вы галопом проскакали мимо меня. Я узнал д'Артаньяна. Я окликнул вас, но вы не ответили; я хотел пуститься за вами следом, но моя лошадь выбилась из сил и не могла идти вскачь, как ваши. Однако, несмотря на всю вашу поспешность, вы, кажется, явились слишком поздно!
  
  - Вы видите, - ответил Атос, показывая лорду Винтеру на бездыханную г-жу Бонасье и на д'Артаньяна, которого Портос и Арамис пытались привести в чувство.
  
  - Они оба умерли? - невозмутимо спросил лорд Винтер.
  
  - К счастью, нет, - ответил Атос. - Господин д'Артаньян только в обмороке.
  
  - А, тем лучше! - сказал лорд Винтер.
  
  Действительно, д'Артаньян в эту минуту открыл глаза.
  
  Он вырвался из рук Портоса и Арамиса и как безумный бросился на труп своей возлюбленной.
  
  Атос встал, медленно и торжественно подошел к своему другу, нежно обнял его и, когда д'Артаньян разрыдался, сказал ему своим проникновенным голосом:
  
  - Друг, будь мужчиной: женщины оплакивают мертвых, мужчины мстят за них!
  
  - Да! - произнес д'Артаньян. - Да! Чтобы отомстить за нее, я готов последовать за тобой куда угодно!
  
  Атос воспользовался минутным приливом сил, который надежда на мщение вызвала в его несчастном друге, и сделал знак Портосу и Арамису сходить за настоятельницей.
  
  Оба встретили ее в коридоре, взволнованную и растерявшуюся от такого множества событий. Настоятельница позвала нескольких монахинь, и они, вопреки всем монастырским обычаям, очутились в присутствии пяти мужчин.
  
  - Сударыня, - обратился Атос к настоятельнице, беря д'Артаньяна под руку, - мы поручаем вашим благочестивым заботам тело этой несчастной женщины. До того, как она стала ангелом на небе, она была ангелом на земле. Похороните ее как монахиню вашего монастыря. Со временем мы приедем помолиться на ее могиле.
  
  Д'Артаньян спрятал лицо на груди Атоса и зарыдал.
  
  - Плачь, - сказал Атос, - плачь, сердце твое полно любви, молодости и жизни! Ах, если б я еще мог плакать, как ты!
  
  И он увел своего друга, любовно опекая его, как отец, утешая, как духовный пастырь, и проявляя величие человека, который сам много выстрадал.
  
  Все пятеро в сопровождении своих слуг, которые вели в поводьях лошадей, направились к городу Бетюн, предместье которого виднелось вдали, и остановились перед первой же встретившейся им по дороге гостиницей.
  
  - А почему мы не гонимся за этой женщиной? - спросил д'Артаньян.
  
  - Отложим погоню, - ответил Атос. - Сначала нужно принять кое-какие меры.
  
  - Она ускользнет от нас! - встревожился юноша. - Она ускользнет, Атос, и ты будешь в этом виноват!
  
  - Я отвечаю за нее, - ответил Атос.
  
  Д'Артаньян питал такое доверие к своему другу, что опустил голову и, не возражая больше, вошел в гостиницу.
  
  Портос и Арамис переглянулись, не понимая, откуда у Атоса такая уверенность.
  
  Лорд Винтер подумал, что Атос говорит это, желая смягчить скорбь д'Артаньяна.
  
  - Теперь, господа, удалимся каждый к себе, - предложил Атос, после того как удостоверился, что в гостинице есть пять свободных комнат. Д'Артаньяну необходимо побыть одному, чтобы выплакаться и заснуть. Я все беру на себя, будьте спокойны.
  
  - Мне думается, однако, - заметил лорд Винтер, - что если нужно принять какие-нибудь меры против графини, то это мое дело: она моя невестка.
  
  - И мое, - сказал Атос, - она моя жена.
  
  Д'Артаньян улыбнулся: он понял, что Атос уверен в своем мщении, раз он открыл такую тайну. Портос и Арамис побледнели и переглянулись. Лорд Винтер решил, что Атос сошел с ума.
  
  - Итак, ступайте каждый в свою комнату, - повторил Атос, - и предоставьте мне действовать. Вы сами видите, что это мое дело, так как я ее муж. Только отдайте мне, д'Артаньян, если вы его не потеряли, листок бумаги, который выпал из шляпы того человека и на котором написано название деревни.
  
  - А, понимаю! - воскликнул д'Артаньян. - Это название написано ее рукой.
  
  - Ты видишь сам, - сказал Атос, - есть бог на небесах!
  
  Глава 34. ЧЕЛОВЕК В КРАСНОМ ПЛАЩЕ
  Отчаяние Атоса сменилось затаенной печалью, которая еще обостряла блестящие качества его ума.
  
  Поглощенный мыслью о данном им обещании и о принятой на себя ответственности, он последним ушел к себе в комнату, попросил хозяина гостиницы достать ему карту этой провинции, склонился над ней, изучил нанесенные на ней линии, выяснил, что из Бетюна в Армантьер ведут четыре разные дороги, и велел позвать к себе слуг.
  
  Планше, Гримо, Мушкетон и Базен явились к Атосу и получили от него ясные, точные и обдуманные приказания.
  
  Они должны были на рассвете отправиться в Армантьер, каждый своей дорогой. Планше как самый смышленый из всех четверых должен был направиться по той дороге, куда уехала карета, в которую стреляли четыре друга и которую, как помнят читатели, сопровождал слуга Рошфора.
  
  Атос пустил в дело слуг прежде всего потому, что за время их службы у него и у его друзей он подметил в каждом из них немаловажные достоинства. Далее, слуги, которые расспрашивают прохожих, внушают меньше подозрений, чем их господа, и встречают больше доброжелательства в тех, к кому они обращаются. И, наконец, миледи знала господ, но не знала слуг; слуги же, напротив, отлично ее знали.
  
  Все четверо в одиннадцать часов следующего дня должны были сойтись в условленном месте. Если им удастся обнаружить, где скрывается миледи, трое останутся стеречь ее, а четвертый должен вернуться в Бетюн, чтобы известить Атоса и служить проводником четырем друзьям.
  
  Выслушав эти распоряжения, слуги удалились.
  
  Атос встал со стула, опоясался шпагой, закутался в плащ и вышел из гостиницы. Было около десяти часов. В десять часов вечера, как известно, улицы провинциального города обычно безлюдны; однако Атос явно искал кого-нибудь, к кому бы он мог обратиться с вопросом. Наконец он встретил запоздалого прохожего, подошел к нему и сказал несколько слов. Человек, к которому он обратился, в испуге отшатнулся, но все же в ответ на слова мушкетера куда-то указал рукой. Атос предложил этому человеку полпистоля за то, чтобы тот проводил его, но прохожий отказался.
  
  Атос углубился в улицу, на которую прохожий указал ему, но, дойдя до перекрестка, опять остановился, видимо затрудняясь, в какую сторону идти дальше. Но так как на перекрестке он скорее всего мог кого-нибудь встретить, то он продолжал стоять там. И в самом деле, вскоре прошел ночной сторож. Атос обратился к нему с тем же вопросом, который он уже задавал прохожему; сторож точно так же испугался, тоже отказался проводить Атоса и показал ему рукой дорогу.
  
  Атос пошел в указанном направлении и добрался до предместья, расположенного на окраине города, противоположной той, через которую он и его товарищи вошли в город. Здесь он, по-видимому, опять оказался в затруднительном положении и в третий раз остановился.
  
  К счастью, мимо проходил нищий; он подошел к Атосу попросить у него милостыню. Атос предложил экю за то, чтобы нищий довел его туда, куда он держал путь. Нищий сначала заколебался, но при виде серебряной монеты, блестевшей в темноте, решился и пошел впереди Атоса.
  
  Дойдя до угла одной улицы, он издали показал Атосу небольшой, стоящий особняком домик, уединенный и унылый. Атос направился к нему, а нищий, получивший свою плату, со всех ног побежал прочь.
  
  Атосу пришлось обойти дом крутом, прежде чем он различил дверь на фоне багровой краски, которой были покрыты стены; сквозь щели ставен не пробивался наружу ни один луч света, не слышно было ни малейшего звука, который позволил бы предположить, что этот дом обитаем: он был мрачен и безмолвен, как могила.
  
  Атос трижды постучал, но никто ему не ответил. Однако после третьего раза изнутри донесся шум приближающихся шагов; наконец дверь приоткрылась, и показался высокий человек с бледным лицом, черными волосами и черной бородой.
  
  Атос и незнакомец тихо обменялись несколькими словами, после чего высокий человек сделал мушкетеру знак, что он может войти. Атос тотчас воспользовался этим разрешением, и дверь закрылась за ним.
  
  Человек, в поисках которого Атос так далеко забрался и которого он нашел с таким трудом, ввел Атоса в кабинет, где он перед тем скреплял проволокой побрякивавшие кости скелета. Весь остов был уже собран, только череп еще отдельно лежал на столе.
  
  Все остальное убранство комнаты показывало, что ее хозяин занимается естественными науками: разные змеи лежали в банках, на которых виднелись ярлыки с названием каждой породы; высушенные ящерицы сверкали, точно изумруды, вставленные в большие рамы черного дерева; пучки дикорастущих трав, пахучих и, вероятно, обладающих свойствами, неизвестными людям непосвященным, были подвязаны к потолку и свешивались по углам комнаты.
  
  Бросалось в глаза отсутствие семьи и слуг: высокий человек жил один в этом доме.
  
  Атос окинул невозмутимым, равнодушным взглядом все описанные нами предметы и по приглашению того, к кому он пришел, сел возле него.
  
  Затем он объяснил ему причину своего посещения и ту услугу, за которой он к нему обращается. Но едва Атос изложил свою просьбу, как незнакомец, стоявший перед мушкетером, в ужасе отпрянул и отказался. Тогда Атос вынул из кармана листок бумаги, на котором были написаны две строчки, скрепленные подписью и печатью, и показал их тому, кто чересчур поторопился проявить свое отвращение. Как только высокий человек прочитал эти две строчки, увидел подпись и узнал печать, он тотчас поклонился в знак того, что у него нет больше возражений и что он готов повиноваться.
  
  Атосу только это и нужно было. Он встал, попрощался, вышел, зашагал обратно той же дорогой, по которой пришел, вернулся в гостиницу и заперся у себя в комнате.
  
  На рассвете д'Артаньян вошел к нему и спросил, что надо делать.
  
  - Ждать, - ответил Атос.
  
  Спустя несколько минут настоятельница монастыря уведомила мушкетеров, что похороны состоятся в полдень. Что же касается отравительницы, то о ней не было никаких сведений; предполагали только, что она бежала через сад: там обнаружили на песке ее следы, и садовая калитка оказалась запертой, а ключ от нее исчез.
  
