Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

Можно ли заменить в постели мужа у красавицы жены? Думаю что да! Галантерейщик не в счет!

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ай-да молодец Дартаньян!
  Глава 17. СУПРУГИ БОНАСЬЕ
  Кардинал уже вторично в разговоре с королем упоминал об алмазных подвесках. Людовика XIII поразила такая настойчивость, и он решил, что за этим советом кроется тайна.
  
  Он не раз чувствовал себя обиженным по той причине, что кардинал, имевший превосходную полицию - хотя она и не достигала совершенства полиции, современной нам, - оказывался лучше осведомленным о семейных делах короля, чем сам король. На этот раз король решил, что беседа с Анной Австрийской должна пролить свет на какое-то обстоятельство, непонятное ему. Он надеялся затем вернуться к кардиналу, проникнув в какие-то тайны, известные или неизвестные его преосвященству. И в том и в другом случае это должно было поднять престиж короля в глазах его министра.
  
  Людовик XIII пошел к королеве и, по своему обыкновению, начал разговор с угроз, относившихся к ее приближенным. Анна Австрийская слушала, опустив голову, давая излиться потоку, в надежде, что должен же наступить конец. Но не этого желал король. Король желал ссоры, в пылу которой должен был пролиться свет - безразлично какой. Он был убежден, что у кардинала есть какая-то затаенная мысль и что он готовит ему одну из тех страшных неожиданностей, непревзойденным мастером которых он был. Его настойчивые обвинения привели его к желанной цели.
  
  - Ваше величество, - воскликнула Анна Австрийская, выведенная из терпения смутными намеками, - почему вы не скажете прямо, что у вас на душе? Что я сделала? Какое преступление совершила? Не может быть, чтобы ваше величество поднимали весь этот шум из-за письма, написанного мною брату.
  
  Король не нашелся сразу, что ответить на такой прямой вопрос. Он подумал, что сейчас самое время сказать те слова, которые должны были быть оказаны только накануне празднества.
  
  - Сударыня, - проговорил он с важностью, - в ближайшие дни будет устроен бал в ратуше. Я считаю необходимым, чтобы вы, из уважения к нашим славным старшинам, появились на этом балу в парадном платье и непременно с алмазными подвесками, которые я подарил вам ко дню рождения. Вот мой ответ.
  
  Ответ этот был ужасен. Анна Австрийская подумала, что королю известно все и что он только по настоянию кардинала был скрытен всю эту неделю.
  
  Такая скрытность, впрочем, была в характере короля. Королева страшно побледнела и оперлась о маленький столик своей прелестной рукой, сейчас казавшейся вылепленной из воска. Глядя на короля глазами, полными ужаса, она не произнесла ни слова.
  
  - Вы слышите, сударыня? - спросил король, наслаждаясь ее замешательством, хоть и не угадывая его причины. - Вы слышите?
  
  - Слышу, сударь, - пролепетала королева.
  
  - Вы будете на этом балу?
  
  - Да.
  
  - И на вас будут ваши алмазные подвески?
  
  - Да.
  
  Королева стала еще бледнее. Король заметил это и, удивляясь ее тревогой с той холодной жестокостью, которая составляла одну из самых неприятных сторон его характера, проговорил:
  
  - Итак, решено! Вот и все, что я хотел сказать вам.
  
  - Но на какой день назначен бал? - спросила Анна Австрийская.
  
  Людовик XIII почувствовал, что ему не следует отвечать на этот вопрос: голос королевы был похож на голос умирающей.
  
  - Весьма скоро, сударыня, - ответил король. - Но я не помню в точности числа, нужно будет спросить у кардинала.
  
  - Значит, это его высокопреосвященство посоветовал вам дать бал? - воскликнула королева.
  
  - Да, сударыня. Но к чему этот вопрос? - с удивлением спросил король.
  
  - И он же посоветовал вам напомнить мне об алмазных подвесках?
  
  - Как вам сказать...
  
  - Это он, ваше величество, он!
  
  - Не все ли равно - он или я? Не считаете ли вы эту просьбу преступной?
  
  - Нет, сударь.
  
  - Значит, вы будете?
  
  - Да.
  
  - Прекрасно, - сказал король, идя к выходу. - Надеюсь, вы исполните ваше обещание.
  
  Королева сделала реверанс, не столько следуя этикету, сколько потому, что у нее подгибались колени.
  
  Король ушел очень довольный.
  
  - Я погибла! - прошептала королева. - Погибла! Кардинал знает все.
  
  Это он натравливает на меня короля, который пока еще ничего не знает, но скоро узнает. Я погибла! Боже мой! Боже мой!..
  
  Она опустилась на колени и, закрыв лицо дрожащими руками, углубилась в молитву.
  
  Положение действительно было ужасно. Герцог Бекингэм вернулся в Лондон, г-жа де Шеврез находилась в Туре. Зная, что за ней следят настойчивее, чем когда-либо, королева смутно догадывалась, что предает ее одна из ее придворных дам, но не знала, кто именно. Ла Порт не имел возможности выходить за пределы Лувра; она не могла довериться никому на свете.
  
  Ясно представив себе, как велико несчастье, угрожающее ей, и как она одинока, королева не выдержала и разрыдалась.
  
  - Не могу ли я чем-нибудь помочь вашему величеству? - произнес вдруг нежный, полный сострадания голос.
  
  Королева порывисто обернулась; нельзя было ошибиться, услышав этот голос: так говорить мог только друг.
  
  И действительно, у одной из дверей, ведущей в комнату королевы, стояла хорошенькая г-жа Бонасье. Она была занята уборкой платьев и белья королевы в соседней маленькой комнатке и не успела выйти, когда появился король. Таким образом, она слышала все.
  
  Королева, увидев, что она не одна, громко вскрикнула. В своей растерянности она не сразу узнала молодую женщину, приставленную к ней Ла Портом.
  
  - О, не бойтесь, ваше величество! - воскликнула молодая женщина, ломая руки и плача при виде отчаяния своей повелительницы. - Я предана вашему величеству душой и телом, и, как ни далека я от вас, как ни ничтожно мое звание, мне кажется, что я придумала, как вызволить ваше величество из беды.
  
  - Вы! О, небо! Вы! - вскричала королева. - Но взгляните мне в глаза.
  
  Меня окружают предатели. Могу ли я довериться вам?
  
  - Ваше величество, - воскликнула молодая женщина, падая на колени, клянусь моей душой, - я готова умереть за ваше величество.
  
  Этот крик вырвался из самой глубины сердца и не оставлял никаких сомнений в его искренности.
  
  - Да, - продолжала г-жа Бонасье, - да, здесь есть предатели. Но именем пресвятой девы клянусь, что нет человека, более преданного вашему величеству, чем я! Эти подвески, о которых спрашивал король... вы отдали их герцогу Бекингэму, не правда ли? Эти подвески лежали в шкатулке розового дерева, которую он унес с собою? Или я ошибаюсь, или не то говорю?
  
  - О, боже, боже! - шептала королева, у которой зубы стучали от страха.
  
  - Так вот, - продолжала г-жа Бонасье, - эти подвески надо вернуть.
  
  - Да, конечно, надо. Но как, как это сделать? - вскричала королева.
  
  - Надо послать кого-нибудь к герцогу.
  
  - Но кого? Кого? Кому можно довериться?
  
  - Положитесь на меня, ваше величество. Окажите мне эту честь, моя королева, и я найду гонца!
  
  - Но придется написать!
  
  - Это необходимо. Хоть два слова, начертанные рукою вашего величества, и ваша личная печать.
  
  - Но эти два слова - это мой приговор, развод, ссылка...
  
  - Да, если они попадут в руки негодяя. Но я ручаюсь, что эти строки будут переданы по назначению.
  
  - О, господи! Мне приходится вверить вам мою жизнь, честь, мое доброе имя!
  
  - Да, сударыня, придется. И я спасу вас.
  
  - Но как? Объясните мне, по крайней мере!
  
  - Моего мужа дня два или три назад освободили. Я еще не успела повидаться с ним. Это простой, добрый человек, одинаково чуждый и ненависти и любви. Он сделает все, что я захочу. Он отправится в путь, не зная, что он везет, и он передаст письмо вашего величества, не зная, что оно от вашего величества, по адресу, который будет ему указан.
  
  Королева в горячем порыве сжала обе руки молодой женщины, глядя на нее так, словно желала прочесть все таившееся в глубине ее сердца.
  
  Но, видя в ее прекрасных глазах только искренность, она нежно поцеловала ее.
  
  - Сделай это, - воскликнула она, - и ты спасешь мою жизнь, спасешь мою честь!
  
  - О, не преувеличивайте услуги, которую я имею счастье оказать вам!
  
  Мне нечего спасать: ведь ваше величество - просто жертва гнусных происков.
  
  - Это правда, дитя мое, - проговорила королева. - И ты не ошибаешься.
  
  - Так дайте мне письмо, ваше величество. Время не терпит.
  
  Королева подбежала к маленькому столику, на котором находились чернила, бумага и перья; она набросала две строчки, запечатала письмо своей печатью и протянула его г-же Бонасье.
  
  - Да, - сказала королева, - но мы забыли об одной очень важной вещи.
  
  - О какой?
  
  - О деньгах.
  
  Госпожа Бонасье покраснела.
  
  - Да, правда, - проговорила она. - И я должна признаться, что мой муж...
  
  - У твоего мужа денег нет? Ты это хотела сказать?
  
  - Нет, деньги у него есть. Он очень скуп - это его главный порок. Но пусть ваше величество не беспокоится, мы придумаем способ...
  
  - Дело в том, что и у меня нет денег, - промолвила королева. (Тех, кто прочтет мемуары г-жи де Моттвиль, не удивит этот ответ.) - Но погоди...
  
  Анна Австрийская подошла к своей шкатулке.
  
  - Возьми этот перстень, - сказала она. - Говорят, что он стоит очень дорого. Мне подарил его мой брат, испанский король. Он принадлежит лично мне, и я могу располагать им. Возьми это кольцо, обрати его в деньги и пусть твой муж едет.
  
  - Через час ваше желание будет исполнено.
  
  - Ты видишь адрес, - прошептала королева так тихо, что с трудом можно было разобрать слова:
  
  - "Милорду герцогу Бекингэму, Лондон".
  
  - Письмо будет передано ему в руки.
  
  - Великодушное дитя! - воскликнула королева.
  
  Госпожа Бонасье поцеловала королеве руку, спрятала письмо в корсаж и унеслась, легкая, как птица.
  
  Десять минут спустя она уже была дома. Она и в самом деле, как говорила королеве, не видела еще мужа после его освобождения. Не знала она и о перемене, происшедшей в его отношении к кардиналу, перемене, которой особенно способствовали два или три посещения графа Рошфора, ставшего ближайшим другом Бонасье.
  
  Граф без особого труда заставил его поверить, что похищение его жены было совершено без всякого дурного умысла и являлось исключительно мерой политической предосторожности.
  
  Она застала г-на Бонасье одного: бедняга с трудом наводил порядок в доме. Мебель оказалась почти вся поломанной, шкафы - почти пустыми: правосудие, по-видимому, не принадлежит к тем трем вещам, о которых царь Соломон говорит, что они не оставляют после себя следа. Что до служанки, то она сбежала тотчас же после ареста своего хозяина. Бедная девушка была так перепугана, что шла, не останавливаясь, от Парижа до самой своей родины - Бургундии.
  
  Почтенный галантерейщик сразу по прибытии домой уведомил жену о своем благополучном возвращении, и жена ответила поздравлением и сообщила, что воспользуется первой свободной минутой, которую ей удастся урвать от своих обязанностей, чтобы повидаться со своим супругом.
  
  Этой первой минуты пришлось дожидаться целых пять дней, что при других обстоятельствах показалось бы г-ну Бонасье слишком долгим сроком. Но разговор с кардиналом и посещения графа Рошфора доставляли ему богатую пищу для размышлений, а, как известно, ничто так не сокращает время, как размышления.
  
  К тому же размышления Бонасье были самого радужного свойства. Рошфор называл его своим другом, своим любезным Бонасье и не переставал уверять его, что кардинал самого лучшего мнения о нем. Галантерейщик уже видел себя на пути к богатству и почестям.
  
  Госпожа Бонасье тоже много размышляла за это время, но, нужно признаться, думы ее были чужды честолюбия. Помимо воли, мысли ее постоянно возвращались к красивому и смелому юноше, влюбленному, по-видимому, столь страстно. Выйдя в восемнадцать лет замуж за г-на Бонасье, живя постоянно среди приятелей своего мужа, неспособных внушить какое-либо чувство молодой женщине с душой более возвышенной, чем можно было ожидать у женщины в ее положении, г-жа Бонасье не поддавалась дешевым соблазнам. Но дворянское звание в те годы, больше чем когда-либо, производило сильное впечатление на обыкновенных горожан, а д'Артаньян был дворянин. Кроме того, он носил форму гвардейца, которая, после формы мушкетера, выше всего ценилась дамами. Он был, повторяем, красив, молод и предприимчив. Он говорил о любви как человек влюбленный и жаждущий завоевать любовь. Всего этого было достаточно, чтобы вскружить двадцатипятилетнюю головку, а г-жа Бонасье как раз достигла этой счастливой поры жизни.
  
  Оба супруга поэтому, хотя и не виделись целую неделю - а за эту неделю ими были пережиты значительные события, - встретились поглощенные каждый своими мыслями. Г-н Бонасье проявил все же искреннюю радость и с распростертыми объятиями пошел навстречу своей жене.
  
  Госпожа Бонасье подставила ему лоб для поцелуя.
  
  - Нам нужно поговорить, - сказала она.
  
  - О чем же? - с удивлением спросил Бонасье.
  
  - Мне нужно сказать вам нечто очень важное... - начала г-жа Бонасье.
  
  - Да, кстати, и я тоже должен задать вам несколько довольно серьезных вопросов, - прервал ее Бонасье. - Объясните мне, пожалуйста, почему вас похитили?
  
  - Сейчас речь не об этом, - ответила г-жа Бонасье.
  
  - А о чем же? О моем заточении?
  
  - Я узнала о нем в тот же день. Но за вами не было никакого преступления, вы не были замешаны ни в какой интриге, наконец, вы не знали ничего, что могло бы скомпрометировать вас или кого-либо другого, и я придала этому происшествию лишь то значение, которого оно заслуживало.
  
  - Вам легко говорить, сударыня! - сказал Бонасье, обиженный недостаточным вниманием, проявленным женой. - Но известно ли вам, что я провел целые сутки в Бастилии?
  
  - Сутки проходят быстро. Не будем же говорить о вашем заточении и вернемся к тому, что привело меня сюда.
  
  - Как это - что привело вас сюда? Разве вас привело сюда не желание увидеться с мужем, с которым вы были целую неделю разлучены? - спросил галантерейщик, задетый за живое.
  
  - Конечно, прежде всего это. Но, кроме того, и другое.
  
  - Говорите!
  
  - Это - дело чрезвычайной важности, от которого, быть может, зависит вся наша будущая судьба.
  
  - Наше положение сильно изменилось за то время, что я не видел вас, госпожа Бонасье, и я не удивлюсь, если через несколько месяцев оно будет внушать зависть очень многим.
  
  - Да, особенно если вы точно выполните то, что я вам укажу.
  
  - Мне?
  
  - Да, вам. Нужно совершить одно доброе, святое дело, и вместе с тем можно будет заработать много денег.
  
  Госпожа Бонасье знала, что упоминанием о деньгах она заденет слабую струнку своего мужа.
  
  Но любой человек, хотя бы и галантерейщик, поговорив десять минут с кардиналом Ришелье, уже делался совершенно иным.
  
  - Много денег? - переспросил Бонасье, выпятив нижнюю губу.
  
  - Да, много.
  
  - Сколько примерно?
  
  - Может быть, целую тысячу пистолей.
  
  - Значит, то, о чем вы собираетесь просить меня, очень важно?
  
  - Да.
  
  - Что же нужно будет сделать?
  
  - Вы немедленно отправитесь в путь. Я дам вам письмо, которое вы будете хранить как зеницу ока и вручите в собственные руки тому, кому оно предназначено.
  
  - И куда же я поеду?
  
  - В Лондон.
  
  - Я? В Лондон? Да вы шутите! У меня нет никаких дел в Лондоне.
  
  - Но другим нужно, чтобы вы поехали в Лондон.
  
  - Кто эти другие? Предупреждаю вас, что я ничего больше не стану делать вслепую и что я не только желаю знать, чем я рискую, но и ради кого я рискую.
  
  - Знатная особа посылает вас, и знатная особа вас ждет. Награда превзойдет ваши желания - вот все, что я могу вам обещать.
  
  - Снова интрига! Вечные интриги! Благодарю! Теперь меня не проведешь: господин кардинал мне кое-что разъяснил.
  
  - Кардинал! - вскричала г-жа Бонасье. - Вы виделись с кардиналом?
  
  - Да, он вызывал меня! - заявил галантерейщик.
  
  - И вы последовали этому приглашению, неосторожный вы человек?
  
  - Должен признаться, что у меня не было выбора - идти или не идти: меня вели двое конвойных. Должен также признаться, что так как я тогда еще не знал его преосвященства, то, если б я мог уклониться от этого посещения, я был бы очень рад.
  
  - Он грубо обошелся с вами, грозил вам?
  
  - Он подал мне руку и назвал своим другом, своим другом! Слышите, сударыня? Я друг великого кардинала!
  
  - Великого кардинала?
  
  - Уж не собираетесь ли вы оспаривать у него этот титул?
  
  - Я ничего не оспариваю, но я говорю вам, что милость министра - вещь непрочная и что только сумасшедший свяжет свою судьбу с министром. Есть власть, стоящая выше его силы, - власть, покоящаяся не на прихоти человека или на исходе каких-нибудь событий. Такой власти и надо служить.
  
  - Мне очень жаль, сударыня, но для меня нет другой власти, кроме власти великого человека, которому я имею честь служить.
  
  - Вы служите кардиналу?
  
  - Да, сударыня. И как его слуга я не допущу, чтобы вы впутывались в заговоры против безопасности государства и чтобы вы, вы помогали интригам женщины, которая, не будучи француженкой, сердцем принадлежит Испании. К счастью, у нас есть великий кардинал: его недремлющее око следит за всем и проникает до глубины сердец.
  
  Бонасье слово в слово повторил фразу, слышанную от графа Рошфора. Он запомнил ее и только ждал случая блеснуть ею. Но бедная молодая женщина, рассчитывавшая на своего мужа и в этой надежде поручившаяся за него королеве, задрожала и от ужаса перед опасностью, которую чуть не навлекла на себя, и от сознания своей беспомощности. Все же, зная слабости своего мужа, а особенно его алчность, она еще не теряла надежды заставить его исполнить ее волю.
  
  - Ах, так, значит, вы кардиналист, сударь! - воскликнула она. - Ах, так вы служите тем, кто истязает вашу жену, оскорбляет вашу королеву!
  
  - Интересы одного человека - ничто перед всеобщим благом. Я за тех, кто спасает государство! - напыщенно произнес Бонасье.
  
  Это снова была фраза графа Рошфора, которую Бонасье запомнил и нашел случай вставить.
  
  - Да имеете ли вы понятие, что такое государство, о котором вы говорите? - спросила, пожимая плечами, г-жа Бонасье. - Оставайтесь лучше простым мещанином, без всяких ухищрений, и станьте на сторону тех, кто предлагает вам наибольшие выгоды.
  
  - Как сказать... - протянул Бонасье, похлопывая по лежавшему подле него туго набитому мешку, который зазвенел серебряным звоном. - Что вы на это скажете, почтеннейшая проповедница?
  
  - Откуда эти деньги?
  
  - Вы не догадываетесь?
  
  - От кардинала?
  
  - От него и от моего друга, графа Рошфора.
  
  - От графа Рошфора? Но ведь он-то меня и похитил!
  
  - Вполне возможно.
  
  - И вы принимаете деньги от этого человека?
  
  - Не говорили ли вы, что это похищение имело причину чисто политическую?
  
  - Но целью этого похищения было заставить меня предать мою госпожу, вырвать у меня под пыткой признания, которые могли бы угрожать чести, а может быть, и жизни моей августейшей повелительницы!
  
  - Сударыня, - сказал Бонасье, - ваша августейшая повелительница - вероломная испанка, и все, что делает кардинал, делается по праву.
  
  - Сударь, - вскричала молодая женщина, - я знала, что вы трусливы, алчны и глупы, но я не знала, что вы подлец!
  
  - Сударыня... - проговорил Бонасье, впервые видевший свою жену в таком гневе и струсивший перед семейной бурей, - сударыня, что вы говорите?
  
  - Я говорю, что вы негодяй! - продолжала г-жа Бонасье, заметив, что она снова начинает приобретать влияние на своего мужа. - Так, значит, вы, вы стали заниматься политикой да сделались к тому же и сторонником кардинала? Так, значит, вы телом и душой продаетесь дьяволу, да еще за деньги?
  
  - Не дьяволу, а кардиналу.
  
  - Это одно и то же! - воскликнула молодая женщина. - Кто говорит "Ришелье" - говорит "сатана".
  
  - Замолчите, сударыня, замолчите! Вас могут услышать!
  
  - Да, вы правы, и мне будет стыдно за вашу трусость.
  
  - Но чего вы, собственно, требуете?
  
  - Я вам уже сказала: я требую, чтобы вы сию же минуту отправились в путь и чтобы вы честно выполнили поручение, которым я удостаиваю вас. На этих условиях я готова все забыть и простить вас. И более того, - она протянула ему руку, - я верну вам свою дружбу.
  
  Бонасье был труслив и жаден, но жену свою он любил: он растрогался.
  
  Пятидесятилетнему мужу трудно долго сердиться на двадцатипятилетнюю жену. Г-жа Бонасье увидела, что он колеблется.
  
  - Ну как же? Вы решились?
  
  - Но, дорогая моя, подумайте сами: чего вы требуете от меня? Лондон находится далеко, очень далеко от Парижа, к тому же возможно, что ваше поручение связано с опасностями.
  
  - Не все ли равно, раз вы избежите их!
  
  - Знаете что, госпожа Бонасье? - сказал галантерейщик. - Знаете что: я решительно отказываюсь. Интриги меня пугают. Я-то ведь видел Бастилию!
  
  Бр-р-р! Это ужас - Бастилия! Стоит мне вспомнить, так мороз по коже подирает. Мне грозили пытками! А знаете ли вы, что такое пытки? Деревянные клинья загоняют между пальцами ноги, пока не треснут кости... Нет, решительно нет! Я не поеду. А почему бы, черт возьми, вам не поехать самой?
  
  Мне начинает казаться, что я вообще был до сих пор в заблуждении на ваш счет: мне кажется, что вы мужчина, да еще из самых отчаянных.
  
  - А вы... вы - женщина, жалкая женщина, глупая и тупая! Ах! Вы трусите? Хорошо. В таком случае, я сию же минуту заставлю именем королевы арестовать вас, и вас засадят в ту самую Бастилию, которой вы так боитесь!
  
  Бонасье впал в глубокую задумчивость. Он обстоятельно взвесил в своем мозгу, с чьей стороны грозит большая опасность - со стороны ли кардинала или со стороны королевы. Гнев кардинала был куда опаснее.
  
  - Прикажете арестовать меня именем королевы? - сказал он наконец. - А я сошлюсь на его преосвященство.
  
  Тут только г-жа Бонасье поняла, что зашла чересчур далеко, и ужаснулась. Со страхом вглядывалась она в это тупое лицо, на котором выражалась непоколебимая решимость перетрусившего глупца.
  
  - Хорошо, - сказала она. - Возможно, что вы в конце концов правы.
  
  Мужчина лучше разбирается в политике, особенно вы, господин Бонасье, раз вам довелось беседовать с кардиналом. И все же мне очень обидно, - добавила она, - что мой муж, человек, на любовь которого я, казалось, могла положиться, не пожелал исполнить мою прихоть.
  
  - Ваши прихоти могут завести слишком далеко, - покровительственным тоном произнес Бонасье. - И я побаиваюсь их.
  
  - Придется отказаться от моей затеи, - со вздохом промолвила молодая женщина. - Пусть так. Не будем больше об этом говорить.
  
  - Если бы вы хоть толком сказали мне, что я должен был сделать в Лондоне, - помолчав немного, заговорил Бонасье, с некоторым опозданием вспомнивший, что Рошфор велел ему выведывать тайны жены.
  
  - Вам это ни к чему знать, - ответила молодая женщина, которую теперь удерживало недоверие. - Дело шло о пустяке, о безделушке, которую иногда так жаждет женщина, о покупке, на которой можно было хорошо заработать.
  
  Но чем упорнее молодая женщина старалась скрыть свои мысли, тем больше Бонасье убеждался, что тайна, которую она отказывалась доверить ему, имеет важное значение. Он поэтому решил немедленно бежать к графу Рошфору и дать ему знать, что королева ищет гонца, чтобы отправить его в Лондон.
  
  - Простите, дорогая, но я должен покинуть вас, - сказал он. - Не зная, что вы сегодня придете, я назначил свидание одному приятелю. Я задержусь недолго, и, если вы подождете меня минутку, я, кончив разговор, сразу же вернусь за вами и, так как уже темнеет, провожу вас в Лувр.
  
  - Благодарю вас, сударь, - ответила г-жа Бонасье. - Вы недостаточно храбры, чтобы оказать мне какую-либо помощь. Я могу вернуться в Лувр одна.
  
  - Как вам будет угодно, госпожа Бонасье, - сказал бивший галантерейщик. - Скоро ли я увижу вас снова?
  
  - Должно быть, на будущей неделе я получу возможность немного освободиться от службы и воспользуюсь этим, чтобы привести в порядок наши вещи, которые, надо думать, несколько пострадали.
  
  - Хорошо, буду ждать вас. Вы на меня не сердитесь?
  
  - Я? Нисколько.
  
  - Значит, до скорого свидания?
  
  - До скорого свидания.
  
  Бонасье поцеловал руку жены и поспешно удалился.
  
  - Да, - проговорила г-жа Бонасье, когда входная дверь захлопнулась за ее мужем и она оказалась одна, - этому дурню только не хватало стать кардиналистом. А я-то ручалась королеве, я-то обещала моей несчастной госпоже... О, боже, боже! Она сочтет меня одной из тех подлых тварей, которыми кишит дворец и которых поместили около нее, чтобы они шпионили за ней... Ах, господин Бонасье! Я никогда особенно не любила вас, а теперь дело хуже: я ненавижу вас и даю слово, что рассчитаюсь с вами!
  
  Не успела она произнести эти слова, как раздался стук в потолок, заставивший ее поднять голову.
  
  - Дорогая госпожа Бонасье, - донесся сквозь потолок чей-то голос, отворите маленькую дверь на лестницу, и я спущусь к вам!
  
  Глава 18. ЛЮБОВНИК И МУЖ
  - Да, сударыня, - сказал д'Артаньян, входя в дверь, которую отворила ему молодая женщина, - разрешите мне сказать вам: жалкий у вас муж.
  
  - Значит, вы слышали наш разговор? - живо спросила г-жа Бонасье, с беспокойством глядя на д'Артаньяна.
  
  - От начала и до конца.
  
  - Но каким же образом, боже мой?
  
  - Таким же образом, каким мне удалось услышать и несколько более оживленный разговор между вами и сыщиками кардинала.
  
  - Что же вы поняли из нашего разговора?
  
  - Тысячу разных вещей. Во-первых, что ваш муж, к счастью, глупец и тупица; затем, что вы находитесь в затруднении, чему я несказанно рад, так как это даст мне возможность оказать вам услугу, - а видит бог, я готов броситься за вас в огонь; и наконец, что королеве нужен смелый, находчивый и преданный человек, готовый поехать по ее поручению в Лондон. Я обладаю, во всяком случае, некоторыми из требуемых качеств, и вот я жду ваших распоряжений.
  
  Госпожа Бонасье ответила не сразу, но сердце ее забилось от радости и глаза загорелись надеждой.
  
  - А что будет мне порукой, - спросила она, - если я решусь доверить вам эту задачу?
  
  - Порукой пусть служит моя любовь к вам. Ну говорите же, приказывайте! Что я должен сделать?
  
  - Боже мой, - прошептала молодая женщина, - могу ли я доверить вам такую тайну! Ведь вы еще почти дитя!
  
  - Вижу, вам нужно, чтобы кто-нибудь поручился за меня.
  
  - Признаюсь, меня бы это очень успокоило.
  
  - Знаете ли вы Атоса?
  
  - Нет.
  
  - Портоса?
  
  - Нет.
  
  - Арамиса?
  
  - Нет. Кто они, все эти господа?
  
  - Мушкетеры его величества. Знаете ли вы их капитана, господина де Тревиля?
  
  - О да! Его я знаю - не лично, но понаслышке: королева не раз говорила о нем как о благородном и честном дворянине.
  
  - Вы, надеюсь, не считаете возможным, чтобы он предал вас в угоду кардиналу?
  
  - Разумеется, нет.
  
  - В таком случае откройте ему вашу тайну и спросите, можете ли вы довериться мне, как бы важна, драгоценна и страшна ни была эта тайна.
  
  - Но ведь она принадлежит не мне, и я не имею права открыть ее!
  
  - Ведь собирались же вы доверить со господину Бонасье! - с обидой сказал д'Артаньян.
  
  - Как доверяют письмо дуплу дерева, крылу голубя, ошейнику собаки.
  
  - Но вы же видите, как я вас люблю!
  
  - Да, вы это говорите.
  
  - Я честный человек!
  
  - Думаю, что так.
  
  - Я храбр!
  
  - О, в этом я убеждена.
  
  - Тогда испытайте меня!
  
  Госпожа Бонасье, борясь с последними сомнениями, посмотрела на молодого человека. Но в глазах его был такой огонь, голос звучал так убедительно, что она чувствовала желание довериться ему. Да и, кроме того, другого выхода не было. Приходилось пойти на риск. Чрезмерная осторожность, как и чрезмерная доверчивость были одинаково опасны для королевы.
  
  Затем - мы вынуждены в том признаться - заставило ее заговорить и невольное чувство, испытываемое ею к этому юноше.
  
  - Послушайте, - сказала она, - я уступаю вашим настояниям и полагаюсь на вас. Но клянусь перед богом, который нас слышит, что, если вы предадите меня, хотя бы враги мои меня помиловали, я покончу с собой, обвиняя вас в моей гибели!
  
  - А я, - проговорил д'Артаньян, - клянусь перед богом, что, если буду схвачен, выполняя ваше поручение, я лучше умру, чем скажу или сделаю что-нибудь, могущее на кого-либо набросить тень!
  
  И тогда молодая женщина посвятила его в тайну, часть которой случай уже приоткрыл перед ним на мосту против Самаритянки.
  
  Это было их объяснением в любви.
  
  Д'Артаньян сиял от гордости и счастья. Эта тайна, которой он владел, эта женщина, которую он любил, придавали ему исполинские силы.
  
  - Я еду, - сказал он. - Еду сию же минуту!
  
  - Как это - вы едете? - воскликнула г-жа Бонасье. - А полк, а командир?
  
  - Клянусь своей душой, вы заставили меня забыть обо всем, дорогая Констанция! Вы правы, мне нужен отпуск.
  
  - Снова препятствие! - с болью прошептала г-жа Бонасье.
  
  - О, с этим препятствием, - промолвил после минутного размышления д'Артаньян, - я легко справлюсь, не беспокойтесь.
  
  - Как?
  
  - Я сегодня же вечером отправлюсь к господину де Тревилю и попрошу его добиться для меня этой милости у его зятя, господина Дезэссара.
  
  - Но это еще не все...
  
  - Что же вас смущает? - спросил д'Артаньян, видя, что г-жа Бонасье не решается продолжать.
  
  - У вас, может быть, нет денег?
  
  - "Может быть" тут излишне, - ответил, улыбаясь, д'Артаньян.
  
  - Если так, - сказала г-жа Бонасье, открывая шкаф и вынимая оттуда мешок, который полчаса назад так любовно поглаживал ее супруг, - возьмите этот мешок.
  
  - Мешок кардинала! - расхохотавшись, сказал д'Артаньян, а он, как мы помним, благодаря разобранным доскам пола слышал от слова до слова весь разговор между мужем и женой.
  
  - Да, мешок кардинала, - подтвердила г-жа Бонасье. - Как видите, внешность у него довольно внушительная.
  
  - Тысяча чертей! - воскликнул д'Артаньян. - Это будет вдвойне забавно: спасти королеву с помощью денег его преосвященства!
  
  - Вы милый и любезный юноша, - сказала г-жа Бонасье. - Поверьте, что ее величество не останется в долгу.
  
  - О, я уже полностью вознагражден! - воскликнул д'Артаньян. - Я люблю вас, вы разрешаете мне говорить вам это... Мог ли я надеяться на такое счастье!..
  
  - Тише! - вдруг прошептала, задрожав, г-жа Бонасье.
  
  - Что такое?
  
  - На улице разговаривают...
  
  - Голос?..
  
  - Моего мужа. Да, я узнаю его!
  
  Д'Артаньян подбежал к дверям и задвинул засов.
  
  - Он не войдет, пока я не уйду. А когда я уйду, вы ему отопрете.
  
  - Но ведь и я должна буду уйти. Да и как объяснить ему исчезновение денег, если я окажусь здесь?
  
  - Вы правы, нужно выбраться отсюда.
  
  - Выбраться? Но как же? Он увидит нас если мы выйдем.
  
  - Тогда нужно подняться ко мне.
  
  - Ах! - вскрикнула г-жа Бонасье. - Вы говорите это таким тоном, что мне страшно...
  
  Слеза блеснула во взоре г-жи Бонасье при этих словах. д'Артаньян заметил эту слезу и, растроганный, смущенный, упал к ее ногам.
  
  - У меня, - произнес он, - вы будете в безопасности, как в храме, даю вам слово дворянина?
  
  - Идем, - сказала она. - Вверяю вам себя, мой друг.
  
  Д'Артаньян осторожно отодвинул засов, и оба, легкие, как тени, через внутреннюю дверь проскользнули на площадку, бесшумно поднялись по лестнице и вошли в комнату д'Артаньяна.
  
  Оказавшись у себя, молодой человек для большей безопасности загородил дверь. Подойдя затем к окну, они увидели г-на Бонасье, который разговаривал с незнакомцем, закутанным в плащ.
  
  При виде человека в плаще д'Артаньян вздрогнул и, выхватив наполовину шпагу, бросился к дверям.
  
  Это был незнакомец из Менга.
  
  - Что вы собираетесь сделать? - вскричала г-жа Бонасье. - Вы погубите нас!
  
  - Но я поклялся убить этого человека! - воскликнул д'Артаньян.
  
  - Ваша жизнь сейчас посвящена вашей задаче и не принадлежит вам. Именем королевы запрещаю вам подвергать себя какой-либо опасности, кроме тех, которые ждут вас в путешествии!
  
  - А вашим именем вы мне ничего не приказываете?
  
  - Моим именем... - произнесла г-жа Бонасье с сильным волнением, - моим именем я умоляю вас о том же! Но послушаем - мне кажется, они говорят обо мне.
  
  Д'Артаньян вернулся к окну и прислушался.
  
  Господин Бонасье уже отпер дверь своего дома и, видя, что квартира пуста, вернулся к человеку в плаще, которого на минуту оставил одного.
  
  - Она ушла, - сказал Бонасье. - Должно быть, вернулась в Лувр.
  
  - Вы говорите, - спросил человек в плаще, - что она но догадалась, зачем вы ушли?
  
  - Нет, - самодовольно ответил Бонасье, - Она для этого слишком легкомысленная женщина.
  
  - А молодой кавалер дома?
  
  - Не думаю. Как видите, ставни у него закрыты, и сквозь щели не проникает ни один луч света.
  
  - Все равно не мешает удостовериться.
  
  - Каким образом?
  
  - Нужно постучать к нему в дверь.
  
  - Я справлюсь у его слуги.
  
  - Идите.
  
  Бонасье скрылся в подъезде, прошел через ту же дверь, через которую только что проскользнули беглецы, поднялся до площадки д'Артаньяна и постучал.
  
  Никто не отозвался. Портос на этот вечер для пущего блеска попросил уступить ему Планше; что же касается д'Артаньяна, то он и не думал подавать какие-либо признаки жизни.
  
  Когда Бонасье забарабанил в дверь, молодые люди почувствовали, как сердца затрепетали у них в груди.
  
  - Там никого нет, - сказал Бонасье.
  
  - Все равно зайдемте лучше к вам. Там будет спокойнее, чем на улице.
  
  - Ах! - воскликнула г-жа Бонасье. - Мы теперь больше ничего не услышим.
  
  - Напротив, - успокоил ее д'Артаньян, - нам теперь будет еще лучше слышно.
  
  Д'Артаньян снял несколько квадратов паркета, превращавших пол его комнаты в некое подобие Дионисиева уха, разложил на полу ковер, опустился на колени и знаком предложил г-же Бонасье последовать его примеру и наклониться над отверстием.
  
  - Вы уверены, что никого нет дома? - спросил незнакомец.
  
  - Я отвечаю за это, - ответил Бонасье.
  
  - И вы полагаете, что ваша жена...
  
  - Вернулась во дворец.
  
  - Ни с кем предварительно не поговорив?
  
  - Уверен в этом.
  
  - Это очень важно знать точно, понимаете?
  
  - Значит, сведения, которые я вам сообщил, можно считать ценными?
  
  - Очень ценными, не скрою от вас, дорогой мой Бонасье.
  
  - Так что кардинал будет мною доволен?
  
  - Не сомневаюсь.
  
  - Великий кардинал!
  
  - Вы хорошо помните, что ваша жена в беседе с вами не называла никаких имен?
  
  - Кажется, нет.
  
  - Она не называла госпожи де Шеврез, или герцога Бекингэма, или госпожи де Верне?
  
  - Нет, она сказала только, что собирается послать меня в Лондон, чтобы оказать услугу очень высокопоставленному лицу.
  
  - Предатель! - прошептала г-жа Бонасье.
  
  - Тише, - проговорил д'Артаньян, взяв ее руку, которую она в задумчивости не отняла у него.
  
  - И все-таки, - продолжал человек в плаще, - вы глупец, что не сделали вида, будто соглашаетесь. Письмо сейчас было бы у вас в руках, государство, которому угрожают, было бы спасено, а вы...
  
  - А я?
  
  - А вы... были бы пожалованы званием дворянина.
  
  - Он вам говорил...
  
  - Да, я знаю, что он хотел обрадовать вас этой неожиданностью.
  
  - Успокойтесь, - произнес Бонасье. - Жена меня обожает, и еще не поздно.
  
  - Глупец! - прошептала г-жа Бонасье.
  
  - Тише! - чуть слышно проговорил д'Артаньян, сильнее сжимая ее руку.
  
  - Как это - "не поздно"? - спросил человек в плаще.
  
  - Я отправлюсь в Лувр, вызову госпожу Бонасье, скажу, что передумал, что все сделаю, получу письмо и побегу к кардиналу.
  
  - Хорошо. Торопитесь. Я скоро вернусь, чтобы узнать, чего вы достигли.
  
  Незнакомец вышел.
  
  - Подлец! - сказала г-жа Бонасье, награждая этим эпитетом своего супруга.
  
  - Тише! - повторил д'Артаньян, еще крепче сжимая ее руку.
  
  Но дикий вопль в эту минуту прервал размышления д'Артаньяна и г-жи Бонасье. Это муж ее, заметивший исчезновение мешка с деньгами, взывал о помощи.
  
  - О, боже, боже! - воскликнула г-жа Бонасье. - Он поднимет на ноги весь квартал!
  
  Бонасье кричал долго. Но так как подобные крики, часто раздававшиеся на улице Могильщиков, никого не могли заставить выглянуть на улицу, тем более что дом галантерейщика с некоторых пор пользовался дурной славой, Бонасье, видя, что никто не показывается, все продолжая кричать, выбежал из дома. Долго еще слышались его вопли, удалявшиеся в сторону улицы Дюбак.
  
  - А теперь, - сказала г-жа Бонасье, - раз его нет, очередь за вами уходите. Будьте мужественны и в особенности осторожны. Помните, что вы принадлежите королеве.
  
  - Ей и вам! - воскликнул д'Артаньян. - Не беспокойтесь, прелестная Констанция. Я вернусь, заслужив ее благодарность, но заслужу ли я и вашу любовь?
  
  Ответом послужил лишь яркий румянец, заливший щеки молодой женщины.
  
  Через несколько минут д'Артаньян, в свою очередь, вышел на улицу, закутанный в плащ, край которого воинственно приподнимали ножны длинной шпаги.
  
  Госпожа Бонасье проводила его тем долгим и нежным взглядом, каким женщина провожает человека, пробудившего в ней любовь.
  
  Но когда он скрылся за углом улицы, она упала на колени.
  
  - О господи! - прошептала она, ломая руки. - Защити королеву, защити меня!
  
  Глава 19. ПЛАН КАМПАНИИ
  Д'Артаньян прежде всего отправился к г-ну де Тревилю. Он знал, что не пройдет и нескольких минут, как кардинал будет обо всем осведомлен через проклятого незнакомца, который несомненно был доверенным лицом его преосвященства. И он с полным основанием считал, что нельзя терять ни минуты.
  
  Сердце молодого человека было преисполнено радости. Ему представлялся случай приобрести в одно и то же время и славу и деньги, и, что самое замечательное, случай этот к тому же сблизил его с женщиной, которую он обожал. Провидение внезапно дарило ему больше, чем то, о чем он когда-либо смел мечтать.
  
  Господин де Тревиль был у себя в гостиной, в обычном кругу своих знатных друзей. д'Артаньян, которого в доме все знали, прошел прямо в кабинет и попросил слугу доложить, что желал бы переговорить с капитаном по важному делу.
  
  Не прошло и пяти минут ожидания, как вошел г-н де Тревиль. Одного взгляда на сияющее радостью лицо молодого человека было достаточно дочтенный капитан понял, что произошло нечто новое.
  
  В течение всего пути д'Артаньян задавал себе вопрос: довериться ли г-ну де Тревилю или только испросить у него свободы действий для одного секретного дела? Но г-н де Тревиль всегда вел себя по отношению к нему с таким благородством, он так глубоко был предай королю и королеве и так искренне ненавидел кардинала, что молодой человек решил рассказать ему все.
  
  - Вы просили меня принять вас, мой молодой друг, - сказал де Тревиль.
  
  - Да, сударь, - ответил д'Артаньян, - и вы извините меня, что я вас потревожил, когда узнаете, о каком важном деле идет речь.
  
  - В таком случае - говорите. Я слушаю вас.
  
  - Дело идет, - понизив голос, произнес д'Артаньян, - не более и не менее как о чести, а может быть, и о жизни королевы.
  
  - Что вы говорите! - воскликнул де Тревиль, озираясь, чтобы убедиться, не слышит ли их кого-нибудь, и снова остановил вопросительный взгляд на лице своего собеседника.
  
  - Я говорю, сударь, - ответил д'Артаньян, - что случай открыл мне тайну...
  
  - Которую вы, молодой человек, будете хранить, даже если бы за это пришлось заплатить жизнью.
  
  - Но я должен посвятить в нее вас, сударь, ибо вы один в силах мне помочь выполнить задачу, возложенную на меня ее величеством.
  
  - Эта тайна - ваша?
  
  - Нет, сударь. Это тайна королевы.
  
  - Разрешила ли вам ее величество посвятить меня в эту тайну?
  
  - Нет, сударь, даже напротив; мне приказано строго хранить ее.
  
  - Почему же вы собираетесь открыть ее мне?
  
  - Потому что, как я уже сказал, я ничего не могу сделать без вашей помощи, и я опасаюсь, что вы откажете в милости, о которой я собираюсь просить, если не будете знать, для чего я об этом прошу.
  
  - Сохраните вверенную вам тайну, молодой человек, и скажите, чего вы желаете.
  
  - Я желал бы, чтобы вы добились для меня у господина Дезэссара отпуска на две недели.
  
  - Когда?
  
  - С нынешней ночи.
  
  - Вы покидаете Париж?
  
  - Я уезжаю, чтобы выполнить поручение.
  
  - Можете ли вы сообщить мне, куда вы едете?
  
  - В Лондон.
  
  - Заинтересован ли кто-нибудь в том, чтобы вы не достигли цели?
  
  - Кардинал, как мне кажется, отдал бы все на свете, чтобы помешать мне.
  
  - И вы отправляетесь один?
  
  - Я отправляюсь один.
  
  - В таком случае вы не доберетесь дальше Бонди, ручаюсь вам словом де Тревиля!
  
  - Почему?
  
  - К вам подошлют убийцу.
  
  - Я умру, выполняя свой долг!
  
  - Но поручение ваше останется невыполненным.
  
  - Это правда... - сказал д'Артаньян.
  
  - Поверьте мне, - продолжал де Тревиль, - в такие предприятия нужно пускаться четверым, чтобы до цели добрался один.
  
  - Да, вы правы, сударь, - сказал д'Артаньян. - Но вы знаете Атоса, Портоса и Арамиса и знаете также, что я могу располагать ими.
  
  - Не раскрыв им тайны?
  
  - Мы раз и навсегда поклялись слепо доверять и неизменно хранить преданность друг другу. Кроме того, вы можете сказать им, что доверяете мне всецело, и они положатся на меня так же, как и вы.
  
  - Я могу предоставить каждому из них отпуск на две недели: Атосу, которого все еще беспокоит его рана, - чтобы он отправился на воды в Форж, Портосу и Арамису - чтобы они сопровождали своего друга, которого они не могут оставить одного в таком тяжелом состоянии. Отпускное свидетельство послужит доказательством, что поездка совершается с моего согласия.
  
  - Благодарю вас, сударь. Вы бесконечно добры.
  
  - Отправляйтесь к ним немедленно. Отъезд должен совершиться сегодня же ночью... Да, но сейчас напишите прошение на имя господина Дезэссара.
  
  Возможно, за вами уже следует по пятам шпион, и ваш приход ко мне, о котором в этом случае уже известно кардиналу, будет оправдан.
  
  Д'Артаньян составил прошение, и, принимая его из рук молодого гасконца, де Тревиль объявил ему, что не позже чем через два часа все четыре отпускных свидетельства будут на квартире каждого из четверых участников поездки.
  
  - Будьте добры послать мое свидетельство к Атосу, - попросил д'Артаньян. - Я опасаюсь, что, вернувшись домой, могу натолкнуться на какую-нибудь неприятную неожиданность.
  
  - Не беспокойтесь. До свидания и счастливого пути... Да, подождите! - крикнул де Тревиль, останавливая д'Артаньяна.
  
  Д'Артаньян вернулся.
  
  - Деньги у вас есть?
  
  Д'Артаньян щелкнул пальцем по сумке с монетами, которая была у него в кармане.
  
  - Достаточно? - спросил де Тревиль.
  
  - Триста пистолей.
  
  - Отлично. С этим можно добраться на край света. Итак, отправляйтесь!
  
  Д'Артаньян поклонился г-ну де Тревилю, который протянул ему руку. Молодой гасконец с почтительной благодарностью пожал эту руку. Со дня своего приезда в Париж он не мог нахвалиться этим прекрасным человеком, всегда таким благородным, честным и великодушным.
  
  Первый, к кому зашел д'Артаньян, был Арамис. Он не был у своего друга с того памятного вечера, когда следил за г-жой Бонасье. Более того, он даже редко встречался в последнее время с молодым мушкетером, и каждый раз, когда видел его, ему казалось, будто на лице своего друга он замечал следы какой-то глубокой печали.
  
  В этот вечер Арамис также еще не ложился и был мрачен и задумчив.
  
  Д'Артаньян попытался расспросить его о причинах его грусти. Арамис сослался на комментарий к восемнадцатой главе блаженного Августина, который ему нужно было написать по-латыни к будущей неделе, что якобы крайне его беспокоило.
  
  Беседа обоих друзей длилась уже несколько минут, как вдруг появился один из слуг г-на де Тревиля и подал Арамису запечатанный пакет.
  
  - Что это? - спросил мушкетер.
  
  - Разрешение на отпуск, о котором вы, сударь, изволили просить, - ответил слуга.
  
  - Но я вовсе не просил об отпуске! - воскликнул Арамис.
  
  - Молчите и берите, - шепнул ему д'Артаньян. - И вот вам, друг мой, полпистоля за труды, - добавил он, обращаясь к слуге. - Передайте господину де Тревилю, что господин Арамис сердечно благодарит его.
  
  Поклонившись до земли, слуга вышел.
  
  - Что это значит? - спросил Арамис.
  
  - Соберите все, что вам может понадобиться для двухнедельного путешествия, и следуйте за мной.
  
  - Но я сейчас не могу оставить Париж, не узнав...
  
  Арамис умолк.
  
  - ...что с нею сталось, не так ли? - продолжал за него д'Артаньян.
  
  - С кем? - спросил Арамис.
  
  - С женщиной, которая была здесь. С женщиной, у которой вышитый платок.
  
  - Кто сказал вам, что здесь была женщина? - воскликнул Арамис, побледнев как смерть.
  
  - Я видел ее.
  
  - И знаете, кто она?
  
  - Догадываюсь, во всяком случае.
  
  - Послушайте, - сказал Арамис. - Раз вы знаете так много разных вещей, то не известно ли вам, что сталось с этой женщиной?
  
  - Полагаю, что она вернулась в Тур.
  
  - В Тур?.. Да, возможно, вы знаете ее. Но как же она вернулась в Тур, ни слова не сказав мне?
  
  - Она опасалась ареста.
  
  - Но почему она мне не написала?
  
  - Боялась навлечь на вас беду.
  
  - Д'Артаньян! Вы возвращаете меня к жизни! - воскликнул Арамис. - Я думал, что меня презирают, обманывают. Я так был счастлив снова увидеться с ней! Я не мог предположить, что она рискует своей свободой ради меня, но, с другой стороны, какая причина могла заставить ее вернуться в Париж?
  
  - Та самая причина, по которой мы сегодня уезжаем в Англию.
  
  - Какая же это причина? - спросил Арамис.
  
  - Когда-нибудь, Арамис, она станет вам известна. Но пока я воздержусь от лишних слову памятуя о племяннице богослова.
  
  Арамис улыбнулся, вспомнив сказку, рассказанную им когда-то друзьям.
  
  - Ну что ж, раз она уехала из Парижа и вы в этом уверены, ничто меня больше здесь не удерживает, и я готов отправиться с вами. Вы сказали, что мы отправляемся...
  
  - ...прежде всего к Атосу, и если вы собираетесь идти со мной, то советую поспешить, так как мы потеряли очень много времени. Да, кстати, предупредите Базена.
  
  - Базен едет с нами?
  
  - Возможно. Во всяком случае, будет полезно, чтобы он также пришел к Атосу.
  
  Арамис позвал Базена и приказал ему прийти вслед за ними к Атосу.
  
  - Итак, идем, - сказал Арамис, беря плащ, шпагу и засунув за пояс свои три пистолета.
  
  В поисках какой-нибудь случайно затерявшейся монеты он выдвинул и задвинул несколько ящиков. Убедившись, что поиски его напрасны, он направился к выходу вслед за д'Артаньяном, мысленно задавая себе вопрос, откуда молодой гвардеец мог знать, кто была женщина, пользовавшаяся его гостеприимством, и знать лучше его самого, куда эта женщина скрылась.
  
  Уже на пороге Арамис положил руку на плечо д'Артаньяну.
  
  - Вы никому не говорили об этой женщине? - спросил он.
  
  - Никому на свете.
  
  - Не исключая Атоса и Портоса?
  
  - Ни единого словечка.
  
  - Слава богу!
  
  И, успокоившись на этот счет, Арамис продолжал путь вместе с д'Артаньяном. Вскоре оба они достигли дома, где жил Атос.
  
  Когда они вошли, Атос держал в одной руке разрешение на отпуск, в другой - письмо г-на де Тревиля.
  
  - Не объясните ли вы, что означает этот отпуск и это письмо, которое я только что получил? - спросил он с удивлением.
  
  "Любезный мой Атос, я согласен, раз этого настоятельно требует ваше здоровье, предоставить вам отдых на две недели. Можете ехать на воды в Форж или на любые другие, по вашему усмотрению. Поскорее поправляйтесь.
  
  Благосклонный к вам
  
  Тревиль."
  
  - Это письмо и этот отпуск, Атос, означают, что вам надлежит следовать за мной.
  
  - На воды в Форж?
  
  - Туда или в иное место.
  
  - Для службы королю?
  
  - Королю и королеве. Разве мы не слуги их величеств?
  
  Как раз в эту минуту появился Портос.
  
  - Тысяча чертей! - воскликнул он, входя. - С каких это пор мушкетерам предоставляется отпуск, о котором они не просили?
  
  - С тех пор, как у них есть друзья, которые делают это за них.
  
  - Ага... - протянул Портос. - Здесь, по-видимому, есть какие-то новости.
  
  - Да, мы уезжаем, - ответил Арамис.
  
  - В какие края? - спросил Портос.
  
  - Право, не знаю хорошенько, - ответил Арамис. - Спроси у д'Артаньяна.
  
  - Мы отправляемся в Лондон, господа, - сказал д'Артаньян.
  
  - В Лондон! - воскликнул Портос. - А что же мы будем делать в Лондоне?
  
  - Вот этого я не имею права сказать, господа. Вам придется довериться мне.
  
  - Но для путешествия в Лондон нужны деньги, - заметил Портос, - а у меня их нет.
  
  - У меня тоже.
  
  - И у меня.
  
  - У меня они есть, - сказал д'Артаньян, вытаскивая из кармана свой клад и бросая его на стол. - В этом мешке триста пистолей. Возьмем из них каждый по семьдесят пять - этого достаточно на дорогу в Лондон и обратно. Впрочем, успокойтесь: мы не все доберемся до Лондона.
  
  - Это почему?
  
  - Потому что, по всей вероятности, кое-кто из нас отстанет в пути.
  
  - Так что же это - мы пускаемся в поход?
  
  - И даже в очень опасный, должен вас предупредить!
  
  - Черт возьми! - воскликнул Портос. - Но раз мы рискуем быть убитыми, я хотел бы, по крайней мере, знать, во имя чего.
  
  - Легче тебе от этого будет? - спросил Атос.
  
  - Должен признаться, - сказал Арамис, - что я согласен с Портосом.
  
  - А разве король имеет обыкновение давать вам отчет? Нет. Он просто говорит вам: господа, в Гаскони или во Фландрии дерутся - идите драться.
  
  И вы идете. Во имя чего? Вы даже и не задумываетесь над этим.
  
  - Д'Артаньян прав, - сказал Атос. - Вот наши три отпускных свидетельства, присланные господином де Тревилем, и вот триста пистолей, данные неизвестно кем. Пойдем умирать, куда нас посылают. Стоит ли жизнь того, чтобы так много спрашивать! д'Артаньян, я готов идти за тобой.
  
  - И я тоже! - сказал Портос.
  
  - И я тоже! - сказал Арамис. - Кстати, я не прочь сейчас уехать из Парижа. Мне нужно развлечься.
  
  - Развлечений у вас хватит, господа, будьте спокойны, - заметил д'Артаньян.
  
  - Прекрасно. Когда же мы отправляемся? - спросил Атос.
  
  - Сейчас же, - ответил д'Артаньян. - Нельзя терять ни минуты.
  
  - Эй, Гримо, Планше, Мушкетон, Базен! - крикнули все четверо своим лакеям. - Смажьте наши ботфорты и приведите наших коней.
  
  В те годы полагалось, чтобы каждый мушкетер держал в главной квартире, как в казарме, своего коня и коня своего слуги. Планше, Гримо, Мушкетон и Базен бегом бросились исполнять приказания своих господ.
  
  - А теперь, - сказал Портос, - составим план кампании. Куда же мы направляемся прежде всего?
  
  - Кале, - сказал д'Артаньян. - Это кратчайший путь в Лондон.
  
  - В таком случае вот мое мнение... - начал Портос.
  
  - Говори.
  
  - Четыре человека, едущие куда-то вместе, могут вызвать подозрения.
  
  Д'Артаньян каждому из нас даст надлежащие указания. Я выеду вперед на Булонь, чтобы разведать дорогу. Атос выедет двумя часами позже через Амьен. Арамис последует за ними на Нуайон. Что же касается д'Артаньяна, он может выехать по любой дороге, но в одежде Планше, а Планше отправится вслед за нами, изображая д'Артаньяна, и в форме гвардейца.
  
  - Господа, - сказал Атос, - я считаю, что не следует в такое дело посвящать слуг. Тайну может случайно выдать дворянин, но лакей почти всегда продаст ее.
  
  - План Портоса мне представляется неудачным, - сказал д'Артаньян. Прежде всего я и сам не знаю, какие указания должен дать вам. Я везу письмо. Вот и все. Я не могу снять три копии с этого письма, ибо оно запечатано. Поэтому, как мне кажется, нам следует передвигаться вместе.
  
