Рыбаченко Олег Павлович : другие произведения.

В данном случае попробуем разобраться с проблемами школьников советских времен, когда подростки не знаю компьютерных игр

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Да несчастные были все-таки ребята
  От школы до дома было недалеко, и Антон так и не решил, говорить или не говорить маме о сегодняшних происшествиях в школе. Она, конечно, все узнает обо всем, но уж пусть это будет позже, чем раньше. Впрочем, если говорить о том, что было, то говорить нужно теперь, до прихода отчима, - Антон его не любил.
  
  Чтобы скрыть свое настроение, он вошел в комнату с бодрый видом, беззаботно насвистывая. Но материнский глаз, сразу отметил, как он вошел, как бросил на диван портфель, как в нерешительности остановился посреди комнаты, - явные признаки чего-то неладного. И не успел Антон сообразить, что ему делать, как мать уже стояла перед ним со своим обычным, так надоевшим ему в последнее время вопросом:
  
  - Ну?.. Как дела?
  
  - А что?.. Ничего!
  
  - Ты говорил, что Вера Дмитриевна должна была по геометрии спросить.
  
  - Мало ли что говорил, - недовольно проворчал Антон. - А ты все помнишь?..
  
  - Что же она? Я с ней поговорю!
  
  - Это зачем еще? - теперь уже совсем недружелюбно спросил сын.
  
  - Как - зачем?.. До конца четверти остались считанные дни. Вторая четверть, а у тебя опять двойка выходит.
  
  - Нечего тебе туда соваться!
  
  - Тоник! - воскликнула Нина Павловна. - Как ты разговариваешь!
  
  - А что? Как всегда!.. Ходить тебе туда незачем!..
  
  Резко повернувшись, мать ушла на кухню и стала раздражающе чем-то там греметь, а Антон лег на диван и уставился глазами в потолок. Думать ни о чем не хотелось.
  
  Шум на кухне прекратился, и, вытирая руки передником, в комнату вернулась мать. Она взяла стул и подсела к Антону.
  
  - Тоник!
  
  - Ну? - спросил Антон, продолжая изучать потолок. Ему, кстати сказать, не нравилось это изобретенное мамой имя. Лучше просто: Антон, как его зовет бабушка, как все или даже как дядя Роман называет в шутку: Антошка-картошка! А мама сидит рядом и смотрит, смотрит, точно хочет загипнотизировать его.
  
  - Давай поговорим!
  
  - Опять "поговорим"! - Антон рывком поднялся и сел, уставившись теперь взглядом в пол. - О чем?
  
  Он поднял глаза на мать, на ее светлые, пышные волосы, аккуратно подобранные, заколотые, как это бывает разве только на манекенах в парикмахерской, на ее нарядный, с яркими розами по кайме веселенький фартучек, повязанный поверх такой же нарядной шелковой пижамы, и на чистое, почти без единой морщиночки лицо, покрытое толстым слоем крема. Все это и особенно крем, его неживой, отвратительный блеск, вызвало у него чувство глухой, еле сдерживаемой неприязни.
  
  Зачем это?
  
  Антон знал, что к приходу отчима противная, пижама уступит место нарядному платью, а лицо будет вымыто, вытерто как будто ничего не было, потом брови мамы окажутся темнее ее волос, губы станут кирпичного цвета и на щеках появится чуть заметный румянец. Зачем? Разве она не красива и так, сама по себе? С тех пор как Антон помнит ее, мама всегда была лучше всех, красивее всех, и незачем ей мазать лицо кремом, который делает ее до обиды уродливой и неприятной. И почему это должен видеть он, Антон, а не тот, ради кого все это делается? И так не вязался со всем этим грустный, страдальческий взгляд ее больших голубых глаз, когда она подсела теперь к нему. Ничего, кроме раздражения, этот взгляд у него не вызвал.
  
  - Ну? - глухо спросил он. - О чем говорить-то?
  
  - Ну как же!.. Тоник!
  
  - Ну что?.. "Тоник, Тоник!" - разозлился Антон. - Началась пилка! И чего ты ко мне привязалась?
  
  Мать вскинула на него глаза, и они тут же вспыхнули гневом.
  
  - Да как ты смеешь?.. - Нина Павловна встала, выпрямилась во весь рост. - Как ты смеешь с матерью так говорить? Щенок!
  
  - Если я щенок, то ты... - вырвалось у Антона, но он тут же испугался, увидев, что гнев в глазах матери вдруг сменился страхом и полнейшей растерянностью.
  
  Она повернулась и молча ушла опять на кухню.
  
  Первым движением Антона было побежать вслед за нею, и обнять ее, и вымолить прощение. Но ничего этого он не сделал.
  
  Он сидел, прислушиваясь к тому, что делается на кухне, но там стояла полная тишина - ни стука, ни звона посуды. И чтобы не слышать этой тишины, Автол включил радио.
  
  Потом он вспомнил о черепахе, которую купил в зоомагазине и с которой охотно возился. Черепашка отвечала ему признательностью и даже перестала прятаться от него в свой панцирь. Он разговаривал с ней, целовал ее в змеиную голову. Черепашка была маленькая, плоская и вечно куда-нибудь заползала - то под буфет то за диван, и тогда Антон поднимал весь дом вверх ногами, пока не находил ее.
  
  Не видно было ее и теперь, и Антон стал искать. Забывшись, он хотел, как всегда, крикнуть матери: "Мам! Где моя черепаха?" Но вовремя спохватился, промолчал и снова стал думать о маме. Он знал, что грубо обидел ее, и все-таки его поразило холодное молчание, с которым она вошла в комнату, - вошла, вышла, опять вошла, что-то поискала в буфете, потом шагнула к радиоприемнику и выключила его.
  
  Антон хотел протестовать против такого нарушения его воли и самостоятельности, но не решился. И, точно почувствовав в этом свою пусть очень маленькую победу над ним, Нина Павловна ледяным голосом сказала:
  
  - Конечно, ты можешь не считаться с матерью, можешь обижать, оскорблять ее. Но я все-таки советую тебе подумать, Антон. Хотя бы о себе! И прежде всего о себе!.. У тебя совсем плохо с математикой. И вообще, тебе нужно сделать большое и решительное усилие над собой. А ты?.. Ну разве делаешь ты такое усилие? Тебе нужно работать, а ты... Скажи, где ты шатаешься целыми вечерами? С кем?
  
  - А я, кстати сказать, не шатаюсь, а гуляю! - обиженно отозвался Антон. - Нужно же мне погулять на ночь? Все врачи об этом говорят.
  
  - Да, но все нужно в меру. А ты иногда так загуливаешься...
  
  - Я езжу к бабушке, ты это знаешь... Что? И к бабушке нельзя? Ну, ты ее не любишь, а я люблю и ездить буду. А с кем я там гуляю, ты тоже знаешь - с Вадиком...
  
  - А зачем тебе нужен этот Вадик?
  
  - А ты что же прикажешь, моих товарищей с тобой согласовывать?
  
  - Не груби, пожалуйста!
  
  - А какая же это грубость? У меня уже, к твоему сведению, паспорт в кармане, а ты все - зачем то, зачем это? Товарищи мне нужны? Как по-твоему?
  
  - Неужели у тебя других товарищей нет - здесь, в школе?
  
  - Нет! И не будет у меня в этой школе товарищей!
  
  - Почему?
  
  - "Почему, почему"... Будто не знаешь - почему? И думаешь, так легко найти товарища? А с Вадиком мы росли вместе, пока ты по заграницам ездила. И бабушка его знает. И вообще, я не понимаю, что тебе за дело до моих товарищей? Вечно эти морали и подозрения!..
  
  - Я тебя ни в чем не подозреваю, Тоник, - Нина Павловна попробовала смягчить разговор. - Я хочу тебя просто предостеречь...
  
  - Да в чем дело-то, в конце концов! - окончательно вскипел Антон. - "Предостеречь, предостеречь"... Отставь!
  
  Он схватил пальто, шапку и, хлопнув дверью, выскочил из дома. Легкими, быстрыми шагами сбежал он по ступенькам лестницы. А по ту сторону двери, комкая в руках нарядный, с розами по кайме фартук, стояла мать и слушала, как постепенно, удаляясь, стихают его шаги. Что с ним творится?
  
  2
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Антон и сам не ожидал, что его разговор с матерью может так кончиться. Но так уж вышло. Что он, маленький, что ли? Вадик правильно говорит: нужно "бороться против домашнего гнета", нужно уметь "поставить себя перед родителями". Перед родителями... У Вадика родители есть - и отец и мать. А у него?..
  
  Отца его звали Антоном. Это было обычное русское имя, и в крестьянской семье, где родился Антон Кузьмич, оно звучало так же просто и естественно, как Иван и Марья. Когда же Антон Кузьмич вырос, выучился и из крестьянского сына стал инженером, это имя стало звучать уже несколько необычно. Но Нина Павловна, горячо любя мужа, полюбила и его имя и не хотела никакого другого имени и для своего новорожденного сына. Так, среди Артуров, Эдуардов и Радиев, которые в то время стали наводнять русскую землю, появился Антон Антонович Шелестов - обычный мальчуган, крикун и капризуля.
  
  ...Папа и мама - это то, с чего начинается жизнь. И первая улыбка, и первые слезы, радости и огорчения, и сказка; и песня, и первое наказание - весь большой и с каждым новым шагом расширяющийся мир, в центре которого - папа и мама.
  
  Нельзя сказать, что Антон все это ясно помнил и понимал. Но смутное ощущение чего-то простого и цельного он находил у себя в душе всякий раз, когда думал о своем детстве, когда у него были и папа и мама. Потом все распалось. И это была первая загадка в жизни: почему? Он обнимал папу, он обнимал маму, он со слезами тянул их друг к другу, но понять ничего не мог. Когда мама бранилась, а папа не бранился, он становился, на сторону папы. Когда мама плакала, а папа не плакал, он становился на сторону мамы. Когда папа в конце концов ушел, а мама осталась, он стал на сторону мамы.
  
  "Папы у нас нет". Это была вторая загадка в жизни.
  
  Папа куда-то уехал, и вот его нет.
  
  Потом уехала мама, и Антон жил у бабушки. Потом мама приехала. Жили с мамой и бабушкой. Потом с мамой без бабушки. Цельность жизни, ее постоянство и устойчивость разрушились. Постепенно Антон привык ко всему этому, многое забыл и решил, что так и должно быть. Но одного случая он забыть не мог. Во время игры на дворе одна девочка выскочила из их общего круга и побежала навстречу подходившему мужчине: "Папа! Папа!", и Антон тоже побежал и тоже прыгал и кричал: "Папа! Папа!" Мужчина поднял на руки девочку, а Антону, улыбнувшись, сказал: "Разве я твой папа?"
  
  А потом один мальчишка спросил Антона: "У тебя отец на фронте погиб или смотался?" Антона как иголкой укололо это обидное слово. Он не знал, что ответить, но сам для себя понял: его отец "смотался".
  
  Теперь вот появился новый папа, Яков Борисович... Но о нем Антон сейчас не хотел думать. Раздражение, в котором он выскочил из дома, понемногу спадало и, когда он приехал к бабушке, совсем прошло. А думать о своем отчиме без раздражения он не мог...
  
  Бабушка жила в одном из московских переулков, где были и древние, может быть, помнящие Наполеона дома, и новые, которым суждено еще простоять неведомо сколько, и заброшенная церковь, точно гнилой зуб торчащая среди рождающегося архитектурного ансамбля, и фабрика, и клуб этой фабрики, и примостившаяся тут же "забегаловка", и школа, сверкающая зеркальными окнами, и сквер с клумбами, и булыжная мостовая. В одном из тех самых помнящих Наполеона домов и жила бабушка. Дом был большой, но до чрезвычайности нескладный. Громадные комнаты в нем были разделены на множество клетушек и заселены разным людом. Он давно был предназначен на слом, поэтому его и не ремонтировали и таким заброшенным и обреченным он доживал свой век.
  
  Когда Антон вошел, бабушка, только что пообедал, отдыхала. Но она тут же встрепенулась, открыла глаза и поднялась - маленькая, сухонькая, старенькая.
  
  - А-а! Здравствуй, мой миленький! Здравствуй, внучонок! - сказала она. - Обедать будешь?
  
  - Нет, бабушка, не хочу.
  
  - Ну что врешь? Ну что врешь? Ведь по глазам вижу, что врешь!
  
  - Да нет! Правда! - попробовал снова отказаться Антон и вдруг улыбнулся, выдавая себя: - И какая вы, бабушка, угадчица!
  
  - А бабушки все такие!.. Иди-ка мыть руки!
  
  Антон вымыл руки в общей тесной и грязной умывальной комнате и сел к столу. На столе уже стоял хлеб, тарелка с супом и знакомая еще с детства, расколотая пополам, но чем-то прочно склеенная солонка с целующимися голубочками. Голубочки эти напомнили Антону те хорошие, но уже очень далекие годы, когда он жил у бабушки, сидел вот на том диване, в углу, слушал сказки, рисовал зайцев и любовался золотыми рыбками в аквариуме.
  
  - Из школы-то давно?
  
  - Да нет... Пришел - и сразу к вам...
  
  - Поругался с матерью, что ли? - Бабушка кинула на него смеющийся взгляд. - Ну, чего? Двойку-то за что получил?
  
  - Да откуда вы, бабушка, все знаете?
  
  - Ну вот - опять двадцать пять! Говорю, не упирайся, все знаю!.. У тебя же лицо как вывеска - все написано.
  
  Вокруг глаз у бабушки лучиками разбегались маленькие морщинки, а из глаз бежали струйки смеха, привета и чуть заметной умной хитрости.
  
  Трудно сказать, как и почему получилось, но у Антона успела уже сложиться своя житейская мудрость: нельзя говорить все. Нельзя все говорить учителям, нельзя все говорить матери, тем более - отчиму, да и ребятам тоже не все можно рассказывать. Вот только от бабушки он ничего не скрывал. Почти ничего. Да и скрыть от нее было трудно, когда она смотрит точно внутрь тебя и выпытывает все, что ей нужно: и как дома дела? и как мама с Яковом Борисовичем живут? и как у Якова Борисовича дела с дачей? и как Антон с ним ладит? и не обижает ли он Антона? И расспрашивает она обо всем этом не прямо, а как бы между прочим, смягчая свои расспросы успокоительными словечками: "Ну-ну!.. Да ладно!.. Это я так..."
  
  Антон плохо замечал эту хитрость, а заметив, не обижался на нее, и разговор с бабушкой всегда приносил ему какое-то облегчение. Так вот и теперь: о той же двойке по геометрии рассказать бабушке почему-то легче, чем маме.
  
  - Это все Перпендикуляр! - обжигаясь супом, отвечал он на повторные расспросы бабушки. - У нас так математичку зовут...
  
  - Учительницу? - удивилась бабушка. - Да разве можно так учительницу звать? Ведь она же - учительница!
  
  - А вы бы посмотрели на нее, эту "учительницу", - возразил Антон. - Она как палка. Вот поставили ее на девяносто градусов, она и стоит, не пошевельнется. Как перпендикуляр! А глаза!.. Вы представляете глаза без ресниц?
  
  - Ну и что из этого? - спросила бабушка. - Больные глаза!
  
  - Пусть больные! - согласился Антон. - Они у нее как у кобры. И вот она смотрит, а у меня все плывет и путается. И чертеж, и все. "Ну-ну-с? Что же из этого следует?" А фиг его знает, что из этого следует!
  
  - Антон! - строго сказала бабушка. - Ты же в девятом классе! И что у тебя за слова такие стали появляться? Ты совсем как Вадик начинаешь разговаривать!
  
  - Ладно, бабушка, не буду! А только ничего я ей не сказал, что из этого следует. Она ждет, а у меня в душе все дрожит.
  
  - Плохо выучил, оттого и дрожит, - заметила бабушка.
  
  - Ну я, конечно, не какой-нибудь там Член-корреспондент, - согласился Антон.
  
  - Какой это член-корреспондент? - не поняла бабушка.
  
  - Это у вас мальчишку одного так прозвали! Он все учит и все знает. А я... что я? Я - как все! Говорю: "Учил, я не запомнил". А она говорит: "Тут не запоминать, а понимать нужно".
  
  - А что ж? Правильно! - согласилась бабушка. - И значит, двойку поставила?
  
  - Ее самую...
  
  - Грехи!
  
  Бабушка взяла у Антона тарелку и стала накладывать макароны.
  
  - Я больше не хочу, бабушка! - попробовал отказаться Антон.
  
  - Ешь, ешь! Смотри, ты какой: тощ как хвощ! Бабушка поставила перед ним тарелку с макаронами и спросила:
  
  - А потом?
  
  - Потом я с урока ушел...
  
  - Как "ушел"?
  
  - Разозлился я на нее за эту двойку, - принимаясь за макароны, ответил Антон. - Если б я не учил! А то учил, честное слово, учил, а она... Ну, ничего я больше слушать не хотел и стал рисовать. А она меня и зазекала...
  
  - Это по-каковски же будет? По-испански, что ли?
  
  - Да ну, бабушка! Будто не знаете!.. Все ребята так говорят. Ну, подсмотрела, что ли... Поймала, одним словом. Потребовала тетрадь, а я не дал. Поднялся и пошел.
  
  - Ну, а дальше?
  
  - А что дальше?.. Потребовала тетрадь, а я не дал. Поднялся и ушел.
  
  - Так и ушел?
  
  - Так и ушел.
  
  - Герой!.. А что у вас дома было?
  
  - Антон не успел рассказать, что у них было дома: в коридоре послышались стремительные шаги, и в рамке широко распахнувшейся двери показался дядя Роман. Он был пониже ростом, чем его сестра Нина Павловна, зато широк в плечах, в жестах, и дверь всегда распахивал именно так - во всю ширину размаха. Такой уж он был, дядя Роман! И глаза его, такие же живые и острые, как у бабушки, должны были смотреть именно так - пронзительно и умно, и зубы, крепкие, белые, именно так вот и должны блестеть в улыбке.
  
  За все это Антон и любил дядю Романа и не любил. Неиссякаемая, напористая жизнерадостность захватывала и привлекала к себе, и в то же время в ней было что-то до того обязательное и требовательное, чему никак не хотелось подчиняться. К тому же, при всем видимом добродушии, дядя Роман был прям и резок, никогда не щадил унылых настроений своего племянника и при каждом свидании обязательно норовил как-нибудь поддеть его или приклеить к нему какое-нибудь полушутливое, полуобидное прозвище: "Студент прохладной жизни", "Герой не нашего времени", "Печальный демон" или что-нибудь в этом роде. Поэтому Антон при встрече с дядей Романом всегда настораживался и внутренне становился в позу боксера, готового к отпору и нападению.
  
  Принял он эту позу и теперь, но дядя Роман на этот раз как будто и не заметил его. Твердым, стремительным шагом он подошел к бабушке, обнял ее:
  
  - Ну, мамаша! Благословите!
  
  Бабушка казалась совсем маленькой и беспомощной в его сильных руках, но она их свободно и легко разжала и - глаза в глаза - всмотрелась в сына.
  
  - Подожди, будорага. На что? Что это ты нынче такой торжественный? На что благословлять-то?
  
  - На новую жизнь, мамаша! - сказал дядя Роман, - В деревню еду! Читали в газетах, что делается?
  
  - Посылают? - тихо спросила бабушка.
  
  - Посылают. В колхоз. Сельское хозяйство подымать!
  
  - А тогда что же ты меня спрашиваешь? Раз посылают, значит, нужно - вот тебе и все благословение. А Лиза?
  
  - И Лиза едет.
  
  - Подожди, подожди!.. - насторожилась бабушка. - А ребята?
  
  - И ребята едут. Что за вопрос? - широко улыбнулся дядя Роман.
  
  - А что ж это вы без разговора со мной на такое дело идете? - обиделась бабушка.
  
  - А какое такое дело, мамаша? - спросил Роман. - По правде сказать, я за Лизу побаивался - что она скажет? А она у меня умницей была, умницей и осталась, и мы решили...
  
  - Как же так вы без меня решили? - повторила бабушка. - Знать ничего не знаю, приходите вместе, и поговорим.
  
  Антон доел макароны и поднялся:
  
  - Спасибо, бабушка!.. Я к Вадику зайду.
  
  - К Вадику? Ну что ж! - ответила бабушка, а потом вдруг спохватилась: - Постой, постой! А мама? Иди домой, мама беспокоиться будет.
  
  - А чего ей беспокоиться! - Антон махнул рукой и вышел.
  
  - Грехи! - покачала бабушка головою.
  
  3
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  С Вадиком они вместе, росли. С того самого дня, когда Нина Павловна вернулась с маленьким сыном из эвакуации и поселилась у бабушки, Тоник и Вадик стали неразлучными друзьями. Это не
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  мешало им ссориться, изредка даже драться. Жили они рядом, в соседних комнатах, разделенных небольшим коридором. Коридор был узкий, темный, заставленный сундуками и отслужившими свое время детскими колясками, но в этой тесноте и заключалась вся его прелесть. Здесь было где спрятаться и, спрятавшись, воображать все что угодно.
  
  Воображал, правда, больше Антон: пещеры, замки, крепости, дома - все, что было в последней сказке, рассказанной бабушкой, в прочитанной книжечке или передаче по радио.
  
  Вадик просто прятался и прятал конфеты, которые ему удавалось стащить: они вместе ели их, забравшись за большой ободранный сундук, и Вадик рассказывал, как он стащил эти самые конфеты из буфета, как он притворился больным и обманул мать. Глаза его, обычно бесцветные, белесые, загорались тогда веселыми, удалыми огоньками, точно обманывать мать доставляло ему особенное удовольствие.
  
  Мать Вадика была заботливая, но очень уж надоедливая, особенно когда она начинала говорить о микробах и аденоидах. Послушать ее, так нельзя было и жить на свете: везде были микробы, на каждом шагу подстерегали они человека. Поэтому Вадика с ранних лет преследовали бесконечные требования и наставления: "Не трогай! Не касайся! Вымой руки!.. Помнишь, что я тебе говорила о микробах!" Вадик сначала сердился, а когда подрос, стал подсмеиваться над этими наставлениями...
  
  Они были совсем разные, эти два приятеля - Тоник и Вадик, возившиеся в полутемном коридоре: один - длинный, тоненький, другой - краснощекий, сильный; один - непоседа, плакса и фантазер, другой - немного увалень, расчетливый и хитроватый. Поэтому и проделки их были разные, смотря по тому, кто брал верх. То играли в партизан или путешественников, карабкаясь на кучи снега, собранные дворником, то раскуривали подобранные на тротуаре окурки или забиралась на крышу и стреляли оттуда из рогаток по прохожим.
  
  В закоулке, на заднем дворе, из старых кроватей, досок, проржавленных листов железа они соорудили шалаш. Потом к ним, один по одному, примкнули ребята, и в шалаше образовался ребячий штаб. Они водрузили на крыше красный флаг, срывали на улице плакаты и развешивали на стенах своего шалаша, несли туда кто что мог: картинки, книги, игрушечные пистолеты. Вечерами приносили свечи и составляли проекты, как провести в шалаш электричество.
  
  Однажды Вадик с таинственным видом привел Тоника в темный коридор соседнего дома, где стоял старый шкаф.
  
  - Давай сломаем, - предложил он, указывая на плоский замочек, висевший на маленьких колечках.
  
  - А зачем? - спросил Тоник.
  
  - Посмотреть...
  
  - Давай! - охотно согласился Тоник, готовый всегда поддержать своего приятеля.
  
  В шкафу оказались лыжи, перевязанные бечевкой книги, старые ботинки и банка со столярным клеем. Книги, не тронули, ботинки тоже, а лыжи и клей взяли. Лыжи - чтобы покататься, а клей - неизвестно зачем.
  
  Все это потом раскрылось, за это попало, но в полутьме коридора, в приглушенном шепоте, возне с замком было что-то таинственное и интересное... Так они росли, пока Антон жил у бабушки, и с мамой и без мамы, когда она уезжала за границу. Вернувшись оттуда, Нина Павловна переехала в отдельную комнату, затем, вместе с новым мужем, в отдельную квартиру. Но Антон не забывал бабушку, а с нею и своего друга детства.
  
  Теперь они выросли. Вадик остался таким же толстоватым, только еще ярче горел у него на щеках румянец, да, пожалуй, прибавилось наглости в его белесых глазах. Антон, наоборот, вытянулся и, точно стесняясь своего роста, ссутулился. Вытянулось и его лицо с красивым - тонким, с горбинкой - носом, впалыми щеками и легкой синевой под глазами. У него были пышные вьющиеся волосы, которым отчаянно завидовал Вадик. У Вадика волосы были жесткие, как проволока, и все его попытки создать пышную, как у Антона, прическу ни к чему не приводили. Сначала это его расстраивало, а потом, когда среди молодежи стало распространяться пришедшее с Запада ядовитое поветрие "стиля", с его манерами, модами и поповской прической, оказалось, что проволочные волосы Вадика как раз самые подходящие для такой прически.
  
  За этим занятием и застал его Антон: Вадик натягивал на голову тончайшую сетку-невидимку, чтобы приучить волосы к тому, положению, которое, по выражению Вадика, составляло "шик-модерн".
  
  - Давай завяжу... - усмехнулся Антон, наблюдая за его стараниями. - Стиляга!..
  
  - А по-твоему, лучше улыбающиеся комсомольцы в ватниках нараспашку? Или ты предпочитаешь девушек в спецовках, заляпанных бетоном?
  
  - Зачем мне эти девушки? А стиляг все равно не люблю.
  
  - Ты просто ничего не понимаешь, - покровительственно ответил Вадик. - Это очень хорошие ребята. Над ними смеются, а они - против всех. Они против скучной и серой жизни. Что такое жизнь? Ein Moment!.. Ну так, значит, держи его, лови его, а не топи в прокуренном воздухе, затянувшихся собраний. Им поновее что-нибудь нужно, пошире, поинтересней!.. Когда в школе, помню, комсомол у нас анкету затеял, - ну, знаешь, как всегда: кем хочешь быть? - другие отвечают тоже как всегда: летчиком жажду быть, инженером, электростанции пылаю строить!.. А я так и написал: "Стилягой!" Железно?
  
  - Ну и что?.. Попало?
  
  - Проработала... Ну я им тоже железно ответил.
  
  - А как у тебя с работой? Не устроился?
  
  - Да ведь как сказать? На стройку не хочется, а в академию не берут!.. Да! Чуть не забыл! За мной должок! - Вадик протянул Антону двадцатипятирублевую бумажку.
  
  - Какой должок? - не понял Антон. - За что?
  
  - Будто не знаешь!..
  
  И тут Антон вспомнил сырой, туманный вечер, когда он неожиданно для себя сделался участником какой-то непонятной истории. Как всегда, он зашел за Вадиком, чтобы пойти погулять. Вадик сначала отказывался, ссылаясь на какое-то дело, а потом неожиданно согласился.
  
  - Ну, хорошо! Пойдем! Только зайдем за Генкой Лызловым. Ладно?
  
  Генка Лызлов жил на соседнем дворе, и Антон знал его почти так же, как и Вадика, - в детских боях за шалаш Генка был предводителем другой, враждебной партии.
  
  Они зашли за Генкой и отправились гулять, - шли, болтая о разных пустяках. Вдруг Вадик и Генка остановились.
  
  - У нас тут дельце одно есть, - сказал Вадик, - ты постой! Только смотри: увидишь кого - свистни!
  
  Антону стало не по себе, но Вадик, точно угадывая это, спросил:
  
  - Трусишь?
  
  - Кто? Я? - храбро ответил Антон. - А чего мне трусить? Идите!
  
  На самом деле ему стало очень не по себе, когда Вадик с Генкой куда-то ушли и он остался один. Кругом было темно, только вдали тусклый фонарь, расплываясь в тумане, освещал какой-то сарай. И среди этой темноты и тумана - он один. Ему казалось, что он стоит у всех на виду, что за ним следят тысячи глаз - из-за сарая, из-за забора, который протянулся от этого сарая вдоль переулка, из невысокого домика, едва различимого в тумане. Он весь превратился в зрение и слух, готовый уловить любой шорох или раздавшиеся неожиданно шаги.
  
  И именно потому так явственно, так нестерпимо громко задалось в этой напряженной тишине: трак! трак!.. Отдирали доску...
  
  У Антона перехватило дыхание. Еще минута, и он убежал бы. Но в это время из темноты вынырнул Вадик.
  
  - Ну вот и все! Ходу!
  
  - А Генка? - спросил Антон.
  
  - Генка?.. Ничего, все в темпе... Он догонит...
  
  Потом Антон услышал, что в этот вечер "велик толканули". Сначала он не понял, а потом узнал, что это значит: велосипед украли. Он очень испугался и ночью почти не спал, а когда забывался, то сквозь тревожный сон ему чудился треск отдираемой доски... Он долго после этого не был у Вадика и все ждал, что будет? Но ничего не было - все обошлось. Постепенно страх прошел, и осталось только воспоминание о не совсем обычном приключении...
  
  И вот теперь, когда Вадик подал ему деньги, он не знал, как к этому отнестись. Бумажка была почти новая, хрустящая, радужная. А Вадик тут же взялся за толстый альбом с патефонными пластинками и как ни в чем ни бывало предложил:
  
  - Крутанем?
  
  Он выбрал пластинку, и из патефона полились томные ноющие звуки, под которые хотелось не ходить, а плавать, и даже не плавать, а где-то реять и изнывать.
  
  - Гимн умирающего капитализма! - сказал Вадик и, опускаясь на софу, потянул за собой Антона. - Садись... Ну, а как у тебя с девчонками?
  
  - Ну их! - небрежно ответил Антон, все еще не зная, что делать с хрустящей бумажкой. - Они помешались на дружбе и никак не могут определить, с чем ее едят.
  
  - А вообще-то законно сделали, что вместе с девчонками учить стали. Знаешь... - вдруг оживившись, приподнялся на локте Вадик, - когда я учился, мы раз подсматривали, как они перед физкультурой переодевались. Есть - во!.. Я одной написал тогда такую записочку...
  
  - Ну и что?
  
  - Ответить не ответила, а как встретимся, бывало, смеется... Ты думаешь, они все такие скромные? Они только представляются, а сами...
  
  - А у нас очень умные, - в тон Вадику сказал Антон.
  
  Он почему-то считал неудобным не ответить на тот разухабистый тон, которым Вадик обычно говорил о девочках. Но похвалиться ему было нечем, а тем, что случилось у него с Мариной Зориной, хвалиться тем более было нельзя...
  
  4
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  А случилось вот что...
  
  Учиться Антон начал, когда жил у бабушки, вместе с Вадиком - в одной школе, в одном классе. Потом, когда мама вернулась из-за границы и получила комнату, он перешел в другую школу, а когда появился Яков Борисович и они опять переехали на новую квартиру, ему пришлось перейти в третью.
  
  А в этом году было введено совместное обучение, и началось, как ребята говорили, "великое переселение народов": мальчиков - к девочкам, девочек - к мальчикам. Так, в бывшую женскую, для него в четвертую по счету школу перевели Антона и его дружков-товарищей: Сережу Пронина и Толика Кипчака. Перевели их, конечно, неспроста: они пошаливали, учились неважно, и, когда мать Сережи Пронина стала возражать против этого перевода, завуч ей откровенно сказал: "А на что нам лишние двоечники?"
  
  Мать разволновалась и, не стесняясь в выражениях по адресу и завуча, и школы, выложила все это дома при Сережке. Тот обо всем рассказал своим приятелям, и ребята пришли в новую школу в самом воинственном настроении: негодные так негодные! Мы им покажем!..
  
  И стали "показывать". Прежде всего - полное пренебрежение к девчонкам и к девчоночьим порядкам, установленным в школе: все девчонки дуры, зубрилки и шепталки, привыкли, как дрессированные мыши, ходить парами на переменах, при каждой встрече приветствовать учителей "медленным наклонением головы".
  
  Об этом "медленном наклонении головы" в первой же беседе объявила Вера Дмитриевна, учительница математики и классный руководитель девятого "А" класса. С этого, пожалуй, и испортились отношения между ней и Антоном - с его неспроста, конечно, заданного вопроса:
  
  - А если просто сказать "здравствуйте" без наклонения головы, - можно?
  
  - Вам объявили наши правила, и будьте добры их выполнять! - заявила Вера Дмитриевна, уставившись на Антона своими круглыми глазами. - И, пожалуйста, своих законов здесь не устанавливать!
  
  Вот это "наше" и "ваше" ребятам показалось особенно обидным, тем более что Вера Дмитриевна девочек звала девушками, а мальчиков - мальчишками. Этим самым она сразу стала в их глазах носительницей того девчоночьего духа, против которого они настроились, еще не входя в школу.
  
  Школа, в которую их перевели, до слияния была на хорошем счету в районе и по успеваемости и по дисциплине, - об этом ребятам сказали при приеме. Директор ее, Елизавета Ивановна, много поработала над установлением дисциплины. Начальство, приезжавшее в школу, она прежде всего старалась вывести на перемене в зал, в коридоры и показать, как ходят парами, как кланяются и вообще как примерно воспитаны ее девочки. А девочки кланялись, ходили парами и трепетали перед своим директором.
  
  Ребята все это сразу заметили и "пришпилили" Елизавете Ивановне кличку: "Солдат в юбке". Эта неслыханная до сих пор дерзость быстро дошла до директора и обозлила ее до крайности. И так как с приходом мальчиков прежняя дисциплина, которая составляла гордость школы, пошатнулась, то все зло Елизавета Ивановна стала видеть в мальчиках. В своем стремлении сохранить порядок в школе она по-прежнему опиралась на девочек, на свой прежний актив, и у ребят создалось впечатление: комсомол - девчачья организация, учком - девчачья организация и вообще везде девочки, потому что они привыкли ходить на цыпочках.
  
  Особенно шумно и дерзко проявили все эти настроения трое друзей из донятого "А", - как их прозвали, "три мушкетера": Антон Шелестов, Сергей Пронин и Толик Кипчак. Прогуливаясь в обнимку по всем коридорам, они декламировали вслух:
  
  Трусов плодила наша планета,
  Все же ей выпала честь:
  Есть мушкетеры!
  Есть мушкетеры!
  Есть мушкетеры!
  Есть!
  
  У Антона эта ребяческая "фронда" усиливалась обострявшимися с каждым днем отношениями с Верой Дмитриевной. Ему не нравились ее круглые глаза с красными веками, неподвижное, как маска, лицо и холодный металлический голос, а ей, ответно, не нравилось в Антоне все, вплоть до его прически - пышные, точно ветром взвихренные волосы этаким облаком венчали его длинную, не совсем оформившуюся фигуру и были предметом его тайной гордости. И об этой-то прическе Вера Дмитриевна позволила себе сказать:
  
  - А нельзя ли снять эти вихры и завести прическу поскромнее?
  
  - Прическа - это личное дело. У нас не казарма! - ответил на это Антон.
  
  На том же основании, что это казенщина и формализм, Антон не хотел носить форму, и Вера Дмитриевна решила дать ему бой, - она направляла его к директору и вызывала к себе Нину Павловну. Бой этот Вера Дмитриевна выиграла - Антон надел форму, но вести себя стал еще хуже. Когда однажды старенькая учительница истории вызвала его, он сначала как будто не расслышал, посидел, медленно достал носовой платок, высморкался и только после этого, встрепенувшись, под общий смех спросил:
  
  - А?.. Что?..
  
  Когда же учительница сделала ему замечание, он встал и ответил:
  
  - А я, знаете ли, некультурный. Нас в прежней школе очень плохо воспитывали.
  
  Тогда решительно встала со своего места Марина Зорина и, повернувшись к Антону, сказала:
  
  - Слушай, Шелестов! Что это такое? Почему ты так ведешь себя?
  
  - Ах, ах! - послышалось в ответ ироническое восклицание Сережки Пронина, ему подхихикнул Толик Кипчак, но Марина продолжала стоять, глядя на Антона упорным и требовательным взглядом. Ее поддержали другие девочки, и Антону пришлось сесть.
  
  Это тоже был один из номеров Антона: как встать и как сесть. Вставая, он наклонял туловище, почти пригибаясь к парте, и потом сразу выпрямлялся во весь свой длинный рост, словно мачта, а когда делал обратное - опять, точно надламываясь, пригибался резким движением к парте, а затем уже садился.
  
  - Как перочинный ножик! - смеялся Сережка Пронин.
  
  К этим сравнительно безобидным проделкам постепенно прибавлялись обидные, злые и злостные. Так получилось, например, с доской Почета. Там среди других заслуженных людей школы был и портрет старшей пионервожатой Люси. Но у Сережки Пронина были с ней свои счеты: она остановила его как-то на улице, когда он шел, попыхивая папиросой, потом сделала ему еще раз замечание, и Сережка ее невзлюбил. Они решили сорвать портрет Люси с доски Почета. Хотели они это сделать тайно, но Толик Кипчак, который стоял на страже и должен был предупредить об опасности, проморгал: откуда-то подвернулась нянечка. Правда, видеть она ничего не видела, но, когда началось разбирательство, подозрение на них все-таки пало. А у Веры Дмитриевны это подозрение превратилось в уверенность, причем главную роль в этом деле она отводила Антону. К тому же у нее к этому времени назревал более широкий план: постепенно расчистить свой класс от всего трудного и непокорного. Она поставила перед директором требование - разбить беспокойную тройку. Елизавета Ивановна согласилась с ней, и Антона, как предводителя "мушкетеров", хотели перевести в другой класс. Тогда к ней пришла Нина Павловна, пригрозила пожаловаться в роно, и Антон был оставлен в том же девятом "А", но оставлен условно - до первого замечания. И Вера Дмитриевна всячески старалась подчеркивать этот временный и сугубо условный характер пребывания Антона в ее классе.
  
  Было ясно, что она выжидает только удобного случая. И таким случаем оказалось происшествие с Мариной Зориной.
  
  Марина ничем не выделялась среди девочек, с которыми Антон встретился в девятом "А", - девчонка как девчонка. Остренький подбородок, остренький, чуть стесанный с кончика носик, лоб невысокий и не очень заметный - лицо ее не обращало бы на себя внимания, если бы не брови, резко надломленные и выразительные, и такие же выразительные глаза: открытые, ясные, точно изнутри освещавшие все лицо и придававшие ему неожиданную привлекательность. И еще косы - большие, золотистые, они пышным кольцом лежали на затылке, и голова ее была похожа на подсолнечник. Она была комсомолкой, членом классного комсомольского бюро и одна из немногих в классе носила комсомольский значок, новенький, чистенький, и вся она казалась тоже чистенькой и светлой, как этот сверкающий красной эмалью значок.
  
  Для Антона Марина олицетворяла те самые "девчачьи порядки", которые были для него как тесная куртка. Порядок для нее - святыня, урок - святыня, учитель - святыня. После его выходки с учительницей истории она с возмущением говорила об Антоне на классном собрании, говорила о том, что учительница очень хорошая, добрая, но больная и что ее в прошлом году прямо из школы увезли в больницу с сердечным приступом.
  
  - Ты что же - хочешь, чтобы у нее опять приступ случился?
  
  Антону было немного неловко, и он сначала отмалчивался, но потом, переглянувшись с Сережкой Прониным, стал оправдываться: о болезни учительницы он ничего не знал, а просто ему вздумалось почудить - простите, больше не буду! Но сказал он это так, что ему никто не поверил, и прежде всего Марина.
  
  Все это - и чистота, и строгость, и в то же время неоспоримая привлекательность Марины - вызывало у Антона смешанное чувство робости, смущения и безотчетного, глухого раздражения, как и самый взгляд ее: когда Марина говорит, смотрит в глаза - прямо, честно, приветливо или требовательно. Так же требовательно смотрела она и тогда, когда после новой очередной выходки Антона остановила его в дверях класса.
  
  - Шелестов! Ну почему ты такой грубый-прегрубый мальчишка?
  
  Может быть, если бы это было при других обстоятельствах, то все сложилось бы иначе. Но рядом стояли его товарищи, братья-"мушкетеры", кругом были девочки, и ударить лицом в грязь было никак нельзя. Антон дерзко посмотрел ей тоже прямо в глаза и сказал:
  
  - А тебе что за дело? Ты чего лезешь? Подумаешь - комсомолка!
  
  Марина чуть-чуть побледнела, но, продолжая так же прямо и твердо смотреть ему в глаза, проговорила:
  
  - Да! Комсомолка! А что? Разве плохо?
  
  Точно мутная волна накатила на Антона, его взбесил ее проникновенный тон и взгляд, и он, забывшись, выкрикнул:
  
  - А пошла ты...
  
  И тогда случилось неожиданное. В ответ на его грубое ругательство Марина схватила его за руку:
  
  - Пойдем к директору!
  
  Антон попытался вырваться, но рука у Марины оказалась неожиданно крепкой. На помощь ему бросился Сережка Пронин, но девочки окружили Антона плотным кольцом и повели его по коридору.
  
  Антон опомнился только в кабинете директора. Елизавета Ивановна поднялась из-за стола, грузная, грозная, и тоном, не предвещающим ничего хорошего, проговорила:
  
  - Опять Шелестов?
  
  Произошло объяснение, о котором лучше не вспоминать. Когда они вышли из кабинета директора, Антон сказал Марине:
  
  - Твое счастье, что ты девчо
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  нка, а то бы я тебе...
  
  - А я думала, ты извинишься передо мной! - ответила Марина.
  
  После этого было решено разбить злополучную тройку, и Антона перевели в девятый "Б". Антон обиделся, несколько дней не ходил в школу, а когда пришел, то уселся на свое место с видом, говорившим: "Мне на все наплевать и ничего не нужно".
  
  Вот что случилось у Антона с Мариной Зориной, хвалиться ему перед Вадиком, пожалуй, было нечем...
  
  5
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  После "гимна умирающего капитализма" забушевала бойкая, необыкновенно шумливая безалаберщина звуков. Развалившись на софе, приятели упивались дробным перестуком барабанов, подвываниями и взвизгиваниями труб, которые заставляли невольно дрыгать ногами, и тоже подвывать, и пристукивать, и бить кулаками в свои собственные надутые щеки..
  
  - Неужели вам это нравится? - приоткрыв дверь, спросила мать Вадика, Бронислава Станиславовна.
  
  - А как же?.. Музыка! - ответил Вадик.
  
  - Да какая же это музыка? Кошачий концерт!
  
  - Ты, мама, девятнадцатым веком живешь. А не хочешь, кстати сказать, не слушай. Тебя никто не звал!
  
  Вадик встал, прикрыл дверь и, возвратившись на софу, проворчал:
  
  - Им все симфонии надо! Шопена!...
  
  Когда в патефоне отгремело, отшумело и отлаяло, за окном послышался свист. Вадик подошел к окну и открыл форточку. Свист повторился.
  
  - Ребята зовут... Пойдем? - предложил Вадик.
  
  Они оделись.
  
  - Мы воздухом подышим, - сказал Вадик матеря.
  
  - Вот это хорошо! Это очень полезно! - согласилась Бронислава Станиславовна.
  
  - Да, да! - в тон ей продолжал Вадик. - Это способствует окислению крови.
  
  - Только подожди, Вадик! - встревожилась вдруг Бронислава Станиславовна. - Как ты одет?
  
  - Я оделся как следует, мама!..
  
  - А горло? Горло ты завязал? Вадик! У тебя же аденоиды!
  
  - А ну тебя с твоим аденоидами! - Вадик хлопнул дверью и уже на лестнице грубо выругался.
  
  На улице их ждали Генка Лызлов, Пашка Елагин, Олег Валовой, Сеня Смирнов и еще кто-то. Антон почти всех их знал по прежним детским играм. Одни из них были членами его штаба в шалаше, другие обосновались на чердаке соседнего дома, и между ними некоторое время шла война. Потом на шалаш набрела дворничиха, присадила там себе шишку на лоб и со зла разломала его. Враждебный штаб на чердаке тоже распался - управдом запер чердак на огромный замок.
  
  Ребята с тех пор выросли, по-разному наметилась их жизнь, но что-то их по-прежнему сближало.
  
  - Жору сегодня взяли! - возбужденно объявил Пашка Елагин, едва Антон и Вадик вышли во двор.
  
  Ребята наперебой стали рассказывать историю Жоры, смирного, безобидного на вид парнишки с соседнего двора, который частенько дарил им открытки с видами Москвы и по дешевке продавал авторучки. И вот теперь оказалось, что все это он добывал в газетных киосках, которые взламывал но ночам.
  
  - Вот молоток! - покачал головой Генка Лызлов. - А на вид такой маленький - не подумаешь!
  
  Ребята горячо обсуждали подробности происшествия с Жорой, когда за их спинами раздался громкий хрипловатый голос:
  
  - Ну вы! Сявки!.. Чего раскудахтались?
  
  Это был Витька Бузунов, по прозвищу "Крыса", - в "семисезонном", как он сам говорил, пальто с поднятым воротником и в новой белой кепке "лондонке". Когда-то он верховодил здесь, во дворе, был грозой для ребят и бельмом на глазу у взрослых, потом сел в тюрьму и вот недавно снова появился, - вернулся по амнистии. Ребята стали рассказывать ему о Жоре, но он уже все знал и небрежно цыкнул слюною сквозь зубы:
  
  - Пятерик заработал!.. А если пятьдесят первую применят, может трешкой отделаться.
  
  Что такое "пятерик" и "трешка", Антон догадывался, а "применят пятьдесят первую" - такого он еще не слышал. Когда он спросил об этом, Витька взял его за шапку и надвинул ее Антону на самые глаза.
  
  - Тюря!.. Подожди!.. Попадешься им в лапы, все узнаешь!
  
  Что он может когда-либо попасть "им" в лапы (кому "им" - Антон тоже понимал), казалось и страшным и смешным, вернее, невероятным и совершенно немыслимым. Но то, что ему приходилось слышать о Крысе, было необычно, неизведанно и интересно.
  
  Витька вытащил пачку "Казбека", закурил, а потом протянул ее ребятам.
  
  - Налетай!.. А ты, сосунок, не куришь? - спросил он у стоявшего в сторонке Сени Смирнова и, когда дошла очередь до Антона, насмешливо подмигнул: - Ну, а ты? Тоже небось мама не велела?
  
  - Почему? Я курю! - сказал Антон с достоинством. - Только у меня свои есть...
  
  - Да бери, бери! "Свои"... Ты еще своих-то не заработал. Я угощаю!
  
  Курить Антон начал два года назад, в седьмом классе, когда жил один с мамой. Ребята собирались тогда большой компанией со всего дома в парадном, сидели на ступеньках, вели разные разговоры и курили, выхваляясь друг перед другом. Лестница после этого оставалась заплеванной, усыпанной окурками, и жильцы, с опаской пробираясь между ребят, всегда ворчали.
  