  В назначенный час лорд Винтер и четверо друзей явились в монастырь; там звонили во все колокола, двери часовни были открыты, но решетка клироса оставалась запертой. Посреди клироса стоял гроб с телом жертвы злодеяния, облаченным в одежду послушницы. По обеим сторонам клироса, позади решеток, куда вход был прямо из монастыря, находились кармелитки, все в полном сборе; они слушали оттуда заупокойную службу и присоединяли свое пение к песнопениям священников, не видя мирян и сами невидимые для них.
  
  Подойдя к дверям часовни, д'Артаньян почувствовал, что ему вновь изменяет мужество; он обернулся, ища глазами Атоса, но Атос скрылся.
  
  Верный взятой на себя задаче мщения, Атос велел проводить себя в сад; идя там по легким, тянувшимся по песку отпечаткам ног этой женщины, которая оставляла за собой кровавый след повсюду, где она появлялась, он дошел до калитки, выходившей на опушку, велел отпереть ее и углубился в лес.
  
  Тут все его предположения подтвердились: дорога, на которую свернула карета, огибала лес. Атос некоторое время шел по этой дороге, устремив глаза в землю; он то и дело различал на ней небольшие пятна крови, которые свидетельствовали о ране, нанесенной или человеку, верхом сопровождавшему карету, или одной из лошадей. А примерно в трех четвертях лье от монастыря, шагов за пятьдесят от Фестюбера, виднелось пятно большего размера, и земля вокруг была утоптана лошадьми. Между лесом и этим изобличающим местом, немного поодаль от взрытой копытами земли, тянулись следы тех же мелких шагов, что и в саду; здесь карета, по-видимому, останавливалась.
  
  В этом месте миледи вышла из леса и села в карету.
  
  Довольный этим открытием, подтверждавшим все его догадки, Атос вернулся в гостиницу и застал там нетерпеливо ожидавшего его Планше.
  
  Все обстояло так, как предполагал Атос.
  
  Двигаясь по дороге, Планше, так же как и Атос, заметил пятна крови и обнаружил место, где останавливались лошади; но оттуда Атос повернул обратно, а Планше двинулся дальше и в деревне Фестюбер, сидя в трактире и распивая вино, узнал, даже никого не расспрашивая, что накануне, в восемь с половиной часов вечера, раненый человек, сопровождавший даму, которая путешествовала в почтовой карете, вынужден был остановиться, так как не мог ехать дальше. Его рану проезжавшие объяснили нападением грабителей, якобы остановивших в лесу карету. Раненый остался в деревне; женщина переменила лошадей и продолжала путь.
  
  Планше принялся разыскивать почтаря этой кареты и нашел его. Почтарь довез даму до Фромеля, а из Фромеля она поехала в Армантьер. Планше пустился напрямик проселочной дорогой и в семь часов утра добрался до Армантьера.
  
  Оказалось, что там только одна гостиница, при почтовой станции. Планше явился туда под видом слуги, который остался без места и ищет службу.
  
  Не поговорил он и десяти минут с прислугой гостиницы, как ему уже стало известно, что какая-то женщина, никем не сопровождаемая, приехала накануне, в одиннадцать часов вечера, заняла комнату, велела позвать к себе смотрителя гостиницы и сказала ему, что она желала бы некоторое время пожить в окрестностях Армантьера.
  
  Планше узнал все, что ему было нужно. Он побежал в назначенное для свидания место, встретился там, как было условленно, с остальными тремя слугами, поручил им караулить все выходы гостиницы и поспешил обратно к Атосу.
  
  Планше еще сообщал собранные им сведения, когда друзья Атоса вернулись с похорон и вошли к нему в комнату.
  
  Лица у всех, и даже кроткое лицо Арамиса, были угрюмы и нахмурены.
  
  - Что надо делать? - спросил д'Артаньян.
  
  - Ждать, - ответил Атос.
  
  Все разошлись по своим комнатам.
  
  В восемь часов вечера Атос приказал седлать лошадей и велел сказать лорду Винтеру и своим друзьям, чтобы они собирались в путь. Вмиг все пятеро были готовы. Каждый из них осмотрел свое оружие и привел его в надлежащий вид. Атос сошел вниз последним. д'Артаньян уже сидел на коне и торопил с отъездом.
  
  - Потерпите немного, - сказал Атос, - нам недостает еще одного человека.
  
  Четыре всадника с удивлением осмотрелись кругом; каждый из них тщетно старался припомнить, кого это им недостает.
  
  Между тем Планше привел лошадь Атоса; мушкетер легко вскочил в седло.
  
  - Подождите меня, я скоро вернусь, - сказал он и ускакал.
  
  Через четверть часа он действительно вернулся в сопровождении человека в маске, закутанного в длинный красный плащ.
  
  Лорд Винтер и три мушкетера вопросительно переглянулись. Ни один из них не мог осведомить остальных: никому не было известно, кто этот человек. Но они мысленно решили, что так оно и должно быть, раз это исходило от Атоса.
  
  В девять часов небольшая кавалькада, руководимая Планше, двинулась в путь по той самой дороге, по которой проехала карета.
  
  Печальное зрелище представляли эти шесть человек, ехавшие молча, погруженные в свои мысли, мрачные, как само отчаяние, грозные, как само возмездие.
  
  Глава 35. СУД
  Ночь была темная и бурная, тяжелые тучи неслись по небу, заволакивая звезды; луна должна была взойти только в полночь.
  
  Порой при свете молнии, сверкавшей на краю неба, белела пустынная, уходившая вдаль дорога, а затем все опять погружалось во мрак.
  
  Атос каждую минуту подзывал д'Артаньяна, все время опережавшего небольшой отряд, но в следующее мгновение д'Артаньян снова уносился вперед; у него была одна мысль: мчаться вперед - и он мчался.
  
  Всадники в молчании проехали через деревню Фестюбер, где остался раненый слуга, потом обогнули Ришбургский лес. Когда они достигли Эрлие, Планше, по-прежнему указывавший дорогу кавалькаде, свернул налево.
  
  Несколько раз то лорд Винтер, то Портос, то Арамис пытались заговорить с человеком в красном плаще, но на все задаваемые вопросы он отвечал безмолвным поклоном. Путники поняли, что незнакомец молчал не без причины, и перестали с ним заговаривать.
  
  Между тем гроза усиливалась, вспышки молнии быстро следовали одна за другой, гремели раскаты грома, и ветер, предвестник урагана, развевал волосы всадников и перья на их шляпах.
  
  Кавалькада пошла крупной рысью.
  
  Вскоре после того, как она миновала Фромель, полил дождь. Всадники закутались в плащи; им оставалось еще три лье - они проехали их под проливным дождем.
  
  Д'Артаньян снял шляпу и откинул плащ: он с наслаждением подставлял под ливень пылающий лоб и сотрясаемое лихорадочной дрожью тело.
  
  Когда кавалькада, оставив позади себя Госкаль, подъезжала к почтовой станции, какой-то человек, укрывавшийся от дождя под деревом, отделился от ствола, с которым он сливался в темноте, вышел на середину дороги и приложил палец к губам.
  
  Атос узнал Гримо.
  
  - Что случилось? - крикнул д'Артаньян. - Неужели она уехала из Армантьера?
  
  Гримо утвердительно кивнул головой. д'Артаньян заскрежетал зубами.
  
  - Молчи, д'Артаньян! - приказал Атос. - Я все взял на себя, так предоставь мне расспросить Гриме.
  
  - Где она? - спросил Атос.
  
  Гримо протянул руку по направлению к реке Лис.
  
  - Далеко отсюда? - спросил Атос.
  
  Гримо показал своему господину согнутый указательный палец.
  
  - Одна? - спросил Атос.
  
  Гримо сделал утвердительный знак.
  
  - Господа, - сказал Атос, - она одна, за пол-лье отсюда, по направлению к реке.
  
  - Хорошо, - отозвался д'Артаньян. - Веди нас, Гримо.
  
  Гримо зашагал через поля, кавалькада последовала за ним.
  
  Шагов через пятьдесят всадники встретили ручей и перешли его вброд.
  
  При блеске молнии они на миг увидели деревню Ангенгем.
  
  - Там, Гримо? - спросил Атос.
  
  Гримо отрицательно покачал головой.
  
  - Тише, господа! - сказал Атос.
  
  Отряд продолжал свой путь.
  
  Снова блеснула молния. Гримо протянул руку, и в голубоватом свете змеившегося зигзага всадники разглядели уединенный домик на берегу реки, в ста шагах от парома.
  
  Одно окно было освещено.
  
  - Мы у цели, - сказал Атос.
  
  В эту минуту какой-то человек, лежавший в канаве, вскочил на ноги.
  
  Это был Мушкетон. Он указал пальцем на освещенное окно и сказал:
  
  - Она там.
  
  - А Базен? - спросил Атос.
  
  - Я сторожил окно, а он в это время сторожит дверь.
  
  - Хорошо, - похвалил Атос. - Вы все верные слуги.
  
  Атос соскочил с коня, отдал повод Гримо и, сделав всем остальным знак обогнуть дом и подъехать к двери, направился к окну.
  
  Домик был окружен живой изгородью в два-три фута вышиной. Атос перепрыгнул через нее и подошел к окну; оно было без ставен, но доходившие до половины занавески были плотно сдвинут.
  
  Атос встал на каменный выступ и заглянул поверх занавесок в комнату.
  
  При свете лампы он увидел закутанную в темную мантилью женщину; она сидела на табуретке перед потухающим огнем очага и, поставив локти на убогий стол, подпирала голову белыми, словно выточенными из слоновой кости, руками.
  
  Лица ее нельзя было рассмотреть, но на губах Атоса мелькнула зловещая улыбка: он не ошибся - это была та самая женщина, которую он искал.
  
  Вдруг заржала лошадь. Миледи подняла голову, увидела прильнувшее к стеклу бледное лицо Атоса и вскрикнула.
  
  Атос понял, что она узнала его, и толкнул коленом и рукой окно; рама подалась, стекла разлетелись вдребезги.
  
  Атос вскочил в комнату и предстал перед миледи, как призрак мести.
  
  Миледи кинулась к двери и открыла ее - на пороге стоял д'Артаньян, еще более бледный и грозный, чем Атос.
  
  Миледи вскрикнула и отшатнулась. д'Артаньян, думая, что у нее есть еще возможность бежать, и боясь, что она опять ускользнет от них, выхватил из-за пояса пистолет, но Атос поднял руку.
  
  - Положите оружие на место, д'Артаньян, - сказал он. - Эту женщину надлежит судить, а не убивать. Подожди еще немного и ты получишь удовлетворение... Войдите, господа.
  