  Письмо лежит вот здесь, в этом кармане. - И он указал, в каком кармане лежит письмо. - Если я буду убит, один из вас возьмет письмо, и вы будете продолжать свой путь. Если его убьют, настанет очередь третьего, и так далее. Лишь бы доехал один. Этого будет достаточно.
  
  - Браво, д'Артаньян! Я такого же мнения, как ты, - сказал Атос. - К тому же надо быть последовательным. Я еду на воды, вы меня сопровождаете. Вместо форжских вод я отправляюсь к морю - ведь я свободен в выборе.
  
  Нас намереваются задержать. Я предъявляю письмо господина де Тревиля, а вы - ваши свидетельства. На нас нападают. Мы защищаемся. Нас судят, а мы со всем упорством утверждаем, что намеревались только разок-другой окунуться в море. С четырьмя людьми, путешествующими в одиночку, ничего не стоит справиться, тогда как четверо вместе - уже отряд. Мы вооружим наших слуг пистолетами и мушкетами. Если против нас вышлют армию - мы примем бой, и тот, кто уцелеет, как сказал д'Артаньян, отвезет письмо.
  
  - Прекрасно, - сказал Арамис. - Ты говоришь редко, Атос, но зато когда заговоришь, то не хуже Иоанна Златоуста. Я принимаю план Атоса. А ты, Портос?
  
  - Я также, - сказал Портос, - если д'Артаньян с ним согласен. д'Артаньян, которому поручено письмо, - естественно, начальник нашей экспедиции. Пусть он решает, а мы выполним его приказания.
  
  - Так вот, - сказал д'Артаньян, - я решил: мы принимаем план Атоса и отбываем через полчаса.
  
  - Принято! - хором проговорили все три мушкетера.
  
  Затем каждый из них, протянув руку к мешку, взял себе семьдесят пять пистолей и принялся за приготовления, чтобы через полчаса быть готовым к отъезду.
  
  Глава 20. ПУТЕШЕСТВИЕ
  В два часа ночи наши четыре искателя приключений выехали из Парижа через ворота Сея-Дени. Пока вокруг царил мрак, они ехали молча; темнота против их воли действовала на них - всюду им мерещились засады.
  
  При первых лучах солнца языки у них развязались, а вместе с солнцем вернулась и обычная веселость. Словно накануне сражения, сердца бились сильнее, глава улыбались. Как-то чувствовалось, что жизнь, с которой, быть может, придется расстаться, в сущности, совсем не плохая штука.
  
  Вид колонны, впрочем, был весьма внушительный: черные кони мушкетеров, их твердая поступь - привычка, приобретенная в эскадроне и заставлявшая этих благородных друзей солдата двигаться ровным шагом, - все это уже само по себе могло бы раскрыть самое строгое инкогнито.
  
  Позади четырех друзей ехали слуги, вооруженные до зубов.
  
  Все шло благополучно до Шантильи, куда друзья прибыли в восемь часов утра. Нужно было позавтракать. Они соскочили с лошадей у трактира, на вывеске которого святой Мартин отдавал нищему половину своего плаща.
  
  Слугам приказали не расседлывать лошадей и быть наготове, чтобы немедленно продолжать путь.
  
  Друзья вошли в общую комнату и сели за стол.
  
  Какой-то дворянин, только что прибывший по дорого из Даммартена, завтракал, сидя за тем же столом. Он завел разговор о погоде. Наши путники ответили. Он выпил за их здоровье. Они выпили за него.
  
  Но в ту минуту, когда Мушкетон вошел с докладом, что лошади готовы, и друзья поднялись из-за стола, незнакомец предложил Портосу выпить за здоровье кардинала. Портос ответил, что готов это сделать, если незнакомец, в свою очередь, выпьет за короля. Незнакомец воскликнул, что не знает другого короля, кроме его преосвященства. Портос назвал его пьяницей. Незнакомец выхватил шпагу.
  
  - Вы допустили оплошность, - сказал Атос. - Но ничего не поделаешь: отступать сейчас уже нельзя. Убейте этого человека и как можно скорее нагоните нас.
  
  И трое приятелей вскочили на коней и помчались во весь опор, в то время как Портос клятвенно обещал своему противнику продырявить его всеми способами, известными в фехтовальном искусстве.
  
  - Итак, номер один, - заметил Атос, когда они отъехали шагов на пятьсот.
  
  - Но почему этот человек привязался именно к Портосу, а не к кому-либо другому из нас? - спросил Арамис.
  
  - Потому что Портос разговаривал громче всех и этот человек принял его за начальника, - сказал д'Артаньян.
  
  - Я всегда говорил, что этот молодой гасконец - кладезь премудрости, - пробормотал Атос.
  
  И путники поехали дальше.
  
  В Бове они остановились на два часа, чтобы дать передохнуть лошадям, отчасти же надеясь дождаться Портоса. По истечении двух часов, видя, что Портос не появляется и о нем нет никаких известий, они поехали дальше.
  
  В одной миле за Бове, в таком млеете, где дорога была сжата между двумя откосами, им повстречалось восемь или десять человек, которые, пользуясь тем, что дорога здесь не была вымощена, делали вид, что чинят ее. На самом деле они выкапывали ямы и усердно углубляли глинистые колеи.
  
  Арамис, боясь в этом искусственном месиве испачкать ботфорты, резко окликнул их. Атос попытался остановить его, но было уже поздно. Рабочие принялись насмехаться над путниками, и их наглость заставила даже спокойного Атоса потерять голову и двинуть коня прямо на одного из них.
  
  Тогда все эти люди отступили к канаве и вооружились спрятанными там мушкетами. Наши семеро путешественников были вынуждены буквально проехать сквозь строй. Арамис был ранен пулей в плечо, а у Мушкетона пуля засела в мясистой части тела, пониже поясницы. Но один только Мушкетон соскользнул с коня: не имея возможности разглядеть свою рану, он, видимо, счел ее более тяжелой, чем она была на самом деле.
  
  - Это засада, - сказал д'Артаньян. - Отстреливаться не будем! Вперед!
  
  Арамис, хотя и раненный, ухватился за гриву своего коня, который понесся вслед за остальными. Лошадь Мушкетона нагнала их и, без всадника, заняла свое место в ряду.
  
  - У нас будет запасной конь, - сказал Атос.
  
  - Я предпочел бы шляпу, - ответил д'Артаньян. - Мою собственную снесла пуля. Еще счастье, что письмо, которое я везу, не было запрятано в ней!
  
  - Все это так, - заметил Арамис, - но они убьют беднягу Портоса, когда он будет проезжать мимо.
  
  - Если бы Портос был на ногах, он успел бы уже нас нагнать, - сказал Атос. - Я думаю, что, став в позицию, пьяница протрезвился.
  
  Они скакали еще часа два, хотя лошади были так измучены, что приходилось опасаться, как бы они вскоре не вышли из строя.
  
  Путники свернули на проселочную дорогу, надеясь, что здесь они скорее избегнут столкновений. Но в Кревкере Арамис сказал, что не в силах двигаться дальше. И в самом деле, чтобы доехать сюда, потребовалось все мужество, которое он скрывал под внешним изяществом и изысканными манерами. С каждой минутой он все больше бледнел, и его приходилось поддерживать в седле. Его ссадили у входа в какой-то кабачок и оставили при нем Базена, который в вооруженных стычках скорее был помехой, чем подмогой.
  
  Затем они снова двинулись дальше, надеясь заночевать в Амьене.
  
  - Дьявол! - проговорил Атос, когда маленький отряд, состоявший уже только из двух господ и двух слуг - Гримо и Планше, снова понесся по дороге. - Больше уж я не попадусь на их удочку! Могу поручиться, что отсюда и до самого Кале они не заставят меня и рта раскрыть. Клянусь...
  
  - Не клянитесь, - прервал его д'Артаньян. - Лучше прибавим ходу, если только выдержат лошади.
  
  И путешественники вонзили шпоры в бока своих лошадей, которым это словно придало новые силы и новую бодрость.
  
  Они добрались до Амьена и в полночь спешились у гостиницы "Золотая лилия".
  
  Трактирщик казался учтивейшим человеком на свете. Он встретил приезжих, держа в одной руке подсвечник, в другой - свой ночной колпак. Он высказал намерение отвести двум своим гостям, каждому в отдельности, по прекрасной комнате. К сожалению, комнаты эти находились в противоположных концах гостиницы. д'Артаньян и Атос отказались. Хозяин отвечал, что у него нет другого помещения, достойного их милости. Но путники ответили, что проведут ночь в общей комнате, на матрацах, которые можно будет постелить на полу. Хозяин пробовал настаивать - путники не сдавались.
  
  Пришлось подчиниться их желанию.
  
  Не успели они расстелить постели и запереть дверь, как раздался со двора стук в ставень. Они спросили, кто это, узнали голоса своих слуг и открыли окно.
  
  Это были действительно Планше и Гримо.
  
  - Для охраны лошадей будет достаточно одного Гримо, - сказал Планше.
  
  - Если господа разрешат, я лягу здесь поперек дверей. Таким образом, господа могут быть уверены, что до них не доберутся.
  
  - А на чем же ты ляжешь? - спросил д'Артаньян.
  
  - Вот моя постель, - ответил Планше, указывая на охапку соломы.
  
  - Ты прав. Иди сюда, - сказал д'Артаньян. - Физиономия хозяина и мне не по душе: уж очень она сладкая.
  
  - Мне он тоже не нравится, - добавил Атос.
  
  Планше забрался в окно и улегся поперек дверей, тогда как Гримо отправился спать в конюшню, обещая, что завтра к пяти часам утра все четыре лошади будут готовы.
  
  Ночь прошла довольно спокойно. Около двух часов, правда, кто-то попытался отворить дверь, по Планше, проснувшись, закричал: "Кто идет?" Ему ответили, что ошиблись дверью, и удалились.
  
  В четыре часа утра донесся отчаянный шум из конюшни. Гримо, как оказалось, попытался разбудить конюхов, и конюхи бросились его бить. Распахнув окно, друзья увидели, что несчастный Гримо лежит на дворе без сознания. Голова его была рассечена рукояткой от вил.
  
  Планше спустился во двор, чтобы оседлать лошадей. Но ноги лошадей были разбиты. Одна только лошадь Мушкетона, скакавшая накануне пять или шесть часов без седока, могла бы продолжать путь, но, по непонятному недоразумению, коновал, за которым якобы посылали, чтобы он пустил кровь одной из хозяйских лошадей, по ошибке пустил кровь лошади Мушкетона.
  
  Положение начинало вызывать беспокойство: все эти беды, следующие одна за другой, могли быть делом случая, но с такой же вероятностью могли быть и плодом заговора. Атос и д'Артаньян вышли на улицу, а Планше отправился узнать, нельзя ли где-нибудь в окрестностях купить трех лошадей.
  
  У входа в трактир стояли две оседланные и взнузданные лошади, свежие и сильные. Это было как раз то, что требовалось. Планше спросил, где хозяева лошадей. Ему ответили, что хозяева ночевали здесь в гостинице и сейчас расплачиваются с трактирщиком.
  
  Атос спустился, чтобы расплатиться за ночлег, а д'Артаньян и Планше остались стоять у входа.
  
  Трактирщик находился в комнате с низким потолком, расположенной в глубине дома. Атоса попросили пройти туда.
  
  Входя в комнату и ничего не подозревая, Атос вынул два пистоля и подал их хозяину. Трактирщик сидел за конторкой, один из ящиков которой был выдвинут. Он взял монеты и, повертев их в руках, вдруг закричал, что монеты фальшивые и что он немедленно велит арестовать Атоса и его товарищей как фальшивомонетчиков.
  
  - Мерзавец! - воскликнул Атос, наступая на него. - Я тебе уши отрежу!
  
  В ту же минуту четверо вооруженных до зубов мужчин сорвались через боковые двери и бросились на Атоса.
  
  - Я в ловушке! - закричал Атос во всю силу своих легких. - Скачи, д'Артаньян! Пришпоривай! - И он дважды выстрелил из пистолета.
  
  Д'Артаньян и Планше не заставили себя уговаривать. Отвязав коней, ожидавших у входа, они вскочили на них и, дав шпоры, карьером понеслись по дороге.
  
  - Не видел ли ты, что с Атосом? - спросил д'Артаньян у Планше, не замедляя хода.
  
  - Ах, сударь, - произнес Планше, - я видел, как он двумя выстрелами уложил двоих из нападавших, и сквозь стекла дверей мне показалось, будто он рубится с остальными.
  
  - Молодец Атос! - прошептал д'Артаньян. - И подумать только, что пришлось его покинуть! Впрочем, возможно, что и нас ожидает та же участь несколькими шагами дальше. Вперед, Планше, вперед! Ты славный малый!
  
  - Я ведь говорил вам, сударь, - ответил Планше, - пикардийца узнаешь только постепенно. К тому же я здесь в своих родных краях, и это придает мне духу.
  
  И оба, еще сильнее пришпорив коней, не останавливаясь, доскакали до Сент-Омера. В Сент-Омере они дали передохнуть лошадям, но, опасаясь новых неожиданностей, не выпускали из рук поводьев и, тут же на улице наскоро закусив, помчались дальше.
  
  За сто шагов до ворот Кале конь д'Артаньяна рухнул, и нельзя было заставить его подняться; кровь хлестала у него из ноздрей и глаз. Оставалась лошадь Планше, но она остановилась, и ее не удавалось сдвинуть с места.
  
  К счастью, как мы уже говорили, они находились в каких-нибудь ста шагах от города. Покинув лошадей на проезжей дороге, они бегом бросились к гавани. Планше обратил внимание д'Артаньяна на какого-то дворянина, который, видимо, только что прибыл со своим слугой и шел в ту же сторону, опередив их всего на каких-нибудь пятьдесят шагов.
  
  Они поспешили нагнать этого человека, который, видимо, куда-то торопился. Ботфорты его были покрыты слоем ныли, и он расспрашивал, нельзя ли ему немедленно переправиться в Англию.
  
  - Не было бы ничего проще, - отвечал хозяин одной из шхун, совершенно готовой к отплытию, - но сегодня утром пришел приказ не выпускать никого без особого разрешения кардинала.
  
  - У меня есть такое разрешение, - сказал дворянин, вынимая из кармана бумагу. - Вот оно.
  
  - Пусть его пометит начальник порта, - сказал хозяин. - И не ищите потом другой шхуны, кроме моей.
  
  - Где же мне найти начальника?
  
  - Он в своем загородном доме.
  
  - И этот дом расположен?..
  
  - В четверти мили от города. Вот он виден отсюда, у подножия того холма.
  
  - Хорошо, - сказал приезжий.
  
  И, сопровождаемый своим лакеем, он направился к дому начальника порта.
  
  Пропустив их на пятьсот шагов вперед, д'Артаньян и Планше последовали за ними.
  
  Выйдя за пределы города, д'Артаньян ускорил шаг и нагнал приезжего дворянина на опушке небольшой рощи.
  
  - Сударь, - начал д'Артаньян, - вы, по-видимому, очень спешите?
  
  - Очень спешу, сударь.
  
  - Мне чрезвычайно жаль, - продолжал д'Артаньян, - но, ввиду того что и я очень спешу, я хотел попросить вас об одной услуге.
  
  - О чем именно?
  
  - Я хотел просить вас пропустить меня вперед.
  
  - Невозможно, сударь, - ответил дворянин. - Я проехал шестьдесят миль за сорок четыре часа, и мне необходимо завтра в полдень быть в Лондоне.
  
  - Я проехал то же расстояние за сорок часов, и мне завтра в десять часов утра нужно быть в Лондоне.
  
  - Весьма сожалею, сударь, но я прибыл первым и не пройду вторым.
  
  - Весьма сожалею, сударь, но я прибыл вторым, а пройду первым.
  
  - По приказу короля! - крикнул дворянин.
  
  - По собственному желанию! - произнес д'Артаньян.
  
  - Да вы, никак, ищете ссоры?
  
  - А чего же другого?
  
  - Что вам угодно?
  
  - Вы хотите знать?
  
  - Разумеется.
  
  - Так вот: мне нужен приказ, который у вас есть и которого у меня нет, хотя он мне крайне необходим.
  
  - Вы шутите, надеюсь?
  
  - Я никогда не шучу.
  
  - Пропустите меня!
  
  - Вы не пройдете!
  
  - Мой храбрый юноша, я разобью вам голову... Любен, пистолеты!
  
  - Планше, - сказал д'Артаньян, - разделайся со слугой, а я справлюсь с господином.
  
  Планше, расхрабрившийся после первых своих подвигов, бросился на Любена, и, благодаря своей силе и ловкости опрокинув его на спину, поставил ему колено на грудь.
  
  - Делайте свое дело, сударь, - крикнул Планше, - я свое сделал!
  
  Видя все это, дворянин выхватил шпагу и ринулся на д'Артаньяна. Но он имел дело с сильным противником.
  
  За три секунды д'Артаньян трижды ранил его, при каждом ударе приговаривая:
  
  - Вот это за Атоса! Вот это за Портоса! Вот это за Арамиса!
  
  При третьем ударе приезжий рухнул как сноп.
  
  Предположив, что он мертв или, во всяком случае, без сознания, д'Артаньян приблизился к нему, чтобы забрать у него приказ. Но, когда он протянул руку, чтобы обыскать его, раненый, не выпустивший из рук шпаги, ударил его острием в грудь.
  
  - Вот это лично вам! - проговорил он.
  
  - А этот за меня! Последний, на закуску! - в бешенстве крикнул д'Артаньян, пригвоздив его к земле четвертым ударом в живот.
  
  На этот раз дворянин закрыл глаза и потерял сознание.
  
  Нащупав карман, в который приезжий спрятал разрешение на выезд, д'Артаньян взял его себе. Разрешение было выписано на имя графа де Варда.
  
  Бросив последний взгляд на красивого молодого человека, которому едва ли было больше двадцати пяти лет и которого он оставлял здесь без сознания, а может быть, и мертвым, д'Артаньян вздохнул при мысли о странностях судьбы, заставляющей людей уничтожать друг друга во имя интересов третьих лиц, им совершенно чужих и нередко даже не имеющих понятия об их существовании.
  
  Но вскоре его от этих размышлений отвлек Любен, вопивший что есть мочи и взывавший о помощи.
  
  Планше схватил его за горло и сжал изо всех сил.
  
  - Сударь, - сказал он, - пока я буду вот этак держать его, он будет молчать. Но стоит мне его отпустить, как он снова заорет. Я узнаю в нем нормандца, а нормандцы - народ упрямый.
  
  И в самом деле, как крепко ни сжимал Планше ему горло, Любен все еще пытался издавать какие-то звуки.
  
  - Погоди, - сказал д'Артаньян.
  
  И, вытащив платок, он заткнул упрямцу рот.
  
  - А теперь, - предложил Планше, - привяжем его к дереву.
  
  Они проделали это весьма тщательно. Затем подтащили графа де Варда поближе к его слуге.
  
  Наступала ночь. Раненый и его слуга, связанный по рукам и ногам, находились в кустах в стороне от дороги, и было очевидно, что они останутся там до утра.
  
  - А теперь, - сказал д'Артаньян, - к начальнику порта!
  
  - Но вы, кажется, ранены, - заметил Планше.
  
  - Пустяки! Займемся самым спешным, а после мы вернемся к моей ране: она, кстати, по-моему, неопасна.
  
  И оба они быстро зашагали к дому почтенного чиновника.
  
  Ему доложили о приходе графа де Варда.
  
  Д'Артаньяна ввели в кабинет.
  
  - У вас есть разрешение, подписанное кардиналом? - спросил начальник.
  
  - Да, сударь, - ответил д'Артаньян. - Вот оно.
  
  - Ну что ж, оно в полном порядке. Есть даже указание содействовать вам.
  
  - Вполне естественно, - сказал д'Артаньян. - Я из числа приближенных его преосвященства.
  
  - Его преосвященство, по-видимому, желает воспрепятствовать кому-то перебраться в Англию.
  
  - Да, некоему д'Артаньяну, беарнскому дворянину, который выехал из Парижа в сопровождении трех своих приятелей, намереваясь пробраться в Лондон.
  
  - Вы его знаете?
  
  - Кого?
  
  - Этого д'Артаньяна.
  
  - Великолепно знаю.
  
  - Тогда укажите мне все его приметы.
  
  - Нет ничего легче.
  
  И д'Артаньян набросал до мельчайшей черточки портрет графа де Варда.
  
  - Кто его сопровождает?
  
  - Лакей, по имени Любен.
  
  - Выследим их, и если только они попадутся нам в руки, его преосвященство может быть спокоен: мы препроводим их в Париж под должным конвоем.
  
  - И тем самым, - произнес д'Артаньян, - вы заслужите благоволение кардинала.
  
  - Вы увидите его по возвращении, граф?
  
  - Без всякого сомнения.
  
  - Передайте ему, пожалуйста, что я верный его слуга.
  
  - Непременно передам.
  
  Обрадованный этим обещанием, начальник порта сделал пометку и вернул д'Артаньяну разрешение на выезд.
  
  Д'Артаньян не стал тратить даром время на лишние любезности. Поклонившись начальнику порта и поблагодарив его, он удалился.
  
  Выйдя на дорогу, и он и Планше ускорили шаг и, обойдя лес кружным путем, вошли в город через другие ворота.
  
  Шхуна по-прежнему стояла, готовая к отплытию. Хозяин ждал на берегу.
  
  - Как дела? - спросил он, увидев д'Артаньяна.
  
  - Вой мой пропуск, подписанный начальником порта.
  
  - А другой господин?
  
  - Он сегодня не поедет, - заявил д'Артаньян. - Но не беспокойтесь, я оплачу проезд за нас обоих.
  
  - В таком случае - в путь! - сказал хозяин.
  
  - В путь! - повторил д'Артаньян.
  
  Он и Планше вскочили в шлюпку. Через пять минут они были на борту.
  
  Было самое время. Они находились в полумиле от земли, когда д'Артаньян заметил на берегу вспышку, а затем донесся и грохот выстрела.
  
  Это был пушечный выстрел, означавший закрытие порта.
  
  Пора было заняться своей раной. К счастью, как и предполагал д'Артаньян, она была не слишком опасна. Острие шпаги наткнулось на ребро и скользнуло вдоль кости. Сорочка сразу же прилипла к ране, и крови пролилось всего несколько капель.
  
  Д'Артаньян изнемогал от усталости. Ему расстелили на палубе тюфяк, он повалился на него и уснул.
  
  На следующий день, на рассвете, они оказались уже в трех или четырех милях от берегов Англии. Всю ночь дул слабый ветер, и судно двигалось довольно медленно.
  
  В десять часов судно бросило якорь в Дуврском порту.
  
  В половине одиннадцатого д'Артаньян ступил ногой па английскую землю и закричал:
  
  - Наконец у цели!
  
  Но это было еще не все: надо было добраться до Лондона.
  
  В Англии почта работала исправно. д'Артаньян и Планше взяли каждый по лошади. Почтальон скакал впереди. За четыре часа они достигли ворот столицы.
  
  Д'Артаньян не знал Лондона, не знал ни слова по-английски, но он написал имя герцога Бекингэма на клочке бумаги, и ему сразу же указали герцогский дворец.
  
  Герцог находился в Виндзоре, где охотился вместе с королем.
  
  Д'Артаньян вызвал доверенного камердинера герцога, который сопровождал своего господина во всех путешествиях и отлично говорил по-французски. Молодой гасконец объяснил ему, что только сейчас прибыл из Парижа по делу чрезвычайной важности и ему необходимо видеть герцога.
  
  Уверенность, с которой говорил д'Артаньян, убедила Патрика - так звали слугу министра. Он велел оседлать двух лошадей и взялся сам проводить молодого гвардейца. Что же касается Планше, то бедняга, когда его сняли с коня, уже просто одеревенел и был полумертв от усталости. д'Артаньян казался существом железным.
  
  По прибытии в Виндзорский замок они справились, где герцог. Король и герцог Бекингэм были заняты соколиной охотой где-то на болотах, в двух-трех милях отсюда.
  
  В двадцать минут д'Артаньян и его спутник доскакали до указанного места. Вскоре Патрик услышал голос герцога, звавшего своего сокола.
  
  - О ком прикажете доложить милорду герцогу? - спросил Патрик.
  
  - Скажите, молодой человек, затеявший с ним ссору на Новом мосту, против Самаритянки.
  
  - Странная рекомендация!
  
  - Вы увидите, что она стоит любой другой.
  
  Патрик пустил своего коня галопом. Нагнав герцога, он доложил ему в приведенных нами выражениях о том, что его ожидает гонец.
  
  Герцог сразу понял, что речь идет о д'Артаньяне, и, догадываясь, что во Франции, по-видимому, произошло нечто такое, о чем ему считают необходимым сообщить, он только спросил, где находится человек, который привез эти новости. Издали узнав гвардейскую форму, он пустил своего коня галопом и прямо поскакал к д'Артаньяну.
  
  - Не случилось ли несчастья с королевой? - воскликнул герцог, и в этом возгласе сказалась вся его забота и любовь.
  
  - Не думаю, но все же полагаю, что ей грозит большая опасность, от которой оградить ее может только ваша милость.
  
  - Я? - воскликнул герцог. - Неужели я буду иметь счастье быть ей хоть чем-нибудь полезным? Говорите! Скорее говорите!
  
  - Вот письмо, - сказал д'Артаньян.
  
  - Письмо? От кого?
  
  - От ее величества, полагаю.
  
  - От ее величества? - переспросил герцог, так сильно побледнев, что д'Артаньян подумал, уж не стало ли ему дурно.
  
  Герцог распечатал конверт.
  
  - Что это? - спросил он д'Артаньяна, указывая на одно место в письме, прорванное насквозь.
  
  - Ах, - сказал д'Артаньян, - я и не заметил! Верно, шпага графа де Варда проделала эту дыру, когда вонзилась мне в грудь.
  
  - Вы ранены? - спросил герцог, разворачивая письмо.
  
  - Пустяки, - сказал д'Артаньян, - царапина.
  
  - О, небо! Что я узнаю! - воскликнул герцог. - Патрик, оставайся здесь... или нет, лучше догони короля, где бы он ни был, и передай, что я почтительнейше прошу его величество меня извинить, но дело величайшей важности призывает меня в Лондон... Едем, сударь, едем!
  
  И оба во весь опор помчались в сторону столицы.
  
  Глава 21. ГРАФИНЯ ВИНТЕР
  Дорогой герцог расспросил д'Артаньяна если не обо всем случившемся, то, во всяком случае, о том, что д'Артаньяну было известно. Сопоставляя то, что он слышал из уст молодого человека, со своими собственными воспоминаниями, герцог Бекингэм мог составить себе более или менее ясное понятие о положении, на серьезность которого, впрочем, при всей своей краткости и неясности, указывало и письмо королевы. Но особенно герцог был поражен тем, что кардиналу, которому так важно было, чтобы этот молодой человек не ступил на английский берег, все же не удалось задержать его в пути. В ответ на выраженное герцогом удивление д'Артаньян рассказал о принятых им предосторожностях и о том, как благодаря самоотверженности его трех друзей, которых он, раненных, окровавленных, вынужден был покинуть в пути, ему удалось самому отделаться ударом шпагой, порвавшим письмо королевы, ударом, за который он такой страшной монетой расплатился с графом де Вардом. Слушая д'Артаньяна, рассказавшего все это с величайшей простотой, герцог время от времени поглядывал на молодого человека, словно не веря, что такая предусмотрительность, такое мужество и преданность могут сочетаться с обликом юноши, которому едва ли исполнилось двадцать лет.
  
  Лошади неслись как вихрь, и через несколько минут они достигли ворот Лондона. д'Артаньян думал, что, въехав в город, герцог убавит ход, но он продолжал нестись тем же бешеным аллюром, мало беспокоясь о том, что сбивал с ног неосторожных пешеходов, попадавшихся ему на пути. При проезде через внутренний город произошло несколько подобных случаев, но Бекингэм даже не повернул головы - посмотреть, что сталось с теми, кого он опрокинул. д'Артаньян следовал за ним, хотя кругом раздавались крики, весьма похожие на проклятия.
  
  Въехав во двор своего дома, герцог соскочил с лошади и, не заботясь больше о ней, бросив поводья, быстро взбежал на крыльцо. д'Артаньян последовал за ним, все же несколько тревожась за благородных животных, достоинства которых он успел оценить. К его радости, он успел увидеть, как трое или четверо слуг выбежав из кухни и конюшни, бросились к лошадям и увели их.
  
  Герцог шел так быстро, что д'Артаньян еле поспевал за ним. Он прошел несколько гостиных, обставленных с такой роскошью, о которой и представления не имели знатнейшие вельможи Франции, и вошел наконец в спальню, являвшую собой чудо вкуса и богатства. В алькове виднелась дверь, полускрытая обивкой стены. Герцог отпер ее золотым ключиком, который он носил на шее на золотой цепочке.
  
  Д'Артаньян из скромности остановился поодаль, но герцог уже на пороге заветной комнаты обернулся к молодому гвардейцу и, заметив его нерешительность, сказал:
  
  - Идемте, и, если вы будете иметь счастье предстать перед ее величеством, вы расскажете ей обо всем, что видели.
  
  Ободренный этим приглашением, д'Артаньян последовал за герцогом, и дверь закрылась за ними.
  
  Они оказались в маленькой часовне, обитой персидским шелком с золотым шитьем, ярко освещенной множеством свечей.
  
  Над неким подобием алтаря, под балдахином из голубого бархата, увенчанным красными и белыми перьями, стоял портрет Анны Австрийской, во весь рост, настолько схожий с оригиналом, что д'Артаньян вскрикнул от неожиданности: казалось, королева готова заговорить.
  
  На алтаре под самым портретом стоял ларец, в котором хранились алмазные подвески.
  
  Герцог приблизился к алтарю и опустился на колени, словно священник перед распятием. Затем он раскрыл ларец.
  
  - Возьмите, - произнес он, вынимая из ларца большой голубой бант, сверкающий алмазами. - Вот они, эти бесценные подвески. Я поклялся, что меня похоронят с ними. Королева дала их мне - королева берет их обратно.
  
  Да будет воля ее, как воля господа бога, во всем и всегда!
  
  И он стал целовать один за другим эти подвески, с которыми приходилось расстаться.
  
  Неожиданно страшный крик вырвался из его груди.
  
  - Что случилось? - с беспокойством спросил д'Артаньян. - Что с вами, милорд?
  
  - Все погибло! - воскликнул герцог, побледнев как смерть. - Не хватает двух подвесков. Их осталось всего десять.
  
  - Милорд их потерял или предполагает, что они украдены?
  
  - Их украли у меня, и эта кража - проделка кардинала! Поглядите ленты, на которых они держались, обрезаны ножницами.
  
  - Если б милорд мог догадаться, кто произвел эту кражу... Быть может, подвески еще находятся в руках этого лица...
  
  - Подождите! Подождите! - воскликнул герцог. - Я надевал их всего один раз, это было неделю тому назад, на королевском балу в Виндзоре.
  
  Графиня Винтер, с которой я до этого был в ссоре, на том балу явно искала примирения. Это примирение было лишь местью ревнивой женщины. С этого самого дня она мне больше не попадалась на глаза. Эта женщина - шпион кардинала!
  
  - Неужели эти шпионы разбросаны по всему свету? - спросил д'Артаньян.
  
  - О да, да! - проговорил герцог, стиснув зубы от ярости. - Да, это страшный противник! Но на какой день назначен этот бал?
  
  - На будущий понедельник.
  
  - На будущий понедельник! Еще пять дней, временя более чем достаточно... Патрик! - крикнул герцог, приоткрыв дверь часовни.
  
  Камердинер герцога появился на пороге.
  
  - Моего ювелира и секретаря!
  
  Камердинер удалился молча и с такой быстротой, которая обличала привычку к слепому и беспрекословному повиновению.
  
  Однако, хотя первым вызвали ювелира, секретарь успел явиться раньше.
  
  Это было вполне естественно, так как он жил в самом доме. Он застал Бекингэма в спальне за столом: герцог собственноручно писал какие-то приказания.
  
  - Господин Джексон, - обратился герцог к вошедшему, - Вы сейчас же отправитесь к лорд-канцлеру и скажу ему, что выполнение этих приказов я возлагаю лично на него. Я желаю, чтобы они были опубликованы немедленно.
  
  - Но, ваша светлость, - ответил секретарь, быстро пробежав глазами написанное - что я отвечу, если лорд-канцлер спросит меня, чем вызваны такие чрезвычайные меры?
  
  - Ответите, что таково было мое желание и что я никому не обязан отчетом в моих действиях.
  
  - Должен ли лорд-канцлер такой ответ передать и его величеству, если бы его величество случайно пожелали узнать, почему ни один корабль не может отныне покинуть портов Великобритании? - с улыбкой спросил секретарь.
  
  - Вы правы, сударь, - ответил Бекингэм. - Пусть лорд-канцлер тогда скажет королю, что я решил объявить войну, и эта мера - мое первое враждебное действие против Франции.
  
  Секретарь поклонился и вышел.
  
  - С этой стороны мы можем быть спокойны, - произнес герцог, поворачиваясь к д'Артаньяну. - Если подвески еще не переправлены во Францию, они попадут туда только после вашего возвращения.
  
  - Как так?
  
  - Я только что наложил запрет на выход в море любого судна, находящегося сейчас в портах его величества, и без особого разрешения ни одно из них не посмеет сняться с якоря.
  
  Д'Артаньян с изумлением поглядел на этого человека, который неограниченную власть, дарованную ему королевским доверием, заставлял служить своей любви. Герцог по выражению лица молодого гасконца понял, что происходит у него в душе, и улыбнулся.
  
  - Да, - сказал он, - правда! Анна Австрийская - моя настоящая королева! Одно ее слово - и я готов изменить моей стране, изменить моему королю, изменить богу! Она попросила меня не оказывать протестантам в Ла-Рошели поддержки, которую я обещал им, - я подчинился. Я не сдержал данного им слова, но не все ли равно - я исполнил ее желание. И вот посудите сами: разве я не был с лихвой вознагражден за мою покорность? Ведь за эту покорность я владею ее портретом!
  
  Д'Артаньян удивился: на каких неуловимых и тончайших нитях висят подчас судьбы народа и жизнь множества людей!
  
  Он весь еще был поглощен своими мыслями, когда появился ювелир. Это был ирландец, искуснейший мастер своего дела, который сам признавался, что зарабатывал по сто тысяч фунтов в год на заказах герцога Бекингэма.
  
  - Господин О'Рейли, - сказал герцог, вводя его в часовню, - взгляните на эти алмазные подвески и скажите мне, сколько стоит каждый из них.
  
  Ювелир одним взглядом оценил изящество оправы, рассчитал стоимость алмазов и, не колеблясь, ответил:
  
  - Полторы тысячи пистолей каждый, милорд.
  
  - Сколько дней понадобится, чтобы изготовить два таких подвеска? Вы видите, что здесь двух не хватает.
  
  - Неделя, милорд.
  
  - Я заплачу по три тысячи за каждый - они нужны мне послезавтра.
  
  - Милорд получит их.
  
  - Вы неоценимый человек, господин О'Рейли! Но это еще не все: эти подвески не могут быть доверены кому бы то ни было - их нужно изготовить здесь, во дворце.
  
  - Невозможно, милорд. Только я один могу выполнить работу так, чтобы разница между новыми и старыми была совершенно незаметна.
  
  - Так вот, господин О'Рейли: вы мой пленник. И, если бы вы пожелали сейчас выйти за пределы моего дворца, вам это не удалось бы. Следовательно, примиритесь с этим. Назовите тех из подмастерьев, которые могут вам понадобиться, и укажите, какие инструменты они должны принести.
  
  Ювелир хорошо знал герцога и понимал поэтому, что всякие возражения бесполезны. Он сразу покорился неизбежному.
  
  - Будет ли мне разрешено уведомить жену? - спросил он.
  
  - О, вам будет разрешено даже увидеться с ней, мой дорогой господин О'Рейли! Ваше заключение отнюдь не будет суровым, не волнуйтесь. Но всякое беспокойство требует вознаграждения. Вот вам сверх суммы, обусловленной за подвески, еще чек на тысячу пистолей, чтобы заставить вас забыть о причиненных вам неприятностях.
  
  Д'Артаньян не мог прийти в себя от изумления, вызванного этим министром, который гак свободно распоряжался людьми и миллионами.
  
  Ювелир тем временем написал жене письмо, приложив к нему чек на тысячу пистолей и прося в обмен прислать ему самого искусного из его подмастерьев, набор алмазов, точный вес и качество которых он тут же указал, а также и необходимые ему инструменты.
  
  Бекингэм провел ювелира в предназначенную ему комнату, которая за какие-нибудь полчаса была превращена в мастерскую. Затем он у каждой двери приказал поставить караул со строжайшим приказанием не пропускать в комнату никого, за исключением герцогского камердинера Патрика. Ни к чему и говорить, что ювелиру О'Рейли и его подмастерью было запрещено под каким бы то ни было предлогом выходить за пределы комнаты.
  
  Сделав все распоряжения, герцог вернулся к д'Артаньяну.
  
  - Теперь, юный мой друг, - сказал он, - Англия принадлежит нам обоим.
  
  Что вам угодно и какие у вас желания?
  
  - Постель, - ответил д'Артаньян. - Должен признаться, что это мне сейчас нужнее всего.
  
  Герцог приказал отвести д'Артаньяну комнату рядом со своей спальней.
  
  Ему хотелось иметь молодого человека постоянно вблизи себя - не потому, что он не доверял ему, а ради того, чтобы иметь собеседника, с которым можно бы беспрестанно говорить о королеве.
  
  Час спустя в Лондоне был обнародован приказ о запрещении выхода в море кораблей с грузом для Франции. Исключения не было сделано даже для почтового пакетбота. По мнению всех, это означало объявление войны между обоими государствами.
  
  На третий день к одиннадцати часам утра подвески были готовы и подделаны так изумительно, так необычайно схоже, что герцог сам не мог отличить старых от новых, и даже люди самые сведущие в подобных вещах оказались бы так же бессильны, как и он.
  
  Герцог немедленно позвал д'Артаньяна.
  
  - Вот, - сказал герцог, - алмазные подвески, за которыми вы приехали, и будьте свидетелем, что я сделал все, что было в человеческих силах.
  
  - Будьте спокойны, милорд, я расскажу обо всем, что видел. Но ваша милость отдает мне подвески без ларца.
  
  - Ларец помешает вам в пути. А затем - этот ларец тем дороже мне, что он только один мне и остается. Вы скажете, что я оставил его у себя.
  
  - Я передам ваше поручение слово в слово, милорд.
  
  - А теперь, - произнес герцог, в упор глядя на молодого человека, - как мне хоть когда-нибудь расквитаться с вами?
  
  Д'Артаньян вспыхнул до корней волос. Он понял, что герцог ищет способа заставить его что-нибудь принять от него в подарок, и мысль о том, что за кровь его и его товарищей ему будет заплачено английским золотом, вызвала в нем глубокое отвращение.
  
  - Поговорим начистоту, милорд, - ответил д'Артаньян, - и взвесим все, чтобы не было недоразумений. Я служу королю и королеве Франции и состою в роте гвардейцев господина Деээссара, который, так же как и его зять, господин де Тревиль, особенно предан их величествам. Более того: возможно, что я не совершил бы всего этого, если бы не одна особа, которая дорога мне, как вам, ваша светлость, дорога королева.
  
  - Да, - сказал герцог, - улыбаясь, - и я, кажется, знаю эту особу.
  
  Это...
  
  - Милорд, я не называл ее имени! - поспешно перебил молодой гвардеец.
  
  - Верно, - сказал герцог. - Следовательно, этой особе я должен быть благодарен за вашу самоотверженность?
  
  - Так оно и есть, ваша светлость. Ибо сейчас, когда готова качаться война, я, должен признаться, видя в лице вашей светлости только англичанина, а значит, врага, с которым я охотнее встретился бы на поле битвы, чем в Виндзорском парке или в коридорах Лувра. Это, однако ж, ни в коей мере не помешает мне в точности исполнить поручение и, если понадобится, отдать жизнь, лишь бы его выполнить. Но я повторяю: ваша светлость так же мало обязаны мне за то, что я делаю при нашем втором свидании, как и за то, что я сделал для вашей светлости при первой нашей встрече.
  
  - Мы говорим: "Горд, как шотландец", - вполголоса произнес герцог.
  
  - А мы говорим: "Горд, как гасконец", - ответил д'Артаньян. - Гасконцы - это французские шотландцы.
  
  Д'Артаньян поклонился герцогу и собрался уходить.
  
  - Как? Вы уже собираетесь уходить? Но каким путем предполагаете вы ехать? Как вы выберетесь из Англии?
  
  - Да, правда...
  
  - Будь я проклят! Эти французы ничем не смущаются!
  
  - Я забыл, что Англия - остров и что вы - владыка его.
  
  - Отправляйтесь в порт, спросите брег "Зунд", передайте капитану это письмо. Он обвезет вас в маленькую французскую гавань, где обыкновенно, кроме рыбачьих судов, никто не пристает.
  
  - Как называется эта гавань?
  
  - Сен-Валери. Но погодите... Приехав туда, вы зайдете в жалкий трактирчик без названия, без вывески, настоящий притон для моряков. Ошибиться вы не можете - там всего один такой и есть.
  
  - Затем?
  
  - Вы спросите хозяина и скажете ему: "Forward".
  
  - Что означает...
  
  - ..."Вперед". Это пароль. И тогда хозяин предоставит в ваше распоряжение оседланную лошадь и укажет дорогу, по которой вы должны ехать. На вашем пути вас будут ожидать четыре сменные лошади. Если вы пожелаете, то можете на каждой станции оставить ваш парижский адрес, и все четыре лошади будут отправлены вам вслед. Две из них вам уже знакомы, и вы, кажется, как знаток могли оценить их - это те самые, на которых мы с вами скакали из Виндзора. Остальные - можете положиться на меня - не хуже.
  
  Эти четыре лошади снаряжены, как для похода. При всей вашей гордости вы не откажетесь принять одну из них для себя и попросить ваших друзей также принять по одной из них. Впрочем, ведь они пригодятся вам на войне против нас. Цель оправдывает средства, как принято у вас говорить.
  
  - Хорошо, милорд, я согласен, - сказал д'Артаньян. - И, даст бог, мы сумеем воспользоваться вашим подарком!
  
  - А теперь - вашу руку, молодой человек. Быть может, мы вскоре встретимся с вами на поле битвы. Но пока мы, полагаю, расстанемся с вами добрыми друзьями?
  
  - Да, милорд, но с надеждой вскоре сделаться врагами.
  
  - Будьте покойны, обещаю вам это.
  
  - Полагаюсь на ваше слово, милорд.
  
  Д'Артаньян поклонился герцогу и быстрым шагом направился в порт.
  
  Против лондонского Тауэра он отыскал указанное судно, передал письмо капитану, который дал его пометить начальнику порта и сразу же поднял паруса.
  
  Пятьдесят кораблей, готовых к отплытию, стояли в гавани в ожидании.
  
  Бриг "Зунд" проскользнул почти вплотную мимо одного из них, и д'Артаньяну вдруг показалось, что перед ним мелькнула дама из Менга, та самая, которую неизвестный дворянин назвал "миледи" и которая д'Артаньяну показалась такой красивой. Но сила течения и попутный ветер так быстро пронесли бриг мимо, что корабли, стоявшие на якоре, почти сразу исчезли из виду.
  
  На следующее утро, около девяти часов, бросили якорь в Сен-Валери.
  
  Д'Артаньян немедленно отправился в указанный ему трактир, который узнал по крикам, доносившимся оттуда. Говорили о войне между Англией и Францией как о чем-то неизбежном и близком, и матросы шумно пировали.
  
  Д'Артаньян пробрался сквозь толпу, подошел к хозяину и произнес слово "Forward". Трактирщик, сделав ему знак следовать за ним, сразу же вышел через дверь, ведущую во двор, провел молодого человека в конюшню, где его ожидала оседланная лошадь, и спросил, не нужно ли ему еще чего-нибудь.
  
  - Мне нужно знать, по какой дороге ехать, - сказал д'Артаньян.
  
  - Поезжайте отсюда до Бланжи, а от Бланжи - до Невшателя. В Невшателе зайдите в трактир "Золотой серп", передайте хозяину пароль, и вы найдете, как и здесь, оседланную лошадь.
  
  - Сколько я вам должен? - спросил д'Артаньян.
  
  - За все заплачено, - сказал хозяин, - и заплачено щедро. Поезжайте, и да хранит вас бог!
  
  - Аминь! - ответил молодой человек, пуская лошадь галопом.
  
  Через четыре часа он был уже в Невшателе.
  
  Он тщательно выполнил полученные указания. В Невшателе, как и в Сен-Валери, его ожидала оседланная лошадь. Он хотел переложить пистолеты из прежнего седла в новое, но в нем оказались точно такие же пистолеты.
  
  - Ваш адрес в Париже?
  
  - Дом гвардейцев, рота Дезэссара.
  
  - Хорошо, - сказал хозяин.
  
  - По какой дороге мне ехать?
  
  - По дороге на Руан. Но вы объедете город слева. Вы остановитесь у маленькой деревушки Экуи. Там всего один трактир - "Щит Франции". Не судите о нем по внешнему виду. В конюшне окажется конь, который не уступит этому.
  
  - Пароль тот же?
  
  - Тот же самый.
  
  - Прощайте, хозяин!
  
  - Прощайте, господин гвардеец! Не нужно ли вам чего-нибудь?
  
  Д'Артаньян отрицательно покачал головой и пустил лошадь во весь опор.
  
  В Экуи повторилось то же: предупредительный хозяин и свежая, отдохнувшая лошадь. Он оставил, как и на прежних станциях, свой адрес и тем же ходом понесся в Понтуаз. В Понтуазе он в последний раз сменил коня и в девять часов галопом влетел во двор дома г-на де Тревиля.
  
  За двенадцать часов он проскакал более шестидесяти миль.
  
  Господин де Тревиль встретил его так, словно расстался с ним сегодня утром. Только пожав его руку несколько сильнее обычного, он сообщил молодому гвардейцу, что рота г-на Дезэссара несет караул в Лувре и что он может отправиться на свой пост.
  
  Глава 22. МЕРЛЕЗОНСКИИ БАЛЕТ
  На следующий день весь Париж только и говорил что о бале, который городские старшины давали в честь короля и королевы и на котором их величества должны были танцевать знаменитый Мерлезонский балет, любимый балет короля.
  
  И действительно, уже за неделю в ратуше начались всевозможные приготовления к этому торжественному вечеру. Городской плотник соорудил подмостки, на которых должны были разместиться приглашенные дамы; городской бакалейщик украсил зал двумястами свечей белого воска, что являлось неслыханной роскошью по тем временам; наконец, были приглашены двадцать скрипачей, причем им была назначена двойная против обычной плата ибо, как гласил отчет, они должны были играть всю ночь.
  
  В десять часов утра г-н де Ла Кост, лейтенант королевской гвардии, в сопровождении двух полицейских офицеров и нескольких стрелков явился к городскому секретарю Клеману и потребовал у него ключи от всех ворот, комнат и служебных помещений ратуши. Ключи были вручены ему немедленно: каждый из них был снабжен ярлыком, с помощью которого можно было отличить его от остальных, и с этой минуты на г-на де Ла Коста легла охрана всех ворот и всех аллей, ведущих к ратуше.
  
  В одиннадцать часов явился капитан гвардии Дюалье с пятьюдесятью стрелками, которых сейчас же расставили в ратуше, каждого у назначенной ему двери.
  
  В три часа прибыли две гвардейские роты - одна французская, другая швейцарская. Рота французских гвардейцев состояла наполовину из солдат г-на Дюалье, наполовину из солдат г-на Дезэссара.
  
  В шесть часов вечера начали прибывать приглашенные. По мере того как они входили, их размещали в большом зале, на приготовленных для них подмостках.
  
  В девять часов прибыла супруга коннетабля. Так как после королевы это была на празднике самая высокопоставленная особа, господа городские старшины встретили ее и проводили в ложу напротив той, которая предназначалась для королевы.
  
  В десять часов в маленьком зале со стороны церкви святого Иоанна, возле буфета со столовым серебром, который охранялся четырьмя стрелками, была приготовлена для короля легкая закуска.
  
  В полночь раздались громкие крики и гул приветствий - это король ехал по улицам, ведущим от Лувра к ратуше, которые были ярко освещены цветными фонарями.
  
  Тогда городские старшины, облаченные в суконные мантии и предшествуемые шестью сержантами с факелами в руках, вышли встретить короля на лестницу, и старшина торгового сословия произнес приветствие; его величество извинился, что прибыл так поздно, и в свое оправдание сослался на господина кардинала, задержавшего его до одиннадцати часов беседой о государственных делах.
  
  Король был в парадном одеянии; его сопровождали его королевское высочество герцог Орлеанский, граф де Суассон, великий приор, герцог де Лонгвиль, герцог д'Альбеф, граф д'Аркур, граф де Ла Рош-Гюйон, г-н де Лианкур, г-н де Барада, граф де Крамайль и кавалер де Сувре.
  
  Все заметили, что король был грустен и чем-то озабочен.
  
  Одна комната была приготовлена для короля, другая - от его брата, герцога Орлеанского. В каждой из этих комнат лежал маскарадный костюм.
  
  То же самое было сделано для королевы и для супруги коннетабля. Кавалеры и дамы из свиты их величества должны были одеваться по двое в приготовленных для этой цели комнатах.
  
  Перед тем как войти в свою комнату, король приказал, чтобы его немедленно уведомили, когда приедет кардинал.
  
  Через полчаса после появления короля раздались новые приветствия; они возвещали прибытие королевы. Старшины поступили так же, как и перед тем: предшествуемые сержантами, они поспешили навстречу своей высокой гостье.
  
  Королева вошла в зал. Все заметили, что у нее, как и у короля, был грустный и, главное, утомленный вид.
  
  В ту минуту, когда она входила, занавес маленькой ложи, до сих пор остававшийся задернутым, приоткрылся, и в образовавшемся отверстии появилось бледное лицо кардинала, одетого испанским грандом. Глаза его впились в глаза королевы, и дьявольская улыбка пробежала по его губам: на королеве не было алмазных подвесков.
  
  Несколько времени королева стояла, принимая приветствия городских старшин и отвечая на поклоны дам.
  
  Внезапно у одной из дверей зала появился король вместе с кардиналом.
  
  Кардинал тихо говорил ему что-то; король был очень бледен.
  
  Король прошел через толпу, без маски, с небрежно завязанными лентами камзола, и приблизился к королеве.
  
  - Сударыня, - сказал он ей изменившимся от волнения голосом, - почему же, позвольте вас спросить, вы не надели алмазных подвесков? Ведь вы знали, что мне было бы приятно видеть их на вас.
  
  Королева оглянулась и увидела кардинала, который стоял сзади и злобно улыбался.
  
  - Ваше величество, - отвечала королева взволнованно, - я боялась, что в этой толпе с ними может что-нибудь случиться.
  
  - И вы сделали ошибку. Я подарил вам это украшение для того, чтобы вы носили его. Повторяю, сударыня, вы сделали ошибку.
  
  Голос короля дрожал от гнева; все смотрели и прислушивались с удивлением, не понимая, что происходит.
  
  - Государь, - сказала королева, - подвески находятся в Лувре, я могу послать за ними, и желание вашего величества будет исполнено.
  
  - Пошлите, сударыня, пошлите, и как можно скорее: ведь через час начнется балет.
  
  Королева наклонила голову в знак повиновения и последовала за дамами, которые должны были проводить ее в предназначенную ей комнату.
  
  Король также прошел в свою.
  
  На минуту в зале воцарилась тревога и смятение.
  
  Нетрудно было заметить, что между королем и королевой что-то произошло, но оба говорили так тихо, что никто не расслышал ни слова, так как из уважения все отступили на несколько шагов. Скрипачи выбивались из сил, но никто их не слушал.
  
  Король первым вошел в зал; он был в изящнейшем охотничьем костюме.
  
  Его высочество герцог Орлеанский и другие знатные особы были одеты так же, как и он. Этот костюм шел королю как нельзя более, и поистине в этом наряде он казался благороднейшим дворянином своего королевства.
  
  Кардинал приблизился к королю и протянул ему какой-то ящичек. Король открыл его и увидел два алмазных подвеска.
  
  - Что это значит? - спросил он у кардинала.
  
  - Ничего особенного, - ответил тот, - но, если королева наденет подвески, в чем я сомневаюсь, сочтите их, государь, и, если их окажется только десять, спросите у ее величества, кто мог у нее похитить вот эти два.
  
  Король вопросительно взглянул на кардинала, но не успел обратиться к нему с вопросом: крик восхищения вырвался из всех уст. Если король казался благороднейшим дворянином своего королевства, то королева, бесспорно, была прекраснейшей женщиной Франции.
  
  В самом деле, охотничий костюм был ей изумительно к лицу: на ней была фетровая шляпа с голубыми перьями, бархатный лиф жемчужно-серого цвета с алмазными застежками и юбка из голубого атласа, вся расшитая серебром.
  
  На левом плече сверкали подвески, схваченные бантом того же цвета, что перья и юбка.
  
  Король затрепетал от радости, а кардинал - от гнева; однако они находились слишком далеко от королевы, чтобы сосчитать подвески: королева надела их, но сколько их было - десять или двенадцать?
  
  В этот момент скрипачи возвестили начало балета. Король подошел к супруге коннетабля, с которой он должен был танцевать, а его высочество герцог Орлеанский - к королеве. Все стали на места, и балет начался.
  
  Король танцевал напротив королевы и всякий раз, проходя мимо нее, пожирал взглядом эти подвески, которые никак не мог сосчитать. Лоб кардинала был покрыт холодным потом.
  
  Балет продолжался час; в нем было шестнадцать выходов.
  
  Когда он кончился, каждый кавалер, под рукоплескания всего зала, отвел свою даму на место, но король, воспользовавшись дарованной ему привилегией, оставил свою даму и торопливо направился к королеве.
  
  - Благодарю вас, сударыня, - сказал он ей, - за то, что вы были так внимательны к моим желаниям, но, кажется, у вас недостает двух подвесков, и вот я возвращаю вам их.
  
  - Как, сударь! - вскричала молодая королева, притворяясь удивленной.
  
  - Вы дарите мне еще два? Но ведь тогда у меня будет четырнадцать!
  
  Король сосчитал: в самом деле, все двенадцать подвесков оказались на плече ее величества.
  
  Король подозвал кардинала.
  
  - Ну-с, господин кардинал, что это значит? - спросил он суровым тоном.
  
  - Это значит, государь, - ответил кардинал, - что я хотел преподнести эти два подвеска ее величеству, но не осмелился предложить их ей сам и прибегнул к этому способу.
  
  - И я тем более признательна вашему высокопреосвященству, - ответила Анна Австрийская с улыбкой, говорившей о том, что находчивая любезность кардинала отнюдь не обманула ее, - что эти два подвеска, наверное, стоят вам столько же, сколько стоили его величеству все двенадцать.
  
  Затем, поклонившись королю и кардиналу, королева направилась в ту комнату, где она надевала свой костюм и где должна была переодеться.
  
  Внимание, которое мы вынуждены были в начале этой главы уделить высоким особам, выведенным в ней нами, на некоторое время увело нас в сторону от д'Артаньяна. Тот, кому Анна Австрийская была обязана неслыханным торжеством своим над кардиналом, теперь в замешательстве, никому не ведомый, затерянный в толпе, стоял у одной из дверей и наблюдал эту сцену, понятную только четверым: королю, королеве, его высокопреосвященству и ему самому.
  
  Королева вошла в свою комнату.
  
  Д'Артаньян уже собирался уходить, как вдруг почувствовал, что кто-то тихонько прикоснулся к его плечу; он обернулся и увидел молодую женщину, которая знаком предложила ему следовать за собой. Лицо молодой женщины было закрыто черной бархатной полумаской, но, несмотря на эту меру предосторожности, принятую, впрочем, скорее ради других, нежели ради него, он сразу узнал своего постоянного проводника - живую и остроумную г-жу Бонасье.
  