  От этой глупой похвальбы и начинается курение: "Я тоже не маленький, я тоже не хуже других!" Так было и с Антоном: першило в горле, перехватывало дух, бил кашель, но он все претерпел во имя того, чтобы быть не хуже других. Маме он сначала боялся сказать, что курит, но мама узнала, правда, не скоро - на ее горизонте в это время появился Яков Борисович, - а когда узнала, расстроилась, но не очень сильно, потому что готовилась к переезду на новую квартиру. А там, на новой квартире, на сторону Антона неожиданно стал Яков Борисович: "Если парень закурил, тут уж никакие запреты не подействуют", - и Антон стал курить открыто.
  
  И теперь, особенно после насмешливого замечания Виктора, он медленно и глубоко затягивался, картинно отставляя руку с папиросой. Он не хотел походить на маменькиного сынка, который всего боится, вроде Сени Смирнова.
  
  В это время мимо них торопливым шагом прошла девушка. Ни на кого не глядя, она обогнула стоящую на дороге кучку ребят, но Валовой неожиданно подставил ей ногу, и она, споткнувшись, чуть не упала. Девушка кинула на ребят безмолвный негодующий взгляд и пошла дальше. Они проводили ее взрывом хохота.
  
  - А ничего девчонка, портативная! - заметил Вадик. - Ножки бутылочками...
  
  - У нас получше есть! - в тон ему похвалился Антон.
  
  - Получше! - насмешливо передразнил его Витька. - А сам небось дотронуться боится до девчонки.
  
  Ребята засмеялись, и Антону стало стыдно. Он рад был сейчас что-нибудь придумать на ходу насчет каких-нибудь, своих дел с девчонками, но здесь его фантазия была бессильна.
  
  Витька Крыса отозвал в сторону Вадика, они о чем-то пошептались, и Витька ушел, а Вадик, вернувшись к компании, предложил:
  
  - Ну что? В кино, что ли, двинули?
  
  - А у кого деньги есть? - спросил Пашка Елагин.
  
  - Деньги? У меня есть деньги. Я плачу! - ответил Антон и достал полученную от Вадика радужную бумажку.
  
  Все "двинули" в кино, кроме Сени Смирнова. Ему явно не хотелось идти вместе со всеми, но так же явно он не решался и отстать от компании.
  
  - У тебя что - режим? - иронически спросил его Генка Лызлов. - Брось! Соврешь что-нибудь!..
  
  С неловкой улыбкой на круглом добром лице Сеня пошел вслед за ребятами, но потом все-таки отстал и исчез...
  
  В кино шли ватагой, шумно разговаривая, размахивая руками. Прохожие сторонились, сходя с тротуара на мостовую, кидали на них недружелюбные взгляды. Один старичок с молочным бидоном проворчал, обернувшись им вслед, что-то насчет современной молодежи, но на него никто не обратил внимания.
  
  Билетов в кассе не было, но Генка Лызлов увидел в толпе девушку в зеленом пальто, ярко-желтой шляпке и белых ботах.
  
  - Эй, Галька! Билетиков не достанешь?
  
  - А на мою долю будет? - Девица озорными глазами обвела всю компанию.
  
  - Что за разговор?
  
  - Гоните деньги!
  
  Не прошло и пяти минут, как Галька появилась с билетами. При входе получилась заминка. Контролерша не пропускала мальчугана, у которого оказался старый билет. Мальчуган что-то доказывал, но контролерша, пожилая, усталая женщина, не хотела его и слушать.
  
  Антону стало жалко мальчугана, и он слегка подтолкнул его.
  
  - Ладно, ладно! Иди!
  
  - То есть как "ладно"? - Контролерша раздраженно взглянула на Антона.
  
  - А к кому вы привязались? - не унимался тот.
  
  Воспользовавшись спором, мальчонка юркнул в толпу и скрылся.
  
  - Молодой человек, я вас не пропущу, - заявила контролерша Антону.
  
  - Как так не пропустите? У меня же билет!
  
  - Не пропущу! Пройдите к администратору.
  
  - Да чего она там возятся? - послышался сзади чей-то голос, кто-то толкнул Антона, и он невольно подался вперед.
  
  - Что это значит? - закричала контролерша. - Молодой человек! Молодой человек!..
  
  И вдруг перед Антоном - молодой человек. Он в демисезонном пальто и цигейковой шапке-ушанке, из-под пальто видно темно-синее кашне с широкими красными полосами. Парень как парень и на вид просто хороший парень, но взгляд его строг и взыскателен, как у Марины, и на лице подчеркнутая, точно нарисованная решимость.
  
  - Прошу пройти со мной, - обратился молодой человек к Антону.
  
  - А я вас не трогал, - запротестовал Антон. - Меня толкнули.
  
  - Прошу пройти!
  
  - Никуда я не пойду. Я ничего не сделал.
  
  - Я - комсомольский патруль. Пройдите.
  
  - А чего ты привязываешься к человеку? - неожиданно раздался громкий голос Гальки, и она, буйная, злая, втискивалась уже между Антоном и молодым человеком.
  
  На помощь ей пришли другие ребята, приятели Антона, и стали постепенно оттирать его в сторону, но в это время кто-то крепко схватил его за руку. Антон стал вырываться, Генка Лызлов попробовал оттянуть его, но парень сильным и ловким движением завернул вдруг Антону руки за спину.
  
  - Чего руки ломаешь, гад? - опять закричала Галька, но парень, очевидно, хорошо знал ее и очень спокойно, но строго сказал:
  
  - Не лезь, Галька! Уйди по-хорошему!
  
  Кругом сбилось плотное кольцо народа, слышались то угрожающие, то сочувственные реплики, и Антону стало стыдно.
  
  - Ну ладно, ладно! Я сам пойду, - сказал он покорно.
  
  Не отпуская рук, парень повел его к выходу, и тут Антон заметил, что вслед за ними из кино выскочили Вадик, Генка Лызлов и Пашка Елагин, перебежали на другую сторону улицы, свернули в переулок и куда-то исчезли.
  
  - Пусти руки-то! Неловко! - сказал Антон своему провожатому, когда они шли по переулку. - Думаешь, убегу?
  
  - Никуда ты не убежишь! - ответил бригадмилец, но Антона отпустил.
  
  Некоторое время они шли молча: Антон впереди, бригадмилец - чуть сзади, слегка придерживая его за рукав. Вдруг из ворот выскочили ребята и, налетев на бригадмильца, чуть не сшибли его с ног. Антон все понял и побежал. За его спиною раздался пронзительный свисток и топот ног, - оправившись от неожиданности, бригадмилец, видимо, бежал за ним. Но Антон бегал хорошо и за это время успел уже оторваться от своего преследователя. Может быть, это и выручило бы его, но на новый свисток бригадмильца из других ворот выбежал дворник и схватил Антона за шиворот. Подоспевший бригадмилец опять завернул ему руки за спину и вместе с дворником доставил в милицию.
  
  6
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  И что с ним творится?
  
  Уже давно затихли шаги Антона на лестнице, а Нина Павловна все стояла, горестно глядя перед собою. И перед нею, как вехи жизни, возникали обрывки воспоминаний, мысли, вопросы... Но вехи эти покуда не вели - мелькали, путались и возвращали ее к одному и тому же пронзившему сердце вопросу: что с ним?
  
  И прежде всего - когда?.. Когда это началось? И что началось?..
  
  Нина Павловна и на эти вопросы не могла дать себе ответа. Она не представляла во всей последовательности и сложности развития сына - с самого начала и вот до этой горестной минуты. В памяти возникали обрывки неясных воспоминаний о каких-то случаях, каких-то происшествиях и неприятностях. Но как, из чего вырастали эти неприятности, Нина Павловна не могла себе объяснить. Раньше она ни о чем не задумывалась: сын рос как растение. Но в этом она боялась сейчас признаться и загоняла подобные мысли свои, и сомнения, и угрызения в самые глухие закоулки души. Нет, она, конечно, делала все что могла, но что она могла сделать? И разве одна воспитывала сына? А бабушка? А школа? А...
  
  И, как нарочно, в этот самый момент раздался звонок. Нина Павловна сняла фартук, привычным движением руки взбила волосы и пошла открывать дверь.
  
  - Можно войти?
  
  Перед нею стояла полная, средних лет женщина в несколько старомодной, строгой шляпке, надвинутой на самый лоб. Лоб был большой, выпуклый, перерезанный скорбной морщинкой, но глаза под ним смотрели живо и пытливо. В них даже вспыхнули лукавые огоньки, когда женщина заметила мелькнувшую на лице Нины Павловны тень досады.
  
  - Можно войти? - повторила она вопрос.
  
  - Почему же нельзя? - не очень дружелюбно ответила Нина Павловна.
  
  - Вы чем-то расстроены?
  
  - Ну мало ли? Всякое бывает!.. Раздевайтесь.
  
  Это была Прасковья Петровна Пчелинцева, учительница географии и новый классный руководитель Антона.
  
  - А расстроена я вот чем! - решительно начала Нина Павловна, когда гостья разделась и прошла в комнату. - Что же это в конце концов выходит? Кончается вторая четверть, а у Антона по всем математикам опять двойки намечаются!..
  
  - Я вас не совсем понимаю, Нина Павловна, - сдержанно, по опыту предчувствуя горячий разговор, заметила Прасковья Петровна.
  
  - Да что же тут понимать? По всем предметам он успевает, а по математике - двойка за двойкой...
  
  - А кто же здесь виноват? Учитель? - все больше настораживаясь, спросила Прасковья Петровна.
  
  - А кто же виноват, если ученик не понимает того, чему учит учитель?
  
  - А если он не хочет понимать? Вы это допускаете?
  
  - Значит, учитель не заинтересовал! Учитель должен давать знания так, чтобы они привлекали детей, а не отталкивали. А мы привыкли обвинять во всем ребенка. А разве нет неправильностей и несправедливости со стороны учителей? У детей от этого возникает апатия к учебе, а то они и вовсе бросают заниматься и попадают в тяжелое положение!.. Главное - школа!
  
  - Что может сделать школа, если родители ей не будут помогать?
  
  Намечался затяжной, тысячу раз повторявшийся и пожалуй, бесплодный спор между родителем и учителем.
  
  Но Прасковья Петровна решила выслушать все и постараться понять, а Нина Павловна, наоборот, не могла удержаться, чтобы не высказаться, не вылить накопившееся в душе недовольство.
  
  - Тоник четыре школы прошел. Мы всяких учителей видели! - раздраженно говорила она. - Один пришел - не улыбнулся и ушел - не улыбнулся. Другая - истеричка, чуть что - в крик!..
  
  - А третья? - спросила Прасковья Петровна, продолжая внимательно следить за своей собеседницей.
  
  - Ну, конечно, бывают и третьи, - согласилась Нина Павловна. - Всякие бывают, а такой, как Вера Дмитриевна, я и не помню: как невзлюбила Антона, так и садит двойку за двойкой...
  
  - Ну зачем?.. - поморщилась Прасковья Петровна. - "Невзлюбила", "садит"... Ведь вы умная женщина!
  
  - Вот потому все и вижу, что умная! - не сдавалась Нина Павловна. - С самого начала: не так сказал, не так прошел, не так поднялся, не так сел. Ребята, видите ли, смеются, когда он встает. А чем он виноват? Я у него спрашиваю, он говорит: я сам не знаю, чего они смеются... А эта - все в строку, да все с ехидцей, да с подковырочкой. Он вздохнул, ребята засмеялись, - она говорят, он нарочно вздыхает. Да ведь у вас-то он не такой, на ваших уроках?
  
  - Нет, не такой.
  
  - Ну вот! А вы знаете, как он о ваших уроках отзывается? И вообще, он географию любит, и книжки читает, и какую-то географию Марса выдумывает... О путешествиях разных фантазирует. Он с детства такой фантазер!..
  
  - Ну, что хорошо в детстве, не всегда хорошо в юности, - заметила Прасковья Петровна. - И мне, конечно, приятно, - для каждого учителя это великая радость, если он пробуждает в ученике интерес к своему предмету. Но нельзя заниматься только тем, что нравится. Есть еще слово: нужно! На этом и формируется личность, воля, характер, понимание свободы и необходимости: делать то, что нужно. Это основа и общественного чувства - обязанность, долг. А для вашего Антона - вы меня простите, Нина Павловна, - для вашего Антона ничего этого не существует. Да-да!.. Нет, вы помолчите! Теперь вы послушайте меня!..
  
  Прасковья Петровна была уже совсем не та - не было ни лукавых блесток, ни пристального, изучающего спокойствия во взгляде, даже скорбная морщинка на лбу приняла другое, энергичное выражение. И такие же энергичные ноты появились у нее в голосе, в жесте, в секущем воздух взмахе руки, когда она говорила о великом значении - "нужно".
  
  - Вы говорите о каких-то придирках, о чрезмерной требовательности: не так прошел, не так сказал, не поклонился. А как же? А если во время урока он ложится на парту и делает вид, что спит, а может быть, действительно спит? Нельзя! Нельзя так! Нельзя!.. Нужен твердый внутренний распорядок жизни. Перегибы? Может быть, есть и перегибы. Но в основном - нужен порядок и нужно, чтобы ученик чувствовал ответственность за этот порядок.
  
  Новый секущий взмах руки подкреплял категоричность этого утверждения и неослабевающую силу ответной атаки.
  
  - Перегибы есть и у Веры Дмитриевны. К тому же - она больной человек. Не будем скрывать - со странностями человек.
  
  - Ну, так можно все оправдать! - возразила Нина Павловна, - То странности, то болезни! А при чем здесь дети? Простите, пожалуйста! Но кончается четверть, она мне обещала спросить Антона и не спросила.
  
  - Как не спросила?
  
  - Он пришел сегодня расстроенный... Я поинтересовалась - спрашивали его по геометрии, он сказал - нет.
  
  - А про то, что он рисовал карикатуру на учительницу, он вам сказал?
  
  - Нет.
  
  - А про то, что самовольно ушел из класса, сказал?
  
  - Нет...
  
  - Вот видите! Вот где нужно искать корень: у вас нет контакта с сыном. Кстати, где он сейчас?
  
  - Вероятно, у бабушки...
  
  - То есть как "вероятно"?
  
  Нина Павловна поняла, что она проговорилась.
  
  - Вы даже не знаете, где ваш сын! - решительно перешла в наступление Прасковья Петровна. - Вот здесь, повторяю, и нужно искать корни. И не валите все на Веру Дмитриевну. Поверьте мне, это прекрасный преподаватель!
  
  - Да ведь есть преподаватели, а есть учителя, - пыталась еще сопротивляться Нина Павловна.
  
  - Это верно, - согласилась Прасковья Петровна. - Но преподавание тоже воспитывает, особенно математика. И когда Вера Дмитриевна требовала сегодня от Антона логического обоснования, а не простой зубрежки, я не могу ее за это обвинять. И она не считает положение Антона безнадежным, - я говорила с ней. Но у него чего-то не хватает в основах. Он бродил по разным школам, по разным учителям, и где-то что-то было упущено. Может быть, им самим, может быть, учителями, - теперь сказать трудно. Но факт остается фактом.
  
  Горячась и наступая, Прасковья Петровна не переставала наблюдать и видела, как постепенно спадал с ее собеседницы воинственный пыл, как менялись се глаза, как осмысленнее и вдумчивей становился взгляд и тени сомнения наплывали на ее лицо.
  
  - Ну так что же делать? - растерянно спросила наконец Нина Павловна.
  
  И Прасковья Петровна, глядя на нее, смягчилась, успокоилась, и в глазах ее появился мягкий и добрый свет.
  
  - Давайте, Нина Павловна, искать главное. Какой, по-вашему, самый основной недостаток у вашего Антона? Я понимаю, что матери об этом, может быть, трудно говорить и больно.
  
  - И страшно! - чуть слышно добавила Нин
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  а Павловна.
  
  - Ну, не будем вдаваться в панику, давайте лучше разбираться в том, что есть, - сказала Прасковья Петровна. - По-моему, главное в Антоне - это расхлябанность. Расхлябанность чувств, расхлябанность воли, расхлябанность личности. Но ведь на хляби ничего не построишь. И попробуем быть потверже. Только вместе! Зажмите в кулак свое сердце, и будем вводить Антона в берега. Муж вам поможет в этом?
  
  - Я думаю, - тихо и не совсем решительно ответила Нина Павловна.
  
  Прасковья Петровна уловила эту мимолетную тень нерешительности, но спрашивать ни о чем не стала и ободряюще улыбнулась:
  
  - Будем пробовать! - А потом, подумав, добавила: - Прежде всего нужно, чтобы он сам взялся за себя. Ведь без него-то без самого мы ничего не сделаем. Мы только помогаем развитию человека. Нельзя вдолбить. Внушение - не воспитание. Прочно только то, что человек понял, до чего дошел сам, своим умом и своим опытом, и что стало его, собственным... Ну и я, со своей стороны, приму меры. Ребят настрою. У нас есть чудесные ребята.
  
  - Так где же они?.. - загорячилась опять Нина Павловна. - Вы меня простите, но где же они, эти ваши чудесные ребята? Почему же мой мальчишка один среди них, как столб в поле?
  
  - А вы ему этот вопрос задавали?
  
  - Задавала!.. Говорит, товарищей хороших нет...
  
  - Да ведь дружба дело обоюдное, А он сам никого знать не хочет!
  
  - Вот уж действительно: малое дитя спать не даст, с большим и сама не уснешь! - вздохнула Нина Павловна.
  
  - Ничего, все будет хорошо! - успокоительно сказала Прасковья Петровна. - Откровенно говоря, конечно, жалко, что его перевели из того класса. Смотрите, в какой оборот взяли девочки Антона. Взяли и отвели! Это - ядро. А вокруг него можно любой коллектив создать. А у меня такого ядра нет. У меня и коллектива еще настоящего нет. Все новые! Все разные! И вот только-только что-то стало складываться и намечаться, и вдруг - он! Опять новый и неимоверно колючий, самостийный какой-то, анархический.
  
  - И обиженный! - заметила Нина Павловна.
  
  - Чем-то, кажется, и обиженный! - согласилась Прасковья Петровна. - И вот вы понимаете: с одной стороны не крепкий еще, только что складывающийся коллектив, а с другой стороны он, не признающий никаких коллективов. Все это очень сложно! - вздохнула Прасковья Петровна. - Но ничего! Будем работать!
  
  Прасковья Петровна поднялась и энергичным жестом протянула руку. Нина Павловна пожала ее и слабо улыбнулась.
  
  - Ну вот!.. Встретила вас - хотела ссориться, а получился нужный разговор...
  
  - А зачем нам ссориться? Главное - вместе!
  
  7
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Нина Павловна сама не знала, почему она запнулась когда Прасковья Петровна спросила ее о муже. Нет, она не сомневалась: Яков Борисович, конечно, не откажет ей в помощи!.. И если дрогнул ее голос, то только потому, что она усомнилась в другом: как примет Антон эту помощь не любимого им человека?
  
  И как все это вышло и получилось? Это сейчас было для Нины Павловны самым больным местом.
  
  Жизнь с первым мужем, отцом Антона, у нее не удалась. Как и почему - об этом теперь поздно думать. Виноватым она считала, конечно, его, но теперь ее сердце терзалось другим: как наладить новую жизнь и почему она не получается? И началось это, пожалуй, с вопроса Антона: "Мам! А как мне его звать?"
  
  Да! С этого и началось...
  
  Это было накануне переезда на новую квартиру, к Якову Борисовичу, когда завязаны были уже чемоданы в Нина Павловна с внутренним трепетом ждала завтрашнего дня, того дня, когда она станет хозяйкой отдельной квартиры и женой солидного, положительного человека.
  
  Познакомилась она с ним на одном заседании, на котором стенографировала. Заседание было важное, с участием видных людей, крупных ученых и даже одного члена правительства, и Нина Павловна не без гордости отнеслась к тому, что пригласили именно ее. Хотя иначе как будто и не должно было быть: она почти кончила институт иностранных языков, работала и переводчиком, и секретарем в крупных хозяйственных организациях, была за границей. Сталкиваясь с самыми различными вопросами, она всегда старалась разбираться в них и, если нужно, даже кое-что подчитать, а потому ход прений она воспринимала не механически и, следовательно, меньше путала и ошибалась. За это ее и ценили, хотя, конечно, не исключено, что какую-то роль в этом играла ее фигура - в меру стройная, в меру пышная, и цвет волос и кожи, и умение держаться, и умение одеваться. Одним словом, она была, что называется, культурной стенографисткой.
  
  Среди других участников прений, может быть, и более видных, может быть, и более ученых, она не могла не выделить Якова Борисовича. Он не читал, как дьячок, по записке, не мямлил и не шепелявил, не экал и не акал, не глотал окончания слов, а так строил речь, что ее потом было очень легко переводить на машинку. Не могла не отметить она и его красивый баритон, и свободную манеру держаться, и умение ответить на реплику, и в конце концов его пышную шевелюру и волевые складки у губ. Все это как-то увязывалось для нее с тем, о чем с большим жаром говорил этот интересный мужчина. Он руководил крупной московской стройкой, был недоволен руководством главка и ставил перед ним ряд важных вопросов.
  
  Но ораторы поднимаются на трибуну и уходят с нее, исчезая в общей массе многоликого зала. Так, вероятно, исчез бы и Яков Борисович, если бы он не сделал в своем выступлении несколько ссылок на иностранные журналы. Эти ссылки потребовали сверки, а при сверке Нина Павловна незаметно подчеркнула и свое знание языков, и свободную ориентировку в том, о чем шла речь в выступлении Якова Борисовича. Остальное доделали улыбка и ямочки на щеках. После одной сверки потребовалась другая, затем нужно было выправить всю стенограмму и просмотреть ее в окончательном виде, а результатом этого был обмен телефонами и многозначительное прощание.
  
  К сожалению, Яков Борисович оказался человеком женатым, имел тоже сына. Правда, это не мешало ему сначала изредка, потом все чаще и чаще позванивать Нине Павловне на работу, но она старалась говорить официальное и суше, соблюдая дистанцию, которую подсказывало ей женское чутье - не позволить ничего лишнего и не оттолкнуть совсем. Да! И не оттолкнуть совсем. Потому что от себя она не могла скрывать, что ей приятны были эти звонки. Ну почему не позволить себе маленькую роскошь - сознание того, что тобою интересуются? Только это одно, немножко тщеславное, немного горделивое сознание! Но это "одно" повлекло за собой другое, третье, и вот между ними установилось уже то невидимое "что-то", от чего невозможно отделаться. Вот уже скучно, если долго нет звонка, и даже обидно, если он не может прийти, как условились...
  
  Иногда появлялось сознание греховности того, что совершается, но оно меркло перед сладостью переживаний, перед радостью встречи, перед вниманием, которым окружил ее Яков Борисович. Он был совсем другим, чем те многие, которые попадались на жизненном пути Нины Павловны после крушения ее первого брака. Сначала слишком сильна была боль от этого крушения, и хотя ее очень утешала мама, утешала соседка Бронислава Станиславовна ("Что вы, милая! У вас еще морщин нет, вы еще такого мужчину себе найдете!"), но боль не прекращалась и порождала возмущение, апатию, гордость, презрение - презрение ко всем мужчинам вообще и к тем, кто обращал на нее внимание, в частности.
  
  Потом постепенно пошло наоборот: внимание стало радовать, льстить, но жизненный опыт не позволял уже бросаться очертя голову: возникали то одни требования к человеку, то другие, иной раз, может быть, даже придирки, капризы, и оказалось, что с возрастом все обстоит куда более сложно и трудно. В отношениях с Яковом Борисовичем все эти трудности куда-то исчезли - все было как в молодости. Вместо них возникали другие вопросы и препятствия - как быть с его женой, с сыном? Но и эти препятствия разлетелись, словно карточные домики: когда было нужно, Яков Борисович умел все ломать на своем пути.
  
  Это было и страшно и сладостно, и у Нины Павловны захватило дух от налетевшего на нее вихря.
  
  Она выдержала разговор с матерью, даже с прямым и резким братом Романом, решительно восставшим против намечавшегося брака, она выдержала объяснение с женой Якова Борисовича, она выдержала ехидные намеки соседок насчет отдельной квартиры, машины и дачи, которую начинал строить Янов Борисович. Эти намеки она отметала с горделивым презрением: ей не нужны были ни машина, ни дача, ей просто надоело быть одной, ей надоело жить как по веревочке, на свою зарплату, и, в конце концов, она просто полюбила. Имеет же она право любить?
  
  И сын... Антон подрастает, и одной управляться с ним становится трудно - нужен мужчина в доме.
  
  А соседки - на то они и соседки - пусть судачат!
  
  Так были разрешены все затруднения, и Нина Павловна, закрыв на все глаза, отдалась захватившему ее потоку, и вопрос сына застал ее врасплох;
  
  - А как мне его звать?
  
  Она не сразу нашлась тогда, что ответить сыну, замялась, и эта минутная заминка была, очевидно, воспринята им как признание неправомерности того, что совершается. И хотя в следующую минуту она обняла его за плечи и стала объяснять, как ей трудно одной, стала убеждать, что он уже большой мальчик и все поймет, Антон сказал:
  
  - Я буду звать его Яков Борисович. Ладно?
  
  И у нее не хватило духу не согласиться с этим.
  
  Вот с этого и началось. В новой квартире Антону выделили отдельную комнату, и он в ней замкнулся, как рак-отшельник в своей раковине. Сначала это находило объяснение: мальчик вырос и жил в шумной и многолюдной квартире, и теперь его, конечно, забавляло обладание собственным углом и сознание своей независимости, Да и сами "молодые" супруги не возражали на первых порах против такой его уединенности. В своем упоении собственным счастьем они не сразу заметили, как уединенность мальчика стала переходить в отъединенность: Антон выходил из своей комнаты лишь к обеду и ужину и, ссылаясь на уроки, сидел у себя взаперти, как квартирант. А когда Нина Павловна попыталась с ним поговорить об этом, она уловила в его ответе совсем неожиданные ноты: "я" и "вы".
  
  Особенно эта отъединенность сказалась в отношении Антона к своему новому отцу, которого, впрочем, он так и не стал называть отцом. Яков Борисович сначала взял по отношению к нему несколько вольный, даже панибратский тон ("ну, голуба моя") и разрешил ему курить. Антон этим правом охотно воспользовался. Но когда тот попытался вмешаться в его школьные дела, то получил отпор.
  
  - А какая вам забота? - заявил ему Антон, всем своим видом подчеркивая то самое "я" и "вы", которое отметила Нина Павловна.
  
  Яков Борисович попробовал сначала не придавать этому значения, но то же самое повторилось и в другой раз, по другому поводу, и в третий, в более резкой форме ("На это у меня мама есть"), Яков Борисович обиделся и сделал крутой поворот в обратную сторону.
  
  Вообще сквозь розовую дымку первоначального очарования в нем постепенно стали проступать для Нины Павловны новые, неожиданные и не всегда приятные черты - и чрезмерное внимание к себе, и излишняя самоуверенность, и настойчивость, и бесцеремонность. Свое первое разочарование Нина Павловна пыталась подавить ссылками на разного рода причины и обстоятельства, которыми можно было объяснить постепенно проявившиеся черты характера ее нового супруга. Потом объяснения стали переходить в примирение: не все люди идеальны, да идеальных людей и вообще нет - у каждого свои недостатки...
  
  Но Нине Павловне об этом не хотелось думать. Главное сейчас другое: как поступить с Антоном? Помимо всего прочего, это для нее действительно был один из аргументов при решении вопроса о новом устройстве своей судьбы: сын растет, сын заметно грубеет, из послушного, мягкого мальчика превращается в нервного и колючего подростка, управляться с ним становится все труднее. В доме поэтому нужен авторитетный мужской голос. Но получилось другое, Яков Борисович перегнул палку - стал к нему суровым до непримиримости.
  
  Особенно болезненно был пережит всей семьей один случай.
  
  Дело было летом, на даче. Соседки оказались не во всем неправыми: Яков Борисович действительно начинал строить дачу. Вернее, через дачно-строительный кооператив своей организации он получил участок, а дачу договорился строить вместе со своей сестрой, работавшей зубным врачом в одной из московских поликлиник. Ей старики родители завещали свой дом. Дом был старый, провинциальный, находился в глуши и стоял заколоченным. Яков Борисович предложил перевезти его на полученный им участок и, приложив руки и деньги, соорудить из него настоящую дачу на две семьи: одну половину для сестры, другую - для себя с Ниной Павловной.
  
  И вот на только что отстроенной даче Антону поручили поставить самовар. Самовар был новый, купленный для полного дачного великолепия, о котором откровенно стала теперь мечтать Нина Павловна. Антон очень неохотно взялся за дело - у него были какие-то свои планы. И, задумавшись об этих планах, оп допустил небрежность: самовар разжег, а воды не налил. В результате самовар распаялся. Нина Павловна охнула, а Яков Борисович с ожесточением сказал:
  
  - Разве можно такому растяпе поручать какое-либо дело.
  
  Антон обиделся и убежал в лес. Он просидел там до вечера, слышал голос матери, которая искала его, но откликаться не хотел и, только когда уже совсем стемнело, явился домой...
  
  Словом, вместо облегчения и помощи вышло обратное, и Нине Павловне теперь часто приходилось думать о том, как примирить сына с его новым отцом и отца с его новым сыном...
  
  Думала она об этом и сейчас: как сказать обо всем случившемся Якову Борисовичу и как он к этому отнесется?
  
  Она взглянула на часы и заторопилась - Яков Борисович вот-вот должен прийти, а она была еще не одета. Она считала, что нужно поддерживать то очарование, из которого выросла любовь и без которого она неминуемо угаснет. Поэтому она, конечно втайне от мужа, очень заботилась о цвете лица, вглядывалась в каждую морщинку. Поэтому и своему домашнему туалету она придавала большое значение и старалась не встречать мужа "распустёхой".
  
  Яков Борисович пришел, как всегда, бодрый, оживленный, переоделся в свою любимую, скромную на вид, но дорогую пижаму из гладкой серой ткани (полосатых пижам он не любил - на матрас похожи!) и стал рассказывать, как этот сук-кин сын Иван Петрович, в ответ на его критику, сорвал ему график поставки цемента и чуть ли не лишил премии, а он сделал то-то и то-то и на премию все-таки вытянул.
  
  Нина Павловна слушала его рассеянно, ожидая, когда спадет с него первоначальный пыл: и он в конце концов заметит ее беспокойство. Но, рассказав об одном, Яков Борисович перешел на другое: и вот в его баритоне вместо возмущения уже играет незлобивый, добродушный смех по поводу того, что этот вахлюй Семен Петрович не рассчитал, принял завышенный план и вот теперь прошляпил премию.
  
  Нина Павловна слушала мужа теперь уже с обидой: перед ним сидит близкий человек, у человека этого душа разрывается на части, а он ничего, он совсем ничего не замечает!..
  
  - Слушай! Янов Борисович! - прервала она наконец его рассказы. - Оставь это!
  
  Такое необычное, по имени-отчеству, обращение произвело свое действие: Яков Борисович остановился я тут только заметил расстроенное лицо жены.
  
  - А что?.. Что случилось?
  
  Нина Павловна рассказала ему о событиях дня - о столкновении с сыном и разговоре с учительницей.
  
  - Ну вот! Я тебе говорил!
  
  - Что? Что ты мне говорил? - с прорвавшимся вдруг раздражением спросила Нина Павловна, но Яков Борисович в ответ только вскинул свои густые, красивые брови.
  
  - Напомнить?
  
  Это был намек на один крупный разговор между ними, когда в своем стремлении сломить сопротивление Антона Яков Борисович очень резко и обидно отозвался о нем. И тогда, в запальчивости, у нее вырвался упрек:
  
  - Чужое своим никогда, видно, не будет!
  
  - Ах, так? - обиженно сказал Яков Борисович, - Ну, пожалуйста! Тогда и управляйся со своим архаровцем как хочешь!..
  
  Он делал вид, что ему все равно, и подчеркнуто старался не вмешиваться в дела Антона. Но теперь в пересказанных Ниной Павловной словах учительницы он увидел поддержку себе и явно торжествовал.
  
  - Боюсь только, что поздно. Ежовые рукавицы тоже в свое время нужны. А теперь его, может быть, нужно на работу устраивать. Вот поработал бы и узнал, почем сотня гребешков!
  
  - А школа? - встрепенулась Нина Павловна. - Ну, знаешь, это легче всего: отделаться от парня, а там - как хочешь!
  
  - Ну, смотри сама! - Яков Борисович развел руками.
  
  В доме установилась напряженная тишина, и среди этой тишины вдруг раздался телефонный звонок. Трубку взяла Нина Павловна и услышала мужской голос:
  
  - Это квартира Шелестовых?
  
  - Да. А в чем дело?
  
  - Говорят из отделения милиции. У вас есть сын Антон?
  
  - Да, - упавшим голосом ответила Нина Павловна.
  
  - Он нами задержан.
  
  - Как "задержан"? За что?
  
  - Приезжайте, узнаете. Запишите адрес.
  
  8
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  В милицию Нина Павловна поехала одна. Яков Борисович сначала отказался, потом как будто согласился, но Нина Павловна решила в последнюю минуту, что его посещение милиции может все испортить, и Яков Борисович охотно признал правильность этого решения.
  
  Дорогой Нина Павловна все передумала - и так ничего и не смогла придумать. Тоник мог плохо учиться, Тоник мог шалить, даже грубить, но он ничего не мог сделать такого, чтобы попасть в милицию. Но в то же время он был там и в чем-то, очевидно, провинился. А может быть, нет? Может быть, зря попал? Разве так не случается?
  
  Нина Павловна искала указанный ей номер дома, когда наперерез ей, с другой стороны улицы, мелькнули три тени, и среди них она неожиданно увидела Вадика.
  
  - Нина Павловна? Вы милицию ищете? Вот она! - указал он на кирпичное, неоштукатуренное здание с трафаретной сине-красной вывеской. - Только вы не беспокойтесь! Тонику ничего не будет... С ним проведут воспитательную беседу и отпустят.
  
  - Простите, Вадик, но откуда вы? - оторопела Нина Павловна. - И откуда вы все знаете?
  
  - А потому, что он ни в чем не виноват! Он только за мальчишку заступился, а привлекать за это у них нет такой статьи. Вот если бы он сопротивлялся, - наоборот, бригадмилец ему руки ломал, и его можно бы к ответственности привлечь. У нас и свидетели есть!..
  
  - Подождите, подождите, Вадик! - остановила его Нина Павловна. - Я уж как-нибудь сама разберусь. Вы расскажите, что произошло?
  
  По рассказам Вадика и других, наперебой вмешивавшихся в разговор ребят, так оно и получилось, как она думала: Антон ни в чем не виноват. Кого нужно, не ловят, а к ни в чем не повинным детям привязываются!..
  
  В таком настроении она решительно открыла дверь красного здания и столь же решительно постучала в дверь детской комнаты, которую ей указали. И первое, что она увидела, открыв дверь, был ее Тоник. Он сидел на стуле, сильно сгорбившись, и теребил в руках шапку. Когда она вошла, он вскинул на нее глаза и тут же отвел их, потупившись...
  
  - Гражданка Шелестова? - спросила ее женщина в милицейской форме с погонами старшего лейтенанта.
  
  - Да.
  
  - Я инспектор по детской работе Маркелова. Скажите, это ваш сын?
  
  - Да.
  
  - Шелестов Антон Антонович? Правильно?
  
  - Правильно.
  
  - А почему же ты сначала сказал неправильно? - спросила Маркелова Антона. - Да еще ложный адрес указал, пытался ввести в заблуждение органы милиции.
  
  - Совершил нарушение, сынок, имей мужество
  Начинающий трейдер? Забирай 3 книги
  Скачай 3 книги для новичков и начинающих трейдеров - Бесплатно! Просто и без воды.
  tradingteach.org
  
  Яндекс.Директ
  18+
  ответить, - сказал другой, сидевший здесь же человек в гражданском костюме, с черными как смоль волосами и такими же черными крутыми бровями.
  
  - А какое нарушение? - преисполненная воинственного настроения, резко спросила Нина Павловна. - За что вы его забрали?
  
  - Не забрали, а задержали, - поправила ее Маркелова.
  
  - Ну все равно - задержали!.. Если он вступился за мальчика и хотел ему помочь, так за это нужно ломать руки и тащить в милицию? Неужели у вас нет других, более важных дел?
  
  Антона в обиду она решила не давать - мало ли что они могут на него наговорить!..
  
  - Статью пришить хотят, - почувствовав поддержку матери, осмелел Антон.
  
  - Не пришить, а применить. И если нужно применим! А пока помолчи! - Маркелова строго взглянула на него и, обратившись к Нине Павловне, спросила: - А откуда вы знаете, что случилось в кино?
  
  - От свидетелей, очевидно! Мне ребята все рассказали...
  
  - Ребята? - переспросил тот, чернобровый.
  
  Он встал из-за стола, и тогда оказалось, что это небольшого роста, довольно плотный, но никак не толстый человек. Говорил он с легким украинским акцентом.
  
  - Это они, значит, пытались тебя у патруля отбить?
  
  - Ничего они не пытались, и вообще никто меня не отбивал, - продолжая теребить свою шапку, проговорил Антон, - Это я сам...
  
  - А зачем ты сюда, летяча пташка, ездишь совсем из другого района? - спросил опять чернобровый. - Где тут для тебя мед намазан?
  
  - А разве из района в район ездить нельзя? - ответил Антон. - Ездить я могу куда угодно, и запретить мне вы не имеете права!
  
  - Не имею, это верно! - засмеялся чернобровый. - Не зря, сынок, грамоте обучался, права свои добре знаешь, на пять с плюсом!
  
  - А есть люди, очень хорошо заучившие свои права и ничего не желающие знать о своих обязанностях, - добавила инспектор Маркелова.
  
  - Чуешь? - спросил Антона чернобровый. - Это в твой огород камушек! - Он быстро повернулся к Нине Павловне: - А какие хлопцы вам рассказали все? Вы их знаете?
  
  - Мама! - предупреждающе сказал Антон.
  
  - А ты, сынок, помолчи! - остановил его чернобровый, продолжая всматриваться в Нину Павловну.
  
  Она не знала, что сказать. Она совсем не подготовилась к такому положению: сын и милиция. Кому помочь? Кому поверить? На чью сторону стать?..
  
  - Ох, не знаю!.. - вздохнула Нина Павловна. - Все это меня очень тревожит...
  
  - Тревожиться, мамаша, нужно не тогда, когда сын в милицию попал, а раньше, - сказала инспектор Маркелова.
  
  - И воспитывать дите нужно, пока оно поперек кровати лежит, а как вдоль легло - поздно! - добавил чернобровый и повторил свой вопрос: - Ну, а ребят-то тех вы знаете?
  
  - Знаю, - проговорила Нина Павловна. - Вернее, одного только знаю...
  
  - Мама! Я запрещаю тебе говорить! - встревоженно проговорил Антон.
  
  - А я запрещаю тебе говорить! - прикрикнула на него Маркелова. - А ну выйди! В коридоре посиди, на диванчике. Освежись!
  
  - И тильки запомни! - сказал от себя чернобровый. - У нас тут есть книжечка. Вот она. Чуешь? "Кого, когда и за что"... Вот в эту книжицу нынешнего числа тысяча девятьсот нашего года теперь записано. Нет, погляди, погляди! "Шелестов Антон Антонович". Ну, а за что - сам знаешь, за то самое. Чуешь? Ну то-то! Иди и больше не попадайся.
  
  Он улыбнулся, и тогда на его щеках выдавились неожиданные, совсем девичьи, добродушные ямочки.
  
  Когда Антон вышел, Нине Павловне пришлось рассказать и о себе, и об Антоне, и о бабушке, и о Вадике.
  
  - Сына вашего мы могли бы привлечь к ответственности за хулиганство, дебош в общественном месте и сопротивление органам власти. Статья семьдесят четвертая, - сказала Маркелова. - Но мы пока этого не делаем. Мы предупредили его, предупреждаем вас и предупредим школу и ваше отделение милиции по месту жительства. Нужно принимать меры. Можете идти!
  
  Нина Павловна вышла, а когда закрыла дверь, услышала из-за нее голос чернобрового:
  
  - Ну и мать!..
  
  9
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Антон сидел в коридоре на деревянном диванчике, прислушиваясь к приглушенным голосам за дверью... Дверь отворилась, вышла взволнованная и возбужденная Нина Павловна и резко сказала ему:
  
  - Пойдем!
  
  Антон поднялся и покорно пошел за нею, но за его покорностью Нина Павловна чувствовала недовольство. И действительно, едва они вышли на улицу, он спросил:
  
  - Накляузничала небось?
  
  - Что нужно, то и сказала, - коротко ответила Нина Павловна.
  
  Не успели они пройти и нескольких шагов, как с другой стороны улицы, им наперерез, опять метнулись те же три тени.
  
  - Ну как? Все в порядке?..
  
  Нина Павловна остановилась и сказала:
  
  - Простите, Вадик!.. Оставьте нас в покое!
  
  Она повернулась и пошла, с болезненным вниманием прислушиваясь, идет ли за нею сын? Она хотела уже окликнуть его, как услышала, что он, задержавшись на несколько мгновении с ребятами, нагоняет ее. Нагнав, он зло прошипел:
  
  - Что ты на моих товарищей набрасываешься?
  
  - Тоник! - в ужасе остановилась Нина Павловна. - Неужели ты ничего не понял?
  
  - А что тут понимать? Все ясно! - с поразившей Нину Павловну упрямой, жесткой нотой в голосе ответил Антон. - Ни в чем я не виноват. За мальчишку заступался - подумаешь, обеднели бы они, если бы мальчонку в кино пропустили?
  
  - Кто "они"? - возразила Нина Павловна. - Да и мальчишка-то был без билета!
  
  - Ничего не без билета. У него билет был, только на другой сеанс... Деньги-то уплачены.
  
  Нина Павловна растерялась - она ничего не могла понять. Это было что-то совсем другое - другие понятия, другая логика, все другое, странное, непостижимое.
  
  - Так что же? Неужели ты и в самом деле считаешь себя правым, Тоник? - спросила, почти выкрикнула она.
  
  Антон ничего не ответил...
  
  Потом, много позже, разбираясь во всей жизни и во всех ошибках - и сына, и своих собственных, - она вспомнила и этот разговор, и его молчание на такой важный, можно сказать, решающий вопрос: как он оценивает свой поступок?
  
  А сейчас она, сама не зная каким образом, перескочила вдруг совсем на другое:
  
  - А как же теперь с комсомолом?
  
  - Ты о комсомоле, кажется, больше меня думаешь, - усмехнувшись, сказал Антон.
  
  - Я вообще о тебе, кажется, больше тебя самого думаю!
  
  Все это было скачком из сегодняшнего дня во вчерашний, когда все было сравнительно благополучно и при двойках и при шалостях Антона была надежда, что все каким-то образом уладится, что Антон выровняется и пойдет обычным для всех ребят путем: кончит школу, поступит в институт. В какой? Об этом еще рано было думать. Лишь бы кончил школу и куда-нибудь поступил - на этом ее заботы и мечты кончались. Нужно только, чтобы кто-нибудь ему в этом помог, поддержал, увлек, и тут Нина Павловна не могла не думать о комсомоле. Но для того чтобы вступить в комсомол, нужно было хорошо учиться - во всяком случае, без двоек - и хорошо вести себя, а Антон... Получался заколдованный круг, но теперь все рушилось и отодвигалось в неопределенное будущее, разве могут принять Антона в комсомол после того, что произошло сегодня?
  
  Яков Борисович встретил Антона какой-то непонятной усмешкой:
  
  - Ну-ну?..
  
  Он стоял, заложив руки назад, и смотрел - не смотрел, а рассматривал потупившегося Антона.
  
  - Ну, что же ты?.. Рассказывай!..
  
  Нина Павловна рада была вмешательству Якова Борисовича. Теперь как раз был тот момент, когда особенно казался необходимым авторитетный мужской голос, о котором она мечтала. Но в то же время она чувствовала, что у Якова Борисовича все было не то: и вопрос не тот, и тон не тот, и усмешка не та - ненужная, обидная, злорадная какая-то усмешка... А на лице у Антона она видела упрямое, жесткое выражение, которое уже не раз пугало ее. Поэтому она вмешалась и стала сама рассказывать о том, что узнала в милиции.
  
  - А почему об этом мама рассказывает? - перебил ее Яков Борисович. - Почему обо всем не может рассказать сам герой? И именно - обо всем! Потому что история в кино - только следствие чего-то еще, другого. Правильно?
  
  Яков Борисович требовательно смотрел на Антона, но тот отмалчивался, глядя и сторону.
  
  - Вот это хуже всего! - с убежденностью, которая когда-то так понравилась в нем Нине Павловне, сказал Яков Борисович. - Хуже всего! Если человек совершает какую-то ошибку и не может честно признаться в ней, проанализировать свое поведение, даже просто рассказать об этом, - чего же еще от него ждать?
  
  Нина Павловна тревожно глянула на Антона. Последние слова Якова Борисовича чем-то напоминали ей историю с самоваром, и она испугалась, что Антон тоже заметит это. Но Антон продолжал смотреть в угол, и на лице его было безразличие и упрямство. Это заметил, очевидно, и Яков Борисович, и в голосе его появилось раздражение, которое он, однако, быстро подавил.
  
  - Искренность - основа честности, - сказал он, начиная ходить по комнате.
  
  Это было признаком того, что Яков Борисович собирается произносить речь. И действительно, он дошел до столика с телевизором, постоял, очевидно продумывая то, что им сказано, а потом, повернувшись, продолжал:
  
  - А может быть, наоборот... Может быть, и наоборот!.. Во всяком случае, между ними есть полная взаимозависимость. Диалектика, милый мой. Диалектика! Честность - основа всего. И в школе, и дома, и на производстве, и в общественной жизни, даже на улице. И вообще - какая может быть жизнь без честности? А у нас, в социалистическом обществе, тем более. Честь - это высший человеческий девиз! Вам об этом, вероятно, и в школе говорят, и в комсомоле... Хотя ты... Вот видишь, ты даже не комсомолец! Ты, вероятно, не читал Макаренко, Калинина. А как же без этого? Если воспитывать себя в коммунистическом духе, как же не обращаться к нашим классикам? Нужно равнять себя на большие горизонты жизни. Но этого нужно хотеть! А вот хочешь ли ты этого? И вообще - чего ты хочешь? Разобраться нужно в этом, разобраться! Я допускаю, сам ты не можешь, не в силах. Юность самонадеянна, но глупа. Так спроси! Поговори! Поделись!.. А ты молчишь!
  
  Нина Павловна с удовольствием слушала эту убежденную, хотя и немного выспреннюю речь. Вот наконец Яков Борисович нашел, кажется, настоящий тон, тон наставника, почти отца, строгого, принципиального, умного, который не просто ругает, а убеждает и увязывает случившееся с большими горизонтами жизни. И тем больше ее поразило уже не упрямое, а почти злое, исступленное лицо, с которым Антон слушал отчима. Он впился в Якова Борисовича глазами и следил за ним, за каждым его движением, как он ходил от дивана до телевизора и обратно.
  