  Д'Артаньян повиновался: у Атоса был торжественный голос и властный жест судьи, ниспосланного самим создателем. За д'Артаньяном вошли Портос, Арамис, лорд Винтер и человек в красном плаще.
  
  Слуги охраняли дверь и окно.
  
  Миледи опустилась на стул и простерла руки, словно заклиная это страшное видение; увидев своего деверя, она испустила страшный вопль.
  
  - Что вам нужно? - вскричала миледи.
  
  - Нам нужна, - ответил Атос, - Шарлотта Баксон, которую звали сначала графиней де Ла Фер, а потом леди Винтер, баронессой Шеффилд.
  
  - Это я, это я! - пролепетала она вне себя от ужаса. - Чего вы от меня хотите?
  
  - Мы хотим судить вас за ваши преступления, - сказал Атос. - Вы вольны защищаться; оправдывайтесь, если можете... Господин д'Артаньян, вам первому обвинять.
  
  Д'Артаньян вышел вперед.
  
  - Перед богом и людьми, - начал он, - обвиняю эту женщину в том, что она отравила Констанцию Бонасье, скончавшуюся вчера вечером!
  
  Он обернулся к Портосу и Арамису.
  
  - Мы свидетельствуем это, - сказали вместе оба мушкетера.
  
  Д'Артаньян продолжал:
  
  - Перед богом и людьми обвиняю эту женщину в том, что она покушалась отравить меня самого, подмешав яд в вино, которое она прислала мне из Виллеруа с подложным письмом, желая уверить, что это вино - подарок моих друзей! Бог спас меня, но вместо меня умер другой человек, которого звали Бризмоном.
  
  - Мы свидетельствуем это, - сказали Портос и Арамис.
  
  - Перед богом и людьми обвиняю эту женщину в том, что она подстрекала меня убить графа де Варда, и, так как здесь нет никого, кто мог бы засвидетельствовать истинность этого обвинения, я сам ее свидетельствую! Я кончил.
  
  Д'Артаньян вместе с Портосом и Арамисом перешел на другую сторону комнаты.
  
  - Ваша очередь, милорд! - сказал Атос.
  
  Барон вышел вперед.
  
  - Перед богом и людьми, - заговорил он, - обвиняю эту женщину в том, что по ее наущению убит герцог Бекингэм!
  
  - Герцог Бекингэм убит?! - в один голос воскликнули все присутствующие.
  
  - Да, - сказал барон, - убит! Получив ваше письмо, в котором вы меня предостерегали, я велел арестовать эту женщину и поручил стеречь ее одному верному и преданному мне человеку. Она совратила его, вложила ему в руку кинжал, подговорила его убить герцога, и, быть может, как раз в настоящую минуту Фельтон поплатился головой за преступление этой фурии...
  
  Судьи невольно содрогнулись при разоблачении этих еще неведомых им злодеяний.
  
  - Это еще не все, - продолжал лорд Винтер. - Мой брат, который сделал вас своей наследницей, умер, прохворав всего три часа, от странной болезни, от которой по всему телу идут синеватые пятна. Сестра, от чего умер ваш муж?
  
  - Какой ужас! - вскричали Портос и Арамис.
  
  - Убийца Бекингэма, убийца Фельтона, убийца моего брата, я требую правосудия и объявляю, что если я не добьюсь его, то совершу его сам!
  
  Лорд Винтер отошел и стал рядом с д'Артаньяном.
  
  Миледи уронила голову на руки и силилась собраться с мыслями, путавшимися от смертельного страха.
  
  - Теперь моя очередь... - сказал Атос и задрожал, как дрожит лев при виде змеи, - моя очередь. Я женился на этой женщине, когда она была совсем юной девушкой, женился против воли всей моей семьи. Я дал ей богатство, дал ей свое имя, и однажды я обнаружил, что эта женщина заклеймена: она отмечена клеймом в виде лилии на левом плече.
  
  - О! - воскликнула миледи и встала. - Ручаюсь, что не найдется тот суд, который произнес надо мной этот гнусный приговор! Ручаюсь, что не найдется тот, кто его выполнил!
  
  - Замолчите! - произнес чей-то голос. - На это отвечу я!
  
  Человек в красном плаще вышел вперед.
  
  - Кто это, кто это? - вскричала миледи, задыхаясь от страха; волосы ее распустились и зашевелились над помертвевшим лицом, точно живые.
  
  Глаза всех обратились на этого человека: никто, кроме Атоса, не знал его. Да и сам Атос глядел на него с тем же изумлением, как и все остальные, недоумевая, каким образом этот человек мог оказаться причастным к ужасной драме, развязка которой совершалась в эту минуту.
  
  Медленным, торжественным шагом подойдя к миледи на такое расстояние, что его отделял от нее только стол, незнакомец снял с себя маску.
  
  Миледи некоторое время с возрастающим ужасом смотрела на бледное лицо, обрамленное черными волосами и бакенбардами и хранившее бесстрастное, ледяное спокойствие, потом вдруг вскочила и отпрянула к стене.
  
  - Нет-нет! - вырвалось у нее. - Нет! Это адское видение! Это не он!..
  
  - Помогите! Помогите! - закричала она хриплым голосом и обернулась к стене, точно желая руками раздвинуть ее и укрыться в ней.
  
  - Да кто же вы? - воскликнули все свидетели этой сцены.
  
  - Спросите у этой женщины, - сказал человек в красном плаще. - Вы сами видите, она меня узнала.
  
  - Лилльский палач! Лилльский палач! - выкрикивала миледи, обезумев от страха и цепляясь руками за стену, чтобы не упасть.
  
  Все отступили, и человек в красном плаще остался один посреди комнаты.
  
  - О, пощадите, пощадите, простите меня! - кричала презренная женщина, упав на колени.
  
  Незнакомец подождал, пока водворилось молчание.
  
  - Я вам говорил, что она меня узнала! - сказал он. - Да, я палач города Лилля, и вот моя история.
  
  Все не отрываясь смотрели на этого человека, с тревожным нетерпением ожидая, что он скажет.
  
  - Эта молодая женщина была когда-то столь же красивой молодой девушкой. Она была монахиней Тамплемарского монастыря бенедиктинок. Молодой священник, простосердечный и глубоко верующий, отправлял службы в церкви этого монастыря. Она задумала совратить его, и это ей удалось: она могла бы совратить святого.
  
  Принятые ими монашеские обеты были священны и нерушимы. Их связь не могла быть долговечной - рано или поздно она должна была погубить их.
  
  Молодая монахиня уговорила своего любовника покинуть те края, но для того, чтобы уехать оттуда, чтобы скрыться вдвоем, перебраться в другую часть Франции, где они могли бы жить спокойно, ибо никто бы их там не знал, нужны были деньги, а ни у того, ни у другого их не было. Священник украл священные сосуды и продал их; но в ту минуту, когда любовники готовились вместе уехать, их задержали.
  
  Неделю спустя она обольстила сына тюремщика и бежала. Священник был приговорен к десяти годам заключения в кандалах и к клейму. Я был палачом города Лилля, как подтверждает эта женщина. Моей обязанностью было заклеймить виновного, а виновный, господа, был мой брат!
  
  Тогда я поклялся, что эта женщина, которая его погубила, которая была больше чем его сообщницей, ибо она толкнула его на преступление, по меньшей мере разделит с ним наказание. Я догадывался, где она укрывается, выследил ее, застиг, связал и наложил такое же клеймо, какое я наложил на моего брата.
  
  На другой день после моего возвращения в Лилль брату моему тоже удалось бежать из тюрьмы. Меня обвинили в пособничестве и приговорили к тюремному заключению до тех пор, пока беглец не отдаст себя в руки властей. Бедный брат не знал об этом приговоре. Он опять сошелся с этой женщиной: они вместе бежали в Берри, и там ему удалось получить небольшой приход. Эта женщина выдавала себя за его сестру.
  
  Вельможа, во владениях которого была расположена приходская церковь, увидел эту мнимую сестру и влюбился в нее, влюбился до такой степени, что предложил ей стать его женой. Тогда она бросила того, кого уже погубила, ради того, кого должна была погубить, и сделалась графиней де Ла Фер...
  
  Все перевели взгляд на Атоса, настоящее имя которого было граф де Ла Фер, и Атос кивком головы подтвердил, что все сказанное палачом - правда.
  
  - Тогда, - продолжал палач, - мой бедный брат, впав в безумное отчаяние и решив избавиться от жизни, которую эта женщина лишила и чести и счастья, вернулся в Лилль. Узнав о том, что я отбываю вместо него заключение, он добровольно явился в тюрьму и в тот же вечер повесился на дверце отдушины своей темницы.
  
  Впрочем, надо отдать справедливость: осудившие меня власти сдержали слово. Как только личность самоубийцы была установлена, мне возвратили свободу.
  
  Вот преступление, в котором я ее обвиняю, вот за что она заклеймена!
  
  - Господин д'Артаньян, - начал Атос, - какого наказания требуете вы для этой женщины?
  
  - Смертной казни, - ответил д'Артаньян.
  
  - Милорд Винтер, какого наказания требуете вы для этой женщины?
  
  - Смертной казни, - ответил лорд Винтер.
  
  - Господин Портос и господин Арамис, вы судьи этой женщины: к какому наказанию присуждаете вы ее?
  
  - К смертной казни, - глухим голосом ответили оба мушкетера.
  
  Миледи испустила отчаянный вопль и на коленях проползла несколько шагов к своим судьям.
  
  Атос поднял руку.
  
  - Шарлотта Баксон, графиня де Ла Фер, леди Винтер, - произнес он, - ваши злодеяния переполнили меру терпения людей на земле и бога на небе. Если вы знаете какую-нибудь молитву, прочитайте ее, ибо вы осуждены и умрете.
  
  Услышав эти слова, не оставлявшие ей ни малейшей надежды, миледи поднялась, выпрямилась во весь рост и хотела что-то сказать, но силы изменили ей: она почувствовала, что властная, неумолимая рука схватила ее за волосы и повлекла так же бесповоротно, как рок влечет человека. Она даже не пыталась сопротивляться и вышла из домика.
  
  Лорд Винтер, д'Артаньян, Атос, Портос и Арамис вышли вслед за ней.
  
  Слуги последовали за своими господами. В опустевшей комнате с разбитым окном и раскрытой настежь дверью печально догорала на столе чадившая лампа.
  