  Накануне они лишь мельком виделись у привратника Жермена, куда д'Артаньян вызвал ее. Молодая женщина так спешила передать королеве радостную весть о благополучном возвращении ее гонца, что влюбленные едва успели обменяться несколькими словами. Поэтому д'Артаньян последовал за г-жой Бонасье, движимый двумя чувствами - любовью и любопытством. Дорогой, по мере того как коридоры становились все более безлюдными, д'Артаньян пытался остановить молодую женщину, схватить ее за руку, полюбоваться ею хотя бы одно мгновение, но, проворная, как птичка, она каждый раз ускользала от него, и, когда он собирался заговорить, ее пальчик, который она тогда прикладывала к губам повелительным и полным очарования жестом, напоминал ему, что над ним господствует власть, которой он должен повиноваться слепо и которая запрещает ему малейшую жалобу. Наконец, миновав бесчисленные ходы и переходы, г-жа Бонасье открыла какую-то дверь и ввела молодого человека в совершенно темную комнату. Здесь она снова сделала ему знак, повелевавший молчать, и, отворив другую дверь, скрытую за драпировкой, из-за которой вдруг хлынул сноп яркого света, исчезла.
  
  С минуту д'Артаньян стоял неподвижно, спрашивая себя, где он, но вскоре свет, проникавший из соседней комнаты, веяние теплого и благовонного воздуха, доносившееся оттуда, слова двух или трех женщин, выражавшихся почтительно и в то же время изящно, обращение "ваше величество", повторенное несколько раз, - все это безошибочно указало ему, что он находится в кабинете, смежном с комнатой королевы.
  
  Молодой человек спрятался за дверью и стал ждать.
  
  Королева казалась веселой и счастливой, что, по-видимому, очень удивляло окружавших ее дам, которые привыкли почти всегда видеть ее озабоченной и печальной. Королева объясняла свою радость красотой празднества, удовольствием, которое ей доставил балет, и так как не дозволено противоречить королеве, плачет ли она или смеется, то все превозносили любезность господ старшин города Парижа.
  
  Д'Артаньян не знал королеву, но вскоре он отличил ее голос от других голосов - сначала по легкому иностранному акценту, а затем по тому повелительному тону, который невольно сказывается в каждом слове высочайших особ.
  
  Он слышал, как она то приближалась к этой открытой двери, то удалялась от нее, и два-три раза видел даже какую-то тень, загораживавшую свет.
  
  И вдруг чья-то рука, восхитительной белизны и формы, просунулась сквозь драпировку. д'Артаньян понял, что то была его награда; он упал на колени, схватил эту руку и почтительно прикоснулся к ней губами. Потом рука исчезла, оставив на его ладони какой-то предмет, в котором он узнал перстень.
  
  Дверь тотчас же закрылась, и д'Артаньян очутился в полнейшем мраке.
  
  Д'Артаньян надел перстень на палец и снова стал ждать: он понимал, что это еще не конец. После награды за преданность должна была прийти награда за любовь.
  
  К тому же, хоть балет и был закончен, вечер едва начался; ужин был назначен на три часа, а часы на башне святого Иоанна недавно пробили три четверти третьего.
  
  В самом деле, шум голосов в соседней комнате стал постепенно затихать, удаляться, потом дверь кабинета, где находился д'Артаньян, снова открылась, и в нее вбежала г-жа Бонасье.
  
  - Вы! Наконец-то! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Молчите! - сказала молодая женщина, зажимая ему рот рукой. - Молчите и уходите той же дорогой, какой пришли.
  
  - Но где и когда я увижу вас? - вскричал д'Артаньян.
  
  - Вы узнаете это из записки, которую найдете у себя дома. Идите же, идите!
  
  С этими словами она открыла дверь в коридор и выпроводила д'Артаньяна из кабинета.
  
  Д'Артаньян повиновался, как ребенок, без сопротивления, без единого слова возражения, и это доказывало, что он действительно был влюблен.
  
  Глава 23. СВИДАНИЕ
  Д'Артаньян вернулся домой бегом, и, несмотря на то что было больше трех часов утра, - а ему пришлось миновать самые опасные кварталы Парижа, - у него не произошло ни одной неприятной встречи: всем известно, что у пьяных и у влюбленных есть свой ангел-хранитель.
  
  Входная дверь была полуоткрыта; он поднялся по лестнице и тихонько постучался условным стуком, известным только ему и его слуге. Планше, которого он отослал из ратуши два часа назад, приказав дожидаться дома, отворил ему дверь.
  
  - Приносили мне письмо? - с живостью спросил д'Артаньян.
  
  - Нет, сударь, никто не приносил, - отвечал Планше, - но есть письмо, которое пришло само.
  
  - Что это значит, болван?
  
  - Это значит, что, придя домой, я нашел на столе у вас в спальне какое-то письмо, хотя ключ от квартиры был у меня в кармане и я ни на минуту с ним не расставался.
  
  - Где же это письмо?
  
  - Я, сударь, оставил его там, где оно было. Виданное ли это дело, чтобы письма попадали к людям таким способом! Если бы еще окошко было отворено или хотя бы полуоткрыто - ну, тогда я ничего не стал бы говорить, но ведь нет, оно было наглухо закрыто... Берегитесь, сударь, тут наверняка не обошлось дело без нечистой силы!
  
  Не дослушав его, молодой человек устремился в комнату и вскрыл письмо; оно было от г-жи Бонасье и содержало следующие строки:
  
  "Вас хотят горячо поблагодарить от своего имени, а также от имени другого лица. Будьте сегодня в десять часов вечера в Сен-Клу, против павильона, примыкающего к дому г-на д'Эстре.
  
  К. Б."
  
  Читая это письмо, д'Артаньян чувствовал, как его сердце то расширяется, то сжимается от сладостной дрожи, которая и терзает и нежит сердца влюбленных.
  
  Это была первая записка, которую он получил, это было первое свидание, которое ему назначили. Сердце его, полное радостного опьянения, готово было остановиться на пороге земного рая, называемого любовью.
  
  - Ну что, сударь? - сказал Планше, заметив, что его господин то краснеет, то бледнеет. - Что? Видно, я угадал и это какая-то скверная история?
  
  - Ошибаешься, Планше, - ответил д'Артаньян, - и в доказательство вот тебе экю, чтобы ты мог выпить за мое здоровье.
  
  - Благодарю вас, сударь, за экю и обещаю в точности выполнить ваше поручение, но все-таки верно и то, что письма, которые попадают таким способом в запертые дома...
  
  - Падают с неба, друг мой, падают с неба!
  
  - Так, значит, вы сударь, довольны? - спросил Планше.
  
  - Дорогой Планше, я счастливейший из смертных!
  
  - И я могу воспользоваться вашим счастьем, чтобы лечь спать?
  
  - Да-да, ложись.
  
  - Да снизойдет на вас, сударь, небесная благодать, но все-таки верно и то, что это письмо...
  
  И Планше вышел, покачивая головой, с видом, говорящим, что щедрости д'Артаньяна не удалось окончательно рассеять его сомнения.
  
  Оставшись один, д'Артаньян снова прочел и перечел записку, потом двадцать раз перецеловал строчки, начертанные рукой его прекрасной возлюбленной. Наконец он лег, заснул и предался золотым грезам.
  
  В семь часов утра он встал и позвал Планше, который на второй оклик открыл дверь, причем лицо его еще хранило следы вчерашних тревог.
  
  - Планше, - сказал ему д'Артаньян, - я ухожу, и, может быть, на весь день. Итак, до семи часов вечера ты свободен, но в семь часов будь наготове с двумя лошадьми.
  
  - Вот оно что! - сказал Планше. - Видно, мы опять отправляемся продырявливать шкуру.
  
  - Захвати мушкет и пистолеты.
  
  - Ну вот, что я говорил? - вскричал Планше. - Так я и знал - проклятое письмо!
  
  - Да успокойся же, болван, речь идет о простой прогулке.
  
  - Ну да, вроде той увеселительной поездки, когда лил дождь из пуль, а из земли росли капканы.
  
  - Впрочем, господин Планше, - продолжал д'Артаньян, - если вы боитесь, я поеду без вас. Лучше ехать одному, чем со спутником, который трясется от страха.
  
  - Вы обижаете меня, сударь! - возразил Планше. - Кажется, вы видели меня в деле.
  
  - Да, но мне показалось, что ты израсходовал всю свою храбрость за один раз.
  
  - При случае вы убедитесь, сударь, что кое-что у меня еще осталось, но если вы хотите, чтобы храбрости хватило надолго, то, прошу вас, расходуйте ее не так щедро.
  
  - Ну, а как ты полагаешь, у тебя еще хватит ее на нынешний вечер?
  
  - Надеюсь.
  
  - Отлично! Так я рассчитываю на тебя.
  
  - Я буду готов в назначенный час. Однако я думал, сударь, что в гвардейской конюшне у вас имеется только одна лошадь?
  
  - Возможно, что сейчас только одна, но к вечеру будет четыре.
  
  - Так мы, как видно, ездили покупать лошадей?
  
  - Именно так, - ответил д'Артаньян.
  
  И, на прощание погрозив Планше пальцем, он вышел из дома.
  
  На пороге стоял г-н Бонасье. д'Артаньян намеревался пройти мимо, не заговорив с достойным галантерейщиком, но последний поклонился так ласково и так благодушно, что постояльцу пришлось не только ответить на поклон, но и вступить в беседу.
  
  Да и как не проявить немного снисходительности к мужу, жена которого назначила вам свидание на этот самый вечер в Сен-Клу, против павильона г-на д'Эстре! д'Артаньян подошел к нему с самым приветливым видом, на какой только был способен.
  
  Естественно, что разговор коснулся пребывания бедняги в тюрьме. Г-н Бонасье, не знавший о том, что д'Артаньян слышал его разговор с незнакомцем из Менга, рассказал своему юному постояльцу о жестокости этого чудовища Лафема, которого он на протяжении всего повествования называл не иначе как палачом кардинала, и пространно описал ему Бастилию, засовы, тюремные форточки, отдушины, решетки и орудия пыток.
  
  Д'Артаньян выслушал его с отменным вниманием.
  
  - Скажите, узнали вы, кто похитил тогда госпожу Бонасье? - спросил он наконец, когда тот кончил. - Я ведь не забыл, что именно этому прискорбному обстоятельству я был обязан счастьем познакомиться с вами.
  
  - Ах, - вздохнул г-н Бонасье, - этого они мне, разумеется, не сказали, и жена моя тоже торжественно поклялась, что не знает... Ну а вы, - продолжал г-н Бонасье самым простодушным тоном, - где это вы пропадали последние несколько дней? Я не видел ни вас, ни ваших друзей, и надо полагать, что вся та пыль, которую Планше счищал вчера с ваших сапог, собрана не на парижской мостовой.
  
  - Вы правы, милейший господин Бонасье: мы с друзьями совершили небольшое путешествие.
  
  - И далеко?
  
  - О нет, за каких-нибудь сорок лье. Мы проводили господина Атоса на воды в Форж, где друзья мои и остались.
  
  - Ну, а вы, вы-то, разумеется, вернулись, - продолжал г-н Бонасье, придав своей физиономии самое лукавое выражение. - Таким красавцам, как вы, любовницы не дают длительных отпусков, и вас с нетерпением ждали в Париже, не так ли?
  
  - Право, милейший господин Бонасье, - сказал молодой человек со смехом, - должен признаться вам в этом, тем более что от вас, как видно, ничего не скроешь. Да, меня ждали, и, могу вас уверить, с нетерпением.
  
  Легкая тень омрачила чело Бонасье, настолько легкая, что д'Артаньян ничего не заметил.
  
  - И мы будем вознаграждены за нашу поспешность? - продолжал галантерейщик слегка изменившимся голосом, чего д'Артаньян опять не заметил, как только что не заметил мгновенной тучки, омрачившей лицо достойного человека.
  
  - О, только бы ваше предсказание сбылось! - смеясь, сказал д'Артаньян.
  
  - Я говорю все это, - отвечал галантерейщик, - единственно для того, чтобы узнать, поздно ли вы придете.
  
  - Что означает этот вопрос, милейший хозяин? - спросил д'Артаньян. - Уж не собираетесь ли вы дожидаться меня?
  
  - Нет, но со времени моего ареста и случившейся у меня покражи я пугаюсь всякий раз, как открывается дверь, особенно ночью. Что поделаешь, я ведь не солдат.
  
  - Ну так не пугайтесь, если я вернусь в час, в два или в три часа ночи. Не пугайтесь даже и в том случае, если я не вернусь вовсе.
  
  На этот раз Бонасье побледнел так сильно, что д'Артаньян не мог этого не заметить и спросил, что с ним.
  
  - Ничего, - ответил Бонасье, - ничего. Со времени моих несчастий я подвержен приступам слабости, которые находят на меня как-то внезапно, и вот только что я почувствовал, как по мне пробежал озноб. Не обращайте на меня внимания, у вас ведь есть другое занятие - предаваться своему счастью.
  
  - В таком случае - я очень занят, так как я действительно счастлив.
  
  - Пока еще нет, подождите - вы ведь сказали, что это будет вечером.
  
  - Что ж, благодарение богу, этот вечер придет! И, быть может, вы ждете его так же нетерпеливо, как я. Быть может, госпожа Бонасье посетит сегодня вечером супружеский кров.
  
  - Сегодня вечером госпожа Бонасье занята! - с важностью возразил муж. - Ее обязанности задерживают ее в Лувре.
  
  - Тем хуже для вас, любезный хозяин, тем хуже для вас! Когда я счастлив, мне хочется, чтобы были счастливы все кругом, но, по-видимому, это невозможно.
  
  И молодой человек ушел, хохоча во все горло над шуткой, которая, как ему казалось, была понятна ему одному.
  
  - Желаю вам повеселиться! - отвечал Бонасье замогильным голосом.
  
  Но д'Артаньян был уже слишком далеко, чтобы услышать эти слова, да если бы он и услыхал, то, верно, не обратил бы на них внимания, находясь в том расположении духа, в каком он был.
  
  Он направился к дому г-на де Тревиля; его вчерашний визит был, как мы помним, чрезвычайно коротким, и он ни о чем не успел рассказать толком.
  
  Господина де Тревиля он застал преисполненным радости. Король и королева были с ним на балу необычайно любезны. Зато кардинал был крайне неприветлив.
  
  В час ночи он удалился под предлогом нездоровья. Что же касается их величеств, то они возвратились в Лувр лишь в шесть часов утра.
  
  - А теперь... - сказал г-н де Тревиль, понижая голос и тщательно осматривая все углы комнаты, чтобы убедиться, что они действительно одни, - теперь, мой юный друг, поговорим о вас, ибо совершенно очевидно, что ваше счастливое возвращение имеет какую-то связь с радостью короля, с торжеством королевы и с унижением его высокопреосвященства. Вам надо быть начеку.
  
  - Чего мне опасаться до тех пор, пока я буду иметь счастье пользоваться благосклонностью их величеств? - спросил д'Артаньян.
  
  - Всего, поверьте мне. Кардинал не такой человек, чтобы забыть о злой шутке, не сведя счетов с шутником, а я сильно подозреваю, что шутник этот - некий знакомый мне гасконец.
  
  - Разве вы думаете, что кардинал так же хорошо осведомлен, как вы, и знает, что это именно я ездил в Лондон?
  
  - Черт возьми! Так вы были в Лондоне? Уж не из Лондона ли вы привезли прекрасный алмаз, который сверкает у вас на пальце? Берегитесь, любезный д'Артаньян! Подарок врага - нехорошая вещь. На этот счет есть один латинский стих... Постойте...
  
  - Да-да, конечно, - отвечал д'Артаньян, который никогда не мог вбить себе в голову даже начатков латыни и своим невежеством приводил в отчаяние учителя. - Да, да, конечно, должен быть какой-то стих...
  
  - И, разумеется, он существует, - сказал г-н де Тревиль, имевший склонность к литературе. - Недавно господин де Бенсерад читал мне его...
  
  Постойте... Ага, вспомнил:
  
  Timeo Danaos et dona ferentes 3,
  
  Это означает; опасайтесь врага, приносящего вам дары.
  
  - Этот алмаз, сударь, подарен мне не врагом, - отвечал д'Артаньян, он подарен мне королевой.
  
  - Королевой! Ого! - произнес г-н де Тревиль. - Да это поистине королевский подарок! Этот перстень стоит не менее тысячи пистолей. Через кого же королева передала вам его?
  
  - Она вручила мне его сама.
  
  - Где это было?
  
  - В кабинете, смежном с комнатой, где она переодевалась.
  
  - Каким образом?
  
  - Протянув мне руку для поцелуя.
  
  - Вы целовали руку королевы! - вскричал г-н де Тревиль, изумленно глядя на д'Артаньяна.
  
  - Ее величество удостоила меня этой чести.
  
  - И это было в присутствии свидетелей? О, неосторожная, трижды неосторожная!
  
  - Нет, сударь, успокойтесь, этого никто не видел, - ответил д'Артаньян.
  
  И он рассказал г-ну де Тревилю, как все произошло.
  
  - О, женщины, женщины! - вскричал старый солдат. - Узнаю их по романтическому воображению. Все, что окрашено тайной, чарует их... Итак, вы видели руку, и это все. Вы встретите королеву - и не узнаете ее; она встретит вас - и не будет знать, кто вы.
  
  - Да, но по этому алмазу... - возразил молодой человек.
  
  - Послушайте, - сказал г-н де Тревиль, - дать вам совет, добрый совет, совет друга?
  
  - Вы окажете мне этим честь, сударь, - ответил д'Артаньян.
  
  - Так вот, ступайте к первому попавшемуся золотых дел мастеру и продайте этот алмаз за любую цену, которую он вам предложит. Каким бы скрягой он ни оказался, вы все-таки получите за него не менее восьмисот пистолей. У пистолей, молодой человек, нет имени, а у этого перстня имя есть, страшное имя, которое может погубить того, кто носит его на пальце.
  
  - Продать этот перстень! Перстень, подаренный мне моей государыней!
  
  Никогда! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Тогда поверните его камнем внутрь, несчастный безумец, потому что все знают, что бедный гасконский дворянин не находит подобных драгоценностей в шкатулке своей матери!
  
  - Так вы думаете, что меня ждет какая-то опасность? - спросил д'Артаньян.
  
  - Говорю вам, молодой человек, что тот, кто засыпает на мине с зажженным фитилем, может считать себя в полной безопасности по сравнению с вами.
  
  - Черт возьми! - произнес д'Артаньян, которого начинал беспокоить уверенный тон де Тревиля. - Черт возьми, что же мне делать?
  
  - Быть настороже везде и всюду. У кардинала отличная память и длинная рука. Поверьте мне, он еще сыграет с вами какую-нибудь шутку.
  
  - Но какую же?
  
  - Ба! Разве я знаю это? Разве не все хитрости дьявола находятся в его арсенале? Самое меньшее, что может с вами случиться, - это что вас арестуют.
  
  - Как! Неужели кто-нибудь осмелится арестовать солдата, находящегося на службе у его величества?
  
  - Черт возьми! А разве они постеснялись арестовать Атоса? Одним словом, мой юный друг, поверьте человеку, который уже тридцать лет находится при дворе: не будьте чересчур спокойны, не то вы погибли. Напротив и это говорю вам я, - вы должны повсюду видеть врагов. Если кто-нибудь затеет с вами ссору - постарайтесь уклониться от нее, будь зачинщик хоть десятилетним ребенком. Если на вас нападут, днем или ночью, - отступайте и не стыдитесь. Если вы будете переходить через мост - хорошенько ощупайте доски, потому что одна из них может провалиться у вас под ногами.
  
  Если вам случится проходить мимо строящегося дома - посмотрите наверх, потому что вам на голову может свалиться камень. Если вам придется поздно возвращаться домой - пусть за вами следует ваш слуга и пусть ваш слуга будет вооружен, конечно, в том случае, если вы вполне уверены в нем.
  
  Опасайтесь всех: друга, брата любовницы... особенно любовницы...
  
  Д'Артаньян покраснел.
  
  - Любовницы?.. - машинально повторил он. - А почему, собственно, я должен опасаться любовницы больше, чем кого-либо другого?
  
  - Потому что любовница - одно из любимейших средств кардинала, наиболее быстро действующее из всех: женщина продаст вас за десять пистолей.
  
  Вспомните Далилу... Вы знаете Священное писание?
  
  Д'Артаньян вспомнил о свидании, которое ему назначила г-жа Бонасье на этот самый вечер, но к чести нашего героя мы должны сказать, что дурное мнение г-на де Тревиля о женщинах вообще не внушило ему ни малейших подозрений по адресу его хорошенькой хозяйки.
  
  - Кстати, - продолжал г-н де Тревиль, - куда девались ваши три спутника?
  
  - Я как раз собирался спросить, не получали ли вы каких-либо сведений о них.
  
  - Никаких.
  
  - Ну а я оставил их в пути: Портоса - в Шантильи с дуэлью на носу, Арамиса - в Кревкере с пулей в плече и Атоса - в Амьене с нависшим над ним обвинением в сбыте фальшивых денег.
  
  - Вот что! - произнес г-н де Тревиль. - Ну а как же ускользнули вы сами?
  
  - Чудом, сударь! Должен сознаться, что чудом, получив удар шпагой в грудь и пригвоздив графа де Варда к дороге, ведущей в Кале, словно бабочку к обоям.
  
  - Этого еще не хватало! Де Варда, приверженца кардинала, родственника Рошфора!.. Послушайте, милый друг, мне пришла в голову одна мысль.
  
  - Какая, сударь?
  
  - На вашем месте я сделал бы одну вещь.
  
  - А именно?
  
  - Пока его высокопреосвященство стал бы искать меня в Париже, я снова отправился бы в Пикардию, потихоньку, без огласки, и разузнал бы, что сталось с моими тремя спутниками. Право, они заслужили этот небольшой знак внимания с вашей стороны.
  
  - Совет хорош, сударь, и завтра я поеду.
  
  - Завтра! А почему не сегодня же вечером?
  
  - Сегодня меня задерживает в Париже неотложное дело.
  
  - Ах, юноша, юноша! Какое-нибудь мимолетное увлечение? Повторяю вам, берегитесь: женщина погубила всех нас в прошлом, погубит и в будущем.
  
  Послушайтесь меня, поезжайте сегодня же вечером.
  
  - Сударь, это невозможно.
  
  - Вы, стало быть, дали слово?
  
  - Да, сударь.
  
  - Ну, это другое дело. Но обещайте мне, что если сегодня ночью вас не убьют, то завтра вы уедете.
  
  - Обещаю.
  
  - Не нужно ли вам денег?
  
  - У меня еще есть пятьдесят пистолей. Полагаю, что этого мне хватит.
  
  - А у ваших спутников?
  
  - Думаю, что у них должны быть деньги. Когда мы выехали из Парижа, у каждого из нас было в кармане по семидесяти пяти пистолей.
  
  - Увижу ли я вас до вашего отъезда?
  
  - Думаю, что нет, сударь, разве только будет что-нибудь новое.
  
  - В таком случае, - счастливого пути.
  
  - Благодарю вас, сударь.
  
  И д'Артаньян простился с г-ном де Тревилем, более чем когда-либо растроганный его отеческой заботой о мушкетерах.
  
  Он по очереди обошел квартиры Атоса, Портоса и Арамиса. Ни один из них не возвратился. Их слуги также отсутствовали, и ни о тех, ни о других не было никаких известий.
  
  Д'Артаньян осведомился бы о молодых людях у их любовниц, но он не знал ни любовницы Портоса, ни любовницы Арамиса, а что касается Атоса, то у него любовницы не было.
  
  Проходя мимо гвардейских казарм, он заглянул в конюшню, три лошади из четырех были уже доставлены. Повергнутый в изумление, Планше как раз чистил их скребницей, и две из них были уже готовы.
  
  - Ах, сударь, - сказал Планше, увидев д'Артаньяна, - как я рад, что вас вижу!
  
  - А что такое, Планше? - спросил молодой человек.
  
  - Доверяете вы господину Бонасье, нашему хозяину?
  
  - Я? Ничуть не бывало.
  
  - Вот это хорошо, сударь.
  
  - Но почему ты спрашиваешь об этом?
  
  - Потому что, когда вы разговаривали с ним, я наблюдал за вами, хотя и не слышал ваших слов, и знаете что, сударь: он два или три раза менялся в лице.
  
  - Да ну?
  
  - Вы этого не заметили, сударь, потому что были заняты мыслями о полученном письме. Я же, напротив, был встревожен странным способом, каким это письмо попало к нам в дом, и ни на минуту не спускал глаз с его физиономии.
  
  - И какой же она тебе показалась?
  
  - Физиономией предателя.
  
  - Неужели?
  
  - К тому же, как только вы, сударь, простились с ним и скрылись за углом, Бонасье схватил шляпу, запер дверь и побежал по улице в противоположную сторону.
  
  - В самом деле, Планше, ты прав: все это кажется мне весьма подозрительным. Но будь спокоен: мы не заплатим ему за квартиру до тех пор, пока все не объяснится самым решительным образом.
  
  - Вы все шутите, сударь, но погодите - и увидите сами.
  
  - Что делать, Планше, чему быть, того не миновать!
  
  - Так вы не отменяете своей вечерней прогулки, сударь?
  
  - Напротив, Планше, чем больше я буду сердиться на Бонасье, тем охотнее пойду на свидание, назначенное мне в том письме, которое так тебя беспокоит.
  
  - Ну, сударь, если ваше решение...
  
  - ...непоколебимо, друг мой. Итак, в девять часов будь наготове здесь, в казарме. Я зайду за тобой.
  
  Видя, что никакой надежды убедить хозяина отказаться от задуманного предприятия больше нет, Планше глубоко вздохнул и принялся чистить третью лошадь.
  
  Что касается д'Артаньяна - в сущности говоря, весьма осторожного молодого человека, - то он, вместо того чтобы воротиться домой, отправился обедать к тому самому гаскоyскому священнику, который в трудную для четверых друзей минуту угостил их завтраком с шоколадом.
  
  Глава 24. ПАВИЛЬОН
  В девять часов д'Артаньян был у гвардейских казарм и нашел Планше в полной готовности. Четвертая лошадь уже прибыла.
  
  Планше был вооружен своим мушкетом и пистолетом.
  
  У д'Артаньяна была шпага и за поясом два пистолета. Они сели на лошадей и бесшумно отъехали. Было совершенно темно, и их отъезд остался незамеченным. Планше ехал сзади, на расстоянии десяти шагов от своего господина.
  
  Д'Артаньян миновал набережные, выехал через ворота Конферанс и направился по дороге, ведущей в Сен-Клу, которая в те времена была гораздо красивее, чем теперь.
  
  Пока они находились в городе, Планше почтительно соблюдал дистанцию, которую сам для себя установил, но, по мере того как дорога делалась все более безлюдной и более темной, он постепенно приближался к своему господину, так что при въезде в Булонский лес естественным образом оказался рядом с молодым человеком. Мы не станем скрывать, что покачивание высоких деревьев и отблеск луны в темной чаще вызывали у Планше живейшую тревогу. д'Артаньян заметил, что с его слугой творится что-то неладное.
  
  - Ну-с, господин Планше, что это с вами? - спросил он.
  
  - Не находите ли вы, сударь, что леса похожи на церкви?
  
  - Чем же это, Планше?
  
  - Да тем, что и тут и там не смеешь говорить громко.
  
  - Почему же ты не смеешь говорить громко, Планше? Потому что боишься?
  
  - Да, сударь, боюсь, что кто-нибудь нас услышит.
  
  - Что кто-нибудь нас услышит! Но ведь в нашем разговоре нет ничего безнравственного, милейший Планше, и никто не нашел бы в нем ничего предосудительного.
  
  - Ах, сударь! - продолжал Планше, возвращаясь к главной своей мысли. - Знаете, у этого Бонасье есть в бровях что-то такое хитрое, и он так противно шевелит губами!
  
  - Какого дьявола ты вспомнил сейчас о Бонасье?
  
  - Сударь, человек вспоминает о том, о чем может, а не о том, о чем хочет.
  
  - Это оттого, что ты трус, Планше.
  
  - Не надо смешивать осторожность с трусостью, сударь. Осторожность это добродетель.
  
  - И ты добродетелен - так ведь, Планше?
  
  - Что это, сударь, блестит там? Похоже на дуло мушкета. Не нагнуть ли нам голову на всякий случай?
  
  - В самом деле... - пробормотал д'Артаньян, которому пришли на память наставления де Тревиля, - в самом деле, в конце концов эта скотина нагонит страх и на меня.
  
  И он пустил лошадь рысью.
  
  Планше повторил движения своего господина с такой точностью, словно был его тенью, и сейчас же оказался с ним рядом.
  
  - Что, сударь, мы проездим всю ночь? - спросил он.
  
  - Нет, Планше, потому что ты уже приехал.
  
  - Как это - я приехал? А вы, сударь?
  
  - А я пройду еще несколько шагов.
  
  - И оставите меня здесь одного?
  
  - Ты трусишь, Планше?
  
  - Нет, сударь, но только я хочу заметить вам, что ночь будет очень прохладная, что холод вызывает ревматизм и что слуга, который болен ревматизмом, плохой помощник, особенно для такого проворного господина, как вы.
  
  - Ну хорошо, Планше, если тебе станет холодно, зайди в один из тех кабачков, что виднеются вон там, и жди меня у дверей завтра, в шесть часов утра.
  
  - Сударь, я почтительнейше проел и пропил экю, который вы мне дали сегодня утром, так что у меня нет в кармане ни гроша на тот случай, если я замерзну.
  
  - Вот тебе полпистоля. До завтра.
  
  Д'Артаньян сошел с лошади, бросил поводья Планше и быстро удалился, закутавшись в плащ.
  
  - Господи, до чего мне холодно! - вскричал Планше, как только его хозяин скрылся из виду.
  
  И, торопясь согреться, он немедленно постучался у дверей одного домика, украшенного всеми внешними признаками пригородного кабачка.
  
  Между тем д'Артаньян, свернувший на узкую проселочную дорогу, продолжал свой путь и пришел в Сен-Клу; здесь, однако, он не пошел по главной улице, а обогнул замок, добрался до маленького уединенного переулка и вскоре оказался перед указанным в письме павильоном. Павильон стоял в очень глухом месте. На одной стороне переулка возвышалась высокая стена, возле которой и находился павильон, а на другой стороне плетень защищал от прохожих маленький садик, в глубине которого виднелась бедная хижина.
  
  Д'Артаньян явился на место свидания и, так как ему не было сказано, чтобы он возвестил о своем присутствии каким-либо знаком, стал ждать.
  
  Царила полная тишина - можно было подумать, что находишься в ста лье от столицы. Осмотревшись по сторонам, д'Артаньян прислонился к плетню.
  
  За этим плетнем, садом, за этой хижиной густой туман окутывал своими складками необъятное пространство, где спал Париж, пустой, зияющий Париж - бездна, в которой блестело несколько светлых точек, угрюмых звезд этого ада.
  
  Но для д'Артаньяна все видимое облекалось в привлекательные формы, все мысли улыбались, всякий мрак был прозрачен: скоро должен был наступить час свидания.
  
  И действительно, через несколько мгновений колокол на башне Сен-Клу уронил из своей широкой ревущей пасти десять медленных ударов.
  
  Что-то зловещее было в этом бронзовом голосе, глухо стенавшем среди ночи.
  
  Но каждый из этих ударов - ведь каждый из них был частицей долгожданного часа - гармонично отзывался в сердце молодого человека. Глаза его были устремлены на маленький павильон у стены, все окна которого были закрыты ставнями, кроме одного, во втором этаже.
  
  Из этого окна лился мягкий свет, серебривший трепещущую листву нескольких лип, разросшихся купою за пределами ограды. Было ясно, что за этим маленьким окошком, освещенным так уютно, его ждала хорошенькая г-жа Бонасье.
  
  Убаюканный этой сладостной мыслью, д'Артаньян ждал с полчаса без малейшего нетерпения, устремив взор на прелестное миниатюрное жилище; часть потолка с золоченым карнизом была видна извне и говорила об изяществе остального убранства павильона.
  
  Колокол на башне Сен-Клу пробил половину одиннадцатого.
  
  На этот раз д'Артаньян почувствовал, что по жилам его пробежала какая-то дрожь, объяснить которую не смог бы он сам. Быть может, впрочем, он начинал зябнуть и ощущение чисто физическое принял за нравственное.
  
  Потом ему пришла мысль, что он ошибся, читая записку, и что свидание было назначено лишь на одиннадцать часов.
  
  Он приблизился к окну, встал в полосу света, вынул из кармана письмо и перечел его; нет, он не ошибся: свидание действительно было назначено на десять часов.
  
  Он возвратился на прежнее место; тишина и уединение начали внушать ему некоторую тревогу.
  
  Пробило одиннадцать часов.
  
  Д'Артаньян начал опасаться: уж и в самом деле не случилось ли с г-жой Бонасье что-нибудь недоброе?
  
  Он три раза хлопнул в ладоши - обычный сигнал влюбленных; однако никто не ответил ему, даже эхо.
  
  Тогда, не без некоторой досады, он подумал, что, быть может, ожидая его, молодая женщина заснула.
  
  Он подошел к стене и попробовал было влезть на нее, но стена была заново оштукатурена, и д'Артаньян только напрасно обломал ногти.
  
  В эту минуту он обратил внимание на деревья, листва которых была по-прежнему посеребрена светом, и, так как одно из них выступало над дорогой, он решил, что, забравшись на сук, сможет заглянуть в глубь павильона.
  
  Влезть на дерево было нетрудно. К тому же д'Артаньяну было только двадцать лет, и, следовательно, он не успел еще забыть свои мальчишеские упражнения. В один миг он очутился среди ветвей и сквозь прозрачные стекла его взгляд проник внутрь комнаты.
  
  Страшное зрелище предстало взору д'Артаньяна, и мороз пробежал у него по коже. Этот мягкий свет, эта уютная лампа озаряла картину ужасающего разгрома: одно из оконных стекол было разбито, дверь в комнату была выломана, и створки ее висели на петлях; стол, на котором, по-видимому, приготовлен был изысканный ужин, лежал, опрокинутый, на полу; осколки бутылок, раздавленные фрукты валялись на паркете; все в этой комнате свидетельствовало о жестокой и отчаянной борьбе; д'Артаньяну показалось даже, что он видит посреди этого необыкновенного беспорядка обрывки одежды и несколько кровавых пятен на скатерти и на занавесках.
  
  С сильно бьющимся сердцем он поспешил спуститься на землю; ему хотелось взглянуть, нет ли на улице еще каких-либо знаков насилия.
  
  Неяркий приятный свет по-прежнему мерцал посреди ночного безмолвия. И тогда д'Артаньян заметил нечто такое, чего он не заметил сразу, либо до сих пор ничто не побуждало его к столь тщательному осмотру: на земле, утоптанной в одном месте, разрытой в другом, имелись следы человеческих ног и лошадиных копыт. Кроме того, колеса экипажа, по-видимому прибывшего из Парижа, проделали в мягкой почве глубокую колею, которая доходила до павильона и снова поворачивала в сторону Парижа.
  
  Наконец д'Артаньян, продолжавший свои исследования, нашел у стены разорванную дамскую перчатку. Эта перчатка в тех местах, где она не коснулась грязной земли, отличалась безукоризненной свежестью. То была одна из тех надушенных перчаток, какие любовники столь охотно срывают с хорошенькой ручки.
  
  По мере того как д'Артаньян продолжал свой осмотр, холодный пот все обильнее выступал у него на лбу, сердце сжималось в ужасной тревоге, дыхание учащалось; однако для собственного успокоения он говорил себе, что, быть может, этот павильон не имеет никакого отношения к г-же Бонасье, что молодая женщина назначила ему свидание возле этого павильона, а не внутри его, что ее могли задержать в Париже ее обязанности, а быть может, и ревность мужа.
  
  Но все эти доводы разбивало, уничтожало, опрокидывало то чувство внутренней боли, которое в иных случаях овладевает всем нашим существом и кричит, громко кричит, что над нами нависло страшное несчастье.
  
  И д'Артаньян словно обезумел; он бросился на большую дорогу, пошел тем же путем, каким пришел сюда, Добежал до парома и начал расспрашивать перевозчика.
  
  Около семи часов вечера перевозчик переправил через реку женщину, закутанную в черную накидку и, по-видимому, отнюдь не желавшую быть узнанной; однако именно эти особые предосторожности и заставили перевозчика обратить на нее внимание, и он заметил, что женщина была молода и красива.
  
  Тогда, как и ныне, многие молодые и красивые женщины ездили в Сен-Клу, не желая при этом быть замеченными, но тем не менее д'Артаньян ни на минуту не усомнился в том, что перевозчик видел именно г-жу Бонасье.
  
  При свете лампы, горевшей в хижине перевозчика, молодой человек еще раз перечел записку г-жи Бонасье и убедился в том, что он не ошибся, что свидание было назначено в Сен-Клу, а не в каком-либо другом месте, возле павильона г-на д'Эстре, а не на другой улице.
  
  Все соединялось, чтобы доказать д'Артаньяну, что предчувствия не обманули его и что случилось большое несчастье.
  
  Он побежал обратно; ему казалось, что, быть может, за время его отсутствия в павильоне произошло что-нибудь новое и его ждут там какие-то сведения.
  
  Переулок был по-прежнему безлюден, и тот же спокойный, мягкий свет лился из окна.
  
  И вдруг д'Артаньян вспомнил об этой немой и слепой лачуге, которая, без сомнения, видела что-то, а возможно, могла и говорить.
  
  Калитка была заперта, но он перепрыгнул через плетень и, не обращая внимания на лай цепного пса, подошел к хижине.
  
  Он постучался. Сначала никто не отозвался на стук. В хижине царила такая же мертвая тишина, как и в павильоне; однако эта хижина была его последней надеждой, и он продолжал стучать.
  
  Вскоре ему послышался внутри легкий шум, боязливый шум, который, казалось, и сам страшился, что его услышат.
  
  Тогда д'Артаньян перестал стучать и начал просить, причем в его голосе слышалось столько беспокойства и обещания, столько страха и мольбы, что этот голос способен был успокоить самого робкого человека. Наконец, ветхий, полусгнивший ставень отворился или, вернее, приоткрылся и сразу же захлопнулся снова, едва лишь бледный свет небольшой лампы, горевшей в углу, озарил перевязь, эфес шпаги и рукояти пистолетов д'Артаньяна. Однако, сколь ни мимолетно было все это, д'Артаньян успел разглядеть голову старика.
  
  - Ради бога, выслушайте меня! - сказал он. - Я ждал одного человека, но его нет. Я умираю от беспокойства. Скажите, не случилось ли поблизости какого-нибудь несчастья?
  
  Окошко снова медленно отворилось, и то же лицо появилось в нем снова; только сейчас оно было еще бледнее прежнего.
  
  Д'Артаньян чистосердечно рассказал старику все, не называя лишь имен; он рассказал, что у него было назначено возле этого павильона свидание с одной молодой женщиной, что, не дождавшись ее, он влез на липу и при свете лампы увидел разгром, царивший в комнате.
  
  Старик слушал его внимательно, утвердительно кивая; потом, когда д'Артаньян кончил, он покачал головой с видом, не предвещавшим ничего доброго.
  
  - Что вы хотите сказать? - вскричал д'Артаньян. - Ради бога, объясните, что все это значит!
  
  - Ах, сударь, - отвечал старик, - ни о чем меня не спрашивайте, потому что, если я расскажу вам о том, что видел, мне не миновать беды.
  
  - Так, значит, вы видели что-то? - спросил д'Артаньян. - Если так, продолжал он, бросая ему пистоль, - расскажите... ради бога, расскажите, что вы видели, и даю честное слово дворянина - я сохраню в тайне каждое ваше слово.
  
  Старик прочитал на лице д'Артаньяна столько искренности и столько скорби, что сделал ему знак слушать и тихо начал свой рассказ:
  
  - Часов около девяти я услыхал на улице какой-то шум. Желая узнать, в чем дело, я подошел к двери, как вдруг заметил, что кто-то хочет войти ко мне в сад. Я беден и не боюсь, что меня могут обокрасть, поэтому я отворил дверь и увидал в нескольких шагах трех человек. В темноте стояла запряженная карета и верховые лошади. Лошади, очевидно, принадлежали этим мужчинам, которые были одеты как дворяне.
  
  "Что вам угодно от меня, добрые господа?" - спросил я.
  
  "У тебя должна быть лестница", - сказал тот, который показался мне начальником.
  
  "Да, сударь, та, на которой я собираю фрукты".
  
  "Дай ее нам и ступай домой. Вот тебе экю за беспокойство. Только помни: если ты сболтнешь хоть слово о том, что увидишь и услышишь - ведь я уверен, как тебе ни грози, ты все равно будешь смотреть и слушать, - тебе конец!"
  
  С этими словами он бросил мне экю, который я поднял, и взял лестницу.
  
  Заперев за ним калитку, я сделал вид, будто иду в дом, но в действительности сейчас же вышел через заднюю дверь и, крадучись в темноте, добрался до того вон куста бузины, откуда мог видеть все, оставаясь незамеченным.
  
  Трое мужчин бесшумно подкатили карету ближе и высадили из нее какого-то человека, толстого, низенького, с проседью, одетого в поношенное темное платье. Он с опаской взобрался на лестницу, осторожно заглянул в комнату, тихонько спустился вниз и шепотом проговорил:
  
  "Это она".
  
  Тот, который разговаривал со мной, сейчас же подошел к двери павильона, отпер ее ключом, который вынул из кармана, закрыл за собой дверь и скрылся; тем временем остальные двое влезли на лестницу. Старичок остался у дверцы кареты, кучер придерживал упряжку, а слуга - верховых лошадей.
  
  Вдруг из павильона послышались громкие крики, какая-то женщина подбежала к окну и открыла его, словно собираясь броситься вниз. Однако, заметив двух мужчин, она отскочила назад, а мужчины прыгнули в комнату.
  
  Больше я ничего не видел, но услышал треск мебели, которую ломали.
  
  Женщина кричала и звала на помощь, но вскоре крики ее затихли. Трое мужчин подошли к окну. Двое из них спустились по лестнице, неся женщину на руках, и посадили ее в карету; маленький старичок влез в карету вслед за ней. Тот, который остался в павильоне, запер окно и минуту спустя вышел через дверь. Его два спутника уже сидели верхом и ждали его. Удостоверившись в том, что женщина находится в карете, он тоже вскочил в седло, слуга занял место рядом с кучером, коляска быстро отъехала под конвоем трех всадников, и все было кончено. После этого я ничего не видел и не слышал.
  
  Потрясенный этой страшной вестью, д'Артаньян остался недвижим и безмолвен: все демоны ярости и ревности бушевали в его сердце.
  
  - Господин, - сказал старик, на которого это немое отчаяние произвело, по-видимому, большее впечатление, чем могли бы произвести крики и слезы, - право же, не надо так сокрушаться! Ведь они не убили вашу милую, и это главное.
  
  - Знаете ли вы хоть приблизительно, - спросил д'Артаньян, - что за человек руководил этой адской экспедицией?
  
  - Нет, я не знаю его.
  
  - Но раз вы с ним говорили, значит, вы могли и видеть его.
  
  - Ах, вы спрашиваете о его приметах?
  
  - Да.
  
  - Высокий, худой, смуглый, черные усы, черные глаза, по наружности дворянин.
  
  - Так, - вскричал д'Артаньян, - это он! Это опять он! Должно быть, это мой злой гений! А другой?
  
  - Который?
  
  - Маленький.
  
  - О, тот не знатный человек, ручаюсь за это. При нем не было шпаги, а остальные обращались с ним без всякого уважения.
  
  - Какой-нибудь лакей, - пробормотал д'Артаньян. - Ах, бедняжка, бедняжка! Что они с ней сделали?
  
  - Вы обещали не выдавать меня, - сказал старик.
  
  - И повторяю вам свое обещание. Будьте спокойны - я дворянин. У дворянина только одно слово, и я уже дал вам его.
  
  С сокрушенным сердцем д'Артаньян снова направился к парому. Минутами он не верил, в то, что женщина, о которой рассказывал старик, была г-жа Бонасье, и надеялся завтра же увидеть ее в Лувре; минутами ему приходило в голову, что, быть может, у нее была интрига с кем-то другим и ревнивый любовник застиг ее и похитил. Он терялся в догадках, терзался, приходил в отчаяние.
  
  - О, если б мои друзья были со мною! - вскричал он. - У меня, по крайней мере, была бы хоть какая-нибудь надежда найти ее. Но кто знает, что сталось с ними самими!
  
  Было около полуночи; теперь надо было отыскать Планше. д'Артаньян стучался у всех кабачков, где виднелся хотя бы слабый свет, - Планше не оказалось ни в одном из них.
  
  В шестом по счету кабаке д'Артаньян рассудил, что поиски почти безнадежны. Он велел своему слуге ждать его лишь в шесть часов утра, и, где бы тот ни находился сейчас, он имел на то полное право.
  
  К тому же молодому человеку пришло в голову, что, оставаясь поблизости от места происшествия, он может скорее раздобыть какие-нибудь сведения об этой таинственной истории. Итак, в шестом кабачке, как мы уже говорили, д'Артаньян задержался, спросил бутылку лучшего вина, устроился в самом темном углу и решил дожидаться здесь утра; однако и на этот раз его надежды были обмануты, и хотя он слушал весьма внимательно, но посреди божбы, шуток и ругательств, которыми обменивались между собой мастеровые, лакеи и возчики, составлявшие почтенное общество, где он находился, он не услыхал ничего такого, что могло бы навести его на след бедной похищенной женщины. Итак, он вынужден был, допив, от нечего делать и не желая возбудить подозрения, свою бутылку, поудобнее усесться в своем углу и кое-как заснуть. д'Артаньяну, как мы помним, было двадцать лет, а в этом возрасте сон имеет неоспоримые права, о которых он властно заявляет даже самым безутешным сердцам.
  
  Около шести часов утра д'Артаньян проснулся с тем неприятным чувством, каким обычно сопровождается начало дня после дурно проведенной ночи. Сборы его были недолги; он ощупал себя, чтобы убедиться, что никто не обокрал его во время сна, и, обнаружив свое кольцо на пальце, кошелек в кармане и пистолеты за поясом, встал, заплатил за вино и вышел, надеясь, что утром поиски слуги окажутся более удачными, чем ночью. Действительно, первое, что он разглядел сквозь сырой сероватый туман, был честный Планше, ожидавший его с двумя лошадьми на поводу у дверей маленького, убогого кабачка, мимо которого д'Артаньян накануне прошел, даже не заподозрив его существования.
  
  Глава 25. ПОРТОС
  Вместо того чтобы проехать прямо к себе, д'Артаньян сошел с лошади у дверей г-на де Тревиля и торопливо взбежал по лестнице. На этот раз он решил рассказать ему обо всем, что произошло. Несомненно, г-н де Тревиль мог дать ему добрый совет по поводу всей этой истории; кроме того, г-н де Тревиль ежедневно виделся с королевой, и, быть может, ему удалось бы получить у ее величества какие-нибудь сведения о бедной женщине, которая, очевидно, расплачивалась теперь за преданность своей госпоже.
  
  Господин де Тревиль выслушал рассказ молодого человека с серьезностью, говорившей о том, что он видит в этом приключении нечто большее, чем любовную интригу.
  
  - Гм... - произнес он, когда д'Артаньян кончил. - Совершенно очевидно, что тут не обошлось без его высокопреосвященства.
  
  - Но что же делать? - спросил д'Артаньян.
  
  - Ничего, покамест решительно ничего, кроме одного - возможно скорее уехать из Парижа, о чем я уже говорил вам. Я увижу королеву, расскажу ей подробности исчезновения бедной женщины - она, конечно, не знает об этом. Эти подробности дадут ей какую-то нить, и, быть может, когда вы вернетесь, я смогу сообщить вам добрые вести. Положитесь на меня.
  
  Д'Артаньян знал, что г-н де Тревиль, хоть он и гасконец, не имел привычки обещать, но, если уж ему случалось пообещать что-либо, он делал больше, чем обещал. Итак, молодой человек поклонился ему, исполненный благодарности за прошлое и за будущее, а почтенный капитан, который, со своей стороны, принимал живое участие в этом храбром и решительном юноше, дружески пожал ему руку и пожелал счастливого пути.
  
  Решив немедленно привести советы г-на де Тревиля в исполнение, д'Артаньян отправился на улицу Могильщиков, чтобы присмотреть за укладкой чемодана. Подойдя к дому, он увидел г-на Бонасье, стоявшего в халате на пороге двери. Все, что осторожный Планше говорил ему накануне о коварных свойствах их хозяина, припомнилось сейчас д'Артаньяну, и он взглянул на него с большим вниманием, чем когда бы то ни было прежде. В самом деле, помимо желтоватой болезненной бледности, говорящей о разлитии желчи и, возможно, имеющей случайную причину, д'Артаньян заметил в расположении складок его лила что-то предательское и хитрое. Мошенник смеется не так, как честный человек; лицемер плачет не теми слезами, какими плачет человек искренний. Всякая фальшь - это маска, и, как бы хорошо ни была сделана эта маска, всегда можно отличить ее от истинного лица, если внимательно присмотреться.
  
  И вот д'Артаньяну показалось, что Бонасье носит маску, и притом препротивную маску.
  
  Поэтому, поддаваясь своему отвращению к этому человеку, он хотел пройти мимо, не заговаривая с ним, но, как и накануне, г-н Бонасье сам окликнул его.
  
  - Так, так, молодой человек, - сказал он. - Кажется, мы недурно проводим ночи? Уже семь часов утра, черт побери! Как видно, вы немного переиначили обычай и возвращаетесь домой тогда, когда другие только выходят из дому.
  
  - Вот вам не сделаешь подобного упрека, мэтр Бонасье, - ответил юноша, - вы просто образец степенности. Правда, когда имеешь молодую и красивую жену, незачем пускаться в погоню за счастьем: счастье само приходит в дом. Не так ли, господин Бонасье?
  
  Бонасье побледнел как полотно и криво улыбнулся.
  
  - Ха, ха, вы большой шутник! - сказал он. - Однако где же это, черт побери, вы шатались сегодня ночью, мой юный друг? Как видно, проселочные дороги не слишком удобны для прогулок.
  
  Д'Артаньян опустил глаза на свои сапоги, доверху покрытые грязью, но при этом его взгляд случайно перенесся на башмаки и чулки галантерейщика; казалось, они побывали в той же самой луже: пятна на тех и других были совершенно одинаковы.
  
  И тут одна мысль внезапно поразила д'Артаньяна. Этот толстый человек, низенький, с проседью, этот одетый в темное платье, похожий на лакея старик, с которым так пренебрежительно обращались вооруженные всадники, сопровождавшие карету, был сам Бонасье. Муж руководил похищением жены.
  
  Д'Артаньяном овладело страшное желание схватить галантерейщика за горло и задушить его, но, как мы уже говорили, это был весьма осторожный юноша, и он сдержал свой порыв. Однако лицо его так заметно изменилось, что Бонасье испугался и попятился было назад, но он стоял как раз у той створки двери, которая была закрыта, и это препятствие вынудило его остаться па месте.
  
  - Вы изволите шутить, милейший, - сказал д'Артаньян, - но мне кажется, что если мои сапоги нуждаются в чистке, то ваши чулки и башмаки тоже требуют щетки.
  
  Неужели и вы, мэтр Бонасье, гуляли где-то в поисках приключений? Ну, знаете, это было бы непростительно для человека вашего возраста, у которого вдобавок такая молодая и красивая жена!
  
  - О нет, упаси меня бог! - отвечал Бонасье. - Я ездил вчера в Сен-Манде, чтобы навести справки об одной служанке - она мне совершенно необходима, - а так как дороги сейчас плохие, я и принес оттуда всю эту грязь, которую еще не успел отчистить.
  
  Место, которое Бонасье указал в качестве цели своего странствия, было лишним доказательством, подтверждавшим подозрения д'Артаньяна: Бонасье назвал Сен-Манде потому, что Сен-Манде и Сен-Клу находятся в совершенно противоположных концах.
  
  Это предположение явилось первым утешением для д'Артаньяна. Если Бонасье знал, где его жена, значит, можно было, употребив кое-какие средства, заставить галантерейщика развязать язык и выболтать свой секрет. Речь шла лишь о том, чтобы превратить это предположение в уверенность.
  
  - Простите меня, милейший господин Бонасье, за некоторую бесцеремонность, - сказал д'Артаньян, - но, знаете, ничто не вызывает такой жажды, как бессонные ночи, и я безумно хочу пить. Позвольте мне выпить у вас стакан воды. Нельзя же отказать соседу в таком пустяке!
  
  Не дожидаясь позволения хозяина, д'Артаньян быстро прошел в дом и бросил беглый взгляд на постель. Постель была не смята. Бонасье не ложился.
  
  Значит, он вернулся домой недавно, час или два назад; значит, он сопровождал свою жену до того места, куда ее отвезли, или, по крайней мере, до первой почтовой станции.
  
  - Благодарю вас, мэтр Бонасье, - сказал молодой человек, осушая стакан, - это все, что мне было нужно от вас. Теперь я пойду к себе и прикажу Планше почистить сапоги, а когда он кончит, то, если хотите, пришлю его к вам, чтобы он почистил ваши.
  
  И он оставил галантерейщика, который был совершенно ошеломлен этим странным прощанием и спрашивал себя, уж не запутался ли он сам в собственной лжи.
  
  На верхней площадке лестницы д'Артаньян встретил испуганного Планше.
  
  - Ах, сударь! - вскричал тот, едва завидев своего господина. - Опять новость! Я просто жду не дождусь вас!
  
  - А что такое? - спросил д'Артаньян.
  
  - Готов биться об заклад, что вы не угадаете, кто приходил к вам, пока вас не было!
  
  - Когда же это?
  
  - Полчаса назад, когда вы были у господина де Тревиля.
  
  - Да кто же приходил? Говори скорее!
  
  - Господин де Кавуа.
  
  - Господин де Кавуа?
  
  - Собственной персоной.
  
  - Капитан гвардии его высокопреосвященства?
  
  - Он самый.
  
  - Он приходил арестовать меня?
  
  - Мне показалось, что так, несмотря на его сладкий вид.
  
  - Так у него был сладкий вид?
  
  - Ну, знаете, сударь, просто как мед!
  
  - Неужели?
  
  - Он сказал, что его высокопреосвященство желает вам добра и просит вас пожаловать в Пале-Рояль.
  
  - Что же ты ответил ему?
  
  - Что это невозможно, так как вас нет дома, в чем он мог убедиться.
  
  - А что он сказал на это?
  
  - Чтобы вы непременно зашли к нему в течение дня. Затем он добавил шепотом: "Скажи твоему господину, что его высокопреосвященство очень расположен к нему и что, быть может, от этого свидания зависит его судьба".
  
  - Для кардинала эта ловушка довольно неискусна, - с усмешкой сказал молодой человек.
  
  - Поэтому-то я и заметил ее и отвечал, что вы будете очень сожалеть, когда вернетесь. "Куда он уехал?" - спросил господин де Кавуа. "В Труа, в Шампань", - ответил я. "А когда?" - "Вчера вечером..."
  
  - Планше, друг мой, - прервал его д'Артаньян, - право же, ты бесценный человек!
  
  - Понимаете, сударь, я решил, что если вы захотите видеть господина де Кавуа, то всегда успеете опровергнуть меня и сказать, что вы вовсе не уезжали. В этом случае оказалось бы, что солгал я, а я ведь не дворянин, так что мне позволительно лгать.
  
  - Успокойся, Планше, ты не потеряешь репутации правдивого человека: через четверть часа мы едем.
  
  - Я только что собирался, сударь, посоветовать вам это. А куда мы едем, если не секрет?
  
  - Разумеется, в сторону, противоположную той, какую ты указал господину де Кавуа. Впрочем, ты, наверное, так же торопишься узнать что-нибудь о Гримо, Мушкетоне и Базене, как я о том, что сталось с Атосом, Портосом и Арамисом?
  
  - Разумеется, сударь, - сказал Планше, - и я готов ехать хоть сейчас.
  
  По-моему, воздух провинции полезнее для нас с вами в настоящую минуту, чем воздух Парижа, а потому...
  
  - ...а потому укладывайся, Планше, и едем. Я пойду вперед пешком, с пустыми руками, во избежание каких-либо подозрений. Мы встретимся с тобой в гвардейских казармах... Кстати, Планше, ты, кажется, прав относительно нашего хозяина - это действительно большая каналья.
  
  - Ага! Уж вы верьте мне, сударь, когда я говорю о ком-нибудь: я узнаю человека по лицу.
  
  Как и было условленно, д'Артаньян спустился вниз первым. Затем, чтобы ему не в чем было себя упрекнуть, он в последний раз зашел на квартиры своих трех приятелей; от них не было никаких вестей, только на имя Арамиса было получено раздушенное письмо, написанное изящным и мелким почерком. д'Артаньян взялся передать его по назначению. Десять минут спустя Планше явился к нему в конюшню гвардейских казарм. д'Артаньян, не терявший времени, уже сам оседлал лошадь.
  
  - Хорошо, - сказал он Планше, когда тот привязал чемодан, - теперь оседлай трех остальных - и едем.
  