  Вместо радости, которая только что охватывала ее, в душе Нины Павловны вдруг быстро, грозно стало нарастать необыкновенное волнение, тревога, почти отчаяние, и, когда все это достигло крайнего, невыносимого предела, она закричала:
  
  - Чего же ты молчишь, на самом деле? Дрянь ты этакая! Дрянь! Другие дети как дети, от других матери радости видят, гордятся ими, а ты?.. Яков Борисович старается тебя на путь направить, он с тобой как с сыном, а ты...
  
  Крик ее превратился в визг, готовый перейти в истерические слезы. Но в ответ на все это Антон сжал кулаки, напрягся как струна.
  
  - С сыном? - тихо проговорил он. - Как с родным сыном? А его собственный сын где? Собственный!
  
  - Антон! Да ты с ума сошел? - всплеснула руками Нина Павловна.
  
  - Ни с чего он не сошел, - с холодным спокойствием ответил ей Яков Борисович. - Он у тебя просто хам!
  
  10
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Раньше Елизавета Ивановна была преподавательницей химии. Успеваемость в ее классе всегда была хорошая, дисциплина тоже, и она была на лучшем счету как в школе, так и в районе. И, по правде сказать, она к этому привыкла и даже расстраивалась, если ее забывал упомянуть в своем докладе директор школы или заведующий роно. Привыкла она и к тому, что ее просили выступить почти на каждой учительской конференции, - и она выступала. Фигура у нее была видная, голос - зычный, охватывавший и без микрофона самый большой зал, а нрав - смелый, решительный, - выступления ее поэтому обычно имели успех.
  
  Вот почему, когда в районе построили новую школу, Елизавету Ивановну назначили туда директором. И она согласилась, тем более что школа была женская, а с девочками, как ей казалось, справляться все-таки легче. Елизавета Ивановна была энергичным, решительным человеком, у нее было много сил и здоровья, и, надо ей отдать справедливость, она совершенно их не щадила, - целые дни проводила в школе, вникала в каждую мелочь в очень быстро по всем требуемым показателям вывела школу на одно из первых мест в районе. На учительских конференциях она сидела теперь в президиуме и с еще большей ревностью следила за тем, как и в каком духе ее школа упомянута в докладе роно. С такой же ревностью Елизавета Ивановна охраняла все, на чем зиждился достигнутый ею порядок. Поэтому, между прочим, во всех спорах и дискуссиях того времени она был сторонницей раздельного обучения. В доказательство своей правоты она подбирала самые различные, пусть даже не очень основательные аргументы, а в глубине души просто боялась мальчиков. Когда же они, вопреки всем ее аргументам, пришли в школу, она растерялась. Вида она, конечно, не подала и решила встретить мальчиков во всеоружии. Она считала, что в обращении с ними прежде всего нужна железная дисциплина, а потому старалась не только поддержать, но и усилить тот внешний порядок, которым всегда отличалась ее школа. Об этом она даже сделала доклад на педсовете: "Дисциплина как фактор воспитания".
  
  Но чем больше старалась Елизавета Ивановна, тем больше она чувствовала, что в школе что-то начинает меняться: то одно происходит, то другое, и считавшееся ранее незыблемым начинало колебаться, а считавшееся невозможным - совершаться.
  
  В этом отношении ее особенно встревожила Марина Зорина. Дочь профессора, лауреата Государственной премии, Марина совсем не походила на тех, кто родительские заслуги принимает за свои и собирается прожить жизнь как луговой мотылек. Скромная и неброская с виду, она всегда была в числе тех, кто служил опорой и примером. Послушная, согласная, она во всем - в учении и в работе, в уборке школы, в сборе бумаги и лома, в любом предприятии - всегда была первой и казалась прозрачной как стеклышко. И вдруг стеклышко замутилось. Сначала Марина порадовала Елизавету Ивановну: привести мальчишку, сквернослова и хулигана, в кабинет директора - это не каждая сможет. Но когда Шелестова перевели за это в другой класс, Марина влетела в кабинет директора с небывалым и невозможным раньше вопросом: почему это сделано?
  
  - Как почему? - удивилась Елизавета Ивановна. - И почему ты спрашиваешь? Разве это тебя касается?
  
  - А разве я могу спрашивать только о том, что касается меня? - спросила Марина. - А если касается товарища?..
  
  Она стояла перед директором прямая, напряженная, готовая выдержать все что угодно.
  
  Но Марина тут же смутилась, покраснела, и у нее показались слезы. Она старалась их удержать, кусала губы, а слезы - предатели! - не слушались и потекли по щекам.
  
  - Это еще что такое? - строго спросила Елизавета Ивановна. - Что за сантименты?
  
  Марина вскинула на нее глаза и, круто повернувшись, выскочила из кабинета так же быстро, как и влетела.
  
  - Марина! Вернись! - крикнула вслед ей Елизавета Ивановна, но Марина не вернулась и ушла - тоже совсем необычный, порождающий тревогу поступок.
  
  Но главное, пожалуй, чего опасалась Елизавета Ивановна, было не столько состояние школы, которое пока не было сколько-нибудь угрожающим, сколько своя репутация. Вот только вчера она была в роно, и там, на совещании директоров, ее упомянули уже совсем в другом плане, Недавно в школе была иностранная делегация. Члены делегации только улыбались и жали руки, зато сопровождавшие их товарищи из гороно и, кажется, даже из министерства указали на ряд недостатков, о которых вчера и шла речь. Елизавета Ивановна пробовала оправдаться - сослаться на то, что мальчики принесли в школу новое, беспокойное начало, но заведующий роно сказал, что мальчики пришли во все школы, однако там дела идут значительно лучше, а "беспокойное начало" нужно вводить в рамки.
  
  Елизавета Ивановна и за ночь не сумела пережить полученную вчера обиду и в школу пришла взволнованная; привыкшая к похвалам, она впервые, кажется, перенесла такой позор, и все из-за каких-то распоясавшихся мальчишек, вроде "трех мушкетеров". А что с ними сделаешь? Вот разбили их троицу, а на переменах они все равно вместе и все, кажется, что-то замышляют или забьются в уборную и курят там от звонка до звонка и вообще ничего не хотят признавать.
  
  Или случай с доской Почета - с исчезновением с нее портрета Люси, старшей пионервожатой. Как? Почему? Это так и осталось неизвестным. А "мушкетеры" смотрят в глаза и смеются, а потом обнимутся и пойдут по коридорам:
  
  Есть мушкетеры!
  Есть мушкетеры!
  Есть мушкетеры!
  Есть!
  
  В таком настроении Елизавета Ивановна вошла в свой кабинет, усаживаясь, сердито двинула креслом, переложила лежавшие на столе книги с одного места на другое и принялась разбирать почту. И там среди прочего она обнаружила открытку: такого-то числа, таким-то отделением милиции "был задержан ученик вашей школы Шелестов Антон за недостойное поведение и дебош в общественном месте. Сообщается для принятия соответствующих мер"...
  
  - Шелестов? - Елизавета Ивановна с силою нажила кнопку звонка.
  
  - Пчелинцеву ко мне! - скомандовала она, когда в приоткрывшуюся дверь заглянула секретарша.
  
  Прасковья Петровна пришла на следующей же перемене, но пришла не сразу и явно торопилась - перемена была короткая. Поэтому Елизавета Ивановна не успела излить перед ней все свое возмущение и только, подавая открытку, кивнула:
  
  - Полюбуйтесь!
  
  Прасковья Петровна прочитала, покачала головой и так же коротко сказала:
  
  - Займусь!
  
  Но заняться этим она не успела: прозвенел звонок, и Прасковья Петровна пошла на урок.
  
  А во время урока к директору зашла старшая пионервожатая. Она была редактором школьной радиогазеты, и Елизавета Ивановна сказала ей:
  
  - Вот вы все ноете: материала нет. А вот вам! - и подала ей все ту же открытку.
  
  Пионервожатая прочитала и всплеснула руками.
  
  - Ужас какой! Елизавета Ивановна! Да разве это у нас раньше было?
  
  - Теперь опять в роно склонять по всем падежам будут! - сокрушалась Елизавета Ивановна.
  
  - И опять Шелестов! - добавила Люся.
  
  - А кому ж еще?.. Ну-ка, разделайте его! Чтоб никому повадно не было! Я такого безобразия в своей школе не потерплю!
  
  И Люся этого терпеть не хотела. Возмущенная происшествием со своим портретом, она искала виновников и упорно натыкалась на насмешливые глаза Шелестова и двух его друзей. Поэтому она со всей готовностью отозвалась на предложение директора, и на большой перемене по всем этажам школы прогремело по радио сообщение о позорном поступке ученика девятого "Б" класса Антона Шелестова. И как только оно прогремело, в кабинет директора прибежала взволнованная Прасковья Петровна.
  
  - Что это такое, Елизавета Ивановна? Что это значит?
  
  - А что?
  
  В холодном спокойствии директора только привычное ухо могло уловить глухой гнев, и Прасковья Петровна, еще более возмущенная и холодом этим, и деланным безразличием, разгорячилась.
  
  - Как же без меня делаются такие сообщения?
  
  - А с каких это пор мы должны согласовывать с учителями работу редколлегии?
  
  - Елизавета Ивановна! Я вас не понимаю! Я не просто учитель. Я - классный руководитель! И потом:
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  должны, не должны... Это - формально! Мы - педагоги! А Шелестов мой ученик, и вы поручили мне заняться этим делом. А теперь... Мне нужно было поговорить с ним, с матерью, вообще разобраться, подготовить актив, и вдруг... Теперь мне все испортили!
  
  - Как это - "испортили"? - тоже повышая голос, возразила Елизавета Ивановна. - Как может испортить общественное воздействие? Это использовать нужно, а вы... И пожалуйста, поменьше этого: поговорить, побеседовать... Таких гнать нужно, а не миндальничать с ними! На гнилом либерализме можно авторитет свой строить, а школу держать нельзя. А вы же видите, что у нас делается, нам школу спасать нужно!
  
  Опять прозвенел звонок, возвещавший окончание большой перемены. Прасковье Петровне нужно было идти на урок в другой параллельный класс, но она зашла в свой, чтобы встретить Антона и попросить задержаться после уроков. Но его не было.
  
  - Вероятно, где-нибудь со своими дружками, - холодно ответила Клава Веселова, комсорг класса.
  
  - Когда придет, скажи, что он мне нужен.
  
  Урок Прасковья Петровна, как всегда, вела с полным напряжением сил: производила опрос и "совершила путешествие", как она называла объяснение нового материала, и отдавалась этому вся, но в ее сознании то и дело вставал Антон и все вопросы, которые завязались вокруг него. Окончив урок, она опять подумала о нем, но спокойно вела разговоры с окружившими ее учениками, в полной уверенности, что Антон ждет ее в коридоре. Но его не было. Прасковья Петровна поспешила в свой класс и узнала, что Антона не было и на уроке...
  
  11
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Первое, что заметил Антон, прослушав радиосообщение о себе, - это глаза. Их вдруг оказалось бесконечное множество, они окружили его, они смотрели на него со всех концов зала, они преследовали его по всему коридору, они были везде, а среди них, посреди них - он, один.
  
  Антон сделал независимое лицо и, хотя в душе у него все дрожало, храбро шагал по коридорам, не сгибаясь, во всю высоту своего роста, неся свою пышную, видную на всю школу шевелюру. Только один раз он чуть не расплакался, когда к нему подошел друг-мушкетер Сережка Пронин и на виду у всех широким, размашистым жестом подал ему руку. Но после этого случилось то, чего Антон не мог выдержать. Ему навстречу шла Марина - тоненькая, худенькая, натянутая, как струна, - совсем необычная. Она была еще далеко, но Антон, кажется, видел ее надломленные брови, чувствовал взгляд, такой светлый и чистый, удивленный, и возмущенный, и осуждающий. И, не имея силы вынести все это, не решаясь даже разглядеть ее как следует, Антон повернулся, пошел назад и, не замечая уже больше ничьих глаз, ушел из школы.
  
  И только здесь, на улице, Антон подумал: а почему он так испугался Марины? И какое, в сущности, ему дело до того, как она посмотрит и что подумает о нем? Да и откуда он взял, что она что-то подумает о нем? Она хорошо учится, она хорошо кончит школу, поступит в вуз, а у него так все неустроено и неясно. И какое ей дело до него? Теперь он, конечно, не испугался бы и не повернул бы назад. Теперь он, увидев ее золотистую, как подсолнечник, голову, пошел бы прямо на нее, глянул бы ей в глаза да еще, пожалуй, усмехнулся бы. Вот я какой!
  
  И так, ожесточаясь в душе, он шагал по улицам, не замечая ни ветра, раздувавшего полы незастегнутого пальто, ни сухого, колючего снега - ничего. Ему встречались люди, его обгоняли люди, двигались машины, кипела жизнь, и среди этой жизни он шел один, не зная, куда он идет...
  
  Домой идти не хотелось, - дома и без того была война.
  
  Антон не знал, повторил бы он еще раз то, что сказал Якову Борисовичу, но тогда не сказать этого он не мог - слишком взбесили его разговоры о горизонтах жизни и высшем человеческом девизе. Хотя отчим в вышел из себя, предрекая ему "чахлое будущее", хотя мать и набросилась тогда на Антона с истерическими упреками в грубости, неблагодарности и хотя потом, ночью, она приходила к нему и плакала и уговаривала извиниться перед отчимом, он ни в чем не хотел извиняться и ни от чего не хотел отказываться. Тогда она рассердилась и ушла, хлопнув дверью. И теперь опять начнутся разговоры, объяснения, ругань, пилка. Нет, домой ему идти не хотелось!
  
  Антон остановился на каком-то перекрестке, соображая - где он, куда привела его путаница мыслей и переулков и куда ему дальше идти? Где-то в глубине души на один миг вспыхнула было малюсенькая, совсем малюсенькая искра сомнения в правильности того, что он сделал и делал, но при воспоминании о доме, о радио и о Марине она, эта искра, мгновенно погасла. Нет, нечего ему дома делать! Ну их!
  
  Оглядевшись, Антон увидел, что идет к бабушке. Он прошел уже больше половины пути, а садиться на трамвай или троллейбус было незачем. Он застегнул пальто, поднял воротник и пошел навстречу разыгравшемуся ветру. А заблудившийся среди домов ветер преследовал его, утихая вдруг, чтобы с новой силой выскочить потом из-за угла, наброситься и закрутить, завихриться в злобном желании сбить с ног, с пути-дороги и загнать куда-то в угол, в самую глухую подворотню.
  
  Не доходя до дома, где жила бабушка, Антон неожиданно встретил Вадика и всю компанию. Ребята дружно и шумно окружили его, и в их вопросах, рукопожатиях и похлопывании по плечу Антон почувствовал искреннюю и дружескую радость товарищей, что вот они нечаянно встретились. И Антону стало тоже радостно - после недавних одиноких блужданий по переулкам встретить их, друзей, верных товарищей, доказавших на деле свою дружбу, и сознавать себя в их глазах в какой-то степени героем.
  
  - Ну как? Что?
  
  - А ничего! Подумаешь!
  
  - Как же ты второй-то раз засыпался? Чудило! Чего ж деру не дал?
  
  - Да, понимаешь, дворник!.. А если б не дворник, меня б в жизни не догнали - я по бегу призы беру.
  
  И все это - крепким рассольчиком и развязным бахвальством на всю улицу, будто он не сидел сгорбившись в милиции и не теребил шапку.
  
  - Ну ладно! Вырвался, и молодец. Айда с нами!
  
  - Куда?
  
  - Да так... в одно место погулять. Там и Галька Губаха будет, - подмигнул Вадик.
  
  - Какая Галька?
  
  - А помнишь, из-за тебя ругалась. Она о тебе спрашивала: как этот цыпленочек живет? Пошли!
  
  - Ему мама не велела, - хмуро подшутил Генка Лызлов.
  
  - А что мне мама? Пошли!
  
  Мама не велела!.. А что ему действительно мама? Разве она может что-нибудь понять в его жизни? Все боится чего-то, предупреждает, а сама... И впервые нехорошие мысли мелькнули у Антона о маме и Якове Борисовиче. Им хорошо воспитывать, они живут в свое удовольствие, а тут - того нельзя, другого нельзя, не знаешь, как ступить, куда повернуться. Подумаешь, мама!..
  
  В душе был хаос вопросов, упреков и обвинений, в которых тонули копошащиеся где-то сомнения. Антон сознавал, что если он пойдет с ребятами, то совершит новый и очень решительный шаг в жуткую неизвестность. Водку пробовать ему приходилось, но идти специально затем, чтобы пить и гулять, этого с ним не случалось. Ну так что ж! Мало ли чего с ним не случалось! Ладно! Идем!
  
  Пришли они в неизвестный Антону переулок. Там на заднем дворе стоял барак, длинный, нескладный, с большими квадратными окнами. Внутри он делился на две части таким же длинным коридором, по сторонам которого виднелось много дверей. В одну из них вошла, вернее, ввалилась, вся компания - без стука и всякого предупреждения, со смехом и гомоном. Предупреждать, по-видимому, было и незачем, там уже были гости: несколько девчат и два парня, один - с золотой коронкой на зубе, другой - с косым, через все лицо, шрамом. Посреди комнаты стоял стол с бутылками, закусками, над столом яркая лампа под оранжевым матерчатым абажуром, окно было завешено банковым одеялом.
  
  - Ну вот и наша холостежь пришла! - встретила ребят Капа, хозяйка комнаты.
  
  - Кто там? - послышался знакомый Антону голос.
  
  - Наши, а с ними еще один, новенький.
  
  С кровати, неожиданно для Антона, поднялся Витька Крыса и полуприветливо, полунасмешливо протянул:
  
  - А-а-а!.. И ты пришел?.. Герой! Ну-ну! Раздевайся, если пришел. Тут все свои! "Сявки"!
  
  Едва Антон осмотрелся, как увидел в упор устремленные на него глаза Гальки. Он ее сразу узнал среди остальных девчат, находившихся в комнате, и попытался спрятаться от ее глаз за чью-то спину, но они опять нашли его и все время преследовали, смеющиеся и откровенные.
  
  - А я думаю, где мой цыпленочек пропал? - вдоволь насладившись его смущением, пропела наконец Галька.
  
  - Цыпленочек?.. - захохотал Витька, - Ну, так тебе, парень, видно, и быть Цыпой!
  
  Антон, смущаясь, подал Гальке руку, она задержала ее и потянула к себе.
  
  - Да ты подожди, подожди! Перед контролером хорохорился, словно петушок, а тут чего робеешь? Глупыш!
  
  Что-то шальное и головокружительное хлынуло на Антона от теплых Галькиных рук и неотвязного, смеющегося взгляда, от которого он не знал куда деваться.
  
  Главное, не знал он, над чем она смеется: неужели над ним, и в самом деле глупым и нескладным по сравнению с нею, пышной и пышущей озорством дивчиной, которая намного старше его. И в то же время - нет! Она была такая ласковая, близкая - протяни только руку!- я лицо ее крупное, улыбчивое, и губы крупные тоже и, вероятно, очень мягкие, и глаза, затягивающие, как омут, и грудь, плотно обтянутая кофточкой.
  
  - Гляди, гляди: глупа, а захватиста! - заметив ухищрения Гальки, сказал Витька Крыса. - Свежинку почуяла.
  
  - А тебе что, завидно? - блеснула на него глазами Галька. - Кого хочу, того люблю. Каждый свой характер имеет. И ты ко мне не подкатывайся. Бортиком!
  
  - Ах ты, цыпа на сандальных каблучках! - Витька со смехом обхватил ее за плечи.
  
  - Бортиком, бортиком! - повторила Галька, но Витькины руки соскользнула с ее плеч на грудь, и он, играя, стал валить ее со стула.
  
  Галька вывернулась и оттолкнула его от себя.
  
  - Уйди, Квазимодо страшный! Не приставай! А то мой цыпленочек и впрямь что обо мне подумает. А мы с ним и сидеть рядышком будем. Ладно? - Она заглянула в глаза Антону. - У нас дело пойдет как по бархату.
  
  Когда сели за стол, Галька действительно оказалась рядом с Антоном, угощала его и подливала водку в его стакан.
  
  - А ну до дна! До дна! Вот так вот!
  
  Много ему и не требовалось: Антон не заметил, как все перед глазами у него пошло кругом, я поплыло, и совершенно изменилось, как повеселели все, как будто подобрели, даже Витька, даже парень со шрамом. Появилась гармонь, и какая-то громогласная девица затянули песню, а другая выскочила из-за стола и запрыгала как заводная, дрыгая плечами, выбивая каблуками замысловатую дробь под непристойные частушки. Все смеялись, и Антон тоже смеялся и почему-то стал барабанить руками по столу, пока Галька не взяла его за руки и не притянула к себе.
  
  Антон чувствовал теплоту и мягкость ее тела, ему не хотелось отставать от других, от Вадика, который лез целоваться с сидевшей рядом с ним до невозможности завитой и совсем опьяневшей блондиночкой, а та смеялась и, пронзительно, притворно повизгивая, хлопала его по рукам. Затем они куда-то пропали... У Антона кружилась голова, его начинало мутить, и временами все куда-то исчезало, опять появлялось и снова исчезало...
  
  В одно из таких прояснений он услышал нерешительный стук в дверь. Капа встала из-за стола, выглянула в коридор и, поговорив с кем-то, снова захлопнула дверь.
  
  - Какой гад там ломится? - спросил охмелевший Витька.
  
  - Соседка! Мешаем мы ей!
  
  - Соседка? - недобро усмехнулся Витька. - Я вот ей скажу пару ласковых...
  
  - Ладно, ладно! Сиди! - строговато глянула на него Капа. Но Витька стал подниматься из-за стола.
  
  - Чего "сиди"?.. Чего "сиди"? А какое ее собачье дело?
  
  У него задергалась щека и в глазах появился тот исступленный, злой блеск, который говорил, что Витька может "выйти из берегов", и тогда - собирай черепки, берегись, огуречники! Лучше всех это, видимо, понимала хозяйка комнаты и, сразу изменив тон, обняла Витьку за плечи.
  
  - Ладно, Витенька, ладно! - ласково говорила она, придерживая плечи своего не в меру своенравного дружка.
  
  Витька некоторое время еще осовело и недобро смотрел на нее, потом сразу обмяк и сел на свое место.
  
  - Эх ты, темнота, курица! А бабке этой скажи, чтобы она не шебуршилась. А то мы ее укоротим!
  
  - А ну его! Пошли! - шепнула Галька и, взяв за руку Антона, потянула его из комнаты.
  
  Они прошли по коридору, и Галька открыла дверь, обитую рваной клеенкой. Комната была разделена занавеской, - из-за нее послышался встревоженный голос:
  
  - Кто там?
  
  - Ладно, ладно, это - мы! - ответила Галька и сдавленным, приглушенным шепотом, который так волновал Антона, сказала ему: - Это свои!
  
  Она обхватила его обеими руками и чмокнула в щеку толстыми, мягкими губами.
  
  - Ух ты, мой желторотенький!
  
  Невольным движением Антон вытер мокрое, слюнявое пятно на щеке, но Галька поцеловала его еще и еще и, склонившись на стоящий поблизости сундук, так крепко прижала к себе, что у него еще сильнее закружилась голова, и все в нем задрожало, поплыло, и Антон уже ничего не сознавал, не помнил...
  
  12
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Сначала Прасковья Петровна хотела задержать после уроков Клаву Веселову, Степу Орлова, Володю Волкова и кого-нибудь еще из актива своего класса - поговорить об Антоне. Но, подумав, она решила, что сейчас это, пожалуй, преждевременно: нужно разобраться самой и прежде всего выяснить, что с Антоном. Поэтому в тот же вечер она снова пошла к нему домой, но и на этот раз Нина Павловна не знала, где он.
  
  - Вероятно, опять у бабушки...
  
  Только теперь она ответила враждебно-холодным, злым тоном.
  
  - Послушайте, Нина Павловна! Что у вас происходит? - спросила Прасковья Петровна.
  
  - А что может происходить в доме, когда сын отбивается от рук? - ответила та.
  
  И опять холодность и жестокость в голосе, никак не соответствующие той тревоге, которая привела сюда Прасковью Петровну.
  
  - Да, но почему отбивается? Что у вас за отношения? - спросила она. В ответе прозвучало столько боли и зла, что это потрясло ее.
  
  - Кто вам давал право вмешиваться в наши отношения?.. Отношения!.. Да из-за него у меня вся жизнь трещит и раскалывается под ногами. И я не знаю, совсем не знаю, что делать!..
  
  Все оказывалось куда более сложным, чем представилось вначале. Это Прасковья Петровна почувствовала еще острее, когда пришел отчим и, ни слова не промолвив, прошагнул в другую комнату. Когда Нина Павловна сказала ему об исчезновении Антона, он коротко ответил оттуда:
  
  - Не куль с золотом, никуда не денется!..
  
  Ясно, что в семье шла война, но как трудно постороннему разобраться в ней и тем более вмешаться в нее. И как в то же время не вмешаться, когда видишь по-волчьему злой взгляд и неприкрытую враждебность в голосе?
  
  - Вы меня простите, Нина Павловна... - сказала Прасковья Петровна. - В жизни своей вы разбирайтесь сами, это ваше дело. Но счеты сводите как-нибудь так, чтобы мальчик от этого не страдал. И разрешите мне попоздней позвонить. Вы понимаете: может быть, с ним случилось что?..
  
  После ухода учительницы Нина Павловна еще некоторое время мысленно сопротивлялась ее укорам и тревоге. Она была почти уверена, что Антон у бабушки - отсиживается от неприятностей, но тревога, порожденная, разговором с Прасковьей Петровной, постепенно овладевала ею: а может, с ним действительно что-нибудь случилось?
  
  Нина Павловна поехала к бабушке. У бабушки сидел Роман со своей женой Лизой. Все они были расстроены, а на лице Лизы виднелись явные следы слез. Это было совсем необычно. Думая о своей такой нелепой семейной жизни, Нина Павловна всегда с большим теплом, а подчас с грустью и завистью смотрела на эту несхожую между собою и в то же время завидно дружную и согласную пару. Когда она полушутя-полусерьезно спрашивала Романа, как у них получается жизнь без ссор, он, так же полушутя-полусерьезно отвечал: "Очень просто! Глупые ссорятся, а умные договариваются".
  
  Тихоня, труженица и прекрасная мать, Лиза всегда удивляла Нину Павловну спокойствием и душевной мягкостью, которыми она умеряла своего напористого, несколько буйного и иногда резковатого мужа.
  
  Ласково и заботливо относилась она и к бабушке, и та отвечала ей тем же: Лизу она любила нисколько ни меньше своих детей.
  
  Теперь все выглядело по-другому: Лиза была явно растеряна, бабушка, затянувшись в платок, отчужденно отвернулась от нее и от сына, а Роман в упор смотрел на мать.
  
  - Я фронтовик, мамаша, и во мне еще тот фронтовой дух не выветрился, - говорил он. - И дай бог, чтобы никогда не выветривался - да! И я член партии. И если партия идет в наступление - за хлеб, за мясо, за молоко, за все, чем жив человек, за изобилие, за коммунизм... Вы понимаете? И если партия призывает меня... Да, я горжусь этим! Разве я могу лезть в кусты, когда начинается наступление? Я на фронте этого не делал, за позор считал, не могу этого и сейчас.
  
  - Что я, тебя не знаю, будорагу! - с не остывшей еще неприязнью ответила бабушка. - А только нельзя одним этим жить: меня посылают! Меня направляют! Без меня все прахом пойдет!.. А о жизни ты думаешь? О семье думаешь? Думаешь, сладко там будет?
  
  - А что особенного? - возразил Роман. - У нас ребята на целину едут по комсомольскому, честному долгу. В степь! В палатки! А меня посылают на обжитое место, в колхоз.
  
  - Вот-вот, оно самое! - не сдавалась бабушка. - Комсомольцы! В степь, в палатки! А ты свои годы-то помнишь? Мальчишкой все себя представляешь! И жене нужно бы об этом подумать! - с укором глянула бабушка ее Лизу.
  
  - Ну как же быть-то, мамаша? Ну, если нужно? Как 6ыть-то? А что вы будорагой его называете, - слабо улыбнулась Лиза, - так я его за это и люблю! Что за мужчина, в котором силы нет?
  
  - "Люблю"... - передразнила бабушка. - А нужно с головой любить-то! Заботиться нужно! Пошлют его... Ты знаешь, куда его сейчас загонят? В самый что ни на есть колхоз-развалюху. Вот и тяни-вытягивай. Ты знаешь, какое бремя ему на плечи ляжет? А он либо вытянет, либо не вытянет.
  
  - Ну, почему ж он не вытянет? - как будто бы даже обиделась Лиза. - А что ж по-вашему? Отказаться? Это ж какой стыд-то!
  
  - И никакого стыда нету! - упрямо стояла на своей бабушка. - Пусть едет, наступает, а отнаступается - вернется домой. Как с фронта! С фронта вернулся, а из деревни подавно!
  
  - Ну нет! - решительно заявила Лиза. - На это я не согласна.
  
  - Ты что?.. Не веришь? - спросила бабушка. - Как мужу, может быть, не веришь ему?
  
  - Что вы? Мамаша! - вспыхнула Лиза. - Мне даже совестно. Как же можно не верить, если любишь человека? А просто... Он один там будет мотаться, а я - тут одна с ребятами...
  
  - Я помогу, - сказала бабушка. - У меня еще силы есть, помогу.
  
  - За это, конечно, спасибо, - ответила Лиза. - Но нет... Ребята без отца...
  
  - А мне на чемоданах сидеть? - добавил Роман. - Нет, на это я тоже не согласен! И Лизок мой - умница, она все правильно рассудила: разве в колхозе люди не живут? И в колхозе люди живут! А что я не вытяну... Ну, это мы еще посмотрим!
  
  Нина Павловна скоро догадалась, о чем шла речь, но не знала, как к этому отнестись. Она любила Романа за отзывчивость, за хорошее сочетание силы и справедливого ума. В детство он то и дело приходил с синяками, полученными в бесконечных уличных схватках, и в ответ на попреки и беспокойства матери упрямо твердил в адрес какого-то своего врага: "А чего он?" Он вечно с кем-то боролся, что-то защищал и отстаивал. Мальчишкой еще он вступил в комсомол и стал заводилой в разного рода делах - дежурил в избе-читальне, играл на
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  гармони, плясал, ставил "постановки" и ездил с ними но соседним деревням, разыскивал спрятанный кулаками хлеб и наконец уехал в Москву строить метро. И таким заводилой, "будорагой", как любовно звала его мать, он оставался и дальше: работал, учился, был комсомольским секретарем, агитатором, с первых дней войны добровольцем ушел на фронт, был ранен, тонул, горел, но не потонул, не сгорел и, вернувшись с перебитой ногой, пошел опять работать на завод. Однако и здесь он не долго удержался у станка и был избран председателем завкома и вот теперь с той же энергией бросался в новое дело, на которое его посылала партия. Хороший мужик, "будорага", Нина Павловна раньше его очень любила, но брак с Яковом Борисовичем настолько испортил ее отношения со всеми родными, в том числе и с братом, что теперь ей было все равно. Да и сам он, неутомимый и деятельный, создан был, кажется, для всех наступлений, какие только могут быть в жизни, - пусть едет.
  
  А вообще ей в этом споре разбираться не хотелось, - голова была занята своим. Она все время выискивала момент, чтобы спросить об Антоне, но как-то все было неудобно. Но вот бабушка кинула на нее мимолетный взгляд, и Нина Павловна решила этим воспользоваться.
  
  - Мамаша, у вас Тоника не было?
  
  - А что? Опять история? - всполошилась бабушка. - Ох уж эти мне истории - сплошная нервотрепка. Двое - и не могут управиться с одним мальчишкой!
  
  - Да нет! Ничего страшного! - попробовала было успокоить ее Нина Павловна, но против воли глаза ее наполнились слезами.
  
  - Ну, это вода! Это вода! - замахал на нее руками Роман. - Это дешево стоит! Думать нужно, а не ручьи пускать. В чем у вас дело-то?
  
  - Не знаю! Сама не знаю! - сквозь слезы ответила Нина Павловна.
  
  - А что замечала за ним? Как насчет водочки?
  
  - Да что ты! Что ты! Господь с тобою! - ужаснулась бабушка.
  
  - Подождите, мамаша! Подождите! - остановил ее Роман. - Значит, не замечала? - повторил он вопрос. - А как с девочками?
  
  - Никого...
  
  - Нехорошо! Скрывает, значит... Товарищи?
  
  - Какие ж товарищи? Вадик. Сначала был еще кто-то, а теперь, кроме Вадика, никого не видела...
  
  - А Вадик?
  
  - Ну что - Вадик? - ответила бабушка. - Мальчишка он, конечно, вольный. Да ведь на глазах! Мать над ним как клушка над цыпленком. И я их каждый раз предупреждаю: "Вы смотрите с ворами не спутайтесь!" - "Да нет! Что вы, бабушка", - отвечают. С Антоном тоже как-то поговорила о Вадике, а он мне на это: "Так что ж, бабушка, мне его бросать? Его втянут в какую-нибудь компанию, он совсем пропадет". Я даже прослезилась. "Дай, говорю, я тебя поцелую за это, за твое доброе сердце". И подумать: ведь он тоже несчастный мальчик, в такой семье...
  
  - Ну, а что же ты замечала? - спросил Роман Нину Павловну.
  
  - Да вот грубый он очень... И вообще какой-то чужой!
  
  - Вот этого я совсем не понимаю! - недоуменно развела руками Лиза. - Как это можно, чтобы родной сын был чужим?
  
  - А я о чем тебе говорю? Вот об этом самом и говорю! - погрозила ей пальцем бабушка.
  
  - Замечаешь ты, значит, то, что касается тебя? - продолжал свой допрос Роман. - Он тебе чужой, он с тобой груб. А почему?
  
  - "Почему, почему", - рассердилась Нина Павловна. - Что ты привязался? Ты скажи, что мне делать?
  
  - Глаз нужен! - вставила Лиза.
  
  - Много ты за ними глазом углядишь. Не глаз, а устои? - поправил ее Роман. - С устоями отец из Арктики будет сына держать, а без них и дома упустит.
  
  - Да знаю я, к чему ты клонишь! - раздраженно, почти уже истерически перебила его Нина Павловна. - Все осуждаешь! За развод осуждаешь, за брак осуждаешь, за всю жизнь осуждаешь. Знаю! Ну не всем таким медведем быть, как ты, и не всем счастливым быть, вроде вас с Лизой. А я измучилась! У меня совсем руки опускаются! - опять заплакала Нина Павловна. - Если б он хоть на тройки учился, а то ведь двойки. А ему все равно. Скажешь - грубит: "отстань", "надоела", "я сам знаю". Не скажешь - он полчаса позанимается и берет книгу или идет гулять. Спросишь - куда? Опять грубит: "А тебе какое дело?" Он как будто на все махнул рукой, тащится в школу через силу и рад бы совсем не ходить. Не знаю! Не знаю, я кажется, совсем запуталась!
  
  - А ты лучше не путалась бы, чем теперь трехкопеечные слезы проливать! - проворчал, опять Роман.
  
  - А ты бы лучше помог! - вступилась вдруг за Нину Павловну Лиза. - Какие же это трехкопеечные слезы? Видишь, она растерялась совсем? Жизнь не получается. Разве этому три копейки цена?
  
  - Вот это правильно! Это - умница! - обрадовалась бабушка. - Взял бы да поговорил с парнем. Осуждать-то легко, осуждать каждый может. Зашел бы и поговорил.
  
  - Ну и зайду! И поговорю! - сдался Роман. - Добре? - с улыбкой уже спросил он Нину Павловну.
  
  - Заходи! - согласилась та, но согласилась таким тоном, словно она ни во что уже больше не верила - ни в какие разговоры. - Ну, что за парень! Господи, что за парень! И куда он мог уйти сегодня?
  
  - А он, может, дома! - пытаясь успокоить дочь, сказала бабушка. - Ты вот придешь сейчас, а он дома.
  
  Так и получилось. Когда Нина Павловна пришла домой, она прежде всего заглянула в комнату сына. Антон спал, отвернувшись к стене.
  
  - Давно пришел? - спросила она Якова Борисовича.
  
  - Нет, не очень.
  
  - Ну как?.. Какой он?
  
  - А что? Ничего! - неопределенно ответил Яков Борисович.
  
  13
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  И как все это удачно прошло - просто до удивления!
  
  Вернувшись с Галькой в общую комнату, Антон чувствовал себя очень неловко - ему противно было смотреть на Гальку, он не решался поднять глаза. А Галька настойчиво продолжала ловить под столом его руку и смеялась. Антон поймал на себе понимающий взгляд Вадика и, окончательно смутившись, решил идти домой. Вадик вывел его на улицу и на прощанье похлопал по плечу:
  
  - Ничего!.. Ты не бойся!
  
  Бояться Антон не боялся, но чем ближе подходил к дому, тем больше ломал голову: как его встретит мама и что он ей скажет? Обманывать ее он уже привык, но сейчас это почему-то было очень трудно: он с отвращением с какой-то даже тоской вспоминал Гальку и не знал хватит ли у него сил скрыть все это от мамы. К тому же он был пьян...
  
  Все получилось, однако, как нельзя лучше: мамы не было дома. Антон старательно, бодрым шагом прошел на кухню и долго, тщательно умывался. Ему даже захотелось принять ванну, но это было сложно - лучше поскорее умыться и в кровать! Спать ему не хотелось, взбудораженные мысли неслись в хаотическом, стремительном вихре, и, когда пришла мама, Антон, отвернувшись к стене, сделал вид, что спит.
  
  Все обошлось благополучно. И вдруг Антон получает повестку в детскую комнату отделения милиции, только уже другого, своего, мимо которого он каждый день проходит по пути в школу. И мама опять встревоженно смотрит на него.
  
  - В чем дело, Тоник? Что еще случилось?
  
  - Ничего не случилось. Я почем знаю? - отвечает Антон, а у самого сердце стучит, стучит и в голове сверлит тоскливая мысль: "Неужели о пирушке узнали?" А мама смотрит, мама спрашивает, продолжает допытываться и наконец решает:
  
  - Идем вместе!
  
  - Это почему? - настораживается Антон. - Вызывают меня, а ты при чем?
  
  - Я пойду с тобой!
  
  - А я с тобой не пойду! - так же твердо решает Антон и идет в милицию в другой, не в назначенный час.
  
  Заведующей детской комнатой он объяснил это школьными делами, а она и не допытывалась, - пришел, значит, давай разговаривать. Она усадила его напротив себя и начала расспрашивать об отметках, о жизни, о том, куда он собирается идти после школы.
  
  Это был совсем не "милицейский" разговор, да и сама заведующая Людмила Мироновна, молодая, миловидная женщина в вязаном жакете, совсем не походила на старшего лейтенанта милиции, форменный китель которого висел возле двери на вешалке. Но Антона именно это и насторожило.
  
  "Глубокая разведка", - подумал он словами какой-то не то повести, не то пьесы, которая запала ему в память. А когда Людмила Мироновна спросила его о товарищах, он окончательно решил, что здесь ему готовят подвох. Поэтому он отвечал осторожно, сдержанно, чтобы не проговориться и ничего не выдать. А Людмила Мироновна после "разведки" перешла к делу.
  
  - Ну, расскажи, что с тобой в кино случилось? За что был задержан?
  
  - А вы уже знаете? - усмехнулся Антон.
  
  - А как же? Мне сообщили.
  
  - Ну, значит, сообщили и за что был задержан.
  
  - Конечно, сообщили. А ты расскажи сам.
  
  - А что рассказывать, все равно не поверите. Как они сказали, так и будет.
  
  - Кто это - "они"? - спросила Людмила Мироновна.
  
  - Милиция ваша. Кто ж еще?
  
  - Чья это "наша"? А разве она не ваша? Маяковского-то читал?
  
  - "Моя милиция меня бережет"... Я уж это забыть успел. Это во всех хрестоматиях есть, - усмехнулся опять Антон. - Только меня моя милиция не бережет, а забирает, - виноват, задерживает...
  
  - А может быть, этим самым и бережет? - не обратив внимания на его колкость, спросила Людмила Мироновна.
  
  - У нас, очевидно, разные понятия о слове "беречь", - с независимым видом ответил Антон.
  
  - Да? - пристальным взглядом посмотрела на него Людмила Мироновна. - Очень жаль! А наше дело честное! Мы бережем труд и покой советских людей. И если у нас с тобой разные понятия об этом, очень жаль! И откуда у тебя это? Что у тебя за товарищи?.. По школе? Или нет?
  
  В вопросах Антон опять увидел скрытую и потому самую большую для себя опасность. Он назвал только Вадика, а об остальных сказал, что не знает их фамилий - ребята, и все!
  
  - Эти дружки тебя от патруля хотели отбить? - спросила Людмила Мироновна.
  
  - Это не дружки, а друзья, - ответил Антон. - Ну друзья! А кто они?
  
  - Вы что же хотите? - твердо глянул на нее Антон. - Чтобы на дружбу я ответил предательством?
  
  - Значит, и о дружбе у нас с тобой разные понятия, - заметила Людмила Мироновна.
  
  - Очевидно, - пожал плечами Антон.
  
  - Невесело! - вздохнула Людмила Мироновна. - Боюсь, Антон, это может завести тебя совсем не туда куда нужно... А как у тебя дома?
  
  - Дома? - Антон опять неопределенно пожал плечами. - Ничего! Вас, очевидно, интересует мои папа номер два?
  
  - Меня интересуешь ты! - Людмила Мироновна продолжала смотреть на него изучающий взглядом. - И я хотела, чтобы ты откровенно со мной поговорил.
  
  - Милиция, по-моему, не очень подходящее место для откровенностей, - ответил Антон.
  
  Выйдя на улицу, он вспомнил весь этот разговор и остался доволен собой: никого не выдал, ничего не рассказал. Рад он был и тому, что не оправдалось его главное опасение: о пирушке у Капы в милиции ничего не знали, и потому маме он рассказал о своем визите к Людмиле Мироновне легко и даже с оттенком некоторого юмора.
  
  - А почему ты все-таки пошел один? - вскипела Нина Павловна.
  
  - Так что, я тебе вру, что ли?
  
  - Почему ты не хотел со мной идти? Тебе что - мать мешала?
  
  Взволнованная, Нина Павловна решила зайти в милицию сама - узнать и проверить: а может быть, Антон и действительно что-нибудь еще натворил?
  
  Но Людмила Мироновна и ей ничего нового не сказала, зато, обрадовавшись ее приходу, стала расспрашивать о "папе номер два" и о домашних условиях жизни Антона. Тогда насторожилась Нина Павловна.
  
  - А откуда вам это известно? Это он вам нажаловался?
  
  - Нет, он мне ни на что не жаловался, - ответила Людмила Мироновна. - А откуда нам известно, это уж разрешите нам и знать.
  
  О своем разговоре с Прасковьей Петровной, о всех ее наблюдениях и опасениях говорить не хотела. А Нина Павловна увидела во всем этом угрозу себе и той новой жизни, которую она, с таким трудом построив, хотела сохранить и совместить с сыном и своей заботой о нем.
  
  И вот уже закипает раздражение и набегают слезы, и Нина Павловна лезет в сумочку за платком и не находит его и от этого еще больше раздражается.
  
  - Это совсем не ваше дело! Личная жизнь совсем не ваше дело! - почти выкрикивает она резким и враждебным тоном.
  
  - Но если она отражается на мальчике, - пытается возразить Людмила Мироновна, но встречает еще больший отпор.
  
  - И ничем она не отражается!.. И мальчика моего вы не марайте. Если за ним ничего больше нет, кроме той глупой истории в кино, нечего его дергать тогда, по двадцать раз в милицию таскать. А если он учится неважно, то нужно еще разобраться, кто виноват. Нельзя только ребят винить, и школа бывает виновата - не привлекает, а отталкивает их. А что вы говорите о товарищах... И никаких у него особых товарищей нет, и нечего наговаривать на мальчишку всякие глупости. Я все-таки мать ему и слежу. И сама слежу и бабушка. А вы бы лучше поинтересовались теми, кто разными нехорошими делами занимается. А то нашли преступника!
  
  Рассердившись, Нина Павловна поднялась и, хлопнув дверью, вышла.
  
  14
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Домашнего телефона у Прасковьи Петровны не было, и она два раза ходила к уличному автомату, чтобы позвонить Шелестовым. Первый раз ей никто не ответил, а во второй подошел Яков Борисович и сказал, что Антон вернулся и лег спать.
  
  - Носимся мы с ним, вот он и возомнил! - добавил он холодным тоном.
  
  "А может быть, и действительно носимся? - подумала Прасковья Петровна. - И в то же время, разве можно говорить об этом так холодно и безразлично?"
  
  Полная сомнений и самых противоречивых мыслей, Прасковья Петровна пришла в школу и доложила директору о вчерашних событиях.
  
  - Что ж! - пожала плечами Елизавета Ивановна. - К одному нарушению прибавляется другое. С этим нужно кончать!
  
  - А может быть, разобраться? - возразила Прасковья Петровна. - У Шелестова, по-моему, есть какая-то большая неустроенность в жизни. Но знаю, я еще ничего не знаю, но чувствую. И сам он... Это тоже, по-моему, не простая, противоречивая и очень неустроенная душа.
  
  - Не мудрите! - оборвала ее Елизавета Ивановна. - Мы с вами, кажется, договорились: парня нужно брать в руки.
  
  - Елизавета Ивановна! - осторожно заметила Прасковья Петровна. - Но ведь в этом и заключается сущность воспитания: во внимании к человеку.
  
  - Не к единице же? - возмутилась Елизавета Ивановна. - Ведь это единица!.. А у меня школа! На моих руках полторы тысячи их, этих единиц...
  
  - А знаете, есть такая притча: у пастыря было сто овец, и одна из них пропала. Пастырь оставил девяносто девять и пошел искать одну, и нашел ее, и принес в стадо.
  
  - Ну, вы эти евангельские разговорчики оставьте! - решительно заявила Елизавета Ивановна. - У нас - коллектив! У нас массовое воспитание, коллектив - основа всего. Да что вы, Макаренко, что ли, не читали?
  
  Прасковья Петровна не помнила, что она читала у Макаренко по этому поводу, но ее сердце говорило, что не все и не всегда можно втиснуть в цитату и схему. Жизнь сложнее и многообразнее любой схемы, а судьба человека не всегда складывается по правилам арифметики. Конечно, бывают обстоятельства, даже целые эпохи, когда отдельный человек оказывается песчинкой, теряющейся во все потрясающем шквале неизбежных событий. Но теперь приходит время, когда судьба личности становится первейшей заботой человеческого и по-настоящему человечного общества, когда общество не может посчитать себя благополучным, если не будут благополучны составляющие его члены. За громадою общих дел, свершений и эпохальных планов нужно присматриваться и к маленькой судьбе одинокого, блуждающего по жизненным путям человека, и, может быть, это маленькое когда-то и как-то отзовется потом большим и громким эхом, - не может не отозваться потому, что душа человека гулкая.
  