  Глава 36. КАЗНЬ
  Было около полуночи; ущербная луна, обагренная последними отблесками грозы, всходила за городком Армантьер, и в ее тусклом свете обрисовывались темные очертания домов и остов высокой ажурной колокольни. Впереди Лис катила свои воды, походившие на поток расплавленного свинца, а на другом берегу реки виднелись черные купы деревьев, выделявшиеся на бурном небе, затянутом большими багровыми тучами, которые создавали подобно сумерек посреди мрачной ночи. Налево высилась старая, заброшенная мельница с неподвижными крыльями, в развалинах которой то и дело раздавался пронзительный монотонный крик совы. На равнине, справа и слева от дороги, по которой двигалось печальное шествие, кое-где выступали из темноты низкие, коренастые деревья, казавшиеся уродливыми карликами, присевшими на корточки и подстерегающими людей в этот зловещий час.
  
  Время от времени широкая молния озаряла весь край неба, змеилась над черными купами деревьев и, словно чудовищный ятаган, рассекала надвое небо и воду. В душном воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветра. Мертвое молчание тяготело над природой, земля была влажная и скользкая от недавнего дождя, и освеженные травы благоухали еще сильнее.
  
  Гримо и Мушкетон увлекали вперед миледи, держа ее за руки; палач шел за ними, а лорд Винтер, д'Артаньян, Атос, Портос и Арамис шли позади палача. Планше и Базен замыкали шествие.
  
  Слуги вели миледи к реке. Уста ее были безмолвны, но глаза говорили со свойственным им неизъяснимым красноречием, умоляя поочередно каждого, на кого она устремляла взгляд.
  
  Воспользовавшись тем, что она оказалась на несколько шагов впереди остальных, она сказала слугам:
  
  - Обещаю тысячу пистолей каждому из вас, если вы поможете мне бежать! Но если вы предадите меня в руки ваших господ, то знайте: у меня есть здесь поблизости мстители, которые заставят вас дорого заплатить за мою жизнь!
  
  Гримо колебался. Мушкетон дрожал всем телом.
  
  Атос, услыхавший голос миледи, быстро подошел; лорд Винтер последовал его примеру.
  
  - Уберите этих слуг, - предложил он. - Она что-то говорила им - на них уже нельзя полагаться.
  
  Атос подозвал Планше и Базена, и они сменили Гримо и Мушкетона.
  
  Когда все пришли на берег реки, палач подошел к миледи и связал ей руки и ноги.
  
  Тогда она нарушила молчание и воскликнула:
  
  - Вы трусы, вы жалкие убийцы! Вас собралось десять мужчин, чтобы убить одну женщину! Берегитесь! Если мне не придут на помощь, то за меня отомстят!
  
  - Вы не женщина, - холодно ответил Атос, - вы не человек - вы демон, вырвавшийся из ада, и мы заставим вас туда вернуться!
  
  - О добродетельные господа, - сказала миледи, - имейте в виду, что тот, кто тронет волосок на моей голове, в свою очередь будет убийцей!
  
  - Палач может убивать и не быть при этом убийцей, сударыня, - возразил человек в красном плаще, ударяя по своему широкому мечу. - Он последний судья, и только. Nachrichter, как говорят наши соседи - немцы.
  
  И так как, произнося эти слова, он связывал ее, миледи испустила дикий крик, который мрачно и странно прозвучал в ночной тишине и замер в глубине леса.
  
  - Но если я виновна, если я совершила преступления, в которых вы меня обвиняете, - рычала миледи, - то отведите меня в суд! Вы ведь не судьи, чтобы судить меня и выносить мне приговор!
  
  - Я предлагал вам Тайберн, - сказал лорд Винтер, - отчего же вы не захотели?
  
  - Потому что я не хочу умирать! - воскликнула миледи, пытаясь вырваться из рук палача. - Потому что я слишком молода, чтобы умереть!
  
  - Женщина, которую вы отравили в Бетюне, была еще моложе вас, сударыня, и, однако, она умерла, - сказал д'Артаньян.
  
  - Я поступлю в монастырь, я сделаюсь монахиней... - продолжала миледи.
  
  - Вы уже были в монастыре, - возразил палач, - и ушли оттуда, чтобы погубить моего брата.
  
  Миледи в ужасе вскрикнула и упала на колени.
  
  Палач приподнял ее и хотел отнести к лодке.
  
  - Ах, боже мой! - закричала она. - Боже мой! Неужели вы меня утопите?..
  
  Эти крики до такой степени надрывали душу, что д'Артаньян, бывший до сих пор самым ожесточенным преследователем миледи, опустился на ближайший пень, наклонил голову и заткнул ладонями уши; но, несмотря на это, он все-таки слышал ее вопли и угрозы.
  
  Д'Артаньян был моложе всех, и он не выдержал:
  
  - Я не могу видеть это ужасное зрелище! Я не могу допустить, чтобы эта женщина умерла таким образом!
  
  Миледи услышала его слова, и у нее блеснул луч надежды.
  
  - Д'Артаньян! д'Артаньян! - крикнула она. - Вспомни, что я любила тебя!
  
  Молодой человек встал и шагнул к ней.
  
  Но Атос выхватил шпагу и загородил ему дорогу.
  
  - Если вы сделаете еще один шаг, д'Артаньян, - сказал он, - мы скрестим шпаги!
  
  Д'Артаньян упал на колени и стал читать молитву.
  
  - Ну, палач, делай свое дело, - проговорил Атос.
  
  - Охотно, ваша милость, - сказал палач, - ибо я добрый католик и твердо убежден, что поступаю справедливо, исполняя мою обязанность по отношению к этой женщине.
  
  - Хорошо.
  
  Атос подошел к миледи.
  
  - Я прощаю вам, - сказал он, - все зло, которое вы мне причинили. Я прощаю вам мою разбитую жизнь, прощаю вам мою утраченную честь, мою поруганную любовь и мою душу, навеки погубленную тем отчаянием, в которое вы меня повергли! Умрите с миром!
  
  Лорд Винтер тоже подошел к ней.
  
  - Я вам прощаю, - сказал он, - отравление моего брата и убийство его светлости лорда Бекингэма, я вам прощаю смерть бедного Фельтона, я вам прощаю ваши покушения на мою жизнь! Умрите с миром!
  
  - А я, - сказал д'Артаньян, - прошу простить меня, сударыня, за то, что я недостойным дворянина обманом вызвал ваш гнев. Сам я прощаю вам убийство моей несчастной возлюбленной и вашу жестокую месть, я вас прощаю и оплакиваю вашу участь! Умрите с миром!
  
  - I am lost! 18 - прошептала по-английски миледи. - I must die! 19 - И она без чьей-либо помощи встала и окинула все вокруг себя одним из тех пронзительных взглядов, которые, казалось, возгорались, как пламя.
  
  Она ничего не увидела.
  
  Она прислушалась, но ничего не уловила.
  
  Подле нее не было никого, кроме ее врагов.
  
  - Где я умру? - спросила она.
  
  - На том берегу, - ответил палач.
  
  Он посадил ее в лодку, и, когда он сам занес туда ногу, Атос протянул ему мешок с золотом.
  
  - Возьмите, - сказал он, - вот вам плата за исполнение приговора. Пусть все знают, что мы действуем как судьи.
  
  - Хорошо, - ответил палач. - А теперь пусть эта женщина тоже знает, что я исполняю не свое ремесло, а свой долг.
  
  И он швырнул золото в реку.
  
  Лодка отчалила и поплыла к левому берегу, увозя преступницу и палача.
  
  Все прочие остались на правом берегу и опустились на колени.
  
  Лодка медленно скользила вдоль каната для парома, озаряемая отражением бледного облака, нависавшего над водой. Видно было, как она пристала к другому берегу; фигуры палача и миледи черными силуэтами вырисовывались на фоне багрового неба.
  
  Во время переправы миледи удалось распутать веревку, которой были связаны ее ноги; когда лодка достигла берега, миледи легким движением прыгнула на землю и пустилась бежать.
  
  Но земля была влажная; поднявшись на откос, миледи поскользнулась и упала на колени.
  
  Суеверная мысль поразила ее: она решила, что небо отказывает ей в помощи, и застыла в том положении, в каком была, склонив голову и сложив руки.
  
  Тогда с другого берега увидели, как палач медленно поднял обе руки; в лунном свете блеснуло лезвие его широкого меча, и руки опустились; послышался свист меча и крик жертвы, затем обезглавленное тело повалилось под ударом.
  
  Палач отстегнул свой красный плащ, разостлал его на земле, положил на него тело, бросил туда же голову, связал плащ концами, взвалил его на плечо и опять вошел в лодку.
  
  Выехав на середину реки, он остановил лодку и, подняв над водой свою ношу, крикнул громким голосом:
  
  - Да свершится правосудие божие!
  
  И он опустил труп в глубину вод, которые тотчас сомкнулись над ним...
  
  Три дня спустя четыре мушкетера вернулись в Париж; они не просрочили своего отпуска и в тот же вечер сделали обычный визит г-ну де Тревилю.
  
  - Ну что, господа, - спросил их храбрый капитан, - хорошо вы веселились, пока были в отлучке?
  
  - Бесподобно! - ответил Атос за себя и за товарищей.
  
  ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  Шестого числа следующего месяца король, исполняя данное им кардиналу обещание вернуться в Ла-Рошель, выехал из столицы, совершенно ошеломленный облетевшим всех известием, что Бекингэм убит.
  
  Хотя королева была предупреждена, что человеку, которого она так любила, угрожает опасность, тем не менее, когда ей сообщили о его смерти, она не хотела этому верить; она даже неосторожно воскликнула:
  
  - Это неправда! Он совсем недавно прислал мне письмо.
  
  Но на следующий день ей все же пришлось поверить роковому известию:
  
  Ла Порт, который, как и все отъезжающие, был задержан в Англии по приказу короля Карла I, приехал и привез последний, предсмертный подарок, посланный Бекингэмом королеве.
  
  Радость короля была очень велика, он и не старался скрыть ее и даже умышленно дал ей волю в присутствии королевы: Людовик XIII, как все слабохарактерные люди, не отличался великодушием.
  
  Но вскоре король вновь стал скучен и угрюм: чело его было не из тех, что надолго проясняются; он чувствовал, что, вернувшись в лагерь, опять попадет в рабство. И все-таки он возвращался туда.
  
  Кардинал был для него зачаровывающей змеей, а сам он - птицей, которая порхает с ветки на ветку, но не может ускользнуть от змеи.
  
  Поэтому возвращение в Ла-Рошель было очень унылым. Особенно наши четыре друга вызывали удивление своих товарищей: они ехали все рядом, понурив голову и мрачно глядя перед собой. Только Атос время от времени поднимал величавое чело, глаза его вспыхивали огнем, на губах мелькала горькая усмешка, а затем он снова, подобно своим товарищам, впадал в задумчивость.
  
  После приезда в какой-нибудь город, проводив короля до отведенного ему для ночлега помещения, друзья тотчас удалялись к себе или шли в расположенный на отшибе кабачок, где они, однако, не играли в кости и не пили, а только шепотом разговаривали между собой, зорко оглядываясь, не подслушивает ли их кто-нибудь.
  