  - Вы думаете, что, если у каждого из нас будет по две лошади, мы поедем быстрее? - спросил Планше с лукавым видом.
  
  - Нет, господин шутник, - возразил д'Артаньян, - но с четырьмя лошадьми мы сможем привезти назад трех приятелей, если только застанем их в живых.
  
  - Что было бы большой удачей, - отвечал Планше. - Впрочем, никогда не следует отчаиваться в милосердии божьем.
  
  - Аминь! - сказал д'Артаньян, садясь на лошадь.
  
  И, покинув гвардейские казармы, они разъехались в разные стороны: один должен был выехать из Парижа через Лавиллетскую заставу, а другой через Монмартрскую, с тем чтобы соединиться за Сен-Дени. Этот стратегический маневр был выполнен обоими с одинаковой точностью и увенчался успехом: д'Артаньян и Планше вместе прибыли в Пьерфит.
  
  Надо сказать, что днем Планше был храбрее, чем ночью.
  
  Однако врожденная осторожность не покидала его ни на минуту: он не забыл ни одного из злоключений первой поездки и всех встречных принимал за врагов. Вследствие этого он то и дело снимал шляпу, что навлекало на него строгие выговоры со стороны д'Артаньяна, опасавшегося, как бы из-за этого избытка вежливости Планше не был принят за слугу какого-нибудь незначительного лица.
  
  Однако то ли все прохожие были действительно тронуты учтивостью Планше, то ли на этот раз никто не был подослан, чтобы преградить дорогу д'Артаньяну, но наши два путника без всяких приключений прибыли в Шантильи и подъехали к гостинице "Гран-СенМартен", где они останавливались во время первого путешествия.
  
  Хозяин, видя молодого человека, за которым следовал слуга с двумя запасными лошадьми, почтительно встретил его на пороге. д'Артаньян, проделавший уже одиннадцать лье, счел своевременным остановиться здесь, независимо от того, находился ли Портос в гостинице или не находился. Кроме того, было, пожалуй, неосторожно сразу же наводить справки о мушкетере.
  
  В итоге этих размышлений д'Артаньян, ни о ком не спрашивая, спешился, оставил лошадей на попечение слуги, вошел в маленькую комнатку, предназначенную для посетителей, не желавших сидеть в общей зале, и потребовал у хозяина бутылку лучшего вина и возможно лучший завтрак, что еще более укрепило то уважение, которое трактирщик почувствовал к своему гостю с первого взгляда.
  
  Итак, приказания д'Артаньяна были исполнены со сказочной быстротой.
  
  Гвардейский полк набирался из лучших дворян королевства, и д'Артаньян, путешествовавший в сопровождении слуги и с четверкой великолепных лошадей, неминуемо должен был, несмотря на простоту мундира, произвести здесь сильное впечатление. Хозяин пожелал прислуживать ему сам: видя это, д'Артаньян велел принести два стакана, и завязал разговор.
  
  - Ну-с, любезный хозяин, - начал он, наливая оба стакана, - я спросил у вас лучшего вина, и если вы меня обманули, то, честное слово, накажете этим самого себя, так как я терпеть не могу пить один и вы будете пить вместе со мной! Итак, берите стакан, и выпьем. За что же нам выпить, чтобы никто не был обижен? Давайте выпьем за процветание вашего заведения.
  
  - Много чести, ваша милость, - сказал хозяин. - Покорнейше благодарю за доброе пожелание.
  
  - Но только не заблуждайтесь на этот счет, - возразил д'Артаньян, - в моем тосте кроется, пожалуй, больше себялюбия, чем вы думаете. Хорошо принимают лишь в тех гостиницах, которые процветают; а в тех, которые хиреют, царит полный беспорядок и путешественник становится жертвой стесненных обстоятельств своего хозяина. Я же много путешествую, и притом главным образом по этой дороге, а потому хочу, чтобы все трактирщики преуспевали.
  
  - То-то мне кажется, сударь, что я уже не в первый раз имею честь вас видеть, - сказал хозяин.
  
  - Еще бы! Я чуть не десять раз проезжал Шантильи и из этих десяти раз, по крайней мере, три или четыре раза останавливался у вас. Постойте... да, я был здесь всего дней десять или двенадцать тому назад. Я провожал своих приятелей, мушкетеров, и, если хотите, могу напомнить вам, что один из них повздорил с каким-то незнакомцем, с человеком, который задел его первый.
  
  - Да, да, это правда! - сказал хозяин. - Я отлично помню эту историю.
  
  Так ваша милость говорит о господине Портосе, не так ли?
  
  - Да, именно так зовут моего спутника. Господи помилуй! Уж не случилось ли с ним какого-нибудь несчастья, любезный хозяин?
  
  - Но ведь вы, ваша милость, должны были и сами заметить, что он не мог продолжать путь.
  
  - Это правда, он обещал догнать нас, но мы так его и не видали.
  
  - Он оказал нам честь остаться здесь.
  
  - Как! Остаться здесь?
  
  - Да, сударь, в этой гостинице. И, по правде сказать, мы очень обеспокоены.
  
  - Чем же?
  
  - Некоторыми его издержками.
  
  - О чем же тут беспокоиться! Он заплатит все, что задолжал.
  
  - О сударь, вы поистине проливаете бальзам на мои раны! Мы оказали ему большой кредит, и еще сегодня утром лекарь объявил нам, что, если господин Портос не заплатит ему, он возьмется за меня, ибо это я посылал за ним.
  
  - Да разве Портос ранен?
  
  - Не могу сказать вам этого, сударь.
  
  - Как это не можете сказать? Вы ведь должны быть лучше осведомлены о нем, чем кто-либо.
  
  - Это верно, сударь, но в нашем положении мы не говорим всего, что знаем, особенно если нас предупредили, что за язык мы можем поплатиться ушами.
  
  - Ну а могу я видеть Портоса?
  
  - Разумеется, сударь. Поднимитесь по лестнице на второй этаж и постучитесь в номер первый. Только предупредите, что это вы.
  
  - Предупредить, что это я?
  
  - Да-да, не то с вами может случиться несчастье.
  
  - Какое же это несчастье может, по-вашему, со мной случиться?
  
  - Господин Портос может принять вас за кого-нибудь из моих домочадцев и в порыве гнева проткнуть вас шпагой или прострелить вам голову.
  
  - Что же это вы ему сделали?
  
  - Мы попросили у него денег.
  
  - Ах, черт возьми, теперь понимаю! Это такая просьба, которую Портос встречает очень дурно, когда он не при деньгах, но, насколько мне известно, деньги у него есть.
  
  - Вот и мы так думали, сударь. Так как наше заведение содержится в большом порядке и мы каждую неделю подводим итоги, мы и подали ему счет в конце недели, но, должно быть, попали в неудачную минуту, потому что не успели мы заикнуться о деньгах, как он послал нас ко всем чертям.
  
  Правда, накануне он играл...
  
  - Ах, он играл! С кем же это?
  
  - О, господи, кто его знает! С каким-то проезжим господином, которому он предложил партию в ландскнехт.
  
  - В этом все дело. Бедняга, как видно, все проиграл.
  
  - Вплоть до своей лошади, сударь, потому что, когда незнакомец собрался уезжать, мы заметили, что его слуга седлает лошадь господина Портоса. Мы указали ему на это, но он ответил, что мы суемся не в свое дело и что лошадь принадлежит ему. Мы сейчас же предупредили господина Портоса, но он сказал, что мы низкие люди, если сомневаемся в слове дворянина, и что если тот говорит, что лошадь принадлежит ему, значит, так оно и есть...
  
  - Узнаю Портоса! - пробормотал д'Артаньян.
  
  - Тогда, - продолжал хозяин, - я ответил ему, что так как, по всей видимости, нам не суждено столковаться друг с другом насчет платежа, я надеюсь, что он, по крайней мере, будет так любезен и перейдет к моему собрату, хозяину "Золотого орла". Однако господин Портос объявил, что моя гостиница лучше и он желает остаться здесь. Этот ответ был слишком лестен, чтобы я мог еще настаивать. Поэтому я ограничился тем, что попросил его освободить занимаемую им комнату, лучшую в гостинице, и удовольствоваться хорошенькой комнаткой на четвертом этаже. Но на это господин Портос ответил, что он с минуты на минуту ждет свою любовницу, одну из самых высокопоставленных придворных дам, и, следовательно, я должен понять, что даже та комната, которую он удостаивает своим присутствием, слишком убога для такой особы. Однако же, вполне признавая справедливость его слов, я все же счел себя вынужденным настаивать на своем. Тут, даже не дав себе труда вступить со мною в спор, он вынул пистолет, положил его на ночной столик и объявил, что при первом же слове, которое будет ему сказано о переезде куда бы то ни было - в другую ли комнату или в другую гостиницу, - он размозжит череп всякому, кто будет иметь неосторожность вмешаться в его дела. Поэтому, сударь, с тех самых пор никто, кроме его слуги, и не входит к нему.
  
  - Так Мушкетон здесь?
  
  - Да, сударь, через пять дней после своего отъезда он вернулся, и тоже очень не в духе. По-видимому, и у него тоже были какие-то неприятности в дороге. К несчастью, он более расторопен, чем его господин, и ради него переворачивает все вверх дном: решив, что ему могут отказать в том, что он попросит, он берет все, что нужно, без спросу.
  
  - Да, - отозвался д'Артаньян, - я всегда замечал в Мушкетоне редкую преданность и редкую понятливость.
  
  - Вполне возможно, сударь, но случись мне хотя бы четыре раза в году столкнуться с подобной преданностью и понятливостью - и я разорен дотла.
  
  - Нет, это не так, потому что Портос вам заплатит.
  
  - Гм... - недоверчиво хмыкнул трактирщик.
  
  - Он пользуется благосклонностью одной очень знатной дамы, и она не оставит его в затруднительном положении из-за такой безделицы, какую он должен вам.
  
  - Если бы я осмелился сказать, что я думаю...
  
  - Что же вы думаете?
  
  - Скажу больше - что знаю...
  
  - Что знаете?
  
  - Даже больше - в чем уверен...
  
  - В чем же вы уверены? Расскажите.
  
  - Я сказал бы вам, что знаю, кто эта знатная дама.
  
  - Вы?
  
  - Да, я.
  
  - Каким же образом вы узнали это?
  
  - О сударь, если бы я мог положиться на вашу скромность...
  
  - Говорите. Даю вам честное слово дворянина, что вы не раскаетесь в своем доверии.
  
  - Так вот, сударь, как вы понимаете, беспокойство заставляет делать многое.
  
  - И что же вы сделали?
  
  - О, ничего такого, что превышало бы права кредитора.
  
  - Итак?
  
  - Господин Портос передал нам письмецо для этой герцогини и приказал отправить его по почте. В то время слуга его еще не приезжал. Принимая во внимание, что он не мог выйти из комнаты, ему поневоле пришлось дать это поручение нам...
  
  - Дальше.
  
  - Вместо того чтобы отправить письмо по почте, что никогда не бывает вполне надежно, я воспользовался тем, что один из наших людей должен был ехать в Париж, и приказал ему лично вручить письмо этой герцогине. Ведь это и значило исполнить желание господина Портоса, который так сильно беспокоился об этом письме, не так ли?
  
  - Приблизительно так.
  
  - Так вот, сударь, известно ли вам, кто такая эта знатная дама?
  
  - Нет, я слыхал о ней от Портоса, вот и все.
  
  - Известно ли вам, кто такая эта мнимая герцогиня?
  
  - Повторяю вам, что я не знаю ее.
  
  - Это старая прокурорша из Шатле, сударь, госпожа Кокнар, которой по меньшей мере пятьдесят лет и которая еще корчит из себя ревнивицу. Мне и то показалось странно: знатная особа - и живет на Медвежьей улице!
  
  - Почему вы знаете все это?
  
  - Да потому, что, получив письмо, она очень рассердилась и сказала, что господин Портос - ветреник и что он, наверное, получил удар шпагой из-за какой-нибудь женщины.
  
  - Так он получил удар шпагой?
  
  - О, господи, что это я сказал?
  
  - Вы сказали, что Портос получил удар шпагой.
  
  - Так-то так, но ведь он строго-настрого запретил мне рассказывать об этом!
  
  - Почему же?
  
  - Почему! Да потому, сударь, что он хвалился проткнуть насквозь незнакомца, того самого, с которым он ссорился, когда вы уезжали, а вышло наоборот - этот незнакомец уложил его, несмотря на все его бахвальство.
  
  И вот господин Портос, человек очень гордый со всеми, кроме этой герцогини, которую он хотел разжалобить рассказом о своем приключении, никому не хочет признаться в том, что получил удар шпагой.
  
  - Так, значит, этот удар шпагой и держит его в постели?
  
  - Да, и славный удар, могу уверить! Должно быть, у вашего приятеля душа гвоздями прибита к телу.
  
  - Так вы были при этом?
  
  - Я из любопытства пошел вслед за ними и видел поединок, но так, что дерущиеся меня не видели.
  
  - И как же было дело?
  
  - О, дело длилось недолго, могу вас уверить! Они стали в позицию.
  
  Незнакомец сделал выпад, и так быстро, что, когда Портос собрался парировать, у него в груди уже сидело три дюйма железа. Он упал на спину.
  
  Незнакомец сейчас же приставил ему к груди острие шпаги, и господин Портос, видя, что он всецело во власти противника, признал себя побежденным. После чего незнакомец спросил, как его имя, и, узнав, что его зовут Портос, а не д'Артаньян, предложил ему опереться на его руку, довел до гостиницы, вскочил на лошадь и исчез.
  
  - Так, значит, этот незнакомец искал ссоры с д'Артаньяном?
  
  - Кажется, да.
  
  - И вы не знаете, что с ним было дальше?
  
  - Нет. Я никогда не видал его ни до этого, ни потом.
  
  - Отлично. Я узнал все, что мне было нужно. Итак, вы говорите, что комната Портоса находится на втором этаже, номер первый?
  
  - Да, сударь, лучшая комната в гостинице, комната, которую я уже десять раз мог бы сдать.
  
  - Полно, успокойтесь, - сказал со смехом д'Артаньян, - Портос заплатит вам деньгами герцогини Кокнар.
  
  - О сударь, пусть она будет кем угодно - прокуроршей или герцогиней, - лишь бы она развязала свой кошелек! Но нет, она самым решительным образом объявила, что требования господина Портоса и его измены надоели ей и что она не пошлет ему ни одного су.
  
  - И вы передали ее ответ вашему постояльцу?
  
  - Ну нет, мы воздержались от этого: ведь тогда он догадался бы, каким образом мы выполнили его поручение.
  
  - Так, значит, он все еще ждет этих денег?
  
  - Вот в том-то и дело, что ждет! Только вчера он написал ей вторично, но на этот раз письмо отправил по почте его слуга.
  
  - Так вы говорите, что прокурорша стара и некрасива?
  
  - По меньшей мере пятьдесят лет, сударь, и совсем не хороша собой, судя по тому, что сказал Пато.
  
  - В таком случае, будьте покойны, в конце концов она смягчится. К тому же Портос не мог задолжать вам так уж много.
  
  - Как это не мог? Пистолей двадцать, не считая лекаря. Ого! Он ни в чем себе не отказывает - сразу видно, что привык широко жить.
  
  - Ну, если его покинет любовница, у него найдутся друзья, могу в этом поручиться. Так что, любезный хозяин, не тревожьтесь и продолжайте относиться к нему с тем вниманием, какого требует его положение.
  
  - Сударь, вы обещали не упоминать о прокурорше и ни слова не говорить о ране.
  
  - Можете не напоминать мне об этом, я дал вам слово.
  
  - Ведь он убьет меня, если узнает!
  
  - Не бойтесь, он не так страшен на деле, как кажется.
  
  С этими словами д'Артаньян стал подниматься по лестнице, оставив своего хозяина несколько успокоенным относительно двух вещей, которыми он, видимо, очень дорожил: кошелька и жизни.
  
  Наверху, на двери, наиболее заметной во всем коридоре, была выведена черными чернилами гигантская цифра "1"; д'Артаньян постучался и на предложение идти своей дорогой, последовавшее изнутри, вошел в комнату.
  
  Портос лежал в постели и играл в ландскнехт с Мушкетоном, чтобы набить руку, между тем как вертел с нанизанной на него куропаткой кружился над очагом, а в обоих углах большого камина кипели на двух жаровнях две кастрюли, откуда доносился смешанный запах фрикасе из кроликов и рыбы под винным соусом, приятно ласкавший обоняние. Вся конторка и вся мраморная доска комода были заставлены пустыми бутылками.
  
  Увидев друга, Портос вскрикнул от радости, а Мушкетон, почтительно встав, уступил место д'Артаньяну и пошел взглянуть на кастрюли, которые, видимо, находились под его особым наблюдением.
  
  - Ах, черт возьми, это вы! - сказал Портос д'Артаньяну. - Добро пожаловать! Прошу прощения за то, что я не встаю... Кстати, - добавил он, глядя на д'Артаньяна с легким беспокойством, - вам известно, что со мной случилось?
  
  - Нет.
  
  - Хозяин ничего не говорил вам?
  
  - Я спросил у него, где вы, и сейчас же прошел наверх.
  
  Портос, видимо, вздохнул свободнее.
  
  - А что же это с вами случилось, любезный Портос? - спросил д'Артаньян.
  
  - Да то, что, нападая на моего противника, которого я уже успел угостить тремя ударами шпагой, и собираясь покончить с ним четвертым, я споткнулся о камень и вывихнул себе колено.
  
  - Да что вы?
  
  - Клянусь честью! И к счастью для этого бездельника, не то я прикончил бы его на месте, ручаюсь за это!
  
  - А куда он девался?
  
  - Не знаю, право. Он получил хорошую порцию и уехал, не прося сдачи... Ну а вы, милый д'Артаньян, что же было с вами?
  
  - Так, значит, этот вывих, - продолжал д'Артаньян, - и удерживает вас в постели, любезный Портос?
  
  - Представьте себе, такая безделица! Впрочем, через несколько дней я буду уже на ногах.
  
  - Но почему же вы не велели перевезти себя в Париж? Ведь вам здесь, должно быть, отчаянно скучно?
  
  - Именно это я и собирался сделать, но я должен кое в чем вам признаться, любезный друг.
  
  - В чем же?
  
  - А вот в чем. Так как я действительно отчаянно скучал здесь, как вы сказали сами, и так как у меня были в кармане полученные от вас семьдесят пять пистолей, я, чтобы развлечься, попросил подняться ко мне одного дворянина, остановившегося здесь проездом, и предложил ему партию в кости. Он согласился, и вот мои семьдесят пять пистолей перешли из моего кармана в его карман, не говоря о лошади, которую он увел в придачу...
  
  Ну а как вы, любезный д'Артаньян?
  
  - Что делать, любезный Портос, нельзя во всем иметь удачу, - сказал д'Артаньян. - Знаете пословицу: "Кому не везет в игре, тому везет в любви". Вам слишком везет в любви, чтобы игра не мстила вам за это. Но что вам до превратностей судьбы! Разве у вас, негодный вы счастливчик, разве у вас нет вашей герцогини, которая, конечно, не замедлит прийти вам на помощь?
  
  - Вот именно потому, что я такой неудачный игрок, - ответил Портос с самым непринужденным видом, - я и написал ей, чтобы она прислала мне луидоров пятьдесят, которые совершенно необходимы в моем теперешнем положении.
  
  - И что же?
  
  - Что же! Должно быть, она находится в одном из своих поместий - я не получил ответа.
  
  - Да что вы?
  
  - Да, ответа нет. И вчера я отправил ей второе послание, еще убедительнее первого... Но ведь здесь вы, милейший друг, поговорим же о вас.
  
  Признаюсь, я начал было немного беспокоиться за вашу судьбу.
  
  - Однако, судя по всему, хозяин неплохо обходится с вами, любезный Портос, - сказал д'Артаньян, показывая больному на полные кастрюли и пустые бутылки.
  
  - Что вы! - ответил Портос. - Три или четыре дня назад этот наглец принес мне счет, и я выставил его за дверь вместе со счетом. Так что теперь я сижу здесь как победитель, как своего рода завоеватель, а потому, опасаясь нападения, вооружен до зубов.
  
  - Однако вы, кажется, иногда делаете вылазки, - со смехом возразил д'Артаньян. И он показал пальцем на бутылки и кастрюли.
  
  - К несчастью, не я! - ответил Портос. - Проклятый вывих держит меня в постели. Это Мушкетон осматривает местность и добывает съестные припасы... Мушкетон, друг мой, - продолжал Портос, - как видите, к нам подошло подкрепление, и нам придется пополнить запас продовольствия.
  
  - Мушкетон, - сказал д'Артаньян, - вы должны оказать мне услугу.
  
  - Какую, сударь?
  
  - Научить вашему способу Планше. Может случиться, что я тоже попаду в осадное положение, и мне бы отнюдь не помешало, если бы он смог доставлять мне такие же удобства, какие вы преподносите своему господину.
  
  - О, господи, - скромно сказал Мушкетон, - да нет ничего легче, сударь! Нужно быть ловким - вот и все. Я вырос в деревне, и отец мой в часы досуга немножечко занимался браконьерством.
  
  - А что он делал в остальное время?
  
  - Промышлял ремеслом, которое я всегда считал довольно прибыльным.
  
  - Каким же?
  
  - Это было во время войн католиков с гугенотами. Видя, что католики истребляют гугенотов, а гугеноты истребляют католиков, и все это во имя веры, отец мой изобрел для себя веру смешанную, позволявшую ему быть то католиком, то гугенотом. Вот он и прогуливался обычно с пищалью на плече за живыми изгородями, окаймлявшими дороги, и, когда замечал одиноко бредущего католика, протестантская вера сейчас же одерживала верх в его душе. Он наводил на путника пищаль, а потом, когда тот оказывался в десяти шагах, заводил с ним беседу, в итоге которой путник всегда почти отдавал свой кошелек, чтобы спасти жизнь. Само собой разумеется, что, когда отец встречал гугенота, его сейчас же охватывала такая пылкая любовь к католической церкви, что он просто не понимал, как это четверть часа назад у него могли возникнуть сомнения в превосходстве нашей святой религии. Надо вам сказать, что я, сударь, католик, ибо отец, верный своим правилам, моего старшего брата сделал гугенотом.
  
  - А как кончил свою жизнь этот достойный человек? - спросил д'Артаньян.
  
  - О сударь, самым плачевным образом. Однажды он оказался на узенькой тропинке между гугенотом и католиком, с которыми он уже имел дело и которые его узнали. Тут они объединились против него и повесили его на дереве. После этого они пришли хвастать своим славным подвигом в кабачок первой попавшейся деревни, где как раз сидели и пили мы с братом...
  
  - И что же вы сделали? - спросил д'Артаньян.
  
  - Мы выслушали их, - ответил Мушкетон, - а потом, когда, выйдя из кабачка, они разошлись в разные стороны, брат мой засел на дороге у католика, а я на дороге у гугенота. Два часа спустя все было кончено: каждый из нас сделал свое дело, восхищаясь при этом предусмотрительностью нашего бедного отца, который, из предосторожности, воспитал нас в различной вере.
  
  - Правда, Мушкетон, ваш отец был, как видно, очень смышленый малый.
  
  Так вы говорите, что в часы досуга этот честный человек занимался браконьерством?
  
  - Да, сударь, и это именно он научил меня ставить силки и закидывать удочки. Поэтому, когда наш негодный хозяин стал кормить нас обильной, но грубой пищей, которая годится для каких-нибудь мужланов, но не подходит для таких нежных желудков, как наши, я потихоньку возвратился к своему старому ремеслу. Прогуливаясь в лесах принца, я расставлял силки на оленьих тропах, а лежа на берегу прудов его высочества, закидывал удочки, и теперь, благодарение богу, мы, как видите, не терпим недостатка в куропатках и кроликах, карпах и угрях, во всех этих легких и полезных блюдах, пригодных для больных людей.
  
  - Ну а вино? - спросил д'Артаньян. - Кто поставляет вам вино? Хозяин?
  
  - Как вам сказать... И да и нет.
  
  - Как это - "и да и нет"?
  
  - Он, правда, поставляет нам его, но не знает, что имеет эту честь.
  
  - Объяснитесь яснее, Мушкетон, беседа с вами весьма поучительна.
  
  - Извольте, сударь. Случайно во время своих путешествий я встретился с одним испанцем, который повидал много стран и в том числе Новый Свет.
  
  - Какое отношение имеет Новый Свет к бутылкам, которые стоят на этой конторке и на этом комоде?
  
  - Терпение, сударь, - всему свое время.
  
  - Верно, Мушкетон, полагаюсь на вас и слушаю.
  
  - У этого испанца был слуга, который сопровождал его во время путешествия в Мексику. Этот слуга был моим земляком, и мы быстро подружились с ним, тем более что и по характеру мы были очень схожи друг с другом.
  
  Оба мы больше всего на свете любили охоту, и он рассказывал мне, как в пампасах туземцы охотятся на тигров и диких быков с помощью обыкновенной затяжной петли, которую они накидывают на шею этим страшным животным.
  
  Сначала я не хотел верить, что можно дойти до такой степени ловкости, чтобы бросить веревку за двадцать - тридцать шагов и попасть куда хочешь, но вскоре мне пришлось признать, что это правда. Мой приятель ставил в тридцати шагах бутылку и каждый раз захватывал горлышко затяжной петлей. Я начал усиленно упражняться, и так как природа наделила меня кое-какими способностями, то сейчас я бросаю лассо не хуже любого мексиканца. Ну вот, понимаете? У нашего хозяина богатый винный погреб, но с ключом он никогда не расстается. Однако в подвале есть отдушина. Вот через эту-то отдушину я и бросаю лассо. Теперь я знаю, где есть хорошее местечко, и черпаю из него свои запасы... Вот, сударь, какое отношение Новый Свет имеет к бутылкам, которые стоят на конторке и на комоде! А теперь не угодно ли вам попробовать нашего вина и сказать без предубеждения, что вы о нем думаете?
  
  - Благодарю, друг мой, благодарю; к сожалению, я только что позавтракал.
  
  - Что ж, Мушкетон, - сказал Портос, - накрой на стол, и, пока мы с тобой будем завтракать, д'Артаньян расскажет нам, что было с ним за те десять дней, во время которых мы не видались.
  
  - Охотно, - ответил д'Артаньян.
  
  Пока Портос и Мушкетон завтракали с аппетитом выздоравливающих и с братской сердечностью, сближающей людей в несчастии, д'Артаньян рассказал им, как, будучи ранен, Арамис вынужден был остаться в Кревкере, как Атос остался в Амьене, отбиваясь от людей, обвинивших его в сбыте фальшивых денег, и как он, д'Артаньян, вынужден был, чтобы добраться до Англии, распороть живот графу де Варду.
  
  Однако на этом и оборвалась откровенность д'Артаньяна; он рассказал только, что привез из Великобритании четырех великолепных лошадей - одну для себя, а остальных для товарищей, и, наконец, сообщил Портосу, что предназначенная для него лошадь уже стоит в конюшне гостиницы.
  
  В эту минуту вошел Планше и объявил своему господину, что лошади отдохнули и можно будет заночевать в Клермоне.
  
  Так как д'Артаньян был теперь почти спокоен за Портоса и ему не терпелось поскорее узнать, что сталось с двумя остальными товарищами, он пожал больному руку и сказал, что едет продолжать поиски. Впрочем, он собирался вернуться той же дорогой и через недельку думал захватить Портоса с собой, если бы оказалось, что к тому времени мушкетер еще не покинул гостиницу "Гран-СенМартен".
  
  Портос ответил, что, по всей вероятности, вывих не позволит ему уехать раньше. К тому же ему надо было быть в Шантильи, чтобы дождаться здесь ответа от своей герцогини.
  
  Д'Артаньян пожелал ему скорого и благоприятного ответа, а затем, еще раз поручив Мушкетону заботиться о Портосе и расплатившись с хозяином, отправился в путь вместе с Планше, который уже избавился от одной из верховых лошадей.
  
  Глава 26. ДИССЕРТАЦИЯ АРАМИСА
  Д'Артаньян ничего не сказал Портосу ни по поводу его раны, ни по поводу прокурорши. Несмотря на свою молодость, наш гасконец был весьма осторожный юноша. Он сделал вид, будто поверил всему, что ему рассказал хвастливый мушкетер, так как был убежден, что никакая дружба не выдержит разоблачения тайны, особенно если эта тайна уязвляет самолюбие; к тому же мы всегда имеем некое нравственное превосходство над теми, чья жизнь нам известна. Поэтому д'Артаньян, строя план будущих интриг и решив сделать Атоса, Портоса и Арамиса орудиями собственного успеха, был совсем не прочь заранее собрать невидимые нити, с помощью которых он и рассчитывал управлять своими тремя приятелями.
  
  Однако всю дорогу глубокая грусть теснила его сердце: он думал о молодой и красивой г-же Бонасье, которая собиралась вознаградить его за преданность; впрочем, поспешим оговориться: эта грусть проистекала у молодого человека не столько из сожалений о потерянном счастье, сколько из опасения, что с бедной женщиной случилась какая-нибудь беда. У него не оставалось сомнений в том, что она стала жертвой мщения кардинала, а, как известно, мщение его высокопреосвященства бывало ужасно. Каким образом он сам снискал "расположение" министра, этого д'Артаньян не знал, и, по всей вероятности, капитан гвардии де Кавуа открыл бы ему это, если бы застал его дома.
  
  Ничто так не убивает время и не сокращает путь, как упорная, всепоглощающая мысль. Внешнее существование человека похоже тогда на дремоту, а эта мысль является как бы сновидением. Под ее влиянием время теряет счет, а пространство - отдаленность. Вы выезжаете из одного места и приезжаете в другое - вот и все. От проделанного отрезка пути не остается в памяти ничего, кроме неясного тумана, в котором реют тысячи смутных образов - деревья, горы и равнины. Во власти такой вот галлюцинации д'Артаньян проехал, повинуясь в выборе аллюра своей лошади, те шесть или семь лье, которые отделяют Шантильи от Кревкера, и, приехав в эту деревню, сразу же забыл обо всем, что встречал на своем пути.
  
  Только здесь он пришел в себя, тряхнул головой, увидел кабачок, где оставил Арамиса, и, пустив лошадь рысью, остановился у дверей.
  
  На этот раз он был встречен не хозяином, а хозяйкой. д'Артаньян был физиономист; он окинул взглядом полное, довольное лицо трактирщицы и понял, что с ней ему незачем притворяться; от женщины с такой добродушной внешностью нельзя было ждать ничего дурного.
  
  - Милая хозяюшка, - сказал д'Артаньян, - не сможете ли вы сказать, где теперь находится один из моих приятелей, которого нам пришлось оставить здесь дней десять назад?
  
  - Красивый молодой человек лет двадцати трех - двадцати четырех, тихий, любезный, статный?
  
  - И, кроме того, раненный в плечо.
  
  - Да, да.
  
  - Итак?..
  
  - Так он, сударь, все еще здесь!
  
  - Да ну! - вскричал д'Артаньян, сходя с лошади и бросив поводья Планше. - Хозяюшка, вы воскресили меня! Где же он, дорогой мой Арамис? Я хочу обнять его. Признаюсь вам, мне не терпится поскорее его увидеть.
  
  - Прошу прощения, сударь, но я сомневаюсь, чтобы он мог принять вас в настоящую минуту.
  
  - Почему? Разве у него женщина?
  
  - Господи Иисусе, что это вы говорите! Бедный юноша! Нет, сударь, у него не женщина.
  
  - А кто же?
  
  - Священник из Мондидье и настоятель Амьенского монастыря иезуитов.
  
  - Боже праведный! - вскричал д'Артаньян. - Разве бедняге стало хуже?
  
  - Нет, сударь, напротив. Но после болезни его коснулась благодать, и он решил принять духовный сан.
  
  - Ах да, - сказал д'Артаньян, - я и забыл, что он только временно состоит в мушкетерах.
  
  - Так вы, сударь, непременно хотите его увидеть?
  
  - Больше, чем когда-либо.
  
  - Тогда поднимитесь по лестнице, во дворе направо, третий этаж, номер пять.
  
  Д'Артаньян бросился в указанном направлении и нашел лестницу - одну из тех наружных лестниц, какие еще встречаются иногда во дворах старых харчевен. Однако войти к будущему аббату оказалось не так-то просто: подступы к комнате Арамиса охранялись не менее строго, чем сады Армиды.
  
  Базен стоял на страже в коридоре и загородил ему путь с тем большей неустрашимостью, что после многолетних испытаний бедняга был наконец близок к достижению долгожданной цели.
  
  В самом деле, Базен всегда лелеял мечту быть слугой духовного лица и с нетерпением ждал той минуты, постоянно представлявшейся его воображению, когда Арамис сбросит плащ и наденет сутану. Только ежедневно повторяемое обещание молодого человека, что эта минута близка, и удерживало его на службе у мушкетера, службе, на которой, по словам Базена, ему неминуемо предстояло погубить душу.
  
  Итак, Базен был сейчас наверху блаженства. Судя по всему, на этот раз его господин не должен был отречься от своего слова. Соединение боли физической и нравственной произвело долгожданное действие; Арамис, одновременно страдавший и душой и телом, наконец обратил свои помыслы на религию, сочтя как бы за предостережение свыше случившееся с ним двойное несчастье - внезапное исчезновение возлюбленной и рану в плечо.
  
  Понятно, что при таком расположении духа ничто не могло быть неприятнее для Базена, чем появление д'Артаньяна, который мог снова втянуть его господина в водоворот мирских интересов, привлекавших его так долго. Он решил мужественно защищать двери, а так как трактирщица уже выдала его и он не мог сказать, что Арамиса нет дома, то попытался доказать вновь прибывшему, что было бы верхом неучтивости помешать его господину во время душеспасительной беседы, которая началась еще утром и, по словам Базена, не могла быть закончена ранее вечера.
  
  Однако д'Артаньян не обратил ни малейшего внимания на красноречивую тираду мэтра Базена и, не собираясь вступать в спор со слугой своего друга, попросту отстранил его одной рукой, а другой повернул ручку двери с надписью "N 5".
  
  Дверь отворилась, и д'Артаньян вошел в комнату.
  
  Арамис в широком черном одеянии, в круглой плоской шапочке, сильно смахивавшей на скуфью, сидел за продолговатым столом, заваленным свитками бумаг и огромными фолиантами; по правую его руку сидел настоятель иезуитского монастыря, а по левую - священник из Мондидье. Занавески были наполовину задернуты и пропускали таинственный свет, способствовавший благочестивым размышлениям. Все мирские предметы, какие могли бы броситься в глаза в комнате молодого человека, в особенности если этот молодой человек - мушкетер, исчезли словно по волшебству: должно быть, из страха, как бы вид таких предметов не возвратил его господина к мыслям об этом мире, Базен припрятал подальше шпагу, пистолеты, шляпу с плюмажем, шитье и кружева всех сортов и всех видов.
  
  Вместо всего этого на стене в темном углу висел на гвозде какой-то предмет, показавшийся д'Артаньяну чем-то вроде бича для истязания плоти.
  
  На шум открывшейся двери Арамис поднял голову и узнал своего друга, но, к великому удивлению д'Артаньяна, его приход, видимо, не произвел на мушкетера особого впечатления - настолько далеки были помыслы последнего от всего земного.
  
  - Добрый день, любезный д'Артаньян, - сказал Арамис. - Поверьте, я очень рад вас видеть.
  
  - И я также, - произнес д'Артаньян, - хотя я еще не вполне уверен, что передо мной Арамис.
  
  - Он самый, друг мой, он самый! Но что же могло внушить вам такие сомнения?
  
  - Я испугался, что ошибся комнатой, и решил было, что попал в помещение какого-то духовного лица, а потом, увидав вас в обществе этих господ, впал в другое заблуждение: мне показалось, что вы тяжело больны.
  
  Оба черных человека поняли намек д'Артаньяна и угрожающе взглянули на него, но д'Артаньян не смутился.
  
  - Быть может, я мешаю вам, милый Арамис? - продолжал д'Артаньян. - Судя по всему, вы исповедуетесь этим господам.
  
  Арамис слегка покраснел.
  
  - Мешаете мне? О нет, напротив, любезный друг, клянусь вам! И в доказательство моих слов позвольте мне выразить радость по поводу того, что я вижу вас здоровым и невредимым...
  
  "Наконец-то догадался! - подумал д'Артаньян. - Что ж, могло быть и хуже".
  
  - Ибо друг мой недавно избежал великой опасности, - с умилением продолжал Арамис, указывая на д'Артаньяна двум духовным особам.
  
  - Возблагодарите господа, сударь, - ответили последние, дружно кланяясь д'Артаньяну.
  
  - Я не преминул это сделать, преподобные отцы, - ответил молодой человек, возвращая им поклон.
  
  - Вы приехали очень кстати, любезный д'Артаньян, - сказал Арамис, - и, если примете участие в нашем споре, вы нам поможете своими познаниями. Господин настоятель Амьенского монастыря, господин кюре из Мондидье и я - мы разбираем некоторые богословские вопросы, давно уже привлекающие наше внимание, и я был бы счастлив узнать ваше мнение.
  
  - Мнение военного человека не имеет никакого веса, - ответил д'Артаньян, слегка встревоженный оборотом, который принимал разговор, - и, поверьте мне, вы вполне можете положиться на ученость этих господ.
  
  Оба черных человека опять поклонились.
  
  - Напротив, - возразил Арамис, - ваше мнение будет для нас драгоценно. Речь идет вот о чем: господин настоятель полагает, что моя диссертация должна быть по преимуществу догматической и дидактической.
  
  - Ваша диссертация! Так вы пишете диссертацию?
  
  - Разумеется, - ответил иезуит. - Для испытания, предшествующего рукоположению в духовный сан, диссертация обязательна.
  
  - Рукоположению! - закричал д'Артаньян, не поверивший тому, что ему сказали сначала трактирщица, а потом Базен. - Рукоположению!
  
  И, остолбенев от изумления, он обвел взглядом сидевших перед ним людей.
  
  - Итак... - продолжал Арамис, принимая в кресле такую изящную позу, словно он находился на утреннем приеме в спальне знатной дамы, и любуясь своей белой и пухлой, как у женщины, рукой, которую он поднял вверх, чтобы вызвать отлив крови, - итак, как вы уже слышали, д'Артаньян, господин настоятель хотел бы, чтобы моя диссертация была догматической, тогда как я предпочел бы, чтобы она была умозрительной. Вот почему господин настоятель предложил мне тему, которая еще никем но рассматривалась и которая - я вполне признаю это - представляет обширнейшее поле для истолкований: "Utraque man us in benedicendo clericis inferioribus necessaria est".
  
  Д'Артаньян, чья эрудиция нам известна, выслушал эту цитату с таким же безмятежным видом, с каким он выслушал ту, которую ему привел г-н де Тревиль по поводу подарков, думая, что они получены молодым человеком от Бекингэма.
  
  - ...что означает, - продолжал Арамис, желая облегчить ему задачу, - "Священнослужителям низшего сана необходимы для благословения обе руки".
  
  - Превосходная тема! - вскричал иезуит.
  
  - Превосходная и догматическая! - подтвердил священник, который был приблизительно так же силен в латыни, как д'Артаньян, и внимательно следил за иезуитом, чтобы иметь возможность ступать по его следу и, как эхо, повторять его слова.
  
  Что касается д'Артаньяна, то восторги двух людей в черном оставили его совершенно равнодушным.
  
  - Да, превосходная, prorsus admirabile 4, - продолжал Арамис, - но требующая глубокого изучения отцов церкви и Священного писания. Между тем - и я смиренно признаюсь в этом перед учеными церковнослужителями - дежурства в ночном карауле и королевская служба заставили меня немного запустить занятия. Поэтому-то мне будет легче, facilius natans 5, взять тему по моему выбору, которая для этих трудных вопросов богословия явилась бы тем же, чем мораль является для метафизики и философии.
  
  Д'Артаньян страшно скучал, кюре - тоже.
  
  - Подумайте, какое вступление! - вскричал иезуит.
  
  - Вступление, - повторил кюре, чтобы сказать что-нибудь.
  
  - Quemadmodum inter coelorum immensitatem 6.
  
  Арамис бросил взгляд в сторону д'Артаньяна и увидел, что его друг зевает с опасностью вывихнуть челюсти.
  
  - Давайте говорить по-французски, отец мой, - сказал он иезуиту, господин д'Артаньян сумеет тогда лучше оценить нашу беседу.
  
  - Да, - подтвердил д'Артаньян, - я устал с дороги, и вся эта латынь ускользает от моего понимания.
  
  - Хорошо, - сказал иезуит, несколько выбитый из колеи, в то время как кюре, вне себя от радости, бросил на д'Артаньяна благодарный взгляд. - Итак, посмотрим, что можно извлечь из этой глоссы. Моисей, служитель бога... он всего лишь служитель, поймите это... Моисей благословляет обеими руками. Когда евреи поражают своих врагов, он повелевает поддерживать ему обе руки, - следовательно, он благословляет обеими руками. К тому же и в Евангелии сказано "imponite manus", а не "manum" - "возложите руки", а не "руку".
  
  - Возложите руки, - повторил кюре, делая соответствующий жест.
  
  - А святому Петру, - продолжал иезуит, - наместниками коего являются папы, было сказано, напротив: "porrige digitos" - "простри персты". Теперь понимаете?
  
  - Конечно, - ответил Арамис, наслаждаясь беседой, - но это очень тонко.
  
  - Персты! - повторил иезуит. - Святой Петр благословляет перстами.
  
  Следовательно, и папа тоже благословляет перстами. Сколькими же перстами он благословляет? Тремя: во имя отца, сына и святого духа.
  
  Все перекрестились; д'Артаньян счел нужным последовать общему примеру.
  
  - Папа - наместник святого Петра и воплощает в себе три божественные способности; остальные, ordines inferiores 7 духовной иерархии, благословляют именем святых архангелов и ангелов. Самые же низшие церковнослужители, как, например, наши дьяконы и ризничие, благословляют кропилами, изображающими бесконечное число благословляющих перстов. Такова тема в упрощенном виде. Argumentum omni denudatum ornamento 8. Я сделал бы из нее два таких тома, как этот, - добавил иезуит.
  
  И в порыве вдохновения он хлопнул ладонью по фолианту святого Иоанна Златоуста, под тяжестью которого прогибался стол.
  
  Д'Артаньян содрогнулся.
  
  - Разумеется, - начал Арамис, - я отдаю должное красотам такой темы, но в то же время сознаюсь, что считаю ее непосильной. Я выбрал другой текст. Скажите, милый д'Артаньян, нравится ли он вам: "Non inutile est desiderium in oblatione", то есть: "Некоторое сожаление приличествует тому, кто приносит жертву господу".
  
  - Остановитесь! - вскричал иезуит. - Остановитесь, этот текст граничит с ересью! Почти такое же положение имеется в "Augustinus", книге ересиарха Янсения, которая рано или поздно будет сожжена рукой палача.
  
  Берегитесь, мой юный друг, вы близки к лжеучению! Вы погубите себя, мой юный друг!
  
  - Во погубите себя, - повторил кюре, скорбно качая головой.
  
  - Вы затронули тот пресловутый вопрос о свободе воли, который является дьявольским соблазном. Вы вплотную подошли к ереси пелагианцев и полупелагианцев.
  
  - Однако, преподобный отец... - начал было Арамис, слегка ошеломленный градом сыпавшихся на него аргументов.
  
  - Как вы докажете, - прервал его иезуит, - что должно сожалеть о мире, когда приносишь себя в жертву господу? Выслушайте такую дилемму: бог есть бог, а мир есть дьявол. Сожалеть о мире - значит сожалеть о дьяволе; таково мое заключение.
  
  - А также и мое, - сказал кюре.
  
  - Помилосердствуйте! - опять заговорил Арамис.
  
  - Desideras diabolum 9 несчастный! - вскричал иезуит.
  
  - Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом! - простонал кюре.
  
  Д'Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и что сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые находились перед ним. Но он вынужден был молчать, так как совершенно не понимал, о чем идет речь.
  
  - Однако выслушайте же меня, - сказал Арамис вежливо, но уже с легким оттенком раздражения. - Я не говорю, что сожалею. Нет, я никогда не произнесу этих слов, ибо они не соответствуют духу истинной веры...
  
  Иезуит возвел руки к небу, и кюре сделал то же.
  
  - Но согласитесь, по крайней мере, что не подобает приносить в жертву господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите, д'Артаньян, разве я не прав?
  
  - Разумеется, правы, черт побери! - вскричал д'Артаньян.
  
  Кюре и иезуит подскочили на стульях.
  
  - Вот моя отправная точка - это силлогизм: мир не лишен прелести; я покидаю мир - следовательно, приношу жертву; в Писании же положительно сказано: "Принесите жертву господу".
  
  - Это верно, - сказали противники.
  
  - И потом... - продолжал Арамис, пощипывая ухо, чтобы оно покраснело, как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, - и потом, я написал рондо на эту тему. Я показал его в прошлом году господину Вуатюру, и этот великий человек наговорил мне множество похвал.
  
  - Рондо! - презрительно произнес иезуит.
  
  - Рондо! - машинально повторил кюре.
  
  - Прочитайте, прочитайте нам его! - вскричал д'Артаньян. - Это немного развлечет нас.
  
  - Нет, ведь оно религиозного содержания, - ответил Арамис, - это богословие в стихах.
  
  - Что за дьявольщина! - сказал д'Артаньян.
  
  - Вот оно, - сказал Арамис с видом самым скромным, не лишенным, однако, легкого оттенка лицемерия.
  
  "Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
  
  И что влачишь безрадостный удел,
  
  Твоей тоске положится предел,
  
  Когда творцу свои отдашь ты слезы,
  
  Ты, что скорбишь."
  
  д'Артаньян и кюре были в полном восторге. Иезуит упорствовал в своем мнении:
  
  - Остерегайтесь мирского духа в богословском слоге. Что говорит святой Августин? Severus sit clericorum sermo 10.
  
  - Да, чтобы проповедь была понятна! - сказал кюре.
  
  - Итак... - поспешил вмешаться иезуит, видя, что его приспешник заблудился, - итак, ваша диссертация понравится дамам, и это все. Она будет иметь такой же успех, как какая-нибудь защитительная речь господина Патрю.
  
  - Дай-то бог! - с увлечением вскричал Арамис.
  
  - Вот видите! - воскликнул иезуит. - Мир еще громко говорит в вас, говорит altissima voce 11. Вы еще мирянин, мой юный друг, и я трепещу: благодать может не оказать своего действия.
  
  - Успокойтесь, преподобный отец, я отвечаю за себя.
  
  - Мирская самонадеянность.
  
  - Я знаю себя, отец мой, мое решение непоколебимо.
  
  - Итак, вы упорно хотите продолжать работу над этой темой?
  
  - Я чувствую себя призванным рассмотреть именно ее и никакую другую.
  
  Поэтому я продолжу работу и надеюсь, что завтра вы будете удовлетворены поправками, которые я внесу согласно вашим указаниям.
  
  - Работайте не спеша, - сказал кюре. - Мы оставляем вас в великолепном состоянии духа.
  
  - Да, - сказал иезуит, - нива засеяна, и нам нечего опасаться, что часть семян упала на камень или рассеялась по дороге и что птицы небесные поклюют остальную часть, aves coeli comederunt illam.
  
  "Поскорей бы чума забрала тебя вместе с твоей латынью!" - подумал д'Артаньян, чувствуя, что совершенно изнемогает.
  
  - Прощайте, сын мой, - сказал кюре, - до завтра.
  
  - До завтра, отважный юноша, - сказал иезуит. - Вы обещаете стать одним из светочей церкви. Да не допустит небо, чтобы этот светоч обратился в пожирающее пламя!
  
  Д'Артаньян, который уже целый час от нетерпения грыз ногти, теперь принялся грызть пальцы.
  
  Оба человека в черных рясах встали, поклонились Арамису и д'Артаньяну и направились к двери. Базен, все время стоявший тут же и с благочестивым ликованием слушавший весь этот ученый спор, устремился к ним навстречу, взял молитвенник священника, требник иезуита и почтительно пошел вперед, пролагая им путь.
  
  Арамис, провожая их, вместе с ними спустился по лестнице, но тотчас поднялся к д'Артаньяну, который все еще был в каком-то полусне.
  
  Оставшись одни, друзья несколько минут хранили неловкое молчание; однако кому-нибудь надо было прервать его, и, так как д'Артаньян, видимо, решил предоставить эту честь Арамису, тот заговорил первым.
  
  - Как видите, - сказал он, - я вернулся к своим заветным мыслям.
  
  - Да, благодать оказала на вас свое действие, как только что сказал этот господин.
  
  - О, намерение удалиться от мира возникло у меня уже давно, и вы не раз слышали о нем от меня, не так ли, друг мой?
  
  - Конечно, но, признаться, я думал, что вы шутите.
  
  - Шутить такими вещами! Что вы, д'Артаньян!
  
  - Черт возьми! Шутим же мы со смертью.
  
  - И напрасно, д'Артаньян, ибо смерть - это врата, ведущие к погибели или к спасению.
  
  - Согласен, но, ради бога, не будем вести богословские споры, Арамис.
  
  Я думаю, что полученной вами порции вам вполне хватит на сегодня. Что до меня, то я почти забыл ту малость латыни, которой, впрочем, никогда и не знал, и, кроме того, признаюсь вам, я ничего не ел с десяти часов утра и дьявольски голоден.
  
  - Сейчас мы будем обедать, любезный друг; только не забудьте, что сегодня пятница, а в такие дни я не только не ем мяса, но не смею даже глядеть на него. Если вы согласны довольствоваться моим обедом, то он будет состоять из вареных тетрагонов и плодов.
  
  - Что вы подразумеваете под тетрагонами? - с беспокойством спросил д'Артаньян.
  
  - Я подразумеваю шпинат, - ответил Арамис. - Но для вас я добавлю к обеду яйца, что составляет существенное нарушение правил, ибо яйца порождают цыпленка и, следовательно, являются мясом.
  
  - Не слишком роскошное пиршество, но ради вашего общества я пойду на это.
  
  - Благодарю вас за жертву, - сказал Арамис, - и если она не принесет пользы вашему телу, то, без сомнения, будет полезна вашей душе.
  
  - Итак, Арамис, вы решительно принимаете духовный сан? Что скажут наши друзья, что скажет господин де Тревиль? Они сочтут вас за дезертира, предупреждаю вас об этом.
  
  - Я не принимаю духовный сан, а возвращаюсь к нему. Если я и дезертир, то как раз по отношению к церкви, брошенной мною ради мира. Вы ведь знаете, что я совершил рад собой насилие, когда надел плащ мушкетера.
  
  - Нет, я ничего об этом не знаю.
  
  - Вам неизвестно, каким образом случилось, что я бросил семинарию?
  
  - Совершенно неизвестно.
  
  - Вот моя история. Даже и в Писании сказано: "Исповедуйтесь друг другу". Вот я и исповедуюсь вам, д'Артаньян.
  
  - А я заранее отпускаю вам грехи. Видите, какое у меня доброе сердце!
  
  - Не шутите святыми вещами, друг мой.
  
  - Ну, ну, говорите, я слушаю вас.
  
  - Я воспитывался в семинарии с девяти лет. Через три дня мне должно было исполниться двадцать, я стал бы аббатом, и все было бы кончено. И вот однажды вечером, когда я, по своему обыкновению, находился в одном доме, где охотно проводил время, - что поделаешь, я был молод, подвержен слабостям! - некий офицер, всегда ревниво наблюдавший, как я читаю жития святых хозяйке дома, вошел в комнату неожиданно и без доклада. Как раз в этот вечер я перевел эпизод из истории Юдифи и только что прочитал стихи моей даме, которая не скупилась на похвалы и, склонив голову ко мне на плечо, перечитывала эти стихи вместе со мной. Эта поза... признаюсь, несколько вольная... не понравилась офицеру. Офицер ничего не сказал, но, когда я вышел, он вышел вслед за мной.
  
  "Господин аббат, - сказал он, догнав меня, - нравится ли вам, когда вас бьют палкой?"
  
  "Не могу ответить вам на этот вопрос, сударь, - возразил я, - так как до сих пор никто никогда не смел меня бить".
  
  "Так вот, выслушайте меня, господин аббат: если вы еще раз придете в тот дом, где я встретился с вами сегодня, я посмею сделать это".
  
  Кажется, я испугался. Я сильно побледнел, я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги, я искал ответа, но не нашел его и промолчал.
  
  Офицер ждал этого ответа и, видя, что я молчу, расхохотался, повернулся ко мне спиной и вошел обратно в дом. Я вернулся в семинарию.
  
  Я настоящий дворянин, и кровь у меня горячая, как вы могли заметить, милый д'Артаньян; оскорбление было ужасно, и, несмотря на то что о нем никто не знал, я чувствовал, что оно живет в глубине моего сердца и жжет его. Я объявил святым отцам, что чувствую себя недостаточно подготовленным к принятию сана, и по моей просьбе обряд рукоположения был отложен на год.
  
  Я отправился к лучшему учителю фехтования в Париже, условился ежедневно брать у него уроки - и брал их ежедневно в течение года. Затем в годовщину того дня, когда мне было нанесено оскорбление, я повесил на гвоздь свою сутану, оделся, как надлежит дворянину, и отправился на бал, который давала одна знакомая дама и где должен был быть и мой противник.
  
  Это было на улице Фран-Буржуа, недалеко от тюрьмы Форс.
  
  Офицер действительно был там. Я подошел к нему в ту минуту, когда он, нежно глядя на одну из женщин, напевал ей любовную песню, и прервал его на середине второго куплета.
  
  "Сударь, - сказал я ему, - скажите, вы все еще будете возражать, если я приду в известный вам дом на улице Пайен? Вы все еще намерены угостить меня ударами палкой, если мне вздумается ослушаться вас?"
  
  Офицер посмотрел на меня с удивлением и сказал:
  
  "Что вам нужно от меня, сударь? Я вас не знаю".
  
  "Я тот молоденький аббат, - ответил я, - который читает жития святых и переводит "Юдифь" стихами".
  
  "Ах да! Припоминаю, - сказал офицер, насмешливо улыбаясь. - Что же вам угодно?"
  
  "Мне угодно, чтобы вы удосужились пойти прогуляться со мной".
  
  "Завтра утром, если вы непременно этого хотите, и притом с величайшим удовольствием".
  
  "Нет, не завтра утром, а сейчас же".
  
  "Если вы непременно требуете..."
  
  "Да, требую".
  
  "В таком случае - пойдемте... Сударыни, - обратился он к дамам, - не беспокойтесь: я только убью этого господина, вернусь и спою вам последний куплет".
  
  Мы вышли. Я привел его на улицу Пайен, на то самое место, где ровно год назад, в этот самый час, он сказал мне любезные слова, о которых я говорил вам. Была прекрасная лунная ночь. Мы обнажили шпаги, и при первом же выпаде я убил его на месте...
  
  - Черт возьми! - произнес д'Артаньян.
  
  - Так как дамы не дождались возвращения своего певца, - продолжал Арамис, - и так как он был найден на улице Пайен проткнутый ударом шпаги, все поняли, что это дело моих рук, и происшествие наделало много шуму. Вследствие этого я вынужден был на некоторое время отказаться от сутаны. Атос, с которым я познакомился в ту пору, и Портос, научивший меня, в дополнение к урокам фехтования, кое-каким славным приемам, уговорили меня обратиться с просьбой о мушкетерском плаще. Король очень любил моего отца, убитого при осаде Арраса, и мне был пожалован этот плащ...
  
  Вы сами понимаете, что сейчас для меня наступило время вернуться в лоно церкви.
  
  - А почему именно сейчас, а не раньше и не позже? Что произошло с вами и что внушает вам такие недобрые мысли?
  
  - Эта рана, милый д'Артаньян, явилась для меня предостережением свыше.
  
  - Эта рана? Что за вздор! Она почти зажила, и я убежден, что сейчас вы больше страдаете не от этой раны.
  
  - От какой же? - спросил, краснея, Арамис.
  
  - У вас сердечная рана, Арамис, более мучительная, более кровавая рана - рана, которую нанесла женщина.
  
  Взгляд Арамиса невольно заблистал.
  
  - Полноте, - сказал он, скрывая волнение под маской небрежности, - стоит ли говорить об этих вещах! Чтобы я стал страдать от любовных огорчений? Vanitas vanitatum! 12 Что же я, по-вашему, сошел с ума? И из-за кого же? Из-за какой-нибудь гризетки или горничной, за которой я волочился, когда был в гарнизоне... Какая гадость!
  
  - Простите, милый Арамис, но мне казалось, что вы метили выше.
  