  Вот почему Прасковья Петровна, оставшись при своем мнении, решила поговорить с Антоном по душам. Это было очень трудное, но зато самое верное средство в ее педагогическом арсенале, и оно редко ее подводило. Обычно после некоторого сопротивления ученик раскрывался и слово за слово выкладывал то, что лежит у него на задворках души, и тогда неясное становилось ясным и загорался доверием взгляд... Ничего такого у нее на этот раз не получилось: Антон упрямо молчал, отводил глаза. Сегодня он был даже особенно замкнут, точно объявление по школьному радио настолько придавило его, что лишило обычной, немного демонстративной развязности. Сначала Прасковья Петровна увидела в этом прячущееся за мальчишеское самолюбие тайное сознание своей вины, но потом ей стало ясно, что и здесь она совершает ошибку.
  
  - Напрасно вы на меня тратите время, Прасковья Петровна, - сказал Антон после ее неоднократных попыток подойти к нему то с той стороны, то с другой.
  
  - Вот тебе раз! Почему?
  
  - Да так... Ничего из этого не получится. Уж если на всю школу по радио пустили, что тут говорить? Теперь меня как-никак, а виноватым нужно делать!
  
  - А ты разве не виноват?
  
  - Почему не виноват? - уклончиво спросил Антон, снова метнувшись глазами в сторону. - Я, может, и больше виноват, да не в том, в чем меня обвиняют. Я в кино не безобразничал, ну, а сделали виноватым, так теперь что ж?.. Теперь нечего об этом и говорить.
  
  В ответ на все попытки Прасковьи Петровны докопаться, что с ним было в кино, Антон опять замкнулся: нужно было рассказывать и о Вадике, и о Гальке - о всех, с кем он был и кто помогал ему вырваться из рук патруля.
  
  - Ну хорошо! А как же ты мог уйти из школы? - попробовала Прасковья Петровна подойти с другой стороны. - Как же так можно: хочу - сижу, хочу - ухожу? Какое же ты имеешь на это право? Это же школа!
  
  В ответ на это Антон кинул на нее короткий, но выразительный взгляд и снова угрюмо отвернулся в сторону. "А что мне школа?" - так поняла этот взгляд Прасковья Петровна, и ей стало не по себе.
  
  Мальчик пропутешествовал по четырем школам, дошел до девятого класса. Он даже не помнит, как звали его учителей, кроме одной, Александры Федоровны, - той, которая учила его в первом классе. И как все это вышло, как незаметно выветрился в нем детский трепет, с которым он когда-то собирал свои тетрадки и книжки и шел в школу сначала за руку с бабушкой, потом один? Как постепенно появились вместо этого обиды и разочарования и разрослось в душе равнодушие и стали пробиваться злые побеги дерзости, и озорства, и злонамеренности? Как и почему все так вышло, Прасковья Петровна не смогла допытаться у Антона, да и сам он, пожалуй, этого не знал. Смешанное чувство негодования и недоумения возникло у Прасковьи Петровны, и сознание невольной вины и ответственности за то, что так вышло, и злое желание обвинять и бичевать этого мальчишку-фанфарона, не сумевшего нигде и ни за что зацепиться своим пустым я легковесным сердцем.
  
  Это она и сказала ему, не очень даже подбирая выражения:
  
  - Вот ты ведешь себя так, вот ты ушел из школы... Но неужели у тебя нет никого, кого бы ты постыдился, чье мнение для тебя было бы дорого?
  
  Этот полувопрос-полуразмышление вырвался у Прасковьи Петровны нечаянно, порожденный тем же смешанным желанием и выдрать этого жалкого и возмутительного в одно и то же время одиночку, и вызвать в нем какое-то живое движение души. И тут она заметила, что ее нечаянный вопрос действительно тронул его и вызвал в нем невнятный намек на какие-то скрытые чувства и мысли.
  
  - По крайней мере, и нашем классе таких нет! - сказал Антон очень решительно.
  
  - Почему?
  
  - Потому что это не класс, а собрание индивидуумов.
  
  - Ну хорошо! Ну, не в нашем классе! - поспешила согласиться Прасковья Петровна. - Но вообще-то у тебя такой человек есть? Не может же быть, чтобы у тебя не было близкого по душе человека!
  
  И опять она поймала мимолетную, скользнувшую по лицу Антона тень, но не поняла, что это значит: е
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  сть у него такой человек или нет? Не поняла, но попробовала на этом сыграть.
  
  - Ну вот, видишь! А как же ты перед этим человеком выглядишь?
  
  - А кому какое дело до меня! Подумаешь! - с неожиданной дерзостью ответил ей на это Антон и опять замкнулся.
  
  Сделав еще несколько попыток, Прасковья Петровна поняла, что откровенной беседы по душам, которой она добивалась, у нее, пожалуй, с Антоном не получится, и отпустила его.
  
  Так ничего и не решив для себя, Прасковья Петровна собрала на другой день актив своего класса, чтобы поговорить об Антоне.
  
  - А что о нем говорить? Он у нас как чужой, отсидит от звонка до звонка, а потом срывается и бежит - или к дружкам своди, или домой, - отозвалась Клава Веселова.
  
  Она хорошо училась, второй год была секретарем классного бюро комсомола, была строга к себе, строга, к товарищам, и Прасковье Петровне до сих пор нравилась ее непреклонная и неподкупная прямолинейность. Но сейчас ее задела холодная категоричность, с которой Клава отозвалась о товарище. А когда Прасковья Петровна ей это заметила, Клава, пожав плечами, коротко бросила:
  
  - Может быть!
  
  На ее немного неправильном, угловатом и энергичном лице появилось выражение непримиримости.
  
  - А разве можно считать товарищем того, кто не хочет признавать коллектив? Разве нам Шелестов помогает создавать коллектив? Он нам мешает, он подрывает, и мы должны против него бороться!
  
  - А может быть, за него бороться? - перебил ее Степа Орлов, староста класса.
  
  - А бороться с ним и значит бороться за него! - ответила Клава.
  
  Твердость она считала главным качеством человека и потому свои мнения всегда отстаивала до последнего. Степа Орлов, наоборот, страдал недостатком уверенности в себе. Поэтому он больше слушал, чем говорил, больше спрашивал, чем утверждал, и таким образом как бы старался оглядеть каждый вопрос со всех сторон, прежде чем утвердиться в своем мнении. Вдумчивость иногда переходила у него в тугодумье, медлительность - в недостаток инициативы, но он был старательный парень, готовый выполнить все, что нужно и как нужно, и к тому же душевный. В отличие от Клавы, впервые столкнувшейся с угловатостью мальчишеских характеров, Степа всякое видел и, может быть, ко многому привык. Поэтому он гораздо спокойнее относился к Антону и всему его фанфаронству; только в ответ на какие-нибудь уж очень грубые выходки по-товарищески говорил ему:
  
  - Что ты дурака валяешь? Брось! Клава фыркала на это и называла Степу либералом. Степа, наоборот, недолюбливал Клаву за скоропалительность суждений и излишнюю категоричность. К тому же он тоже замечал, что Вера Дмитриевна далеко не всегда и не во всем была права, и потому в ее конфликте с Антоном он, внутренне иногда становился на его сторону. Одним словом, нужно было опять-таки разобраться. Степа решил поговорить кое с кем из девятого "А", откуда был переведен Антон, - и с Толиком Кипчаком, и с Сережкой Прониным, и с Мариной Зориной. Он удивился, как горячо отозвалась на это Марина: у нее де было и тени обиды на Антона, и, наоборот, она была очень недовольна и директором и Верой Дмитриевной за то, что они перевели Антона из их класса.
  
  - Разве мы с девчонками для этого тогда Шелестова и кабинет притащили? - возмущалась она. - Я думала... Одним словом, чтобы он почувствовал. А они сразу - перевести. А что такое - перевести? Это - выбросить. А разве можно выбрасывать человека?
  
  - За человека нужно бороться, - сказал на это Степа Орлов вычитанными где-то словами.
  
  - Ну вот! - подхватила Марина. - А они взяли и вышвырнули. Вышвырнуть легче всего!
  
  Вот отсюда и родилась реплика Степы и выросший из нее спор: с Антоном бороться или бороться за него? Об этом говорили Володя Волков, Катюша Жук, говорили другие, и Прасковью Петровну это порадовало. Откровенно говоря, ее очень задело, когда Антон назвал свой класс сборищем индивидуумов. Класс был, конечно, сложный, трудный и разный, собранный в результате реформы из разных школ и классов. И, говоря еще откровеннее, в этом неокрепшем классе она сама до сих пор не чувствовала искры: были собрания, мероприятия, проводились диспуты и проработки двоечников, но той большой заинтересованности и горения, которые создают коллектив, было мало, и только теперь, в таком горячем обсуждении поступка и судьбы Шелестова, она увидела рождающуюся душу коллектива.
  
  Но как же все-таки быть? Как покорить этого упрямого одиночку? А не покорить нельзя, невозможно, это признала даже Клава Веселова. Она предложила собрать классное собрание и как следует "проработать" Антона.
  
  - Какое собрание? - перебила ее Катюша Жук. - Если по радио на всю школу объявили, какие там еще собрания? И прорабатывать его сейчас незачем, посмотрим, как дальше будет вести себя,
  
  - Ему нагрузочку нужно дать, поручение. Пусть на работе себя покажет, - сдалась Клава Веселова.
  
  - И поручение, - согласилась Катюша. - А прежде всего сейчас по математике вытянуть нужно. И скорее, теперь же, - чтобы в четверти опять двойки не вышли, чтобы у него, руки не опустились.
  
  - Это верно! - поддержал ее Степа Орлов. - Тогда что же? - Он обвел глазами собравшихся. - Тогда это Волкову Володе поручим.
  
  - Мне? - удивился Волков.
  
  - Тебе. А кому же? Ты у нас самый математик.
  
  - Так он же ничего делать не хочет!
  
  - А ты заинтересуй! В том твоя и задача, общественное поручение. Заинтересуй и помоги разобраться! Значит, решили? Принято единогласно.
  
  15
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Сиди дома!
  
  Этот приказ был объявлен Антону после всего, что произошло и последнее время, а потом к нему было добавлено: и ни копейки денег. За пирушку и за все, что на ней было, Антон чувствовал себя виноватым, и потому приказ этот он принял с полной, хотя и несколько демонстративной покорностью. "Дома? Ну что ж! Буду сидеть дома!.."
  
  В течение нескольких дней Антон ходил только в школу и обратно, не просил денег на завтрак и даже отказался, когда мама предложила их. И когда кто-то позвонил ему, а мама при нем ответила, что Антона нет дома, он и это вынес с такой же демонстративной покорностью.
  
  После недавней неограниченной свободы все это было необычно: того нельзя, этого нельзя, ничего нельзя. Антон сидел и злился на мать, как он считал, за измену и на отчима - за все: за баритон, наполняющий своим бархатом всю квартиру, за хозяйскую самоуверенность в походке и за подчеркнутую холодность к нему, Антону. Но особенно возмущали Антона его телефонные разговоры, когда холодность сменялась вдруг развязностью ("Жить надо уметь, голуба моя"), начальственностью ("Я с тебя не слезу") или неожиданной мягкостью и желанием расшибиться (кажется) в лепешку.
  
  Так, по крайней мере, казалось Антону, ловившему каждое слово из этих разговоров и наполнявшему их своим, особым и всегда недружелюбным смыслом. "Ну вот, голуба моя, и все делы!" - слышит он конец какого-то наполовину непонятного ему разговора, и эта непонятная половина разрастается для него в какие-то таинственные "делы ", с которыми вечно возится неутомимый Яков Борисович.
  
  - Кто?.. А-а! Здравствуй, голуба, здравствуй! Я-то? А что мне сделается? Живу! В трудах! В трудах! А ты? Ну и добро!.. От тебя?.. Ах, да, да! Получил. Как же? Полный список нужд. Только знаешь что, дорогуша, пусть полежит... Я знаю, что тебе нужно, а только сейчас нельзя. Пусть отлежится. Фу-ты, чудило! Ты понимаешь - настроение не то. Да не мое - у начальства настроение не то. Ну и все! Как это говорится - дайте только срок, будет вам и белка, ну и так далее, все что нужно. А сейчас, доверь моему нюху, только попорчу. Погода не та!
  
  А то вдруг раскатится своим баритоном на всю квартиру;
  
  - Ха-ха-ха-ха! Как, как говоришь?.. Самосуй? Это кто - я самосуй?.. Ах ты, сук-кин ты сын! Ха-ха-ха-ха!
  
  А сколько разговоров он ведет о даче, о цементе и кирпиче, о машинах и разных других вещах. В последнее время ко всему прибавился спор с тетей Катей, сестрой Якова Борисовича, из-за каких-то денег, из-за забора, который нужно ставить на даче, - спор, с каждым разом все обостряющийся...
  
  Антон слушал разговоры и злился, а потом затыкал уши и углублялся в книгу - нужно же в конце концов взять себя в руки! Это он обещал Прасковье Петровне, обещал своим товарищам перед всем классом, а подумав, обещал и себе. Так он сидел пять, десять, пятнадцать минут, стараясь вникнуть в то, что написано в учебнике, но затем глаза его устремлялись куда-то вдаль, вспоминались обрывки выступлений, которые ему пришлось все-таки выслушать на классном собрании, или выплывали глаза Марины, или сами собой начинали строиться планы, к достать лодку с мотором для того путешествия, которое они с Сережкой Прониным и Толей Кипчаком надумали совершить летом. А потом рука тянулась к истрепанной, без первых пяти страниц книжке о похождениях какого-то Фабиана, которую дал ему Вадик.
  
  "Женщины кружились кольцом в купальных костюмах, - оттопыривали руки и пальцы и обольстительно улыбались. Мужчины стояли как на скотном рынке..."
  
  Дальше и купальные костюмы исчезали с обольстительных женщин и начиналось такое, от чего уже нельзя было оторваться. Но в это время за дверью раздавались шаги матери, и Антон, воровато спрятав запретную книгу, снова вспоминал о своем обещании...
  
  Терпения сидеть дома и никуда не ходить ему хватило ненадолго: нарушив запрет, он пошел к Сережке Пронину. Да и как не зайти к тому, кто в трудную минуту на виду у всех протянул ему дружескую руку? Но и здесь его ждала неудача: на звонок дверь открыла мать Сережи и кинула такой взгляд, что Антон оторопел.
  
  - Сережа дома? - спросил он с неожиданной для самого себя робостью.
  
  - А зачем он тебе? - громко и зло ответила мать Сережи. - Учитесь вы в разных классах. Какие такие дела у вас завелись? Хочешь, чтобы и он тоже в милицию с тобой попал? Не позволю!
  
  Перед самым носом у Антона хлопнула, дверь, и он остался один на лестнице.
  
  Антон со злостью отсалютовал каблуком в дверь друга - ведь он чувствовал, что Сережка в это время был там, притаился где-нибудь и все слышал. Измена! А еще хотели в поход идти: на лодке от Москвы до Одессы. Вместе планы составляли, маршрут изучали а собирались научиться суп варить. Какие ж там походы с такими товарищами!
  
  Обозленный Антон пришел домой и еще больше разозлился, увидев у себя Володю Волкова. Он сидел в его комнате и разговаривал с мамой.
  
  - Где ты опять пропадал? А тебя вот товарищ дожидается, - сказала мама. - Хорошо, хоть я его задержала...
  
  Антон буркнул что-то неопределенное и недовольно посмотрел на Володю, на его серые большие глаза и розовые оттопыренные уши.
  
  - Он позаниматься с тобой хочет, спасибо ему, - сказала мама.
  
  Но Антон на это только зло передернул плечами:
  
  - Ладно, мама. Иди!
  
  Нельзя сказать, что Антон не любил Володю Волкова, до сих пор нельзя было сказать, что он вообще как-то относился к нему.
  
  Светлоокий, светлолицый Володя был лучшим учеником в классе. Ребята прозвали его Член-корреспондент, но прозвали беззлобно, дружески, даже любя. Он действительно все как будто бы знал, все читал и всем интересовался. Он никогда не кичился этим, не навязывал никому своих взглядов, но и не отказывал в помощи тем, кто к нему обращался. Он не понимал только одного: как можно не хотеть учиться? А Антон не понимал, что значит хотеть учиться, не верил тому, что может быть интересно учиться, и потому всякое стремление к хорошей отметке он объяснял по-своему: желанием "выставиться" или "подлизаться" к учителю или чем-то еще не менее вульгарным и низменным. Поэтому до сих пор у Антона с Володей не было, можно сказать, никаких отношений - это были люди разных горизонтов. Володя почти не разговаривал с ним в школе - не о чем было, и, конечно, никогда не заходил к нему - тоже незачем было, и никогда не пришел бы, если бы не общественное поручение. Антон понял нарочитость этого визита Володи, и это его окончательно разозлило.
  
  - Воспитывать пришел? - спросил он с недоброй усмешкой.
  
  - Почему воспитывать? По-товарищески! - ответил Володя.
  
  - По-товарищески... - передразнил Антон. - Полно притворяться-то!
  
  - А зачем притворяться? Дружбы у нас с тобой нет, а по-товарищески почему не помочь, раз нужно? На чем ты последний раз срезался-то? Давай!
  
  - Давай, раз нужно!
  
  Все с тем же недовольным видом Антон достал книги, они начали заниматься. Работал он нехотя, очень медленно высвобождаясь из-под гнета своего настроения, а Володя, наоборот, очень старался все разъяснить ему, и доказать, и убедить и, постепенно увлекаясь, все больше уходил в занятия. Ему уже и самому становилось интересно что-то выправить и в чем-то помочь этому неладному, долговязому парню, который обычно так долго и жалко торчит у доски и так мучительно мямлит свои ответы. Но в то же время его раздражали и леность мысли, и непонятное для него самого верхоглядство, которое обнаружилось у Антона. С большим трудом ему удалось сосредоточить внимание Антона на том, что проходилось по математике в последнее время и о чем его могла спросить Вера Дмитриевна. Здесь Антон даже увлекся и не обратил особого внимания на то, что во время их занятий в передней раздался звонок и, судя по тому шуму и оживлению, которыми сразу наполнилась квартира, пришел дядя Роман. Пришел он, чтобы проститься перед отъездом в деревню, о чем громогласно объявил, и тут же ушел с Ниной Павловной в другую комнату.
  
  Позанимавшись какое-то время и усвоив то, что ему было непонятно, Антон захлопнул вдруг учебник и сказал:
  
  - Ну ладно! Хватит!
  
  - Да подожди ты! - попытался остановить его Володя.
  
  - Говорю, хватит. На трояк отвечу.
  
  - А ты идею-то понимаешь? - спросил Володя.
  
  - Какую идею? Да ну тебя!
  
  - Вот чудило! - сказал Володя. - Пойми ты, что без этого нельзя. Ну, завтра ты отбарабанишь - и все, а потом на другом споткнешься. Тут смысл нужно понять.
  
  - Да чего ты пристал на самом деле? - вскипел вдруг Антон. - Что тебе, больше моего нужно, что ли?
  
  - А что мне к тебе приставать? - обиделся в свою очередь Володя, - Пожалуйста! Что это, мне нужно? Я это еще вчера знал. А я не понимаю: "Трояк получу, и ладно!" Легко жить хочешь!
  
  - Ты что, учить меня пришел? - с той же недоброй усмешкой спросил Антон.
  
  - А что мне тебя учить? - ответил Володя. - Я говорю, что думаю. Знания так не заработаешь.
  
  - Знания... Тоже знания! - передразнил Антон. - А ты-то за знания, что ли? Выхвалиться хочешь. А что, не так? - спросил он, видя, как передернулся Володя. - Чтоб мама по голове гладила, перед девчонками выставиться. А на тебя и так девчонки обижаются, что ты ни на кого внимания не обращаешь.
  
  - Глупости какие! - возмутился Володя. - И если ты по-серьезному не хочешь заниматься, тогда...
  
  - Что "тогда"? Ну что "тогда"?
  
  - Тогда так и скажи, - ответил Володя. - Мне тоже время дорого.
  
  - Ну и катись! - закричал Антон. - Если тебе время дорого! Иди зубри! Получай свои пятерочки, а то из-за меня еще тройку схватишь. Иди!
  
  Не дожидаясь того, что может быть дальше, Володя выскочил в переднюю и стал одеваться. Услышав крик, вышла и Нина Павловна.
  
  - Что это вы тут расшумелись?
  
  - Да так... Немного поспорили. Всего хорошего! - поспешил ответить Володя, раскланиваясь.
  
  - Вы заходите еще, молодой человек!
  
  - Хорошо, хорошо! Конечно! - продолжал раскланиваться Володя и, не застегнув пальто, торопливо ушел.
  
  - Что это у вас? - спросила Нина Павловна Антона.
  
  - Да ладно, мама! Ну мало ли что бывает между товарищами? - примирительно ответил Антон, начиная уже раскаиваться в происшедшей ссоре.
  
  В комнату вошел дядя Роман.
  
  - Все шумим, - пошутил он, а когда Нина Павловна по его незаметному знаку вышла, спросил: - Это кто ж, товарищ твой, друг?
  
  - Какой он друг... - нехотя ответил Антон. - Так... Перевоспитывать пришел.
  
  - А ты разве невоспитанный? - улыбнулся дядя Роман.
  
  - Значит, нет! - ответил Антон, не зная еще, отмолчаться ему или пойти на разговор, которого, видимо, добивался дядя Роман. - А только не хотел бы я быть таким воспитанным, как этот чистюля!
  
  - Это почему же?
  
  - Скучно.
  
  - Что скучно?
  
  - Не знаю... Все! И он скучный, и жизнь его скучная. Ну что его жизнь? Уроки, книги. А кончит школу - институт и опять книги. Вот и вся жизнь: сидит и долбит. А жизнь один раз дается.
  
  - Единственный! Это верно! - согласился дядя Роман, - Только выводы из этого люди разные делают: один хотят попользоваться жизнью, а другие - побольше дать ей.
  
  - Чтобы потом не было стыдно оглянуться на пройденный путь, - продолжил Антон.
  
  - А что? Разве неверно? - насторожился дядя Роман.
  
  - Нет, как же неверно! - ответил Антон. - Это Островский сказал - значит, верно.
  
  - Ты, брат, начинаешь что-то с закавыками разговаривать. Со смыслом! - сказал дядя Роман, вглядываясь в Антона.
  
  - А какой смысл? Обыкновенный! - улыбнулся Антон, но улыбнулся криво и тоже со смыслом. - Только ведь Островский-то о подвиге говорил, а тут что? Учить и учить все, что тебе в голову пихают. А если я не хочу? Учить, я считаю, нужно то, что нравится.
  
  - А если не правится? - продолжал допытываться дядя Роман. - Э-эх, брат! Заелись вы! А с каким бы удовольствием я сейчас посидел бы за книгами!
  
  - То посидеть, а то сидеть - и нынче сидеть, и завтра сидеть. А для чего? Ну, для чего, дядя Роман? Чтобы потом служить!
  
  - Почему "служить"? Ну, что за стариковское слово?
  
  - Ну, работать у станка. Извиняюсь, теперь новая мода, - с усмешкой поправился Антон.
  
  - А к твоему сведению, и у станка можно "служить" - положенное отрабатывать, монету зашибать, - ответил дядя Роман. - А можно и за канцелярским столом...
  
  - Душу вкладывать! - с той же кривящей губы усмешкой закончил за него Антон.
  
  - Да! Вкладывать!.. А что ты, как пересмешник, все передразниваешь?
  
  - Почему?.. Это правильно! - спокойно, но с тем же скрытым смыслом пожал плечами Антон. - Все правильно! - И вдруг, неожиданно вспыхнув, добавил: - А потому, что нам этим уши прожужжали! Старо!
  
  - Почему "старо", если это действительно так?
  
  - А почему это - "так"? Потому что все так говорят? А почему я должен думать, как все? И вот долбят: моральный облик, моральный облик... На всех собраниях, на конференциях, с самого пионерского возраста долбят: "Здравствуйте, ребята! Слушайте пионерскую зорьку!" - Антон передразнил знакомый, ежедневно повторяющийся по радио голос. - И трубы одни и те же. Пожарники приехали! И долбят одно и то же: "Ах, какая хорошая девочка Маня, как она хорошо учится! Ах, какой нехороший мальчик Ваня, он плохо ведет себя и очень плохо учится! А потом Маня помогла Ване, и оба стали хорошие".
  
  - Пересмешник! Брюзгун! - У дяди Романа давно уже нарастало желание просто взять и отшлепать своего не в меру умного племянничка, но разведка была не окончена и требовала спокойствия. - А как же воспитываются люди? Разве не так у Вани с Маней и развились те качества, которые проявились, например, во время войны?
  
  - У Олега Кошевого и Зои Космодемьянской? - подсказал Антон опять с чуть заметной усмешкой в голосе.
  
  - А что?.. Тебя и это не устраивает? - сверкнул вдруг глазами дядя Роман.
  
  - Поновее что-нибудь, дядя Роман! Избито!
  
  Дядя Роман всматривался теперь в Антона, стараясь вникнуть, понять и разобраться: что, откуда и отчего? Что идет действительно от проскальзывающего порой формализма и надоедливости, что от пустого "мозгоблудия", как говорил дядя Роман, от бездумного легкомыслия, мелкотравчатого анархизма и мальчишеского зазнайства, для которого все известное старо и все высокое избито.
  
  - Знаешь, что я тебе на это скажу, - все еще спокойно, но на последней, кажется, степени спокойствия ответил дядя Роман Антону. - Ты сам не
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  битый, вот тебе и кажется все избитым. А вот мы, мальчишками еще, разыскивали кулацкий хлеб в тысяча девятьсот двадцать девятом году - они прятали, а мы отыскивали. Твой дед за это пулю кулацкую получил!
  
  - У-у, какую вы старину помните, дядя Роман! - снисходительно улыбнулся Антон.
  
  Но дядя Роман как будто уже не видел этой усмешки, - ему все было ясно, разведка кончена, и он шел в атаку.
  
  - А как мы метро закладывали? Нас, комсомольцев, тогда на строительство метро завербовали. Как мы первый раз в землю пошли, в Сокольниках - знаешь, около завода фруктовых вод? Не знаешь? А как у нас шахту затопило, мы по пояс в воде работали, - тоже не знаешь? Старина? Для тебя, может, и война - старина?
  
  - А мы тут при чем, если молодые?
  
  - Молодые... Да разве вы молодые - такие, как ты? Без пыла, запала и радости. Да, и без радости. Потому что радость в служении, в деле, в полноте жизни, в высоте в сознании того, что ты нужен людям. Нечего губы-то кривить! А иначе для чего тебе жизнь дана? Дерево узнают по плодам, а человека по делам. Это свинья только и разная другая живность считают, что все ее дело - жить. А для человека - это возможность действовать, делать, приносить пользу. Чтобы людям был результат! Это парень один вчера сказал, монтажник. У нас, на заводе, вчера комсомольцев на целину провожали. И девчонка одна выступала: "Живу, но этого мало!" - говорит. Вот это я понимаю. Молодость не в годах, а в отношении к жизни. А вы, вот такие... Работы кругом до тьмы, жизнь наша идет в гору, а вам скучно, места себе не найдете, все прошли, все изведали и во всем разочаровались. А на самом деле ничего вы не прошли и ни черта не знаете. И откуда вы такие вылупились, недоноски?
  
  Слова дяди Романа были жесткие, обнаженные, как проволока, и он бил ими наотмашь, во всю ширину своего плеча, отводя душу. Но Антона и эта неожиданная атака не смутила, и он с запальчивостью спросил:
  
  - А что вы думаете? Если б я в войну взрослым был, я не поступил бы как Олег или, положим, Сережка Тюленин?
  
  - Ну, это еще как сказать! - с нарастающей силой и натиском ответил дядя Роман. - Подвиг не рождается сразу. Для этого, брат, нужно щедрую душу иметь. Богатую душу, высокую душу нужно иметь. В будущее нужно верить. В дело свое нужно верить. Вез этого разве можно жизнь добровольно отдать? А ты... Пуп земли и центр мира! Ты во что веришь? Кто ты есть со своею скукой? Человек без будущего! И мало - без будущего!.. Можно так замараться, что ни в какой химчистке не отчистишься, на всю жизнь ветерок пойдет.
  
  - Это кто ж, мамаша моя вас так настроила? "Предупреждаю!", "Предостерегаю!" - передразнил Антон.
  
  - Умней-то ничего не придумал? - возразил дядя Роман. - Будто я тебя сам не вижу! Да ты передо мной как облупленный! Скучно ему! Чтобы не было скучно, знаешь что нужно? Хотеть нужно, делать, стремиться, волчком вертеться, - вот так я молодую жизнь понимаю.
  
  - Быть на высоте великих задач! - подсказал Антон.
  
  - Да! Быть! - подтвердил дядя Роман. - А что?
  
  - Это мне Яков Борисович внушает.
  
  - Правильно внушает: быть человеком большой души и возвышенных чувств!
  
  - На словах! - задетый за больное место, вскипел опять Антон. - Яков Борисович-то?.. Да полно, дядя Роман, как будто вы не знаете!.. И вы думаете, я так ничего и не хочу? И не стремлюсь?.. Да я... Я, может, сделаю знаете что? Чего никто не сделает!
  
  - Хвалилась редька, что она с квасом хороша! - усмехнулся дядя Роман.
  
  - А что? Никто вот из Москвы в Одессу на лодке не ходил, а мы летом такой маршрут проложим. Вы мне мотор к лодке достанете? А?
  
  - А зачем тебе в Одессу?
  
  - Да так. Интересно! Никто не ходил, а мы пройдем.
  
  - Дай, и мы будем героями - так, что ли? Ну это известно: не сотворишь чудес - не прославишься.
  
  - Да нет! Дядя Роман! После школы я в мореходное училище собираюсь идти, - значит, нужно готовиться.
  
  - А зачем тебе, сухопутной крысе, мореходное училище понадобилось?
  
  - Ну как? Интересно! И дисциплинка там...
  
  - Тебе знаешь куда?.. - перебил его дядя Роман. - Тебе в шахту нужно, на рудники, чтобы ты почувствовал, чем рубль пахнет... Нет, постой! А если всерьез - знаешь что!.. Эй, мамаша! Поди-ка сюда! - открыв дверь, дядя Роман позвал Нину Павловну. - Вношу конкретное предложение: отпусти Антоху со мной.
  
  - Куда?
  
  - В колхоз. А что? На тракторе научится работать, землю пахать.
  
  - Ты что, шутки шутишь? - с горьким упреком сказала на это Нина Павловна.
  
  - Почему шутки? Какие в этом деле могут быть шутки? Раз ему некуда деть себя и не видит он ни в чем ни цели, ни радости, пусть работать идет. Там все обнаружится!
  
  - А школа?.. Да что ты на самом деле? Что я - не мать своему сыну?
  
  - Да школу-то еще кончить нужно!
  
  - Вот это и нужно! А ты... Да ну тебя, Роман! Всегда вот ты так!
  
  - Всегда? - с загоревшимися снова от внезапного гнева глазами переспросил дядя Роман. - Всегда и буду! Сама все время в барыньки тянулась и парня туда же...
  
  - Роман!
  
  - Что "Роман"? Я сорок лет Роман. И тебе я говорю как лучше. А там смотри! Только помни: парня ломать надо!
  
  Так ни до чего и не договорившись, дядя Роман простился и ушел, шумный и стремительный, как всегда.
  
  16
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Неудача Володи Волкова и огорчила Прасковью Петровну и рассердила.
  
  - Как это можно? - сказала она ему. - Пойти затем, чтобы помочь, а вместо этого поругаться! Где твоя выдержка? Не понимаю!
  
  - А я еще меньше понимаю! - обидчиво ответил Володя. - Обрастать двойками, а ходить гусаром, словно не тебе самого себя нужно вытаскивать за волосы!..
  
  А потом приходит мать Володи и тоже предъявляет претензии: ее, видите ли, тревожит, что сыну ее навязывают шефство над каким-то хулиганом. Володя много работает, он идет на медаль, у него плохое здоровье, - одним словом, она решительно возражает против этого шефства.
  
  Так одно цепляется за другое, и все это нужно уладить и увязать, а время идет, и кончается четверть. Для Антона она заканчивается опять нехорошо: двойку по физике ему в самый последний день удалось выправить, а по двум математикам получалась, как выразилась Вера Дмитриевна, "двойка в квадрате". "Квадрат" этот Антона тоже обидел, и винил он в нем, конечно, Веру Дмитриевну.
  
  Но кого бы ни винить, а на душе нехорошо и стыдно. Как ни храбрился Антон, а все-таки к перед мамой стыдно, и перед ребятами, и особенно перед девочками - перед Катюшей Жук и Риммой Саакьянц и перед всеми другими. Хотя он ходил перед ними "гусаром" и не ставил как будто бы их ни во что, а все-таки стыдно.
  
  Наступал Новый год, в актовом зале окна были уже налеплены бумажными снежинками, с карнизов свисали голубоватые сосульки, во дворе лежала елка, и в свободных классах ребята и девочки что-то репетировали - готовились к новогоднему вечеру.
  
  Антон на этот вечер идти не хотел, хотя ничего другого у него не намечалось. Мама с Яковом Борисовичей уходили встречать Новый год к какому-то его не то сослуживцу, не то начальнику. Звонил Вадик, предлагал складчину, но на складчину нужны деньги, а денег не было, и сознаться в этом было стыдно. И, словно почувствовав это по его заминке, Вадик сказал:
  
  - Ты что, не можешь содрать со своих предков полсотни? Ну, если не можешь, приходи так, скучать не будешь, а там сочтемся.
  
  Никакого другого способа "содрать полсотни" у Антона не было, как попросить. Но это значит - кланяться, а кланяться таким "предкам" Антону не позволяла гордость. Еще у мамы, пожалуй, можно бы и попросить, но если об этом узнает отчим... Нет! Это он выкрикнул тогда, как самую последнюю и страшную угрозу: "И ни копейки денег!"
  
  "Ну и черт с ним! Нужны мне его копейки! - с новым приливом злобы подумал Антон. - Захочу, деньги у меня всегда будут".
  
  Антон знал теперь, какую и за что он получил бумажку от Вадика, догадался и что значит "сочтемся", и теперь ему было все равно. Ему было на все наплевать - лишь бы не уступить в том поединке с отчимом, а пожалуй, и с матерью, который у него завязался. Лучше он проходит всю новогоднюю ночь по улицам и будет смотреть в окна на сверкающие огнями елки, на чужое веселье, которым переполнена будет в эту ночь Москва...
  
  Размышления Антона прервал Степа Орлов, староста класса.
  
  - Ты где встречаешь Новый год? На вечер-то придешь? - спросил он с грубоватой, несколько подчеркнутой бодростью, которая должна была означать высокую степень его товарищеского расположения к Антону.
  
  - А тебе что? - насторожился тот.
  
  - Как "что"? - еще больше подчеркивая свое расположение, ответил Степа. - Да хватит тебе быть чужаком! Давай приходи! Не отбивайся! Тебя весь класс зовет.
  
  Тут Степа явно приврал, но ему действительно очень хотелось, чтобы Антон встречал Новый год в школе. Речь об этом зашла после разговора Прасковьи Петровны с ним, как старостой класса, и с Клавой Веселовой в последний день перед каникулами. Проверив готовность номеров, с которыми класс выступит на новогоднем вечере, Прасковья Петровна спросила:
  
  - Ну, а кто будет на вечере, кто не будет, кто где встречает Новый год, вы знаете? Шелестов, например? - она посмотрела на Клаву, но по ее упрямому лицу поняла, что на Шелестова та махнула рукой и заниматься с ним не будет, и перевела взгляд на Степу: - Нужно, чтобы Шелестов встретил Новый год в школе, со своим классом! Обязательно!
  
  Вот тогда Степа и принялся уговаривать Антона.
  
  - А знаешь что? - предложил он. - Я за тобой зайду! Ладно?
  
  Антон понял, что Степа тоже выполняет какое-то поручение, но ему нравился этот простодушный парень с курносым, немного веснушчатым лицом, понравился и тон его разговора - простого и свойского. И он согласился.
  
  Ему даже захотелось провести такой торжественный вечер в школе, со своими ребятами.
  
  И все было бы хорошо, если бы не досадная осечка в самом начале.
  
  Придя на вечер, Антон решил блеснуть и пригласить на танцы самую шикарную девушку в классе - Римму Саакьянц. Это была красивая, рослая девушка, армянка, с большими, немного навыкате глазами. В глазах этих больше всего выделялись белки - ослепительно белые, точно фарфоровые. И сама она была точно фарфоровая, нарисованная, исполненная кукольной красоты, которая выделяла ее среди других девочек. При такой красоте нужен большой ум, способный противостоять соблазнам и опасностям, которые она песет, особенно если у тебя папа полковник, пальто с черно-бурой лисой и золотые часы на руке. Римме такого ума не хватало. Поэтому она жила с сознанием своей красоты, ощущением своей красоты и мыслями о том, какое впечатление она производит на окружающих. И интересовалась она поэтому больше лейтенантами, студентами и, главным образом, конечно, блестящими молодыми людьми в зеленых велюровых шляпах...
  
  Но Антон ни о чем этом не думал. Немного наивно, немного развязно он подошел к Римме и пригласил ее танцевать и даже улыбнулся. Римма тоже улыбнулась ему своими фарфоровыми глазами, но сказала, что у нее болит голова. А через пять минут она уже танцевала с десятиклассником, сверкающим шикарными серовато-голубыми ботинками.
  
  Антон скрипнул зубами и никого больше приглашать не стал. Кстати, в танцах скоро наступил перерыв, и около елки началось "новогоднее действо", как Антон назвал про себя литературно-музыкальный монтаж о мечте, поставленный десятыми классами. "Мечта - огонек, без мечты как без крыльев", "из мечты родилось все - и наука, и поэзия, и музыка, и высшая идея человечества - коммунизм"... Антон на все смотрел уже с иронической улыбкой, и ничего в нем не находило отклика: ни огонек, ни крылья, ни высшая идея человечества...
  
  А когда опять начались танцы, он сел в угол, в компанию нетанцующих или робких ребят, не решающихся показать свое незатейливое мастерство на таком большом школьном балу. Сначала эта компания сидела спокойно, с сознанием собственного ничтожества, но потом скука или зависть постепенно стали вызывать в ней озорное брожение. Здесь же оказались и Сережка Пронин и Толик Кипчак, бывшие друзья-"мушкетеры". Размолвка между ними на этот вечер была забыта, начались шутки, смех, возня, подтрунивание над танцующими, попытки передразнить кого-то из них и выкинуть залихватское коленце: мы, мол, тоже не лыком, шиты, мы только не хотим, а то бы показали класс но хуже прочих!
  
  К расшумевшейся компании подошел Степа Орлов с красной повязкой на руке - дежурный - и попробовал ее утихомирить. Тут Антон и вспомнил все его уговоры и обещания. Ждут! Жаждут видеть его, Антона Шелестова, на вечере! Ах! Ах! А вместо этого ломака-барышня с фарфоровыми глазами на виду у всех наставила ему нос.
  
  - А твое какое собачье дело? - с назревающим гневом сказал он Степе.
  
  Степа увидел вдруг его расширившиеся, ставшие совершенно черными зрачки и возбужденно вздрагивающие ноздри.
  
  - Шелестов! Ну что ты! Ну подожди! Ну подожди!..
  
  - Катись отсюда колбаской! Пока цел. Слышишь? - становясь лицом к лицу со Степой, почти кричал на него Антон.
  
  И вдруг совершенно неожиданно перед ним оказалась Марина Зорина. Перед этим он видел ее в стайке девчат, о чем-то щебетавшей посреди зала, и вдруг ни с того ни с сего она тут и смотрит на него своим прямым взглядом.
  
  - Ты что ж не танцуешь? Пойдем.
  
  А у Антона не прошел пыл, и он грубовато и не очень приветливо ответил:
  
  - С какой это стати? Я не танцую.
  
  - Неправда! - ответила Марина. - Да ведь неправда же!.. Ну, пойдем, пойдем, не ломайся. Попробуем!
  
  И тут Марина улыбнулась и потянула его за руку, а уже неловко, никак невозможно было отказаться и почему-то уже не хотелось отказываться. Бросив на Степу последний, уничтожающий взгляд, Антон пошел танцевать, и тогда обнаружилось, что все замечательно.
  
  - Ну вот! А ты говорил! - похвалила его Марина. - Ты, наоборот, очень хорошо танцуешь. Другие просто ногами передвигают, а у тебя чувство ритма есть.
  
  Антону это было приятно, и, когда музыка заиграла танго, он опять пригласил Марину.
  
  - Гимн умирающего капитализма! - проговорил он в том же пренебрежительно-насмешливом тоне, как Вадик.
  
  - А мне нравится этот танец! - ответила Марина. - Спокойный!
  
  Потом она подняла глаза и очень внимательно посмотрела на Антона.
  
  - А ты это сам сказал?
  
  - А кто же? - удивился Антон.
  
  - Я, может быть, не так выразилась, - поправилась Марина. - Твои это слова или ты их слышал от кого-нибудь?
  
  - А чьи же? Конечно, мои! - ответил Антон, но ответил уже не так смело и уверенно, и по глазам, которые Марина опять подняла на него, он не понял, поверила она ему или нет...
  
  Об этом Антон думал и потом, в перерыве между танцами: поверила или не поверила? И почему спросила? Это все он и решил выпытать во время следующего танца. Но как-то так получилось, что он опоздал, и венгерку Марина танцевала с другим. Антон никого больше приглашать не стал и весь танец просидел, следя за голубым платьем, мелькающим в зале. Но зато, как только заиграли вальс, он был уже около Марины.
  
  На деле все оказалось, однако, гораздо труднее, чем в намерениях: как выпытать и как заговорить? Время шло, а Антон не знал, с чего начать.
  
  Так ничего и не придумав, он сказал прямо:
  
  - А почему ты так спросила меня насчет танго? Разве я похож на попугая?
  
  - Не знаю, - пожала плечами Марина. - Вообще ведь интересно отличить настоящего человека от кажущегося. А тебя я совсем не знаю. Давай сядем?
  
  Антон испугался, что Марина не хочет больше танцевать с ним, но она, найдя свободные места, села, указала ему на стул рядом с собою и, решительно повернувшись к Антону, сказала:
  
  - Ну скажи! Я тебя опять спрашиваю: почему ты такой грубый? Вот ты опять чуть не поссорился со Степой. Почему?
  
  Антон молчал, не зная, что ответить, а Марина ждала и смотрела на него в упор.
  
  - А по-моему, - не дождавшись ответа, продолжала она, - по-моему, ты просто под кого-то подделываешься.
  
  - Я? Почему?.. Ни под кого я не подделываюсь! - пробормотал Антон.
  
  - Нет, подделываешься! - стояла на своем Марина. - Под то плохое, что есть у некоторых ребят. А мне кажется... мне кажется, на самом деле ты совсем не такой!
  
  - А ты почему знаешь? - спросил Антон. - Такой - не такой... А может, я хуже этих "некоторых"!
  
  - А ты что, хвалиться этим думаешь? Это, знаешь ли, не велика честь! - усмехнулась Марина.
  
  - Я за честью не гонюсь. Какой есть!
  
  - Да?.. Но ты бы посмотрел на себя, когда затевал эту ссору, - не сдавалась Марина. - Еще минута, и ты бы драться полез.
  
  - Ну и что ж! - отозвался Антон, - Может, и полез бы! Без драки не проживешь. Это вы, девчонки, живете так, а с ребятами без драки нельзя.
  
  - Бить людей!.. - Марина повела плечами, а потом вдруг оживилась и, смеясь, продолжала: - Хотя, впрочем, знаешь, мы иногда с братом тоже деремся. Только так это, мирно деремся. Не от злости, а от избытка сил.
  
  - Он большой у тебя? - спросил Антон.
  
  - Да нет! Маленький! В шестом классе. А тоже из себя мужчину строит, тарелку за собой убрать не находит нужным. Считает, что его женщины должны обслуживать. Я и с мамой из-за этого спорю. А она его балует.
  
  Марина стала рассказывать о себе, своей семье, и разговор с неприятных тем незаметно перешел на другие, более мирные и теплые. И как-то спокойнее стало, легче, и Антон заметил и прядку волос, свисающую у нее на лоб, и как интересно она морщит нос, когда смеется, и то, что вся она была какая-то "бальная", совсем не будничная - в голубом легком платье. И вообще, новогодний вечер совершенно неожиданно окончился для Антона совсем хорошо и интересно. Он даже хотел проводить Марину домой, но потом вспомнил Гальку, сундук и... не посмел.
  
  17
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  У него было благородное имя - Виктор, что значит "победитель", но это, пожалуй, лишь сильнее подчеркивало мрак его жизни.
  
  Как сложилась эта жизнь, никто уже не мог установить. Давно ушло в прошлое то время, когда отец Виктора Бузунова вдруг не явился домой и, как потом оказалось, был арестован и сослан на Колыму. Был он человек дикий, исподлобья смотрящий и неизвестно откуда появившийся. И что скрывалось за его каменным взглядом, никто толком не знал: говорил он мало и то спьяну, когда затянет в винном угаре: "Бывали дни, гуляли мы, теперь гуляйте вы...", а потом ударит кулаком по столу и изречет неожиданную, подводящую, видимо, его крупные счеты с жизнью высокопарную фразу: "Жизнь складывается из ничего" или: "Нет человечества, есть вечные враги". Он был всем недоволен: власть плоха, колхозы плохи, жизнь плоха - все плохо, кругом нехорошо! Но в действительности ему никакого дела не было ни до власти, ни до колхозов, и жизнь он понимал с одной только единственной стороны: "урвать" - как можно и где можно, где законно, где незаконно, где заработать, где подработать, а где своровать.
  
  И жена его не знала, где он работает, сколько получает, она знала только то, что он приносит. Была она глуповата, бесхозяйственна и по-животному ленива, варила одну похлебку или одну кашу, что полегче, попроще, - лучше лишний часок полежать, поспать. Оставшись без мужа, она подумала, что так же можно будет полеживать и дальше. Но оказалось, что нельзя, и она обозлилась, стала жестокой и тоже по-животному грубой. У нее стали собираться какие-то люди, пьянствовать и безобразничать; иногда по ночам они приносили чемоданы, узлы. Между этими людьми вспыхивали вдруг ссоры и драки, заставлявшие мальчика забираться под кровать. Он вообще никому не был нужен, а если и нужен, то для разных непотребных дел: мать посылала его на рынок за мясом, по
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  сылала, конечно, без денег и ругала, если он приходил ни с чем, гости гоняли его за папиросами, за водкой.
  