  Однажды, когда король сделал в пути привал, желая поохотиться, а четыре друга, вместо того чтобы примкнуть к охотникам, удалились, по своему обыкновению, в трактир на проезжей дороге, какой-то человек, прискакавший во весь опор из Ла-Рошели, остановил коня у дверей этого трактира, желая выпить стакан вина, заглянул в комнату, где сидели за столом четыре мушкетера, и закричал:
  
  - Эй, господин д'Артаньян! Не вас ли я там вижу?
  
  Д'Артаньян поднял голову и издал радостное восклицание. Это был тот самый человек, которого он называл своим призраком, это был незнакомец из Менга, с улицы Могильщиков и из Арраса.
  
  Д'Артаньян выхватил шпагу и кинулся к двери.
  
  Но на этот раз незнакомец не обратился в бегство, а соскочил с коня и пошел навстречу д'Артаньяну.
  
  - А, наконец-то я вас нашел, милостивый государь! - сказал юноша. На этот раз вы от меня не скроетесь.
  
  - Это вовсе не входит в мои намерения - на этот раз я сам искал вас. Именем короля я вас арестую! Я требую, чтобы вы отдали мне вашу шпагу, милостивый государь. Не вздумайте сопротивляться: предупреждаю вас, дело идет о вашей жизни.
  
  - Кто же вы такой? - спросил д'Артаньян, опуская шпагу, но еще не отдавая ее.
  
  - Я шевалье де Рошфор, - ответил незнакомец, - конюший господина кардинала де Ришелье. Я получил приказание доставить вас к его высокопреосвященству.
  
  - Мы возвращаемся к его высокопреосвященству, господин шевалье, - вмешался Атос и подошел поближе, - и, разумеется, вы поверите слову господина д'Артаньяна, что он отправится прямо в Ла-Рошель.
  
  - Я должен передать его в руки стражи, которая доставит его в лагерь.
  
  - Мы будем служить ему стражей, милостивый государь, даю вам слово дворянина. Но даю вам также мое слово, - прибавил Атос, нахмурив брови, - что господин д'Артаньян не уедет без нас.
  
  Шевалье де Рошфор оглянулся и увидел, что Портос и Арамис стали между ним и дверью; он понял, что он всецело во власти этих четырех человек.
  
  - Господа, - обратился он к ним, - если господин д'Артаньян согласен отдать мне шпагу и даст, как и вы, слово, я удовлетворюсь вашим обещанием отвезти господина д'Артаньяна в ставку господина кардинала.
  
  - Даю вам слово, милостивый государь, - сказал д'Артаньян, - и вот вам моя шпага.
  
  - Для меня это тем более кстати, - прибавил Рошфор, - что мне нужно ехать дальше.
  
  - Если для того, чтобы встретиться с миледи, - холодно заметил Атос, - то это бесполезно: вы ее больше не увидите.
  
  - А что с ней сталось? - с живостью спросил Рошфор.
  
  - Возвращайтесь в лагерь, там вы это узнаете.
  
  Рошфор на мгновение задумался, а затем, так как они находились всего на расстоянии одного дня пути от Сюржера, куда кардинал должен был выехать навстречу королю, он решил последовать совету Атоса и вернуться вместе с мушкетерами. К тому же его возвращение давало ему то преимущество, что он мог сам надзирать за арестованным.
  
  Все снова тронулись в путь.
  
  На следующий день, в три часа пополудни, они приехали в Сюржер. Кардинал поджидал там Людовика XIII. Министр и король обменялись многочисленными любезностями и поздравили друг друга со счастливым случаем, избавившим Францию от упорного врага, который поднимал на нее всю Европу.
  
  После этого кардинал, предупрежденный Рошфором о том, что д'Артаньян арестован, и желавший поскорее увидеть его, простился с королем и пригласил его на следующий день осмотреть вновь сооруженную плотину.
  
  Вернувшись вечером в свою ставку у Каменного моста, кардинал увидел у дверей того дома, где он жил, д'Артаньяна без шпаги и с ним трех вооруженных мушкетеров.
  
  На этот раз, так как сила была на его стороне, он сурово посмотрел на них и движением руки и взглядом приказал д'Артаньяну следовать за ним.
  
  Д'Артаньян повиновался.
  
  - Мы подождем тебя, д'Артаньян, - сказал Атос достаточно громко, чтобы кардинал услышал его.
  
  Его высокопреосвященство нахмурил брови и приостановился, но затем, не сказав ни слова, пошел в дом.
  
  Д'Артаньян вошел вслед за кардиналом, а за дверью остались на страже его друзья.
  
  Кардинал отправился прямо в комнату, служившую ему кабинетом, и подал знак Рошфору ввести к нему молодого мушкетера.
  
  Рошфор исполнил его приказание и удалился.
  
  Д'Артаньян остался наедине с кардиналом; это было его второе свидание с Ришелье, и, как д'Артаньян признавался впоследствии, он был твердо убежден, что оно окажется последним.
  
  Ришелье остался стоять, прислонясь к камину; находившийся в комнате стол отделял его от д'Артаньяна.
  
  - Милостивый государь, - начал кардинал, - вы арестованы по моему приказанию.
  
  - Мне сказали это, ваша светлость.
  
  - А знаете ли вы, за что?
  
  - Нет, ваша светлость. Ведь единственная вещь, за которую я бы мог быть арестован, еще неизвестна вашему высокопреосвященству.
  
  Ришелье пристально посмотрел на юношу:
  
  - Вот как! Что это значит?
  
  - Если вашей светлости будет угодно сказать мне прежде, какие преступления вменяются мне в вину, я расскажу затем поступки, которые я совершил на деле.
  
  - Вам вменяются в вину преступления, за которые снимали голову людям познатнее вас, милостивый государь! - ответил Ришелье.
  
  - Какие же, ваша светлость? - спросил д'Артаньян со спокойствием, удивившим самого кардинала.
  
  - Вас обвиняют в том, что вы переписывались с врагами государства, в том, что вы выведали государственные тайны, в том, что вы пытались расстроить планы вашего военачальника.
  
  - А кто меня обвиняет в этом, ваша светлость? - сказал д'Артаньян, догадываясь, что это дело рук миледи. - Женщина, заклейменная государственным правосудием, женщина, вышедшая замуж за одного человека во Франции и за другого в Англии, женщина, отравившая своего второго мужа и покушавшаяся отравить меня!
  
  - Что вы рассказываете, милостивый государь! - с удивлением воскликнул кардинал. - О какой женщине вы говорите?
  
  - О леди Винтер, - ответил д'Артаньян. - Да, о леди Винтер, все преступления которой были, очевидно, неизвестны вашему высокопреосвященству, когда вы почтили ее своим доверием.
  
  - Если леди Винтер совершила те преступления, о которых вы сказали, милостивый государь, она будет наказана.
  
  - Она уже наказана, ваша светлость.
  
  - А кто же наказал ее?
  
  - Мы.
  
  - Она в тюрьме?
  
  - Она умерла.
  
  - Умерла? - повторил кардинал, не веря своим ушам. - Умерла? Так вы сказали?
  
  - Три раза пыталась она убить меня, и я простил ей, но она умертвила женщину, которую я любил. Тогда мои друзья и я изловили ее, судили и приговорили к смерти.
  
  Д'Артаньян рассказал про отравление г-жи Бонасье в Бетюнском монастыре кармелиток, про суд в уединенном домике, про казнь на берегу Лиса.
  
  Дрожь пробежала по телу кардинала - а ему редко случалось содрогаться.
  
  Но вдруг, словно под влиянием какой-то невысказанной мысли, лицо кардинала, до тех пор мрачное, мало-помалу прояснилось и приняло наконец совершенно безмятежное выражение.
  
  - Итак, - заговорил он кротким голосом, противоречившим его суровым словам, - вы присвоили себе права судей, не подумав о том, что те, кто не уполномочен наказывать и тем не менее наказывает, являются убийцами.
  
  - Ваша светлость, клянусь вам, что у меня ни на минуту не было намерения оправдываться перед вами! Я готов понести то наказание, какое вашему высокопреосвященству угодно будет наложить на меня. Я слишком мало дорожу жизнью, чтобы бояться смерти.
  
  - Да, я знаю, вы храбрый человек, - сказал кардинал почти ласковым голосом. - Могу вам поэтому заранее сказать, что вас будут судить и даже приговорят к наказанию.
  
  - Другой человек мог бы ответить вашему высокопреосвященству, что его помилование у него в кармане, а я только скажу вам: приказывайте, ваша светлость, я готов ко всему.
  
  - Ваше помилование? - удивился Ришелье.
  
  - Да, ваша светлость, - ответил д'Артаньян.
  
  - А кем оно подписано? Королем?
  
  Кардинал произнес эти слова с особым оттенком презрения.
  
  - Нет, вашим высокопреосвященством.
  
  - Мною? Вы что, с ума сошли?
  
  - Вы, конечно, узнаете свою руку, ваша светлость.
  
  Д'Артаньян подал его высокопреосвященству драгоценную бумагу, которую Атос отнял у миледи и отдал д'Артаньяну, чтобы она служила ему охранным листом.
  
  Кардинал взял бумагу и медленно, делая ударение на каждом слове, прочитал:
  
  "Все, что сделал предъявитель сего, сделано по моему приказанию и для блага государства.
  
  5 августа 1628 года.
  
  Ришелье".
  
  Прочитав эти две строчки, кардинал погрузился в глубокую задумчивость, но не вернул бумагу д'Артаньяну.
  
  "Он обдумывает, какой смертью казнить меня, - мысленно решил д'Артаньян. - Но, клянусь, он увидит, как умирает дворянин!"
  
  Молодой мушкетер был в отличном расположении духа и готовился геройски перейти в иной мир.
  
  Ришелье в раздумье свертывал и снова разворачивал в руках бумагу. Наконец он поднял голову, устремил свой орлиный взгляд на умное, открытое и благородное лицо д'Артаньяна, прочел на этом лице, еще хранившем следы слез, все страдания, перенесенные им за последний месяц, и в третий или четвертый раз мысленно представил себе, какие большие надежды подает этот юноша, которому всего двадцать один год, и как успешно мог бы воспользоваться его энергией, его умом и мужеством мудрый повелитель.
  
  С другой стороны, преступления, могущество и адский гений миледи не раз ужасали его. Он испытывал какую-то затаенную радость при мысли, что навсегда избавился от этой опасной сообщницы.
  
  Кардинал медленно разорвал бумагу, так великодушно возвращенную д'Артаньяном.
  
  "Я погиб!" - подумал д'Артаньян.
  