  - Выше! А кто я такой, чтобы иметь подобное честолюбие? Бедный мушкетер, нищий и незаметный, человек, который ненавидит зависимость и чувствует себя в свете не на своем месте!
  
  - Арамис, Арамис! - вскричал д'Артаньян, недоверчиво глядя на друга.
  
  - Прах есмь и возвращаюсь в прах. Жизнь полна унижений и горестей, - продолжал Арамис, мрачнея. - Все нити, привязывающие ее к счастью, одна за другой рвутся в руке человека, и прежде всего нити золотые. О милый д'Артаньян, - сказал Арамис с легкой горечью в голосе, - послушайте меня: скрывайте свои раны, когда они у вас будут! Молчание - это последняя радость несчастных; не выдавайте никому своей скорби. Любопытные пьют наши слезы, как мухи пьют кровь раненой лани.
  
  - Увы, милый Арамис, - сказал д'Артаньян, в свою очередь испуская глубокий вздох, - ведь вы рассказываете мне мою собственную историю...
  
  - Как!
  
  - Да! У меня только что похитили женщину, которую я любил, которую обожал. Я не знаю, где она, куда ее увезли: быть может - она в тюрьме, быть может - она мертва.
  
  - Но у вас есть хоть то утешение, что она покинула вас против воли, вы знаете, что если от нее нет известий, то это потому, что ей запрещена связь с вами, тогда как...
  
  - Тогда как?..
  
  - Нет, ничего, - сказал Арамис. - Ничего...
  
  - Итак, вы навсегда отказываетесь от мира, это решено окончательно и бесповоротно?
  
  - Навсегда. Сегодня вы еще мой друг, завтра вы будете лишь призраком или совсем перестанете существовать для меня. Мир - это склеп, и ничего больше.
  
  - Черт возьми! Как грустно все, что вы говорите!
  
  - Что делать! Мое призвание влечет меня, оно уносит меня ввысь.
  
  Д'Артаньян улыбнулся и ничего не ответил.
  
  - И тем не менее, - продолжал Арамис, - пока я еще на земле, мне хотелось бы поговорить с вами о вас, о наших друзьях.
  
  - А мне, - ответил д'Артаньян, - хотелось бы поговорить с вами о вас самих, но вы уже так далеки от всего. Любовь вызывает у вас презрение, друзья для вас призраки, мир - склеп...
  
  - Увы! В этом вы убедитесь сами, - сказал со вздохом Арамис.
  
  - Итак, оставим этот разговор и давайте сожжем письмо, которое, по всей вероятности, сообщает вам о новой измене вашей гризетки или горничной.
  
  - Какое письмо? - с живостью спросил Арамис.
  
  - Письмо, которое пришло к вам в ваше отсутствие и которое мне передали для вас.
  
  - От кого же оно?
  
  - Не знаю. От какой-нибудь заплаканной служанки или безутешной гризетки... быть может, от горничной госпожи де Шеврез, которой пришлось вернуться в Тур вместе со своей госпожой и которая для пущей важности взяла надушенную бумагу и запечатала свое письмо печатью с герцогской короной.
  
  - Что такое вы говорите?
  
  - Подумать только! Кажется, я потерял его... - лукаво сказал молодой человек, делая вид, что ищет письмо. - Счастье еще, что мир - это склеп, что люди, а следовательно, и женщины - призраки и что любовь - чувство, о котором вы говорите: "Какая гадость!"
  
  - Ах, д'Артаньян, д'Артаньян, - вскричал Арамис, - ты убиваешь меня!
  
  - Наконец-то, вот оно! - сказал д'Артаньян.
  
  И он вынул из кармана письмо.
  
  Арамис вскочил, схватил письмо, прочитал или, вернее, проглотил его; его лицо сияло.
  
  - По-видимому, у служанки прекрасный слог, - небрежно произнес посланец.
  
  - Благодарю, д'Артаньян! - вскричал Арамис в полном исступлении. - Ей пришлось вернуться в Тур. Она не изменила мне, она по-прежнему меня любит! Иди сюда, друг мой, иди сюда, дай мне обнять тебя, я задыхаюсь от счастья!
  
  И оба друга пустились плясать вокруг почтенного Иоанна Златоуста, храбро топча рассыпавшиеся по полу листы диссертации.
  
  В эту минуту вошел Базен, неся шпинат и яичницу.
  
  - Беги, несчастный! - вскричал Арамис, швыряя ему в лицо свою скуфейку. - Ступай туда, откуда пришел, унеси эти отвратительные овощи и гнусную яичницу! Спроси шпигованного зайца, жирного каплуна, жаркое из баранины с чесноком и четыре бутылки старого бургундского!
  
  Базен, смотревший на своего господина и ничего не понимавший в этой перемене, меланхолически уронил яичницу в шпинат, а шпинат на паркет.
  
  - Вот подходящая минута, чтобы посвятить вашу жизнь царю царей, - сказал д'Артаньян, - если вы желаете сделать ему приятное: "Non inutile desiderium in oblatione".
  
  - Убирайтесь вы к черту с вашей латынью! Давайте пить, милый д'Артаньян, давайте пить, черт подери, давайте пить много, и расскажите мне обо всем, что делается там!
  
  Глава 27. ЖЕНА АТОСА
  - Теперь остается только узнать, что с Атосом, - сказал д'Артаньян развеселившемуся Арамису после того, как он посвятил его во все новости, случившиеся в столице со дня их отъезда, и когда превосходный обед заставил одного из них забыть свою диссертацию, а другого - усталость.
  
  - Неужели вы думаете, что с ним могло случиться несчастье? - спросил Арамис. - Атос так хладнокровен, так храбр и так искусно владеет шпагой.
  
  - Да, без сомнения, и я больше чем кто-либо воздаю должное храбрости и ловкости Атоса, но, на мой взгляд, лучше скрестить свою шпагу с копьем, нежели с палкой, а я боюсь, что Атоса могла избить челядь: этот народ дерется крепко и не скоро прекращает драку. Вот почему, признаюсь вам, мне хотелось бы отправиться в путь как можно скорее.
  
  - Я попытаюсь поехать с вами, - сказал Арамис, - хотя чувствую, что вряд ли буду в состоянии сесть на лошадь. Вчера я пробовал пустить в ход бич, который вы видите здесь на стене, но боль помешала мне продлить это благочестивое упражнение.
  
  - Это потому, милый друг, что никто еще не пытался лечить огнестрельную рану плеткой, но вы были больны, а болезнь ослабляет умственные способности, и потому я извиняю вас.
  
  - Когда же вы едете?
  
  - Завтра на рассвете. Постарайтесь хорошенько выспаться за ночь, и завтра, если вы сможете, поедем вместе.
  
  - В таком случае - до завтра, - сказал Арамис. - Хоть вы и железный, но ведь должны же и вы ощущать потребность в сне.
  
  Наутро, когда д'Артаньян вошел к Арамису, тот стоял у окна своей комнаты.
  
  - Что вы там рассматриваете? - спросил д'Артаньян.
  
  - Да вот любуюсь этими тремя превосходными скакунами, которых конюхи держат на поводу. Право, удовольствие ездить на таких лошадях доступно только принцам.
  
  - Если так, милый Арамис, то вы получите это удовольствие, ибо одна из этих лошадей ваша.
  
  - Не может быть! Которая же?
  
  - Та, которая вам больше понравится.
  
  - Я готов взять любую.
  
  - И богатое седло на ней также мое?
  
  - Да.
  
  - Вы смеетесь надо мной, д'Артаньян?
  
  - С тех пор как вы стали говорить по-французски, я больше не смеюсь.
  
  - Эти золоченые кобуры, бархатный чепрак, шитое серебром седло - все это мое?
  
  - Ваше. А вон та лошадь, которая бьет копытом, моя, а та, другая, что гарцует, - Атоса.
  
  - Черт побери, да все три просто великолепны!
  
  - Я польщен тем, что они вам по вкусу.
  
  - Это, должно быть, король сделал вам такой подарок?
  
  - Во всяком случае, не кардинал. Впрочем, не заботьтесь о том, откуда взялись эти лошади, и помните только, что одна из них ваша.
  
  - Я беру ту, которую держит рыжий слуга.
  
  - Отлично!
  
  - Клянусь богом, - вскричал Арамис, - кажется, у меня от этого прошла вся боль! На такого коня я сел бы даже с тридцатью пулями в теле. О, какие чудесные стремена!.. Эй, Базен, подите сюда, да поживее!
  
  Базен появился на пороге, унылый и сонный.
  
  - Отполируйте мою шпагу, - сказал Арамис, - приведите в порядок шляпу, вычистите плащ и зарядите пистолеты...
  
  - Последнее приказание излишне, - прервал его д'Артаньян, - у вас в кобурах имеются заряженные пистолеты.
  
  Базен вздохнул.
  
  - Полноте, мэтр Базен, успокойтесь, - сказал д'Артаньян, - царство небесное можно заслужить во всех званиях.
  
  - Господин мой был уже таким хорошим богословом! - сказал Базен, чуть не плача. - Он мог бы сделаться епископом, а может статься, и кардиналом.
  
  - Послушай, мой милый Базен, поразмысли хорошенько и скажи сам: к чему быть духовным лицом? Ведь это не избавляет от необходимости воевать.
  
  Вот увидишь - кардинал примет участие в первом же походе со шлемом на голове и с протазаном в руке. А господин де Ногаре де Лавалет? Он тоже кардинал, а спроси у его лакея, сколько раз он щипал ему корпию.
  
  - Да... - вздохнул Базен. - Я знаю, сударь, что все в мире перевернулось сейчас вверх дном.
  
  Разговаривая, оба молодых человека и бедный лакей спустились вниз.
  
  - Подержи мне стремя, Базен, - сказал Арамис.
  
  И он вскочил в седло с присущим ему изяществом и легкостью. Однако после нескольких вольтов и курбетов благородного животного наездник почувствовал такую невыносимую боль, что побледнел и покачнулся. д'Артаньян, который, предвидя это, не спускал с него глаз, бросился к нему, подхватил и отвел его в комнату.
  
  - Вот что, любезный Арамис, - сказал он, - полечитесь, я поеду на поиски Атоса один.
  
  - Вы просто вылиты из бронзы! - ответил Арамис.
  
  - Нет, мне везет, вот и все!.. Но скажите, как вы будете жить тут без меня? Никаких рассуждений о перстах и благословениях, а?
  
  Арамис улыбнулся.
  
  - Я буду писать стихи, - сказал он.
  
  - Да, да, стихи, надушенные такими же духами, как записка служанки госпожи де Шеврез. Научите Базена правилам стихосложения, это утешит его. Что касается лошади, то ездите на ней понемногу каждый день - это снова приучит вас к седлу.
  
  - О, на этот счет не беспокойтесь! - сказал Арамис. - К вашему приезду я буду готов сопровождать вас.
  
  Они простились, и десять минут спустя д'Артаньян уже ехал рысью по дороге в Амьен, предварительно поручив Арамиса заботам Базена и хозяйки.
  
  В каком состоянии он найдет Атоса, да и вообще найдет ли он его?
  
  Положение, в котором д'Артаньян его оставил, было критическим; вполне могло случиться, что Атос погиб. Эта мысль опечалила д'Артаньяна; он несколько раз вздохнул и дал себе клятву мстить.
  
  Из всех друзей д'Артаньяна Атос был самым старшим, а потому должен был быть наименее близким ему по своим вкусам и склонностям. И тем не менее д'Артаньян отдавал ему явное предпочтение перед остальными. Благородная, изысканная внешность Атоса, вспышки душевного величия, порой освещавшие тень, в которой он обычно держался, неизменно ровное расположение духа, делавшее его общество приятнейшим в мире, его язвительная веселость, его храбрость, которую можно было бы назвать слепой, если бы она не являлась следствием редчайшего хладнокровия, - все эти качества вызывали у д'Артаньяна больше чем уважение, больше чем дружеское расположение: они вызывали у него восхищение.
  
  В самом деле, даже находясь рядом с г-ном де Тревилем, изящным и благородным придворным, Атос, когда был в ударе, мог с успехом выдержать это сравнение; он был среднего роста, но так строен и так хорошо сложен, что не раз, борясь с Портосом, побеждал этого гиганта, физическая сила которого успела войти в пословицу среди мушкетеров; лицо его, с проницательным взглядом, прямым носом, подбородком, как у Брута, носило неуловимый отпечаток властности и приветливости, а руки, на которые сам он не обращал никакого внимания, приводили в отчаяние Арамиса, постоянно ухаживавшего за своими с помощью большого количества миндального мыла и благовонного масла; звук его голоса был глубокий и в то же время мелодичный. Но что в Атосе, который всегда старался быть незаметным и незначительным, казалось совершенно непостижимым - это его знание света и обычаев самого блестящего общества, те следы хорошего воспитания, которые невольно сквозили в каждом его поступке.
  
  Шла ли речь об обеде, Атос устраивал его лучше любого светского человека, сажая каждого гостя на подобающее ему место в соответствии с положением, созданным ему его предками или им самим. Шла ли речь о геральдике, Атос знал все дворянские фамилии королевства, их генеалогию, их семейные связи, их гербы и происхождение их гербов. В этикете не было такой мелочи, которая была бы ему незнакома; он знал, какими правами пользуются крупные землевладельцы, он был чрезвычайно сведущ в псовой и соколиной охоте и однажды в разговоре об этом великом искусстве удивил самого короля Людовика XIII, который, однако, слыл знатоком его.
  
  Как все знатные вельможи того времени он превосходно фехтовал и ездил верхом. Мало того, его образование было столь разносторонне, даже и в области схоластических наук, редко изучавшихся дворянами в ту эпоху, что он только улыбался, слыша латинские выражения, которыми щеголял Арамис и которые якобы понимал Портос; два или три раза, когда Арамис допускал какую-нибудь грамматическую ошибку, ему случалось даже, к величайшему удивлению друзей, поставить глагол в нужное время, а существительное в нужный падеж. Наконец, честность его была безукоризненна, и это в тот век, когда военные так легко входили в сделку с верой и совестью, любовники - с суровой щепетильностью, свойственной нашему времени, а бедняки - с седьмой заповедью господней. Словом, Атос был человек весьма необыкновенный.
  
  И между тем можно было заметить, что эта утонченная натура, это прекрасное существо, этот изысканный ум постепенно оказывался во власти обыденности, подобно тому как старики незаметно впадают в физическое и нравственное бессилие. В дурные часы Атоса - а эти часы случались нередко - все светлое, что было в нем, потухало, и его блестящие черты скрывались, словно окутанные глубоким мраком.
  
  Полубог исчезал, едва оставался человек. Опустив голову, с трудом выговаривая отдельные фразы, Атос долгими часами смотрел угасшим взором то на бутылку и стакан, то на Гримо, который привык повиноваться каждому его знаку и, читая в безжизненном взгляде своего господина малейшие его желания, немедленно исполнял их. Если сборище четырех друзей происходило в одну из таких минут, то два-три слова, произнесенные с величайшим усилием, - такова была доля Атоса в общей беседе. Зато он один пил за четверых, и это никак не отражалось на нем, - разве только он хмурил брови да становился еще грустнее, чем обычно.
  
  Д'Артаньяну, чей пытливый и проницательный ум нам хорошо известен, не удавалось пока, несмотря на все желание, удовлетворить свое любопытство: найти какую-либо причину этой глубокой апатии или подметить сопутствующие ей обстоятельства. Атос никогда не получал писем, Атос никогда не совершал ни одного поступка, который бы не был известен всем его друзьям.
  
  Нельзя было сказать, чтобы эту грусть вызывало в нем вино, ибо, напротив, он и пил лишь для того, чтобы побороть свою грусть, хотя это лекарство делало ее, как мы уже говорили, еще более глубокой. Нельзя было также приписать эти приступы тоски игре, ибо, в отличие от Портоса, который песней или руганью сопровождал любую превратность судьбы, Атос, выигрывая, оставался столь же бесстрастным, как и тогда, когда проигрывал. Однажды, сидя в кругу мушкетеров, он выиграл в один вечер тысячу пистолей, проиграл их вместе с шитой золотом праздничной перевязью, отыграл все это и еще сто луидоров, - и его красивые черные брови ни разу не дрогнули, руки не потеряли своего перламутрового оттенка, беседа, бывшая приятной в тот вечер, не перестала быть спокойной и столь же приятной.
  
  Тень на его лице не объяснялась также и влиянием атмосферных осадков, как это бывает у наших соседей - англичан, ибо эта грусть становилась обычно еще сильнее в лучшее время года: июнь и июль были самыми тяжелыми месяцами для Атоса.
  
  В настоящем у него не было горестей, и он пожимал плечами, когда с ним говорили о будущем; следовательно, причина его грусти скрывалась в прошлом, судя по неясным слухам, дошедшим до д'Артаньяна.
  
  Оттенок таинственности, окутывавшей Атоса, делал еще более интересным этого человека, которого даже в минуты полного опьянения ни разу не выдали ни глаза, ни язык, несмотря на всю тонкость задаваемых ему вопросов.
  
  - Увы! - думал вслух д'Артаньян. - Быть может, сейчас бедный Атос мертв, и в этом виноват я. Ведь только ради меня он впутался в эту историю, не зная ни начала ее, ни конца и не надеясь извлечь из нее хотя бы малейшую выгоду.
  
  - Не говоря о том, сударь, - добавил Планше, - что, по всей видимости, мы обязаны ему жизнью. Помните, как он крикнул: "Вперед, д'Артаньян! Я в ловушке!" А потом, разрядив оба пистолета, как страшно звенел он своей шпагой, словно двадцать человек или, лучше сказать, двадцать разъяренных чертей!
  
  Эти слова удвоили пыл д'Артаньяна, и он погнал свою лошадь, которая и без того несла всадника галопом.
  
  Около одиннадцати часов утра путники увидели Амьен, а в половине двенадцатого они были у дверей проклятого трактира.
  
  Д'Артаньян часто придумывал для вероломного хозяина какую-нибудь славную месть, такую месть, одно предвкушение которой уже утешительно.
  
  Итак, он вошел в трактир, надвинув шляпу на лоб, положив левую руку на эфес шпаги и помахивая хлыстом, который держал в правой.
  
  - Узнаете вы меня? - спросил он трактирщика, с поклоном шедшего ему навстречу.
  
  - Не имею чести, ваша светлость, - ответил тот, ослепленный блестящим снаряжением д'Артаньяна.
  
  - Ах, вы меня не узнаете!
  
  - Нет, ваша светлость!
  
  - Ну, так я напомню вам в двух словах. Что вы сделали с дворянином, которому осмелились около двух недель назад предъявить обвинение в сбыте фальшивых денег?
  
  Трактирщик побледнел, ибо д'Артаньян принял самую угрожающую позу, а Планше скопировал ее с величайшей точностью.
  
  - Ах, ваша светлость, не говорите мне об этом! - вскричал трактирщик самым жалобным голосом. - О, господи, как дорого я заплатил за эту ошибку! Ах я, несчастный!
  
  - Я вас спрашиваю: что сталось с этим дворянином?
  
  - Благоволите выслушать меня, ваша светлость, будьте милосердны! И присядьте, сделайте милость.
  
  Безмолвный от гнева и беспокойства, д'Артаньян сел, грозный, как судия. Планше гордо встал за спиной его кресла.
  
  - Вот как было дело, ваша светлость... - продолжил трактирщик, дрожа от страха. - Теперь я узнал вас. Ведь это вы уехали, когда началась злополучная ссора с тем дворянином, о котором вы говорите?
  
  - Да, я. Теперь вы отлично видите, что вам нечего ждать пощады, если вы не скажете всей правды.
  
  - Так вот, благоволите выслушать меня, и я расскажу вам все без утайки.
  
  - Я слушаю.
  
  - Начальство известило меня, что в моем трактире должен остановиться знаменитый фальшивомонетчик с несколькими товарищами, причем все они будут переодеты гвардейцами или мушкетерами. Ваши лошади, слуги, наружность ваших светлостей - все было мне точно описано...
  
  - Дальше, дальше! - сказал д'Артаньян, быстро догадавшись, откуда исходили эти точные приметы.
  
  - Поэтому, повинуясь приказу начальства, приславшего мне шесть человек для подкрепления, я принял те меры, какие счел нужными, чтобы задержать мнимых фальшивомонетчиков...
  
  - Опять! - сказал д'Артаньян, которому слово "фальшивомонетчик" нестерпимо резало слух.
  
  - Прошу прощения, ваша светлость, что я говорю такие вещи, но в них-то и кроется мое оправдание. Начальство припугнуло меня, а вы ведь знаете, что трактирщик должен жить в мире со своим начальством.
  
  - Еще раз спрашиваю вас: где этот дворянин? Что с ним? Умер он или жив?
  
  - Терпение, ваша светлость, сейчас мы дойдем и до этого. Итак, произошло то, что вам известно... и что как будто бы оправдывал ваш поспешный отъезд, - добавил хозяин с лукавством, не ускользнувшим от д'Артаньяна. - Этот дворянин, ваш друг, отчаянно защищался. Его слуга, который, по несчастью, неожиданно затеял ссору с присланными солдатами, переодетыми в конюхов...
  
  - Ах ты, негодяй! - вскричал д'Артаньян. - Так вы все были заодно, и я сам не знаю, что мешает мне всех вас уничтожить!
  
  - Нет, ваша светлость, к сожалению, мы не все были заодно, и сейчас вы убедитесь в этом. Ваш приятель - извините, что я не называю его тем почтенным именем, которое он, без сомнения, носит, но нам неизвестно это имя, - итак, ваш приятель, уложив двух солдат двумя выстрелами из пистолета, отступил, продолжая защищаться шпагой, которой он изувечил еще одного из моих людей, а меня оглушил, ударив этой шпагой плашмя...
  
  - Да кончишь ли ты, палач! - крикнул д'Артаньян. - Где Атос? Что случилось с Атосом?
  
  - Отступая, как я уже говорил вам, ваша светлость, он оказался у лестницы, ведущей в подвал, и так как дверь была открыта, он вытащил ключ и затворился изнутри. Все были убеждены, что оттуда ему не уйти, а потому никто не препятствовал ему делать это...
  
  - Ну да, - сказал д'Артаньян, - вы не собирались убивать его, вам нужно было только посадить его под замок!
  
  - Посадить под замок, боже праведный! Да клянусь вам, ваша светлость, это он сам посадил себя под замок! Впрочем, перед этим он наделал немало дел: один солдат был убит наповал, а двое тяжело ранены. Убитого и обоих раненых унесли их товарищи, и больше я ничего не знаю ни о тех, ни о других. Что касается меня, то, придя в чувство, я отправился к господину губернатору, рассказал ему обо всем случившемся и спросил, что делать с пленником. Но господин губернатор точно с неба свалился: он сказал, что совершенно не понимает, о чем идет речь, что приказания, которые до меня дошли, исходили не от него и что если я имел несчастье сказать кому-либо, что он, губернатор, имеет какое-то отношение к этому отчаянному предприятию, то он велит меня повесить. Как видно, сударь, я ошибся и задержал одно лицо вместо другого, а тот, кого следовало задержать, скрылся.
  
  - Но где же Атос? - вскричал д'Артаньян, возмущение которого еще возросло, когда он узнал, как отнеслись власти к этому делу. - Что сталось с Атосом?
  
  - Мне не терпелось поскорее загладить свою вину перед пленником, продолжал трактирщик - и я подошел к погребу, чтобы выпустить его оттуда. Ах, сударь, это был не человек, это был сущий дьявол! В ответ на предложение свободы он объявил, что это западня и что он не выйдет, не предъявив своих условий. Я смиренно ответил ему - я ведь понимал, в какое положение поставил себя, подняв руку на мушкетера его величества, итак, я ответил ему, что готов принять его условия. "Прежде всего, сказал он, - я требую, чтобы мне вернули моего слугу в полном вооружении". Это приказание было поспешно исполнено; вы понимаете, сударь, что мы были расположены делать все, чего бы ни пожелал ваш друг. Итак, господин Гримо - он сообщил свое имя, хотя и не очень разговорчив, - господин Гримо, несмотря на его рану, был спущен в погреб. Его господин принял его, загородил дверь, а нам приказал оставаться у себя.
  
  - Но где он наконец?! - вскричал д'Артаньян. - Где Атос?
  
  - В погребе, сударь.
  
  - Как, негодяй, ты все еще держишь его в погребе?
  
  - Боже упаси! Нет, сударь. Стали бы мы держать его в погребе! Если бы вы только знали, что он там делает, в этом погребе! Ах, сударь, если бы вам удалось заставить его выйти оттуда, я был бы вам благодарен до конца жизни, я стал бы молиться на вас, как на своего ангела-хранителя!
  
  - Так он там? Я найду его там?
  
  - Разумеется, сударь. Он заупрямился и не желает выходить. Мы ежедневно просовываем ему через отдушину хлеб на вилах, а когда он требует, то и мясо, но - увы! - не хлеб и не мясо составляют его главную пищу.
  
  Однажды я с двумя молодцами сделал попытку спуститься вниз, но он пришел в страшную ярость. Я услышал, как он взводит курки у пистолетов, а его слуга - у мушкета. Когда же мы спросили у них, что они собираются делать, ваш приятель ответил, что у него и у его слуги имеется сорок зарядов и что они разрядят все до последнего, прежде чем позволят хотя бы одному из нас сойти в погреб. Тогда, сударь, я пошел было жаловаться к губернатору, но тот ответил, что я получил по заслугам и что это научит меня, как оскорблять благородных господ, заезжающих в мой трактир.
  
  - Так что с тех самых пор... - начал д'Артаньян, не в силах удержаться от смеха при виде жалобной физиономии трактирщика.
  
  - Так что с тех самых пор, - продолжал последний, - нам, сударь, приходится очень плохо, потому что все наши съестные припасы хранятся в погребе. Вино в бутылках и вино в бочках, пиво, растительное масло и пряности, свиное сало и колбасы - все находится там. Так как спускаться вниз нам запрещено, то приходится отказывать в пище и питье всем путешественникам, которые к нам заезжают, и наш постоялый двор приходит в упадок с каждым днем. Если ваш друг просидит в погребе еще неделю, мы окончательно разоримся.
  
  - И поделом тебе, мошенник! Разве по нашему виду нельзя было сообразить, что мы порядочные люди, а не фальшивомонетчики?
  
  - Да, сударь, да, вы правы... - ответил хозяин. - Но послушайте, вон он опять разбушевался.
  
  - Очевидно, его потревожили! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Да как же нам быть? - возразил хозяин. - Ведь к нам приехали два знатных англичанина.
  
  - Так что ж из этого?
  
  - Как - что? Вы сами знаете, сударь, что англичане любят хорошее вино, а эти спросили самого лучшего. Жена моя, должно быть, попросила у господина Атоса позволения войти, чтобы подать этим господам то, что им требовалось, а он, по обыкновению, отказал... Боже милостивый, опять начался этот содом!
  
  В самом деле, со стороны погреба донесся сильный шум. д'Артаньян встал и, предшествуемый хозяином, в отчаянии ломавшим руки, приблизился к месту действия в сопровождении Планше, державшего наготове свой мушкет.
  
  Англичане были крайне раздражены: они проделали длинный путь и умирали от голода и жажды.
  
  - Да это же насилие! - кричали они на отличном французском языке, но с иностранным акцентом. - Этот сумасшедший не позволяет добрым людям распоряжаться их собственным вином! Мы выломаем дверь, а если он совсем лишился рассудка, - что ж, тогда мы убьем его, и все тут!
  
  - Потише, господа! - сказал д'Артаньян, вынимая из-за пояса пистолет. - Прошу извинить, но вы никого не убьете.
  
  - Ничего, ничего, - раздался за дверями спокойный голос Атоса. Впустите-ка этих хвастунов, и тогда посмотрим.
  
  Англичане, видимо довольно храбрые люди, все же нерешительно переглянулись. Казалось, что в погребе засел какой-то голодный людоед, какой-то исполинский сказочный герой, и никто не может безнаказанно войти в его пещеру.
  
  На минуту все затихли, но под конец англичанам стало стыдно отступать, и наиболее раздраженный из них, спустившись по лестнице, в которой было пять или шесть ступенек, так сильно ударил в дверь ногой, что, казалось, мог бы пробить и каменную стену.
  
  - Планше, - сказал д'Артаньян, взводя курки у пистолетов, - я беру на себя того, что наверху, а ты займись нижним... Так вы, господа, желаете драться? Отлично, давайте драться!
  
  - Боже праведный! - гулко прозвучал снизу голос Атоса. - Мне кажется, я слышу голос д'Артаньяна...
  
  - Ты не ошибся, - ответил д'Артаньян, тоже стараясь говорить громче, - это я собственной персоной, друг мой!
  
  - Превосходно! - сказал Атос. - В таком случае мы славно отделаем этих храбрецов.
  
  Англичане схватились за шпаги, но они оказались между двух огней. Еще секунду они колебались, однако, как и в первый раз, самолюбие одержало верх, и под вторичным ударом дверь погреба треснула во всю длину.
  
  - Посторонись, д'Артаньян, посторонись! - крикнул Атос. - Сейчас я буду стрелять.
  
  - Господа! - сказал д'Артаньян, никогда не терявший способности рассуждать. - Подумайте о своем положении... Минуту терпения, Атос... Господа, вы ввязываетесь в скверную историю и будете изрешечены пулями. Я и мой слуга угостим вас тремя выстрелами, столько же вы получите из подвала. Кроме того, у нас имеются шпаги, которыми мы - я и мой друг - недурно владеем, могу вас уверить. Не мешайте мне, и я улажу и ваши дела и свои... Сейчас вам дадут пить, даю вам слово!
  
  - Если еще осталось вино, - раздался насмешливый голос Атоса.
  
  Трактирщик почувствовал, что спина его покрылась холодным потом.
  
  - То есть как - если осталось вино? - прошептал он.
  
  - Останется, черт возьми! - сказал д'Артаньян. - Успокойтесь... не могли же они вдвоем выпить весь погреб!.. Господа, вложите шпаги в ножны.
  
  - Хорошо! Но и вы заткните пистолеты за пояс.
  
  - Охотно.
  
  И д'Артаньян подал пример. Затем, обернувшись к Планше, он знаком приказал разрядить мушкет.
  
  Убежденные этим обстоятельством, англичане поворчали, но вложили шпаги в ножны. д'Артаньян рассказал им историю заключения Атоса, и так как они были настоящие джентльмены, то во всем обвинили трактирщика.
  
  - А теперь, господа, - сказал д'Артаньян, - поднимитесь к себе, и ручаюсь, что через десять минут вам принесут все, что вам будет угодно.
  
  Англичане поклонились и ушли.
  
  - Теперь я один, милый Атос, - сказал д'Артаньян. - Отворите мне дверь, прошу вас!
  
  - Сию минуту, - ответил Атос.
  
  Послышался шум падающих вязанок хвороста и скрип бревен: то были контрэскарпы и бастионы Атоса, уничтожаемые самим осажденным.
  
  Через секунду дверь подалась, и в отверстии показалось бледное лицо Атоса; беглым взглядом он осмотрел местность.
  
  Д'Артаньян бросился к другу и с нежностью обнял его; затем он повел его из этого сурового убежища и тут только заметил, что Атос шатается.
  
  - Вы ранены? - спросил он.
  
  - Я? Ничуть не бывало. Я мертвецки пьян, вот и все. И никогда еще человек не трудился так усердно, чтобы этого достигнуть... Клянусь богом, хозяин, должно быть, на мою долю досталось не меньше чем полтораста бутылок!
  
  - Помилосердствуйте! - вскричал хозяин. - Если слуга выпил хотя бы половину того, что выпил его господин, я разорен.
  
  - Гримо хорошо вымуштрован и не позволил бы себе пить то же вино, что я. Он пил только из бочки. Кстати, он, кажется, забыл вставить пробку. Слышите, что-то течет?
  
  Д'Артаньян разразился хохотом, от которого хозяина из озноба бросило в жар.
  
  В эту минуту за спиной Атоса появился Гримо с мушкетом на плече; голова его тряслась, как у пьяных сатиров Рубенса. Спереди и сзади он был облит какой-то жирной жидкостью, в которой хозяин признал свое лучшее оливковое масло.
  
  Процессия прошла через большой зал и водворилась в лучшей комнате гостиницы, которую д'Артаньян занял самовольно.
  
  Между тем хозяин и его жена ринулись с лампой в погреб, вход в который был так долго им воспрещен; там их ждало страшное зрелище.
  
  За укреплениями, в которых Атос, выходя, пробил брешь и которые состояли из вязанок хвороста, досок и пустых бочонков, сложенных по всем правилам стратегического искусства, там и сям виднелись плавающие в лужах масла и вина кости съеденных окороков, а весь левый угол погреба был завален грудой битых бутылок; бочка, кран которой остался открытым, истекала последними каплями "крови". Выражаясь словами древнего поэта, смерть и запустение царили здесь, словно на поле брани.
  
  Из пятидесяти колбас, подвешенных к балкам потолка, оставалось не больше десяти.
  
  Вопли хозяина и хозяйки проникли сквозь своды погреба, и сам д'Артаньян был тронут ими. Атос даже не повернул головы.
  
  Однако вскоре скорбь сменилась яростью. Не помня себя от отчаяния, хозяин вооружился вертелом и ворвался в комнату, куда удалились два друга.
  
  - Вина! - потребовал Атос, увидев его.
  
  - Вина?! - вскричал пораженный хозяин. - Вина! Да ведь вы выпили больше чем на сто пистолей! Да ведь я разорен, погиб, уничтожен!
  
  - Полно! - сказал Атос. - Мы даже не утолили жажду как следует.
  
  - Если бы еще вы только пили, тогда полбеды, но вы перебили все бутылки!
  
  - Вы толкнули меня на эту груду, и она развалилась. Сами виноваты.
  
  - Все мое масло пропало!
  
  - Масло - отличное лекарство для ран. Надо же было бедняге Гримо залечить раны, которые вы ему нанесли.
  
  - Все мои колбасы обглоданы!
  
  - В этом погребе уйма крыс.
  
  - Вы заплатите мне за все! - вскричал хозяин, выведенный из себя.
  
  - Трижды негодяй! - ответил Атос, приподнимаясь с места, но тут же снова упал на стул: силы его были исчерпаны.
  
  Д'Артаньян пришел к нему на помощь и поднял хлыст.
  
  Хозяин отступил на шаг и залился слезами.
  
  - Это научит вас, - сказал д'Артаньян, - вежливее обращаться с приезжими, которых вам посылает бог.
  
  - Бог! Лучше скажите - дьявол!
  
  - Вот что, любезный, - пригрозил ему д'Артаньян, - если ты не прекратишь терзать наш слух, мы запремся у тебя в погребе вчетвером и посмотрим, действительно ли ущерб так велик, как ты говоришь.
  
  - Согласен, господа, согласен! - испугался хозяин. - Признаюсь, я виноват, но ведь нет такой вины, которую нельзя простить. Вы знатные господа, а я бедный трактирщик, и вы должны меня пожалеть.
  
  - А, вот это другой разговор! - сказал Атос. - Этак ты, пожалуй, размягчишь мое сердце, и из глаз у меня польются слезы, как вино из твоих бочек. Мы не так страшны, как кажется. Подойди поближе, и потолкуем.
  
  Хозяин с опаской подошел ближе.
  
  - Говорю тебе, подойди, не бойся, - продолжал Атос. - В ту минуту, когда я хотел расплатиться с тобой, я положил на стол кошелек.
  
  - Совершенно верно, ваша светлость.
  
  - В этом кошельке было шестьдесят пистолей. Где он?
  
  - Сдан в канцелярию суда, ваша светлость: ведь мне сказали, что это фальшивые деньги.
  
  - Так вот, потребуй кошелек обратно и оставь эти шестьдесят пистолей себе.
  
  - Но ведь вам хорошо известно, ваша светлость, что судейские чиновники не возвращают того, что попало к ним в руки. Будь это фальшивая монета - ну, тогда бы еще можно было надеяться, но, к несчастью, деньги были настоящие.
  
  - Договаривайся с судом как знаешь, приятель, это меня не касается, тем более что у меня не осталось ни единого ливра.
  
  - Вот что, - вмешался д'Артаньян, - где сейчас лошадь Атоса?
  
  - В конюшне.
  
  - Что она стоит?
  
  - Пятьдесят пистолей, не больше.
  
  - Положим, она стоит все восемьдесят. Возьми ее, и кончим дело.
  
  - Как! Ты продаешь мою лошадь? Моего Баязета? - удивился Атос. - А на чем я отправлюсь в поход - на Гримо?
  
  - Я привел тебе другую, - ответил д'Артаньян.
  
  - Другую?
  
  - И великолепную! - вскричал хозяин.
  
  - Ну, если есть другая, лучше и моложе, бери себе старую и принеси вина.
  
  - Какого? - спросил хозяин, совершенно успокоившись.
  
  - Того, которое в глубине погреба, у решетки. Там осталось еще двадцать пять бутылок, остальные разбились при моем падении. Принеси шесть.
  
  - Да это просто бездонная бочка, а не человек! - пробормотал хозяин.
  
  - Если он пробудет здесь еще две недели и заплатит за все, что выпьет, я поправлю свои дела.
  
  - И не забудь подать четыре бутылки того же вина господам англичанам, - прибавил д'Артаньян.
  
  - А теперь, - продолжал Атос, - пока мы ждем вина, расскажите-ка мне, д'Артаньян, что сталось с остальными.
  
  Д'Артаньян рассказал ему, как он нашел Портоса в постели с вывихом, Арамиса же - за столом в обществе двух богословов. Когда он заканчивал свой рассказ, вошел хозяин с заказанными бутылками и окороком, который, к счастью, оставался вне погреба.
  
  - Отлично, - сказал Атос, наливая себе и д'Артаньяну, - это о Портосе и Арамисе. Ну, а вы, мой друг, как ваши дела и что произошло с вами?
  
  По-моему, у вас очень мрачный вид.
  
  - К сожалению, это так, - ответил д'Артаньян, - и причина в том, что я самый несчастный из всех нас.
  
  - Ты несчастен, д'Артаньян! - вскричал Атос. - Что случилось? Расскажи мне.
  
  - После, - ответил д'Артаньян.
  
  - После! А почему не сейчас? Ты думаешь, что я пьян? Запомни хорошенько, друг мой: у меня никогда не бывает такой ясной головы, как за бутылкой вина. Рассказывай же, я весь превратился в слух.
  
  Д'Артаньян рассказал ему случай, происшедший с г-жой Бонасье.
  
  Атос спокойно выслушал его.
  
  - Все это пустяки, - сказал он, когда д'Артаньян кончил, - сущие пустяки.
  
  "Пустяки" - было любимое словечко Атоса.
  
  - Вы все называете пустяками, любезный Атос, - возразил д'Артаньян, - это не убедительно со стороны человека, который никогда не любил.
  
  Угасший взгляд Атоса внезапно загорелся, но то была лишь минутная вспышка, и его глаза снова сделались такими же тусклыми и туманными, как прежде.
  
  - Это правда, - спокойно подтвердил он, - я никогда не любил.
  
  - В таком случае вы сами видите, жестокосердный, что не правы, обвиняя нас, людей с чувствительным сердцем.
  
  - Чувствительное сердце - разбитое сердце, - сказал Атос.
  
  - Что вы хотите этим сказать?
  
  - Я хочу сказать, что любовь - это лотерея, в которой выигравшему достается смерть! Поверьте мне, любезный д'Артаньян, вам очень повезло, что вы проиграли! Проигрывайте всегда - таков мой совет.
  
  - Мне казалось, что она так любит меня!
  
  - Это вам только казалось.
  
  - О нет, она действительно любила меня!
  
  - Дитя! Нет такого мужчины, который не верил бы, подобно вам, что его возлюбленная любит его, и нет такого мужчины, который бы не был обманут своей возлюбленной.
  
  - За исключением вас, Атос: ведь у вас никогда не было возлюбленной.
  
  - Это правда, - сказал Атос после минутной паузы, - у меня никогда не было возлюбленной. Выпьем!
  
  - Но если так, философ, научите меня, поддержите меня - я ищу совета и утешения.
  
  - Утешения? В чем?
  
  - В своем несчастье.
  
  - Ваше несчастье просто смешно, - сказал Атос, пожимая плечами. - Хотел бы я знать, что бы вы сказали, если б я рассказал вам одну любовную историю.
  
  - Случившуюся с вами?
  
  - Или с одним из моих друзей, не все ли равно?
  
  - Расскажите, Атос, расскажите.
  
  - Выпьем, это будет лучше.
  
  - Пейте и рассказывайте.
  
  - Это действительно вполне совместимо, - сказал Атос, выпив свой стакан и снова налив его.
  
  - Я слушаю, - сказал д'Артаньян.
  
  Атос задумался, и, по мере того как его задумчивость углублялась, он бледнел на глазах у д'Артаньяна. Атос был в той стадии опьянения, когда обыкновенный пьяный человек падает и засыпает. Он же словно грезил наяву. В этом сомнамбулизме опьянения было что-то пугающее.
  
  - Вы непременно этого хотите? - спросил он.
  
  - Я очень прошу вас, - ответил д'Артаньян.
  
  - Хорошо, пусть будет по-вашему... Один из моих друзей... один из моих друзей, а не я, запомните хорошенько - сказал Атос с мрачной улыбкой, - некий граф, родом из той же провинции, что и я, то есть из Берри, знатный, как Дандоло или Монморанси, влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь.
  
  Сквозь свойственную ее возрасту наивность просвечивал кипучий ум, неженский ум, ум поэта. Она не просто нравилась - она опьяняла. Жила она в маленьком местечке вместе с братом, священником. Оба были пришельцами в этих краях; никто не знал, откуда они явились, но благодаря ее красоте и благочестию ее брата никому и в голову не приходило расспрашивать их об этом. Впрочем, по слухам, они были хорошего происхождения. Мой друг, владетель тех мест, мог бы легко соблазнить ее или взять силой - он был полным хозяином, да и кто стал бы вступаться за чужих, никому не известных людей! К несчастью, он был честный человек и женился на ней. Глупец, болван, осел!
  
  - Но почему же, если он любил ее? - спросил д'Артаньян.
  
  - Подождите, - сказал Атос. - Он увез ее в свой замок и сделал из нее первую даму во всей провинции. И надо отдать ей справедливость - она отлично справлялась со своей ролью...
  
  - И что же? - спросил д'Артаньян.
  
  - Что же! Однажды во время охоты, на которой графиня была вместе с мужем, - продолжал Атос тихим голосом, но очень быстро, - она упала с лошади и лишилась чувств. Граф бросился к ней на помощь, и так как платье стесняло ее, он разрезал его кинжалом и нечаянно обнажил плечо.
  
  Угадайте, д'Артаньян, что было у нее на плече! - сказал Атос, разражаясь громким смехом.
  
  - Откуда же я могу это знать? - возразил д'Артаньян.
  
  - Цветок лилии, - сказал Атос. - Она была заклеймена!
  
  И Атос залпом проглотил стакан вина, который держал в руке.
  
  - Какой ужас! - вскричал д'Артаньян. - Этого не может быть!
  
  - Это правда, дорогой мой. Ангел оказался демоном. Бедная девушка была воровкой.
  
  - Что же сделал граф?
  
  - Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил ее на дереве.
  
  - О, боже, Атос! Да ведь это убийство! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Да, всего лишь убийство... - сказал Атос, бледный как смерть. - Но что это? Кажется, у меня кончилось вино...
  
  И, схватив последнюю бутылку, Атос поднес горлышко к губам и выпил ее залпом, словно это был обыкновенный стакан. Потом он опустил голову на руки. д'Артаньян в ужасе стоял перед ним.
  
  - Это навсегда отвратило меня от красивых, поэтических и влюбленных женщин, - сказал Атос, выпрямившись и, видимо, не собираясь заканчивать притчу о графе. - Желаю я вам того же. Выпьем!
  
  - Так ода умерла? - пробормотал д'Артаньян.
  
  - Еще бы! - сказал Атос. - Давайте же ваш стакан... Ветчины, бездельник! - крикнул он. - Мы не в состоянии больше пить!
  
  - А ее брат? - робко спросил д'Артаньян.
  
  - Брат? - повторил Атос.
  
  - Да, священник.
  
  - Ах, священник! Я хотел распорядиться, чтобы и его повесили, но он предупредил меня и успел покинуть свой приход.
  
  - И вы так и не узнали, кто был этот негодяй?
  
  - Очевидно, первый возлюбленный красотки и ее соучастник, достойный человек, который и священником прикинулся, должно быть, только для того, чтобы выдать замуж свою любовницу и обеспечить ее судьбу. Надеюсь, что его четвертовали.
  
  - О, боже мой, боже! - произнес д'Артаньян, потрясенный страшным рассказом.
  
  - Что же вы не едите ветчины, д'Артаньян? Она восхитительна, - сказал Атос, отрезая кусок и кладя его на тарелку молодого человека. - Какая жалость, что в погребе не было хотя бы четырех таких окороков! Я бы выпил на пятьдесят бутылок больше.
  
  Д'Артаньян не в силах был продолжать этот разговор, он чувствовал, что сходит с ума. Он уронил голову на руки и притворился, будто спит.
  
  - Разучилась пить молодежь, - сказал Атос, глядя на него с сожалением, - а ведь этот еще из лучших!
  
  Глава 28. ВОЗВРАЩЕНИЕ
  Д'Артаньян был потрясен страшным рассказом Атоса, однако многое было еще неясно ему в этом полупризнании. Прежде всего, оно было сделано человеком совершенно пьяным человеку пьяному наполовину; и тем не менее, несмотря на тот туман, который плавает в голове после двух-трех бутылок бургундского, д'Артаньян, проснувшись на следующее утро, помнил каждое слово вчерашней исповеди так отчетливо, словно эти слова, одно за другим, отпечатались в его мозгу. Неясность вселила в него лишь еще более горячее желание приобрести полную уверенность, и он отправился к своему другу с твердым намерением возобновить вчерашний разговор, но Атос уже совершенно пришел в себя, то есть был самым проницательным и самым непроницаемым в мире человеком. Впрочем, обменявшись с ним рукопожатием, мушкетер сам предупредил его мысль.
  
  - Я был вчера сильно пьян, дорогой друг, - начал он. - Я обнаружил это сегодня утром, почувствовав, что язык еле ворочается у меня во рту и пульс все еще учащен. Готов биться об заклад, что я наговорил вам тысячу невероятных вещей!
  
  Сказав это, он посмотрел на приятеля так пристально, что тот смутился.
  
  - Вовсе нет, - возразил д'Артаньян. - Насколько мне помнится, вы не говорили ничего особенного.
  
  - Вот как? Это странно. А мне казалось, что я рассказал вам одну весьма печальную историю.
  
  И он взглянул на молодого человека так, словно хотел проникнуть в самую глубь его сердца.
  
  - Право, - сказал д'Артаньян, - я, должно быть, был еще более пьян, чем вы: я ничего не помню.
  
  Эти слова, однако ж, ничуть не удовлетворили Атоса, и он продолжал:
  
  - Вы, конечно, заметили, любезный друг, что каждый бывает пьян по-своему: одни грустят, другие веселятся. Я, например, когда выпью, делаюсь печален и люблю рассказывать страшные истории, которые когда-то вбила мне в голову моя глупая кормилица. Это мой недостаток, и, признаюсь, важный недостаток. Но, если отбросить его, я умею пить.
  
  Атос говорил это таким естественным тоном, что уверенность д'Артаньяна поколебалась.
  
  - Ах да, и в самом деле! - сказал молодой человек, пытаясь поймать снова ускользавшую от него истину. - То-то мне вспоминается, как сквозь сон, будто мы говорили о повешенных!
  
  - Ага! Вот видите! - сказал Атос, бледнея, но силясь улыбнуться. - Так я и знал: повешенные - это мой постоянный кошмар.
  
  - Да, да, - продолжал д'Артаньян, - теперь я начинаю припоминать...
  
  Да, речь шла... погодите минутку... речь шла о женщине.
  
  - Так и есть, - отвечал Атос, становясь уже смертельно бледным. - Это моя излюбленная история о белокурой женщине, и, если я рассказываю ее, значит, я мертвецки пьян.
  
  - Верно, - подтвердил д'Артаньян, - история о белокурой женщине, высокого роста, красивой, с голубыми глазами.
  
  - Да, и притом повешенной...
  
  - ...своим мужем, знатным господином из числа ваших знакомых, - добавил д'Артаньян, пристально глядя на Атоса.
  
  - Ну вот видите, как легко можно набросить тень на человека, когда сам не знаешь, что говоришь! - сказал Атос, пожимая плечами и как бы сожалея о самом себе. - Решено, д'Артаньян: больше я не буду напиваться, это слишком скверная привычка.
  
  Д'Артаньян ничего не ответил.
  
  - Да, кстати, - сказал Атос, внезапно меняя тему разговора, - благодарю вас за лошадь, которую вы привели мне.
  
  - Понравилась она вам? - спросил д'Артаньян.
  
  - Да, но она не очень вынослива.
  
  - Ошибаетесь. Я проделал на ней десять лье меньше чем за полтора часа, и у нее был после этого такой вид, словно она обскакала вокруг площади Сен-Сюльпис.
  
  - Вот как! В таком случае я, кажется, буду раскаиваться.
  
  - Раскаиваться?
  
  - Да. Я сбыл ее с рук.
  
  - Каким образом?
  
  - Дело было так. Я проснулся сегодня в шесть часов утра, вы спали как мертвый, а я не знал, чем заняться: я еще не успел прийти в себя после вчерашней пирушки. Итак, я сошел в зал, где увидел одного из наших англичан, который торговал у барышника лошадь, так как вчера его лошадь пала. Я подошел к нему и услыхал, что он предлагает сто пистолей за темно-рыжего мерина. "Знаете что, сударь, - сказал я ему, - у меня тоже есть лошадь для продажи". - "И прекрасная лошадь, - ответил он, - если это та, которую держал вчера на поводу слуга вашего приятеля". - "Как, по-вашему, стоит она сто пистолей?" - "Стоит. А вы отдадите мне ее за эту цену?" - "Нет, но она будет ставкой в нашей игре". - "В нашей игре?"
  
  - "В кости". Сказано - сделано, и я проиграл лошадь. Зато потом я отыграл седло.
  
  Д'Артаньян скорчил недовольную мину.
  
  - Это вас огорчает? - спросил Атос.
  
  - Откровенно говоря, да, - ответил д'Артаньян. - По этим лошадям нас должны были узнать в день сражения. Это был подарок, знак внимания. Вы напрасно сделали это, Атос.
  
  - Полно, любезный друг! Поставьте себя на мое место, - возразил мушкетер, - я смертельно скучал, и потом, сказать правду, я не люблю английских лошадей. Если все дело только в том, что кто-то должен узнать нас, то, право, довольно будет и седла - оно достаточно заметное. Что до лошади, мы найдем чем оправдать ее исчезновение. Лошади смертны, в конце концов! Допустим, что моя пала от сапа или от коросты.
  
  Д'Артаньян продолжал хмуриться.
  
  - Досадно! - продолжал Атос. - Вы, как видно, очень дорожили этим животным, а ведь я еще не кончил своего рассказа.
  
  - Что же вы проделали еще?
  
  - Когда я проиграл свою лошадь - девять против десяти, каково? - мне пришло в голову поиграть на вашу.
  
  - Я надеюсь, однако, что вы не осуществили этого намерения?
  
  - Напротив, я привел его в исполнение немедленно.
  
  - И что же? - вскричал обеспокоенный д'Артаньян.
  
  - Я сыграл и проиграл ее.
  
  - Мою лошадь?
  
  - Вашу лошадь. Семь против восьми - из-за одного очка... Знаете пословицу?
  
  - Атос, вы сошли с ума, клянусь вам!
  
  - Милый д'Артаньян, надо было сказать мне это вчера, когда я рассказывал вам свои дурацкие истории, а вовсе не сегодня. Я проиграл ее вместе со всеми принадлежностями упряжи, какие только можно придумать.
  
  - Да ведь это ужасно!
  
  - Погодите, вы еще не все знаете. Я стал бы превосходным игроком, если бы не зарывался, но я зарываюсь так же, как и тогда, когда пью, и вот...
  
  - Но на что же еще вы могли играть? У вас ведь ничего больше не оставалось.
  
  - Неверно, друг мой, неверно: у нас оставался этот алмаз, который сверкает на вашем пальце и который я заметил вчера.
  
  - Этот алмаз! - вскричал д'Артаньян, поспешно ощупывая кольцо.
  
  - И так как у меня были когда-то свои алмазы и я знаю в них толк, то я оценил его в тысячу пистолей.
  
  - Надеюсь, - мрачно сказал д'Артаньян, полумертвый от страха, - что вы ни словом не упомянули о моем алмазе?
  
  - Напротив, любезный друг. Поймите, этот алмаз был теперь нашим единственным источником надежды, я мог отыграть на него нашу упряжь, лошадей и, сверх того, выиграть деньги на дорогу...
  
  - Атос, я трепещу! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Итак, я сказал моему партнеру о вашем алмазе. Оказалось, что он тоже обратил на него внимание. В самом деле, мой милый, какого черта! Вы носите на пальце звезду с неба и хотите, чтобы никто ее не заметил! Это невозможно!
  
  - Кончайте, милый друг, кончайте, - сказал д'Артаньян. - Даю слово, ваше хладнокровие убийственно!
  
  - Итак, мы разделили этот алмаз на десять ставок, по сто пистолей каждая.
  
  - Ах, вот что! Вам угодно шутить и испытывать меня? - сказал д'Артаньян, которого гнев уже схватил за волосы, как Минерва Ахилла в "Илиаде".
  
  - Нет, я не шучу, черт возьми! Хотел бы я посмотреть, что бы сделали вы на моем месте! Я две недели не видел человеческого лица и совсем одичал, беседуя с бутылками.
  
  - Это еще не причина, чтобы играть на мой алмаз, - возразил д'Артаньян, судорожно сжимая руку.
  
  - Выслушайте же конец. Десять ставок по сто пистолей каждая, за десять ходов, без права на отыгрыш. На тринадцатом ходу я проиграл все. На тринадцатом ударе - число тринадцать всегда было для меня роковым. Как раз тринадцатого июля...
  
  - К черту! - крикнул д'Артаньян, вставая из-за стола. Сегодняшняя история заставила его забыть о вчерашней.
  
  - Терпение, - сказал Атос. - У меня был свой план. Англичанин - чудак. Я видел утром, как он разговаривал с Гримо, и Гриме сообщил мне, что англичанин предложил ему поступить к нему в услужение. И вот я играю с ним на Гримо, на безмолвного Гримо, разделенного на десять ставок.
  
  - Вот это ловко! - сказал д'Артаньян, невольно разражаясь смехом.
  
  - На Гримо, самого Гримо, слышите? И вот благодаря десяти ставкам Гримо, который и весь-то не стоит одного дукатона, я отыграл алмаз. Скажите после этого, что упорство - не добродетель!
  
  - Клянусь честью, это очень забавно! - с облегчением вскричал д'Артаньян, держась за бока от смеха.
  
  - Вы, конечно, понимаете, что, чувствуя себя в ударе, я сейчас же снова начал играть на алмаз.
  
  - Ах, вот что! - сказал д'Артаньян, лицо которого снова омрачилось.
  
  - Я отыграл ваше седло, потом вашу лошадь, потом свое седло, потом свою лошадь, потом опять проиграл. Короче говоря, я снова поймал ваше седло, потом свое. Вот как обстоит дело. Это был великолепный ход, и я остановился на нем.
  
  Д'Артаньян вздохнул так, словно у него свалился с плеч весь трактир.
  
  - Так, значит, алмаз остается в моем распоряжении? - робко спросил он.
  
  - В полном вашем распоряжении, любезный друг, и вдобавок седла наших Буцефалов.
  
  - Да на что нам седла без лошадей?
  
  - У меня есть на этот счет одна идея.
  
  - Атос, вы пугаете меня!
  
  - Послушайте, вы, кажется, давно не играли, д'Артаньян?
  
  - И не имею ни малейшей охоты играть.
  
  - Не зарекайтесь. Итак, говорю я, вы давно не играли, и следовательно, вам должно везти.
  
  - Предположим! Что дальше?
  
  - Дальше? Англичанин со своим спутником еще здесь. Я заметил, что он очень сожалеет о седлах. Вы же, по-видимому, очень дорожите своей лошадью... На вашем месте я поставил бы седло против лошади.
  
  - Но он не согласится играть на одно седло.
  
  - Поставьте оба, черт побери! Я не такой себялюбец, как вы.
  
  - Вы бы пошли на это? - нерешительно сказал д'Артаньян, помимо воли заражаясь его уверенностью.
  
  - Клянусь честью, на один-единственный ход.
  
  - Но, видите ли, потеряв лошадей, мне чрезвычайно важно сохранить хотя бы седла.
  