  Так из Виктора получился сначала Витька, "настырный", "чертенок", "гаденыш", а затем его окутала тлетворная атмосфера, царившая в их "дворе", к нему прилипла унизительная кличка "Крыса". А он и действительно походил на крысу - с длинным и острым носом, со стесанным, точно втянутым внутрь подбородком и маленькими злыми глазками. Витька сначала обижался на эту кличку, лез в драку, но законы "двора" жестоки: обида вызывала смех, драка - отпор, и Витька так и по смог сбросить с себя обидной клички. Постепенно он свыкся с нею, но обида превратилась в злобу. Это была злоба на все - на маленькую полуподвальную комнату с подтеками на стенах, на руки в бородавках, на драное, вечно без пуговиц пальтишко, на скрипучую кровать со скомканным, грязным одеялом, на пьяную мать, на ее осовелых гостей, на грубую и темную компанию, державшую в руках их "двор", и на все страшное непотребство его жизни.
  
  Когда мать, приведя гостя, отсылала сына "погулять", ребята, и прежде всего Сенька Мясников по кличке "Мясо", поднимали его на смех, говоря такие обидные вещи о нем и о его матери, которые он не мог выносить. Витька бросался на обидчиков и, получив в ответ хорошего "леща", плевался, кусался, а потом бежал домой и, неистово барабаня кулаками в запертую дверь, кричал: "Долго вы там?" К тумакам Мяса присоединялись тогда подзатыльники и ругань матери, и в душе Витьки поднималась такая неистребимая злоба и ненависть, от которой все кипело в нем. Но он был маленький - и что значили тогда его злоба и ненависть?
  
  Вокруг, него катились могучие волны большой жизни: что-то строили, что-то создавали, разбивали парки, скверы, заменяли булыжную мостовую асфальтом, проводили метро, отражали фашистские атаки под Москвой, салютовали победам, но все это оставалось за пределами его темного мирка. Один только раз, когда в домоуправлении появился новый управляющий, инвалид Отечественной войны, над неспокойным подвалом нависла угроза: приходили обследователи, что-то расспрашивали, записывали, и во дворе стали говорить, что Витъкину мать выселят из Москвы, а его самого возьмут в детдом. Витька испугался. "А кем же я без матери буду?" - пронеслось у него в голове, и, когда снова пришли обследовать, он стал плакать и выдумывать про мать небывало хорошие вещи. А мать, осмелев, тоже не хотела отдавать сына ни в какой детдом.
  
  - Попадется - берите! - говорила она. - А сама не согласна, не отдам!
  
  Дело затянулось, а потом управдома перевели в другое место, и все заглохло.
  
  Шли годы. Мясо со своей компанией "завалился" на грабеже квартиры, а Витька подрос и сам стал старшим во дворе. Теперь уже он грозил кулаками и немедленно пускал их в ход, если его не слушались. Теперь уже он стал законодателем и главным судьей во всех дворовых делах, но кличка, когда-то данная ему, так и осталась за ним - Крыса.
  
  Витька во многом старался подражать своему "крестному", но человек он был другой, и все у него получалось тоже по-другому. Мясо был сильный, здоровый и наглый, но наглость у него странным образом сочеталась с туповатым добродушием и как будто бы даже беззлобием. У Витьки не было ни добродушия, ни силы. Вместо этого у него были злоба и исступленность. Давая задание какому-нибудь мальчугану, он сжимал его рукой за шею, а колючие глазки его впивались в притихшего мальца. "Не сделаешь, получишь "леща". Попятно? - грозил он. "Понятно", - тихо повторял за ним лишившийся воли малец и выполнял все, что приказывал Крыса. Все знали: если Крысу разозлить, он может избить, может убить, и его все боялись - никто не любил, но все боялись.
  
  В разговоре он щурил глаз, кривил губы, подмигивал и подмаргивал, цыкал сквозь зубы тонкой струйкой слюны, показывая этим верх своего пренебрежения ко всему, что для людей было обязательно и свято. Прядь мягких, пышных волос, составлявших единственную гордость Витьки, спадала до самых глаз. Он откидывал их резким и злым кивком, но через минуту волосы опять лезли в глаза, вызывая новое и такое же злое движение. Создавалось впечатление, что и носил-то он этот чуб для того, чтобы поддерживать в себе злобу. Боялась его теперь и мать. Теперь уж не она била сына, а он ее. Теперь не он, а она бегала за папиросами и за водкой для него, теперь он вытягивал у нее деньги.
  
  - А ты кривобокого-то привела задаром, что ли? Попробуй не дай мне денег!
  
  И она давала: займет, а даст.
  
  - А что с него спрашивать? - смиренно говорила она. - Парень!
  
  И никто ее не жалел. И его не жалели.
  
  Работать Витька не стал: поступил куда-то один роз, но прогулял, поругался и ушел; потом еще раз поступил, но что-то украл и "сел", затем освободился, но опять "сел", и теперь вот снова вышел на свободу по амнистии. Жил он без прописки, то появляясь, то исчезая, то снова появляясь, развязный, наглый, вызывая страх у одних и скрытое восхищение у других, таких же, как он, для которых он был своего рода воплощением бесстрашия, силы и дерзости. Особенно возросла его темная "слава" после того, как он где-то и за что-то "получил ножа" и пролежал несколько недель в больнице.
  
  "Слава" эта утвердилась среди самой озорной и распущенной части молодежи, заселявшей окрестные дворы, и Витька Крыса сам старательно ее раздувал: явно преувеличивая свои "подвиги", он бахвалился, что "все пересылки изъездил, все колонии и все видел и все испытал. Житюга горькая, зато веселая, живем, пока живется, - днем живем". И тогда вокруг него собрались ребята, большие и маленькие, тоже видавшие уже виды и "начинающие", только впервые, может быть, прислушивающиеся к непонятным словам блатного жаргона и рассказам о приключениях и преступлениях, об отчаянных ребятах и красивых, бесшабашных девчонках, о таинственной "малине" и тюремных порядках, которые пришлось повидать неутомимому рассказчику.
  
  Ребята слушали его, раскрыв рты, особенно когда он среди нормальной речи станет вдруг заикаться и представит пьяного, прямо настоящего пьяного, или начнет "психовать", - тогда у него как-то невероятно вывертывался язык и из перекошенных губ начинала бить пена.
  
  Но никто во дворе не знал, что приключилось с Витькой на самом деле.
  
  После очередного "дела" он утаил какой-то чемодан - не сдал его в общий котел. Среди воров он оказался вором. За это он был вызван на "свой" суд в Сокольники, но, испугавшись, не явился. Рука мщения, однако, нашла его, и однажды ночью в переулке возле Ново-Девичьего монастыря он "получил ножа".
  
  Из больницы вышел отщепенец, изгой, одинокий шакал, воющий в ночи. Тех, кто жил по нормальному закону человеческой жизни, не признавал он, а все прежние компаньоны, жившие по волчьим своим "законам", перестали признавать его. Но в одиночку нельзя жить даже крысам, и Витька стал присматриваться к той беспутной или не нашедшей еще пути молодежи, которую можно было найти в окружающих дворах, - нельзя ли из нее подобрать себе "сявок".
  
  Двор!.. Не очень ясное, но емкое слово - квадрат среди домов, пространство и в то же время общество, его частица, подвижная и бесформенная, место отдыха и безделья, детских игр и драк, помоек и сушки белья, место встреч и пересудов, бесед и склок, место цветочных клумб и потайных углов, место смешения цветов и запахов, светлого и темного, яркого и серого, красного и черного, чистоты и смрада - одним словом, уже не место, а понятие. Здесь может встречаться и пересекаться то, что по-разному живет по разным номерам квартир, лестницам и подъездам, и пересекаться иной раз совершенно неожиданно и бесконтрольно. Это - стихия, которой еще нужно овладеть.
  
  Витька Крыса вырос в этой стихии и знал все ее тайные силы и законы, идущие со времен Мяса и, может быть, более ранних его предшественников. Знал он и ребят - конечно, тех, которые его интересуют, - одних хорошо знал, других хуже: кто как относится к деньгам, к девочкам, кто куда клонится и кто на что годен. И одним из первых, на кого он обратил внимание, был Вадик.
  
  Витька помнил его еще маленьким - белобрысым, белоглазым и краснорожим "пузанком" в коричневой цигейковой шубке, помнил по мамаше, которая то и дело выглядывала из форточки, как скворец, и приставала к сыну то с одним, то с другим. Сын отвечал ей как сын: "Ладно, мамочка! Хорошо, мамочка!" А когда форточка захлопывалась, ругал ее нехорошими словами. Примитивному уму Крысы это показалось интересным, и он стал обучать Вадика ругательствам, какие знал. Потом он посылал его по разным своим поручениям и видел, что тот готов расшибиться в лепешку. Витька милостиво похваливал его, и за пухленький подбородочек, за розовые поросячьи щечки дал ему прозвище "Свиная Тушенка".
  
  Помнил Витька и дворовые ссоры и драки из-за каких-то ребячьих выдумок, из-за какого-то шалаша - "штаба". И хотя Вадик Свиная Тушенка громче всех тогда шумел и кричал, но в драке он был жидковат, и Витьке как-то пришлось даже от ничего делать помочь ему и всей его компании отбить нападение враждебного лагеря - ребят с другого, соседнего двора. В этой драке он столкнулся с одним невысоким, но крепким пареньком, который напролом шел на штурм ребячьего "штаба". Тут-то и вмешался тогда Витька и помог отбить эту нахальную атаку, но отчаянный паренек с дерзкими глазами и длинным носом упорно стоял и против него. Витьке это понравилось.
  
  - Дерешься ты сильно! - похвалил он его. - Только нос у тебя... как паяльник!
  
  Так и стал Генка Лызлов "Паяльником". Теперь Витька их снова встретил, и опять в драке: Вадик завел стиляжью прическу и узкие брючки - "дуды", а Генка с криком "бей стиляг!" набросился на него. И тогда Витька предложил Вадику: "Давай "мазу" держать!" Это значит - поддерживать друг друга и во всем помогать. А Вадику попадало не от одного Генки, и "маза" с всесильным Витькой Крысой была ему выгодна, - теперь можно было ничего не бояться и на улице чувствовать себя как дома.
  
  А это всегда и было скрытой пружиной в поведении Вадика: выгода. Он с детства рос сластеной. Получив бутерброд, он сначала слизнет масло, а хлеб запрячет куда-нибудь за тарелку. А когда папа требовал, чтобы он доедал хлеб, он морщил нос и жалостливо поглядывал на маму. Он знал: мама обязательно заступится. Если же мама пихала ему в рот ложку с рыбьим жиром, то он поглядывал на отца. Тогда между родителями начинался спор, а Вадик под шумок убегал.
  
  Так постепенно он научился хитрить и лавировать между отцом и матерью, - кто больше пообещает, кто больше даст и кто поменьше потребует. Ради этого он готов был пойти на ложь, на фальшь и обман, да это ему и не стоило большого труда и душевных трагедий: мелкий проказник и еще более мелкий трусишка, он способен был врать, не краснея и невинно глядя в глаза. Живя с детства в атмосфере неугасимой войны между отцом и матерью, периодами чередовавшейся с приступами умиленных ласк и поцелуев, Вадик давно заметил, что он играет в этой борьбе какую-то важную роль: если папа к нему добр, то мама - наставительно сурова; если мама проявляет слепое доверие, то папа - усиленную строгость. А если два авторитета сталкиваются, авторитет вообще исчезает.
  
  Приноравливаясь к положению, Вадик старался извлекать из него свою выгоду. Если мама отказывала ему в чем-то, он обращался к папе и получал то, что хотел. Если папа запрещал ему идти куда-то или что-то делать, он прибегал к маме, и та - в пику папе - с подчеркнутой лаской гладила его по головке и разрешала, и Вадик чувствовал, что ласка эта была в пику папе: "Вот какая я добрая, а он злой". Особенно если он "употребит" слезы. Это Вадик тоже заметил: слезы действуют - и стал "употреблять" их довольно часто.
  
  Заметил он, что действует и ласка, прежде всего на маму, которая больше ругалась, но зато больше говорила о ласке, о любви. Когда нужно было добиться чего-нибудь очень большого и важного, Вадик целовал ее в нос или в подбородок.
  
  Заметил Вадик и еще одно обстоятельство - здоровье. Это был один из постоянных пунктов в спорах между папой и мамой: папа считал, что Вадик должен закаляться, а мама утверждала, что его нужно лечить. Побеждала обычно мама, и потому - как Вадик помнит себя - он всегда лечился, принимал противный рыбий жир и витамины. Но и из этого он наловчился извлекать выгоду, особенно когда стал ходить в школу. Если ему надоедало делать уроки, он жаловался, что у него болит голова, и мама немедленно отправляла его на улицу дышать кислородом. Если ему не хотелось идти в школу, он заявлял, что ему больно глотать, и мама срочно укладывала его в постель.
  
  На этой почве между мамой и учительницей шла долгая и упорная борьба. Отец пытался примирить жену с учительницей, но не такова была мама и не таков был папа, чтобы из этого могло что-либо выйти - у Брониславы Станиславовны округлялись глаза, и она обрушивала на папу артиллерийский залп своих доказательств.
  
  - У него аденоиды, а она на это не обращает внимания, - говорила мать Вадика про учительницу. - Она даже не знает! Уверяю тебя, она даже не знает, что аденоиды закрывают носоглотку и мешают нормальному питанию мозга. Они вообще ничего не знают и не имеют никакого снисхождения к детям, а только требуют, требуют и требуют!
  
  Учительница измучилась с этой не в меру умной мамой и, наконец разгадав и ее и сыночка, сказала ему:
  
  - Никакой ты не больной и не нервный. Ты просто лентяй!
  
  Вадик немедленно передал это маме, и она, разъяренная, добежала ругаться с учительницей. Ругалась она в вестибюле школы, при всех, ругалась громко, по-домашнему, не замечая, что Вадик в это время смотрел из-за колонны на свою учительницу и нагло улыбался.
  
  С возрастом возник вопрос о деньгах. Недостатка в них не было, но аппетит приходит во время еды, и, когда нужно было выманить их, Вадик стал применять все - от жалобы на плохое здоровье до поцелуев. Только детские слезы оказались теперь уже полным анахронизмом, и вместо них он стал применять более сильно действующее средство - грубость. И то когда нужно. Нет, люди его не считали грубым. Он был в меру вежлив, в меру нагл, вернее, когда нужно - вежлив, когда нужно - нагл и только когда нужно - груб.
  
  Так вот, пожалуй, и сложился этот характер - человек, которому нельзя верить - ни его слову, ни взгляду, ни поцелую, потому что все в нем может оказаться фальшивым и низменным. У другого за ворохом глупостей и несовершенств есть какая-то искорка, стремление, порыв. У этого ничего - ни заветной мечты, ни стремления. Он считал, что только он один существует на свете и все на свете должно служить ему. И даже не считал - это просто само собою разумелось.
  
  Может быть, и остался бы Вадик таким вот мелким, но не зловредным себялюбцем, если бы не "маза" с Крысой.
  
  Нельзя сказать, что Вадик не воровал до тех пор. Конфеты или детские походы с Антоном в чужие чуланы за лыжами и столярным клеем. Понемножку воровал Вадик и потом - у папы, у мамы, у обоих вместе, но делал все это ловко и хитро, а если и возникали подозрения, то на сцену выступала та самая вражда сторон, которая так часто выручала Вадика.
  
  Одни раз Вадик украл в квартире. Для сбора платы за электричество и другие коммунальные услуги в коридоре был повешен мешочек, в который каждый клал свою долю, а кто последний, тот должен был нести собранные деньги в банк. Вадик и вытащил из сумочки приготовленные для банка деньги. В квартире началась большая и долгая склока из-за взаимных подозрений и обвинений, а Вадик слушал и посмеивался.
  
  Но на этом тоже можно было бы остановиться... если бы Вадик не посмеивался. Легкодумный, он не задумывался ни над жизнью, ни над собой, ни над будущим. Не задумался он и тогда, когда Витька Крыса впервые предложил ему обобрать пьяного.
  
  - Все равно пропьет! - сказал тогда Крыса.
  
  И Вадик согласился: конечно, пропьет! А о том, плохо это или хорошо, он не задумался.
  
  И вот как-то так получилось: ничего, кажется, не было общего между заброшенным, заруганным Витькой-гаденышем и окруженным заботою краснощеконьким Вадиком, сыном директора клуба и бывшей артистки, а сошлись они на общем и недобром деле.
  
  А тем временем у Вадика совсем расстроились дела в школе: учиться не хотелось, а само собой ничего не делалось.
  
  - А на кой ляд тебе учиться, - сказал ему Витька, и Вадик бросил школу. Для папы с мамой он сочинил версию: хочу работать, чтобы поскорее приносить пользу родине. На самом деле он меньше всего думал о работе и родине; он делал вид, что ищет работу, и использовал это для объяснения своих отлучек из дома. Через кого-то из своих знакомых отец хотел устроить его на завод, но Вадик и здесь нашел отговорку: нужно работать по интересу, а меня интересует телефонная связь. По этому поводу произошла очередная схватка между папой и мамой, но никто из них не знал, что это совет, который дал их сыну Витька Крыса.
  
  - Если идти, то знаешь куда? В монтеры, на телефонную станцию. И работа легкая, и... понимаешь? Будешь работать по квартирам, а там уж сам соображай.
  
  Одним словом, Вадиком можно было вертеть во все стороны.
  
  Генка Лызлов - наоборот, крепкий, дерзкий. "Хорош урчонок будет! Шустрый хлопец!" И упрямый: помирить его с Вадиком стоило Витьке большого труда. "Не люблю стиляг!" Но ничего, сошлись...
  
  Через Генку Витька притянул еще Пашку Елагина, вздорного и задиристого, но тоже "подходящего" парня, а через Вадика как-то сам собой примазался этот бабушкин внучек, Антон. Правда, хотя он, пожалуй, и впрямь цыпленок, но раз замарался, никуда не уйдет. А может, и сгодится еще.
  
  Так Витька Крыса собирал вокруг себя своих "сявок".
  
  18
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  "А где тут мед намазан?"
  
  Вопрос этот, возникший у капитана Панченко при первом знакомстве с Антоном, не забылся: у оперативных работников ничего не забывается. Не забылось и то, как упорно не хотел Антон называть своих дружков-товарищей и как попробовал он тогда удержать от этого и мать: "Мама! Я запрещаю!" Обратил внимание на такое обстоятельство и майор, начальник отделения милиция, когда капитан Панченко докладывал ему о случившемся,
  
  - А вы здесь ничего не усматриваете?.. Группы нет? - спросил начальник, выслушав его сообщение.
  
  - Пока не замечено, - ответил Панченко.
  
  - А может, плохо замечаете? Парень ездит с Красной Пресни к Девичьему полю. В самом деле - зачем?
  
  - Говорит: к бабушке.
  
  - А не слишком это горячая любовь к бабушке?.. А кто этот Вадик? Он у нас не на учете?
  
  - Нет.
  
  - Займитесь.
  
  - Слушаюсь, товарищ майор.
  
  Вместо своей обычной, серебристого цвета каракулевой шапки Панченко надел кепку и пошел по адресу, который назвала Нина Павловна.
  
  Там во дворе старого, обреченного на слом дома пожилая женщина натягивала веревки, развешивала белье. Панченко заговорил с ней, спрашивая, где живет какой-то несуществующий человек, а тем временем по незаметной уже для самого себя привычке держал под наблюдением весь двор. И тогда он увидел, что из-за угла сарая за ним тоже наблюдают две физиономии: одна - кругленькая, пухленькая, нагловатая, другая... Капитан Панченко успел заметить только острый нос, острый подбородок и дерзкое выражение лица. Чтобы лучше запомнить все это, он не удержался и кинул в ту сторону лишний взгляд. Явная ошибка: физиономии моментально исчезли.
  
  - А вы за белье не боитесь? - сказал капитан Панченко. - А то вот ребята какие-то высматривают.
  
  - Нет, это наши. Так - шляются! - ответила женщина.
  
  - А чего ж они шляются?.. Делать нечего?
  
  - Не знаю... Один, кажется, работает, а другой... Кто их разберет? Школу бросил, а работать... А на что ему работать, когда папа-мама есть?
  
  - Что ж это за папа-мама? - не очень ловко спросил Панченко. Вопрос этот насторожил женщину, и она недоверчиво покосилась на него.
  
  Пришлось капитану показать свое удостоверение, и женщина, продолжая развеши
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  вать белье, рассказала ему о семье Вадика.
  
  - Не жизнь, а одна видимость. Бесправный и безвольный муж и хитрый сын, а она умничает. Муж, видите ли, ее "со сцены снял", жизнь погубил, а сама с кухни не выходит. "Кастрюльная особа": питание и витамины. У нее на каждый суставчик свой витамин есть, помешалась на этом. Вот и едят друг друга. Самоеды!
  
  Поговорил потом Панченко и с дворником, и с управляющим домом и выяснил: да, Вадик с самой осени не учится и не работает, ну, а что делает - разве за ним усмотришь?
  
  Пришлось вызвать самого Вадика. Он явился аккуратно в назначенное время, предупредительно постучал в дверь, скромно вошел, вежливо раскланялся:
  
  - Разрешите?
  
  - Разрешаю. Входи!
  
  - Здравствуйте!
  
  - Здравствуй, сынок! Здравствуй! Садись! Капитан Панченко узнал сразу: конечно, это один из тех двух, которые подсматривали из-за сарая, - то же круглое, пухленькое и нагловатое лицо. Вадик встретил его взгляд, не потупился и не отвел глаза и так, не моргнув, выдержал весь разговор: школу он бросил потому, что учителя плохие и ученье не дается, да и не всем нужно быть Ломоносовым, а пользы родине он больше принесет, если будет работать.
  
  - Почему же не работаешь? - спросил Панченко.
  
  - Да ведь работу найти нужно! - снисходительно улыбнулся Вадик.
  
  - А ты в детскую комнату обращался?
  
  - Нет.
  
  - В райисполком, в комиссию по трудоустройству обращался?
  
  - Тогда мы дадим тебе направление. Хочешь?
  
  - Пожалуйста. Только... - замялся Вадик.
  
  - Что "только"?
  
  - По направлению могут куда-нибудь ткнуть. Знаете, сколько у нас формализма. А я хочу по душе работу найти.
  
  - А к чему же твоя душа лежит?
  
  - Представьте себе: это очень трудно сказать. И то хочется, и это хочется. В нашей жизни так много интересного!
  
  Панченко чуть усмехнулся, заглядываясь в белесые, несмущающиеся глаза Вадика.
  
  - Ну, и чем же ты занимаешься? Что делаешь? - спросил он,
  
  - Да так... Вот ищу работу... А потом так... Дома!
  
  - А товарищи?
  
  - Товарищи?.. А какие товарищи? Ребята!
  
  - Ну, какие ребята-то?.. Ты говори, говори, не стесняйся!
  
  Капитану Панченко очень хотелось спросить про того, второго, остроносого, который тоже прятался за сараем, но он не спросил. Он не знал и никак не думал, что и о посещении им двора, и о разговоре с женщиной давно уже знает Витька Крыса.
  
  А Вадик скромненько сидел на стуле и называл фамилии своих старых школьных товарищей, с которыми полгода не встречался, назвал Антона и новое для капитана имя Смирнова. Панченко смотрел на него и думал: верить ему или не верить? Но не верить никаких оснований не было, придраться тоже было не к чему, и, запомнив на всякий случай адрес Сени Смирнова, он отпустил Вадика.
  
  Обо всем этом на другой же день Вадик рассказал Витьке Крысе.
  
  - Нужно потише играть, - решил Витька. - А с Генкой вы раздеритесь!
  
  Почти в то же время у Витьки появилась другая забота: та самая соседка, которую на пирушке у Капы он грозился "укоротить", подала заявление в милицию - жаловалась на Капу, на частые сборища у нее. Пришел участковый и стал расспрашивать Капу о ее занятиях и о житье-бытье. Капа объяснила, что недавно у нее был день рождения и она его праздновала. Но участковый предложил ей предъявить паспорт и по паспорту установил, что родилась она совсем в другой день. Капа не смутилась и на ходу заменила день рождения именинами.
  
  - По религиозному, значит? - участковый пытливо посмотрел на нее.
  
  - А разве нельзя? По-религиозному! - игриво улыбнувшись, ответила Капа.
  
  Но улыбка не оказала на него никакого действия.
  
  - И что ж, у вас каждую неделю именины бывают?
  
  - А кто сказал - каждую неделю? Кто сказал? - перешла в наступление Капа. - Соседка? Да она...
  
  Соседка оказалась и такой, и сякой, и разэтакой, и даже удивительно, что милиция до сих пор держит ее на свободе.
  
  Участковый все выслушал и спокойно сказал:
  
  - Я вас предупреждаю, гражданка, имейте в виду! Будете нарушать порядок - привлечем к ответственности!
  
  Капа о приходе милиционера немедленно сообщила Витьке. Он ночевал у нее иногда, она "наводила" его - сообщала, где и чем можно "поиграть", и кое-что прятала после "игры". Теперь нужно было найти другое место. И тогда Витька вспомнил про Антона: живет в другом районе, на отлете, - вот тут он и может пригодиться.
  
  И вот к Антону неожиданно нагрянул Вадик. Он поболтал о том о сем, а когда собрался уходить, спросил:
  
  - Мы с тобой друзья?
  
  - О чем разговор? Конечно, друзья! - ответил Антон.
  
  - Намертво?
  
  - Намертво.
  
  - А тайну хранить умеешь?
  
  - А ты думаешь!
  
  - Ну вот тебе залог дружбы, подержи у себя.
  
  Вадик сунул Антону в руки дамские часики и, прежде чем тот успел что-либо сообразить, простился и ушел.
  
  19
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Залог дружбы!
  
  Что это за часики и откуда, Антон сразу догадался и спрашивать не стал. Он старался об этом не думать: хорошо ли, плохо ли? Антон не задавал себе этих вопросов, и если они и возникали где-то в тайниках души, он их подавлял. Что бы там ни было, но слово есть слово и дружба - дружба. Они, товарищи, показали свою дружбу на деле и не оставили его в беде из солидарности! Как он может теперь выдать их тайны? Ведь у него так мало друзей. А что может быть теперь дороже дружбы! Об этом так хорошо говорилось во всех книгах, которые он читал, во всех кинокартинах, которые он видел, и это так отвечает той тоске по дружбе, которая таится в его душе, и его давнишней мечте: отдать за друга голову. Пусть в меня стреляют, а я буду знать, что я товарища выручил!
  
  С такими мыслями Антон положил часики в свою тумбочку и утром пошел в школу. Но во время урока он вдруг подумал: а ну-ка мама надумает убирать комнату и наткнется на чужие часы! С трудом дождавшись большой перемены, без пальто, без шапки он побежал домой. На тревожный вопрос Нины Павловны он ответил, что забыл тетрадку, а мама, как нарочно, стояла здесь же, в его комнате, и ему очень долго пришлось искать эту мифическую тетрадку, прежде чем, улучив момент, он сумел схватить часики. Он унес их с собой в школу, но они не давали ему покоя, жгли карман.
  
  Придя домой, Антон спрятал часики под матрас, а через полчаса подумал: вдруг мама задумает переменить простыни - и тогда... Антон поспешно достал часы из-под матраса и положил их на свою полку между книгами, но и это место показалось ему ненадежным. Он оглядывал свою комнату, ставшую вдруг удивительно маленькой, и не знал, куда деть порученный ему "залог дружбы".
  
  Много позже, в откровенной беседе с одним писателем, который старался разобраться в его жизни, Антон очень подробно говорил об этих часиках. Писатель упирал на историю с велосипедом и считал, что первое падение должно было особенно запомниться ему. А для Антона велосипед, туманный вечер, звук отдираемой доски были всего лишь сильным впечатлением, случайно ворвавшимся в его жизнь и так же внезапно ушедшим. А "залог дружбы" ему пришлось пережить как первое преступление.
  
  По мере того как он менял одно место хранения часов на другое, у него вместе со страхом росло ощущение неправильности совершаемого. Пусть он не украл, но теперь он с каждым часом все яснее сознавал, что принимает участие в мерзком деле. Нет, об измене "дружбе" он не думал, и, если бы кто-нибудь ему сейчас предложил прийти к маме, отдать часы и все рассказать, Антон посчитал бы это подлостью. Но мысль о том, что он делает что-то недозволенное, не давала ему покоя, хотя слово "преступление" еще не возникало.
  
  Так прошло несколько дней, прежде чем Вадик не позвонил ему и не сказал, куда нужно привезти оказавшийся таким тяжелым "залог дружбы".
  
  Своими переживаниями Антон с ним не поделился, но сам задумался. Нет, об измене опять речи не было, и Антон знал, что если Вадик привезет ему что-то еще, то отказаться он не сумеет. И тогда само собой у него мелькнуло: уехать бы! Но куда? Это неопределенное намерение мелькнуло и исчезло так же внезапно, как возникло.
  
  Но вот так же внезапно, после очередной ссоры с мамой, у него возникло сомнение: любит ли он маму?
  
  Это был очень сложный и трудный для Антона вопрос. Да и вообще все вопросы почему-то были трудные, и они с самого детства, как помнит себя Антон, сплошной вереницей возникали один из другого. Где папа? Что значит "смотался"? Почему смотался?
  
  На все эти "почему" у Антона не было ответа, он не переставал втайне от всех мечтать об отце, о том времени, когда он вернется назад. Но отец не возвращался, и в душе мальчика росла большая обида на него - и за себя, и за маму.
  
  А мама была такая красивая, добрая и в то же время такая печальная, и с такими глубокими, тяжкими вздохами она целовала сына, когда укладывала спать. Антон всей силою своей души цеплялся за маму, и однажды, услышав такой вздох, он крепко-крепко обнял ее за шею и сказал:
  
  - Я от тебя никогда-никогда не смотаюсь,
  
  И вдруг мама, которая так крепко прижалась тогда щекой к нему и заплакала, сама "смоталась" и уехала. Куда? Зачем? Она сказала - на работу, за границу, в Германию. А зачем в Германию? Разве нельзя работать дома?
  
  Антон спрашивал об этом бабушку, у которой остался жить, дядю Романа, который иногда к ней заходил. Бабушка вздыхала, дядя Роман говорил что-то о необходимости и долге, но Антон мало что понимал. Мама все-таки вполне могла бы, как и прежде, работать и жить дома. И, словно в подтверждение своих мыслей, Антон слышал разговоры в коридоре, на кухне, во дворе, где всезнающие соседки обсуждали любые вопросы жизни.
  
  - По заграницам ездит, а родное дитя бросила, как кошка.
  
  И вот уже жалостливая рука тянется к вьющимся волосенкам Антона и сочувственный голос говорит:
  
  - Сиротка!
  
  Мотнув головой, Антон стряхивает назойливую руку, но еще одна капля обиды, незаметно для соседок, незаметно для бабушки и тем более для далекой мамы, откладывается в сердце мальчика.
  
  Но нет! Зря соседка говорила свои жалостные слова: мама приехала! Приехала она совсем другая - довольная, веселая и еще более красивая. Антон ее и не узнал сразу. И совсем она показалась чужой, когда утром оделась в голубую пижаму с плетеными белого шелка накладными петлями и стала разбирать чемоданы, которые привезла с собою. В комнату под разными предлогами заходили соседки, то одна, то другая, каждая охала, ахала и восхищалась то фартуком, вышитым бисером, то игрой света в сиреневых сережках, то дамской сумочкой необычайного фасона. А в кухне они все потом обсудили и все решили по-своему.
  
  Особое возмущение вызвала пижама, первая и единственная пока в этом старом московском доме: жены увидели в ней покушение на своих мужей, старухи - на самые основы нравственности. В результате Нина Павловна получила злое прозвище "Фрау".
  
  Антон все слышал, видел, что и бабушка хотя и молчит, но смотрит на мамину пижаму, поджав губы. Ему самому этот наряд тоже не нравился, и потому, когда мама вынула из большого ярко-желтого чемодана клетчатый костюм и с довольной улыбкой прикинула его на Антона, он принял подарок без удовольствия. Но потом Антон представил, как он выйдет во двор, к ребятам, и как они поразятся необычайности его нового костюма. А вместо этого они подняли его на смех, сравнили с каким-то героем из последней кинокартины и обозвали фашистом. Антон убежал домой и, чуть не плача, стал срывать с себя злополучную обновку.
  
  - Не хочу я твои фашистские моды носить!
  
  Все это были мелочи, но они нагромождались одна на другую.
  
  Когда мама получила комнату, Антону очень не хотелось уезжать от бабушки. Новая комната была большая, но длинная и узкая, как пенал, а главное - пустая и неуютная. И жизнь в ней была тоже неуютная: учился Антон в первую смену, утром, а вечером мама уходила на работу, он оставался один и ложился спать, не дожидаясь ее прихода.
  
  Неуютно было и во дворе: ребята все новые, незнакомые. Верховодил среди них мальчишка с непонятным прозвищем "Зонтик" - тоненький, маленький, но большой хвастун и забияка. Видимо, прикрывая свою слабость, он брал наглостью и лез со всеми драться. Пристал он и к Антону.
  
  - Стукнемся?
  
  - Стукнемся! - Антон был на целую голову выше Зонтика и решил не сдаваться.
  
  Но Зонтик оказался хитрым и напористым: он сразу же ударил Антона сначала в один глаз, потом - в другой. Антон разозлился и, почти ничего не видя, стал молотить кулаками по воздуху. А кругом стояли ребята и гоготали.
  
  Этот смех был обиднее всего, и Антон потом горько плакал, уткнувшись в подушку, один, у себя в комнате.
  
  Он не мог заснуть и дождался, когда вернется мама, а она сказала:
  
  - А ты не будь размазней. С маленьким мальчишкой не мог справиться. Нужно уметь постоять за себя.
  
  Жаловаться маме он больше не стал, зато научился драться.
  
  И еще у Антона была обида на маму - за папу номер два. Хорошо помнил он поздние возвращения мамы по воскресеньям, когда никакой работы нет, и ее наряды, и пряный запах духов, и звонки, и письма, и первый неожиданный визит Якова Борисовича как-то поздним вечером. Антон хорошо заметил тогда, как сначала мама удивилась, потом обрадовалась, а затем указала глазами на него, Антона.
  
  - Ничего, он парень хороший, - сказал Яков Борисович и дружески протянул Антону руку.
  
  Антон лег в кровать, накрылся одеялом и притворился, что заснул, напряженно прислушиваясь к тому, о чем говорит мама с незнакомым гостем. Ничего особенного он тогда не узнал. И только теперь, после встречи с Галькой, все стало понятным и обнаженным. И по-новому объясненное вторжение Якова Борисовича в их жизнь и все порожденные им вопросы и обиды стали от этого еще больней и обидней. В конце концов Антон не мог себе дать отчет - любит ли он маму и за что. И тогда сама собою возникла мысль об отце. "Ну хорошо! Он далеко. Он не захотел жить с мамой, у него другая семья, дочка Шурочка, - Антон это понял из разговоров бабушки. - Но ведь он остается моим отцом! Моим отцом!"
  
  Это привычное человеческое слово наполнилось вдруг для Антона совершенно новым, особым и необыкновенно глубоким смыслом. Отец! Вот с кем бы теперь поделился Антон, вот кому открыл бы он душу. Мама - что? Мама - женщина. Разве можно быть с нею до конца откровенным? И разве может она разобраться во всем? Чуть что - грустный вид и слезы. То ли дело - отец! Мужчина!
  
  Вот хотя бы этот последний визит Вадика, эти маленькие дамские часики...
  
  Пожалуй, нет. Об этом он не стал бы говорить и с отцом.
  
  Полный этих тревог и раздумий, Антон зашел как-то опять к бабушке и от нечего делать стал разбирать старые семейные фотографии. И вдруг с пожелтевшей любительской карточки на него глянуло лицо - длинное и худощавое, с тонким - с маленькой горбинкой - носом и тревожно взметнувшимися бровями. Папа! Отец!.. Да и волосы такие же, как у него, Антона, взлохмаченные, встрепанные, буйные.
  
  - Это кто? - спросил Антон бабушку,
  
  - Это... это твой папа, - немного замявшись, ответила бабушка.
  
  - А он где? - весь напрягшись, спросил опять Антон.
  
  - Если не перевели куда, то в Ростове.
  
  Решение созрело мгновенно: он едет к отцу. Он иначе не может, и никакая сила его не остановит. И как он до сих пор не подумал об этом!
  
  20
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  С утра скопилось много дел, и Нина Павловна, принявшись наконец за уборку комнат, увидела на столе Антона записку:
  
  "Мама! Меня не ищи. Взял у тебя триста рублей, больше из дома ничего не взял".
  
  "Меня не ищи!.."
  
  Уронив щетку, Нина Павловна бросилась к телефону и позвонила Якову Борисовичу.
  
  - Ну и точка! - после минутной заминки ответил вдруг голос в трубке.
  
  - Какая точка? Что значит - точка? - не поняла Нина Павловна.
  
  - А то, что этого надо было ожидать. От него всего можно ожидать. Это только ты не видела.
  
  - А ты что, рад этому, что ли? - вскипела Нина Павловна.
  
  - Ну, знаешь ли... По таким вопросам на работу мне к прошу не звонить. Это разговор для дома! - Яков Борисович повесил трубку.
  
  Нину Павловну это потрясло: конечно, она сказала чепуху, но как он мог повесить трубку, не дать никакого совета, не принять участия... А может быть, и не такую уж чепуху она сказала?
  
  Звонить второй раз было невозможно, и, помотавшись по дому, Нила Павловна побежала в школу. Это было, конечно, бессмысленно, но разве легко совершать осмысленные поступки, когда на тебя сваливается этакое событие?
  
  В школе, дождавшись перемены, она старательно избегала встречи с Прасковьей Петровной и высматривала в кишащем учениками коридоре знакомых ей товарищей Антона. Сначала на глаза ей попался Володя Волков, но, как будто не заметив ее, побежал по лестнице на следующий этаж. А потом она увидела Стену Орлова. Он шел окруженный ребятами, но Нина Павловна поманила его пальцем, и Степа подошел к ней.
  
  - Послушайте... - нерешительно сказала она. - Позовите, пожалуйста, Шелестова.
  
  - Антона? - удивился Степа. - Его нет в классе.
  
  - Нет?
  
  Совсем растерявшись, Нина Павловна поехала к бабушке. Бабушка сначала тоже ахнула, а потом стала вспоминать последнее посещение Антона и его расспросы об отце.
  
  - Неужели к нему уехал?.. Ну, так и есть: к отцу! - решила старушка. - Видно, сладко живется мальчишке! Вы что его - совсем заели, что ли?
  
  Нина Павловна была у нее единственной, а потому и немного балованной дочкой. В семье было еще три сына, ребята все разумные, работящие и дружные, служившие большой и подлинно мужской опорой матери после смерти отца.
  
  Они были старше Нины Павловны и, подрастая один за другим, шли на работу, помогая матери вытягивать остальных, и только последняя, Нина Павловна, отчасти за счет братьев, могла после школы пойти в вуз. Из подвижной, живой и бойкой девочки она выросла к тому времени в интересную девушку с независимым и несколько своенравным характером. Может быть, по этой своенравности она и пошла в Институт иностранных языков. Братья, все рабочие, самостоятельные, семейные люди, были против этого: учиться, так учиться чему-нибудь настоящему, "на инженера". Но избалованная ими же Нина Павловна любила настоять на своем. И настояла.
  
  Настояла она и потом, когда, не кончив института, "выскочила" замуж, когда вдруг так же неожиданно разошлась с мужем и когда после нескольких лет одинокой жизни сделала выбор, которого никто из всей семьи не одобрил - Яков Борисович почему-то не приглянулся никому.
  
  Так постепенно у Нины Павловны испортились отношения со всей семьей, вернее - со всеми братьями, и только бабушка в поисках примиряющей середины всегда искала для нее какие-то оправдания. Прожив всю жизнь с одним мужем, а после его смерти - честной, в бесконечных трудах вдовой, старушка не понимала и не оправдывала разводов, как заразу, распространившуюся среди молодого поколения. Но что тут поделаешь? Видно, новые люди хотят по-новому жить, а она старая и чего-то в этом новом не понимает. Не понимала она и Нину Павловну, но жалела и потому охотно взяла внука к себе.
  
  "Что ж она смолоду непривязанной бобылкой останется. Может, кого и найдет!"
  
  Поэтому бабушка мирилась с тем, что выбор у Нины Павловны затянулся, как примирилась и с тем, на кого он в конце концов пал. Яков Борисович ей не понравился, как не понравилась, кажется, и она ему. Но что же поделаешь: жить им. Ей только было жалко внучка. Она редко бывала в новой семье, но по тому, что видела и слышала, по тому, каким неприкаянным чувствовал себя Антон, она поняла - настоящей семьи не получилось. И вот - пожалуйста!
  
  - Отца, видно, нужно было ис
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  кать ребенку, а не мужа себе, - выговаривала она Нине Павловне. - Да и самой о нем не забывать. А то замиловалась, видно, а мальчишку забросила. А много ль им надо? Ребята чуткие, они все понимают, по-своему, а понимают.
  
  Ехать к Роману после такого разговора с матерью Нина Павловна не решалась. Если уж старушка заговорила так - что скажет он? Но положение было безвыходное. Нина Павловна в конце концов собралась к брату: пусть выругает, но посоветует, что делать. К несчастью, Романа не было дома, он оформлял документы для отъезда, зато жена его, Лиза, оставив все хлопоты по сборам, приняла самое горячее участие в делах Нины Павловны.
  
  - А почему вы с бабушкой решили, что оп уехал к отцу? - сказала Лиза. - Из его разговоров? Да мало ли!.. От разговоров до поездки далеко. Да и куда он поедет? Зачем?
  
  - А куда он мог деться? - совсем растерялась Нина Павловна.
  
  - Я не знаю, но я бы... Я бы обратилась в милицию, - сказала Лиза. - Даже если он к отцу уехал, все равно! А может, еще что случилось? Может, его ребята затянули? Разве так не бывает? Может, они с него и деньги потребовали? У них это бывает. Нет, дело нешуточное, я бы пошла в милицию.
  
  И Нина Павловна пошла в милицию, к Людмиле Мироновне, в детскую комнату.
  
  21
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Капитан Панченко не очень верил адресу Сени Смирнова, который дал ему Вадик, но все-таки решил проверить: может быть, Сеня Смирнов и есть тот остроносый, который был тогда с Вадиком за сараем.
  
  Капитан Панченко пошел по указанному адресу и там, в домоуправлении, установил: действительно в квартире номер три живет Семен Смирнов. Отец его - токарь, мастер одного из крупных московских заводов, мать тоже токарь, на том же заводе, работает в ОТК, у них два сына, семья здоровая, хорошая, крепкая.
  
  - А как бы побывать у них? - спросил капитал Панченко.
  
  - Ну что ж, пойдемте! - сказал управляющий домом. - У них как раз ремонт нужно производить. Назовем вас техником.
  
  Пошли. И, к счастью капитана, вся семья была в сборе, в том числе старший сын Семен. Но он оказался вовсе не тем, которого видел в компании с Вадиком капитан Панченко: у этого мясистый нос, такие же мясистые щеки, губы, подбородок и все лицо крупное, но мягкое я благодушное.
  
  "Интересно! - подумал Панченко. - Почему же Валик назвал одного и не назвал другого? Интересно!"
  
  Тем более нужно было установить фамилию того, остроносого. Очевидно, если Сеня Смирнов знает Вадика, он должен иметь представление и о других его приятелях. А что он не будет путать и скрывать - в этом капитан Панченко почему-то был уверен: семья Смирновых, ему понравилась, и сам Сеня вызывал у него доверие.
  
  Для Смирновых Панченко решил остаться техником, а Сеню попросил вызвать в детскую комнату.
  
  Но все оказалось сложнее, чем он рассчитывал: Сеня очень разволновался, даже заплакал и сначала ничего не хотел говорить. Лишь когда работник детской комнаты успокоил его, Сеня по приметам назвал остроносого Генкой Лызловым, потом, опять разволновавшись, просил его не выдавать. Упомянул он и еще одного, какого-то чубатого, но фамилию его скрыл, упорно утверждая, что не знает ее.
  
  Пришлось вызвать Генку Лызлова, и вот капитан Панченко всматривается в его острые, колючие глазки.
  
  У Вадика все проще: подчеркнутая вежливость, и взгляд, и речь - все выдавало слишком явную и примитивную хитрость. Генка больше помалкивает и точно сам тебя изучает пристально и зорко. И ведет он себя в высшей степени независимо.
  
  - А что, я не могу с ребятами гулять? С кем хочу, с тем и гуляю. Чубатый? Какой чубатый? Не знаю!.. Вадик? А-а, этот стиляга? Я ему вчера морду набил.
  
  - За что же? - спрашивает капитан Панченко.
  
  - За то, что стиляга! Им всем морды нужно бить.
  
  - Так вы ж с ним друзья-приятели.
  
  - Какие приятели? Кто это вам такую липу напел?
  
  Панченко смотрит в глаза Генки в надежде поймать в них искорку, которая изобличала бы скрытый ход его мысли. Но никакой искорки нет, и Генка без всякой заминки начинает называть фамилии совсем новые, не связанные с тем кругом людей, которые сейчас интересуют Панченко: какой-то Валерик Северов, Лешка Коротков.
  
  - А ты откуда их знаешь? - спрашивает Панченко.
  
  - Учились вместе, - охотно рассказывает Генка. - Они в нашем доме живут: Валерик в пятой квартире, а Лешка Коротков на втором этаже, в девятой.
  
  Панченко ничего не записывал, но все запомнил, - необходимо проверить и это. И обязательно нужно побывать у Генки, познакомиться с его матерью, Надеждой Егоровной. И вот найден случай, и они разговаривают, и Надежда Егоровна смотрит на гостя напряженным взглядом.
  
  - Отчего он такой у меня? Жизнь, значит, такая, оттого и такой.
  
  Она рассказывает о своей далекой молодости, о муже, погибшем на фронте, и показывает фотокарточку.
  
  - Вот он!
  
  На карточке красавец с двумя треугольничками в петлицах, рослый, с открытой, жизнерадостной улыбкой, она ниже его на целую голову, пухленькая, в матроске, с мечтательным, немного томным выражением лица.
  
  Теперь лицо ее туго обтянуто тонкой желтоватой кожей и резко выступают острые скулы. Вместо томной мечтательности в глазах какое-то горячечное, почти исступленное напряжение, словно человек идет по канату и боится сорваться.
  
  Генке не было еще года, когда отец ушел на фронт, и больше они его не видели. Он был артиллерист, сержант и погиб в исторической битве на Курской дуге, погиб вместе со своим орудием и всей его прислугой, но не пустил немцев в тот овражек, который воплощал тогда для него всю Россию.
  