  Он низко склонился перед кардиналом, как бы говоря:
  
  "Господи, да будет воля твоя!"
  
  Кардинал подошел к столу и, не присаживаясь, написал несколько строк на пергаменте, две трети которого были уже заполнены: затем он приложил свою печать.
  
  "Это мой приговор, - решил про себя д'Артаньян. - Кардинал избавляет меня от скучного заточения в Бастилии и от всех проволочек судебного разбирательства. Это еще очень любезно с его стороны".
  
  - Возьмите! - сказал кардинал юноше. - Я взял у вас один открытый лист и взамен даю другой. На этой грамоте не проставлено имя, впишите его сами.
  
  Д'Артаньян нерешительно взял бумагу и взглянул на нее. Это был указ о производстве в чин лейтенанта мушкетеров. д'Артаньян упал к ногам кардинала.
  
  - Ваша светлость, - сказал он, - моя жизнь принадлежит вам, располагайте ею отныне! Но я не заслуживаю той милости, какую вы мне оказываете: у меня есть три друга, имеющие больше заслуг и более достойные...
  
  - Вы славный малый, д'Артаньян, - перебил его кардинал и дружески похлопал по плечу, довольный тем, что ему удалось покорить эту строптивую натуру. - Располагайте этой грамотой, как вам заблагорассудится.
  
  Только помните, что, хотя имя и не вписано, я даю ее вам.
  
  - Я этого никогда не забуду! - ответил д'Артаньян - Ваше высокопреосвященство может быть в этом уверены.
  
  Кардинал обернулся и громко произнес:
  
  - Рошфор!
  
  Кавалер, который, вероятно, стоял за дверью, тотчас вошел.
  
  - Рошфор, - сказал кардинал, - перед вами господин д'Артаньян. Я принимаю его в число моих друзей, а потому поцелуйтесь оба и ведите себя благоразумно, если хотите сберечь ваши головы.
  
  Рошфор и д'Артаньян, едва прикасаясь губами, поцеловались; кардинал стоял тут же и не спускал с них бдительных глаз.
  
  Они вместе вышли из комнаты.
  
  - Мы еще увидимся, не так ли, милостивый государь?
  
  - Когда вам будет угодно, - подтвердил д'Артаньян.
  
  - Случай не замедлит представиться, - ответил Рошфор.
  
  - Что такое? - спросил Ришелье, открывая дверь.
  
  Молодые люди тотчас улыбнулись друг другу, обменялись рукопожатиями и поклонились его высокопреосвященству.
  
  - Мы уже стали терять терпение, - сказал Атос.
  
  - Вот и я, друзья мои! - ответил д'Артаньян. - Я не только свободен, но и попал в милость.
  
  - Вы нам расскажете все?
  
  - Сегодня же вечером.
  
  Действительно, в тот же вечер д'Артаньян отправился к Атосу и застал его за бутылкой испанского вина - занятие, которому Атос неукоснительно предавался каждый день.
  
  Д'Артаньян рассказал ему все, что произошло между ним и кардиналом, и, вынув из кармана грамоту, сказал:
  
  - Возьмите, любезный Атос, она принадлежит вам по праву.
  
  Атос улыбнулся своей ласковой и очаровательной улыбкой.
  
  - Друг мой, для Атоса это слишком много, для графа де Ла Фер, - слишком мало, - ответил он. - Оставьте себе эту грамоту, она ваша. Вы купили ее, увы, дорогой ценой!
  
  Д'Артаньян вышел от Атоса и вошел в комнату Портоса.
  
  Он застал его перед зеркалом; облачившись в великолепный, богато расшитый камзол, Портос любовался собой.
  
  - А, это вы, любезный друг! - приветствовал он д'Артаньяна. - Как вы находите, к лицу мне это платье?
  
  - Как нельзя лучше, - ответил д'Артаньян. - Но я пришел предложить вам другое платье, которое будет вам еще больше к лицу.
  
  - Какое же это?
  
  - Мундир лейтенанта мушкетеров.
  
  Д'Артаньян рассказал Портосу о своем свидании с кардиналом и, вынув из кармана грамоту, сказал:
  
  - Возьмите, любезный друг, впишите ваше имя и будьте мне хорошим начальником.
  
  Портос взглянул на грамоту и, к великому удивлению д'Артаньяна, отдал ее обратно.
  
  - Да, это было бы для меня очень лестно, - сказал он, - но мне недолго пришлось бы пользоваться этой милостью. Во время нашей поездки в Бетюн скончался супруг моей герцогини, а потому сундук покойного просится ко мне в руки, и я, любезный друг, женюсь на вдове. Вот видите, я примерял мой свадебный наряд. Оставьте чин лейтенанта себе, друг мой, оставьте!
  
  И он возвратил грамоту д'Артаньяну.
  
  Юноша пошел к Арамису.
  
  Он застал его перед аналоем; Арамис стоял на коленях, низко склонив голову над раскрытым молитвенником.
  
  Д'Артаньян рассказал ему о своем свидании с кардиналом и, в третий раз вынув из кармана грамоту, проговорил:
  
  - Вы наш друг, наш светоч, наш незримый покровитель! Примите эту грамоту. Вы, как никто другой, заслужили ее вашей мудростью и вашими советами, неизменно приводившими нас к удаче.
  
  - Увы, любезный друг! - вздохнул Арамис. - Наши последние похождения окончательно отвратили меня от мирской жизни и от военного звания. На этот раз я принял бесповоротное решение: по окончании осады я вступаю в братство лазаристов. Оставьте себе эту грамоту, д'Артаньян: военная служба как нельзя более подходит вам. Вы будете храбрым и предприимчивым военачальником.
  
  Д'Артаньян, со слезами признательности на глазах и с радостью во взоре, вернулся к Атосу и по-прежнему застал его за столом; Атос рассматривал на свет лампы последний стакан малаги.
  
  - Ну вот, и они тоже отказались! - сказал д'Артаньян.
  
  - Да потому, милый друг, что никто не заслуживает этого больше вас.
  
  Он взял перо, вписал имя д'Артаньяна и подал ему грамоту.
  
  - Итак, у меня не будет больше друзей, - сказал юноша, - и, увы, не останется ничего, кроме горестных воспоминаний!
  
  Он поник головой, и две крупные слезы скатились по его щекам.
  
  - Вы молоды, - ответил Атос, - и ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными.
  
  ЭПИЛОГ
  Ла-Рошель, не получая помощи английского флота и войск, обещанных Бекингэмом, сдалась после годичной осады. 28 октября 1628 года была подписана капитуляция.
  
  Король совершил свой въезд в Париж 23 декабря того же года. Ему устроили торжественную встречу, точно он возвращался после победы над врагом, а не над французами. Он въехал через увитую цветами и зеленью аркаду, сооруженную в предместье Сен-Жак.
  
  Д'Артаньян принял пожалованный ему чин лейтенанта. Портос оставил службу и женился в следующем году на г-же Кокнар: в вожделенном сундуке оказалось восемьсот тысяч ливров.
  
  Мушкетон стал щеголять в великолепной ливрее и достиг величайшего удовлетворения, о каком он мечтал всю жизнь: начал ездить на запятках раззолоченной карет.
  
  Арамис, совершив поездку в Лотарингию, внезапно исчез и перестал писать своим друзьям. Впоследствии стало известно через г-жу де Шеврез, рассказавшую об этом двум-трем своим любовникам, что он принял монашество в одном из монастырей Нанси.
  
  Базен стал послушником.
  
  Атос служил мушкетером под начальством д'Артаньяна до 1631 года, когда, после поездки в Турепь, он тоже оставил службу под тем предлогом, что получил небольшое наследство в Русильоне.
  
  Гримо последовал за Атосом.
  
  Д'Артаньян три раза дрался на дуэли с Рошфором и все три раза его ранил.
  
  - В четвертый раз я, вероятно, убью вас, - сказал он, протягивая Рошфору руку, чтобы помочь ему встать.
  
  - В таком случае будет лучше для вас и для меня, если мы на этом покончим, - ответил раненый. - Черт побери, я к вам больше расположен, чем вы думаете! Ведь еще после нашей первой встречи я бы мог добиться того, чтобы вам отрубили голову: мне стоило только сказать слово кардиналу.
  
  Они поцеловались, но на этот раз уже от чистого сердца и без всяких задних мыслей.
  
  Планше получил при содействии Рошфора чин сержанта гвардии.
  
  Господин Бонасье жил очень спокойно, ничего не ведая о том, что сталось с его женой, и нимало о ней не тревожась. Однажды он имел неосторожность напомнить о себе кардиналу; кардинал велел ему ответить, что он позаботится о том, чтобы отныне г-н Бонасье никогда ни в чем не нуждался.
  
  Действительно, г-н Бонасье, выйдя на следующий день в семь часов вечера из дому с намерением отправиться в Лувр, больше уже не вернулся на улицу Могильщиков; по мнению людей, по-видимому хорошо осведомленных, он получил стол и квартиру в одном из королевских замков от щедрот его высокопреосвященства.
  
  ПРИМЕЧАНИЯ
  Людовик XIII (1601-1643) - сын Генриха IV и Марии Медичи, французский король с 1610 по 1643 год.
  
  Анна Австрийская (1601-1666) - французская королева, жена Людовика XIII и сестра австрийского короля.
  
  Ришелье (1585-1642) - Арман-Жан дю Плесси, видный политический деятель, кардинал; с 1624 по 1642 год - первый министр Людовика XIII.
  
  Анкетилъ (1723-1806) - аббат, автор многотомной истории Франции.
  
  Полен Парис (1800-1881) - французский ученый, автор исследований в области средневековой литературы Франции.
  
  "Роман о Розе" - знаменитая поэма XIII века. Первая ее часть написана Гильомом де Лоррисом, вторая часть создана около 1277 года Жаном Клопипелем из Менга.
  
  Гугеноты - сторонники кальвинистской (протестантской) религии во Франции. Во второй половине XVI - начале XVII века к гугенотам принадлежали главным образом дворяне и часть феодальной знати, недовольные политикой централизации, которую проводила королевская власть.
  
  Ла-Рошель - город на берегу Атлантического океана, оплот гугенотов, взятый после упорной осады кардиналом Ришелье в 1628 году.
  
  Гасконь - провинция на юге Франции. Гасконские дворяне обычно служили в гвардии короля.
  
  Беарн - область (провинция) на юге Франции, у подножия Пиренеев.
  
  Генрих IV Бурбон (1553-1610) - французский король с 1583 по 1610 год, родился в Беарне. До вступления на престол был вождем гугенотов. Впоследствии из политических соображений перешел в католическую веру. В 1598 году издал Нантский эдикт (указ), по которому гугенотам была предоставлена свобода вероисповедания и некоторая политическая независимость. Цапля в басне... - Имеется в виду басня Лафонтена "Цапля" (VII, 4).
  