  - В таком случае поставьте свой алмаз.
  
  - О, это другое дело! Никогда в жизни!
  
  - Черт возьми! - сказал Атос. - Я бы предложил вам поставить Планше, но, так как нечто подобное уже имело место, англичанин, пожалуй, не согласится.
  
  - Знаете что, любезный Атос? - сказал д'Артаньян. - Я решительно предпочитаю ничем не рисковать.
  
  - Жаль, - холодно сказал Атос. - Англичанин набит пистолями. О, господи, да решитесь же на один ход! Один ход - это минутное дело.
  
  - А если я проиграю?
  
  - Вы выиграете.
  
  - Ну, а если проиграю?
  
  - Что ж, отдадите седла.
  
  - Ну, куда ни шло - один ход! - сказал д'Артаньян.
  
  Атос отправился на поиски англичанина и нашел его в конюшне: тот с вожделением разглядывал седла. Случай был удобный. Атос предложил свои условия: два седла против одной лошади или ста пистолей - на выбор. Англичанин быстро подсчитал: два седла стоили вместе триста пистолей. Он охотно согласился.
  
  Д'Артаньян, дрожа, бросил кости - выпало три очка; его бледность испугала Атоса, и он ограничился тем, что сказал:
  
  - Неважный ход, приятель... Вы, сударь, получите лошадей с полной сбруей.
  
  Торжествующий англичанин даже не потрудился смешать кости; его уверенность в победе была так велика, что он бросил их на стол не глядя.
  
  Д'Артаньян отвернулся, чтобы скрыть досаду.
  
  - Вот так штука, - как всегда, спокойно проговорил Атос. - Какой необыкновенный ход! Я видел его всего четыре раза за всю мою жизнь: два очка!
  
  Англичанин обернулся и онемел от изумления; д'Артаньян обернулся и онемел от радости.
  
  - Да, - продолжал Атос, - всего четыре раза: один раз у господина де Креки, другой раз у меня, в моем замке в... словом, тогда, когда у меня был замок; третий раз у господина де Тревиля, когда он поразил всех нас; и, наконец, четвертый раз в кабачке, где я метал сам и проиграл тогда сто луидоров и ужин.
  
  - Итак, господин д'Артаньян, вы берете свою лошадь обратно? - спросил англичанин.
  
  - Разумеется, - ответил д'Артаньян.
  
  - Значит, отыграться я не смогу?
  
  - Мы условились не отыгрываться, припомните сами.
  
  - Это правда, лошадь будет передана вашему слуге.
  
  - Одну минутку, - сказал Атос. - С вашего разрешения, сударь, я хочу сказать моему приятелю несколько слов.
  
  - Прошу вас.
  
  Атос отвел д'Артаньяна в сторону.
  
  - Ну, искуситель, - сказал д'Артаньян, - чего еще ты хочешь? Чтобы я продолжал играть, не так ли?
  
  - Нет, я хочу, чтобы вы подумали.
  
  - О чем?
  
  - Вы хотите взять обратно лошадь, так ведь?
  
  - Разумеется.
  
  - Вы сделаете ошибку. Я взял бы сто пистолей. Вам ведь известно, что вы ставили седла против лошади или ста пистолей - на выбор?
  
  - Да.
  
  - Я взял бы сто пистолей.
  
  - Ну а я возьму лошадь.
  
  - Повторяю: вы сделаете ошибку. Что станем мы делать с одной лошадью на двоих? Не смогу же я сидеть сзади вас - мы были бы похожи на двух сыновей Эймояа, потерявших своих братьев. Вы не захотите также обидеть меня, гарцуя рядом со мной на этом великолепном боевом коне. Я не колеблясь взял бы сто пистолей. Чтобы добраться до Парижа, нам нужны деньги.
  
  - Я дорожу этой лошадью, Атос.
  
  - И напрасно, друг мой: лошадь может споткнуться и вывихнуть себе ногу, она может облысеть на коленях, может поесть из яслей, из которых ела сапная лошадь, и вот она пропала или, вернее, пропали сто пистолей. Хозяин должен кормить свою лошадь, в то время как сто пистолей, напротив, кормят своего хозяина.
  
  - Но на чем мы поедем домой?
  
  - На лошадях наших лакеев, черт побери! По нашему виду всякий и так поймет, что мы не простые люди.
  
  - Хорош у нас будет вид на этих клячах рядом с Арамисом и Портосом, которые будут красоваться на своих скакунах!
  
  - С Арамисом и Портосом! - вскричал Атос и расхохотался.
  
  - В чем дело? - спросил д'Артаньян, не понимавший причины веселости своего друга.
  
  - Нет, ничего, продолжим нашу беседу, - сказал Атос.
  
  - Значит, по-вашему...
  
  - Надо взять сто пистолей, д'Артаньян. На сто пистолей мы будем пировать до конца месяца. Все мы очень устали, и неплохо будет отдохнуть.
  
  - Отдохнуть?.. О нет, Атос, немедленно по возвращении в Париж я начну отыскивать эту несчастную женщину.
  
  - Тем более! Неужели вы думаете, что лошадь будет при этом так же полезна вам, как звонкие золотые монеты? Берите сто пистолей, друг мой, берите сто пистолей!
  
  Д'Артаньяну недоставало лишь одного довода, чтобы сдаться. Последний показался ему очень убедительным. К тому же, продолжая упорствовать, он боялся показаться Атосу эгоистичным. Итак, он уступил и решился взять сто пистолей, которые англичанин тут же и отсчитал ему.
  
  Теперь ничто больше не отвлекало наших друзей от мысли об отъезде.
  
  Мировая с хозяином стоила им, помимо старой лошади Атоса, еще шесть пистолей. д'Артаньян и Атос сели на лошадей Планше и Гримо, а слуги отправились пешком, неся седла на голове.
  
  Как ни плохи были лошади, все же господа быстро обогнали своих лакеев и первыми прибыли в Кревкер. Еще издали они увидели Арамиса, который грустно сидел у окна и, как "сестрица Анна" в сказке, смотрел на клубы пыли, застилавшей горизонт.
  
  - Эй, Арамис! Какого черта вы тут торчите? - крикнули оба друга.
  
  - Ах, это вы, д'Артаньян... это вы, Атос, - сказал молодой человек. - Я размышлял о том, как преходящи блага этого мира, и моя английская лошадь, которая только что исчезла в облаке пыли, явилась для меня живым прообразом недолговечности всего земного. Вся наша жизнь может быть выражена тремя словами: erat, est, fuit 13.
  
  - Иначе говоря? - спросил д'Артаньян, уже заподозривший истину.
  
  - Иначе говоря, меня одурачили. Шестьдесят луидоров за лошадь, которая, судя по ее ходу, может рысью проделать пять лье в час!
  
  Д'Артаньян и Атос покатились со смеху.
  
  - Прошу вас, не сердитесь на меня, милый д'Артаньян, - сказал Арамис.
  
  - Нужда не знает закона. К тому же я сам пострадал больше всех, потому что этот бессовестный барышник украл у меня по меньшей мере пятьдесят луидоров. Вот вы бережливые хозяева! Сами едете на лошадях лакеев, а своих прекрасных скакунов приказали вести на поводу, потихоньку, небольшими переходами.
  
  В эту минуту какой-то фургон, за несколько мгновений до того появившийся на Амьенской дороге, остановился у трактира, и из него вылезли Планше и Гримо, с седлами на голове. Фургон возвращался в Париж порожняком, и лакеи взялись вместо платы за провоз поить возчика всю дорогу.
  
  - Как так? - удивился Арамис, увидев их. - Одни седла?
  
  - Теперь понимаете? - спросил Атос.
  
  - Друзья мои, вы поступили точно так же, как я. Я тоже сохранил седло, сам не знаю почему... Эй, Базен! Возьмите мое новое седло и положите рядом с седлами этих господ.
  
  - А как вы разделались со своими священниками? - спросил д'Артаньян.
  
  - На следующий день я пригласил их к обеду - здесь, между прочим, есть отличное вино - и так напоил их, что кюре запретил мне расставаться с военным мундиром, а иезуит попросил похлопотать, чтобы его приняли в мушкетеры.
  
  - Но только без диссертации! - вскричал д'Артаньян. - Без диссертации! Я требую отмены диссертации!
  
  - С тех пор, - продолжал Арамис, - моя жизнь протекает очень приятно.
  
  Я начал писать поэму односложными стихами. Это довольно трудно, но главное достоинство всякой вещи состоит именно в ее трудности. Содержание любовное. Я прочту вам первую песнь, в ней четыреста стихов, и читается она в одну минуту.
  
  - Знаете что, милый Арамис? - сказал д'Артаньян, ненавидевший стихи почти так же сильно, как латынь. - Добавьте к достоинству трудности достоинство краткости, и вы сможете быть уверены в том, что ваша поэма будет иметь никак не менее двух достоинств.
  
  - Кроме того, - продолжал Арамис, - она дышит благородными страстями, вы сами убедитесь в этом... Итак, друзья мои, мы, стало быть, возвращаемся в Париж? Браво! Я готов! Мы снова увидим нашего славного Портоса. Я рад! Вы не можете себе представить, как мне недоставало этого простодушного великана! Вот этот не продаст своей лошади, хотя бы ему предложили за нее целое царство! Хотел бы я поскорее взглянуть, как он красуется на своем скакуне, да еще в новом седле. Он будет похож на Великого Могола, я уверен...
  
  Друзья сделали часовой привал, чтобы дать передохнуть лошадям. Арамис расплатился с хозяином, посадил Базена в фургон к его товарищам, и все отправились в путь - за Портосом.
  
  Он был уже здоров, не так бледен, как во время первого посещения д'Артаньяна, и сидел за столом, на котором стоял обед на четыре персоны, хотя Портос был один; обед состоял из отлично приготовленных мясных блюд, отборных вин и великолепных фруктов.
  
  - Добро пожаловать, господа! - сказал Портос, поднимаясь с места. - Вы приехали как раз вовремя. Я только что сел за стол, и вы пообедаете со мной.
  
  - Ото! - произнес д'Артаньян. - Кажется, эти бутылки не из тех, что Мушкетон ловил своим лассо. А вот и телятина, вот филе...
  
  - Я подкрепляюсь... - сказал Портос, - я, знаете ли, подкрепляюсь.
  
  Ничто так не изнуряет, как эти проклятые вывихи. Вам когда-нибудь случалось вывихнуть ногу, Атос?
  
  - Нет, но мне помнится, что в нашей стычке на улице Феру я был ранен шпагой, и через две - две с половиной недели после этой раны я чувствовал себя точно так же, как вы.
  
  - Однако этот обед предназначался, кажется, не только для вас, любезный Портос? - спросил Арамис.
  
  - Нет, - сказал Портос, - я ждал нескольких дворян, живущих по соседству, но они только что прислали сказать, что не будут. Вы замените их, и я ничего не потеряю от этой замены... Эй, Мушкетон! Подай стулья и удвой количество бутылок.
  
  - Знаете ли вы, что мы сейчас едим? - спросил Атос спустя несколько минут.
  
  - Еще бы не знать! - сказал д'Артаньян. - Что до меня, я ем шпигованную телятину с артишоками и мозгами.
  
  - А я - баранье филе, - сказал Портос.
  
  - А я - куриную грудинку, - сказал Арамис.
  
  - Все вы ошибаетесь, господа, - серьезно возразил Атос, - вы едите конину.
  
  - Полноте! - сказал д'Артаньян.
  
  - Конину! - повторил Арамис с гримасой отвращения.
  
  Один Портос промолчал.
  
  - Да, конину... Правда, Портос, ведь мы едим конину? Да еще, может быть, вместе с седлом?
  
  - Нет, господа, я сохранил упряжь, - сказал Портос.
  
  - Право, все мы хороши! - сказал Арамис. - Точно сговорились.
  
  - Что делать? - воскликнул Портос. - Эта лошадь вызывала чувство неловкости у моих гостей, и мне не хотелось унижать их.
  
  - К тому же ваша герцогиня все еще на водах, не так ли? - спросил д'Артаньян.
  
  - Все еще, - ответил Портос. - И потом, знаете ли, моя лошадь так понравилась губернатору провинции - это один из тех господ, которых я ждал сегодня к обеду, - что я отдал ее ему.
  
  - Отдал! - вскричал д'Артаньян.
  
  - О, господи! Ну да, именно отдал, - сказал Портос, - потому что она, бесспорно, стоила сто пятьдесят луидоров, а этот скряга не согласился заплатить мне за нее больше восьмидесяти.
  
  - Без седла? - спросил Арамис.
  
  - Да, без седла.
  
  - Заметьте, господа, - сказал Атос, - что Портос, как всегда, обделал дело выгоднее всех нас.
  
  Раздались громкие взрывы хохота, совсем смутившие бедного Портоса, но ему объяснили причину этого веселья, и он присоединился к нему, как всегда, шумно.
  
  - Так что все мы при деньгах? - спросил д'Артаньян.
  
  - Только не я, - возразил Атос. - Мне так понравилось испанское вино Арамиса, что я велел погрузить в фургон наших слуг бутылок шестьдесят, и это сильно облегчило мой кошелек.
  
  - А я... - сказал Арамис, - вообразите только, я все до последнего су отдал на церковь Мондидье и на Амьенский монастырь и, помимо уплаты кое-каких неотложных долгов, заказал обедни, которые будут служить по мне и по вас, господа, и которые, я уверен, пойдут всем нам на пользу.
  
  - А мой вывих? - сказал Портос. - Вы думаете, оп ничего мне не стоил?
  
  Не говоря уже о ране Мушкетона, из-за которой мне пришлось приглашать лекаря по два раза в день, причем он брал у меня двойную плату под тем предлогом, что этого болвана Мушкетона угораздило получить пулю в такое место, какое обычно показывают только аптекарям. Я предупредил его, чтобы впредь оп остерегался подобных ран.
  
  - Ну что ж, - сказал Атос, переглянувшись с д'Артаньяном и Арамисом, - я вижу, вы великодушно обошлись с бедным малым; так и подобает доброму господину.
  
  - Короче говоря, - продолжал Портос, - после того как я оплачу все издержки, у меня останется еще около тридцати экю.
  
  - А у меня с десяток пистолей, - сказал Арамис.
  
  - Так, видно, мы крезы по сравнению с вами, - сказал Атос. - Сколько у вас осталось от ваших ста пистолей, д'Артаньян?
  
  - От ста пистолей? Прежде всего пятьдесят из них я отдал вам.
  
  - Разве?
  
  - Черт возьми!
  
  - Ах да, вспомнил. Совершенно верно.
  
  - Шесть я уплатил трактирщику.
  
  - Что за скотина этот трактирщик! Зачем вы дали ему шесть пистолей?
  
  - Да ведь вы сами сказали, чтобы я дал их ему.
  
  - Ваша правда, я слишком добр. Короче говоря - остаток?
  
  - Двадцать пять пистолей, - сказал д'Артаньян.
  
  - А у меня, - сказал Атос, вынимая из кармана какую-то мелочь, - у меня...
  
  - У вас - ничего...
  
  - Действительно, так мало, что не стоит даже присоединять это к общей сумме.
  
  - Теперь давайте сочтем, сколько у нас всего. Портос?
  
  - Тридцать экю.
  
  - Арамис?
  
  - Десять пистолей.
  
  - У вас, д'Артаньян?
  
  - Двадцать пять.
  
  - Сколько это всего? - спросил Атос.
  
  - Четыреста семьдесят пять ливров! - сказал д'Артаньян, считавший, как Архимед.
  
  - По приезде в Париж у нас останется еще добрых четыреста ливров, - сказал Портос, - не считая седел.
  
  - А как же быть с эскадронными лошадьми? - спросил Арамис.
  
  - Что ж! Четыре лошади наших слуг мы превратим в две для хозяев и разыграем их. Четыреста ливров пойдут на пол-лошади для одного из тех, кто останется пешим, затем мы вывернем карманы и все остатки отдадим д'Артаньяну: у него легкая рука, и он пойдет играть на них в первый попавшийся игорный дом. Вот и все.
  
  - Давайте же обедать, - сказал Портос, - все стынет.
  
  И, успокоившись таким образом относительно будущего, четыре друга отдали честь обеду, остатки которого получили гг. Мушкетон, Базен, Планше и Гриме.
  
  В Париже д'Артаньяна ждало письмо от г-на де Тревиля, извещавшее, что его просьба удовлетворена и король милостиво разрешает ему вступить в ряды мушкетеров.
  
  Так как это было все, о чем д'Артаньян мечтал, не говоря, конечно, о желании найти г-жу Бонасье, он в восторге помчался к своим друзьям, которых покинул всего полчаса назад, и застал их весьма печальными и озабоченными. Они собрались на совет у Атоса, что всегда служило признаком известной серьезности положения.
  
  Господин де Тревиль только что известил их, что ввиду твердого намерения его величества начать военные действия первого мая им надлежит немедля приобрести все принадлежности экипировки.
  
  Четыре философа смотрели друг на друга в полной растерянности: г-н де Тревиль не любит шутить, когда речь шла о дисциплине.
  
  - А во сколько вы оцениваете эту экипировку? - спросил д'Артаньян.
  
  - О, дело плохо! - сказал Арамис. - Мы только что сделали подсчет, причем были невзыскательны, как спартанцы, и все же каждому из нас необходимо иметь по меньшей мере полторы тысячи ливров.
  
  - Полторы тысячи, помноженные на четыре, - это шесть тысяч ливров, - сказал Атос.
  
  - Мне кажется, - сказал д'Артаньян, - что если у нас будет тысяча ливров на каждого... правда, я считаю не как спартанец, а как стряпчий...
  
  При слове "стряпчий" Портос заметно оживился.
  
  - Вот что: у меня есть один план! - сказал он.
  
  - Это уже кое-что. Зато у меня нет и тени плана, - холодно ответил Атос. - Что же касается д'Артаньяна, господа, то счастье вступить в наши ряды лишило его рассудка. Тысяча ливров! Заверяю вас, что мне одному необходимо две тысячи.
  
  - Четырежды два - восемь, - отозвался Арамис. - Итак, нам требуется на нашу экипировку восемь тысяч. Правда, у нас уже есть седла...
  
  - И сверх того... - сказал Атос, подождав, пока д'Артаньян, который пошел поблагодарить г-на де Тревиля, закроет за собой дверь, - и сверх того прекрасный алмаз, сверкающий на пальце нашего друга. Что за черт!
  
  Д'Артаньян слишком хороший товарищ, чтобы оставить своих собратьев в затруднительном положении, когда он носит на пальце такое сокровище!
  
  Глава 29. ПОГОНЯ ЗА СНАРЯЖЕНИЕМ
  Само собой разумеется, что из всех четырех друзей д'Артаньян был озабочен больше всех, хотя ему как гвардейцу было гораздо легче экипироваться, чем господам мушкетерам, людям знатного происхождения; однако наш юный гасконец, отличавшийся, как мог заметить читатель, предусмотрительностью и почти скупостью, был в то же время (как объяснить подобное противоречие?) чуть ли не более тщеславен, чем сам Портос. Правда, помимо забот об удовлетворении своего тщеславия, д'Артаньян испытывал в это время и другую тревогу, менее себялюбивого свойства. Несмотря на все справки, которые он наводил о г-же Бонасье, ему ничего не удалось узнать.
  
  Господин де Тревиль рассказал о ней королеве; королева не знала, где находится молодая супруга галантерейщика, и обещала начать поиски, но это обещание было весьма неопределенное и ничуть не успокаивало д'Артаньяна.
  
  Атос не выходил из своей комнаты; он решил, что шагу не сделает для того, чтобы раздобыть снаряжение.
  
  - Нам остается две недели, - говорил он друзьям. - Что ж, если к концу этих двух недель я ничего не найду или, вернее, если ничто не найдет меня, то я, как добрый католик, не желающий пустить себе пулю в лоб, затею ссору с четырьмя гвардейцами его высокопреосвященства или с восемью англичанами и буду драться до тех пор, пока один из них не убьет меня, что, принимая во внимание их численность, совершенно неизбежно. Тогда люди скажут, что я умер за короля, и, следовательно, я исполню свой долг и без надобности в экипировке.
  
  Портос продолжал ходить по комнате, заложив руки за спину, и, покачивая головой, повторял:
  
  - Я осуществлю свой план.
  
  Арамис, мрачный и небрежно завитый, молчал.
  
  Все эти зловещие признаки ясно говорили о том, что в компании друзей царило полное уныние.
  
  Слуги, со своей стороны, подобно боевым коням Ипполита, разделяли печальную участь своих господ. Мушкетон сушил сухари; Базен, всегда отличавшийся склонный к благочестию, не выходил из церкви; Планше считал мух; а Гримо, которого даже общее уныние не могло заставить нарушить молчание, предписанное ему его господином, вздыхал так, что способен был разжалобить камни.
  
  Трое друзей - ибо, как мы сказали выше, Атос поклялся, что не сделает ни шагу ради экипировки, - итак, трое друзей выходили из дому рано утром и возвращались очень поздно. Они слонялись по улицам и разглядывали каждый булыжник на мостовой, словно искали, не обронил ли кто-нибудь из прохожих свой кошелек. Казалось, они выслеживают кого-то - так внимательно смотрели они на все, что попадалось им на глаза. А встречаясь, они обменивались полными отчаяния взглядами, выражавшими: "Ну? Ты ничего не нашел?"
  
  Однако же Портос, который первый набрел на какой-то план и продолжал настойчиво думать о нем, первый начал приводить его в исполнение. Он был энергичным человеком, наш достойный Портос. д'Артаньян, заметив однажды, что Портос направляется к церкви Сен-Ле, пошел за ним следом, словно движимый каким-то чутьем. Перед тем как войти в святую обитель, Портос закрутил усы и пригладил эспаньолку, что всегда означало у него самые воинственные намерения. д'Артаньян, стараясь не попадаться ему на глаза, вошел вслед за ним, Портос прислонился к колонне. д'Артаньян, все еще не замеченный им, прислонился к той же колонне, но с другой стороны.
  
  Священник как раз читал проповедь, и в церкви было полно народу. Воспользовавшись этим обстоятельством, Портос стал украдкой разглядывать женщин. Благодаря стараниям Мушкетона внешность мушкетера отнюдь не выдавала уныния, царившего в его душе; правда, шляпа его была немного потерта, перо немного полиняло, шитье немного потускнело, кружева сильно расползлись, но в полумраке все эти мелочи скрадывались, и Портос был все тем же красавцем Портосом.
  
  На скамье, находившейся ближе всех от колонны, к которой прислонились д'Артаньян и Портос, д'Артаньян заметил некую перезрелую красотку в черном головном уборе, чуть желтую, чуть костлявую, но державшуюся прямо и высокомерно. Взор Портоса украдкой останавливался на этой даме, потом убегал дальше, в глубь церкви.
  
  Со своей стороны, и дама, то и дело красневшая, бросала быстрые, как молния, взгляды на ветреного Портоса, глаза которого тут же с усиленным рвением начинали блуждать по церкви. Очевидно было, что этот маневр задевал за живое даму в черном уборе; она до крови кусала губы, почесывала кончик носа и отчаянно вертелась на скамейке.
  
  Заметив это, Портос снова закрутил усы, еще раз погладил эспаньолку и начал подавать знаки красивой даме, сидевшей близ клироса, даме, которая, видимо, была не только красива, но и знатна, ибо позади нее стояли негритенок, принесший ее подушку для коленопреклонении, и служанка, державшая мешочек с вышитым гербом, служивший футляром для молитвенника, по которому дама читала молитвы.
  
  Дама в черном уборе проследила направление взглядов Портоса и увидела, что эти взгляды неизменно останавливаются на даме с красной бархатной подушкой, негритенком и служанкой.
  
  Между тем Портос вел искусную игру: он подмигивал, прикладывал пальцы к губам, посылал убийственные улыбки, в самом деле убивавшие отвергнутую красотку.
  
  Наконец, ударив себя в грудь, словно произнося mea culpa 14 она издала такое громкое "гм!", что все, даже и дама с красной подушкой, обернулись в ее сторону. Портос выдержал характер: он все понял, но притворился глухим.
  
  Дама с красной подушкой действительно была очень хороша собой и произвела сильное впечатление на даму в черном уборе, которая увидела в ней поистине опасную соперницу, на Портоса, который нашел, что она гораздо красивее дамы в черном, и на д'Артаньяна. Последний узнал в ней ту самую особу, виденную им в Менге, Кале и Лувре, которую его преследователь, человек со шрамом, называл "миледи".
  
  Не теряя из виду даму с красной подушкой, д'Артаньян продолжал следить за маневрами Портоса, очень заявлявшими его; он решил, что дама в черном уборе и есть прокурорша с Медвежьей улицы, тем более что церковь Сен-Ле находилась не особенно далеко оттуда.
  
  Сделав дальнейшие выводы, он угадал, кроме того, то, что Портос пытается отомстить прокурорше за свое поражение в Шантильи, когда она проявляла такое упорство в отношении своего кошелька.
  
  Однако д'Артаньян заметил также, что никто, решительно никто не отвечал на любезности Портоса. Все это были лишь химеры и иллюзии, но разве для истинной любви, для подлинной ревности существует иная действительность, кроме иллюзий и химер!
  
  Проповедь окончилась. Прокурорша направилась к наше со святой водой.
  
  Портос опередил ее и, вместо того чтобы окунуть палец, погрузил в чашу всю руку. Прокурорша улыбнулась, думая, что Портос старается для нее, но ее ждало неожиданное и жестокое разочарование: когда она была от него не более чем в трех шагах, он отвернулся и устремил взгляд на даму с красной подушкой, которая встала с места и теперь приближалась в сопровождении негритенка и горничной.
  
  Когда дама с красной подушкой оказалась рядом с Портосом, он вынул из чаши руку, окропленную святой водой; прекрасная богомолка коснулась своей тонкой ручкой огромной руки Портоса, улыбнулась, перекрестилась и вышла из церкви.
  
  Это было слишком; прокурорша больше не сомневалась, что между этой дамой и Портосом существует любовная связь. Будь она знатной дамой, она лишилась бы чувств, но она была всего только прокурорша и удовольствовалась тем, что сказала мушкетеру, сдерживая ярость:
  
  - Ах, вот как, господин Портос! Значит, мне вы уже не предлагаете святой воды?
  
  При звуке ее голоса Портос вздрогнул, словно человек, пробудившийся от столетнего сна.
  
  - Су... сударыня! - вскричал он. - Вы ли это? Как поживает ваш супруг, милейший господин Кокнар? Что он - все такой же скряга, как прежде?
  
  Где это были мои глаза? Как я мог не заметить вас за те два часа, что длилась проповедь?
  
  - Я сидела в двух шагах от вас, сударь, - ответила прокурорша, - но вы не заметили меня, так как не сводили глаз с красивой дамы, которой только что подали святую воду.
  
  Портос притворился смущенным.
  
  - Ах, вот что... - сказал он. - Вы видели...
  
  - Надо быть слепой, чтобы не видеть.
  
  - Да, - небрежно сказал Портос, - это одна герцогиня, моя приятельница. Нам очень трудно встречаться из-за ревности ее мужа, и вот она дала мне знать, что придет сегодня в эту жалкую церковь, в эту глушь, затем только, чтобы повидаться со мной.
  
  - Господин Портос, - сказала прокурорша, - не будете ли вы так любезны предложить мне руку на пять минут? Мне хотелось бы поговорить с вами.
  
  - Охотно, сударыня, - ответил Портос, незаметно подмигнув самому себе, точно игрок, который посмеивается, собираясь сделать ловкий ход.
  
  В эту минуту мимо них прошел д'Артаньян, следовавший за миледи; он оглянулся на Портоса и заметил его торжествующий взгляд.
  
  "Эге! - подумал он про себя, делая вывод, находившийся в полном соответствии с легкими нравами этой легкомысленной эпохи. - Уж кто-кто, а Портос непременно будет экипирован к назначенному сроку!"
  
  Повинуясь нажиму руки своей прокурорши, как лодка рулю, Портос дошел до двора монастыря Сен-Маглуар, уединенного места, загороженного турникетами с обеих сторон. Днем там можно было видеть лишь нищих, которые что-то жевали, да играющих детей.
  
  - Ах, господин Портос! - вскричала прокурорша, убедившись, что никто, кроме постоянных посетителей этого уголка, не может видеть и слышать их.
  
  - Ах, господин Портос, вы, должно быть, ужасный сердцеед!
  
  - Я, сударыня? - спросил Портос, выпячивая грудь. - Почему вы так думаете?
  
  - А знаки, которые вы делали только что, а святая вода? Кто же такая эта дама с негритенком и горничной? По меньшей мере принцесса!
  
  - Ошибаетесь, - ответил Портос. - Это всего лишь герцогиня.
  
  - А скороход, ожидавший ее у выхода, а карета с кучером в парадной ливрее, поджидавшим ее на козлах?
  
  Портос не заметил ни лакея, ни кареты, но г-жа Кокнар ревнивым женским взглядом разглядела все.
  
  Портос пожалел, что сразу не произвел даму с красной подушкой в принцессы.
  
  - Ах, господин Портос, - со вздохом продолжала прокурорша, - вы баловень красивых женщин!
  
  - Вы сами понимаете, - ответил Портос, - что при такой наружности, какой меня одарила природа, у меня нет недостатка в любовных приключениях.
  
  - О, боже! Как забывчивы мужчины! - вскричала прокурорша, поднимая глаза к небу.
  
  - И все же не так забывчивы, как женщины, - отвечал Портос. - Вот я... я смело могу сказать, что был вашей жертвой, сударыня, когда, раненный, умирающий, был покинут лекарями, когда я, отпрыск знатного рода, поверивший в вашу дружбу, едва не умер - сначала от ран, а потом от голода в убогой гостинице в Шантильи, между тем как вы не удостоили меня ответом ни на одно из пламенных писем, которые я писал вам...
  
  - Послушайте, господин Портос... - пробормотала прокурорша, чувствуя, что по сравнению с тем, как вели себя в то время самые знатные дамы, она действительно была виновата.
  
  - Я, пожертвовавший ради вас баронессой де...
  
  - Я знаю это.
  
  - ...графиней де...
  
  - О господин Портос, пощадите меня!
  
  - ...герцогиней де...
  
  - Господин Портос, будьте великодушны!
  
  - Хорошо, сударыня, я умолкаю.
  
  - Но ведь мой муж не хочет и слышать о ссуде.
  
  - Госпожа Кокнар, - сказал Портос, - припомните первое письмо, которое вы мне написали и которое навсегда запечатлелось в моей памяти.
  
  Прокурорша испустила глубокий вздох.
  
  - Дело в том, что сумма, которую вы просили ссудить вам, право же, была слишком велика.
  
  - Госпожа Кокнар, я отдал предпочтение вам. Стоило мне написать герцогине де... Я не назову ее имени, потому что всегда забочусь о репутации женщины. Словом, стоило мне написать ей, и она тотчас прислала бы мне полторы тысячи.
  
  Прокурорша пролила слезу.
  
  - Господин Портос, - сказала она, - клянусь вам, что я жестоко наказана и что, если в будущем вы окажетесь в таком положении, вам стоит только обратиться ко мне!
  
  - Как вам не стыдно, сударыня! - сказал Портос с притворным негодованием. - Прошу вас, не будем говорить о деньгах, это унизительно.
  
  - Итак, вы больше не любите меня... - медленно и печально произнесла прокурорша.
  
  Портос хранил величественное молчание.
  
  - Увы, это ваш ответ, я понимаю его.
  
  - Вспомните об оскорблении, которое вы нанесли мне, сударыня. Оно похоронено здесь, - сказал Портос, с силой прижимая руку к сердцу.
  
  - Поверьте, я заглажу его, милый Портос!
  
  - И о чем же я просил вас? - продолжал Портос, пожимая плечами с самым простодушным видом. - О займе, всего лишь о займе. В конце концов, я ведь не безрассуден, я знаю, что вы небогаты и что ваш муж выжимает из своих бедных истцов их последние жалкие экю. Другое дело, если бы вы были графиней, маркизой или герцогиней, - о, тогда ваш поступок был бы совершенно непростителен!
  
  Прокурорша обиделась.
  
  - Знайте, господин Портос, - ответила она, - что мой денежный сундук, хоть это всего лишь сундук прокурорши, быть может, набит гораздо туже, чем сундуки всех ваших разорившихся жеманниц!
  
  - В таком случае, госпожа Кокнар, вы вдвойне оскорбили меня, - сказал Портос, высвободив свою руку из руки прокурорши, - ибо если вы богаты, то ваш отказ не имеет никакого оправдания.
  
  - Когда я говорю "богата", не следует понимать мои слова буквально, - спохватилась прокурорша, видя, что слишком далеко зашла в пылу увлечения. - Я не то чтобы богата, но у меня есть средства.
  
  - Вот что, сударыня, - сказал Портос, - прекратим этот разговор, прошу вас. Вы отреклись от меня! Всякая дружба между нами кончена.
  
  - Неблагодарный!
  
  - Ах, вы же еще и недовольны! - сказал Портос.
  
  - Идите к вашей прекрасной герцогине! Я больше не держу вас.
  
  - Что ж, она, по-моему, очень недурна!
  
  - Послушайте, господин Портос, в последний раз: вы еще любите меня?
  
  - Увы, сударыня, - сказал Портос самым печальным тоном, на какой он был способен, - когда мы выступим в поход, в котором, если верить моим предчувствиям, я буду убит...
  
  - О, не говорите таких вещей! - вскричала прокурорша, разражаясь рыданиями.
  
  - Что-то предсказывает мне это, - продолжал Портос, становясь все печальнее и печальнее.
  
  - Скажите лучше, что у вас новое любовное приключение.
  
  - Нет, нет, я говорю искренне! Никакой новый предмет не интересует меня, и больше того - я чувствую, что здесь, в глубине моего сердца, меня все еще влечет к вам. Но, как вам известно, - а может быть, и неизвестно, - через две недели мы выступаем в этот роковой поход, и я буду страшно занят своей экипировкой. Придется мне съездить к моим родным, в глубь Бретани, чтобы достать необходимую сумму... - Портос наблюдал последний поединок между любовью и скупостью. - И так как поместья герцогини, которую вы только что видели в церкви, - продолжал он, - расположены рядом с моими, то мы поедем вместе. Вы сами знаете, что путь всегда кажется гораздо короче, когда путешествуешь вдвоем.
  
  - У вас, значит, нет друзей в Париже, господин Портос? - спросила прокурорша.
  
  - Я думал, что есть, - ответил Портос, опять принимая грустный вид, - но теперь понял, что ошибался.
  
  - У вас есть, есть друзья, господин Портос! - вскричала прокурорша, сама удивляясь своему порыву. - Приходите завтра к нам в дом. Вы сын моей тетки и, следовательно, мой кузен. Вы приехали из Нуайона, из Пикардии. У вас в Париже несколько тяжб и нет стряпчего. Вы запомните все это?
  
  - Отлично запомню, сударыня.
  
  - Приходите к обеду.
  
  - Прекрасно!
  
  - И смотрите не проболтайтесь, потому что мой муж очень проницателен, несмотря на свои семьдесят шесть лет.
  
  - Семьдесят шесть лет! Черт возьми, отличный возраст! - сказал Портос.
  
  - Вы хотите сказать: "преклонный возраст". Да, господин Портос, мой бедный муж может с минуты на минуту оставить меня вдовой, - продолжала прокурорша, бросая на Портоса многозначительный взгляд. - К счастью, согласно нашему брачному договору, все имущество переходит к пережившему супругу.
  
  - Полностью? - спросил Портос.
  
  - Полностью.
  
  - Вы, я вижу, предусмотрительная женщина, милая госпожа Кокнар! - сказал Портос, нежно пожимая руку прокурорши.
  
  - Так мы помирились, милый господин Портос? - спросила она, жеманясь.
  
  - На всю жизнь! - ответил Портос в том же тоне.
  
  - Итак, до свиданья, мой изменник!
  
  - До свиданья, моя ветреница!
  
  - До завтра, мой ангел!
  
  - До завтра, свет моей жизни!
  
  Глава 30. МИЛЕДИ
  Д'Артаньян незаметно последовал за миледи; он видел, как она села в карету, и слышал, как она приказала кучеру ехать в Сен-Жермен.
  
  Бесполезно было бы пытаться пешком преследовать карету, уносимую парой сильных лошадей. Поэтому д'Артаньян отправился на улицу Феру.
  
  На улице Сены он встретил Планше; тот стоял перед витриной кондитерской, с восторгом разглядывая сдобную булку самого аппетитного вида.
  
  Д'Артаньян приказал ему оседлать двух лошадей из конюшни г-на де Тревиля - одну для него, д'Артаньяна, другую для самого Планше - и заехать за ним к Атосу.
  
  Г-н де Тревиль раз навсегда предоставил свои конюшни к услугам д'Артаньяна.
  
  Планше направился на улицу Старой Голубятни, а д'Артаньян - на улицу Феру. Атос сидел дома и печально допивал одну из бутылок того отличного испанского вина, которое он привез с собой из Пикардии. Он знаком приказал Гриме принести стакан для д'Артаньяна, и Гримо повиновался молча, как обычно.
  
  Д'Артаньян рассказал Атосу все, что произошло в церкви между Портосом и прокуроршей, и высказал предположение, что их товарищ находится на пути к приобретению экипировки.
  
  - Что до меня, - сказал на это Атос, - то я совершенно спокоен: уж конечно, не женщины возьмут на себя расходы по моему снаряжению.
  
  - А между тем, любезный Атос, ваша красота, благовоспитанность, знатное происхождение могли бы ранить стрелой амура любую принцессу или королеву.
  
  - Как еще молод этот д'Артаньян! - сказал Атос, пожимая плечами.
  
  И он знаком приказал Гримо принести другую бутылку.
  
  В эту минуту Планше скромно просунул голову в полуоткрытую дверь и сообщил своему господину, что лошади готовы.
  
  - Какие лошади? - спросил Атос.
  
  - Две лошади, которые господин де Тревиль одолжил мне для прогулки и на которых я собираюсь съездить в Сен-Жермен.
  
  - А что вы будете делать в Сен-Жермене? - снова спросил Атос.
  
  Тут д'Артаньян рассказал ему о встрече в церкви и о том, как он снова нашел ту женщину, которая, подобно человеку в черном плаще и со шрамом у виска, постоянно занимала его мысли.
  
  - Другими словами, вы влюблены в эту женщину, как прежде были влюблены в госпожу Бонасье, - сказал Атос и презрительно пожал плечами, как бы сожалея о человеческой слабости.
  
  - Я? Ничуть не бывало! - вскричал д'Артаньян. - Просто мне любопытно раскрыть тайну, которая с ней связана. Не знаю почему, но мне кажется, что эта женщина, которая совершенно мне неизвестна, точно так же как я неизвестен ей, имеет какое-то влияние на мою жизнь.
  
  - В сущности говоря, вы правы, - сказал Атос. - Я не знаю женщины, которая стоила бы того, чтобы ее разыскивать, если она исчезла. Госпожа Бонасье исчезла - тем хуже для нее, пусть она найдется.
  
  - Нет, Атос, вы ошибаетесь, - возразил д'Артаньян. - Я люблю мою бедную Констанцию больше чем когда-либо, и если бы я знал, где она, будь это хоть на краю света, я пошел бы и освободил ее из рук врагов! Но я не знаю этого - ведь все мои поиски оказались напрасными. Что поделаешь, приходится развлекаться!
  
  - Ну-ну, развлекайтесь с миледи, милый д'Артаньян! Желаю вам этого от всего сердца, если это может вас позабавить.
  
  - Послушайте, Атос, - предложил д'Артаньян, - вместо того чтобы торчать тут взаперти, точно под арестом, садитесь-ка на лошадь, и давайте прокатимся со мной в Сен-Жермен.
  
  - Дорогой мой, - возразил Атос, - я езжу верхом, когда у меня есть лошади, а когда у меня их нет, хожу пешком.
  
  - Ну а я, - ответил д'Артаньян, улыбаясь нетерпимости Атоса, которая у всякого другого, бесспорно, обидела бы его, - я не так горд, как вы, и езжу на чем придется. До свиданья, любезный Атос!
  
  - До свиданья, - сказал мушкетер, делая Гримо знак откупорить принесенную бутылку.
  
  Д'Артаньян и Планше сели на лошадей и отправились в Сен-Жермен.
  
  Всю дорогу слова Атоса о г-же Бонасье не выходили у д'Артаньяна из головы. Молодой человек не отличался особой чувствительностью, но хорошенькая супруга галантерейщика оставила глубокий след в его сердце: чтобы отыскать ее, он действительно готов был отправиться на край света, но земля - шар, у нее много краев, и он не знал, в какую сторону ему ехать.
  
  А пока что он хотел попытаться узнать, кто была эта миледи. Миледи разговаривала с человеком в черном плаще - следовательно, она его знала.
  
  Между тем у д'Артаньяна сложилось убеждение, что именно человек в черном плаще похитил г-жу Бонасье и во второй раз, так же как он похитил ее в первый. Итак, говоря себе, что поиски миледи - это в то же время и поиски Констанции, д'Артаньян лгал лишь наполовину, а это уже почти совсем не ложь.
  
  Думая обо всем этом и время от времени пришпоривая лошадь, д'Артаньян незаметно проделал нужное расстояние и приехал в Сен-Жермен. Миновав павильон, в котором десятью годами позже суждено было увидеть свет Людовику XIV, он ехал по пустынной улице, поглядывая вправо и влево и надеясь найти какие-нибудь следы прекрасной англичанки, как вдруг на украшенной цветами террасе, примыкавшей к нижнему этажу приветливого домика, в котором, по обычаю того времени, не было ни одного окна на улицу, он увидел какого-то человека, прогуливающегося взад и вперед. Планше узнал его первый.
  
  - Сударь, - сказал он, - знаете ли вы этого малого? Вот этого, что глазеет на нас разиня рот?
  
  - Нет, - сказал д'Артаньян, - но я уверен, что вижу эту физиономию не в первый раз.
  
  - Еще бы! - сказал Планше. - Да ведь это бедняга Любен, лакей графа де Варда, того самого, которого вы так славно отделали месяц назад в Кале, по дороге к начальнику порта.
  
  - Ах да, - сказал д'Артаньян, - теперь и я узнал его. А как ты думаешь, он тебя узнает?
  
  - Право, сударь, он был так напуган, что вряд ли мог отчетливо меня запомнить.
  
  - Если так, подойди и побеседуй с ним, - сказал д'Артаньян, - и в разговоре выведай у него, умер ли его господин.
  
  Планше спрыгнул с лошади, подошел прямо к Любену, который действительно не узнал его, и оба лакея разговорились, очень быстро найдя точки соприкосновения. д'Артаньян между тем повернул лошадей в переулок, объехал вокруг дома и спрятался за кустами орешника, желая присутствовать при беседе.
  
  Понаблюдав с минуту из-за изгороди, он услыхал шум колес, и напротив него остановилась карета, принадлежавшая миледи. Сомнения не было: в карете сидела сама миледи. д'Артаньян пригнулся к шее лошади, чтобы видеть все, не будучи увиденным.
  
  Прелестная белокурая головка миледи выглянула из окна кареты, и молодая женщина отдала какое-то приказание горничной.
  
  Горничная, хорошенькая девушка лет двадцати - двадцати двух, живая и проворная, настоящая субретка знатной дамы, соскочила с подножки, где она сидела, по обычаю того времени, и направилась к террасе, на которой д'Артаньян заметил Любена.
  
  Д'Артаньян проследил взглядом за субреткой и увидел, что она идет к террасе. Но случилось так, что за минуту до этого кто-то изнутри окликнул Любена, и на террасе остался один Планше, который осматривался по сторонам, пытаясь угадать, куда исчез его хозяин.
  
  Горничная подошла к Планше и, приняв его за Любена, протянула ему записку.
  
  - Вашему господину, - сказала она.
  
  - Моему господину? - с удивлением повторил Планше.
  
  - Да, и по очень спешному делу. Берите же скорее.
  
  С этими словами она подбежала к карете, успевшей повернуть обратно, вскочила на подножку, и карета укатила.
  
  Планше повертел записку в руках, потом, верный привычке повиноваться без рассуждений, соскочил с террасы, завернул в переулок и, пройдя шагов двадцать, столкнулся с д'Артаньяном, который все видел и ехал теперь ему навстречу.
  
  - Вам, сударь, - сказал Планше, подавая записку молодому человеку.
  
  - Мне? - спросил д'Артаньян. - Ты уверен?
  
  - Черт возьми, уверен ли я! Служанка сказала: "Твоему господину". У меня нет господина, кроме вас, значат... Ну и хорошенькая же девчонка эта служанка!
  
  Д'Артаньян распечатал письмо и прочел следующие слова:
  
  "Особа, интересующаяся вами более, чем может это высказать, хотела бы знать, когда вы будете в состоянии совершить прогулку в лес. Завтра в гостинице "Золотое поле" лакей в черно-красной ливрее будет ждать вашего ответа".
  
  "Ого! - подумал про себя д'Артаньян. - Какое совпадение! Кажется, что и я и миледи интересуемся здоровьем одного и того же лица".
  
  - Эй, Планше, как поживает господин де Вард? Судя по всему, он еще не умер?
  
  - Нет, сударь, он чувствует себя хорошо, насколько это возможно при четырех ранах. Ведь вы, не в упрек вам будь сказано, угостили этого голубчика четырьмя ударами шпаги, и он еще очень слаб, так как потерял почти всю свою кровь. Как я и думал, сударь, Любен меня не узнал и рассказал мне наше приключение от начала до конца.
  
  - Отлично, Планше, ты король лакеев! А теперь садись на лошадь и давай догонять карету.
  
  Это заняло немного времени. Через пять минут они увидели карету, остановившуюся на краю дороги; богато одетый всадник гарцевал на лошади у дверцы.
  
  Миледи и всадник были так увлечены разговором, что, когда д'Артаньян остановился по другую сторону кареты, никто, кроме хорошенькой субретки, не заметил его присутствия.
  
  Разговор происходил на английском языке, которого д'Артаньян не знал, но по тону молодой человек понял, что прекрасная англичанка сильно разгневана; ее заключительный жест не оставлял никаких сомнений насчет характера разговора: она так судорожно сжала свой веер, что маленькая дамская безделушка разлетелась на тысячу кусков.
  
  Всадник разразился смехом, что, по-видимому, еще сильнее рассердило миледи.
  
  Д'Артаньян решил, что настала пора вмешаться; он подъехал к другой дверце и почтительно снял шляпу.
  
  - Сударыня, - сказал он, - позвольте мне предложить вам свои услуги.
  
  Мне кажется, что этот всадник вызвал ваш гнев. Скажите одно слово, и я берусь наказать его за недостаток учтивости!
  
  При первых словах д'Артаньяна миледи с удивлением обернулась в его сторону.
  
  - Сударь, - отвечала она на отличном французском языке, когда молодой человек кончил, - я бы охотно отдала себя под ваше покровительство, если б человек, который спорит со мной, не был моим братом.
  
  - О, в таком случае простите меня! - сказал д'Артаньян. - Вы понимаете, сударыня, что я этого не знал.
  
  - С какой стати этот ветрогон вмешивается не в свое дело? - вскричал, нагибаясь к дверце, всадник, которого миледи назвала своим родственником. - Почему он не едет своей дорогой?
  
  - Сами вы ветрогон! - ответил д'Артаньян, в свою очередь пригибаясь к шее лошади и отвечая со стороны той дверцы, возле которой он стоял. - Я не еду своей дорогой потому, что мне угодно было остановиться здесь.
  
  Всадник сказал своей сестре несколько слов по-английски.
  
  - Я говорю с вами по-французски, - сказал д'Артаньян, - будьте любезны отвечать мне на том же языке. Вы брат этой дамы - отлично, пусть так, но мне вы, к счастью, не брат.
  
  Можно было ожидать, что миледи, со свойственной ее полу боязливостью, вмешается, чтобы предотвратить начинавшуюся ссору и не дать ей зайти слишком далеко, но она, напротив, откинулась в глубь кареты и спокойно приказала кучеру:
  
  - Домой.
  
  Хорошенькая субретка метнула тревожный взгляд на д'Артаньяна, красивая внешность которого, видимо, произвела на нее впечатление.
  
  Карета укатила и оставила мужчин друг против друга: никакое вещественное препятствие больше не разделяло их.
  
  Всадник сделал было движение, чтобы последовать за каретой, но д'Артаньян, чей гнев вспыхнул с новой силой, ибо он узнал в незнакомце того самого англичанина, который выиграл у него в Амьене лошадь и едва не выиграл у Атоса алмаз, рванул за повод и остановил его.
  
  - Эй, сударь, - сказал он, - вы, кажется, еще больший ветрогон, чем я: уж не забыли ли вы, что между нами завязалась небольшая ссора?
  
  - Ах, это вы, сударь! - сказал англичанин. - Вы, как видно, постоянно играете - не в одну игру, так в другую?
  
  - Да. И вы напомнили мне, что я еще должен отыграться. Посмотрим, милейший, так ли вы искусно владеете рапирой, как стаканчиком с костями!
  
  - Вы прекрасно видите, что при мне нет шпаги, - сказал англичанин. - Или вам угодно щегольнуть своей храбростью перед безоружным человеком?
  
  - Надеюсь, дома у вас есть шпага, - возразил д'Артаньян. - Так или иначе, у меня есть две, и, если хотите, я проиграю вам одну из них.
  
  - Это лишнее, - сказал англичанин, - у меня имеется достаточное количество такого рода вещичек.
  
  - Прекрасно, достопочтенный кавалер! - ответил д'Артаньян. - Выберите же самую длинную и покажите мне ее сегодня вечером.
  
  - Где вам будет угодно взглянуть на нее?
  
  - За Люксембургским дворцом. Это прекрасное место для такого рода прогулок.
  
  - Хорошо, я там буду.
  
  - Когда?
  
  - В шесть часов.
  
  - Кстати, у вас, вероятно, найдутся один или два друга?
  
  - У меня их трое, и все они сочтут за честь составить мне партию.
  
  - Трое? Чудесно! Какое совпадение! - сказал д'Артаньян. - Ровно столько же и у меня.
  
  - Теперь скажите мне, кто вы? - спросил англичанин.
  
  - Я д'Артаньян, гасконский дворянин, гвардеец роты господина Дезэссара. А вы?
  
  - Я лорд Винтер, барон Шеффилд.
  
  - Отлично! Я ваш покорный слуга, господин барон, - сказал д'Артаньян, - хотя у вас очень трудное имя.
  
  Затем, пришпорив лошадь, он пустил ее галопом и поскакал обратно в Париж.
  
  Как всегда в таких случаях, д'Артаньян заехал прямо к Атосу.
  
  Атос лежал на длинной кушетке и - если воспользоваться его собственным выражением - ожидал, чтобы к нему пришла его экипировка.
  
  Д'Артаньян рассказал ему обо всем случившемся, умолчав лишь о письме к де Варду.
  
  Атос пришел в восторг, особенно когда узнал, что драться ему предстоит с англичанином. Мы уже упоминали, что он постоянно мечтал об этом.
  
  Друзья сейчас же послали слуг за Портосом и Арамисом и посвятили их в то, что случилось.
  
  Портос вынул шпагу из ножен и начал наносить удары стене, время от времени отскакивая и делая плие, как танцор. Арамис, все еще трудившийся над своей поэмой, заперся в кабинете Атоса и попросил не беспокоить его до часа дуэли.
  
  Атос знаком потребовал у Гримо бутылку.
  
  Что же касается д'Артаньяна, то он обдумывал про себя один небольшой план, осуществление которого мы увидим в дальнейшем и который, видимо, обещал ему какое-то приятное приключение, если судить по улыбке, мелькавшей на его губах и освещавшей его задумчивое лицо.
  
  Конец первой части
  
  ЧАСТЬ II
  Глава 1. АНГЛИЧАНЕ И ФРАНЦУЗЫ
  В назначенное время друзья вместе с четырьмя слугами явились на огороженный пустырь за Люксембургским дворцом, где паслись козы. Атос дал пастуху какую-то мелочь, и тот ушел. Слугам было поручено стать на страже.
  
  Вскоре к тому же пустырю приблизилась молчаливая группа людей, вошла внутрь и присоединилась к мушкетерам; затем, по английскому обычаю, состоялись взаимные представления.
  
  Англичане, люди самого высокого происхождения, не только удивились, но и встревожились, услышав странные имена своих противников.
  
  - Это ничего не говорит нам, - сказал лорд Винтер, когда трое друзей назвали себя. - Мы все-таки не знаем, кто вы, и не станем драться с людьми, носящими подобные имена. Это имена каких-то пастухов.
  
  - Как вы, наверное, и сами догадываетесь, милорд, это вымышленные имена, - сказал Атос.
  
  - А это внушает нам еще большее желание узнать настоящие, - ответил англичанин.
  
  - Однако вы играли с нами, не зная наших имен, - заметил Атос, - и даже выиграли у нас двух лошадей.
  
  - Вы правы, но тогда мы рисковали только деньгами, на этот раз мы рискуем жизнью: играть можно со всяким, драться - только с равным.
  
  - Это справедливо, - сказал Атос и, отозвав в сторону того из четырех англичан, с которым ему предстояло драться, он шепотом назвал ему свое имя.
  
  Портос и Арамис сделали то же.
  
  - Удовлетворены ли вы, - спросил Атос своего противника, - и считаете ли вы меня достаточно знатным, чтобы оказать мне честь скрестить со мной шпагу?
  
  - Да, сударь, - с поклоном ответил англичанин.
  
  - Хорошо! А теперь я скажу вам одну вещь, - холодно продолжал Атос.
  
  - Какую? - удивился англичанин.
  
  - Лучше было вам не требовать у меня, чтобы я открыл свое имя.
  
  - Почему же?
  
  - Потому, что меня считают умершим, потому, что у меня есть причина желать, чтобы никто не знал о том, что я жив, и потому, что теперь я вынужден буду убить вас, чтобы моя тайна не разнеслась по свету.
  
  Англичанин взглянул на Атоса, думая, что тот шутит, но Атос и не думал шутить.
  
  - Вы готовы, господа? - спросил Атос, обращаясь одновременно и к товарищам и к противникам.
  
  - Да, - разом ответили англичане и французы.
  
  - В таком случае - начнем.
  
  И в тот же миг восемь шпаг блеснули в лучах заходящего солнца: поединок начался с ожесточением, вполне естественным для людей, являвшихся вдвойне врагами.
  
  Атос дрался с таким спокойствием и с такой методичностью, словно он был в фехтовальном зале.
  
  Портос, которого приключение в Шантильи, видимо, излечило от излишней самоуверенности, разыгрывал свою партию весьма хитро и осторожно.
  
  Арамис, которому надо было закончить третью песнь своей поэмы, торопился, как человек, у которого очень мало времени.
  
  Атос первый убил своего противника; он нанес ему лишь один удар, но, как он и предупреждал, этот удар оказался смертельным: шпага пронзила сердце.
  
  После него Портос уложил на траву своего врага: он проколол ему бедро. Не пытаясь сопротивляться больше, англичанин отдал ему шпагу, и Портос на руках отнес его в карету.
  
  Арамис так сильно теснил своего противника, что в конце концов, отступив шагов на пятьдесят, тот побежал со всех ног и скрылся под улюлюканье лакеев.
  
  Что касается д'Артаньяна, то он искусно и просто вел оборонительную игру; затем, утомив противника, он мощным ударом выбил у него из рук шпагу. Видя себя обезоруженным, барон отступил на несколько шагов, подскользнулся и упал навзничь.
  
  Д'Артаньян одним прыжком очутился возле него и приставил шпагу к его горлу.
  
  - Я мог бы убить вас, сударь, - сказал он англичанину, - вы у меня в руках, но я дарю вам жизнь ради вашей сестры.
  
  Д'Артаньян был в полном восторге: он осуществил задуманный заранее план, мысль о котором несколько часов назад вызывала на его лице столь радостные улыбки.
  
  Восхищенный тем, что имеет дело с таким покладистым человеком, англичанин сжал д'Артаньяна в объятиях, наговорил тысячу любезностей трем мушкетерам, и, так как противник Портоса был уже перенесен в экипаж, а противник Арамиса обратился в бегство, все занялись убитым.
  
  Надеясь, что рана может оказаться не смертельной, Портос и Арамис начали его раздевать; в это время у него выпал из-за пояса туго набитый кошелек. д'Артаньян поднял его и протянул лорду Винтеру.
  
  - А что я стану с ним делать, черт возьми? - спросил англичанин.
  
  - Вернете семейству убитого, - отвечал д'Артаньян.
  
  - Очень нужна такая безделица его семейству! Оно получит по наследству пятнадцать тысяч луидоров ренты. Оставьте этот кошелек для ваших слуг.
  