  Мать с сыном эвакуировались, потом вернулись, но комната, в которой они жили, оказалась занятой каким-то директором магазина, и пришлось потратить немало сил, чтобы получить новую.
  
  - Горя было много. - Губы Надежды Егоровны сохли, и она облизнула их языком. - Сначала сыночка брала с собой на работу. Начальство узнало - запретило. Стала оставлять дома. Приготовлю ему поесть, оставлю ведро для своих нужд и запру. Зиму так прожили, а весной он вылезет в окно и бегает во дворе с ребятами, а как мне приходить - опять через окно и домой. Соседи сказали мне, я ругать его стала, а он глянет так на меня: "А ты сама посиди попробуй!" Дерзкий такой был, нечего говорить, с детства дерзкий. И взгляд у него такой, пронзительный. И на ласку он не чувствительный, - хоть бы ее и не было. Это и в детском садике о нем воспитатели говорили: сурьезный мальчик, неласковый.
  
  - В детский садик, значит, все-таки устроили? - спросил Панченко.
  
  - Устроили. А там тоже мученье - дрался. Так, говорят, всеми и вертит, все верх хочет взять: туда пойди, то сделай; все разбойники, а он атаманом обязательно будет; все партизаны, а ему командиром быть. За игрушки особенно дрался: "Мое!" А подрастать стал - в материальную сторону дело уперлось. Ведь я как живу? Я всю жизнь работаю. Сейчас я кастеляншей в больнице работаю. Живем - не голодаем и босыми не ходим, а лишнего нету: чего там говорить - экономика тесная. А парню хочется лишнего. Как всем! А на лишнее и деньги лишние нужны. Я говорю: "Откуда ж я наберусь, сынок!" - "А я что - из глины вылеплен? Чем я хуже других?" Парень гордый, а положение тесное.
  
  Все, о чем говорила Надежда Егоровна, могло быть правдой, но капитан Панченко не всегда верил людям на слово - профессия научила. Да и многовато что-то жаловалась мамаша: другим пришлось испытать тоже немало, но все пережитое куда-то отступило, ушло, забылось, и наверху оказалось что-то другое: и сила, и свет, и бодрость. А здесь наверху - вся боль прошлого и обида на жизнь. И потому, найдя случай, капитан Панченко решил все это еще разок проверить - поговорил с соседкой, и та рассказала то, о чем умолчала Лызлова.
  
  - Известно, мать - кривая душа, и на правду тоже, как на солнце, во все глаза не глянешь, - сказала соседка. - Ну, а ржавое железо золотить - тоже не годится, не люблю я этого. Это все правильно: живет Надя нелегко, а сына все равно нужно воспитывать в честности, потому - честь дороже любого богатства. А он, бывало, еще из детского садика ленточки какие-то приносил, игрушки. Я ей скажу: "Надя, нехорошо это!" А она готова глаза выцарапать: "А тебе какое дело? Ты чего в чужие дела нос суешь?" Вздорная она женщина, нехорошая. Потом, помню, - в школе уже он учился, - пошел в лавку, приходит: "Мам, а мне кассирша лишний рубль дала". - "Ну и ладно! Это тебе в школу на завтрак". Разве это дело? Какое же это воспитание? Вот и пошло: дальше - больше. У меня что-то взял, и взял-то пустяк - пузырек какой-то, брошку дешевенькую, а знаете поговорку: пятачок погубил. Вот так и у них. Потом он у матери стал тащить. А под конец-то и совсем от рук отбился.
  
  - Что... на сторону пошел? - попытался уточнить Панченко.
  
  - Чего не знаю, того не знаю, - уклончиво ответила соседка. - А только ниточка-то - она так и вьется: учиться бросил - ладно. Так ты работай, матери помогай, государству пользу приноси.
  
  - А разве он не работает? - насторожился Панченко.
  
  - Работает... - неопределенно как-то ответила соседка. - А что ему работа? Он так и говорит: "Мартышкин труд! Другие и без работы, а в макинтошах разгуливают". Макинтоши ему покоя не дают: у других есть, а у него нету. Стиляг этих самых страсть как не любит. Да и всех... он себя, я считаю, над всеми людьми поставил...
  
  "Штык-парень! - думал капитан Панченко после всех этих разговоров. - И мы, кажется, выходим на группу..."
  
  - А какая же это группа? Дел-то за ними нету! - сказали ему товарищи по работе, когда он поделился с ними своими мыслями.
  
  Дел за этой группой действительно пока не числилось, но здесь капитан Панченко расходился с некоторыми своими товарищами, считавшими, что незачем возиться с ребятами, за которыми ничего нет. В ответ на это Панченко в обычной своей шутливой манере говорил:
  
  - Был бы дождь - грибы вырастут... Ребята шустрые, долго зря табуниться не будут!..
  
  За шуткой этой скрывалась его сокровенная мысль: нужно не допускать до преступления и предупреждать его тогда, когда оно еще не совершено.
  
  Поэтому он вопреки всему решил не выпускать из виду своих "сынков" и, в частности, съездить на место работы Генки Лызлова.
  
  Исчезновение Антона заставило его еще сильнее задуматься о всех этих вопросах. Главное - почему сбежал Антон? Для Панченко было не так важно, куда он сбежал, а важно - почему сбежал?
  
  22
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Поля, леса, опять поля и степи, и на всем - снег, снег. Белый, с мягкими синими отсветами, он лежит до самого горизонта и вправо, и влево, и впереди, и позади. И таким странным кажется неожиданный след человека от железной дороги через поле вот к тем, в снега, как в меха, закутанным елям. Кто, куда и зачем шел?.. Или вдруг - сани, настоящие деревенские сани-розвальни, и куча бидонов, наваленных в них как дрова, и заиндевевшая лошаденка, и такой же заиндевевший старик в овчинном тулупе... Машина, груженная сеном. Она стоит у шлагбаума и ожидает, когда пройдет поезд, а чуть подальше - другая, порожняя. С ней что-то случилось, и шофер в ватнике копается возле колес. А кругом - безлюдье и неоглядные дали. С войлочного неба в открывшуюся прорезь глянуло солнце, хлынули потоки света, и все вдруг засветилось, заиграло, заискрилось. Минута - и все опять померкло.
  
  Антон лежит на верхней полке и смотрит в окно на всю эту красоту, на эту тишину и безмолвие, и жизнь начинает казаться ему удивительно простой и ясной, а все его тревоги и волнения - выдуманными. Но гудит паровоз, стучат колеса, мимо окон вагона один за другим проскакивают телеграфные столбы с мохнатыми от инея проводами, и снова в голове Антона теснятся мысли: зачем он все-таки едет, что его там ждет, в этом Ростове? А паровоз гудит, колеса стучат, и телеграфные столбы проскакивают мимо окон. Тишина и безмолвие сменяются плотными сгустками жизни: дымят заводы, шумят города, пылают во тьме ночной печи Донбасса, высятся пирамиды терриконов, бегут между горняцкими поселками желто-красные, совсем московские автобусы, и вот Ростов, трубы "Сельмаша", и пригороды постепенно превращаются в город.
  
  Только теперь Антон понял, как опрометчиво он пустился в это путешествие, не зная адреса, не ведая того, как примет его отец, а главное - не представляя, что, собственно, ему от него нужно. Но Антон все равно хотел видеть отца и говорить с ним, просто видеть и говорить.
  
  Довольно легко установив через справочное бюро адрес отца, Антон с трепещущим сердцем направился на Проспект Буденного.
  
  Дверь открыла ему девочка лет десяти, с таким же узким и тонким лицом и тонким, с горбинкой носом, как и у отца.
  
  - Шурочка? - спросил Антон, угадав эти знакомые черты.
  
  - Да, - растерянно ответила девочка. - А вы откуда меня знаете?
  
  - Ты с кем там разговариваешь? - спросил из комнаты густой женский голос и вслед за этим - более строго и требовательно: - Отец, выйди посмотри!
  
  В переднюю вышел мужчина - ну, конечно, тот же нос, те же фамильные черты, только морщины, обидные складки и морщины делают его почти стариком.
  
  - Молодой человек, вам кого?..
  
  У Антона перехватило горло, он стоит и молчит и смотрит на это лицо, измятое морщинами.
  
  - Вы, очевидно, не туда попали,
  
  - Отец!
  
  И вдруг лицо просияло - и глаза, и брови, и даже морщинки - все лицо.
  
  - Антошка!
  
  Отец бросился к Антону, крепко прижал к груди, и так, обнявшись, они долго стояли, забыв о Шурочке, не догадавшейся даже захлопнуть открытую на лестницу дверь, о выглянувшей из кухни женщине, сначала удивленной, потом вдруг помрачневшей и наконец рассердившейся.
  
  - Ну что стоишь? Закрой дверь-то! Зима! - недовольно сказала она Шурочке.
  
  От ее голоса отец встрепенулся, как бы опомнился.
  
  - Варюша! Это Антошка, сын. Проведать вот приехал...
  
  Радость в его голосе с каждый словом блекла и меркла, и в конце концов сквозь нее вдруг пробились жалкие, извиняющиеся нотки.
  
  - Ну что ж!.. Милости просим! - процедила Варвара Егоровна.
  
  В ее тоне не было ли радости, ни привета, только - сухая вежливость, и отец уловил это.
  
  - Ну, проходи, проходи! - сказал он смущенно. - Раздевайся!.. Вот хорошо, брат, что ты в воскресенье приехал, сегодня ведь воскресенье. А то на работе меня не сыщешь.
  
  Сели к столу, и за столом та же старающаяся заполнить пустоту разговорчивость отца и немногословная, скупая сдержанность Варвары Егоровны. Молчала и Шурочка, но Антон несколько раз ловил на себе ее пристальный и очень заинтересованный взгляд. Мать тоже заметила эти взгляды и строго сказала:
  
  - А ты ешь скорее и сходи в магазин. Ешь! Нечего глаза таращить!
  
  Отец говорил о своей работе, о новой модели кукурузного комбайна, над которым он сейчас на заводе работал, о кукурузе вообще, о развитии сельского хозяйства, но ничего не спрашивал о маме, а только одни раз мельком поинтересовался:
  
  - Ну, а как ты живешь?
  
  - Ничего.
  
  - Как учишься?
  
  - Хорошо, - уклончиво ответил Антон.
  
  Ему очень хотелось закурить, но он не решался это сделать ни здесь, за столом, ни после завтрака, когда отец вынул портсигар и спички. И только когда они вышли на улицу и пошли смотреть город, Антон достал из кармана пачку папирос.
  
  - Куришь? - спросил отец.
  
  - Курю, - коротко ответил Антон. Разговаривать по душам уже не хотелось, Антон решил ничего не рассказывать ни о своих обидах, ни о своих претензиях к маме. Наоборот, теперь он собирался даже вступиться за маму, если отец из-за каких-то своих старых счетов попробует ее за что-то осудить и в чем-то обвинять. Но отец тоже ничего плохого о Нине Павловне не говорил, и защищать ее не было нужды. Антон не мог скрыть, конечно, того, что она вторично вышла замуж, и все свое недовольство сосредоточил на Якове Борисовиче.
  
  - Меня учит, о горизонтах жизни, о высшем человеческом девизе говорит, а сам... Самосуй проклятый!
  
  - Что, что? - удивился отец.
  
  - Это не я, это кто-то из его товарищей назвал его по телефону - самосуй. А он... Знаешь, папа, он не обиделся, он даже рассмеялся. Маме даже похвалился: "Вот черти, говорит, как придумали!" А что: ведь есть такие люди? А, папа?
  
  - Есть! Которые дорожку перед собой сами прокладывают и во все дыры пролезут и с мылом и без мыла. Есть такие!
  
  Они сели на лавочку в сквере, откуда открывался широченный вид на Дон и заснеженные задонские дали, но все это сейчас для них почти не существовало, и отец, поджав под лавочку ноги, продолжал горячо и взволнованно:
  
  - И хитрые, и изворотливые, и ничего они на своем пути и никого не пожалеют, все сметут! Есть! И своего ничего не имеют: ни души, ни мнения, с завязанными глазами живут. Скажи: иди туда - пойдет, поверни на сто восемьдесят градусов - тоже пойдет. И говорить что угодно будет. Что думать - это дело его, а скажет - всегда что требуется, и всегда в точку попадет, как в тире. Я с одним с таким срезался: еле сам на ногах устоял,
  
  - А устоял? - участливо спросил Антон.
  
  - Товарищи поддержали. Ну ничего, выстоял. А вообще это самое последнее дело, если человек глядит вдоль, а живет поперек.
  
  - Вот и он такой же! - обрадовавшись меткому слову, подхватил Антон. - Ну, вот он получил квартиру. Он уже вторую квартиру получил, в той его старая семья осталась. А почему же он бабушку не взял? Ведь дом у нее знаешь какой, его сломают скоро. А почему же нельзя было бабушку взять? Все соседки говорили, что он возьмет. А она, как узнала, что он против, сама потом не пошла. Говорит: "Хоть и плохонький, а все свой угол, и лучше я тут век скоротаю, чем у какого-нибудь, шишкаря из милости жить". А с дачей... Ты знаешь, что он с дачей делает? Он получил участок и сговорился со своей сестрой. А у нее... Я не знаю, как это было, одним словом, у нее дом от родителей по наследству был. Он и сговорился с ней вместе строиться. Его участок, ее дом. А теперь он хочет ее с этого участка... ну, я не знаю, выписать, что ли? Одним словом, чтобы он один хозяином был.
  
  - Уделистый мужик! - усмехнулся отец. - Ну, а с тобой он как?
  
  - А что он мне? Никак! Деревяшка! Вот только противно, когда учить меня принимается.
  
  - А мама?..
  
  - Мама? - переспросил Антон, готовый, видимо, сгоряча выплеснуть что-то еще из своих переживаний, но запнулся и, почувствовав и вопросе отца какую-то теплую ноту, сказал другое, совсем нечаянное: - Папа! Ну почему ты не стал с нами жить?
  
  Отец растерялся, часто-часто заморгал и опустил голову.
  
  - Не нужно об этом говорить, Антон!.. Ты меня, конечно, прости, я виноват перед тобою, но... Одним словом, прости!.. А маму ты люби. Она хорошая!
  
  - Папа! Устрой меня тут где-нибудь! - воскликнул, почти выкрикнул в ответ на это Антон. - Ну, где-нибудь!
  
  - Антошик!.. Ну где же?.. Как? - еще больше растерялся отец и, спрятав глаза, опять зачастил, как утром за столом: - Ну, я подумаю, подумаю, посмотрю...
  
  А ночью, когда легли спать, Антон слышал приглушенный, но от этого, пожалуй, еще более гулкий голос Варвары Егоровны.
  
  - Зачем он приехал? И ты тоже хорош - свои грязные хвосты в семью несешь.
  
  - Да чем я несу? - так же шепотом оправдывался отец. - Он сам!
  
  - В том-то и дело: он сам, а ты не сам! У тебя своя семья есть, у тебя дочь есть. Ты видел, какими глазами она на него смотрела? Она ничего не знала о нем, о твоей прошлой жизни, ты для нее папа! А теперь?.. Что она теперь думать будет? Какой разлад ты внес в ее душу?.. И как ты сам в глаза ей смотреть теперь будешь? Тебе нужно было сразу отрезать, отрезать - и все: никаких сыновей у меня нет, вы ошиблись адресом, молодой человек! Во
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  т как ты должен был ответить. А ты раскис: "Сыночек".
  
  - Тише ты! - попытался остановить ее супруг.
  
  - А чего мне таиться? Я дома! Я семью свою храню. И ты не выдумывай! Никаких этих устройств не выдумывай! Пусть едет откуда приехал. Я знать ничего не хочу!
  
  Утром, собираясь на работу, отец совсем уже не смотрел в глаза Антону, а Варвара Егоровна рвала и метала.
  
  Антону все было ясно. Он простился с отцом, а потом пошел на вокзал. На ближайший поезд, скорый, Кисловодск-Москва билетов не было. Но Антон больше не хотел ждать и забрался на буфера между вагонами.
  
  Поезд тронулся и стал набирать скорость, холодный ветер поддувал под пальто. Антон почувствовал себя самым несчастным и никому не нужным человеком на свете и заплакал.
  
  23
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Но Антон был неправ в своих горестных думах, там, на ветру, на буфере скорого поезда Кисловодск-Москва. Кроме мамы и бабушки, кроме Прасковьи Петровны, капитана Панченко и Людмилы Мироновны, кроме Степы Орлова и на этот раз тоже обеспокоенной Клавы Веселовой, был еще один человек, который очень тревожился о его судьбе. Это - Марина Зорина. Как и почему это получилось, она и сама не могла дать себе отчета. Они были разные, настолько разные, что могли бы идти по параллельным, нигде не пересекающимся линиям, и вот почему-то эта параллельность нарушалась.
  
  Марина вступила в тот возраст и в ту полосу жизни, когда человек готовится быть человеком, формирует характер. Только у одних это совершается в хаосе и борьбе, в ошибках и страданиях, а у других личность растет, как дом, кирпичик по кирпичику, по ясному, светлому плану. Может быть, это даже не планы, а предчувствие, стремление, взлет, на ходу принимающий форму плана. Так и Марина: по своему характеру и складу она была полна широких и самых, кажется, неограниченных стремлений и к строгой планомерности, и к горячей, неукротимой деятельности, и ко всему красивому и доброму. И почерк у нее ясный, четкий, буковка к буковке, и твердый порядок в тетрадях, в книгах и в отношении к урокам, и ко всяким школьным обязанностям, и к производству, к труду, который тогда только входил в школу.
  
  Немалую роль в этом деле сыграли родители, особенно отец, занятый, но и всегда доступный, а главное - необыкновенно чистый и честный. Марина даже не могла подобрать слов для своего отношения к папе. Ему нельзя было не верить, и перед его светлыми, не то голубыми, но то сероватыми глазами она сама не могла лгать.
  
  Но еще большую роль в формировании этих ее настроений сыграла "Комсомольская правда". Это была самая любимая газета Марины, она выписала ее на второй день после своего вступления в комсомол, и с тех пор в каждом номере ее она находила что-то интересное, родное себе и близкое. Она даже завела особую темно-синюю папку с серебряным тиснением и наклеила на ней надпись: "Слова и дела". Здесь она собирала вырезки из "Комсомольской правды" и из других газет о людях большой жизни и высоких дел: о восстании на броненосце "Потемкин", о Цулукидзе, о Щорсе, о Сергее Чекмареве, Мусе Джалиле и многих других. Здесь же нашли свое место программа вахтанговского спектакля "Олеко Дундич", и фотокопия картины "Взятие Зимнего", и снимки советского лагеря в Артеке и первых палаток на целине, и билет в консерваторию на Героическую симфонию Бетховена. Сюда же, в эту заветную папку, она складывала и свои собственные "заметки" о разных случаях жизни, и письма чехословацкого студента, с которым она завела переписку, и первые, пока еще никому не ведомые опыты стихотворчества. Но особенное впечатление произвела на Марину прошедшая в "Комсомольской правде" дискуссия о том, как стать хорошим человеком. Она собрала и подшила все номера, в которых печатались материалы этой дискуссии, и сплошь исчеркала их красным карандашом. И прежде всего она старалась понять и разобраться, что же в ней, в самой Марине, соответствует тому, о чем пишут корреспонденты газеты, и что не соответствует.
  
  Старалась понять Марина и свое, так удивлявшее ее теперь - по здравом рассуждении - отношение к Антону. Что за глупость действительно! За то, что Антон не пошел провожать ее после новогоднего вечера, даже обиделась! Да почему и откуда она вообще взяла, что он должен был ее проводить? Такой грубиян и невежа, и что от него можно ждать? А все-таки обидно: все пошли компаниями, от компаний потом, вероятно, отделятся парочки, а она при выходе из школы замешкалась, потому что в темноте, в толпе ребят, ей почудилась долговязая фигура Антона. Но это оказался кто-то другой, и вот она идет домой одна, как самая последняя дурнушка.
  
  И неужели весь новый, начавшийся в эту ночь год будет такой тоскливый?
  
  Постепенно обида улеглась, и девушка попыталась во всем разобраться.
  
  Выросшая в тихом, образцово дисциплинированном классе образцово дисциплинированной женской школы, она хотела понять тех, кто внес в их класс, в их жизнь совсем другое начало и другой дух. И среди этих носителей другого, "мушкетерского" духа она скоро выделила Антона Шелестова. Толик Кипчак - это просто мальчишка, способный поддакивать и подхихикивать кому угодно. Сережа Пронин был непонятен - "мушкетерский" дух в нем как будто бы стал выветриваться после того, как Антона перевели в другой класс, и Сережа начал превращаться во что-то другое, не очень приятное. Антон же казался Марине смелым, независимым, во всяком случае оригинальным, хотя в то же время вызывал возмущение.
  
  Верхом его дерзости был тот случай, когда он обругал Марину. Не помня себя от негодования, она отвела его тогда к директору и торжествовала. Это была победа их "девчоночьего" духа над тем, что принесли мальчишки, победа порядочности над грубостью. Но она никак не ожидала того, чем это кончилось. Перевод Антона в другой класс она приняла как величайшую несправедливость. Она хорошо слышала тогда окрик директора: "Марина! Вернись!" Но она не вернулась, она не могла вернуться, потому что в душе у нее все дрожало: "Как я теперь глаза на него подниму?" И она спорила с Верой Дмитриевной, спорила с комсоргом, старостой и со всеми, кто считал, что перевод Антона полезен для оздоровления класса.
  
  - А для чего? - горячо возражала она на все их доводы. - Выталкивать тех, кто не нужен... А кто же их будет воспитывать?
  
  Но ничто не помогло, и Марина почувствовала себя в чем-то виноватой перед Антоном. Они много раз встречались после этого в коридорах школы, и очереди у гардероба, и ей иногда хотелось подойти к нему и что-то сказать, объяснить. Но Антон как будто бы ее не замечал, и она не решалась.
  
  И вот этот случай, прогремевший на всю школу: радиогазета с сообщением о проступке Шелестова в кино. Хулиганство, дебош, милиция... Марина выслушала ату новость с тем же двойственным чувством - возмущения и своей вины. Она шла по залу, и издали ей бросилась в глаза высокая фигура Антона. Она видела, с каким отчаянным выражением лица, высоко неся свои пышные волосы, он шел навстречу ей. И вдруг... И вдруг он заметил ее, - да, да, ее! - остановился, и отчаянное выражение у него сразу исчезло и уступило место полной растерянности. Но это было одно мгновение: Антон резко повернулся и пошел от нее, через весь зал - от нее!
  
  "Какая глупость!" - в ту же секунду мелькнула у Марины трезвая мысль, но сердце, непослушное девичье сердце, стояло на своем: от нее! Он испугался! Ему перед ней стало стыдно!
  
  Потом Марина узнала, что сразу после этого Антон ушел из школы.
  
  Но все это, очевидно, было действительно глупостью и наивной девичьей романтикой. Антон продолжал почти не замечать Марину. Правда, теперь он здоровался, но здоровался мельком, кивком и тут же отводил глаза. Стороной и очень осторожно она узнавала, как живется ему в новом классе, и продолжала горячо спорить с теми, кто говорил о нем как о чужом и постороннем. Как человек может быть чужим? А если он чужой, так его нужно сделать своим. Степа правильно говорит: за человека нужно бороться!
  
  На новогодний вечер Марина пришла без всяких особых планов. Она немного удивилась, встретив Антона, и невольно, не давая себе отчета, следила за ним. Она видела, как он пригласил Римму Саакьянц, как на лице его мелькнула после ее отказа смутная тень, с какой небрежной, "онегинской" улыбкой слушал он потом монтаж о человеческой мечте. И когда Марина увидела, как к расшумевшейся компании подошел Степа Орлов и как с раздувающимися ноздрями навстречу ему поднялся Антон, Марина почувствовала, что назревает скандал, и вдруг сразу подбежала к Антону и пригласила его танцевать. Как и почему? Теперь она сама об этом с удивлением думала. Она даже не могла понять, почему она теперь об этом думает, что ей Антон и зачем? И все-таки клубок мыслей, намотавшихся вокруг этого имени, все рос и не выходил из ее головы.
  
  А может быть, сказывалось здесь и самое простое, наивное девичье тщеславие? Разговоры о мальчишках начались ведь еще с седьмого класса, а в прошлом, восьмом, острый интерес к ним вдруг вспыхнул с самой неожиданной силой: кто они? что они? как они? Завязали коллективную дружбу с мужской школой, устраивали вечера, ходили вместе в театр, спорили о том, какая должна быть дружба и обязательно ли она должна переходить любовь?
  
  Мальчишки!.. Какое многоемкое еще год назад слово, сколько мыслей, сколько чувств и предчувствий оно таило в себе, сколько споров, ссор и разговоров порождало в прошлогодней девичьей школе. И вот они здесь, рядом, совсем не те, какими они представлялись, в чем-то лучше, в чем-то хуже, а в чем-то все-таки непонятные, чудны е: одни очень важные, переполненные собственным достоинством, другие - поразительно дурашливые. Эти почему-то интересовали Марину больше. По своему отношению к мальчикам девчата резко разделились тогда на три группы: "поклонницы", "презренницы" и "которым все равно". Среди "поклонниц" особенно выделялась Римма Саакьянц, она ходила в вызывавшей всеобщую зависть дорогой и нарядной шляпе, затевала в классе диспуты о том, в чем красота мужчины, или, усаживаясь за парту, вдруг томно вздыхала: "Ох, девочки! Как целоваться хочется!" Весь класс с замиранием сердца следил, как она мучила Юрку Немешаева, хорошего мальчишку из той школы, с которой была установлена дружба: обещает выйти на улицу и не выйдет, а из окна наблюдает, как он часами простаивает против ее дома.
  
  Марина относила себя к "презренницам". У нее были строгие мать, отец, а главное - старшая сестра, которая командовала младшей, считая ее девчонкой. А Марина и действительно была девчонкой, и, если бы не разговоры в классе, она и не думала бы еще ни о каких мальчишках. Эти разговоры, особенно рассказы Риммы Саакьянц, заставляли ее с тайным интересом прислушиваться к тому, что эти рассказы раскрывали. Задевали ее и снисходительный тон Риммы, и пренебрежительное пожатие плеч, и особенно то, что Римма назвала ее даже как-то "синим чулком" и сказала, что в наше время быть такой просто смешно. Но, несмотря на все это, Марина продолжала оставаться горячей поборницей чистой дружбы, совсем не обязательно переходящей в любовь.
  
  Такой же "презренницей" Марина считала себя и теперь, после слияния школ, и ей было противно, когда половина девочек из ее нового класса влюбилась вдруг в Володю Волкова, ей были противны слова - "свой мальчик", "мой мальчик", которые звучали иногда в девичьем шепоте. И в то же время ей было не то обидно, не то неловко, что у нее нет "своего мальчика", у других есть, а у нее нет!
  
  Антон как-то заполнил эту пустоту. Конечно, это - не то. Ну какой это мальчик? Разве он может быть другом? Он совсем несознательный. И в то же время в нем было что-то такое, что заставляло думать о нем. Вот и обидел он ее, не проводил, вот и не подходит к ней, сторонится, посматривает - она часто ловит его взгляд на себе, - а сторонится.
  
  И вдруг совсем неожиданное: Шелестов убежал из дома.
  
  Что это значит?
  
  24
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Вернулся Антон так же неожиданно, как и исчез, вернулся совсем поникший, еще более замкнувшийся, обескураженный, и так неуместен был насмешливый, почти издевательский тон, которым встретил беглеца Яков Борисович:
  
  - А-а!.. Отыскался!.. Червонное золото, видно, и в воде не тонет, и в огне не горит.
  
  - Подожди, Яков Борисович! Я тебя очень прошу, подожди! - взмолилась Нина Павловна.
  
  Яков Борисович ушел в свою комнату и хлопнул дверью, подчеркнув этим, что не желает больше принимать ни в чем никакого участия. Но это была только отсрочка.
  
  Оставшись наедине с Антоном, Инна Павловна стала расспрашивать его о том, где он был, но сын отвечал на все коротко и упрямо:
  
  - Ну, к отцу ездил... Ну, съездил, и все... Захотелось, и все!
  
  - А как же так можно? - спросила Нина Павловна. - Захотелось, и все... Как же так можно? Ничего не сказал!..
  
  - А если б сказал, ты что - отпустила б меня, что ли? - вскинул на нее глаза Антон.
  
  Нина Павловна не хотела обострять вопроса и переменила тон:
  
  - Ну ладно!.. Съездил, и ладно! Сейчас покушай и иди к ребятам узнать об уроках. Тут Степа о тебе беспокоился, несколько раз заходил. И с Прасковьей Петровной пришлось разговаривать... Вообще... Ну ладно, ладно!
  
  Когда Антон, наскоро перекусив, пошел к Степе Орлову, разговор между супругами вспыхнул снова. Выплыло все, что накапливалось месяцами, все недоговоренное, нерешенное, все скрытые обиды и претензии. А скрытое хуже явного, и подавленное, всплывая, лишь удваивает свою силу. И вот Нина Павловна вспоминает ноту радости, ну, может быть, не радости, а облегчения, которая прозвучала у Якова Борисовича, когда она сообщила ему об исчезновении Антона.
  
  - Что за глупости! Мало ли что тебе может показаться! - возмутился в ответ Яков Борисович. - Ну, а если говорить откровенно, конечно, у нас что-то не так получается. Совсем не так, как мечталось!
  
  - Да, в этом ты прав: совсем не так, как мечталось, - вздохнула Нина Павловна.
  
  - А почему? Ну почему, Нина? Ведь я так люблю тебя. Ты понимаешь, я с тобой пережил то, чего не было в юности. И я уверен, что у нас все шло бы хорошо, все было бы великолепно и безоблачно, если бы не это привходящее обстоятельство.
  
  - Какое привходящее обстоятельство? - встрепенулась Нина Павловна.
  
  - Ну... ну, ты же понимаешь!.. - замялся Яков Борисович.
  
  - Нет, ты скажи: какое привходящее обстоятельство? Антон? Так это же мой сын!.. И что же ты хочешь? Чтобы я?.. Я и так его забросила, я его совсем забросила и... и мне тоже мечталось, если хочешь знать! Мне мечталось встретить богатую и щедрую душу, мне мечталось почувствовать руку друга, мне мечталось найти в тебе помощь и поддержку. А ты...
  
  Но такова уже логика ссоры: сделав одну ошибку, человек пытается тут же, на ходу, выпутаться из нее и вместо этого делает другую, большую, за ней - третью и, наконец, совсем теряет голову. Так и Яков Борисович - ничего не мог возразить на упреки жены, но ответить было нужно, этого требовала логика ссоры, и он сказал:
  
  - А что я?.. Что я мог сделать? Я его встретил готовенького. А что можно сделать, если перед тобой законченный лентяй и лодырь? И к тому же еще бандит и вор.
  
  - Яков Борисович! Что ты говоришь? - Нина Павловна вскинула руки, точно защищаясь ими от кнута.
  
  - А что?.. - Яков Борисович не мог уже остановиться. - Из дома красть, у родной матери, на это не каждый вор способен.
  
  В это время Нине Павловне показалось, что хлопнула входная дверь. Она выглянула в переднюю, но там никого не было, и она, обернувшись в дверях, со сдержанной, но глубокой болью произнесла:
  
  - Кому ты говоришь? Ты матери это говоришь. Жестокий ты человек!
  
  Если б она знала, как быстро в это время, не чувствуя ступенек под ногами, сбегал по лестнице Антон! Степу Орлова он не застал и хотел было зайти к Володе Волкову, но вспомнил, что его мама была против их встреч. Тогда Антон решил вернуться домой и оттуда позвонить Володе по телефону. А открыв дверь, он услышал громкий разговор родителей и прежде всего все покрывающий баритон Якова Борисовича. Антона ударили слова, сказанные во всю силу этого баритона: "Бандит и вор".
  
  Кровь хлынула в голову Антона, и он уже не слышал, что ответила мама. Вдруг мелькнула мысль, что его сейчас могут застать и подумать, что он нарочно стоит тут и подслушивает. Антон выскочил на лестницу. Но его могли заметить и здесь, красного, взволнованного, с растерянными, ничего не видящими глазами, и он бросился вниз по лестнице, как бы стараясь убежать от преследующих его страшных слов.
  
  Слова эти вызвали в нем, однако, не раскаяние и не стыд, а злость.
  
  Бандит? Вор?.. Ну и что ж! Ну и ладно! Пусть буду бандитом и вором, если тебе так хочется!..
  
  Неужели все-таки бандит и вор?..
  
  Сумрачный вечер, туман, треск отдираемой доски в переулке и хруст новенькой бумажки, - но этого никто не видел, это прошло и сошло, и ничего подобного больше ее будет; дамские часики - он только подержал их три дня, выручил товарищей: дружба за дружбу, из солидарности! Триста рублей - да! Другое дело! Было! Но разве мать не дала бы ему трехсот рублей, если бы он попросил? Чтобы съездить к отцу, к папе... Конечно, дала бы. А если бы не дала, то потому, что его, самосуя, побоялась бы!
  
  Так Антон опять показался себе ни в чем не повинным, а в его душе опять осталась только обида. И когда он пришел домой, то на тревожный вопрос матери, где он был, с новым приступом злости ответил:
  
  - А тебе что?
  
  Нину Павловну обидела эта грубость, до крайности обидела, - ведь только что она из-за Антона всерьез поссорилась, с мужем. Она не могла простить ему то, как он выразился о сыне, ее сыне, - этого он, конечно, не посмел бы сказать о своем собственном сыне. И вдруг Антон, за которого она так горячо вступилась, отвечает ей такой неблагодарностью.
  
  У Нины Павловны сами собой полились горькие, безнадежные слезы.
  
  - Тоник!.. За что? Ну почему ты такой? Ведь я же твоя мама! Тоник!
  
  У Антона от всего этого на один миг дрогнуло сердце, на один миг! Но он вспомнил подслушанный разговор, и все закрылось в душе, захлопнулось, и Антон зло отстранил потянувшиеся к нему руки.
  
  - Ну иди! Не мешай! Я буду уроки учить. Никаких уроков он не учил и даже не пытался разобраться в том хаосе, который творился у него в душе.
  
  И, как нарочно, через несколько дней позвонил Вадик:
  
  - Выйди, возьми "ки шки".
  
  Это было условлено: "кишки" - значит, вещи, которые нужно спрятать. Почему их нужно прятать, Антон не спрашивал.
  
  Был поздний вечер, и Антон уже собирался ложиться спать, но теперь ему захотелось погулять.
  
  - Куда же ты? Кто в десять часов гуляет? - спросила мама.
  
  - У меня очень болит голова. Я немного пройдусь.
  
  - Но только немного!
  
  - Ну, хоть пять минут! Десять!
  
  Антон думал, что Вадик опять принес часы и взять их действительно будет делом пяти минут. А Вадик притащил какой-то сверток: показаться с ним домой было нельзя.
  
  - Ты на чердаке спрячь. На чердаке лучше всего! - посоветовал Вадик.
  
  Но идти на чердак сейчас, ночью, было тоже невозможно. В поисках укромного уголка Антон обошел весь двор и остановился у небольшого недостроенного корпуса, который зиял пустыми окнами и дверями рядом с их домом. Антон зашел туда и спрятал сверток в груде строительного хлама.
  
  Утром, по пути в школу, он заглянул туда и увидел, что все на месте, идя из школы, заглянул еще, удостоверился, что опять все в порядке. После обеда Антон пробрался на чердак. К счастью, дверь была не заперта, и Антон долго бродил там в полутьме, спотыкаясь о балки. Наконец за трубой он нашел укромный уголо
  Начинающий трейдер? Забирай 3 книги
  Скачай 3 книги для новичков и начинающих трейдеров - Бесплатно! Просто и без воды.
  tradingteach.org
  
  Яндекс.Директ
  18+
  к. Место было удобное, и, улучив время, он спрятал туда сверток. А через несколько дней по звонку Вадика он, так же прячась и изворачиваясь, взял его и передал дожидавшимся за углом дома Вадику и Генке Лызлову.
  
  Так и пошло: звонок - "возьми кишки", и Антон идет "прогуляться". Когда к телефону подходила Нина Павловна, то Вадик рекомендовался школьным товарищем Антона, и сообщники некоторое время говорили об уроках. Но среди прочих слов Вадик опять упоминал "кишки", и Антон с разрешения матери шел "узнать", что задано по химии. Один раз, когда он выходил с чердака, его заметила женщина из пятьдесят восьмой квартиры, с верхнего этажа.
  
  - Что тебе там нужно? - спросила она.
  
  - Мы там голубей разводим, - соврал Антон, и женщина, успокоившись, пошла по своим делам.
  
  А потом Вадик предложил ему еще одно хитроумное дело.
  
  - Ты понимаешь?.. - И глаза его уже заранее смеялись тому, что он хотел сказать. - Мы приголубили одни богатые часы, понимаешь, швейцарские, и мне хочется, чтобы моя мамаша купила их. Для меня!
  
  - Ну и что? - не понял Антон.
  
  - Я скажу, что их по дешевке продает Олежка Валовой, а ты подтверди. Ладно?
  
  - Ладно! - согласился Антон быстро, согласился не думая, "из солидарности", а потом спросил: - А если она не поверит?
  
  - Поверит! - ответил Вадик. - Она у меня дурная. Так и сделали. Бронислава Станиславовна не могла устоять перед уверениями Вадика и его сыновним, таким детски милым поцелуем в нос и, поверив Антону, как бы случайно оказавшемуся у них, выложила двести рублей. Антон получил из них тридцать. А потом, сидя за столиком кафе, они рассказывали об этом своим ребятам, и все, как Вадик любил выражаться, "дико смеялись".
  
  25
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Сообщить Людмиле Мироновне о возвращении Антона Нина Павловна, конечно, не догадалась. Тем не менее дня через два Антон получил приглашение зайти в детскую комнату. Кроме Людмилы Мироновны там оказался коренастый черноволосый человек в штатском. Антон не сразу вспомнил, где и когда он видел его, и только по девичьим ямочкам на щеках да по слову "сынок" узнал в этом человеке капитана Панченко. Капитан, правда, сначала больше молчал, а говорила Людмила Мироновна, но по тому, как он внимательно слушал, было видно, что и ему интересно, куда и зачем ездил Антон.
  
  - Ну хорошо, ты был у отца. А зачем?
  
  - Ну как - зачем?.. Странный вопрос... - отвечал Антон. - Повидать захотелось.
  
  - А почему? - продолжал допытываться капитан Панченко. - Почему раньше не хотелось, а теперь захотелось?
  
  - Мне и раньше хотелось, да так как-то...
  
  - Что значит "так как-то"?.. Сидел-сидел - и вдруг поднялся и полетел. Как птица!
  
  - И родителям ничего не сказал, - добавила Людмила Мироновна. - Почему не сказал-то?
  
  - А что говорить? Разве они отпустили бы? - ответил Антон. - А мне обязательно нужно было поехать.
  
  - Почему "обязательно"? - ухватился за это слово Панченко, но Антон недоуменно повел плечами.
  
  - Опять двадцать пять! Говорю, повидать захотелось! Родной ведь он мне!
  
  На лице капитана Панченко, при всей его выдержке, мелькнула смутная тень разочарования. Узнав о побеге Антона, он, несмотря на свою занятость, заинтересовался им и мысленно постарался все проанализировать. Семейные обстоятельства и простую любовь к путешествиям он отбрасывал как слишком элементарные и для него неинтересные мотивы. Он хотел смотреть глубже: может быть, Антон пытался скрыться от каких-то опасностей, угрожавших ему со стороны его дружков, - так бывает! - или, совершив преступление, пробовал ускользнуть от ответственности, - так тоже бывает! Для себя капитан даже стал "примеривать" к Антону некоторые отмеченные перед тем преступления. Но преступления эти к нему "не подошли", и вообще вся версия капитана Панченко рушилась, и дело сводилось, как уверяла Людмила Мироновна, к обыкновенным семенным неладам.
  
  Но какой-то внутренний голос не позволял капитану Панченко успокоиться, и он по-прежнему считал компанию заинтересовавших его "сынков" группой. Все дело в том, на какой стадии организованности находится эта группа и чем она занимается. То, что за нею не числилось дел, приводило его к мысли, что это не просто кучка распоясавшихся юнцов - такие бывают дерзкими, но глупыми и неопытными и потому очень скоро заканчивают свой "поход" на скамье подсудимых. Здесь другое: во главе этой группы должен стоять кто-то очень опытный и хитрый. Но это тоже была версия, не имеющая пока никакого фактического подтверждения.
  
  Один раз такое подтверждение готово было обнаружиться, оно почти находилось в руках у капитана Панченко, но ускользнуло. В темном переулке за банями ограбили девушку. "Почерк" был знакомый: ребята окружили ее и сняли золотое кольцо и серьги.
  
  - Заметили ли вы кого-нибудь? - спросил девушку капитан Панченко.
  
  - Не знаю... Разве тогда до того было!.. Да и темно!- ответила девушка. - Один, пожалуй, померещился - чубатый такой.
  
  Чубатый!.. Второй раз встречается он с этим словом и пытается "примерить" к нему всех, кого знает.
  
  Капитан Панченко решил провести опознание. Он вызвал Антона, Вадика, Генку Лызлова и среди других предъявил их потерпевшей. Но девушка растерялась и ничего не могла решить. Об Антоне она прямо сказала: "Нет, не он. Не видела". На Генку Лызлова посмотрела более внимательно, но тут же решительно тряхнула головой. При взгляде на Вадика у нее в глазах блеснула испуганная искорка, но Вадик неожиданно улыбнулся, и девушка в замешательстве отвела глаза, а потом замахала руками:
  
  - Не знаю, не знаю!.. И вообще я ничего не хочу и ничего мне не нужно - ни кольца, ничего!.. Это так противно!
  
  Капитан Панченко заметил блеснувшую было в главах девушки испуганную искорку и очень убеждал ее отнестись сознательно и помочь следствию в раскрытии преступления. Но девушка упрямо трясла головою и ничего больше не хотела говорить.
  
  Но искорка все-таки была! Ее не занесешь в протокол и не предъявишь в виде улики, но она была!
  
  - А если бы мы показали вам чубатого, вы бы его опознали? - спросил Панченко,
  
  - Не знаю!.. Не знаю! Я ничего не хочу знать! - решительно ответила девушка. - Мне противно!
  
  Противно! Как будто бы ему, веселому и добродушному украинцу, капитану Панченко, очень приятно копаться в этой грязи и искать затерянные концы правды? Но разве не важно отыскать эти концы, чтобы, ухватившись за них, вытянуть и всю правду? А попробуй найди их, когда одна отмахивается руками: мне противно! - а другая в этот же день прибежала с великими претензиями: почему вы беспокоите моего мальчика? Это прибежала Нина Павловна, когда выпытала у Антона, зачем его вызывали в милицию.
  
  - Вы что же, моего сына грабителем считаете, что ли?
  
  - А откуда это видно? - отвечает капитан Панченко. - Нам нужно было кое-что установить и проверить, и мы можем...
  
  - Но почему для этого нужно тревожить честных людей и ставить их в такое унизительное положение?
  
  - Повторяю: мы можем, мы имеем право вызывать кого угодно и никаких отчетов в этом давать не обязаны.
  
  А вот затерянные концы правды совсем было вынырнули на поверхность. Просматривая журнал записей о происшествиях по отделению, капитан Панченко обнаружил знакомую фамилию Лызлова. Геннадий Лызлов - да, тот самый! Вместе с компанией подгулявших друзей он был доставлен в отделение милиции за отказ уплатить шоферу такси деньги. Они взяли такси и, после бесцельного катания по Москве, дали шоферу направление за город. Шофер отказался и потребовал, чтобы они расплатились и освободили машину. Ребята стали скандалить, не хотели платить, тогда шофер подвез их к постовому милиционеру, а тот доставил всю компанию в отделение милиции. Там Генка Лызлов взял всю вину на себя и обещал уплатить шоферу все.
  
  Все это было бы ничего, если бы не одно обстоятельство: среди этой компании был один с паспортом, но без московской прописки и без права проживать в Москве. Это - Виктор Бузунов, двадцати шести лет, дважды судившийся и нигде не работающий. Виктор Бузунов - это кто же такой?.. Уж не тот ли чубатый?
  
  Капитан Панченко разыскивает участкового, который в тот день дежурил по отделению, допытывается у него и узнает: да, очевидно, тот самый - чуб свисает по лбу и лезет в самые глаза, и тогда парень зло встряхивает головой. Но дежуривший по отделению участковый взял с него подписку о выезде из Москвы и отпустил на все четыре стороны, и вот теперь его снова ищи-разыскивай...
  
  26
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Когда Антон после своего возвращения пришел в школу, он встретил Марину, поздоровался с нею, но опять не подошел. А у нее тоже не хватило решимости самой заговорить с ним. Но потом ей уже не хотелось ни подходить, ни разговаривать. Побег Антона окончательно довершил то романтическое ее представление о нем, которое наметилось раньше. И даже как будто еще больше приподнял Антона. У него что-то есть! И по какой-то своей собственной, девичьей логике она считала: тем, что есть, он прежде всего должен был поделиться с ней, с Мариной. Неужели он не чувствует, как она много думает о нем, как она хочет понять его и, может быть, в чем-то помочь? Ну что ж, дело его! Конечно, мальчишки - зазнайки, они стараются рисоваться перед девочками кто как может. Это она знала из разговоров подруг и из своих собственных, хотя и не очень богатых наблюдений. Но зачем рисоваться, когда лучше просто и естественно относиться друг к другу?
  
  Стараясь не отстать от подруг, Марина тоже пыталась по-своему рассуждать о любви, но слово это всегда произносила с запинкой. Сама для себя она думала, что вообще говорить о любви нельзя, можно любить, но как можно говорить о любви? Не переставая считать себя "презренницей", Марина с замиранием сердца смотрела в кино сцены любви, стараясь понять смысл этого волнующего слона. Но и эти сцены она оценивала по-своему. Ей не правились, например, затяжные, показанные крупным планом поцелуи, которые к тому же хулиганы-мальчишки норовят сопровождать сочным звуком. В этих поцелуях ей виделось что-то кощунственное, нельзя ведь целоваться при всех. И, наоборот, ей очень нравилось, когда девушка прижмется к груди своего любимого, просто так, без поцелуя, возьмет и приникнет - в этом было столько нежности, столько преданности и доверия, столько безграничной, но чистой, настоящей любви, что у Марины начинало щекотать в горле или появлялось неотвратимое желание так же прильнуть к чьей-то широкой и сильной груди.
  