  Отец Жозеф - Франсуа Ле Клер дю Трамбле (1577-1638). Известен под именем "отца Жозефа" или "серого преосвященства". Был доверенным лицом и советником кардинала Ришелье. Энергичный, жестокий, честолюбивый, отец Жозеф, не имея никакого официального звания, тем не менее пользовался большим влиянием и властью.
  
  Лига (или: Святая Лига) - название католической конфедерации, созданной в 1576 году герцогом де Гизом с целью защиты католической религии и борьбы против кальвинистов.
  
  Бассомпьер, Франсуа (1579-1646) - маршал Франции и дипломат. Участвовал в дворцовой интриге против Ришелье; после ее провала просидел по приказу всесильного кардинала двенадцать лет в Бастилии.
  
  Шале-Анри де Талейран, маркиз де Шале (1599-1626), фаворит Людовика XIII; казнен по подозрению в заговоре против кардинала Ришелье.
  
  Бекингэм, Джорж Вилльерс (1592-1628) - английский политический деятель, фаворит королей Якова I и Карла I.
  
  Нарцисс - персонаж древнегреческих мифов. Влюбившись в свое собственное отражение в воде фонтана и не в силах оторвать от него взора, он бросился в воду и погиб. Имя его стало нарицательным для человека самонадеянного и самовлюбленного.
  
  Великий Помпеи проиграл Фарсальскую битву, а король Франциск Первый... бой при Павии. - Имеется в виду римский политический деятель и полководец Гней Помпеи (106-48 до н. э.) и его битва с войсками Цезаря около города Фарсала в Фессалии. Силы Помпея были разбиты, сам он бежал в Египет, где был убит приближенным египетского царя.
  
  Французский король Франциск I (1494-1547) в 1525 году был побежден испанцами в битве при городе Павия (Италия) и захвачен в плен, откуда он и написал в письме ставшую знаменитой фразу: "Все потеряно, кроме чести".
  
  Соломонов суд - выражение, употребляемое в значении: суд мудрый и скорый. Оно основано на библейском мифе (3-я Книга Царств, 3, 16-28).
  
  Соломон, один из величайших мудрецов древности, был сыном царя Давида и наследовал ему, правя прибл. с 970 по 931 год до н. э. Ему приписывается составление ряда канонических книг Библии.
  
  Карл Великий - Карл I Великий (742-814), король франков, с 800 года император Запада.
  
  Августин, Аврелий (354-430) - один из выдающихся религиозных философов, автор сочинений "О граде божием", "Исповедь" и др.
  
  "Победа... столь же полная, как у Сэ." - Речь идет о стычке, происшедшей в 1620 году между армией короля и войсками засевших в Анжере мятежных феодалов. В политических целях успеху королевских войск придавали характер шумной победы.
  
  Бонифаций. - То есть "делающий добро" (от лат. bonus - "хороший, добрый" и facere - "делать").
  
  Люксембург. - То есть Люксембургский дворец в Париже. Построен в 1615-1620 годах для Марии Медичи.
  
  ... Атос представлялся ему Ахиллом, Портос - Аяксом, а Арамис-Иосифом. - Ахилл (Ахиллес) и Аякс в древнегреческой мифологии - герои Троянской войны, знаменитые своей силой и доблестью; Иосиф - один из легендарных библейских персонажей, идеальный юноша.
  
  Жан Моке (1575-после 1617) - французский путешественник, автор книги "Путешествия в Африку, Азию, восточную и западную Индию" (1617).
  
  "Тень Самуила явилась Саулу..." - Саул, первый правитель иудеев (XI век до н. э.). Библейская легенда рассказывает о том, что Саул стал царем при поддержке пророка Самуила. Впоследствии Саул стал неугоден богу; явившись к чародейке Аэндоре, он просил вызвать дух Самуила, который предсказал поражение Израиля, смерть Саула и его сыновей.
  
  Изваяние Самаритянки. - Речь идет о скульптурном изображении евангельского эпизода - Христос и Самаритянка у колодца Иакова. Оно служило украшением гидравлического насоса, установленного в 1603-1608 годах в Париже.
  
  Госпожа де Шеврез (1600-1679) - имела большое влияние в оппозиционных кругах, участвовала в заговорах против Ришелье и Мазарини, активно участвовала в событиях Фронды.
  
  Трагуарский крест - с XIII века крест с таким названием находился в Париже на одном из уличных перекрестков. Был упразднен в 1778 году.
  
  "...почувствовал себя сильным, как Самсон перед филистимлянами." - Библейский персонаж Самсон знаменит своей силой и отвагой, сосредоточенной, по преданию, в его волосах. Возлюбленная Самсона - коварная Далила, филистимлянка, во сне остригла его и выдала своим соотечественникам. Когда у Самсона отросли волосы, он потряс филистимлянский храм и разрушил его, погибнув вместе со своими врагами под развалинами.
  
  Сегье, Пьер (1588-1672) - канцлер Франции при короле Людовике XIII и Людовике XIV.
  
  Мария Медичи (1573-1642) - французская королева, жена Генриха IV и мать Людовика XIII.
  
  Лафем, Бартелеми (1545-1612) - генеральный контролер коммерции; покровительствовал ряду нарождающихся отраслей французской промышленности.
  
  "...некое подобие Дионисиева уха.." - Дионисий Старший, сиракузкий тиран (405-367 до н. э.), отличавшийся крайней подозрительностью, содержал своих пленников в помещениях, своды которых были устроены таким образом, что малейший шорох оттуда доходил до тайника, сделанного в форме уха, где Дионисий подслушивал их разговоры. Тайник этот получил название Дионисиева уха.
  
  Иоанн Златоуст (ок. 347-407) - крупный деятель восточно-христианской церкви, риторики и богословия. Обладая выдающимся ораторским талантом, снискал известность своими проповедями.
  
  Таур - замок в Лондоне, с XVI века служивший политической тюрьмой.
  
  "Боюсь данайцев, даже приносящих дары" - полустишие Вергилия (из его "Энеиды"), часто цитируемое по-латыни. Выражение возникло из греческих сказаний о Троянской войне. Данайцы, после безуспешной осады Трои, прибегли к хитрости: соорудили огромного деревянного коня, они оставили его у стен Трои. Троянцы, не слушая предостережений Лаокоона и пророчицы Кассандры, втащили коня в город. Ночью данайцы, спрятавшиеся внутри коня, вышли, перебили стражу и овладели Троей.
  
  Шатле - название двух крепостей в старом Париже. В одной из них помещалась уголовная полиция, другая - служила тюрьмой.
  
  Сады Армиды - Армида - одна из героинь поэмы итальянского поэта XVI века Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим". В своих заколдованных садах она удерживала вдали от армии крестоносцев воина Рено.
  
  Ересиарх Янсений - голландский богослов Корнелий Янсен (1585-1638), прозванный Янсением. В посмертно изданной книге "Августинус" изложил свои взгляды на учение Августина по поводу благодати и предопределения, отстаивая их решающую роль. Положил начало янсенизму - религиозно-нравственному течению, близкому к протестантизму.
  
  Ересь пелагианцев и полупелагианцев - по имени монаха Пелагия (ок. 360-422), проповедовавшего значительную свободу воли и выбора, преуменьшая тем самым роль "божественной благодати", то есть фактически участие церкви в нравственном совершенствовании человека.
  
  Вуатюр, Венсан (1597-1648) - французский поэт, почитаемый в литературно-аристократических салонах своего времени.
  
  Патрю, Оливье (1604-1681) - известный французский адвокат. Благодарственная речь, которую он произнес перед Академией по поводу своего избрания, имела такой успех, что впоследствии произнесение торжественной речи стало традиционно обязательным для каждого вновь избранного в нее члена.
  
  Юдифь - библейская героиня. Проникнув в лагерь ассирийского военачальника Олоферна, она убила его, спасая от гибели осажденный город Ветулию. при осаде Арраса... - Речь идет о городе на севере Франции. Его осады неоднократно предпринимались в царствование Генриха IV.
  
  Брут - Марк Юний Брут. Вместе со своим другом Кассием был участником заговора против Цезаря и его убийства.
  
  Седьмая заповедь господня - "не прелюбодействуй" - одна из десяти библейских заповедей, то есть морально-религиозных предписаний, будто бы собственноручно начертанных богом на каменных скрижалях и врученных им пророку Моисею на горе Синай.
  
  "...голова его тряслась, как у пьяных сатиров Рубенса." - На ряде полотен крупнейшего фламандского живописца Петера Пауля Рубенса (1577-1640) изображены опьяненные вином и любовью сатиры.
  
  "...знатный, как Дандоло или Монморанси..." - Дандоло - знаменитый венецианский род эпохи средних веков и Возрождения. Многие из его представителей стали дожами Венеции. Монморанси - один из древнейших родов Франции.
  
  "...седла наших Буцефалов". - Буцефалом звали коня Александра Македонского, которого только он один сумел укротить.
  
  "...мы были бы похожи на двух сыновей Эмона..." - Имеется в виду эпизод из французской средневековой поэмы и рыцарского романа "Четыре сына Эмона" (или "Рено де Монтобан"), повествующих о четырех братьях, непокорных вассалах Карла Великого.
  
  Великий Могол - титул правителей монгольской империи в Индии со времени правления Бабера (1505-1530), потомка Тамерлана.
  
  "...подобно боевым коням Ипполита..." - По древнегреческим преданиям, Ипполит, сын Тезея, был любим своею мачехой Федрой. Отвергнув ее любовь, он пал жертвой вызванного по наущению Федры гнева бога Посейдона: испуганные морским чудовищем, его кони устремились с крутого берега в пропасть.
  
  Бассет, гальбик, ландскнехт - названия карточных игр.
  
  Лукулл (ок. 106 - ок. 57 до н. э.) - римский военачальник, обладавший огромным богатством и прославившийся роскошью и пирами.
  
  Мольер еще не написал тогда своего "Скупого". - Речь идет о пьесе великого французского драматурга Мольера, написанной в 1868 году. Ее главным действующим лицом является скупой богатей Гарпагон.
  
  Пуритане - участники религиозного движения в Англии, возникшего во второй половине XVI века. Представители торговой буржуазии и зажиточных земледельцев, пуритане были врагами абсолютизма. В быту проповедовали нетерпимость к роскоши, аскетизм, строгую нравственность.
  
  Бенсерад - Исаак де Бопсерад (1613-1691) - французский писатель, автор многочисленных поэтических и драматических произведений.
  
  Цирцея - по Гомеру, коварная волшебница. В "Одиссее" рассказывается, как с помощью волшебного напитка она превратила спутников Одиссея в свиней. Ее имя стало синонимом опасной обольстительницы.
  