  Д'Артаньян положил кошелек в карман.
  
  - А теперь, мой юный друг, - ибо я надеюсь, что вы позволите мне называть вас другом, - сказал лорд Винтер, - если вам угодно, я сегодня же вечером представлю вас моей сестре, леди Кларик. Я хочу, чтобы она тоже подарила вам свое расположение, и так как она неплохо принята при дворе, то, может быть, в будущем слово, замолвленное ею, послужит вам на пользу.
  
  Д'Артаньян покраснел от удовольствия и поклонился в знак согласия.
  
  В это время к д'Артаньяну подошел Атос.
  
  - Что вы собираетесь делать с этим кошельком? - шепотом спросил он у молодого человека.
  
  - Я собирался отдать его вам, любезный Атос.
  
  - Мне? Почему бы это?
  
  - Да потому, что вы убили его хозяина. Это добыча победителя.
  
  - Чтоб я стал наследником врага! Да за кого же вы меня принимаете?
  
  - Таков военный обычай, - сказал д'Артаньян. - Почему бы не быть такому же обычаю и в дуэли?
  
  - Я никогда не поступал так даже на поле битвы, - возразил Атос.
  
  Портос пожал плечами. Арамис одобрительно улыбнулся.
  
  - Если так, - сказал д'Артаньян, - отдадим эти деньги лакеям, как предложил лорд Винтер.
  
  - Хорошо, - согласился Атос, - отдадим их лакеям, но только не нашим.
  
  Отдадим их лакеям англичан.
  
  Атос взял кошелек и бросил его кучеру:
  
  - Вам и вашим товарищам!
  
  Этот благородный жест со стороны человека, не имеющего никаких средств, восхитил даже Портоса, и французская щедрость, о которой повсюду рассказывали потом лорд Винтер и его друг, вызвала восторг решительно у всех, если не считать гг. Гримо, Мушкетона, Планше и Базена.
  
  Прощаясь с д'Артаньяном, лорд Винтер сообщил ему адрес своей сестры; она жила на Королевской площади, в модном для того времени квартале, в доме N 6. Впрочем, он вызвался зайти за ним, чтобы самому представить молодого человека. д'Артаньян назначил ему свидание в восемь часов у Атоса.
  
  Предстоящий визит к миледи сильно волновал ум нашего гасконца. Он вспомнил, какую странную роль играла эта женщина в его судьбе до сих пор. Он был убежден, что она являлась одним из агентов кардинала, и все-таки ощущал к ней какое-то непреодолимое влечение, одно из тех чувств, в которых не отдаешь себе отчета. Он опасался одного - как бы миледи не узнала в нем человека из Менга и Дувра. Тогда она поняла бы, что он друг г-на де Тревиля, что, следовательно, он душой и телом предан королю, и это лишило бы его некоторых преимуществ в ее глазах, между тем как сейчас, когда миледи знала его не более, чем он знал ее, их шансы в игре были равны. Что касается любовной интриги, которая начиналась у миледи с графом де Вардом, то она не очень заботила самонадеянного юношу, хотя граф был молод, красив, богат и пользовался большим расположением кардинала. Двадцатилетний возраст что-нибудь да значит, особенно если вы родились в Тарбе.
  
  Прежде всего д'Артаньян отправился домой и самым тщательным образом занялся своим туалетом; затем он снова пошел к Атосу и, по обыкновению, рассказал ему все. Атос выслушал его планы, покачал головой и не без горечи посоветовал ему быть осторожным.
  
  - Как! - сказал он. - Вы только что лишились женщины, которая, по вашим словам, была добра, прелестна, была совершенством, и вот вы уже в погоне за другой!
  
  Д'Артаньян почувствовал справедливость упрека.
  
  - Госпожу Бонасье я любил сердцем, - возразил он, - а миледи я люблю рассудком. И я стремлюсь попасть к ней в дом главным образом для того, чтобы выяснить, какую роль она играет при дворе.
  
  - Какую роль! Да судя по тому, что вы мне рассказали, об этом нетрудно догадаться. Она тайный агент кардинала, женщина, которая завлечет вас в ловушку, где вы сложите голову, и все тут.
  
  - Гм... Право, милый Атос, вы видите вещи в чересчур мрачном свете.
  
  - Что делать, дорогой мой, я не доверяю женщинам, у меня есть на это свои причины, и в особенности не доверяю блондинкам. Кажется, вы говорили мне, что миледи - блондинка?
  
  - У нее прекраснейшие белокурые волосы, какие я когда-либо видел.
  
  - Бедный д'Артаньян! - со вздохом сказал Атос.
  
  - Послушайте, я хочу выяснить, в чем дело. Потом, когда я узнаю то, что мне надо, я уйду.
  
  - Выясняйте, - безучастно сказал Атос.
  
  Лорд Винтер явился в назначенный час, но Атос, предупрежденный заранее, перешел в другую комнату. Итак, англичанин застал д'Артаньяна одного и тотчас же увел его, так как было уже около восьми часов.
  
  Внизу ожидала щегольская карета, запряженная парой превосходных лошадей, которые в один миг домчали молодых людей до Королевской площади.
  
  Леди Кларик сдержанно приняла д'Артаньяна. Ее особняк отличался пышностью; несмотря на то что большинство англичан, гонимых войной, уехали из Франции или были накануне отъезда, миледи только что затратила большие суммы на отделку дома, и это доказывало, что общее распоряжение о высылке англичан ее не коснулось.
  
  - Перед вами, - сказал лорд Винтер, представляя сестре д'Артаньяна, - молодой дворянин, который держал мою жизнь в своих руках, но не пожелал воспользоваться этим преимуществом, хотя мы были вдвойне врагами, поскольку я оскорбил его первый и поскольку я англичанин. Поблагодарите же его, сударыня, если вы хоть сколько-нибудь привязаны ко мне!
  
  Миледи слегка нахмурилась, едва уловимое облачко пробежало по ее лбу, а на губах появилась такая странная улыбка, что д'Артаньян, заметивший эту сложную игру ее лица, невольно вздрогнул.
  
  Брат ничего не заметил: он как раз отвернулся, чтобы приласкать любимую обезьянку миледи, схватившую его за камзол.
  
  - Добро пожаловать, сударь! - сказала миледи необычайно мягким голосом, звук которого странно противоречил признакам дурного расположения духа, только что подмеченным д'Артаньяном. - Вы приобрели сегодня вечные права на мою признательность.
  
  Тут англичанин снова повернулся к ним и начал рассказывать о поединке, не упуская ни малейшей подробности. Миледи слушала его с величайшим вниманием, и, несмотря на все усилия скрыть свои ощущения, легко было заметить, что этот рассказ ей неприятен. Она то краснела, то бледнела и нетерпеливо постукивала по долу своей маленькой ножкой.
  
  Лорд Винтер ничего не замечал. Кончив рассказывать, он подошел к столу, где стояли да подносе бутылка испанского вина и стаканы. Он налил два стакана и знаком предложил д'Артаньяну выпить.
  
  Д'Артаньян знал, что отказаться выпить за здоровье англичанина - значит кровно обидеть его. Поэтому он подошел к столу и взял второй стакан.
  
  Однако он продолжал следить взглядом за миледи и увидел в зеркале, как изменилось ее лицо. Теперь, когда она думала, что никто больше на нее не смотрит, какое-то хищное выражение исказило ее черты. Она с яростью кусала платок. В эту минуту хорошенькая субретка, которую д'Артаньян уже видел прежде, вошла в комнату; она что-то сказала по-английски лорду Винтеру, и тот вопросил у д'Артаньяна позволения оставить его, ссылаясь на призывавшее его неотложное дело и поручая сестре еще раз извиниться за него.
  
  Д'Артаньян обменялся с ним рукопожатием и снова подошел к миледи. Ее лицо с поразительной быстротой приняло прежнее приветливое выражение, но несколько красных пятнышек, оставшихся на платке, свидетельствовали о том, что она искусала себе губы до крови.
  
  Губы у нее были прелестны - красные, как коралл.
  
  Разговор оживился. Миледи, по-видимому, совершенно пришла в себя. Она рассказала д'Артаньяну, что лорд Винтер не брат ее, а всего лишь брат ее мужа: она была замужем за его младшим братом, который умер, оставив ее вдовой с ребенком, и этот ребенок является единственным наследником лорда Винтера, если только лорд Винтер не женится. Все это говорило д'Артаньяну, что существует завеса, за которой скрывается некая тайна, но приоткрыть эту завесу он еще не мог.
  
  После получасового разговора д'Артаньян убедился, что миледи - его соотечественница: она изъяснялась по-французски так правильно и с таким изяществом, что на этот счет не оставалось никаких сомнении.
  
  Д'Артаньян наговорил кучу любезностей, уверяя собеседницу в своей преданности. Слушая весь этот вздор, который нес наш гасконец, миледи благосклонно улыбалась. Наконец настало время удалиться. д'Артаньян простился и вышел из гостиной счастливейшим из смертных.
  
  На лестнице ему попалась навстречу хорошенькая субретка. Она чуть задела его, проходя мимо, и, покраснев до ушей, попросила у него прощения таким нежным голоском, что прощение было ей тотчас даровано.
  
  На следующий день д'Артаньян явился снова, и его приняли еще лучше, чем накануне. Лорда Винтера на этот раз не было, и весь вечер гостя занимала одна миледи. По-видимому, она очень интересовалась молодым человеком - спросила, откуда он родом, кто его друзья и не было ли у него намерения поступить на службу к кардиналу.
  
  Тут д'Артаньян, который, как известно, был в свои двадцать лет весьма осторожным юношей, вспомнил о своих подозрениях относительно миледи; он с большой похвалой отозвался перед ней о его высокопреосвященстве и сказал, что не преминул бы поступить в гвардию кардинала, а не в гвардию короля, если бы так же хорошо знал г-на де Кавуа, как он знал г-на де Тревиля.
  
  Миледи очень естественно переменила разговор и самым равнодушным тоном спросила у д'Артаньяна, бывал ли он когда-нибудь в Англии.
  
  Д'Артаньян ответил, что ездил туда по поручению г-на де Тревиля для переговоров о покупке лошадей и даже привез оттуда четырех на образец.
  
  В продолжение разговора миледи два или три раза кусала губы: этот гасконец вел хитрую игру.
  
  В тот же час, что накануне, д'Артаньян удалился. В коридоре ему снова повстречалась хорошенькая Кэтти - так звали субретку. Она посмотрела на него с таким выражением, не понять которое было невозможно, но д'Артаньян был слишком поглощен ее госпожой и замечал только то, что исходило от нее.
  
  Д'Артаньян приходил к миледи и на другой день и на третий, и каждый вечер миледи принимала его все более приветливо.
  
  Каждый вечер - то в передней, то в коридоре, то на лестнице - ему попадалась навстречу хорошенькая субретка.
  
  Но, как мы уже сказали, д'Артаньян не обращал никакого внимания на эту настойчивость бедняжки Кэтти.
  
  Глава 2. ОБЕД У ПРОКУРОРА
  Между тем дуэль, в которой Портос сыграл столь блестящую роль, отнюдь не заставила его забыть об обеде у прокурорши. На следующий день, после двенадцати часов, Мушкетон в последний раз коснулся щеткой его платья, и Портос отправился на Медвежью улицу с видом человека, которому везет во всех отношениях.
  
  Сердце его билось, но не так, как билось сердце у д'Артаньяна, волнуемого молодой и нетерпеливой любовью. Нет, его кровь горячила иная, более корыстная забота: сейчас ему предстояло наконец переступить этот таинственный порог, подняться по той незнакомой лестнице, по которой одно за другим поднимались старые экю мэтра Кокнара. Ему предстояло увидеть наяву тот заветный сундук, который он двадцать раз представлял себе в своих грезах, длинный и глубокий сундук, запертый висячим замком, заржавленный, приросший к полу, сундук, о котором он столько слышал и который ручки прокурорши, правда немного высохшие, но еще не лишенные известного изящества, должны были открыть его восхищенному взору.
  
  И кроме того, ему, бесприютному скитальцу, человеку без семьи и без состояния, солдату, привыкшему к постоялым дворам и трактирам, к тавернам и кабачкам, ему, любителю хорошо покушать, вынужденному по большей части довольствоваться случайным куском, - ему предстояло наконец узнать вкус обедов в домашней обстановке, насладиться семейным уютом и предоставить себя тем мелким заботам хозяйки, которые тем приятнее, чем туже приходится, как говорят старые рубаки.
  
  Являться в качестве кузена и садиться каждый день за обильный стол, разглаживать морщины на желтом лбу старого прокурора, немного пощипать перышки у молодых писцов, обучая их тончайшим приемам басета, гальбика и ландскнехта и выигрывая у них вместо гонорара за часовой урок то, что они сберегли за целый месяц, - все это очень улыбалось Портосу.
  
  Мушкетер припоминал, правда, дурные слухи, которые уже в те времена ходили о прокурорах и которые пережили их, - слухи об их мелочности, жадности, скаредности. Но, если исключить некоторые приступы бережливости, которые Портос всегда считал весьма неуместными в своей прокурорше, она бывала обычно довольно щедра - разумеется, для прокурорши, - и он надеялся, что ее дом поставлен на широкую ногу.
  
  Однако у дверей мушкетера охватили некоторые сомнения. Вход в дом был не слишком привлекателен: вонючий, грязный коридор, полутемная лестница с решетчатым окном, сквозь которое скудно падал свет из соседнего двора; на втором этаже маленькая дверь, унизанная огромными железными гвоздями, словно главный вход в тюрьму "Гран-Шатле".
  
  Портос постучался. Высокий бледный писец с целой копной растрепанных волос, свисавших ему на лицо, отворил дверь и поклонился с таким видом, который ясно говорил, что человек этот привык уважать высокий рост, изобличающий силу, военный мундир, указывающий на определенное положение в обществе, и цветущую физиономию, говорящую о привычке к достатку.
  
  Второй писец, пониже ростом, показался вслед за первым; третий, несколько повыше, - вслед за вторым; подросток лет двенадцати - вслед за третьим.
  
  Три с половиной писца - это по тем временам означало наличие в конторе весьма многочисленной клиентуры.
  
  Хотя мушкетер должен был прийти только в час дня, прокурорша поджидала его с самого полудня, рассчитывая, что сердце, а может быть, и желудок ее возлюбленного приведут его раньше назначенного срока.
  
  Итак, г-жа Кокнар вышла из квартиры на площадку лестницы почти в ту самую минуту, как ее гость оказался перед дверью, и появление достойной хозяйки вывело его из весьма затруднительного положения. Писцы смотрели на него с любопытством, и, не зная хорошенько, что сказать этой восходящей и нисходящей гамме, он стоял проглотив язык.
  
  - Это мой кузен! - вскричала прокурорша. - Входите, входите же, господин Портос!
  
  Имя Портоса произвело на писцов свое обычное действие, и они засмеялись, но Портос обернулся, и все лица вновь приняли серьезное выражение.
  
  Чтобы попасть в кабинет прокурора, надо было из прихожей, где пребывали сейчас писцы, пройти через контору, где им надлежало пребывать, мрачную комнату, заваленную бумагами. Выйдя из конторы и оставив кухню справа, гость и хозяйка попали в приемную.
  
  Все эти комнаты, сообщавшиеся одна с другой, отнюдь не внушали Портосу приятных мыслей. Через открытые двери можно было слышать каждое произнесенное слово; кроме того, бросив мимоходом быстрый и испытующий взгляд в кухню, мушкетер убедился - к стыду прокурорши и к своему великому сожалению, - что там не было того яркого пламени, того оживления, той суеты, которые должны царить перед хорошим обедом в этом храме чревоугодия.
  
  Прокурор, видимо, был предупрежден о визите, ибо он не выказал никакого удивления при появлении Портоса, который подошел к нему с довольно развязным видом и вежливо поклонился.
  
  - Мы, кажется, родственники, господин Портос? - спросил прокурор и чуть приподнялся, опираясь на ручки своего тростникового кресла.
  
  Это был высохший, дряхлый старик, облаченный в широкий черный камзол, который совершенно скрывал его хилое тело; его маленькие серые глазки блестели, как два карбункула, и, казалось, эти глаза да гримасничающий рот оставались единственной частью его лица, где еще теплилась жизнь. К несчастью, ноги уже начинали отказываться служить этому мешку костей, и, с тех пор как пять или шесть месяцев назад наступило ухудшение, достойный прокурор стал, в сущности говоря, рабом своей супруги.
  
  Кузен был принят безропотно, и только. Крепко стоя на ногах, мэтр Кокнар отклонил бы всякие претензии г-на Портоса на родство с ним.
  
  - Да, сударь, мы родственники, - не смущаясь, ответил Портос, никогда, впрочем, и не рассчитывавший на восторженный прием со стороны мужа.
  
  - И, кажется, по женской линии? - насмешливо спросил прокурор.
  
  Портос не понял насмешки и, приняв ее за простодушие, усмехнулся в густые усы. Г-жа Кокнар, знавшая, что простодушный прокурор - явление довольно редкое, слегка улыбнулась и густо покраснела.
  
  С самого прихода Портоса мэтр Кокнар начал бросать беспокойные взгляды на большой шкаф, стоявший напротив его дубовой конторки. Портос догадался, что этот шкаф и есть вожделенный сундук его грез, хотя он и отличался от него по форме, и мысленно поздравил себя с тем, что действительность оказалась на шесть футов выше мечты.
  
  Мэтр Кокнар не стал углублять свои генеалогические исследования и, переведя беспокойный взгляд со шкафа на Портоса, сказал только:
  
  - Надеюсь, что, перед тем как отправиться в поход, наш кузен окажет нам честь отобедать с нами хоть один раз. Не так ли, госпожа Кокнар?
  
  На этот раз удар попал прямо в желудок, и Портос болезненно ощутил его; по-видимому, его почувствовала и г-жа Кокнар, ибо она сказала:
  
  - Мой кузен больше не придет к нам, если ему не понравится наш прием, но, если этого не случится, мы будем просить его посвятить нам все свободные минуты, какими он будет располагать до отъезда: ведь он пробудет в Париже такое короткое время и сможет бывать у нас так мало!
  
  - О мои ноги, бедные мои ноги, где вы? - пробормотал Кокнар и сделал попытку улыбнуться.
  
  Эта помощь, подоспевшая к Портосу в тот миг, когда его гастрономическим чаяниям угрожала серьезная опасность, преисполнила мушкетера чувством величайшей признательности по отношению к прокурорше.
  
  Вскоре настало время обеда. Все перешли в столовую - большую комнату, расположенную напротив кухни.
  
  Писцы, видимо почуявшие в доме необычные запахи, явились с военной точностью и, держа в руках табуреты, стояли наготове. Их челюсти шевелились заранее и таили угрозу.
  
  "Ну и ну! - подумал Портос, бросив взгляд на три голодные физиономии, ибо мальчуган не был, разумеется, допущен к общему столу. - Ну и ну! На месте моего кузена я не стал бы держать таких обжор. Их можно принять за людей, потерпевших кораблекрушение и не видавших пищи целых шесть недель".
  
  Появился мэтр Кокнар; его везла в кресле на колесах г-жа Кокнар, и Портос поспешил помочь ей подкатить мужа к столу.
  
  Как только прокурор оказался в столовой, его челюсти и ноздри зашевелились точно так же, как у писцов.
  
  - Ого! - произнес он. - Как аппетитно пахнет суп!
  
  "Что необыкновенного, черт возьми, находят они все в этом супе?" подумал Портос при виде бледного бульона, которого, правда, было много, но в котором не было ни капли жиру, а плавало лишь несколько гренок, редких, как острова архипелага.
  
  Госпожа Кокнар улыбнулась, и по ее знаку все поспешно расселись по местам.
  
  Первому подали мэтру Кокнару, потом Портосу; затем г-жа Кокнар налила свою тарелку и разделила гренки без бульона между нетерпеливо ожидавшими писцами.
  
  В эту минуту дверь в столовую со скрипом отворилась, и сквозь полуоткрытые створки Портос увидел маленького писца; не имея возможности принять участие в пиршестве, он ел свой хлеб, одновременно наслаждаясь запахом кухни и запахом столовой.
  
  После супа служанка подала вареную курицу - роскошь, при виде которой глаза у всех присутствующих чуть не вылезли на лоб.
  
  - Сразу видно, что вы любите ваших родственников, госпожа Кокнар, - сказал прокурор с трагической улыбкой. - Нет сомнения, что всем этим мы обязаны только вашему кузену.
  
  Бедная курица была худа и покрыта той толстой и щетинистой кожей, которую, несмотря на все усилия, не могут пробить никакие кости; должно быть, ее долго искали, пока наконец не нашли на насесте, где она спряталась, чтобы спокойно умереть от старости.
  
  "Черт возьми! - подумал Портос. - Как это грустно! Я уважаю старость, но не в вареном и не в жареном виде".
  
  И он осмотрелся по сторонам, желая убедиться, все ли разделяют его мнение. Совсем напротив - он увидел горящие глаза, заранее пожирающие эту вожделенную курицу, ту самую курицу, к которой он отнесся с таким презрением.
  
  Госпожа Кокнар придвинула к себе блюдо, искусно отделила две большие черные ножки, которые положила на тарелку своего мужа, отрезала шейку, отложив ее вместе с головой в сторону, для себя, положила крылышко Портосу и отдала служанке курицу почти нетронутой, так что блюдо исчезло, прежде чем мушкетер успел уловить разнообразные изменения, которые разочарование производит на лицах в зависимости от характера и темперамента тех, кто его испытывает.
  
  Вместо курицы на столе появилось блюдо бобов, огромное блюдо, на котором виднелось несколько бараньих костей, на первый взгляд казавшихся покрытыми мясом.
  
  Однако писцы не поддались на этот обман, и мрачное выражение сменилось на их лицах выражением покорности судьбе.
  
  Госпожа Кокнар разделила это кушанье между молодыми людьми с умеренностью хорошей хозяйки.
  
  Дошла очередь и до вина. Мэтр Кокнар налил из очень маленькой фаянсовой бутылки по трети стакана каждому из молодых людей, почти такое же количество налил себе, и бутылка тотчас же перешла на сторону Портоса и г-жи Кокнар.
  
  Молодые люди долили стаканы водой, потом, выпив по полстакана, снова долили их, и так до конца обеда, когда цвет напитка, который они глотали, вместо рубина стал напоминать дымчатый топаз.
  
  Портос робко съел свое куриное крылышко и содрогнулся, почувствовав, что колено прокурорши коснулось под столом его колена. Он тоже выпил полстакана этого вина, которое здесь так берегли, и узнал в нем отвратительный монрейльский напиток, вызывающий ужас у людей с тонким вкусом.
  
  Мэтр Кокнар посмотрел, как он поглощает это неразбавленное вино, и вздохнул.
  
  - Покушайте этих бобов, кузен Портос, - сказала г-жа Кокнар таким тоном, который ясно говорил: "Поверьте мне, не ешьте их!"
  
  - Как бы не так, к бобам я даже не притронусь! - тихо проворчал Портос.
  
  И громко добавил:
  
  - Благодарю вас, кузина, я уже сыт.
  
  Наступило молчание. Портос не знал, что ему делать дальше. Прокурор повторил несколько раз:
  
  - Ах, госпожа Кокнар, благодарю вас, вы задали нам настоящий пир!
  
  Господи, как я наелся!
  
  За все время обеда мэтр Кокнар съел тарелку супа, две черные куриные ножки и обглодал единственную баранью кость, на которой было немного мяса.
  
  Портос решил, что это насмешка, и начал было крутить усы и хмурить брови, но колено г-жи Кокнар тихонько посоветовало ему вооружиться терпением.
  
  Это молчание и перерыв в еде, совершенно непонятные для Портоса, были, напротив, исполнены грозного смысла для писцов: повинуясь взгляду прокурора, сопровождаемому улыбкой г-жи Кокнар, они медленно встали из-за стола, еще медленнее сложили свои салфетки, поклонились и направились к выходу.
  
  - Идите, молодые люди, идите работать: работа полезна для пищеварения, - с важностью сказал им прокурор.
  
  Как только писцы ушли, г-жа Кокнар встала и вынула из буфета кусок сыра, варенье из айвы и миндальный пирог с медом, приготовленный ею собственноручно.
  
  Увидев столько яств, мэтр Кокнар нахмурился; увидев эти яства, Портос закусил губу, поняв, что остался без обеда.
  
  Он посмотрел, стоит ли еще на столе блюдо с бобами, но блюдо с бобами исчезло.
  
  - Да это и в самом деле пир! - вскричал мэтр Кокнар, ерзая на своем кресле. - Настоящий пир, epuloe epularum. Лукулл обедает у Лукулла.
  
  Портос взглянул на стоявшую возле него бутылку, надеясь, что как-нибудь пообедает вином, хлебом и сыром, но вина не оказалось - бутылка была пуста. Г-н и г-жа Кокнар сделали вид, что не замечают этого.
  
  "Отлично, - подумал про себя Портос. - Я, по крайней мере, предупрежден".
  
  Он съел ложечку варенья и завяз зубами в клейком тесте г-жи Кокнар.
  
  "Жертва принесена, - сказал он себе. - О, если бы я не питал надежды заглянуть вместе с госпожой Кокнар в шкаф ее супруга!"
  
  Господин Кокнар, насладившись роскошной трапезой, которую он назвал кутежом, почувствовал потребность в отдыхе. Портос надеялся, что этот отдых состоится немедленно и тут же на месте, но проклятый прокурор и слышать не хотел об этом; пришлось отвезти его в кабинет, и он кричал до тех пор, пока не оказался возле своего шкафа, на край которого он для пущей верности поставил ноги.
  
  Прокурорша увела Портоса в соседнюю комнату, и здесь начались попытки создать почву для примирения.
  
  - Вы сможете приходить обедать три раза в неделю, - сказала г-жа Кокнар.
  
  - Благодарю, - ответил Портос, - но я не люблю чем-либо злоупотреблять. К тому же я должен подумать об экипировке.
  
  - Ах да, - простонала прокурорша, - об этой несчастной экипировке!
  
  - К сожалению, это так, - подтвердил Портос, - об экипировке!
  
  - Из чего же состоит экипировка в вашем полку, господин Портос?
  
  - О, из многих вещей! - сказал Портос. - Как вам известно, мушкетеры - это отборное войско, и им требуется много таких предметов, которые не нужны ни гвардейцам, ни швейцарцам.
  
  - Но каких же именно? Перечислите их мне.
  
  - Ну, это может выразиться в сумме... - начал Портос, предпочитавший спорить о целом, а не о составных частях.
  
  Прокурорша с трепетом ждала продолжения.
  
  - В какой сумме? - спросила она. - Надеюсь, что не больше, чем...
  
  Она остановилась, у нее перехватило дыхание.
  
  - О нет, - сказал Портос, - понадобится не больше двух с половиной тысяч ливров. Думаю даже, что при известной экономии я уложусь в две тысячи ливров.
  
  - Боже праведный, две тысячи ливров! - вскричала она. - Да это целое состояние!
  
  Портос сделал весьма многозначительную гримасу, и г-жа Кокнар поняла ее.
  
  - Я потому спрашиваю, из чего состоит ваша экипировка, - пояснила она, - что у меня много родственников и клиентов в торговом мире, и я почти уверена, что могла бы приобрести нужные вам вещи вдвое дешевле, чем вы сами.
  
  - Ах, вот как! - сказал Портос. - Это другое дело.
  
  - Ну, конечно, милый господин Портос! Итак, в первую очередь вам требуется лошадь, не так ли?
  
  - Да, лошадь.
  
  - Прекрасно! У меня есть именно то, что вам нужно.
  
  - Вот как! - сияя, сказал Портос. - Значит, с лошадью дело улажено.
  
  Затем мне нужна еще полная упряжь, но она состоит из таких вещей, которые может купить только сам мушкетер. Впрочем, она обойдется не дороже трехсот ливров.
  
  - Трехсот ливров!.. Ну что же делать, пусть будет триста ливров, - сказала прокурорша со вздохом.
  
  Портос улыбнулся. Читатель помнит, что у него уже имелось седло, подаренное герцогом Бекингэмом, так что эти триста ливров он втайне рассчитывал попросту положить себе в карман.
  
  - Далее, - продолжал он, - идет лошадь для моего слуги, а для меня чемодан. Что касается оружия, то вы можете о нем не беспокоиться - оно у меня есть.
  
  - Лошадь для слуги? - нерешительно повторила прокурорша. - Знаете, мой Друг, это уж слишком роскошно!
  
  - Вот как, сударыня! - гордо сказал Портос. - Уж не принимаете ли вы меня за какого-нибудь нищего?
  
  - Что вы! Я только хотела сказать, что красивый мул выглядит иной раз не хуже лошади, и мне кажется, что, если раздобыть для Мушкетона красивого мула...
  
  - Идет, пусть будет красивый мул, - сказал Портос. - Вы правы, я сам видел очень знатных испанских вельмож, у которых вся свита ездила на мулах. Но уж тогда, как вы и сами понимаете, госпожа Кокнар, этот мул должен быть украшен султаном и погремушками.
  
  - Будьте спокойны, - сказала прокурорша.
  
  - Теперь дело за чемоданом, - продолжал Портос.
  
  - О, это тоже не должно вас беспокоить! - вскричала г-жа Кокнар. - У мужа есть пять или шесть чемоданов, выбирайте себе лучший. Один из них он особенно любил брать с собой, когда путешествовал: он такой большой, что в нем может уместиться все на свете.
  
  - Так, значит, этот чемодан пустой? - простодушно спросил Портос.
  
  - Ну конечно, пустой, - так же простодушно ответила прокурорша.
  
  - Дорогая моя, да ведь мне-то нужен чемодан со всем содержимым! - вскричал Портос.
  
  Госпожа Кокнар снова принялась вздыхать. Мольер еще не написал тогда своего "Скупого". Г-жа Кокнар оказалась, таким образом, предшественницей Гарпагона.
  
  Короче говоря, остальная часть экипировки была подвергнута такому же обсуждению, и в результате совещания прокурорша взяла на себя обязательство выдать восемьсот ливров деньгами и доставить лошадь и мула, которым предстояла честь нести на себе Портоса и Мушкетона по пути к славе.
  
  Выработав эти условия, Портос простился с г-жой Кокнар. Последняя, правда, пыталась задержать его, делая ему глазки, но Портос сослался на служебные дела, и прокурорше пришлось уступить его королю.
  
  Мушкетер пришел домой голодный и в прескверном расположении духа.
  
  Глава 3. СУБРЕТКА И ГОСПОЖА
  Между тем, как мы уже говорили выше, д'Артаньян, невзирая на угрызения совести и на мудрые советы Атоса, с каждым часом все больше и больше влюблялся в миледи. Поэтому, ежедневно бывая у нее, отважный гасконец продолжал свои ухаживания, уверенный в том, что рано или поздно она не преминет ответить на них.
  
  Однажды вечером, явившись в отличнейшем расположении духа, с видом человека, для которого нет ничего недостижимого, он встретился в воротах с субреткой; однако на этот раз хорошенькая Кэтти не ограничилась тем, что мимоходом задела его, - она нежно взяла его за руку.
  
  "Отлично! - подумал д'Артаньян. - Должно быть, она хочет передать мне какое-нибудь поручение от своей госпожи. Сейчас она пригласит меня на свидание, о котором миледи не решилась сказать сама".
  
  И он посмотрел на красивую девушку с самым победоносным видом.
  
  - Сударь, мне хотелось бы сказать вам кое-что... - пролепетала субретка.
  
  - Говори, дитя мое, говори, - сказал д'Артаньян. - Я слушаю.
  
  - Нет, только не здесь: то, что мне надо вам сообщить, чересчур длинно, а главное - чересчур секретно.
  
  - Так что же нам делать?
  
  - Если бы господин кавалер согласился пойти со мной... - робко сказала Кэтти.
  
  - Куда угодно, красотка.
  
  - В таком случае - идемте.
  
  И, не выпуская руки д'Артаньяна, Кэтти повела его по темной винтовой лесенке; затем, поднявшись ступенек на пятнадцать, отворила какую-то дверь.
  
  - Войдите, сударь, - сказала она. - Здесь мы будем одни и сможем поговорить.
  
  - А чья же это комната, красотка? - спросил д'Артаньян.
  
  - Моя, сударь. Через эту вот дверь она сообщается со спальней моей госпожи. Но будьте спокойны: миледи не сможет нас услышать - она никогда не ложится спать раньше полуночи.
  
  Д'Артаньян осмотрелся. Маленькая уютная комнатка была убрана со вкусом и блестела чистотой, но, помимо воли, он не мог оторвать глаз от той двери, которая, по словам Кэтти, вела в спальню миледи. Кэтти догадалась о том, что происходило в душе молодого человека.
  
  - Так вы очень любите мою госпожу, сударь? - спросила она.
  
  - О да, Кэтти, больше, чем это можно высказать словами! Безумно!
  
  Кэтти снова вздохнула.
  
  - Это очень печально, сударь! - сказала она.
  
  - Почему же, черт возьми, это так уж плохо? - спросил он.
  
  - Потому, сударь, - ответила Кэтти, - что моя госпожа нисколько вас не любит.
  
  - Гм... - произнес д'Артаньян. - Ты говоришь это по ее поручению?
  
  - О нет, сударь, нет! Я сама, из сочувствия к вам, решилась сказать это.
  
  - Благодарю тебя, милая Кэтти, но только за доброе намерение, так как ты, наверное, прекрасно понимаешь, что твое сообщение не слишком приятно.
  
  - Другими словами, вы не верите тому, что я сказала, не так ли?
  
  - Всегда бывает трудно верить таким вещам, хотя бы из самолюбия, моя красотка.
  
  - Итак, вы не верите мне?
  
  - Признаюсь, что пока ты не соблаговолишь представить мне какое-нибудь доказательство своих слов...
  
  - А что вы скажете на это?
  
  И Кэтти вынула из-за корсажа маленькую записочку.
  
  - Это мне? - спросил д'Артаньян, хватая письмо.
  
  - Нет, другому.
  
  - Другому?
  
  - Да.
  
  - Его имя, имя! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Взгляните на адрес.
  
  - Графу де Варду!
  
  Воспоминание о происшествии в Сен-Жермене тотчас же пронеслось в уме самонадеянного гасконца. Быстрым, как молния, движением он распечатал письмо, не обращая внимания да крик, который испустила Кэтти, видя, что он собирается сделать или, вернее, что он уже сделал.
  
  - О, боже, что вы делаете, сударь! - воскликнула она.
  
  - Ничего особенного! - ответил д'Артаньян и прочитал: "Вы не ответили на мою первую записку. Что с вами - больны вы или уже забыли о том, какими глазами смотрели на меня на балу у г-жи де Гиз? Вот вам удобный случай, граф! Не упустите его".
  
  Д'Артаньян побледнел. Самолюбие его было оскорблено; он решил, что оскорблена любовь.
  
  - Бедный, милый господин д'Артаньян! - произнесла Кэтти полным сострадания голосом, снова пожимая руку молодого человека.
  
  - Тебе жаль меня, добрая малютка? - спросил д'Артаньян.
  
  - О да, от всего сердца! Ведь я-то знаю, что такое любовь!
  
  - Ты знаешь, что такое любовь? - спросил д'Артаньян, впервые взглянув на нее с некоторым вниманием.
  
  - К несчастью, да!
  
  - В таком случае, вместо того чтобы жалеть меня, ты бы лучше помогла мне отомстить твоей госпоже.
  
  - А каким образом вы хотели бы отомстить ей?
  
  - Я хотел бы доказать ей, что я сильнее ее, и занять место моего соперника.
  
  - Нет, сударь, я никогда не стану помогать вам в этом! - с живостью возразила Кэтти.
  
  - Почему же? - спросил д'Артаньян.
  
  - По двум причинам!
  
  - А именно?
  
  - Во-первых, потому, что моя госпожа никогда не полюбит вас...
  
  - Как ты можешь знать это?
  
  - Вы смертельно обидели ее.
  
  - Я? Чем мог я обидеть ее, когда с той минуты, как мы познакомились, я живу у ее ног, как покорный раб? Скажи же мне, прошу тебя!
  
  - Я открою это лишь человеку... человеку, который заглянет в мою душу.
  
  Д'Артаньян еще раз взглянул на Кэтти. Девушка была так свежа и так хороша собой, что многие герцогини отдали бы за эту красоту и свежесть свою корону.
  
  - Кэтти, - сказал он, - я загляну в твою душу, когда тебе будет угодно, за этим дело не станет, моя дорогая малютка.
  
  И он поцеловал ее, отчего бедняжка покраснела, как вишня.
  
  - Нет! - вскричала Кэтти. - Вы не любите меня! Вы любите мою госпожу, вы только что сами сказали мне об этом.
  
  - И это мешает тебе открыть вторую причину?
  
  - Вторая причина, сударь... - сказала Кэтти, расхрабрившись после поцелуя, а также ободренная выражением глаз молодого человека, - вторая причина та, что в любви каждый старается для себя.
  
  Тут только д'Артаньян припомнил томные взгляды Кэтти, встречи в прихожей, на лестнице, в коридоре, прикосновение ее руки всякий раз, когда он встречался с вей, и ее затаенные вздохи. Поглощенный желанием нравиться знатной даме, он пренебрегал субреткой: тот, кто охотится за орлом, не обращает внимания на воробья.
  
  Однако на этот раз наш гасконец быстро сообразил, какую выгоду он мог извлечь из любви Кэтти, высказанной ею так наивно или же так бесстыдно: перехватывание писем, адресованных графу де Варду, наблюдение за миледи, возможность в любое время входить в комнату Кэтти, сообщающуюся со спальней ее госпожи. Как мы видим, вероломный юноша уже мысленно жертвовал бедной девушкой, чтобы добиться обладания миледи, будь то добровольно или насильно.
  
  - Так, значит, милая Кэтти, - сказал он девушке, - ты сомневаешься в моей любви и хочешь, чтобы я доказал ее?
  
  - О какой любви вы говорите? - спросила Кэтти.
  
  - О той любви, которую я готов почувствовать к тебе.
  
  - Как же вы докажете ее?
  
  - Хочешь, я проведу сегодня с тобой те часы, которые обычно провожу с твоей госпожой?
  
  - О да, очень хочу! - сказала Кэтти, хлопая в ладоши.
  
  - Если так, иди сюда, милая крошка, - сказал д'Артаньян, усаживаясь в кресло, - и я скажу тебе, что ты самая хорошенькая служанка, какую мне когда-либо приходилось видеть.
  
  И он сказал ей об этом так красноречиво, что бедная девочка, которой очень хотелось поверить ему, поверила. Впрочем, к большому удивлению д'Артаньяна, хорошенькая Кэтти проявила некоторую твердость и никак не хотела сдаться.
  
  В нападениях и защите время проходит незаметно.
  
  Пробило полночь, и почти одновременно зазвонил колокольчик в комнате миледи.
  
  - Боже милосердный! - вскричала Кэтти. - Меня зовет госпожа. Уходи!
  
  Уходи скорее!
  
  Д'Артаньян встал, взял шляпу, как бы намереваясь повиноваться, но, вместо того чтобы отворить дверь на лестницу, быстро отворил дверцу большого шкафа и спрятался между платьями и пеньюарами миледи.
  
  - Что вы делаете? - вскричала Кэтти.
  
  Д'Артаньян, успевший взять ключ, заперся изнутри и ничего не ответил.
  
  - Ну! - резким голосом крикнула миледи. - Что вы там, заснули? Почему вы не идете, когда я звоню?
  
  Д'Артаньян услышал, как дверь из комнаты миледи распахнулась.
  
  - Иду, миледи, иду! - вскричала Кэтти, бросаясь навстречу госпоже.
  
  Они вместе вошли в спальню, и, так как дверь осталась открытой, д'Артаньян мог слышать, как миледи продолжала бранить свою горничную; наконец она успокоилась, и, пока Кэтти прислуживала ей, разговор зашел о нем, д'Артаньяне.
  
  - Сегодня вечером я что-то не видела нашего гасконца, - сказала миледи.
  
  - Как, сударыня, - удивилась Кэтти, - неужели он не приходил? Может ли быть, чтобы он оказался ветреным, еще не добившись успеха?
  
  - О нет! Очевидно, его задержал господин де Тревиль или господин Дезэссар. Я знаю свои силы, Кэтти: этот не уйдет от меня!
  
  - И что же вы с ним сделаете, сударыня?
  
  - Что я с ним сделаю?.. Будь спокойна, Кэтти, между этим человеком и мной есть нечто такое, чего он не знает и сам. Я чуть было не потеряла из-за него доверия его высокопреосвященства. О, я отомщу ему!
  
  - А я думала, сударыня, что вы его любите.
  
  - Люблю?.. Да я его ненавижу! Болван, который держал жизнь лорда Винтера в своих руках и не убил его, человек, из-за которого я потеряла триста тысяч ливров ренты!
  
  - И правда! - сказала Кэтти, - ведь ваш сын - единственный наследник своего дяди, и до его совершеннолетия вы могли бы располагать его состоянием.
  
  Услыхав, как это пленительное создание ставит ему в вину то, что он не убил человека, которого она на его глазах осыпала знаками дружеского расположения, - услыхав этот резкий голос, обычно с таким искусством смягчаемый в светском разговоре, д'Артаньян весь затрепетал.
  
  - Я давно отомстила бы ему, - продолжала миледи, - если б кардинал не приказал мне щадить его, не знаю сама почему.
  
  - Да! Зато, сударыня, вы не пощадили молоденькую жену галантерейщика, которую он любил.
  
  - А, лавочницу с улицы Могильщиков! Да ведь он давно забыл о ее существовании! Право же, это славная месть!
  
  Лоб д'Артаньяна был покрыт холодным потом: поистине эта женщина была чудовищем.
  
  Он продолжал прислушиваться, но, к несчастью, туалет был закончен.
  
  - Теперь, - сказала миледи, - ступайте к себе и постарайтесь завтра получить наконец ответ на письмо, которое я вам дала.
  
  - К господину де Варду? - спросила Кэтти.
  
  - Ну, разумеется, к господину де Варду.
  
  - Вот, по-моему, человек, который совсем не похож на бедного господина д'Артаньяна, - сказала Кэтти.
  
  - Ступайте, моя милая, - ответила миледи, - я не люблю лишних рассуждений.
  
  Д'Артаньян услыхал, как захлопнулась дверь, как щелкнули две задвижки - это заперлась изнутри миледи; Кэтти тоже заперла дверь на ключ, стараясь произвести при этом как можно меньше шума; тогда д'Артаньян открыл дверцу шкафа.
  
  - Боже! - прошептала Кэтти. - Что с вами? Вы так бледны!
  
  - Гнусная тварь! - пробормотал д'Артаньян.
  
  - Тише, тише! Уходите! - сказала Кэтти. - Моя комната отделена от спальни миледи только тонкой перегородкой, и там слышно каждое слово!
  
  - Поэтому-то я и не уйду, - сказал д'Артаньян.
  
  - То есть как это? - спросила Кэтти, краснея.
  
  - Или уйду, но... попозже.
  
  И он привлек Кэтти к себе. Сопротивляться было невозможно - от сопротивления всегда столько шума, - и Кэтти уступила.
  
  То был порыв мести, направленный против миледи. Говорят, что месть сладостна, и д'Артаньян убедился в том, что это правда. Поэтому, будь у него хоть немного истинного чувства, он удовлетворился бы этой новой победой, но им руководили только гордость и честолюбие.
  
  Однако - и это следует сказать к чести д'Артаньяна - свое влияние на Кэтти он прежде всего употребил на то, чтобы выпытать у нее, что сталось с г-жой Бонасье. Бедная девушка поклялась на распятии, что ничего об этом не знает, так как ее госпожа всегда только наполовину посвящала ее в свои тайны; но она высказала твердую уверенность в том, что г-жа Бонасье жива.
  
  Кэтти не знала также, по какой причине миледи чуть было не лишилась доверия кардинала, но на этот счет д'Артаньян был осведомлен лучше, чем она: он заметил миледи на одном из задержанных судов в ту минуту, когда сам он покидал Англию, и не сомневался, что речь шла об алмазных подвесках.
  
  Но яснее всего было то, что истинная, глубокая, закоренелая ненависть миледи к нему, д'Артаньяну, была вызвана тем, что он не убил лорда Винтера.
  
  На следующий день д'Артаньян снова явился к миледи. Миледи была в весьма дурном расположении духа, и д'Артаньян решил, что причиной этому служит отсутствие ответа от г-на де Варда. Вошла Кэтти, но миледи обошлась с ней очень сурово. Взгляд, брошенный Кэтти на д'Артаньяна, говорил: "Вот видите, что я переношу ради вас!"
  
  Однако к концу вечера прекрасная львица смягчилась: она с улыбкой слушала нежные признания д'Артаньяна в даже позволила ему поцеловать руку.
  
  Д'Артаньян вышел от нее, не зная, что думать, но этот юноша был не из тех, которые легко теряют голову, и, продолжая ухаживать за миледи, он создал в уме небольшой план.
  
  У дверей он встретил Кэтти и, как и накануне, поднялся в ее комнату.
  
  Он узнал, что миледи сильно бранила Кэтти и упрекала ее за неисполнительность. Миледи не могла понять молчания графа де Варда и приказала девушке зайти к ней в девять часов утра за третьим письмом.
  
  Д'Артаньян взял с Кэтти слово, что на следующее утро она принесет это письмо к нему; бедняжка обещала все, чего потребовал от нее возлюбленный: она совершенно потеряла голову.
  
  Все произошло так же, как накануне: д'Артаньян спрятался в шкафу, миледи позвала Кэтти, совершила свой туалет, отослала Кэтти и заперла дверь. Как и накануне, д'Артаньян вернулся домой только в пять часов утра.
  
  В одиннадцать часов к нему пришла Кэтти; в руках у нее была новая записка миледи. На этот раз бедняжка беспрекословно отдала ее д'Артаньяну; она предоставила ему делать все, что он хочет: теперь она душой и телом принадлежала своему красавцу солдату.
  
  Д'Артаньян распечатал письмо и прочитал следующие строки:
  
  "Вот уже третий раз я пишу вам о том, что люблю вас. Берегитесь, как бы в четвертый раз я не написала, что я вас ненавижу.
  
  Если вы раскаиваетесь в своем поведении, девушка, которая передаст вам эту записку, скажет вам, каким образом воспитанный человек может заслужить мое прощение."
  
  Д'Артаньян краснел и бледнел, читая эти строки.
  
  - О, вы все еще любите ее! - вскричала Кэтти, ни на секунду не спускавшая глаз с лица молодого человека.
  
  - Нет, Кэтти, ты ошибаешься, я ее больше не люблю, но я хочу отомстить ей за ее пренебрежение.
  
  - Да, я знаю, каково будет ваше мщение, вы уже говорили мне о нем.
  
  - Не все ли тебе равно, Кэтти! Ты же знаешь, что я люблю только тебя.
  
  - Разве можно знать это?
  
  - Узнаешь, когда увидишь, как я обойдусь с ней.
  
  Кэтти вздохнула.
  
  Д'Артаньян взял перо и написал:
  
  "Сударыня, до сих пор я сомневался в том, что две первые ваши записки действительно предназначались мне, так как считал себя совершенно недостойным подобной чести; к тому же я был так болен, что все равно не решился бы вам ответить.
  
  Однако сегодня я принужден поверить в вашу благосклонность, так как не только ваше письмо, но и ваша служанка подтверждают, что я имею счастье быть любимым вами.
  
  Ей незачем учить меня, каким образом воспитанный человек может заслужить ваше прощение. Итак, сегодня в одиннадцать часов я сам приду умолять вас об этом прощении. Отложить посещение хотя бы на один день значило бы теперь, на мой взгляд, нанести вам новое оскорбление.
  
  Тот, кого вы сделали счастливейшим из смертных,
  
  Граф де Вард".
  
  Это письмо было прежде всего подложным, затем оно было грубым, а с точки зрения наших современных нравов, оно было просто оскорбительным, но в ту эпоху люди церемонились значительно меньше, чем теперь. К тому же д'Артаньян из собственных признаний миледи знал, что она способна на предательство в делах более серьезных, и его уважение к ней было весьма поверхностным. И все же, несмотря на это, какая-то безрассудная страсть влекла его к этой женщине - пьянящая страсть, смешанная с презрением, но все-таки страсть или, если хотите, жажда обладания.
  
  Замысел д'Артаньяна был очень прост: из комнаты Кэтти войти в комнату ее госпожи и воспользоваться первой минутой удивления, стыда, ужаса, чтобы восторжествовать над ней. Быть может, его ждала и неудача, но... без риска ничего не достигнешь. Через неделю должна была начаться кампания, надо было уезжать, - словом, д'Артаньяну некогда было разыгрывать любовную идиллию.
  
  - Возьми, - сказал молодой человек, передавая Кэтти запечатанную записку, - отдай ее миледи: это ответ господина де Варда.
  
  Бедная Кэтти смертельно побледнела: она догадывалась о содержании записки.
  
  - Послушай, милочка, - сказал ей д'Артаньян, - ты сама понимаешь, что все это должно кончиться - так или иначе. Миледи может узнать, что ты передала первую записку не слуге графа, а моему слуге, что это я распечатал другие записки, которые должен был распечатать господин де Вард.
  
  Тогда миледи прогонит тебя, а ведь ты ее знаешь - она не такая женщина, чтобы этим ограничить свою месть.
  
  - Увы! - ответила Кэтти. - А для кого я пошла на все это?
  
  - Для меня, я прекрасно знаю это, моя красотка, - ответил молодой человек, - и, даю слово, я тебе очень благодарен.
  
  - Но что же написано в вашей записке?
  
  - Миледи скажет тебе об этом.
  
  - О, вы не любите меня! - вскричала Кэтти. - Как я несчастна!
  
  На этот упрек есть один ответ, который всегда вводит женщин в заблуждение. д'Артаньян ответил так, что Кэтти оказалась очень далека от истины.
  
  Правда, она долго плакала, прежде чем пришла к решению отдать письмо миледи, но в конце концов она пришла к этому решению, а это было все, что требовалось д'Артаньяну.
  
  К тому же он обещал девушке, что вечером рано уйдет от госпожи и, уходя от госпожи, придет к ней.
  
  Это обещание окончательно утешило бедняжку Кэтти.
  
  Глава 4. ГДЕ ГОВОРИТСЯ ОБ ЭКИПИРОВКЕ АРАМИСА И ПОРТОСА
  С тех пор как четыре друга были заняты поисками экипировки, они перестали регулярно собираться вместе. Все они обедали врозь, где придется или, вернее, где удастся. Служба тоже отнимала часть драгоценного времени, проходившего так быстро. Однако раз в неделю, около часу дня, было условленно встречаться в квартире Атоса, поскольку последний оставался верен своей клятве и не выходил из Дому.
  
  Тот день, когда Кэтти приходила к д'Артаньяну, как раз был днем сбора друзей.
  
  Как только Кэтти ушла, д'Артаньян отправился на улицу Феру.
  
  Он застал Атоса и Арамиса за философской беседой. Арамис подумывал о том, чтобы снова надеть рясу. Атос, по обыкновению, не разубеждал, но и не поощрял его. Он держался того мнения, что каждый волен в своих действиях. Советы он давал лишь тогда, когда его просили об этом, и притом очень просили.
  
  "Обычно люди обращаются за советом, - говорил Атос, - только для того, чтобы не следовать ему, а если кто-нибудь и следует совету, то только для того, чтобы было кого упрекнуть впоследствии".
  
  Вслед за д'Артаньяном пришел и Портос. Итак, все четыре друга были в сборе.
  
  Четыре лица выражали четыре различных чувства: лицо Портоса - спокойствие, лицо д'Артаньяна - надежду, лицо Арамиса - тревогу, лицо Атоса - беспечность.
  
  После минутной беседы, в которой Портос успел намекнуть на то, что некая высокопоставленная особа пожелала вывести его из затруднительного положения, явился Мушкетон.
  
  Он пришел звать Портоса домой, где, как сообщал он с весьма жалобным видом, присутствие его господина было срочно необходимо.
  
  - Это по поводу моего снаряжения? - спросил Портос.
  
  - И да и нет, - ответил Мушкетон.
  
  - Но разве ты не можешь сказать мне?
  
  - Идемте, сударь, идемте.
  
  Портос встал, попрощался с друзьями и последовал за Мушкетоном. Через минуту на пороге появился Базен.
  
  - Что вам нужно, друг мой? - спросил Арамис тем мягким тоном, который появлялся у него всякий раз, как его мысли вновь обращались к церкви.
  
  - Сударь, вас ожидает дома один человек, - ответил Базен.
  
  - Человек?.. Какой человек?..
  
  - Какой-то нищий.
  
  - Подайте ему милостыню, Базен, и скажите, чтобы он помолился за бедного грешника.
  
  - Этот нищий хочет во что бы то ни стало говорить с вами и уверяет, что вы будете рады его видеть.
  
  - Не просил ли он что-либо передать мне?
  
  - Да. "Если Господин Арамис не пожелает прийти повидаться со мной, сказал он, - сообщите ему, что я прибыл из Тура".
  
  - Из Тура? - вскричал Арамис. - Тысяча извинений, господа, но по-видимому, этот человек привез мне известия, которых я ждал.
  
  И, вскочив со стула, он торопливо вышел из комнаты.
  
  Атос и д'Артаньян остались вдвоем.
  
  - Кажется, эти молодцы устроили свои дела. Как по-вашему, д'Артаньян? - спросил Атос.
  
  - Мне известно, что у Портоса все идет прекрасно, - сказал д'Артаньян, - что же касается Арамиса, то, по правде сказать, я никогда и не беспокоился о нем по-настоящему. А вот вы, мой милый Атос... вы щедро роздали пистоли англичанина, принадлежавшие вам по праву, но что же вы будете теперь делать?
  
  - Друг мой, я очень доволен, что убил этого шалопая, потому что убить англичанина - святое дело, но я никогда не простил бы себе, если бы положил в карман его пистоли.
  
  - Полноте, любезный Атос! Право, у вас какие-то непостижимые понятия.
  
  - Ну, хватит об этом!.. Господин де Тревиль, оказавший мне вчера честь своим посещением, сказал, что вы часто бываете у каких-то подозрительных англичан, которым покровительствует кардинал. Это правда?
  
  - Правда состоит в том, что я бываю у одной англичанки, - я уже говорил вам о ней.
  
  - Ах да, у белокурой женщины, по поводу которой я дал вам ряд советов, и, конечно, напрасно, так как вы и не подумали им последовать.
  
  - Я привел вам свои доводы.
  
  - Да, да. Кажется, вы сказали, что это поможет вам приобрести экипировку.
  
  - Ничуть не бывало! Я удостоверился в том, что эта женщина принимала участие в похищении госпожи Бонасье.
  
  - Понимаю. Чтобы разыскать одну женщину, вы ухаживаете за другой: это самый длинный путь, но зато и самый приятный.
  
  Д'Артаньян чуть было не рассказал Атосу обо всем, но одно обстоятельство остановило его: Атос был крайне щепетилен в вопросах чести, а в небольшом плане, задуманном нашим влюбленным и направленном против миледи, имелись такие детали, которые были бы отвергнуты этим пуританином, д'Артаньян был заранее в этом уверен; вот почему он предпочел промолчать, а так как Атос был самым нелюбопытным в мире человеком, то откровенность д'Артаньяна и не пошла дальше.
  
  Итак, мы оставим наших двух друзей, которые не собирались рассказать друг другу ничего особенно важного, и последуем за Арамисом.
  
  Мы видели, с какой быстротой молодой человек бросился за Базеном или, вернее, опередил его, услыхав, что человек, желавший с ним говорить, прибыл из Тура; одним прыжком он перенесся с улицы Феру на улицу Вожирар.
  
  Войдя в дом, он действительно застал у себя какого-то человека маленького роста, с умными глазами, одетого в лохмотья.
  
  - Это вы спрашивали меня? - сказал мушкетер.
  
  - Я спрашивал господина Арамиса. Это вы?
  
  - Я самый. Вы должны что-то передать мне?
  
  - Да, если вы покажете некий вышитый платок.
  
  - Вот он, - сказал Арамис, доставая из внутреннего кармана ключик и отпирая маленькую шкатулку черного дерева с перламутровой инкрустацией.
  
  - Вот он, смотрите.
  
  - Хорошо, - сказал нищий. - Отошлите вашего слугу.
  
  В самом деле, Базен, которому не терпелось узнать, что надо было этому нищему от его хозяина, поспешил следом за Арамисом и пришел домой почти одновременно с ним, но эта быстрота принесла ему мало пользы: на предложение нищего его господин жестом приказал ему выйти, и Базен вынужден был повиноваться.
  