  Марина считала, что в любви рисоваться нельзя, - человека нужно любить таким, каков он есть. А у них с Антоном... Что у них? У них даже дружбы не получается. Для нее он просто как кроссворд, который хочется разгадать, а у него к ней даже и такого интереса нет. Вот с ним что-то стряслось, что-то большое и тяжелое, а он молчит, даже не подходит, никакой ему не нужно дружбы, и никакого ему дела до Марины нет. А разве не могла бы она помочь? Разве не могла бы она что-нибудь посоветовать ему, подсказать, или хотя бы просто облегчить горе?
  
  Вот почему Марине ни о чем уже не хотелось спрашивать Антона. Она даже старалась не думать о нем, - что ей в конце концов нужно от этого неорганизованного и невежливого мальчишки, совсем из другого класса и из другой, можно сказать, жизни? У нее хорошие папа и мама, хорошая жизнь, хорошие думы, цели, настроение, хорошие отметки, и что ей до Антона? Пусть живет как знает.
  
  Марина занялась уроками, писала домашнее сочинение о "Войне и мире", готовила доклад к комсомольскому собранию и только недели через две после возвращения Антона сумела выбраться на каток. И на каток ее вытянула подружка Женя Барская: "А то придет весна, и все кончится".
  
  На катке они встретили мальчиков из своего класса: Сережу Пронина и Толика Кипчака, бывших "мушкетеров". С Толиком каталась Женя Барская. Она была красивая, бойкая и на недостаток внимания со стороны мальчиков не жаловалась. Но она не упивалась этим, как Римма Саакьянц, наоборот, зорко, а чаще чуть насмешливо присматривалась к сменяющимся возле нее "рыцарям", и от нее-то Марина и черпала главным образом свои познания о мире мальчиков.
  
  Болтая с Толиком, Женя краем глаза следила и теперь за тем, как ведет себя с Мариной Сережа Пронин, и потихоньку посмеивалась, находя в его поведении много общего с тем, как он вел себя с нею самой в прошлое воскресенье.
  
  А Марена, ничего этого не замечая, каталась с Прониным, разговаривала с ним о разных вещах и, между прочим, кое-что порасспросила об Антоне Шелестове. Она немного смутилась, когда Сережа предложил проводить ее домой, но разрешила. Пронин взял ее под руку, и, когда она хотела высвободить свою руку, он ее крепко сжал. Это был первый знак внимания, который она видела со стороны мальчика. Только темнота скрыла ее румянец и волнение. Так, под руку, они дошли почти до дома. А когда она стала прощаться, Сережа вдруг с силой притянул ее к себе и поцеловал. Марина сначала растерялась, потом стала делать отчаянные попытки освободиться, но сильные руки Сережи, как клещи, сдавили ее хрупкое тело. Наконец она вырвалась и со слезами в голосе закричала:
  
  - Уходи! Ты гадкий! Гадкий! - и потом, уже издали, крикнула еще раз: - Отвратительный!
  
  Марина даже не заметила, как исчез, словно растаял в темноте Пронин, и долго не могла войти в дом: ей казалось, что все знают и на лице ее написано, что она сейчас целовалась с мальчиком. Она долго не спала в эту ночь и, вспоминая прошлогодние рассказы Риммы Саакьянц о поцелуях, думала: "И чем ей такая гадость нравится?"
  
  А когда на другой день Марина встретила Женю Барскую, она по глазам поняла, что Женя все знала и все угадала.
  
  - Ну, как тебя вчера наш Тюня провожал?
  
  - Какой Тюня? - не поняла Марина.
  
  - Несмышленыш ты, Маринка! - улыбнулась Женя. - Это кто с первого провожанья начинает объясняться, лезет с поцелуями и вообще пускает руки в ход.
  
  Марина густо покраснела от этого и почему-то опять подумала об Антоне.
  
  Вот еще какие ребята бывают. А Антон вот даже и провожать не пошел, и никакого внимания. Значит, что же он?.. Кто же он?.."
  
  Марина почувствовала, что он стал для нее лучше и ближе.
  
  И вдруг она попала к Антону домой, попала совсем неожиданно и для него, да и, пожалуй, для самой себя.
  
  Прасковью Петровну побег Антона очень встревожил. Узнав, что в школу приходила Нина Павловна и разыскивала сына, Прасковья Петровна в тот же вечер пошла к Шелестовым. И разговор этот окончательно подтвердил сложившееся у нее раньше убеждение о крайнем неблагополучии в их семье. Когда Антон вернулся, она пыталась вызвать его на откровенность и как-нибудь примирить с семьей. Но ничего этого ей не удалось. Антон совершенно замкнулся и не хотел говорить на эту тему. Что с ним делать? Из "прикрепления" к Антону Володи Волкова ничего не вышло, ну, значат, нужно было искать что-то еще, и давно нужно было искать. А она вот забыла! На какой-то момент забыла об Антоне - ах, если бы он у нее был один! - и упустила, и вот опять что-то произошло, и нужно снова что-то предпринимать.
  
  Прасковья Петровна потолковала об Антоне со Степой Орловым. Она вообще за последнее время поближе присмотрелась к Степе и полюбила этого немного неуклюжего увальня. Пусть он увалень, пусть он медлителен и у него маловато инициативы, но он сердечный, отзывчивый мальчик, и если берется за что, берется с душою.
  
  В тот же день Степа пошел к Антону и просидел у него целый вечер, Антон встретил его неприветливо, но Степа постарался на это не обратить внимания, и они разговорились. Сначала речь зашла о Володе Волкове, и Степа старательно убеждал Антона, что он зря на него обижается, что Володя хороший парень, а если много сидит за книгами, то как же не сидеть? Не помучишься, не научишься. И он вовсе не зубрит, а учит и много читает, и ходит на лекции в планетарий, и даже сам сделал в детском астрономическом кружке доклад о межпланетных путешествиях.
  
  - А человек это такой, - убежденно закончил Степа, - решил быть астрономом, - значит, будет. Он, может быть, и на самом деле членом-корреспондентом какой-нибудь академии сделается.
  
  - А я моряком буду, - разоткровенничался Антон. - Люблю путешествия.
  
  Заговорили о путешествиях, и Антон поделился со Степой своей мечтой - пойти после окончания школы в мореходное училище и плавать, смотреть разные земли, бороться с бурями, а потом, может быть, высадиться на каком-нибудь необитаемом острове, самому ловить рыбу и жить вдали от людей.
  
  - А что тебе одному на острове делать? - рассудительно спросил Степа. - Подумаешь, Робинзон какой! Да и островов таких больше не осталось.
  
  Потом заговорили о последней кинокартине и артистах, которые в ней играют. А Степа был большой театрал. Правда, он не мечтал быть артистом и после школы собирался в университет на исторический факультет, но в школьном драмкружке был самым горячим энтузиастом. И как только зашла об этом речь, он, хлопнув Антона по плечу, сказал:
  
  - А знаешь что? Записывайся к нам. Мы как раз начинаем новую постановку. У нас и Маринка Зорина будет играть.
  
  Антон насторожился, но глаза Степы смотрели просто и бесхитростно; а у Антона вдруг появилась тяга к людям, к товарищам, и он согласился:
  
  - Ладно, приду!
  
  Однако первую же репетицию он пропустил.
  
  - Ну, такие нам не нужны! - сказал по этому поводу руководитель кружка.
  
  Но за Антона решительно вступился Степа Орлов, его поддержала Марина, они обещали выяснить все и твердо договориться с Антоном. Тут же после репетиции они пошли к нему, но дорогой Степа посмотрел на часы и охнул - по какому-то неотложному делу ему нужно было срочно бежать домой.
  
  - А ты иди! - сказал он Марине. - Что тут особенного? Иди! И скажи со всей решительностью. И от моего имени скажи.
  
  И действительно, что тут особенного? Марина набралась смелости и пошла.
  
  Дверь ей открыла Нина Павловна. Она сначала удивилась, а потом очень приветливо заулыбалась.
  
  - Тоника нет дома, а вы заходите.
  
  - Да нет! Зачем же? Вы передайте ему...
  
  - Ничего я передавать не буду. Я вас очень прошу - заходите!
  
  Это был приятный сюрприз для Нины Павловны. После возвращения Антона и разговора с Прасковьей Петровной она изыскивала все, что только возможно, все пути, чтобы сблизиться с сыном. Нина Павловна стала покупать билеты в театр, ходила с Антоном в кино, в Третьяковскую галерею, и визит Марины оказался для нее новой возможностью: "Антон не такая уж грубятина, а хорошая девочка может облагородить и смягчить его". Нина Павловна старалась что-нибудь осторожно выпытать об Антоне, а Марина, не раздеваясь, смущенно сидела на краешке стула и не поднимала глаз. Она сама не знала, зачем она здесь сидит и что ей еще нужно. Все, что необходимо было сказать, уже сказано, а она все сидит, и собирается уйти, и никак не поднимется с места. И вот дождалась - щелкнул замок, и Нина Павловна, выглянув в переднюю, сказала:
  
  - Ну вот и Тоник!.. А у тебя гостья!
  
  А гостья вскочила, красная, как свекла, и единым дыханием выпалила:
  
  - Драмкружок - это самый крепкий и сплоченный коллектив... Должен быть... Там все от одного зависят, и никаких подмен. Ну вот... Это Степа велел тебе передать. Ну вот... Да! А почему ты не пришел? Где был?
  
  - Дела! - коротко ответил Антон.
  
  Дела? - переспросила Марина, как бы взвешивая краткость и отчужденность этого ответа, и вдруг сразу подобралась и посуровела. - Ну, а это тоже дела. И если ты не придешь на следующую репетицию, тебя просто исключат. До свиданья!
  
  Марина коротко простилась с Ниной Павловной и вышла.
  
  - Что же ты ее не прово
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  дил? - спросила Нина Павловна.
  
  - А разве это так обязательно? - ответил Антон, и Нева Павловна не поняла, что это значит.
  
  Потом она вздрогнула: ей показалось, что от Антона пахнет водкой.
  
  - Антон, поди сюда, - сказала она.
  
  - Зачем?
  
  - Дыхни! - Нина Павловна уцепилась за него, но Антон резко дернул плечами и, уйдя в свою комнату, щелкнул замком.
  
  27
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  На двух репетициях Антон был, а на третью не явился. Руководитель кружка вынул из бокового кармана авторучку и, ни слова не говоря, вычеркнул фамилию Шелестова.
  
  - Ну и ладно! - безучастно ответил Антон, когда на другой день ему об этом передал Степа Орлов.
  
  - И что ты за человек? - покачал головой Степа. - Непонятный ты человек.
  
  Но, верный слову, которое дал Прасковье Петровне, он продолжал ходить к Антону и заниматься с ним по математике. Антону нравился и его спокойный, немного флегматичный характер, и то, что Степа не сердился, если Антон чего-нибудь не понимал. И поговорить можно было с ним о разных вещах, не то что с Володей Волковым - об одной математике, и поговорить просто так, по-товарищески, - с ним вообще было теплее. Может быть, и привязался бы он к Степе, если бы это было раньше, если бы не начала действовать в полную меру сила, которая тянула его в другую сторону.
  
  Антон не замечал, - он осознал это много позже, - но каждое соприкосновение с Вадиком и всем этим растленным, извращенным миром оставляло в его душе след, иногда большой, иногда маленький, по одинаково тлетворный: то разговоры на том воровском блатном жаргоне, который непонятен всем остальным, нормальным людям, то карты или доза "шнапс-тринкена", то новая встреча с Галькой, то рассказы о разных занимательных вещах и знаменитых ворах, то философствования Крысы об идеале жизни - пожить, попить, что твое - то мое, а что мое - не твое, то целый урок черного ремесла - как "психовать", изобразить пьяного или заику, что нужно делать, что знать и уметь, как схитрить, вывернуться, а в крайнюю минуту идти на все.
  
  Пустое сердце бьется ровно,
  В руке не дрогнет пистолет.
  
  И когда Крыса сказал однажды Антону: "Хватит тебе "кишки" прятать, пора в дело идти", у него перехватило дух. Вот оно! Смесь щемящего страха и дурманящего волнения была в этом "оно". Ни злости к людям, ни корысти у Антона не было, он не интересовался деньгами и никогда не спрашивал, куда идут те "кишки", которые он прятал. Он брал то, что изредка давал ему Вадик, не задумываясь, много это или мало и как распределяется все остальное. И когда он думал теперь о предстоящем деле, его привлекало другое: как это делается? Азарт, игра в опасность, фальшивая романтика: кто-то будет сопротивляться, кто-то будет преследовать, гнаться за ними, совсем как у Конан-Дойля... Антон старался настроить себя на все это и подготовиться, чтобы не ударить лицом в грязь перед товарищами. И вот уже в аптеке куплен медицинский скальпель за три пятьдесят - оружие! - и гадость кажется доблестью, дурное и страшное - геройством. И вот позволено себе пройти по улице этаким удальцом - шапка набекрень, воротник поднят: "Вот я какой! Нельзя, а я делаю!.."
  
  И вот Крыса назвал свою компанию шайкой "Чубчик", и Антон, не моргнув, дал прижечь свою руку горящей папиросой - клятва!
  
  Иногда против всего этого поднимался неистребимый голос совести и где-нибудь в переполненном троллейбусе Антону казалось, что все на него оглядываются, подозрительно смотрят. Но на смену этому приходила не то безнадежность, не то такая же безнадежная решимость, и Антон старался тогда затолкать непокорную совесть на задворки души, чтобы не пищала, и принимал самый независимый и гордый вид.
  
  И настороженность - что мама заметила, что не заметила? И хитрость: в кармане лежат полученные от Вадика два рубля, а когда пошел в кино, спросил деньги у мамы да еще сдачу принес, чтобы не было подозрений.
  
  - Дай на дорогу.
  
  - Возьми в буфете.
  
  - Нет, дай сама.
  
  Вот он подчеркнуто старается "уложиться в режим" и, приходя домой, спрашивает:
  
  - Я не опоздал?
  
  Но вот нельзя было не опоздать, и тогда, как сказал бы Вадик, приходилось "применять грубость". А у мамы от этого слезы и слезы.
  
  - Тоник! Ну, Тоник! Я прошу тебя: остепенись! Неужели ты хочешь попасть под какое-нибудь страшное колесо?
  
  - Не пугай ты меня никакими колесами. А как ты стала меня прижимать - хуже всяких колес, как в тюрьме!
  
  - Ты еще не знаешь, как в тюрьме-то!
  
  - Я не знаю, другие знают.
  
  - Кто?.. Тоник! Откуда у тебя все это? Господи!
  
  Подозрения все чаще заползают в душу Нины Павловны и становятся все страшнее.
  
  Вот Антон собирается на каток.
  
  "Да какой же сейчас каток? - думает Нина Павловна. - Зима кончается. Оттепель".
  
  Она по-своему завязывает шнурки на его конькобежных ботинках. Антон приходит поздно вечером.
  
  -Ну что ж, был на катке?
  
  - Был.
  
  - Катался?
  
  - Катался.
  
  Нина Павловна смотрит на ботинки и видит - шнурки как были завязаны ею, так и остались. Обманывает! Кончилась зима, отшумели весенние ручьи, все заблестело кругом и засветилось, только в сердце у Нины Павловны, глубоко запрятанный, как лед в погребе, таился холодок тоски и страха. Но она старалась прятать все - и холодок, и свои подозрения, и, когда однажды Нину Павловну попросила зайти Людмила Мироновна, та в ответ на ее расспросы сказала:
  
  - Ничего!.. Кажется, все в порядке. Третью четверть закончил без двоек.
  
  Узнавала она тревожные вести и от Прасковьи Петровны, но тоже пыталась их приглушить и объяснить все
  
  - Нина Павловна! Что это девочки о вашем Антоне говорят: он нес бутылку водки.
  
  - Нет, Прасковья Петровна! Нет! Что вы! Разве я не мать своему сыну? А нес он боржом. Этот случай я помню. Я сама его посылала.
  
  Господи! Хоть бы как-нибудь дотянул до экзаменов!
  
  Сейчас Нина Павловна старалась всячески сблизиться со школой. Только теперь она поняла, что это ее первый друг и союзник. Чуть не каждый день она ходила туда, разговаривала с учителями. Она стала работать в родительском комитете, - ходила с обследованиями, согласилась быть председателем первомайской комиссии, организовала стенную газету для родителей.
  
  И все же тревожное ощущение того, что Антон куда-то катится, все растет и растет. Вот он читает книгу со страшным названием "Банда Теккера", рисует пистолеты, кинжалы и тянет свое бесконечное: "Бродяга я-а... Бродяга я-а-а". Конечно, в этом, может быть, нет ничего страшного, но зачем ему "Банда Теккера"? Зачем какие-то другие пестрые книжки с черными масками на обложке? И откуда они у него? Неужели опять от Вадика?
  
  Вот у него оказалась перевязанной рука.
  
  - Что у тебя?
  
  - Да так... болит.
  
  Заставила снять бинт, обнаружила круглую гноящуюся ранку.
  
  - Почему это? Откуда?
  
  - В химической лаборатории кислотой капнул.
  
  Верить ила не верить? Но разве можно ничему не верить? Так можно совсем оттолкнуть сына.
  
  Но вот в воскресенье, во время обеда, появился парень в кожаной куртке, пьяный, растерзанный, с набрякшими мешками под глазами и устроил на лестнице дебош. Антон бросил обед, взял этого парня под руку и повел его, заботливо поправляя ему кепку на голове. Нина Павловна оставила немытой посуду и тоже пошла вслед за ними, села с другой площадки в трамвай, вслед за ними сошла и, прячась за выступы домов, следила, куда они пойдут. Но никакие предосторожности не помогли, Антон увидел ее.
  
  - Все шпионишь? - с перекошенным от злобы лицом сказал он. - Уходи! Уходи, или я тебя знаешь что?..
  
  - Это мой товарищ, друг! - объяснял он потом, по возвращении, когда со всей силой отчаяния Нина Павловна старалась что-нибудь узнать. - Ты понимаешь? Друг! И как же я мог бросить его в таком состоянии? Нужна фамилия - пожалуйста! Валовой. Олег Валовой! Только ты не выдумай чего-нибудь! Дружбу эту тебе не порвать, не старайся!
  
  Но еще больше Нина Павловна почувствовала силу этой страшной дружбы в следующее воскресенье. Накануне приходил Степа Орлов и звал Антона ехать со всем классом на литературную экскурсию в Абрамцево, в усадьбу Аксакова.
  
  - Там, говорят, Гоголь свои "Мертвые души" читал... - соблазнял Степа Антона. - А потом Репин жил, Васнецов "Аленушку" где-то там написал.
  
  Но Антон отказался, объяснив, что ему нужно ехать с мамой на дачу. А Нина Павловна и Яков Борисович действительно собирались за город - нужно было заняться кое-какими весенними работами, а главное - увезти Антона.
  
  Услышав об экскурсии, она стала уговаривать его поехать со всем классом в Абрамцево, но Антон не поддавался:
  
  - Что я там не видел? Подумаешь!
  
  И вдруг утром он заявил, что ему куда-то зачем-то нужно идти и потому на дачу он ехать не может.
  
  - Я должен! Ты понимаешь? Я должен! - исступленно твердил он, и Нина Павловна почувствовала в этом что-то действительно страшное.
  
  Вне себя она упала перед Антоном на колени, уцепилась за его рукав, но Антон оттолкнул ее. Возмущенный Яков Борисович, пытаясь удержать, обхватил его обеими руками, но Антон ударил его ногой в живот и, вырвавшись, хлопнул дверью.
  
  Мать потеряла власть над сыном, а сын - над самим собой.
  
  Позднее Нина Павловна не могла простить себе, что тут же не побежала за Антоном, не остановила, не вернула его. Как она могла думать о своем самолюбии, когда от нее уходил сын? Это она почувствовала сразу, как только пришла в себя, - Антон ушел. Совсем ушел! Пусть даже вернется он, но все равно ушел!
  
  Нина Павловна вскочила и бросилась на лестницу:
  
  - Антон!
  
  Молчание лестничной клетки испугало ее, и она побежала вниз.
  
  На следующей площадке ей встретилась седая женщина из пятьдесят восьмой квартиры.
  
  - Вы что? Сына зовете? - спросила она, - Я его сейчас у выхода встретила.
  
  - А вы его знаете?
  
  - А как же? Я, кстати, давно вам хотела сказать: он по чердакам что-то лазает. Сказал о каких-то голубях, а там никаких голубей нет.
  
  Не дослушав, Нина Павловна побежала на улицу, но Антона уже не было. Там шли люди, каждый по своему делу, каждый, вероятно, со своими радостями, горестями, заботами, но сын словно провалился сквозь землю. У бабушки Антона тоже не оказалось. И Вадик тоже недавно куда-то ушел, а куда - Бронислава Станиславовна не знала. Нина Павловна, вернувшись к матери, повалилась на диван и зарыдала.
  
  - Беда, беда! Предчувствую: беда!
  
  Старуха растерялась и семенила возле дочери.
  
  - Грехи!.. А ты его сюда больше не пускай. Вадик знаешь какой стал... Совсем никуда парень стал.
  
  - А что же вы раньше-то? - упрекнула ее Нина Павловна. - Как же вы раньше-то не заметили? Почему не сказали?
  
  - Глупа! Стара стала! - бормотала в свое оправдание бабушка.
  
  Они долго сидели и думали. И тогда Нина Павловна решила: пойти к Людмиле Мироновне. Она все поймет и поможет. Это было очень тяжело - идти в милицию и заявлять там о своем собственном сыне. Но это было нужно. Нина Павловна чувствовала, что она совсем изнемогает в борьбе за сына, что одна она бессильна в этой борьбе и ей нужна чья-то твердая и умная рука. Но Людмилы Мироновны не оказалось, а ни с кем другим говорить не хотелось.
  
  Нина Павловна поехала домой, а там, на лестнице, она вспомнила седую женщину из пятьдесят восьмой квартиры и ее слова о чердаке. Нина Павловна поднялась на чердак, в полутьме перелезала через балки, стукнулась обо что-то лбом, вся вымазалась. Ей было страшно, но она делала отчаянные, может быть, героические усилия, чтобы что-то найти и пролить свет на судьбу своего сына, и ничего не нашла.
  
  Было поздно. Все было поздно.
  
  28
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Теперь окончательно! Теперь Антон почти ненавидел свою мать. Ну чего она лезет? Он все равно неисправимый. Он все равно теперь с "ними", ну и что из того, что с ними? Ладно!.. А она всюду лезет, шпионит да еще выдумала истерики закатывать.
  
  Так он старается настроить себя сейчас, но дороге в условленное место на Девичьем поле. Он должен! Как она не понимает, что он должен! Все за одного, один за всех! В кармане у него медицинский скальпель за три пятьдесят, - он идет на дело!
  
  Первое "дело" было три дня назад к парке культуры. Провел их туда Генка Лызлов через какой-то двор и узкую дыру в заборе и, вынув что-то из-за пазухи, похвалился:
  
  - Дуру достал.
  
  "Дурой" назвал он остов старого браунинга без курка и, конечно, без патронов, но Генка играл им в руке как настоящим оружием.
  
  Он повел всю компанию в глубь Нескучного сада. Шли россыпью, чтобы не обращать на себя внимания, но по условному свисту все должны собраться вместе, к Генке и Вадику. Антон и Олег Валовой увлеклись разговором и ушли вперед, Антон услышал свист, и, обернувшись, он увидел, что Генка и Вадик сидят на лавочке с какими-то двумя парнями. Он думал, что они просто встретили своих знакомых, но Олег сказал:
  
  - Пошли! Свистят!
  
  Но не успели они подойти, как все было кончено - парни сняли висевшие у них через плечо фотоаппараты и передали Вадику, а Генка убрал свою "дуру" в карман.
  
  - Все в темпе, - усмехнулся Вадик.
  
  - Теперь сидите здесь и ждите, пока я свистну, - приказал он тем, незнакомым, а своим повелительно бросил: - Айда!
  
  Свистеть Вадик, конечно, не стал, а, проводив свою компанию тем же путем из парка, усмехнулся:
  
  - Вот дурни!
  
  Антон даже удивился. Никто не защищался, никто их не преследовал, и вообще все получилось необыкновенно просто, даже смешно: двум здоровым ребятам показали болванку, скомандовали "снимайте", и они отдали свои собственные фотоаппараты, сказали "сидите", и они остались сидеть как дурни... Интересно, до каких же пор они сидели на той лавочке? И все это среди бела дни, в парке, где люди могут показаться из-за любого поворота в любой момент. Антон даже толком и не разобрал, что произошло, и ни в чем, по существу, не участвовал - все случилось само собой.
  
  Теперь они ехали за город. О том, зачем ехали, не говорили. И об этом действительно как будто бы забылось, когда ребята сошли с поезда и, пройдя поселок, вышли на край большой луговины, обрамленной кустарником, переходящим дальше в лес. День был теплый, по-настоящему весенний, радостный, и молодая, еще полностью не одевшая землю трава сверкала тем неповторимым весенним блеском юности и чистоты, которого не увидишь потом ни в июле, ни в августе. И небо было такое же чистое, безмятежно-спокойное, без единого облачка, и ребята, пожалуй, и в самом деле забыли, зачем они приехали. Они шли луговиной, шлепали по лужицам еще не высохшей весенней воды, собирали первые весенние цветы - цветы были низенькие, коротконогие, букеты из них не получались, да букеты и не нужны были им, но все-таки это были цветы, а цветы всегда доставляют радость.
  
  Только один раз Генка насторожился, заметив одинокую фигуру молодого человека с книгой в руке. Он вышел из кустарника и, углубившись в чтение, медленно направился к поселку. Генка Лызлов указал на него Вадику, но в это время с другой стороны послышались переборы баяна, и на тропинку высыпала большая группа молодежи. Когда гуляющие скрылись, а песни я девичьи голоса утихли, молодой человек успел подойти к поселку. - Пошли дальше! - скомандовал Генка. Антон заметил, что Генка последнее время стал играть в их компании главную роль. Витьки Крысы, например, не было ни в прошлый раз, ни в этот, а всем руководил Генка. Его жесткий, повелительный тон, дерзкий взгляд, брови, сходящиеся вдруг злым узлом на переносье и говорящие иной раз сильнее всяких слов, заставляли ребят слушаться его.
  
  Миновали кустарник. Чтобы испробовать скальпель, Антон вырезал себе палку. Вышли к небольшому, очевидно искусственному, озеру. Берега его заросли черемухой, ярко выделявшейся своей ранней, зеленой листвою на фоне только начинающего пробуждаться леса.
  
  - Купаемся! - предложил кто-то.
  
  - Какое ж сейчас купание?
  
  Вадик полез пробовать воду. Генка уже разделся и бросился в пруд. Он точно разбил громадное зеркало, и тысячи брызг, как стекляшки, посыпались от него в разные стороны, сверкая на солнце, а отражения черемух, смотревшихся в это зеркало, зашатались, замелькали и раздробились на куски.
  
  Антон тоже разделся и, глядя на других, бросился в пруд. Вода обожгла его, как кипяток, сердце захолонуло. Антон чуть не вскрикнул, но удержался и поплыл. Однако долго оставаться в воде он не мог и, стуча зубами, вылез обратно. Скоро вылезли один за другим и другие ребята, расположились на берегу, греясь на солнце.
  
  В это время за озером шевельнулся кустарник. Шли двое - молодой человек и девушка. Антон видел, как сразу насторожился Гонка, переглянулся с Вадиком и, ни слова не сказав, стал одеваться. Другие оделись тоже и двинулись вслед за Генкой, огибая озеро. Антон приотстал, у него вдруг задрожали руки, и шнурки никак не цеплялись за крючки ботинок. Но он догнал остальных и пошел вместе со всеми, углубляясь в кустарник. Он видел, как на них оглянулась девушка и что-то шепнула своему спутнику, тот тоже оглянулся, но они продолжали идти не ускоряя шага. Потом часть ребят вместе с Генкой обогнали их, зашли вперед и, внезапно повернувшись, двинулись им навстречу, остальные во главе с Вадиком подошли с другой стороны.
  
  Первое, на что Антон обратил внимание, когда они окружили свои жертвы, была девушка. Глаза у нее голубые, словно небо, большие, окаймленные густыми ресницами. Отсветы недавнего, еще не потухшего счастья боролись в них с выражением зарождавшегося страха, боролись, но не меркли, точно она не верила и не могла, не хотела поверить, что может быть на земле зло, когда только что все кругом было залито потоками солнца, света и радости.
  
  Молодой человек был плотный, кряжистый, немного нескладный, но, похоже, сильный и уверенный в себе. Увидев себя окруженным, он остановился и обвел изучающим взглядом компанию.
  
  - Что надо?
  
  Генка опять вынул свою "дуру", в руках Пашки Елагина блеснул сапожный нож с обмотанной дратвою рукояткой.
  
  Молодой человек сделал движение, чтобы освободиться от державшей его под руку девушки, но та уцепилась за него еще крепче.
  
  - Лесин! Не нужно!
  
  Молодой человек все-таки освободил руки и, приняв оборонительную позицию, кинул девушке:
  
  - Беги!
  
  - Держите девку! - в ответ на это крикнул Генка и бросился на молодого человека.
  
  Девушка вскрикнула, с ужасом глядя на завязавшуюся борьбу, но Олег Валовой приказал:
  
  - Молчать!
  
  Девушка закрыла лицо руками.
  
  - Смотри за ней! - сказал Валовой и тоже кинулся в схватку.
  
  Антон вынул свой скальпель и, не зная, что им делать, стал строгать вырезанную раньше палку.
  
  Через несколько мгновений схватка с молодым человеком была кончена, - Пашка Елагин сильным рывком сорвал с него часы. Тогда Вадик подошел к девушке и, улыбаясь, указал на ее часы:
  
  - Битте!
  
  Девушка недоуменно вскинула на него глаза, безмолвно сняла свои маленькие часики и протянула ах Вадику.
  
  - Вот за такой красоткой я бы поухаживал, - сказал он, раскланиваясь. - Счастливого плавания!
  
  Молодой человек сделал движение, чтобы вступиться за девушку, но вся компания уже бросилась в кусты. Побежал и Антон, раздвигая корявые, усыпанные распускающимися почками пахучие ветви. Но ему почему-то, захотелось обернуться и еще раз взглянуть на девушку с голубыми глазами. Обернувшись, он увидел, как она упала на грудь молодого человека и заплакала, а молодой человек бережно обнимал ее плечи и, видимо, успокаивал. И словно молния в ночной и страшный час озарила для Антона все: как гнусно то
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  , что они делают!
  
  29
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  К Вадику Антон после происшествия за городом не ездил, зато Вадик звонил несколько раз. Но Антон отговаривался то болезнью, то неотложными делами, голос Вадика напоминал ему развязное "битте", и испуганный взгляд девушки с голубыми глазами, и руку молодого человека, бережно обхватившую ее вздрагивающие плечи.
  
  А Степа Орлов, как нарочно, рассказал об экскурсии в Абрамцево и об одной истории, которую узнал от экскурсовода. Аксаков очень любил собирать грибы, но был уже болен и слаб и мог гулять только по аллеям парка. И, чтобы сделать приятное старику, Гоголь собирал грибы и расставлял их вдоль аллей, по которым прогуливался Аксаков. Тот скоро разгадал его проделки, но, чтобы тоже сделать ему приятное, не подавал вида, что все понял.
  
  - Вот, брат, оказывается, - закончил свой рассказ Степа, - хорошо делать людям хорошо!
  
  Так совесть, совсем было загнанная в подполье, выбралась оттуда и осветила для Антона все. Может быть, это не был пока полный и подлинный свет, но одно было ясно: то кособокое и нелепое представление о жизни, которое начало складываться в таком же нелепом и кособоком сознании Антона, вдруг пошатнулось. Он, может быть, и не задумывался еще над тем, что значит жить без цели, без смысла или ставить себе цели, недостойные человека, и создавать себе мимолетные, низменные и такие же недостойные радости за счет других. Может быть, и само звание, назначение человека были недоступны его незрелому еще уму. Но одно вдруг Антон открыл вслед за Степой: как хорошо делать людям хорошо.
  
  И дома ему стало жаль маму, он видел ее осунувшееся лицо, тревожный взгляд и спрашивал, не нужно ли сходить в магазин или еще как-нибудь помочь. Иногда ему хотелось все рассказать ей, но было страшно. Да и ни к чему, - слезы пойдут, а толку не будет. Ведь все равно больше ничего этого не повторится: "буду исправляться!"
  
  В школе Прасковья Петровна тоже заметила в нем перемену к лучшему. Она только не видела одного - что Антон старается не смотреть ей в глаза.
  
  Когда в школе был объявлен воскресник по озеленению Москвы, Антон встал раньше обычного. Он спорил с мамой, что надеть, разыскал в конце концов старый лыжный костюм и тапочки и, наотрез отказавшись взять с собой какой-либо завтрак, пошел на воскресник. Школьники должны были разбить сквер на месте недавно снесенных бараков. Антон работал охотно - рыл ямки для деревьев, таскал носилками землю и вообще делал все, что требовалось. На руках у него появились водяные мозоли, слегка болели плечи, и очень хотелось спать, но на душе было легко и радостно.
  
  Антон много раз сталкивался с Мариной. Она была бригадиром, и Антон видел на ее лице смесь озабоченности и большого, тоже радостного оживления. Одета она была в черные сатиновые шаровары и старую вязаную кофточку. На голове сначала был клетчатый платочек, но он скоро сбился, и тогда ее золотистая головка засветилась, как подсолнечник.
  
  Антон украдкой бросал в ее сторону быстрые взгляды, она чувствовала их и отвечала короткой улыбкой.
  
  Работа наконец кончилась. На пустом и неприветливом месте обнаружились вдруг аллейки, дорожки, клумбы, и было приятно сознавать, что все это дело твоих рук и что в недалеком будущем здесь зазеленеют голые сейчас кусты и зацветут цветы.
  
  Перед тем как расходиться, ребята сговорились вечером пойти в кино: начнутся экзамены, тогда будет не до этого, а сейчас - самое время. Антон решил присоединиться к той компании, в которой была Марина. Придя домой, он наскоро пообедал и стал собираться, надел новый костюм, галстук.
  
  - Куда это ты? - спросила Нина Павловна.
  
  - В кино, с ребятами, - ответил Антон.
  
  - С какими ребятами?
  
  - С какими... Из школы! - по старой привычке попробовал обидеться Антон.
  
  - И девочки будут?
  
  - И девочки будут.
  
  - И Марина? - улыбнулась Нина Павловна.
  
  - Не знаю. Может быть, будет, - с подчеркнутой небрежностью сказал Антон.
  
  - Так тебе деньги на один билет давать?
  
  - Давай на два, - улыбнувшись, в свою очередь, ответил Антон.
  
  Он действительно взял два билета и ходил около кино, поджидая Марину, а заметив ее, пошел ей навстречу,
  
  - Я опоздала... Не знаешь, билеты есть? - раскрасневшись от быстрой ходьбы, спросила Марина.
  
  - Пожалуйста! - эффектным жестом Антон протянул ей два билета.
  
  Марина признательно посмотрела на него и покраснела.
  
  - Ну какой ты молодец! Вот спасибо! Сколько стоит?
  
  - Об этом не спрашивают, - ответил Антон.
  
  - Почему? - удивилась Марина. - Нет, я так не согласна.
  
  Она знала, что многие из девочек вовсе не прочь пойти за счет мальчика на каток, в кино, заглянуть с ним в буфет да еще так, чтобы он угостил "горяченьким" - кофе с пирожным или какао, не задумываясь над тем, откуда у мальчиков могут быть такие деньги. Марину всегда возмущало это, и потому сама она избегала ходить в кино, если в компании были мальчики. Так и теперь: она хотела сама заплатить за свой билет.
  
  - Я так не согласна! Я так не пойду.
  
  Антону очень неловко было брать у нее два рубля. К тому же она дала три, а у него не оказалось сдачи, но в то же время поведение Марины ему понравилось. В компании Вадика и его друзей обычным было "шикануть", щегольским жестом вынуть из нагрудного карманчика сотенную бумажку и на глазах у девушки небрежно протянуть ее буфетчице. И девушки ели и пили, иногда даже зная происхождение этой роскошным жестом протянутой сотенной, и без угощения никуда не стали бы ходить с ребятами. У Вадика на этот счет была даже своя, вычитанная из какого-то иностранного романа теория: чтобы покорить женщину, нужна настойчивость, а чтобы удержать ее, необходимы деньги. Но эта теория, "очевидно, не всегда действовала, и тогда Вадик с раздражением жаловался:
  
  - Тратил-тратил на такую дуру, а она не хочет встречаться.
  
  Было в этой компании и другое, совсем уже гадкое: "батоны" - девицы, которые все расходы, наоборот, брали на себя. Так это было с Галькой Губахой, которая, чтобы привлечь Антона, попробовала соблазнить его угощением. Но об этом не хотелось и вспоминать. И он ни о чем не помнил сейчас и ни о чем не думал, кроме одного: что он пошел в кино с Мариной, с настоящей, хорошей девочкой, и она пошла с ним, и, чтобы покончить с расчетами, они, смеясь, выпили в буфете по порции томатного сока.
  
  И все было хорошо, и настроение было хорошее, и Антон уже заметил понимающий взгляд Жени Барской. Девчонки такой народ - пройдешься с кем-то без всякой мысли, а они уже шушукаются и посылают вслед ехидные улыбочки. Вредный народ и недоброжелательный. Но Антону сейчас не было до Жени никакого дела, - они вместе с Мариной смотрели картину "Сельский врач" и вместе вышли из кино.
  
  - Ну как? - спросила Марина.
  
  - Ничего.
  
  - Как "ничего"? - удивилась Марина. - Такие люди! Настоящие русские люди!
  
  - Кино! - небрежно бросил Антон.
  
  - Что значит "кино"? - загорячилась Марина, - А в жизни разве таких нет? И почему ребята бывают так настроены? Идеал: ха-ха! Мечта: ха-ха! Книги: ха-ха! Нет, правда, почему появилось столько стиляг, что прямо противно смотреть?
  
  Марина была не из тех девочек, которые тараторят, выпуская тысячу слов в секунду, но и не из тех, которые требуют, чтобы их забавляли. А с Антоном она вообще чувствовала себя очень свободно и продолжала говорить то, что думала, что хотелось сказать - о книгах, о Горьком, о том портрете его, на котором он точно хочет вынуть сердце свое, подобно Данко, и дать людям.
  
  Антон не знал, не помнил этого портрета, а когда припомнил, то почувствовал, что не понял его. Для него это было просто изображение, и оно ничего не сказало его сердцу. Он смущенно молчал, и Марина наконец заметила это. Разговор прервался, и наступило то многозначительное молчание, из которого рождается либо отчуждение, либо близость. Они подходили к Горбатому мосту, прошли вдоль решетки детского парка имени Павлика Морозова и свернули туда. Свернули как-то само собой и само собой сели на лавочку. Теперь молчала и Марина, это была ее первая прогулка наедине с мальчиком, при луне, которая здесь, вдали от фонарей, по-настоящему, как луна, светила из-за кружева ветвей, только-только начинающих одеваться в весеннюю зелень.
  
  - А ты что больше любишь: весну или осень? - спросила она.
  
  - Я?.. - неопределенно пожал плечами Антон. - Но знаю.
  
  - То есть как не знаешь? Тебе что?.. Все равно? - Глаза Марины сверкнули лукавством.
  
  - Почему "все равно"?.. - смутился Антон. - А так как-то.
  
  - А я почему-то люблю осень.
  
  В лесу меня все привлекает -
  Шорохи, груздя хруст,
  А мысли вдруг наполняют
  Какой-то восторг и грусть.
  Красиво в лесу осеннем...
  Так часто тянет туда
  Бродить и бродить бесцельно,
  Идти, не зная куда.
  
  - Чьи это? - спросил Антон.
  
  - А как ты думаешь? - Марина рассмеялась. - Мои.
  
  Антон ничего не ответил и помрачнел.
  
  - Почему ты такой невеселый? И почему ты со всеми как ежик? Почему ты не вступаешь в комсомол?
  
  - А кто меня туда примет? - глухо ответил Антон. - И нельзя меня туда принимать.
  
  - Ну, какие ты глупости говоришь! Почему нельзя? Ты какой-то чудной, стараешься показать себя хуже, чем ты есть. Я тебе уже говорила это. Помнишь?
  
  - Да разве я могу этого не помнить? - горько сказал Антон. - Только на самом деле все наоборот, Марина!
  
  Марина вспомнила Сережку Пронина, его сильные, нахальные руки и тот противный поцелуй, почти на виду у всех. А этот - сдержанный, не навязчивый, даже какой-то понурый, потупившийся, сидит и молчит. А считается хулиганом! Вот он полез в карман, вынул папиросу и нервно стал ее мять. Марина посмотрела на него, на папиросу и вдруг почувствовала какое-то свое право: она взяла из рук Антона папиросу и разорвала ее.
  
  - Ладно?
  
  - Ладно! - кивнул Антон. Потом вынул всю начну и подал Марине.
  
  Марина разорвала эту пачку пополам и бросила ее куда-то назад, за лавочку.
  
  - Да! Только все наоборот, Марина! - глубоко вздохнул Антон. - Как бы мне самому хотелось казаться лучше, чем я есть! Но ведь не спрячешься. Люди раскусят.
  
  Марина не понимала такого самоунижения, но оно ей нравилось, оно только подтверждало ее мнение об Антоне: разве может подлинно плохой человек так стыдиться своих маленьких, в конце концов, недостатков?
  
  - Ну, пусть! Хорошо! - сказала она. - Но ведь люди не рождаются хорошими. Они воспитываются.
  
  Антон вдруг резко я решительно выпрямился.
  
  - Наоборот! Люди рождаются хорошими, а потом портятся.
  
  - Так это какая хорошесть? - возразила Марина. - Это - детство! Хороший тот, кто сознательно хороший!
  
  - А может быть, тоже наоборот? - с еще большей горячностью спросил Антон. - Сознательно хорошим каждый может стать, если себя заставлять и следить за каждым шагом. А если не уследишь? Хороший тот, кто от души хороший, сам! А кто настраивает себя...
  
  - Так что? Не нужно и настраивать?
  
  - Нет, почему? - Антон пожал плечами и, снова ссутулившись, замолчал.
  
  И Марине вдруг стало жалко его.
  
  - Тебе, очевидно, очень трудно жить, Антон? - тихо спросила она:
  
  - А жить, очевидно, вообще трудно! - не поднимая головы, ответил Антон.
  
  - Что у тебя? - Марина положила руку на его рукав.
  
  Этот жест потряс Антона, все загорелось в ней, и заговорила, кажется, каждая жилочка. Он глянул на эти пальчики - маленькие-маленькие, тоненькие-тоненькие - и готов был разреветься, разрыдаться и все рассказать. По разве это возможно! Это значит - потерять все и сразу! Как можно?
  
  Он взял себя в руки и неопределенно ответил:
  
  - Так... Дома!
  
  - Я немного слышала, - сказала Марина. - Это, вероятно, очень тяжело. Я не знаю... Я не испытала. У нас, дома благополучно. У меня хорошие бутя и мутя... Прости! Это я папу с мамой так называю,
  
  - А у меня... - Антон махнул рукой и отвернулся.
  
  - А ты расскажи, легче будет! - опять тронув его на рукав, тихо проговорила Марина.
  
  Антон воодушевился, он рад был тому, что хотя бы эту тяжесть он действительно сбросит со своей души... Он рассказал о своей поездке в Ростов, о встрече с отцом, о подслушанном ночном разговоре и своих думах на буфере вагона и только о слезах умолчал, но зато, взглянув на Марину, увидел, что она плачет. И он вдруг почувствовал, что это самый родной, самый близкий для него человек, но... И опять это проклятое "но"!
  
  И все-таки хорошо! И луна, такая большая и круглая! Тепло, тишина и даже покой. Хорошо! Антон и не предполагал никогда, что может быть так хорошо на душе. Точно ничего не было. Ничего, ничего!
  
  Так и остался этот вечер в его душе один-единственный, как святыня. И когда они расставались, Антон глухо, но в то же время с какой-то торжественностью сказал:
  
  - Марина! Я никогда ни с кем так не говорил! Ты такая хорошая!
  
  - Ну какая я хорошая? - смутилась Марина. - Я вот в десятый класс перехожу, а не знаю, кем буду. И то интересно, и то интересно, а решить не могу.
  
  - Решишь и будешь, - с той же торжественностью сказал ей Антон. - Ты - не я!.. Можно тебя попросить, Марина?
  
  - Можно! - поддаваясь его торжественности, тихо ответила Марина.
  
  - Подари мне свою карточку. Хорошо?
  
  - Хорошо.
  
  - А знаешь что? Приходи к нам телевизор смотреть! - оживился Антон. - Как-нибудь. А? - добавил он уже нерешительно,
  
  - Хорошо. Приду! - твердо сказала Марина и твердо знала, что придет.
  
  И пришла и принесла спою фотокарточку. И, заглянув на ее оборотную сторону, Антон прочитал: "Где память есть, там слов не нужно".
  
  И вот они сидят рядом и смотрят по телевизору новую заграничную картину, а сзади сидит мама и улыбается, и так все хорошо и спокойно. И тогда в передней раздается звонок.
  
  Нина Павловна сделала движение, чтобы пойти и открыть дверь, но Антон быстро вскочил и совершенно для него новый, ласковым жестом тронул руку матери:
  
  - Сиди. Я открою.
  
  Это было очень трогательно. Пустяк: легкое прикосновение и тон! Нина Павловна уже не помнила того времени, когда сын говорил с ней так. От мальчика особой ласки не дождешься, да и не надо - на то мальчик! Но простой человеческий тон, тон дружбы и доверия - что ей еще нужно? Обрадованная, Нина Павловна осталась спокойно сидеть и смотреть, что происходит на экране телевизора.
  
  Антону тоже не терпелось посмотреть, что будет дальше с героями фильма, он, быстро щелкнув замком, распахнул дверь и остановился как вкопанный: перед ним стояли Вадик и Генка. И что-то в улыбке одного и колючем взгляде другого было такое, от чего Антон еще больше оторопел и сжался.
  
  - Ну, вот и он! - сказал Вадик. - Подожди-ка минутку.
  
  - Мне нельзя. У нас гости. Мне нельзя.
  
  Антон услышал свой голос и чувствовал, что звучит он растерянно, и видел, как недобро усмехнулся Генка Лызлов. Антон вышел на лестницу и, прикрывая дверь спиною, прошептал:
  
  - Я потом приду. Сейчас нельзя.
  
  - Приходи в воскресенье в семь вечера туда же, на Девичку, - коротко, по-деловому сказал Вадик.
  
  - Туда же?.. - ссохшимися губами переспросил Антон.
  
  "Туда же... За тем же... - быстро, как в вихре, неслось у него в голове. - Значит, за тем же! Значит, опять!"
  
  Он молчал, оглушенный этим вихрем мыслей, и не знал, что ответить.
  
  - Не знаю... Мне некогда.
  
  - Трусишь? - со своей нехорошей улыбочкой спросил Вадик.
  