  "...какая-нибудь рыба... принесет его нам, как принесла Поликрату." - Поликрат, правитель Самоса (ум. 522 до н. э.), сорок дет наслаждался полным благополучием, но, боясь больших несчастия в будущем, решил откупиться от судьбы малой жертвой и бросил в море свое драгоценное кольцо.
  
  Однако вскоре ему была принесена рыба, которая, как оказалось, проглотила это кольцо. Через некоторое время Самос был захвачен врагами, а Поликрат убит.
  
  Госпожа де Севинъе - Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де Севинье (1626-1696), ставшая широко известной после публикации в 1726 году ее писем к дочери, замечательных по стилю и содержащих немало интересных деталей о нравах ее времени.
  
  "...вложив в руки какого-нибудь фанатика кинжал Жака Клемана или Равальяка..." - Жак Клеман (1567-1589) - доминиканский монах, в 1589 году убивший французского короля Генриха III.
  
  Равальяк (1578-1610) - фанатический приверженец католицизма. В 1610 году совершил убийство французского короля Генриха IV.
  
  Мадемуазель де Монпансье - Катрин-Мари де Лорэнн, герцогиня де Монпансье (1552-1596), принимавшая активное участие в войнах Лиги. Ее подозревали, правда, без достаточных оснований, в подстрекательстве Жака Клемана к убийству Генриха III.
  
  Сикст Пятый - папа с 1585 по 1590 год, известен своей реформаторской деятельностью и участием в религиозных раздорах во Франции.
  
  Нестор - один из персонажей "Илиады" Гомера, славившийся своим умом и мудрыми советами.
  
  Тайберн - квартал старого Лондона, где совершались публичные экзекуции.
  
  Варфоломеевская ночь 1572 года. - Речь идет об избиении гугенотов в ночь на 24 августа 1572 года (день св. Варфоломея).
  
  Тристан - французский государственный деятель при короле Людовике XI (1461-1483).
  
  Марион Делорм (1611-1650) - получила известность благодари своей красоте и любовным историям.
  
  Госпожа д'Эгильон (1604-1675) - племянница кардинала Ришелье.
  
  Медуза - в древнегреческой мифологии женщина-чудовище, чей взгляд превращал в камень все, на что он обращался.
  
  Мессалина - третья жена римского императора Клавдия, известная своим распутством. Имя ее стало нарицательным.
  
  Леди Макбет - персонаж трагедии Шекспира "Макбет"; жестокая и коварная женщина.
  
  "...пение ангела, утешающего трех еврейских отроков в печи огненной." - Речь идет о библейском эпизоде, повествующем о том, как Навуходоносор повелел бросить в раскаленную добела печь Седраха, Мисаха и Авденаго, которые не желали поклоняться его божествам и его золотому истукану. Бог же послал ангела и сделал трех отроков невредимыми среди огня.
  
  Велиал - имя, которым в Ветхом завете наделен глава демонов, означает "вредоносный".
  
  Сарданапал - легендарный ассирийский правитель, воплощение жесткости и разврата.
  
  Сивиллы - легендарные женщины-пророчицы.
  
  "...провозглашаю вас Лукрецией Англии". - Лукрецией звали римлянку, лишившую себя жизни после того, как она была обесчещена Секстом, сыном царя Тарквиния Гордого.
  
  Иуда Маккавей - вождь иудейского восстания против сирийского царя Антиоха IV Эпифана, одержал несколько побед над сирийскими войсками и погиб в бою (160 год до н. э.).
  
  Герцог де Люинъ - коннетабль Франции и фаворит Людовика XIII.
  
  Братство лазаристов - конгрегация, созданная в 1625 году Венсаном де Полем для подготовки миссионеров.
  
  Примечания
  1
  Верный и сильный (лат.).
  
  (обратно)
  2
  Многим не равное (лат.).
  
  (обратно)
  3
  Боюсь данайцев, даже приносящих дары (лат.).
  
  (обратно)
  4
  Просто замечательная (лат.).
  
  (обратно)
  5
  Легче плавающему (лат.)
  
  (обратно)
  6
  Подобно тому, как в необъятности небес (лат.).
  
  (обратно)
  7
  Низшие чины (лат.).
  
  (обратно)
  8
  Доказательство, лишенное всякого украшения (лат.)
  
  (обратно)
  9
  Сожалеешь о дьяволе (лат.).
  
  (обратно)
  10
  Речь клириков да будет сурова (лат.).
  
  (обратно)
  11
  Самым громким голосом (лат.).
  
  (обратно)
  12
  Суета сует! (лат.).
  
  (обратно)
  13
  Было, есть, будет (лат.).
  
  (обратно)
  14
  Моя вина (лат.).
  
  (обратно)
  15
  Их замечают в пустыне (лат.).
  
  (обратно)
  16
  Будьте любезны, сэр, указать мне дорогу в Лондон (англ.).
  
  (обратно)
  17
  Мой господин лорд д'Артаньян (англ.).
  
  (обратно)
  18
  Я погибла! (англ.)
  
  (обратно)
  19
  Я должна умереть! (англ.)
  
  (обратно)
  Оглавление
  ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА, где устанавливается, что в героях повести, которую мы будем иметь честь рассказать нашим читателям, нет ничего мифологического, хотя имена их и оканчиваются на "ос" и "ис"
  ЧАСТЬ I
   Глава 1. ТРИ ДАРА Г-НА Д'АРТАНЬЯНА-ОТЦА
   Глава 2. ПРИЕМНАЯ Г-НА ДЕ ТРЕВИЛЯ
   Глава 3. АУДИЕНЦИЯ
   Глава 4. ПЛЕЧО АТОСА, ПЕРЕВЯЗЬ ПОРТОСА И ПЛАТОК АРАМИСА
   Глава 5. КОРОЛЕВСКИЕ МУШКЕТЕРЫ И ГВАРДЕЙЦЫ Г-НА КАРДИНАЛА
   Глава 6. ЕГО ВЕЛИЧЕСТВО КОРОЛЬ ЛЮДОВИК ТРИНАДЦАТЫЙ
   Глава 7. МУШКЕТЕРЫ У СЕБЯ ДОМА
   Глава 8. ПРИДВОРНАЯ ИНТРИГА
   Глава 9. ХАРАКТЕР Д'АРТАНЬЯНА ВЫРИСОВЫВАЕТСЯ
   Глава 10. МЫШЕЛОВКА В СЕМНАДЦАТОМ ВЕКЕ
   Глава 11. ИНТРИГА ЗАВЯЗЫВАЕТСЯ
   Глава 12. ДЖОРДЖ ВИЛЛЬЕРС, ГЕРЦОГ БЕКИНГЭМСКИЙ
   Глава 13. ГОСПОДИН БОНАСЬЕ
   Глава 14. НЕЗНАКОМЕЦ ИЗ МЕНГА
   Глава 15. ВОЕННЫЕ И СУДЕЙСКИЕ
   Глава 16. О ТОМ, КАК КАНЦЛЕР СЕГЬЕ НЕ МОГ НАЙТИ КОЛОКОЛ, ЧТОБЫ УДАРИТЬ В НЕГО, ПО СВОЕМУ ОБЫКНОВЕНИЮ
   Глава 17. СУПРУГИ БОНАСЬЕ
   Глава 18. ЛЮБОВНИК И МУЖ
   Глава 19. ПЛАН КАМПАНИИ
   Глава 20. ПУТЕШЕСТВИЕ
   Глава 21. ГРАФИНЯ ВИНТЕР
   Глава 22. МЕРЛЕЗОНСКИИ БАЛЕТ
   Глава 23. СВИДАНИЕ
   Глава 24. ПАВИЛЬОН
   Глава 25. ПОРТОС
   Глава 26. ДИССЕРТАЦИЯ АРАМИСА
   Глава 27. ЖЕНА АТОСА
   Глава 28. ВОЗВРАЩЕНИЕ
   Глава 29. ПОГОНЯ ЗА СНАРЯЖЕНИЕМ
   Глава 30. МИЛЕДИ
  ЧАСТЬ II
   Глава 1. АНГЛИЧАНЕ И ФРАНЦУЗЫ
   Глава 2. ОБЕД У ПРОКУРОРА
   Глава 3. СУБРЕТКА И ГОСПОЖА
   Глава 4. ГДЕ ГОВОРИТСЯ ОБ ЭКИПИРОВКЕ АРАМИСА И ПОРТОСА
   Глава 5. НОЧЬЮ ВСЕ КОШКИ СЕРЫ
   Глава 6. МЕЧТА О МЩЕНИИ
   Глава 7. ТАЙНА МИЛЕДИ
   Глава 8. КАКИМ ОБРАЗОМ АТОС БЕЗ ВСЯКИХ ХЛОПОТ НАШЕЛ СВОЕ СНАРЯЖЕНИЕ
   Глава 9. ВИДЕНИЕ
   Глава 10. ГРОЗНЫЙ ПРИЗРАК
   Глава 11. ОСАДА ЛА-РОШЕЛИ
   Глава 12. АНЖУЙСКОЕ ВИНО
   Глава 13. ХАРЧЕВНЯ "КРАСНАЯ ГОЛУБЯТНЯ"
   Глава 14. О ПОЛЬЗЕ ПЕЧНЫХ ТРУБ
   Глава 15. СУПРУЖЕСКАЯ СЦЕНА
   Глава 16. БАСТИОН СЕН-ЖЕРВЕ
   Глава 17. СОВЕТ МУШКЕТЕРОВ
   Глава 18. СЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
   Глава 19. ЗЛОЙ РОК
   Глава 20. БЕСЕДА БРАТА С СЕСТРОЙ
   Глава 21. ОФИЦЕР
   Глава 22. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
   Глава 23. ВТОРОЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
   Глава 24. ТРЕТИЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
   Глава 25. ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
   Глава 26. ПЯТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ
   Глава 27. ИСПЫТАННЫЙ ПРИЕМ КЛАССИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ
   Глава 28. ПОБЕГ
   Глава 29. ЧТО ПРОИСХОДИЛО В ПОРТСМУТЕ 23 АВГУСТА 1628 ГОДА
   Глава 30. ВО ФРАНЦИИ
   Глава 31. МОНАСТЫРЬ КАРМЕЛИТОК В БЕТЮНЕ
   Глава 32. ДВЕ РАЗНОВИДНОСТИ ДЕМОНОВ
   Глава 33. ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ
   Глава 34. ЧЕЛОВЕК В КРАСНОМ ПЛАЩЕ
   Глава 35. СУД
   Глава 36. КАЗНЬ
  ЗАКЛЮЧЕНИЕ
  ЭПИЛОГ
  ПРИМЕЧАНИЯ
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"