  Как только он вышел, нищий бросил беглый взгляд по сторонам, желая убедиться, что никто не видит и не слышит его, распахнул лохмотья, небрежно затянутые кожаным кушаком, и, подпоров верхнюю часть камзола, вынул письмо.
  
  Увидев печать, Арамис радостно вскрикнул, поцеловал надпись и с благоговейным трепетом распечатал письмо, заключавшее в себе следующие строки:
  
  "Друг, судьбе угодно, чтобы мы были разлучены еще некоторое время, но прекрасные дни молодости не потеряны безвозвратно. Исполняйте свой долг в лагере, я исполняю его в другом месте. Примите то, что вам передаст податель сего письма, воюйте так, как подобает благородному и храброму дворянину, и думайте обо мне. Нежно целую ваши черные глаза.
  
  Прощайте или, вернее, до свиданья!"
  
  Между тем нищий продолжал подпарывать свой камзол; он медленно вынул из грязных лохмотьев сто пятьдесят двойных испанских пистолей, выложил их на стол, открыл дверь, поклонился и исчез, прежде чем пораженный Арамис успел обратиться к нему хоть с одним словом.
  
  Тогда молодой человек перечел письмо и заметил, что в нем была приписка:
  
  "Р.S. Окажите достойный прием подателю письма - это граф и испанский гранд".
  
  - О, золотые мечты! - вскричал Арамис. - Да, жизнь прекрасна! Да, мы молоды! Да, для нас еще настанут счастливые дни! Тебе, тебе одной - моя любовь, моя кровь, моя жизнь, все, все тебе, моя прекрасная возлюбленная!
  
  И он страстно целовал письмо, даже не глядя на золото, блестевшее на столе.
  
  Базен робко постучал в дверь; у Арамиса больше не было причин держать его вне комнаты, и он позволил ему войти.
  
  При виде золота Базен остолбенел от изумления и совсем забыл, что пришел доложить о приходе д'Артаньяна, который по дороге от Атоса зашел к Арамису любопытствуя узнать, что представлял собой этот нищий.
  
  Однако, видя, что Базен забыл доложить о нем, и не слишком церемонясь с Арамисом, он доложил о себе сам.
  
  - Ого! Черт возьми! - сказал д'Артаньян. - Если эти сливы присланы вам из Тура, милый Арамис, то, прошу вас, передайте мое восхищение садовнику, который вырастил их.
  
  - Вы ошибаетесь, друг мой, - возразил Арамис, как всегда скрытный, - это мой издатель прислал мне гонорар за ту поэму, написанную односложными стихами, которую я начал еще во время нашего путешествия.
  
  - Ах, вот что! - воскликнул д'Артаньян. - Что ж, ваш издатель очень щедр, милый Арамис. Это все, что я могу вам сказать.
  
  - Как, сударь, - вскричал Базен, - неужели за поэмы платят столько денег? Быть этого не может! О сударь, значит, вы можете сделать все, что захотите! Вы можете стать таким же знаменитым, как господин де Вуатюр или господин де Бенсерад. Это тоже мне по душе. Поэт - это лишь немногим хуже аббата. Ах, господин Арамис, очень прошу вас, сделайтесь поэтом!
  
  - Базен, - сказал Арамис, - мне кажется, что вы вмешиваетесь в разговор, друг мой.
  
  Базен понял свою вину; он опустил голову и вышел из комнаты.
  
  - Так, так, - с улыбкой сказал д'Артаньян. - Вы продаете свои творения на вес золота - вам очень везет, мой друг. Только будьте осторожнее и не потеряйте письма, которое выглядывает у вас из кармана. Оно, должно быть, тоже от вашего издателя.
  
  Арамис покраснел до корней волос, глубже засунул письмо и застегнул камзол.
  
  - Милый д'Артаньян, - сказал он, - давайте пойдем к нашим друзьям.
  
  Теперь я богат, и мы возобновим наши совместные обеды до тех пор, пока не придет ваша очередь разбогатеть.
  
  - С большим удовольствием! - ответил д'Артаньян. - Мы давно уже не видели приличного обеда. К тому же мне предстоит сегодня вечером довольно рискованное предприятие, и признаться, я не прочь слегка подогреть себя несколькими бутылками старого бургундского.
  
  - Согласен и на старое бургундское. Я тоже ничего не имею против него, - сказал Арамис, у которого при виде золота как рукой сняло все мысли об уходе от мира.
  
  И, положив в карман три или четыре двойных пистоля на насущные нужды, он запер остальные в черную шкатулку с перламутровой инкрустацией, где уже лежал знаменитый носовой платок, служивший ему талисманом.
  
  Для начала друзья отправились к Атосу. Верный данной им клятве никуда не выходить, Атос взялся заказать обед, с тем чтобы он был доставлен ему домой; зная его как великого знатока всех гастрономических тонкостей, д'Артаньян и Арамис охотно уступили ему заботу об этом важном деле.
  
  Они направились к Портосу, как вдруг на углу улицы Дюбак встретили Мушкетона, который с унылым видом гнал перед собой мула и лошадь.
  
  - Да ведь это мой буланый жеребец! - вскричал д'Артаньян с удивлением, к которому примешивалась некоторая радость. - Арамис, взгляните-ка на эту лошадь!
  
  - О, какая ужасная кляча! - сказал Арамис.
  
  - Так вот, дорогой мой, - продолжал д'Артаньян, - могу вам сообщить, что это та самая лошадь, на которой я приехал в Париж.
  
  - Как, сударь, вы знаете эту лошадь? - удивился Мушкетон.
  
  - У нее очень своеобразная масть, - заметил Арамис. - Я вижу такую впервые в жизни.
  
  - Еще бы! - обрадовался д'Артаньян. - Если я продал ее за три экю, то именно за масть, потому что за остальное мне, конечно, не дали бы и восемнадцати ливров... Однако, Мушкетон, каким образом эта лошадь попала тебе в руки?
  
  - Ах, лучше не спрашивайте, сударь! Эту ужасную шутку сыграл с нами муж нашей герцогини!
  
  - Каким же образом, Мушкетон?
  
  - Видите ли, к нам очень благоволит одна знатная дама, герцогиня де... Впрочем, прошу прощения, мой господин запретил мне называть ее имя. Она заставила нас принять от нее небольшой подарочек - чудесную испанскую кобылу и андалузского мула, от которых просто глаз нельзя было отвести. Муж узнал об этом, перехватил по дороге обоих чудесных животных, когда их вели к нам, и заменил этими гнусными тварями.
  
  - Которых ты и ведешь обратно? - спросил д'Артаньян.
  
  - Именно так, - ответил Мушкетон. - Подумайте сами: не можем же мы принять этих лошадей вместо тех, которые были нам обещаны!
  
  - Конечно, нет, черт возьми, хотя мне бы очень хотелось увидеть Портоса верхом на моем буланом жеребце: это дало бы мне представление о том, на кого был похож я сам, когда приехал в Париж. Но мы не будем задерживать тебя, Мушкетон. Иди выполняй поручение твоего господина. Он дома?
  
  - Дома, сударь, - ответил Мушкетон, - но очень сердит, сами понимаете!
  
  И он пошел дальше, в сторону набережной Великих Августинцев, а друзья позвонили у дверей незадачливого Портоса. Но последний видел, как они проходили через двор, и не пожелал открыть им. Их попытка оказалась безуспешной.
  
  Между тем Мушкетон, гоня перед собой двух кляч, продолжал свой путь и, миновав Новый мост, добрался до Медвежьей улицы. Здесь, следуя приказаниям своего господина, он привязал лошадь и мула к дверному молотку прокурорского дома и, не заботясь об их дальнейшей участи, вернулся к Портосу, которому сообщил, что поручение выполнено.
  
  По прошествии некоторого времени несчастные животные, ничего не евшие с самого утра, начали так шуметь, дергая дверной молоток, что прокурор приказал младшему писцу выйти на улицу и справиться по соседству, кому принадлежат эта лошадь и этот мул.
  
  Госпожа Кокнар узнала свой подарок и сначала не поняла, что значит этот возврат, но вскоре визит Портоса объяснил ей все. Гнев, которым пылали глаза мушкетера, несмотря на все желание молодого человека сдержать себя, ужаснул его чувствительную подругу.
  
  Дело в том, что Мушкетон не скрыл от своего господина встречи с д'Артаньяном и Арамисом и рассказал ему, как д'Артаньян узнал в желтой лошади беарнского жеребца, на котором он приехал в Париж и которого продал за три экю.
  
  Назначив прокурорше свидание у монастыря Сен-Маглуар, Портос попрощался. Видя, что он уходит, прокурор пригласил его к обеду, но мушкетер с самым величественным видом отклонил это приглашение.
  
  Госпожа Кокнар с трепетом явилась к монастырю Сен-Маглуар. Она предвидела укоры, которые ее там ждали, но великосветские манеры Портоса действовали на нее с неотразимой силой.
  
  Все упреки и проклятия, какие только мужчина, оскорбленный в своем самолюбии, может обрушить на голову женщины, Портос обрушил на низко склоненную голову своей прокурорши.
  
  - О, боже! - сказала она. - Я сделала все, что могла. Один из наших клиентов торгует лошадьми. Он должен был конторе деньги и не хотел платить. Я взяла этого мула и лошадь в счет долга. Он обещал мне лошадей, достойных самого короля.
  
  - Так знайте, сударыня, - сказал Портос, - что если этот барышник был должен вам больше пяти экю, то он просто вор.
  
  - Но ведь никому не запрещено искать что подешевле, господин Портос, - возразила прокурорша, пытаясь оправдаться.
  
  - Это правда, сударыня, но тот, кто ищет дешевизны, должен позволить другим искать более щедрых друзей.
  
  И Портос повернулся, собираясь уходить.
  
  - Господин Портос! Господин Портос! - вскричала прокурорша. - Я виновата, я признаюсь в этом. Мне не следовало торговаться, раз речь шла об экипировке для такого красавца, как вы!
  
  Не отвечая ни слова, Портос удалился еще на один шаг.
  
  Прокурорше вдруг показалось, что он окружен каким-то сверкающим облаком и целая толпа герцогинь и маркиз бросает мешки с золотом к его ногам.
  
  - Остановитесь, господин Портос! - вскричала она. - Бога ради, остановитесь, нам надо поговорить!
  
  - Разговор с вами приносит мне несчастье, - сказал Портос.
  
  - Но скажите же мне, чего вы требуете?
  
  - Ничего, потому что требовать от вас чего-либо или не требовать это одно и то же.
  
  Прокурорша повисла на руке Портоса к воскликнула в порыве скорби:
  
  - О господин Портос, я ничего в этом не понимаю! Разве я знаю что такое лошадь? Разве я знаю, что такое сбруя?
  
  - Надо было предоставить это мне, сударыня, человеку, который знает в этом толк. Но вы хотели сэкономить, выгадать какие-то гроши...
  
  - Это была моя ошибка, господин Портос, но я исправлю ее... честное слово, исправлю!
  
  - Каким же образом? - спросил мушкетер.
  
  - Послушайте. Сегодня вечером господин Кокнар едет к герцогу де Шону, который позвал его к себе, чтобы посоветоваться с ним о чем-то. Он пробудет там не меньше двух часов. Приходите, мы будем одни и подсчитаем все, что нам нужно.
  
  - В добрый час, моя дорогая! Вот это другое дело!
  
  - Так вы прощаете меня?
  
  - Увидим, - величественно сказал Портос.
  
  И, повторяя друг другу "до вечера", они расстались.
  
  "Черт возьми! - подумал Портос, уходя. - Кажется, на этот раз я доберусь наконец до сундука мэтра Кокнара!"
  
  Глава 5. НОЧЬЮ ВСЕ КОШКИ СЕРЫ
  Вечер, столь нетерпеливо ожидаемый Портосом и д'Артаньяном, наконец наступил.
  
  Д'Артаньян, как всегда, явился к миледи около девяти часов. Он застал ее в прекрасном расположении духа; никогда еще она не принимала его так приветливо. Наш гасконец сразу понял, что его записка передана и оказала свое действие.
  
  Вошла Кэтти и подала шербет. Ее госпожа ласково взглянула на нее и улыбнулась ей самой очаровательной своей улыбкой, но бедная девушка была так печальна, что даже не заметила благоволения миледи.
  
  Д'Артаньян смотрел поочередно на этих двух женщин в вынужден был признать в душе, что, создавая их, природа совершила ошибку: знатной даме она дала продажную и низкую душу, а субретке - сердце герцогини.
  
  В десять часов миледи начала проявлять признаки беспокойства, и д'Артаньян понял, что это значит. Она смотрела на часы, вставала, снова садилась и улыбалась д'Артаньяну с таким видом, который говорил: "Вы, конечно, очень милы, но будете просто очаровательны, если уйдете."
  
  Д'Артаньян встал и взялся за шляпу. Миледи протянула ему руку для поцелуя; молодой человек почувствовал, как она сжала его руку, и понял, что это было сделано не из кокетства, а из чувства благодарности за то, что он уходит.
  
  - Она безумно его любит, - прошептал он и вышел.
  
  На этот раз Кэтти не встретила его - ее не было ни в прихожей, ни в коридоре, ни у ворот. д'Артаньяну пришлось самому разыскать лестницу и маленькую комнатку.
  
  Кэтти сидела, закрыв лицо руками, и плакала.
  
  Она услышала, как вошел д'Артаньян, но не подняла головы. Молодой человек подошел к ней и взял ее руки в свои; тогда она разрыдалась.
  
  Как и предполагал д'Артаньян, миледи, получив письмо, в порыве радости обо всем рассказала служанке; потом, в благодарность за то, что на этот раз Кэтти выполнила его поручение так удачно, она подарила ей кошелек.
  
  Войдя в свою комнату, Кэтти бросила кошелек в угол, где он и лежал открытый; три или четыре золотые монеты валялись на ковре подле него.
  
  В ответ на ласковое прикосновение молодого человека бедная девушка подняла голову. Выражение ее лица испугало даже д'Артаньяна; она с умоляющим видом протянула к нему руки, но не осмелилась произнести ни одного слова.
  
  Как ни мало чувствительно было сердце д'Артаньяна, он был растроган этой немой скорбью; однако он слишком твердо держался своих планов, и в особенности последнего плана, чтобы хоть в чем-нибудь изменить намеченный заранее порядок действий. Поэтому он не подал Кэтти никакой надежды на то, что ей удастся поколебать его, а только изобразил ей свой поступок как простой акт мести.
  
  Кстати, эта месть намного облегчалась для него тем обстоятельством, что миледи, желая, как видно, скрыть от своего любовника краску в лице, приказала Кэтти погасить все лампы в доме и даже в своей спальне. Г-н де Вард должен был уйти до наступления утра, все в том же полном мраке.
  
  Через минуту они услышали, что миледи вошла в спальню. д'Артаньян немедленно бросился в шкаф. Едва успел он укрыться там, как раздался колокольчик.
  
  Кэтти вошла к своей госпоже и закрыла за собой дверь, но перегородка была так тонка, что слышно было почти все, о чем говорили между собой обе женщины.
  
  Миледи, казалось, была вне себя от радости; она без конца заставляла Кэтти повторять мельчайшие подробности мнимого свидания субретки с де Вардом, расспрашивала, как он взял письмо, как писал ответ, каково было выражение его лица, казался ли он по-настоящему влюбленным, и на все эти вопросы бедная Кэтти, вынужденная казаться спокойной, отвечала прерывающимся голосом, грустный оттенок которого остался совершенно не замеченным ее госпожой - счастье эгоистично.
  
  Однако час визита графа приближался, и миледи в самом деле заставила Кэтти погасить свет в спальне, приказав ввести к ней де Варда, как только он придет.
  
  Кэтти не пришлось долго ждать. Едва д'Артаньян увидел через замочную скважину шкафа, что весь дом погрузился во мрак, он выбежал из своего убежища; это произошло в ту самую минуту, когда Кэтти закрывала дверь из своей комнаты в спальню миледи.
  
  - Что там за шум? - спросила миледи.
  
  - Это я, - отвечал д'Артаньян вполголоса. - Я, граф де Вард.
  
  - О, господи, - пролепетала Кэтти, - он даже не мог дождаться того часа, который сам назначил!
  
  - Что же? - спросила миледи дрожащим голосом. - Почему он не входит?
  
  - Граф, граф, - добавила она, - вы ведь знаете, что я жду вас!
  
  Услыхав этот призыв, д'Артаньян мягко отстранил Кэтти и бросился в спальню.
  
  Нет более мучительной ярости и боли, чем ярость и боль, терзающие душу любовника, который, выдав себя за другого, принимает уверения в любви, обращенные к его счастливому сопернику.
  
  Д'Артаньян оказался в этом мучительном положении, которого он не предвидел: ревность терзала его сердце, и он страдал почти так же сильно, как бедная Кэтти, плакавшая в эту минуту в соседней комнате.
  
  - Да, граф, - нежно говорила миледи, сжимая в своих руках его руку, да, я счастлива любовью, которую ваши взгляды и слова выдавали мне всякий раз, как мы встречались с вами. Я тоже люблю вас. О, завтра, завтра я хочу получить от вас какое-нибудь доказательство того, что вы думаете обо мне! И чтобы вы не забыли меня, - вот, возьмите это.
  
  И, сняв с пальца кольцо, она протянула его д'Артаньяну.
  
  Д'Артаньян вспомнил, что уже видел это кольцо на руке миледи: это был великолепный сапфир в оправе из алмазов.
  
  Первым побуждением д'Артаньяна было вернуть ей кольцо, но миледи не взяла его.
  
  - Нет, нет, - сказала она, - оставьте его у себя в знак любви ко мне... К тому же, принимая его, - с волнением в голосе добавила она, - вы, сами того не зная, оказываете мне огромную услугу.
  
  "Эта женщина полна таинственности", - подумал д'Артаньян.
  
  В эту минуту он почувствовал, что готов сказать миледи всю правду. Он уже открыл рот, чтобы признаться в том, кто он и с какими мстительными намерениями явился сюда, но в эту минуту миледи прибавила:
  
  - Бедный мой друг, это чудовище, этот гасконец, чуть было не убил вас!
  
  Чудовищем был он, д'Артаньян.
  
  - Ваши раны все еще причиняют вам боль? - спросила миледи.
  
  - Да, сильную боль, - ответил д'Артаньян, не зная хорошенько, что отвечать.
  
  - Будьте спокойны, - прошептала миледи, - я отомщу на вас, и моя месть будет жестокой!
  
  "Нет! - подумал д'Артаньян. - Минута откровенности между нами еще не наступила".
  
  Д'Артаньян не сразу пришел в себя после этого короткого диалога, но все помышления о мести, принесенные им сюда, бесследно исчезли. Эта женщина имела над ним поразительную власть, он ненавидел и в то же время боготворил ее; он никогда не думал прежде, что два столь противоречивых чувства могут ужиться в одном сердце и, соединясь вместе, превратиться в какую-то странную, какую-то сатанинскую любовь.
  
  Между тем раздался бой часов, пора было расставаться. Уходя от миледи, д'Артаньян не испытывал ничего, кроме жгучего сожаления о том, что надо ее покинуть, и между страстными поцелуями, которыми они обменялись, было назначено новое свидание - на следующей неделе. Бедная Кэтти надеялась, что ей удастся сказать д'Артаньяну хоть несколько слов, когда он будет проходить через ее комнату, но миледи сама проводила его в темноте и простилась с ним только на лестнице.
  
  Наутро д'Артаньян помчался к Атосу. Он попал в такую странную историю, что нуждался в его совете. Он рассказал ему обо всем; в продолжение рассказа Атос несколько раз хмурил брови.
  
  - Ваша миледи, - сказал он, - представляется мне презренным созданием, но все же, обманув ее, вы сделали ошибку: так или иначе, вы нажили страшного врага.
  
  Говоря это, Атос внимательно смотрел на сапфир в оправе из алмазов, заменивший на пальце д'Артаньяна перстень королевы, который теперь бережно хранился в шкатулке.
  
  - Вы смотрите на это кольцо? - спросил гасконец, гордясь возможностью похвастать перед друзьями таким богатым подарком.
  
  - Да, - сказал Атос, - оно напоминает мне одну фамильную драгоценность.
  
  - Прекрасное кольцо, не правда ли? - спросил д'Артаньян.
  
  - Великолепное! - отвечал Атос. - Я не думал, что на свете существуют два сапфира такой чистой воды. Должно быть, вы его выменяли на свой алмаз?
  
  - Нет, - сказал д'Артаньян, - это подарок моей прекрасной англичанки или, вернее, моей прекрасной француженки, ибо я убежден, что она родилась во Франции, хоть и не спрашивал ее об этом.
  
  - Вы получили это кольцо от миледи? - вскричал Атос, и в голосе его почувствовалось сильное волнение.
  
  - Вы угадали. Она подарила мне его сегодня ночью.
  
  - Покажите-ка мне это кольцо, - сказал Атос.
  
  - Вот оно, - ответил д'Артаньян, снимая его с пальца.
  
  Атос внимательно рассмотрел кольцо и сильно побледнел; затем он примерил его на безымянный палец левой руки; оно пришлось как раз впору, словно было заказано на этот палец. Гневное и мстительное выражение омрачило лицо Атоса, обычно столь спокойное.
  
  - Не может быть, чтобы это было то самое кольцо, - сказал он. - Каким образом могло оно попасть в руки леди Кларик? И в то же время трудно представить себе, чтобы между двумя кольцами могло быть такое сходство.
  
  - Вам знакомо это кольцо? - спросил д'Артаньян.
  
  - Мне показалось, что я узнал его, - ответил Атос, - но, должно быть, я ошибся.
  
  И он вернул кольцо д'Артаньяну, не отрывая от него взгляда.
  
  - Вот что, д'Артаньян, - сказал он через минуту, - снимите с пальца это кольцо или поверните его камнем внутрь: оно вызывает во мне такие мучительные воспоминания, что иначе я не смогу спокойно разговаривать с вами... Кажется, вы хотели посоветоваться со мной о чем-то, говорили, что не знаете, как поступить... Погодите... покажите-ка мне еще раз этот сапфир. На том, о котором я говорил, должна быть царапина на одной из граней: причиной был один случай.
  
  Д'Артаньян снова снял с пальца кольцо и передал его Атосу.
  
  Атос вздрогнул.
  
  - Посмотрите, - сказал он, - ну, не странно ли это?
  
  И он показал д'Артаньяну царапину, о существовании которой только что вспомнил.
  
  - Но от кого же вам достался этот сапфир, Атос?
  
  - От моей матери, которая, в свою очередь, получила его от мужа. Как я уже сказал вам, это была старинная фамильная драгоценность... и она никогда не должна была уходить из нашей семьи.
  
  - И вы... вы продали ее? - нерешительно спросил д'Артаньян.
  
  - Нет, - ответил Атос со странной усмешкой. - Я подарил ее в ночь любви, так же, как сегодня ее подарили вам.
  
  Д'Артаньян задумался; душа миледи представилась ему какой-то мрачной бездной.
  
  Он не надел кольцо, а положил его в карман.
  
  - Послушайте, - сказал Атос, взяв его за руку, - вы знаете, д'Артаньян, что я люблю вас. Будь у меня сын, я не мог бы любить его больше, чем вас. Поверьте мне: откажитесь от этой женщины! Я не знаю ее, но какой-то внутренний голос говорит мне, что это погибшее создание и что в ней есть нечто роковое.
  
  - Вы правы, - ответил д'Артаньян. - Да, я расстанусь с ней. Признаюсь вам, что эта женщина пугает и мена самого.
  
  - Хватит ли у вас решимости? - спросил Атос.
  
  - Хватит, - ответил д'Артаньян. - И я сделаю это не откладывая.
  
  - Хорошо, мой мальчик. Вы поступите правильно, - сказал Атос, пожимая руку гасконцу с почти отеческой нежностью. - Дай бог, чтобы эта женщина, едва успевшая войти в вашу жизнь, не оставила в ней страшного следа.
  
  И Атос кивнул д'Артаньяну, давая ему понять, что он хотел бы остаться наедине со своими мыслями.
  
  Дома д'Артаньян застал ожидавшую его Кэтти. После целого месяца горячки бедняжка изменилась бы не так сильно, как после этой бессонной и мучительной ночи.
  
  Госпожа послала ее к мнимому де Варду. Миледи обезумела от любви, опьянела от счастья; ей хотелось знать, когда любовник подарит ей вторую ночь.
  
  И несчастная Кэтти, вся бледная, дрожа, ждала ответа д'Артаньяна.
  
  Атос имел на молодого человека сильное влияние, и теперь, когда его самолюбие и жажда мести были удовлетворены, советы друга, присоединившись к голосу собственного сердца, дали д'Артаньяну силу решиться на разрыв с миледи. Он взял перо и написал следующее:
  
  "Не рассчитывайте, сударыня, на свидание со мной в ближайшие несколько дней; со времени моего выздоровления у меня столько дел подобного рода, что мне пришлось навести в них некоторый порядок. Когда придет ваша очередь, я буду иметь честь сообщить вам об этом.
  
  Целую ваши ручки.
  
  Граф де Вард."
  
  О сапфире не было сказано ни слова. Хотел ли гасконец сохранить у себя оружие против миледи или же - будем откровенны - оставил у себя этот сапфир как последнее средство для приобретения экипировки?
  
  Впрочем, неправильно было бы судить о поступках одной эпохи с точки зрения другой. То, что каждый порядочный человек счел бы для себя позорным в наши дни, казалось тогда простым и вполне естественным, и юноши из лучших семей бывали обычно на содержании у своих любовниц.
  
  Д'Артаньян отдал Кэтти письмо незапечатанным; прочитав его, она сначала ничего не поняла, но потом, прочитав вторично, чуть не обезумела от радости.
  
  Она не могла поверить такому счастью; д'Артаньян вынужден был устно уверить ее в том, о чем говорилось в письме, и, несмотря на опасность, которою угрожал бедной девочке вспыльчивый характер миледи в минуту вручения этого письма, Кэтти побежала на Королевскую площадь со всех ног.
  
  Сердце лучшей из женщин безжалостно к страданиям соперницы.
  
  Миледи распечатала письмо с такой же поспешностью, с какой Кэтти принесла его. Однако после первых прочитанных ею слов она смертельно побледнела, потом скомкала бумагу, обернулась к Кэтти, и глаза ее засверкали.
  
  - Что это за письмо? - спросила она.
  
  - Это ответ, сударыня, - дрожа, ответила Кэтти.
  
  - Не может быть! - вскричала миледи. - Не может быть! Дворянин не мог написать женщине такого письма... - И вдруг она вздрогнула. - Боже мой, - прошептала миледи, - неужели он узнал? - И она замолчала.
  
  Она заскрежетала зубами, лицо ее стало пепельно-серым. Она хотела подойти к окну, чтобы вдохнуть свежий воздух, но могла лишь протянуть руку; ноги у нее подкосились, и она упала в кресло.
  
  Кэтти решила, что миледи лишилась чувств, и подбежала, чтобы расстегнуть ей корсаж, но миледи быстро встала.
  
  - Что вам нужно? - спросила она. - Как вы смеете прикасаться ко мне!
  
  - Я думала, сударыня, что вы лишились чувств, и хотела помочь вам, - ответила служанка, смертельно напуганная страшным выражением, появившимся на лице миледи.
  
  - Лишилась чувств! Я! Я! Уж не принимаете ли вы меня за какую-нибудь слабонервную дурочку? Когда меня оскорбляют, я не лишаюсь чувств - я мщу за себя, слышите?
  
  И она знаком приказала Кэтти выйти.
  
  Глава 6. МЕЧТА О МЩЕНИИ
  Вечером миледи приказала ввести к ней д'Артаньяна, как только он придет. Но он не пришел.
  
  Наутро Кэтти снова пришла к молодому человеку и рассказала все, что случилось накануне. д'Артаньян улыбнулся: ревнивый гнев миледи - этого-то он и добивался своим мщением.
  
  Вечером миледи была еще более раздражена, чем накануне, и снова повторила приказание относительно гасконца, но, как и накануне, она прождала его напрасно.
  
  На следующий день Кэтти явилась к д'Артаньяну, но уже не радостная и оживленная, как в предыдущие два дня, а, напротив, очень грустная. д'Артаньян спросил бедную девушку, что с ней. Вместо ответа она вынула из кармана письмо и протянула ему.
  
  Это письмо было написано рукой миледи, но на этот раз оно было адресовано не графу де Варду, а самому д'Артаньяну.
  
  Он распечатал его и прочитал:
  
  "Любезный господин д'Артаньян, нехорошо забывать своих друзей, особенно когда впереди долгая разлука. Лорд Винтер и я напрасно прождали вас вчера и третьего дня. Неужели это повторится и сегодня?
  
  Признательная вам
  
  леди Кларик."
  
  - Все вполне понятно, - сказал д'Артаньян, - и я ожидал этого письма.
  
  Мои шансы повышаются по мере того, как падают шансы графа де Варда.
  
  - Так вы пойдете? - спросила Кэтти.
  
  - Послушай, моя дорогая, - сказал гасконец, стараясь оправдать в собственных глазах намерение нарушить слово, данное им Атосу, - пойми, что было бы неблагоразумно не явиться на столь определенное приглашение.
  
  Если я не приду, миледи не поймет, почему я прекратил свои посещения, и, пожалуй, догадается о чем-либо... А кто знает, до чего может дойти мщение женщины такого склада...
  
  - О, боже мой! - вздохнула Кэтти. - Вы умеете представить все в таком свете, что всегда оказываетесь правы, но вы, наверное, опять начнете ухаживать за ней, и если на этот раз вы понравитесь ей под вашим настоящим именем, если ей понравится ваше настоящее лицо, то это будет гораздо хуже, чем в первый раз!
  
  Чутье помогло бедной девушке частично угадать то, что должно было произойти дальше.
  
  Д'Артаньян успокоил ее, насколько мог, и обещал, что не поддастся чарам миледи.
  
  Он поручил Кэтти передать леди Кларик, что как нельзя более благодарен за ее благосклонность и предоставляет себя в ее распоряжение. Однако он не решился написать ей, боясь, что не сумеет так изменить свой почерк, чтобы проницательный взгляд миледи не узнал его.
  
  Ровно в девять часов д'Артаньян был на Королевской площади. Должно быть, слуги, ожидавшие в передней, были предупреждены, ибо, как только д'Артаньян вошел в дом, один из них немедленно побежал доложить о нем миледи, хотя мушкетер даже не успел спросить, принимает ли она.
  
  - Просите, - сказала миледи коротко, но таким пронзительным голосом, что д'Артаньян услыхал его еще в передней.
  
  Лакей проводил его в гостиную.
  
  - Меня ни для кого нет дома, - сказала миледи. - Слышите, ни для кого!
  
  Лакеи вышел.
  
  Д'Артаньян с любопытством взглянул на миледи; она была бледна, и глаза ее казались утомленными - то ли от слез, то ли от бессонных ночей. В комнате было не так светло, как обычно, но, несмотря на этот преднамеренный полумрак, молодой женщине не удалось скрыть следы лихорадочного возбуждения, снедавшего ее в последние два дня.
  
  Д'Артаньян приблизился к ней с таким же любезным видом, как обычно.
  
  Сделав над собой невероятное усилие, она приветливо улыбнулась ему, но эта улыбка плохо вязалась с ее искаженным от волнения лицом.
  
  Д'Артаньян осведомился у миледи, как она себя чувствует.
  
  - Плохо, - ответила она, - очень плохо.
  
  - В таком случае, - сказал д'Артаньян, - я помешал. Вам, конечно, нужен отдых, и я сейчас же уйду.
  
  - О нет! - сказала миледи. - Напротив, останьтесь, господин д'Артаньян, ваше милое общество развлечет меня.
  
  "Ого! - подумал д'Артаньян. - Она никогда не была так любезна, надо быть начеку".
  
  Миледи приняла самый дружеский тон, на какой была способна, и постаралась придать необычайное оживление разговору. Возбуждение, покинувшее ее на короткий миг, вновь вернулось к ней, и глаза ее снова заблестели, щеки покрылись краской, губы порозовели. Перед д'Артаньяном снова была Цирцея, давно уже покорившая его своими чарами. Любовь, которую он считал угасшей, только уснула и теперь вновь пробудилась в его сердце. Миледи улыбалась, и д'Артаньян чувствовал, что он готов погубить свою душу ради этой улыбки.
  
  На миг он почувствовал даже нечто вроде угрызений совести.
  
  Миледи между тем сделалась разговорчивее. Она спросила у д'Артаньяна, есть ли у него любовница.
  
  - Ах! - сказал д'Артаньян самым нежным тоном, на какой только был способен. - Можете ли вы быть настолько жестоки, чтобы предлагать мне подобные вопросы? Ведь с тех пор, как я увидел вас, я дышу только вами и вздыхаю о вас одной!
  
  Миледи улыбнулась странной улыбкой.
  
  - Так вы меня любите? - спросила она.
  
  - Неужели мне надо говорить об этом, неужели вы не заметили этого сами?
  
  - Положим, да, но ведь вы знаете, что чем больше в сердце гордости, тем труднее бывает покорить его.
  
  - О, трудности не пугают меня! - сказал д'Артаньян. - Меня ужасает лишь то, что невозможно.
  
  - Для настоящей любви нет ничего невозможного, - возразила миледи.
  
  - Ничего, сударыня?
  
  - Ничего, - повторила миледи.
  
  "Черт возьми! - подумал д'Артаньян про себя. - Топ совершенно переменился. Уж не влюбилась ли, чего доброго, в меня эта взбалмошная женщина и не собирается ли она подарить мне - мне самому - другой сапфир, вроде того, какой она подарила мнимому де Варду?"
  
  Д'Артаньян поспешно пододвинул свой стул к креслу миледи.
  
  - Послушайте, - сказала она, - что бы вы сделали, чтобы доказать мне любовь, о которой вы говорите?
  
  - Все, чего бы вы от меня ни потребовали. Приказывайте - я готов!
  
  - На все?
  
  - На все! - вскричал д'Артаньян, знавший наперед, что, давая подобное обязательство, он рискует немногим.
  
  - Хорошо! В таком случае - поговорим, - сказала миледи, в свою очередь придвигая свое кресло к стулу д'Артаньяна.
  
  - Я вас слушаю, сударыня, - ответил он.
  
  С минуту миледи молчала, задумавшись и как бы колеблясь, затем, видимо, решилась.
  
  - У меня есть враг, - сказала она.
  
  - У вас, сударыня? - вскричал д'Артаньян, притворяясь удивленным. - Боже мой, возможно ли это? Вы так прекрасны и так добры!
  
  - Смертельный враг.
  
  - В самом деле?
  
  - Враг, который оскорбил меня так жестоко, что теперь между ним и мной война насмерть. Могу я рассчитывать на вас как на помощника?
  
  Д'Артаньян сразу понял, чего хочет от него это мстительное создание.
  
  - Можете, сударыня! - произнес он напыщенно. - Моя шпага и жизнь принадлежат вам вместе с моей любовью!
  
  - В таком случае, - сказала миледи, - если вы так же отважны, как влюблены...
  
  Она замолчала.
  
  - Что же тогда? - спросил д'Артаньян.
  
  - Тогда... - продолжала миледи после минутной паузы, - тогда вы можете с нынешнего же для перестать бояться невозможного.
  
  - Нет, я не вынесу такого счастья! - вскричал д'Артаньян, бросаясь на колени перед миледи и осыпая поцелуями ее руки, которых она не отнимала.
  
  "Отомсти за меня этому презренному де Варду, - стиснув зубы, думала миледи, - а потом я сумею избавиться от тебя, самонадеянный глупец, слепое орудие моей мести!"
  
  "Приди добровольно в мои объятия, лицемерная и опасная женщина! - думал д'Артаньян. - Приди ко мне! И тогда я посмеюсь над тобой за твое прежнее издевательство вместе с тем человеком, которого ты хочешь убить моей рукой".
  
  Д'Артаньян поднял голову.
  
  - Я готов, - сказал он.
  
  - Так, значит, вы поняли меня, милый д'Артаньян? - спросила миледи.
  
  - Я угадал бы ваше желание по одному вашему взгляду.
  
  - Итак, вы согласны обнажить для меня вашу шпагу - шпагу, которая уже приобрела такую известность?
  
  - В любую минуту.
  
  - Но как же я отплачу вам за такую услугу? - сказала миледи. - Я знаю влюбленных: это люди, которые ничего не делают даром.
  
  - Вы знаете, о какой награде я мечтаю, - ответил д'Артаньян, - единственной награде, достойной вас и меня!
  
  И он нежно привлек ее к себе.
  
  Она почти не сопротивлялась.
  
  - Корыстолюбец! - сказала она с улыбкой.
  
  - Ах! - вскричал д'Артаньян, и в самом деле охваченный страстью, которую эта женщина имела дар зажигать в его сердце. - Мое счастье мне кажется невероятным, я все время боюсь, что оно может улететь от меня, как сон, вот почему я спешу превратить его в действительность!
  
  - Так заслужите же это невероятное счастье.
  
  - Я в вашем распоряжении, - сказал д'Артаньян.
  
  - Это правда? - произнесла миледи, отгоняя последнюю тень сомнения.
  
  - Назовите мне того негодяя, который осмелился вызвать слезы на этих прекрасных глазах.
  
  - Кто вам сказал, что я плакала?
  
  - Мне показалось...
  
  - Такие женщины, как я, не плачут, - сказала миледи.
  
  - Тем лучше! Итак, скажите же мне, как его имя.
  
  - Но подумайте, ведь в его имени заключается вся моя тайна.
  
  - Однако должен же я знать это имя.
  
  - Да, должны. Вот видите, как я вам доверяю!
  
  - Я счастлив. Его имя?
  
  - Вы знаете этого человека.
  
  - Знаю?
  
  - Да.
  
  - Надеюсь, это не кто-либо из моих друзей? - спросил д'Артаньян, разыгрывая нерешительность, чтобы заставить миледи поверить в то, что он ничего не знает.
  
  - Так, значит, будь это кто-либо из ваших друзей, вы бы поколебались? - вскричала миледи, и угрожающий огонек блеснул в ее глазах.
  
  - Нет, хотя бы это был мой родной брат! - ответил д'Артаньян как бы в порыве восторга.
  
  Наш гасконец ничем не рисковал, он действовал наверняка.
  
  - Мне нравится ваша преданность, - сказала миледи.
  
  - Увы! Неужели это все, что вам нравится во мне? - спросил д'Артаньян.
  
  - Нет, я люблю и вас, вас! - сказала она, взяв его руку.
  
  И д'Артаньян ощутил жгучее пожатие, от которого он весь затрепетал, словно и ему передалось волнение миледи.
  
  - Вы любите меня! - вскричал он. - О, мне кажется, я схожу с ума!
  
  И он заключил ее в объятия. Она не сделала попытки уклониться от его поцелуя, но и не ответила на него.
  
  Губы ее были холодны: д'Артаньяну показалось, что он поцеловал статую.
  
  И все же он был упоен радостью, воспламенен любовью; он почти поверил в нежные чувства миледи, он почти поверил в преступление де Варда. Если бы де Вард оказался сейчас здесь, возле него, он мог бы его убить.
  
  Миледи воспользовалась этой минутой.
  
  - Его имя... - начала она.
  
  - Де Вард, я знаю! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Как вы узнали об этом? - спросила миледи, схватив его за руки и пытаясь проникнуть взглядом в самую глубь его души.
  
  Д'Артаньян понял, что увлекся и совершил ошибку.
  
  - Говорите, говорите! Да говорите же! - повторяла миледи. - Как вы узнали об этом?
  
  - Как я узнал? - переспросил д'Артаньян.
  
  - Да, как?
  
  - Вчера я встретился в одном доме с де Вардом, и он показал мне кольцо, которое, по его словам, было подарено ему вами.
  
  - Подлец! - вскричала миледи.
  
  Это слово, по вполне понятным причинам, отдалось в самом сердце д'Артаньяна.
  
  - Итак? - вопросительно произнесла миледи.
  
  - Итак, я отомщу за вас этому подлецу! - ответил д'Артаньян с самым воинственным видом.
  
  - Благодарю, мой храбрый друг! - сказала миледи. - Когда же я буду отомщена?
  
  - Завтра, сию минуту, когда хотите!
  
  Миледи чуть было не крикнула: "Сию минуту!" - но решила, что проявить подобную поспешность было бы не особенно любезно по отношению к д'Артаньяну.
  
  И тому же ей надо было еще принять тысячу предосторожностей и дать своему защитнику тысячу наставлений относительно того, каким образом избежать объяснений с графом в присутствии секундантов. д'Артаньян рассеял ее сомнения одной фразой.
  
  - Завтра вы будете отомщены, - сказал он, - или я умру!
  
  - Нет! - ответила она. - Вы отомстите за меня, но не умрете. Это трус.
  
  - С женщинами - возможно, но не с мужчинами. Кто-кто, а я кое-что знаю о нем.
  
  - Однако, если не ошибаюсь, в вашей стычке с ним вам не пришлось жаловаться на судьбу.
  
  - Судьба - куртизанка; сегодня она благосклонна, а завтра может повернуться ко мне спиной.
  
  - Другими словами, вы уже колеблетесь.
  
  - Нет, боже сохрани, я не колеблюсь, но справедливо ли будет послать меня на возможную смерть, подарив мне только надежду и ничего больше?
  
  Миледи ответила взглядом, говорившим: "Ах, дело только в этом! Будьте же смелее!"
  
  И она пояснила свой взгляд, с нежностью проговорив:
  
  - Вы правы.
  
  - О, вы ангел! - вскричал д'Артаньян.
  
  - Итак, мы обо всем договорились? - спросила она.
  
  - Кроме того, о чем я прошу вас, моя дорогая.
  
  - Но если я говорю, что вы можете быть уверены в моей любви?
  
  - У меня нет завтрашнего дня, и я не могу ждать.
  
  - Тише! Я слышу шаги брата. Он не должен застать вас здесь.
  
  Она позвонила. Появилась Кэтти.
  
  - Выйдите через эту дверь, - сказала миледи, отворив маленькую потайную дверь, - и возвращайтесь в одиннадцать часов. Мы закончим этот разговор. Кэтти проведет вас ко мне.
  
  При этих словах бедная девушка едва не лишилась чувств.
  
  - Ну, сударыня! Что же вы застыли на месте, словно статуя? Вы слышали? Сегодня в одиннадцать часов вы проведете ко мне господина д'Артаньяна.
  
  "Очевидно, все ее свидания назначаются на одиннадцать часов, - подумал д'Артаньян. - Это вошло у нее в привычку".
  
  Миледи протянула ему руку, которую он нежно поцеловал.
  
  "Однако... - думал он, уходя и едва отвечая на упреки Кэтти, - однако как бы мне не остаться в дураках! Нет сомнения, что эта женщина способна на любое преступление. Будем же осторожны".
  
  Глава 7. ТАЙНА МИЛЕДИ
  Д'Артаньян вышел из особняка и не поднялся к Кэтти, несмотря на настойчивые мольбы девушки; он сделал это по двум причинам: чтобы избежать упреков, обвинений, просьб, а также чтобы немного сосредоточиться и разобраться в своих мыслях, а по возможности и в мыслях этой женщины.
  
  Единственное, что было ясно во всей этой истории, - это что д'Артаньян безумно любил миледи и что она совсем его не любила. На секунду д'Артаньян понял, что лучшим выходом для него было бы вернуться домой, написать миледи длинное письмо и признаться, что он и де Вард были до сих пор одним и тем же лицом и что, следовательно, убийство де Варда было бы для него равносильно самоубийству. Но и его тоже подстегивала свирепая жажда мести; ему хотелось еще раз обладать этой женщиной, уже под своим собственным именем, и, так как эта месть имела в его глазах известную сладость, он был не в силах от нее отказаться.
  
  Пять или шесть раз обошел он Королевскую площадь, оборачиваясь через каждые десять шагов, чтобы посмотреть на свет в комнатах миледи, проникавший сквозь жалюзи; сегодня миледи не так торопилась уйти в спальню, как в первый раз, это было очевидно.
  
  Наконец свет погас.
  
  Вместе с этим огоньком исчезли последние следы нерешительности в душе д'Артаньяна; ему припомнились подробности первой ночи, и с замирающим сердцем, с пылающим лицом он вошел в особняк и бросился в комнату Кэтти.
  
  Бледная как смерть, дрожа всем телом, Кэтти попыталась было удержать своего возлюбленного, но миледи, которая все время прислушивалась, услыхала, как вошел д'Артаньян, и отворила дверь.
  
  - Войдите, - сказала она.
  
  Все это было исполнено такого невероятного бесстыдства, такой чудовищной наглости, что д'Артаньян не мог поверить тому, что видел и слышал. Ему казалось, что он стал действующим лицом одного из тех фантастических приключений, какие бывают только во сне.
  
  Тем не менее он порывисто бросился навстречу миледи, уступая той притягательной силе, которая действовала на него, как магнит действует на железо.
  
  Дверь за ними закрылась.
  
  Кэтти бросилась к этой двери.
  
  Ревность, ярость, оскорбленная гордость, все страсти, бушующие в сердце влюбленной женщины, толкали ее на разоблачение, но она погибла бы, если бы призналась, что принимала участие в подобной интриге, и, сверх того, д'Артаньян был бы потерян для нее навсегда. Это последнее соображение, продиктованное любовью, склонило ее принести еще и эту последнюю жертву.
  
  Что касается д'Артаньяна, то он достиг предела своих желаний: сейчас миледи любила в нем не его соперника, она любила или делала вид, что любит его самого. Правда, тайный внутренний голос говорил молодому человеку, что он был лишь орудием мести, что его ласкали лишь для того, чтобы он совершил убийство, но гордость, самолюбие, безумное увлечение заставляли умолкнуть этот голос, заглушали этот ропот. К тому же наш гасконец, как известно не страдавший отсутствием самоуверенности, мысленно сравнивал себя с де Вардом и спрашивал себя, почему, собственно, нельзя было полюбить его, д'Артаньяна, ради него самого.
  
  Итак, он всецело отдался ощущениям настоящей минуты. Миледи уже не казалась ему той женщиной с черными замыслами, которая на миг ужаснула его; это была пылкая любовница, всецело отдававшаяся любви, которую, казалось, испытывала и она сама.
  
  Так прошло около двух часов. Восторги влюбленной пары постепенно утихли. Миледи, у которой не было тех причин для забвения, какие были у д'Артаньяна, первая вернулась к действительности и спросила у молодого человека, придумал ли он какой-нибудь предлог, чтобы на следующий день вызвать на дуэль графа де Варда.
  
  Однако мысли д'Артаньяна приняли теперь совершенно иное течение, он забылся, как глупец, и шутливо возразил, что сейчас слишком позднее время, чтобы думать о дуэлях на шпагах.
  
  Это безразличие к единственному предмету, ее занимавшему, испугало миледи, и ее вопросы сделались более настойчивыми.
  
  Тогда д'Артаньян, никогда не думавший всерьез об этой немыслимой дуэли, попытался перевести разговор на другую тему, но это было уже не в его силах.
  
  Твердый ум и железная воля миледи не позволили ему выйти из границ, намеченных ею заранее.
  
  Д'Артаньян не нашел ничего более остроумного, как посоветовать миледи простить де Варда и отказаться от ее жестоких замыслов.
  
  Однако при первых же его словах молодая женщина вздрогнула и отстранилась от него.
  
  - Уж не боитесь ли вы, любезный д'Артаньян? - насмешливо произнесла она пронзительным голосом, странно прозвучавшим в темноте.
  
  - Как вы можете это думать, моя дорогая! - ответил д'Артаньян. - Но что, если этот бедный граф де Вард менее виновен, чем вы думаете?
  
  - Так или иначе, - сурово проговорила миледи, - он обманул меня, а раз это так - он заслужил смерть.
  
  - Пусть же он умрет, если вы осудили его, - проговорил д'Артаньян твердым тоном, показавшимся миледи исполненным безграничной преданности.
  
  И она снова придвинулась к нему.
  
  Мы не можем сказать, долго ли тянулась ночь для миледи, но д'Артаньяну казалось, что он еще не провел с ней и двух часов, когда сквозь щели жалюзи забрезжил день, вскоре заливший всю спальню своим белесоватым светом.
  
  Тогда, видя, что д'Артаньян собирается ее покинуть, миледи напомнила ему о его обещании отомстить за нее де Варду.
  
  - Я готов, - сказал д'Артаньян, - но прежде я хотел бы убедиться в одной вещи.
  
  - В какой же? - спросила миледи.
  
  - В том, что вы меня любите.
  
  - Мне кажется, я уже доказала вам это.
  
  - Да, и я ваш телом и душой.
  
  - Благодарю вас, мой храбрый возлюбленный! Но ведь и вы тоже докажете мне вашу любовь, как я доказала вам свою, не так ли?
  
  - Конечно, - подтвердил д'Артаньян. - Но если вы любите меня, как говорите, то неужели вы не боитесь за меня хоть немного?
  
  - Чего я могу бояться?
  
  - Как - чего? Я могу быть опасно ранен, даже убит...
  
  - Этого не может быть, - сказала миледи, - вы так мужественны и так искусно владеете шпагой.
  
  - Скажите, разве вы не предпочли бы какое-нибудь другое средство, которое точно так же отомстило бы за вас и сделало поединок ненужным?
  
  Миледи молча взглянула на своего любовника: белесоватый свет утренней зари придавал ее светлым глазам странное, зловещее выражение.
  
  - Право, - сказала она, - мне кажется, что вы колеблетесь.
  
  - Нет, я не колеблюсь, но с тех пор, как вы разлюбили этого бедного графа, мне, право, жаль его, и, по-моему, мужчина должен быть так жестоко наказан потерей вашей любви, что уже нет надобности наказывать его как-либо иначе.
  
  - Кто вам сказал, что я любила его? - спросила миледи.
  
  - Во всяком случае, я смею думать без чрезмерной самонадеянности, что сейчас вы любите другого, - сказал молодой человек нежным тоном, - и, повторяю вам, я сочувствую графу.
  
  - Вы?
  
  - Да, я.
  
  - Но почему же именно вы?
  
  - Потому что один я знаю...
  
  - Что?
  
  - ...что он далеко не так виновен или, вернее, не был так виновен перед вами, как кажется.
  
  - Объяснитесь... - сказала миледи с тревогой в голосе, - объяснитесь, потому что я, право, не понимаю, что вы хотите этим сказать.
  
  Она взглянула на д'Артаньяна, державшего ее в объятиях, и в ее глазах появился огонек.
  
  - Я порядочный человек, - сказал д'Артаньян, решивший покончить с этим, - и с тех пор, как ваша любовь принадлежит мне, с тех пор, как я уверен в ней... а ведь я могу быть уверен в нашей любви, не так ли?
  
  - Да, да, конечно... Дальше!
  
  - Так вот, я вне себя от радости, и меня тяготит одно признание.
  
  - Признание?
  
  - Если б я сомневался в вашей любви, я бы не сделал его, но ведь вы любите меня, моя прекрасная возлюбленная? Не правда ли, вы... вы меня любите?
  
  - Разумеется, люблю.
  
  - В таком случае - скажите: простили бы вы мне, если бы чрезмерная любовь заставила меня оказаться в чем-либо виноватым перед вами?
  
  - Возможно.
  
  Д'Артаньян хотел было приблизить свои губы к губам миледи, но она оттолкнула его.
  
  - Признание... - сказала она, бледнея. - Что это за признание?
  
  - У вас было в этот четверг свидание с де Вардом здесь, в этой самой комнате, не так ли?
  
  - У меня? Нет, ничего подобного не было, - сказала миледи таким твердым тоном и с таким бесстрастным выражением лица, что, не будь у д'Артаньяна полной уверенности, он мог бы усомниться.
  
  - Не лгите, мой прелестный ангел, - с улыбкой возразил он, - это бесполезно.
  
  - Что все это значит? Говорите же! Вы меня убиваете!
  
  - О, успокойтесь, по отношению ко мне вы ни в чем не виноваты, и я уже простил вас.
  
  - Но что же дальше, дальше?
  
  - Де Вард не может ничем похвастать.
  
  - Почему? Ведь вы же сами сказали мне, что это кольцо...
  
  - Любовь моя, это кольцо у меня. Граф де Вард, бывший у вас в четверг, и сегодняшний д'Артаньян - эго одно и то же лицо.
  
  Неосторожный юноша ожидал встретить стыдливое удивление, легкую бурю, которая разрешится слезами, но он жестоко ошибся, и его заблуждение длилось недолго.
  
  Бледная и страшная, миледи приподнялась и, оттолкнув д'Артаньяна сильным ударом в грудь, соскочила о постели.
  
  Было уже совсем светло.
  
  Желая вымолить прощение, д'Артаньян удержал ее за пеньюар из тонкого батиста, но она сделала попытку вырваться из его рук. При этом сильном и резком движении батист разорвался, обнажив ее плечо, и на одном прекрасном, белоснежном, круглом плече д'Артаньян с невыразимым ужасом увидел цветок лилии - неизгладимое клейма, налагаемое позорящей рукой палача.
  
  - Боже милосердный! - вскричал он, выпуская пеньюар.
  
  И он застыл на постели, безмолвный, неподвижный, похолодевший.
  
  Однако самый ужас д'Артаньяна сказал миледи, что она изобличена; несомненно, он видел все. Теперь молодой человек знал ее тайну, страшную тайну, которая никому не была известна.
  
  Она повернулась к нему уже не как разъяренная женщина, а как раненая пантера.
  
  - Негодяй! - сказала она. - Мало того, что ты подло предал меня, ты еще узнал мою тайну? Ты умрешь!
  
  Она подбежала к небольшой шкатулке с инкрустациями, стоявшей на ее туалете, открыла ее лихорадочно дрожавшей рукой, вынула маленький кинжал с золотой рукояткой, с острым и тонким лезвием и бросилась назад к полураздетому д'Артаньяну.
  
  Как известно, молодой человек был храбр, но и его устрашило это искаженное лицо, эти жутко расширенные зрачки, бледные щеки и кроваво-красные губы; он отодвинулся к стене, словно видя подползавшую к нему змею; его влажная от пота рука случайно нащупала шпагу, и он выхватил ее из ножен.
  
  Однако, не обращая внимания на шпагу, миледи попыталась взобраться на кровать, чтобы ударить его кинжалом, и остановилась лишь тогда, когда почувствовала острие у своей груди.
  
  Тогда она стала пытаться схватить эту шпагу руками, но д'Артаньян, мешая ей сделать это и все время приставляя шпагу то к ее глазам, то к груди, соскользнул на пол, ища возможности отступить назад, к двери, ведущей в комнату Кэтти.
  
  Миледи между тем продолжала яростно кидаться на него, издавая при этом какое-то звериное рычание.
  
  Это начинало походить на настоящую дуэль, и понемногу д'Артаньян пришел в себя.
  
  - Отлично, моя красавица! Отлично! - повторял он. - Но только, ради бога, успокойтесь, не то я нарисую вторую лилию на ваших прелестных щечках.
  
  - Подлец! Подлец! - рычала миледи.
  
  Продолжая пятиться к двери, д'Артаньян занимал оборонительное положение.
  
  На шум, который они производили: она - опрокидывая стулья, чтобы настигнуть его, он - прячась за них, чтобы защититься, Кэтти открыла дверь.
  
  Д'Артаньян, все время маневрировавший таким образом, чтобы приблизиться к двери, в эту минуту был от нее не более как в трех шагах. Одним прыжком он ринулся из комнаты миледи в комнату служанки, быстрый как молния, захлопнул дверь, налегая на нее всей тяжестью, пока Кэтти запирала ее на задвижку.
  
  Тогда миледи сделала попытку проломить перегородку, отделявшую ее спальню от комнаты служанки, - выказав при этом необычайную для женщины силу; затем, убедившись, что это невозможно, начала колоть дверь кинжалом, причем некоторые из ее ударов пробили дерево насквозь.
  
  Каждый удар сопровождался ужасными проклятиями.
  
  - Живо, живо, Кэтти! - вполголоса сказал д'Артаньян, когда дверь была заперта на задвижку. - Помоги мне выйти из дома. Если мы дадим ей время опомниться, она велит своим слугам убить меня.
  
  - Но не можете же вы идти в таком виде? - сказала Кэтти. - Вы почти раздеты.
  
  - Да - да, это правда, - сказал д'Артаньян, только теперь заметивший свой костюм. - Одень меня во что можешь, только поскорее! Пойми, это вопрос жизни и смерти...
  
  Кэтти понимала это как нельзя лучше; она мгновенно напялила на него какое-то женское платье в цветочках, широкий капор и накидку, затем, дав ему надеть туфли на босу ногу, увлекла его вниз по лестнице. Это было как раз вовремя - миледи уже позвонила и разбудила весь дом. Привратник отворил дверь в ту самую минуту, когда миледи, тоже полунагая, крикнула, высунувшись из окна:
   - Не выпускайте!
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"