  - Да нет, ребята! Что вы? - прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, быстро заговорил Антон. - Зачем? Я не трушу. А только... Нет, ребята! А может, не стоит? А? Ведь попадемся!
  
  - Значит, трусишь! - не спуская с него своих колючих глаз, бросил Генка.
  
  - Нет, нет! Я не боюсь! А только...
  
  Он запнулся, не зная, как выразить то, что он хотел им сказать, а они поняли все и без слов.
  
  - Значит, в воскресенье, в семь! - жестко, но все же пытаясь сохранить на своем лице тень дружеской улыбки, подтвердил Вадик.
  
  Антон хотел сказать, что нет, он все равно не придет, что лучше не ездить и им, но... Но в это время на переносье Генки Лызлова угрожающе сошлись брови, и он, как никогда угрожающе, сказал:
  
  - Не выйдешь - на нож станешь!..
  
  Много позже Антону пришлось столкнуться с человеком, который напомнил ему этот страшный и, может быть, решающий момент. Много позже этот человек рассказал ему свою историю, как затянула его такая же мертвая петля и как он решил вырваться из нее, вырваться хотя бы ценой жизни. Он рассказал, как бывшие дружки его тоже "поставили на нож" - затянули куда-то в темный угол и судили его за измену, как приставили к его горлу нож, как сделали этим ножом надрез по горлу и как он сказал тогда себе в эту последнюю минуту: "Ну что ж! Ну и умру! Ладно!" И, точно почувствовав эту непреклонную решимость чести, дружки дали ему по шее и отпустили. Все это рассказал потом Антону одни видавший виды человек, но это было много позже.
  
  А сейчас Антон увидел взгляд Генки Лызлова и испугался. А в это время за дверью послышались мамины шаги. Спорить было некогда и нельзя.
  
  - Хорошо! Хорошо! - сказал Антон, лишь бы они ушли, лишь бы отвязались. И, быстро юркнув обратно в переднюю, захлопнул за собою дверь,
  
  Да, это была мама.
  
  - Кто это, Тоник?
  
  - Ребята. Гулять звали, а я не пошел, - ответил Антон.
  
  - Вот и хорошо, сынок. Молодец! - проговорила Нина Павловна и поцеловала его.
  
  30
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Антон думал, что он действительно отговорился от своих дружков, отвяжутся и забудут. В школе у него кончились занятия и начинались экзамены, и он, решив наверстать упущенное, спокойно сидел и занимался, когда ему по телефону позвонил Вадик.
  
  - Значит, в воскресенье, в семь.
  
  - У меня экзамены, - ответил Антон.
  
  - Ха! Экзамены! - усмехнулся Вадик. - Ты просто трус!
  
  - Ну что ж! Пусть буду трус!
  
  - Смотри не пожалей! А по-товарищески знаешь, что тебе советую: брось-ка ты эту романтику разводить. Серьезно тебе говорю! Как друг!
  
  Но так мало было дружеского в этом совете "друга", что Антону после этого разговора ничего уже не шло в голову.
  
  Под предлогом, что ему нужно взять у Степы Орлова какую-то книгу, он пошел прогуляться и развеяться, ходил бесцельно, в неясной, но тяжелой тоске, и в тоске этой ноги сами собой привели его в знакомый переулок, к знакомому дому, возле которого недавно он прощался с Мариной. Тогда, при прощании, она назвала номер своей квартиры, и по этому номеру он нашел дверь, за которой живет Марина. Он постоял, поднес палец к звонку, но позвонить не решился и стал спускаться с лестницы, но потом вдруг вернулся, бегом через две ступени, с ходу, решительно нажал кнопку звонка. Послышались шаркающие шаги, открылась дверь, и Антон увидел женщину, удивительно похожую на Марину: те же тонкие надломленные брови, золотистые волосы и тот же свет в лице.
  
  - Марина дома? - сразу смутившись, спросил Антон.
  
  - Марина? Дома, - ответила женщина и повернулась в глубь квартиры. - Марина! К тебе!
  
  Марина вышла в домашнем халатике, и на ее лице, при виде Антона, вспыхнула смесь удивления и простодушной радости.
  
  - Антон! Вот хорошо. Проходи!
  
  Марина провела его в свою комнату и, тоже немного смутившись, сказала:
  
  - Вот мы тут и живем... с сестрой.
  
  Антон попробовал на ходу придумать, зачем он пришел: что-то он не понимает в алгебре, нужны статьи о Чехове... Но потом обнаружилось, что он даже не знает толком, какие вопросы у него есть по алгебре, и вообще показался Марине каким-то чудным.
  
  - Что у тебя? - спросила она сочувстве
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  нно.
  
  Антон молча махнул рукой.
  
  - Дома опять?.. А знаешь, мне твоя мама поправилась, - живо сказала Марина, - Она только грустная.
  
  - Это твоя тумбочка? - желая переменить разговор спросил Антон.
  
  - Да, моя, - ответила Марина. - А ты почему догадался?
  
  - Так, - пожал плечами Антон, но тут же добавил: - По Зое!
  
  - Да, я ее люблю! - проговорила Марина. - Я ее очень люблю! Я иногда закрою глаза и пытаюсь представить: пожертвовать собой!.. Не на словах, не с трибуны, а на самом деле!.. Ты смог бы?
  
  - А ты? - спросил Антон.
  
  - Не знаю!.. А в этом самое главное: на деле! По-моему, об этом часто говорят те, кто как раз не способен ни на какой подвиг.
  
  - Глядят вдоль, а живут поперек. Это правильно! - живо согласился Антон, вспомнив слова отца, сказанные там, в Ростове, на лавочке.
  
  - Слова и дела! - с таким же ответным оживлением продолжала Марина. - Вот я собираю... Только это, чур, секрет! Для тебя только. Ладно? Я собираю случаи, когда люди на деле, - ты понимаешь? - на дело показывают себя. Смотри!
  
  Она вынула из тумбочки свою заветную папку с серебряным тиснением и, перелистывая стопку газетных вырезок и каких-то своих заметок, повторила:
  
  - Смотри!
  
  - А это что? Стихи? - спросил Антон, заметив там же короткие строки стихотворений.
  
  - Ну это так, чепуха! - засмущалась Марина. - Ты смотри сюда: есть вот такие люди на свете... Ну, как бы это сказать? Ты на последней выставке был?.. Ну, на художественной выставке?
  
  - Нет.
  
  - Почему? Очень интересная выставка! Там есть один скульптурный портрет: камень, глыба, и из нее вырастает голова рабочего. Вот так и здесь: есть такие люди - из единого куска. Ты меня понял?
  
  Антон ее понял, но на лице его бродили, однако, такие смутные и непонятные ей тени, что Марина убрала свою папку и ни с того ни с сего указала на фотографию, приколотую кнопками над ее тумбочкой.
  
  - А это наша баскетбольная команда, прошлогодняя, девчачья. Мы тогда первое место по району заняли. Вот я. Вторая слева. Узнал?
  
  Зашла мама - "мутя", - вспомнил Антон, - и предложила чаю, но Антон отказался и, спохватившись, стал прощаться. Он быстро ушел, и Марина так и не могла ответить на вопрос мамы: зачем он приходил?
  
  А Антон шел полный, кажется, еще большего смятения, томившего его душу. "Слова и дела". Вот она какая!.. А он?.. Ну что же? Как же ему быть? Как поступить? На что решиться?
  
  И, словно нарочно, Антону бросилась в глаза табличка: "Народный суд такого-то участка". И зачем она попалась ему на глаза, эта случайная табличка? Антон зашел и попал в зал, где ожидали объявления приговора. На скамье подсудимых, под охраной двух милиционеров, сидели трое. Около дверей толпились и шушукались молодые парни, сверстники, а может быть, товарищи подсудимых. Через некоторое время судья объявил приговор, по статьям таким-то и таким-то подсудимые осуждаются на такие-то и такие-то сроки. И тогда один из подсудимых, с бычьими большими глазами и таким же бычьим лицом, обернулся в зал и крикнул:
  
  - Уберите Бобика!
  
  Антон понял, что это значит, понял, что Бобик - это кличка кого-то, кто за какие-то провинности должен быть убран, а приказ предназначен кому-то из тех парней, которые шушукались в коридоре.
  
  И тогда вспомнился Витька Крыса и рассказы, которыми он пичкал собравшихся вокруг него юнцов, вспомнилась и песня, которую он пел на вечеринке у Капы.
  
  ...Я буду безжалостно мстить...
  
  Только теперь дошел до Антона страшный смысл этой песни. Тут он действительно струсил и в воскресенье в семь был в условленном месте на Девичьем поле.
  
  По правде сказать, он думал, что все будет так же легко и опереточно, как прежде, но получилось все совсем иначе.
  
  На этот раз ехали поздно, под вечер, и Антону стоило большого труда оправдаться перед мамой в этой отлучке.
  
  Теперь с ними ехал сам Крыса и, увидев Антона, сказал:
  
  - Ну что, цыпленок, дрожишь? Только смотри: слегавишь - найдем где хочешь. У мамки под юбкой найдем! Это уж верней уголовного кодекса.
  
  Антон молча выслушал этот наказ, но ему теперь было все равно: все равно ничего не сделаешь и ничего не поправишь. И все его планы о новой жизни оказались пустыми. И тот вечер у памятника Павлику Морозову ушел куда-то, точно приснился, и Марина...
  
  Ах, если бы она знала!
  
  Но теперь это все в прошлом. Все равно! Антон даже не интересовался, куда они едут.
  
  Сели в метро, доехали до Комсомольской площади и, выйдя к Ярославскому вокзалу, услышали голос диктора:
  
  "Поезд до Загорска отправляется с третьего пути в двадцать часов девять минут. Остановки..."
  
  - Айда на Загорск! - скомандовал Крыса. Билетов, конечно, брать не стали и, смешавшись с густой и торопливой толпой разъезжающихся по дачам москвичей, направились к поездам.
  
  Когда они садились, поезд уже трогался, и у Антона мелькнула мысль - остаться! Пожалуй, он каким-то невольным движением выдал себя, - Пашка Елагин взял его за локоть и придержал. Поезд тронулся.
  
  Народу было много, и ребята остались на площадке. Антон стоял, наполовину высунувшись из открытой двери, и глядел на проносившуюся мимо него Москву. Прогромыхали стрелки, проплыло мимо старое круглое депо и замелькали окраины: бараки, крытые толем деревянные сараи с кирпичиками на крышах, чтобы ветром не сорвало, и новые большие дома, облицованные розовым камнем. Вдали из-за крыш и домов возвышались купола и шпили сельскохозяйственной выставки; а над ними висело почти по-летнему сухое и знойное солнце. Оно было уже совсем низко и, цепляясь за шпили, за фабричные трубы, за кромку далекого леса, склонялось к горизонту. Антон следил за ним глазами и рассчитывал, где оно сядет. Куда они ехали и зачем, об этом не думалось и не хотелось думать, просто хорошо было подставлять свое лицо ветру и чувствовать стремительное движение поезда. И не сразу Антон заметил, что рядом с ним, ухватившись за другой поручень, стоит девушка. Прищурившись, она тоже смотрела на солнце, ее тонкие волосы развевались на ветру, и на руке, державшейся за поручень, блестели золотые часы.
  
  Золотые часы!.. Антон вздрогнул от мысли, которая у него вспыхнула, как выстрел. Золотые часы!
  
  Антон отвернулся, чтобы не видеть ни девушки, ни ее часов, а потом вообще отошел от двери. Неужели уже привычка?
  
  Люди на остановках постепенно выходили, и ребята прошли в вагон, сели, и Антон заметил, как Крыса профессиональным взглядом присматривался к пассажирам. Мимо бежали дачные поселки, один за другим, почти сталкиваясь друг с другом. Потом они стали перемежаться лесами, а потом пошли леса... Поезд прогремел по мосту - в темноте сгущающегося вечера мелькнула речка, поросшая ольшаником, - и стал замедлять ход. Женщина, пожилая, одетая в серый хороший костюм, сняла с полки красивый чемоданчик и пошла к выходу. Чемоданчик был из желтой тисненой кожи, с солидными блестящими застежками. Крыса мигнул ребятам, и вслед за ним все они поднялись и вышли из вагона.
  
  Антон прочитал надпись на станционном павильоне: "Абрамцево".
  
  Абрамцево!.. Где-то здесь, по словам Степы Орлова, за сумрачным еловым лесом и за тихой рекою Ворей, находится музей, то самое имение Аксакова, куда неделю назад ребята всем классом ездили на экскурсию. Он тогда не поехал, поехал совсем в другое место, и вот теперь судьба все же привела его в Абрамцево... Размышления Антона прервал Вадик:
  
  - Пошли!
  
  Пошли. Женщина в сером костюме не спеша стала переходить через рельсы. Тогда вся компания прибавила шагу и обогнала ее. С противоположной платформы лесенка вела на узкую дорожку, дорожка - на мостик через глубокий, пахнущий черемухой овраг, и за мостиком начинался лес. Здесь дорожка двоилась: одна, более ясная и торная, шла прямо, а другая, почти незаметная, уходила налево. Крыса повел всю компанию прямо по торной дороге, с тем, чтобы потом, по своей тактике, резко повернув назад, окружить намеченную жертву.
  
  - Мы с ней здесь займемся, а ты оставайся там, - сказал Крыса Антону. - С поселка прикрывать будешь.
  
  Но расчеты грабителей оказались неверными. Повернув назад, они не встретили намеченной жертвы и только потом, в просветах между деревьями, заметили фигуру, шагающую по другой тропинке. Крыса немедленно повел свою шайку туда, наперерез медленно идущей женщине. Антона, оставшегося на торной дорожке прикрывать операцию, никто об этом не предупредил, и он стоял с захолодевшим сердцем и всматривался в темноту. Вокруг него толпились суровые, сумрачные ели, обступали его, теснили, тянулись к нему своими косматыми длинными лапами, словно задумали задушить его и не выпустить больше из своих объятий. И только кое-где сквозь мрачные толпы этих заговорщиков просвечивали малиновые краски зари, чистой и ясной, мирной и мечтательной.
  
  И тут, среди этой тишины и покоя, раздался крик, внезапный, как взрыв, и страшный, как зов смерти. Антон никогда не думал, что в человеческом голосе может быть заключено столько ужаса. Этот ужас, разметав тишину, наполнил собой все - и лес, и мечтающий в свете вечерней зари мир, и потрясенную душу Антона. Он понял все, закрыл руками уши, постоял в оцепенении секунду-две и побежал. Куда? Он не знал. Он натыкался на деревья, путался в кустарниках, падал в какие-то ямы, перепрыгивал через ручей, карабкался по крутому склону оврага, попал в грязь, потерял кепку и сзади себя все время слышал - нет, не тот, замолкнувший уже, хотя и с прежней силой звучащий в его душе крик, а громкие человеческие голоса, собачий лай, признаки того, что где-то и что-то совершалось.
  
  Овраг вывел Антона к реке. Он узнал: это та река, которую они проезжали перед Абрамцевом, - Воря! Вот мост! Его нужно перейти. Но вдруг здесь стоит часовой, или сторож, или влюбленная пара? Ведь мост - совершенно открытое место, а разве можно ему теперь идти по открытому месту?
  
  Как вор, - да нет, он теперь уже был не только вор, - Антон, пригибаясь, почти ползком, перебрался через мост и пошел по железнодорожной линии, готовый в любой момент свернуть и кубарем скатиться с высокой, крутой насыпи. Впереди маячил зеленый глаз светофора, своим мертвенным светом он освещал путь, отражаясь в накатанных рельсах, как звезда в пруду. Но ведь это тоже свет! А разве можно ему теперь показаться на свет?
  
  И, словно нарочно, вдали вспыхнуло непонятное зарево. Оно росло, разгоралось, и вдруг от горизонта засветилась какая-то струна, и потом брызнул свет, почти белый, слепящий глаза. И тут же от него побежали вниз тоже горящие полосы - рельсы. Провод и рельсы... Шел электропоезд. Он вынырнул из-за перевала и несся теперь на Антона, озаряя его всего с головы до пяток, и некуда было укрыться от него, и нельзя спрятаться.
  
  Антон добежал до мачты для подвешивания проводов и прижался, приник к ее железной решетке, прислушиваясь, как с грохотом мчится на него поезд. Он вспомнил вдруг Анну Каренину в ее предсмертном томлении, но это ему показалось таким страшным, что он еще сильнее вцепился в холодное железо мачты.
  
  Прогремел поезд, и опять все объяла тьма. И во тьме Антон шел, спотыкаясь о шпалы, шел опять к огням, которые светились впереди. Это была платформа, похожая на Абрамцево: кругом лес, а среди леса - платформа с надписью: "55 километр". На платформу Антон заходить не стал, боялся. В стороне, в кустах, он дождался поезда и потом сразу юркнул в вагон.
  
  Опять мелькали за окном платформы, входили и выходили люди. Они читали газеты, книги, смеялись, вели разговоры.
  
  Один, очевидно охотник, ехал с собакой, и среди сидевших рядом мужчин завязался разговор. Кто-то стал рассказывать, как он застрелил свою собаку и как она бегала, прыгала вокруг него перед этим, точно чувствовала, что ее ожидает. Тогда дремавший до этого старичок открыл глаза и спросил:
  
  - Ну и что? Застрелил?
  
  - Застрелил.
  
  - Ну, на это тоже сердце нужно иметь.
  
  По вагону прошел милиционер в малиновой фуражке. Медленным шагом он шествовал вдоль лавочек. Он ни на кого как будто бы не смотрел, но именно это показалось Антону особенно подозрительным.
  
  "Ищут!" - пронеслось у него в голове.
  
  Антон весь сжался и приник к окну. Одним только уголком глаза он следил за милиционером и видел, как важно, не меняя шага, прошествовал он через весь вагон и ушел в следующий.
  
  А впереди, за окнами, загорались спасительные огни. Москва!
  
  31
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Как тесно! Кругом не то народ, не то сгрудились какие-то чемоданы... Да, чемоданы! Они давят и жмут, и нечем дышать, и некуда деться. Они громоздятся все выше и выше, вот-вот упадут, уже валятся, и тогда... Откуда их столько? Зачем?.. Антон выставляет вверх руки, пытаясь удержать падающую на него громаду, настоящую гору, потому что это, оказывается, не чемоданы, а камни, и эта гора навалилась на него всей грудой и дрожит как от землетрясения. Руки Антона немеют, пытаются все это удержать и не могут: все сразу рушится и несется на него с грохотом, сверкая огнями, разгораясь, раскаляясь и превращаясь в пылающий шар, ослепительный, как золотые часики. А кругом крики и лай собак. Да нет. Каких собак? Это одна собака, большая и красивая, как серый волк, на котором по глухому еловому лесу скачет Иван-царевич с прижавшейся к нему царевной. Собака лает и прыгает вокруг Антона и пытается лизнуть его в самые губы, а он поднимает ружье и целится в нее. И тогда какие-то чудища обступают его и охватывают своими длинными и мохнатыми, точно еловые сучья, лапами и жмут, жмут, жмут, и сдирают с него кепку, и опять уже нечем дышать, и Антон совсем задыхается, всеми силами старается сбросить со своих плеч вцепившиеся в них лапищи и, обессилев от страха, кричит:
  
  - Не хочу! Не надо! Не хочу!
  
  Но лапы продолжают держать его за плечи и начинают трясти.
  
  - Тоник! Сыночка! Ты что?
  
  Антон открывает глаза и видит склоненное над собой лицо матери. Чтобы проверить себя, он напряженно всматривается и убеждается - да, мама! Но он тут же вспоминает обо всем и закрывает глаза.
  
  - Страшный сон приснился! - говорит он, делая вид, что хочет спать.
  
  На самой деле он лежал до самого утра почти без сна, весь расслабленный и обессиленный, точно избитый. Он дождался, когда отправился на работу Яков Борисович, и только после этого решил проявить признаки жизни. И тогда к нему подошла Нина Павловна.
  
  - Антон! Почему у тебя брюки в глине?
  
  Антон посмотрел на нее долгим, мучительным взглядом и вдруг быстро-быстро, рывком поднялся.
  
  - Не спрашивай, мама!
  
  - Как же не опрашивать? Тоник! В чем дело?
  
  Теперь Антон взял ее за плечи и, глядя в глаза, сказал:
  
  - Мама! Я повторяю, ничего у меня не спрашивай. Ничего! И никого ко мне не пускай. И больше за меня не бойся!
  
  Нина Павловна тоже всмотрелась в глаза сыну, в самую глубину их, и поняла: это очень серьезно. Никогда она не видела у него такого осмысленного взгляда и не слышала такого тона, как в эту минуту. И она почувствовала: натянулась какая-то душевная струна, натянулась до крайности, и если она пережмет, все лопнет и превратится бог знает во что.
  
  - Хорошо! - проговорила она тихо, почти шепотом.
  
  Нина Павловна не знала - самообман это, или желание успокоения, или действительно у ее сына произошел перелом, но она не могла не видеть, что Антон стал совсем другим - спокойным и послушным.
  
  Он сел за книги, почти не отрываясь готовился к очередному экзамену. Теперь уже Нина Павловна посылала его погулять вечером, хоть на полчасика, по Антон упорно отказывался, а выйдя по необходимым делам, очень скоро возвращался домой. У Вадика он по-прежнему не бывал, и даже бабушка, заглянув в отсутствие Якова Борисовича проведать их, попеняла, что внучек ее совсем забыл. Антон сделал попытку улыбнуться, но промолчал, а когда он вышел, бабушка спросила:
  
  - Что это он стал какой-то сумной?
  
  - Занимается много, - ответила Нина Павловна. - Целыми днями.
  
  - Ну, слава богу! - сказала бабушка, - За ум взялся!
  
  Нина Павловна не хотела делиться с ней своими сомнениями и муками, чтобы не расстраивать, да и чем старуха может ей помочь? Нина Павловна замечала и рассеянность, и грусть, и задумчивый взгляд Антона, и то, что сын мало ест и очень много курит.
  
  - Послушай, Тоник! Тебе ведь пачки не хватает на день. Это же страшно вредно!
  
  - Ну и что?
  
  - Это сушит мозг.
  
  - Ну и что?
  
  - Ты вот и ночью перестал спать. Это все от куренья.
  
  - Ну! От куренья! - чуть заметно усмехнулся Антон. - А правда, говорят, если принять несколько таблеток люминала, можно уснуть и не проснуться?
  
  - А зачем тебе это? И вообще, что с тобой, Тоник?
  
  - Так, мама. Думаю.
  
  - О чем?
  
  - О жизни.
  
  - Что? Что ты думаешь? - Нина Павловна сделала еще одну попытку вызвать сына на откровенный разговор. - Тоник! Ведь я - мать. А мать - это друг, и судья, и советчик, и, может быть... спаситель.
  
  Антон метнул на нее короткий взгляд, но тут же отвел глаза.
  
  - Не много ли?.. Бывают, по-моему, вещи, от которых никто не может спасти.
  
  - Ты о чем? Тоник!
  
  - Да просто так. Вообще!
  
  - Тоник! Может, тебя отколотили?
  
  - Ну! Кто меня может отколотить?
  
  - Может, с Мариной поссорился?
  
  - С Мариной?.. - Антон помедлил немного и сказал: - Да, поссорился.
  
  - Почему, Тоник? Она чудесная девушка.
  
  - Нет, мама! Мы с ней совсем разные люди!
  
  Нине Павловне показалось, что именно здесь и может лежать причина дурного настроения сына.
  
  - Почему? Ну что за трагедия в таком возрасте? - спросила она.
  
  - А разве обо всем можно говорить, мама?
  
  Антон очень грустно посмотрел на нее, так грустно, что у Нины Павловны защемило сердце. Может быть, что-то произошло, что-то было и оборвалось?.. Марина была первым увлечением Антона, в этом Нина Павловна была совершенно убеждена, а в таких случаях все бывает так сложно и тонко, и слишком далеко залезать в душу тогда, пожалуй, не следует.
  
  А Антон действительно поссорился с Мариной. Он вообще не представлял, как он может встретиться с нею теперь, после этого . Ведь она - настоящая девушка.
  
  Шли экзамены, расписание в их классах не совпадало, и Антон долго с Мариной не встречался. Один раз она позвонила по телефону, но Антон говорил с ней очень коротко и сухо. Марину, видимо, эта холодность обидела, и она повесила трубку. Потом он увидел ее в школе, он спускался по лестнице с четвертого этажа. Марина поднималась вверх. Он сделал вид, что не заметил ее, и через третий этаж прошел другим ходом.
  
  Наконец они совершенно случайно столкнулись на улице. Антон успел к тому времени провалиться по математике, и Марина об этом уже знала. Забыв все свои недоумения, она участливо обратилась к нему:
  
  - У тебя что, плохо?
  
  - Ну, плохо!.. - неприветливо ответил Антон. - А тебе что?
  
  Марина оторопела.
  
  - Какой ты злой!
  
  - Ну и что? - еще грубее ответил Антон. - Да и какое тебе до меня дело? Хватай свои пятерочки, а мы уж так. Уж как-нибудь...
  
  Из недоумения вырастала обида.
  
  - Ну, дело твое!.. - повторила Марина. - Я думала...
  
  - Мало ли что ты думала! Я тебе наговорил там, в парке... Всякой всячины наговорил, что было и чего не было, а ты и подумала. Тебе просто жалко стало меня, вот ты и вообразила. А я... Не нуждаюсь я в твоей жалости! И ни в чьей жалости не нуждаюсь! Ни в чьей!..
  
  Последние слова Антон уже выкрикнул вслед Марине, потому что она молча повернулась и пошла, постукивая каблучками, высоко неся свою золотистую голову, и ему вдруг стало страшно и одиноко. На самом деле ему так хотелось, чтобы его кто-то пожалел, кто-то понял, и посочувствовал, и сказал доброе слово. Он так хорошо помнил, что Марина поняла его и посочувствовала, сказала хорошее, доброе слово там, в парке, и, может быть, поняла бы она его
  Романы про Оборотней
  Библиотека любовного фэнтези на литературной платформе Litnet. Читай книги онлайн!
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  и теперь, если бы он окликнул ее и рассказал все, и не ушла бы от него, и он не остался бы один здесь, на краю тротуара. Но он тут же решил: так и надо! Он и должен остаться один!
  
  Решил и не окликнул Марину.
  
  Антон вздрогнул: возле него, у самого тротуара, прошелестев шинами об асфальт, резко затормозила машина, и у нее тут же распахнулась дверца. У Антона сжалось сердце, и он быстро отскочил в сторону.
  
  - Какой же вы нервный, молодой человек! - смеясь, сказала молодая женщина, вышедшая из машины.
  
  Но Антон не смутился, а скорее обрадовался. Только теперь он вспомнил одну итальянскую кинокартину, в которой подъезжает машина, распахивается дверца, в нее быстро заталкивают жертву, и все: по улице несется машина, такая же, как все, как тысячи.
  
  Другой раз Антон испугался, услышав за спиной топот ног. Оказалось - мальчишки, гоняются друг за другом.
  
  Страх!
  
  Он особенно усилился, когда приехала встревоженная бабушка и сказала, что арестовали Вадика. Теперь все! Теперь уж совесть умолкла, теперь душу захватывал страх и заглушал все.
  
  Хоть бы прошло! Хоть бы прошло! Больше никогда и ничего! Только бы прошло, миновало!
  
  ...Вот Антон смотрит в окно и видит, что напротив стоит милицейская машина, густо-синяя с красным околышем, и у него опять похолодело сердце. Что ей тут нужно? Когда она подошла? Может быть, сейчас по лестнице уже поднимаются они и вот-вот раздастся звонок? Но звонка нет, и, выглянув снопа в окно, Антон видит, что машина исчезла.
  
  ...Вот он остался дома один, сидит за книгами, готовится к последнему экзамену. И вдруг - звонок! Они . И мамы нет! Как же без мамы?.. Антон разувается и босиком крадется к двери, прижимается к ней ухом и слышит: там кто-то есть! Стоит! Дышит! Антон тоже стоит, но не дышит, старается не дышать. Проходит минута, другая, и тот, кто за дверью, уходит. Антон слышит его шаги по лестнице. Ушел!
  
  ...Антон приходит домой, и мама сообщает:
  
  - Тоник, тебя спрашивали.
  
  - Кто?
  
  - Не знаю. Он не сказал. Какой-то молодой человек в плаще.
  
  - Парень?
  
  - Нет, уже взрослый. Он сказал, что зайдет еще.
  
  Когда наконец кончились экзамены, Антон встретил Женю Барскую, и она сказала ему, что Марина на следующее утро уезжает в пионерский лагерь. Зачем она сказала? Может быть, проводить? Нет, нет! Пусть едет! Поскорее пусть едет! И ему нужно ехать. Мама собирается к переезду на дачу, но что значат дача? Это совсем рядом, почти Москва, а ему нужно ехать куда-то далеко-далеко, может быть, бежать. Куда бежать? Как?
  
  Антон слышит по радио очередной очерк о целинных землях, о трудностях и радостях, о трудах и победах.
  
  Вьется дорога длинная,
  Здравствуй земля целинная...
  
  Антон идет в райком комсомола, он хочет ехать на целинные земли, он согласен на все, он не боится никаких трудностей, он... У него берут заявление, ему предлагают заполнить анкету и говорят: ждите ответа. Он ждет, он считает дни, он начинает собирать вещи...
  
  А между тем, точно моток ниток, запутанный и перепутанный, где-то терпеливо разматывалась и разматывалась ниточка, обнаруживались концы, и она вела за собой чью-то пытливую мысль, чей-то пристальный и неотступный взгляд.
  
  Человек, творя зло, оставляет следы - отпечатки своих ног на земле, отпечатки рук на вещах, потерянную кепку, портсигар, выпавший в пылу борьбы, оторванную пуговицу... Борьба со смертью, которая в течение многих дней шла на больничной койке, кончается победой жизни, врач разрешает потерпевшей говорить, и все становится значительно яснее. Остается проверить то-то и то-то, и - вот оно! - идет возмездие. Начиналось все с шутки, с детской игры и было сначала игрой, шалостью, озорством, потом разнузданностью, хулиганством, глупым бахвальством, - я все могу, и мне все нипочем! - а, наливаясь и развиваясь, приводит к тому, что человек перестает быть человеком. И тогда приходит возмездие.
  
  К Антону возмездие пришло, когда он мирно спал.
  
  Ночью раздался в передней звонок, и мама, шлепая туфлями, пошла отпирать дверь. Когда они , вошли, Антон уже одевался, он все понял.
  
  - Тоник! - с ужасом смотрела на него мама.
  
  - Ну?.. Что я говорил тебе? - сказал появившийся в дверях Яков Борисович, - Какой негодяй вырос!
  
  32
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Все сразу рушилось. Все! Ни сына, ни мужа.
  
  Когда увели Антона, Нина Павловна без сил упала на диван. Мыслей не было. Было ощущение бездны, поглотившей весь мир. И из этой бездны раздался вдруг голос:
  
  - Что ты со мной сделала?
  
  Нина Павловна сначала не поняла, кто это говорит, потом открыла глаза и увидела Якова Борисовича. Он стоял над нею в своей нарядной пижаме и с негодованием смотрел на жену.
  
  - Ты понимаешь, что ты со мной сделала? Ну разве теперь могут утвердить мое назначение?
  
  Какое назначение? Ах, да!.. Недавно Яков Борисович пришел с довольной и многозначительной улыбкой.
  
  - Ну, я, кажется, в чины пошел. Сегодня был один "высоковольтный" звонок - метят меня в начальники главка.
  
  Нина Павловна вспомнила все это и все поняла. И тут же в памяти всплыли слова, которыми он только что напутствовал Антона: "Какой негодяй вырос!" Нина Павловна быстро поднялась с дивана и смерила взглядом стоящего перед ней человека. Он был, как всегда: крепкий, красивый, мужественный, и глаза его горели неподдельным огнем возмущения.
  
  Ни слова не сказав, Нина Павловна еще раз смерила взглядом стоящего перед ней человека и ушла в освободившуюся теперь комнату Антона.
  
  И думала она теперь только о сыне. Сначала она надеялась, что все это - недоразумение, страшный сон, который приснился ей в тяжелую, полную кошмарами ночь, но когда она побывала в милиции и узнала, в чем обвиняется Антон, Нина Павловна совсем растерялась. Как идет жизнь! Было время, когда она казалась сплошным розовым туманом, и даже трудности, которые встречались в ней, казались случайностями и перешагивались, словно дверной порог. Даже неудачный первый брак и последующие годы одиночества ощущались Ниной Павловной как те же пороги, через которые нужно шагать, чтобы жить дальше. Но насколько, оказывается, трудно жить, когда возникают вопросы, и раздирают тебя, и обступают со всех сторон: человек начинает думать - так ли я жил? Теперь нужно было многое для того, чтобы жить, и без этого уже нельзя было жить.
  
  А понять все очень трудно. Ведь разбираться сейчас приходилось одной. На бабушку случившееся несчастье подействовало так, что говорить с ней о всех этих вопросах не было никакой возможности, - она очень ослабла, одряхлела, много плакала и вздыхала.
  
  - Грехи!
  
  С каким бы удовольствием Нина Павловна послушала сейчас колкие нотации брата Романа, но он был далеко, и письмо, которое он наконец прислал, никаких нотаций не содержало. Наоборот, оно было очень теплое, с участливой припиской Лизы и немного грустное.
  
  "Это, конечно, несчастье для всех - и для него, и для тебя, и для всех нас. Недорабатываем мы чего-то! Ох как недорабатываем!"
  
  Но за видимой мягкостью тона Нина Павловна слышала упреки, которые бросал ей Роман раньше: "Неправда жизни! Фальшь! А жизненная неправда разлагает, она растлевает душу".
  
  Но сейчас Роман спрашивал, чем он может помочь сестре в таком тяжелом ее положении, и обещал, если нужно, приехать и помочь. Работай, Роман, делай свое главное, большое дело, а уж мы тут как-нибудь.
  
  Советоваться с Яковом Борисовичем никак не хотелось, и он тоже молчал, зато неожиданно, совсем неожиданно приехал первый муж. О случившемся ему написала, оказывается, бабушка, и он бросил все, пошел даже на размолвку с женой и приехал. Нина Павловна была очень тронута этим, и они пережили несколько теплых минут, грустных, но по-человечески теплых.
  
  Пусть лицо дорогого когда-то человека перепахано морщинами - ранними что-то морщинами! Пусть и она, конечно, не та, другая, пусть легла между ними непроходимая уже грань, но что было, то было: и радость, и счастье, я высокий трепет души, чистый до звона, и внешняя полнота жизни, и солнце! И не хотелось уже ни вспоминать того, что произошло впоследствии, ни сводить запоздалых счетов, просто было бесконечно жаль ту промелькнувшую пору, и звенящую чистоту души, и чувство, которое не вернется, но которое было и которое они не сумели сберечь.
  
  Теперь эти близкие когда-то люди говорили уже не о себе, они говорили о сыне, о всех последующих, поздних ошибках, но за всем этим стояло сознание той, первой, большой и, может быть, самой главной ошибки - ошибки в любви. А очевидно, это совсем не так просто - любить. Нужно уметь любить, а любя, мучаясь и ошибаясь, нельзя забывать о ребенке, которого принесла любовь. Но что значат теперь эти думы, это - лирика!
  
  За лирикой пошла проза - адвокат и деньги, много других практических вопросов, и бывшие супруги расстались - дороги у них все-таки были разные.
  
  А потом раздается нерешительный звонок, и в дверях появляется Прасковья Петровна.
  
  - Я, может быть, не вовремя?
  
  - Что вы, Прасковья Петровна! Голубушка!
  
  - Я к вам как мать к матери, как человек... и как учительница!
  
  Они обнялись и заплакали, и то, что вспомнили они и вместе пережили в эту минуту, было важнее всех бесед в разговоров.
  
  - Я не нахожу себе места, - сказала наконец Прасковья Петровна, когда пришла пора бесед и разговоров. - Ведь я тоже что-то недоделала, что-то недоглядела. Правда, пришел он ко мне на изломе. Чего я за несколько месяцев могла добиться? А что-то могла! Должна была сделать, а не сумела... Упустили мы с вами мальчишку...
  
  А вот приходит письмо-треуголочка. Антона перевели в тюрьму, и он оттуда пишет свое первое письмо: "Мама! Ты не расстраивайся, старайся обо мне забыть, так как я совершил нехорошие дела. Мама, если ты придешь на суд, то не плачь, меня нечего жалеть. Я сам до этого дошел и сам должен отвечать за все. Мама! Если судьи меня на суде поймут, я стану честным человеком, а если не поймут, то мы с тобой больше не увидимся".
  
  А потом, очевидно после больших колебаний, было приписано: "Звонила ли тебе Марина?"
  
  Охватив голову руками, Нина Павловна ходит по комнате, как в клетке. Она только теперь поняла, что самое дорогое, единственное, что дала ей жизнь, - это Тоник, сын, какой бы он ни был. И в том, что произошло, во всей этом ужасе виноват не он.
  
  "Нет, нет! Виновата я! Я! Для чего я жила? Для кого я жила? Это расплата за мою жизнь, это расплата за мое отношение к сыну. Это расплата!"
  
  Бессонные ночи и полные тревожных хлопот дни. В этих хлопотах приходилось встречаться с другими родителями, товарищами по несчастью - хлопотали вместе, думали вместе, плакали вместе и расставались хорошими знакомыми и даже друзьями, спаянными единством забот и дум.
  
  С фамилией Валовой у Нины Павловны связаны были очень неприятные воспоминания. Это он, Валовой, приходил тогда в таком отвратительном виде, это именно его Антон пошел провожать, бросив праздничный обед, а она выслеживала их, прячась за уступами домов. И куда они пошли тогда и о чем толковали, и не с этого ли все началось? Одним словом, Валового Нина Павловна считала одним из развратителей ее Тоника и к его матери заочно чувствовала самую глубокую неприязнь.
  
  С такой неприязнью она и поздоровалась с нею, когда та, остановившись в дверях, назвала свою фамилию. Это была женщина с энергичным, скуластым лицом и таким же энергичным прищуром глаз. Одета она была в строгое темно-синее платье с белым кружевным воротничком.
  
  "На учительницу похожа!" - подумала Нина Павловна.
  
  А Серафима Андреевна и в самом деле была учительница в школе рабочей молодежи. Она, в свою очередь, считала Антона Шелестова совратителем своего Олега, а потому разговор у них сначала не клеился, но потом наладился и затянулся до поздней ночи. Горе сближает!
  
  И в этом разговоре Серафима Андреевна сказала, что делом их ребят заинтересовался какой-то не то корреспондент, не то писатель и ходит по домам и что-то выспрашивает и беседует со всеми родителями.
  
  - Вот это я не люблю, всех этих фельетонщиков, - сказала Нина Павловна. - Лезут в чужую жизнь, копаются, а потом что-нибудь переврут и ославят на весь мир! И что ему надо?.. Не люблю!
  
  Поэтому она довольно холодно ответила, когда раздался телефонный звонок и кто-то, назвавшись писателем Шанским, попросил разрешения зайти и поговорить о заинтересовавшем его деле группы подростков. И, точно предчувствуя или зная наперед ее сомнения, голос в трубке мягко сказал:
  
  - Вы не беспокойтесь. Это не корреспондентский налет, не погоня за эффектными происшествиями, это желание понять и разобраться. По-моему, это наше общее желание!
  
  Нина Павловна замялась. Фамилию Шанского она слышала, хотя книг его, кажется, не читала. К тому же голос и тон, которым говорил писатель, чем-то подкупил ее, и отказать она не решилась.
  
  Это смутное впечатление подтвердилось, когда писатель пришел и поздоровался и еще раз извинился - скромный, немного застенчивый и даже как будто бы флегматичный. Так же застенчиво и флегматично, несколько сбивчиво он еще раз объяснил цель своего посещения, и Нине Павловне показалось сначала, что он сам не знает, что ему надо. Но это только показалось, потому что когда завязался разговор, то в спокойном, внимательном взгляде писателя вдруг зажегся, наоборот, очень беспокойный огонек, зажегся и, разгораясь с каждой фразой, с каждым новым вопросом, уже не потухал, превращаясь в огонь большого и ненасытного интереса, - не было, кажется, вопроса и не было стороны жизни, которая не интересовала бы этого дотошного человека, хотя порой, казалось, они не имели никакого отношения к происшествию с Антоном. А то вдруг он сам бросит какое-нибудь замечание или разразится целой тирадой, и тогда окажется, что он совсем не флегматик, а очень горячий, чересчур, может быть, горячий человек, болеющий о трудных и нерешенных вопросах.
  
  И Нина Павловна сама удивлялась потом, как могла она колебаться? Как можно было остерегаться того, кто по самому назначению своему является другом людей? Почему не подумать вместе о том, о чем в одиночку думаешь и день и ночь, чем сама мучаешься и болеешь? Захотелось поделиться с ним, и посоветоваться, и излить душу, и они просидели и проговорили целый вечер, и Нина Павловна, не таясь, рассказала ему всю свою жизнь.
  
  33
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  С большими сомнениями и внутренним трепетом приступил писатель Шанский к этой своей новой теме.
  
  Возникла она как будто бы неожиданно, из откровенного письма-исповеди, которое ему случайно пришлось прочитать в одной редакции. Писал человек, который, пройдя через большие ошибки и скамью подсудимых, попал в Воркуту в заключение, строил там шахту, добывал уголь, а потом за свой честный труд был амнистирован. Но, получив свободу, по собственной воле остался жить в Воркуте. И вот, много передумав и перечувствовав, он написал письмо, большое письмо на нескольких страницах о всей своей жизни и ошибках своих и прислал в редакцию с просьбой напечатать - "чтобы другим было неповадно".
  
  Как электрический ток, потрясло писателя Шанского это письмо - настолько сложен был клубок проблем, которые переплетались здесь, и так интересен: "Вот тема!" Но, возникнув, она тут же испугала его: "Как можно? Такая тема! Да разве я сумею? Разве я смогу?" Больше года отмахивался он от нее, как от надоедливого комара, а она знай себе жужжит, и жужжит, и вьется вокруг, и не дает ни покоя, ни возможности заняться другим.
  
  И "дожужжала"! Она захватила его и уже больше не выпускала, она повела его в жизнь, в самые глубокие глубины ее, она ставила перед ним вопросы, которые вскипали и сталкивались, как атомы, и, сталкиваясь, порождали новые вопросы и неожиданную, не по возрасту энергию, на которую он даже не считал себя способным.
  
  Много споров и с друзьями и с самим собой пришлось выдержать при этом писателю Шанскому.
  
  - А зачем тебе это? - спрашивали его одни. - Неужели больше не о чем писать? Подумай только: сколько мусору ты наберешь себе в душу.
  
  - Мусору? Да, много! - соглашался писатель. - А что же с ним делать-то, если он есть? Лапки отряхивать? Белые перчатки надевать? Или глаза закрывать, как делают любители благополучия: как-нибудь куда-нибудь он денется, этот мусор, а я буду половики стелить. Нет! Только нерадивая хозяйка заметает мусор в угол и прикрывает веником. А настоящая хозяйка чистоплотна, соринки в доме не потерпит.
  
  - Но это не предмет искусства, - говорили другие. - Эта тема вне прекрасного. Вдохновлять может только величественное!
  
  - А ниспровержение низкого во имя величественного?
  
  - Но в этом можно утонуть.
  
  - Утонуть можно и в море, - отвечал писатель. - Если ты пловец, умей выплыть, а не ловить рыбку на прибрежной мели.
  
  И это был не простой каламбур, потому что надо было действительно плыть и выплыть, избежав "ничьей", подстерегающей писателя в обманчивых водах мелкотемья и мелкодумья. Это так страшно, когда есть все - и сюжет, и все достоинства, а книга может быть, может не быть, ничего от этого не изменится в жизни. А книга обязательно должна что-то менять, что-то ниспровергать и что она должна быть двигателем жизни и "решителем всех важных современных вопросов", как писал в свое время "неистовый Виссарион".
  
  "Отчаянная голова!" - подсмеивались над Шанским друзья-приятели, а отчаянная голова", оставшись одна, ходил по своей рабочей комнате и думал, ходил и час а два и думал, шел по улице и думал, ехал в метро и думал, сидел на собрании и думал, и никуда нельзя было ни уйти, ни уехать от этих дум, и ничего уже другого нельзя было писать, потому что писать можно лишь "по должности гражданина".
  
  И когда перед его мысленным взором встал тот комплекс проблем, который он почувствовал в письме из Воркуты, и когда он пробовал распутать его, и разобраться в причинах и следствиях, и сопоставить все это с великими целями и головокружительными планами и делами эпохи, он почувствовал на своих плечах бремя. Он не мог уже теперь ни успокоиться, ни умереть, пока не решит этих вопросов, пусть даже не решит и до конца не разберется, но хотя бы поставит их в фокус общественной мысли и заставит думать о них и думать, потому что не думать об этом нельзя.
  
  Мы идем к солнцу, но дорога к нему не однопутна. Это прежде всего изобилие, материальные основы основ. Но это - и чистота человеческих духа, и высота целей, и благородство характеров. Без этого тоже коммунизма не может быть! Путь к солнцу лежит и через сердца людей!
  
  - Значит, нужно создавать эти сердца! Нужно воспламенять их, как Данко! - говорят ему друзья-приятели, и писатель снова ходит и час и два и думает. Конечно, воспламенять! Конечно, создавать Человека, его духовные качества! Без этого писатель - не писатель. Но воспламенять можно истиной, а дорога к истине тоже не однопутна. Как в математике: бывает доказательство прямое и бывает - от противного, но оба - доказательства. Истина многогранна.
  
  Шанскому вспоминается один из его прежних героев, чистейшей души паренек.
  
  - На меня оказал влияние не столько Кошевой, сколько Стахович и Мечик, - признался он в откровенной беседе. - Я боялся походить на них!
  
  А вот девушка, ученица десятого класса. Как она сама говорит о себе: "В голове у меня мальчики и ветерок во все стороны". И вот наступает минута, и она со всей искренностью восклицает: "А знаете что!.. Напишите обо мне, чтобы таких, как я, не было!"
  
  И - новые вопросы, новые поиска и мысли. Воспитание - активный или пассивный процесс? И объект во
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  спитания не является ли в то же время субъектом? И можно ли воспитывать на одном подражании? Можно ли обучать мыслям и не учить мыслить? Где граница между убеждением и внушением? И в чем заключается моральная сила человека - в пассивном следовании добру или в активном сопротивлении злу? И не крепче ли будет тогда человек, если он увидит и одну сторону жизни и другую и, увидев и приняв участие в жизни и приложив к ней свои руки, обдумает все и решит: это мне нужно, а это - не нужно, а вот тот план, по которому я буду строить себя! Разве не преодоление является главным пафосом жизни?
  
  Истина многогранна! Чтобы строить и бороться, нужны люди сильные, мужественные, убежденные в правоте великого дела, люди смелой, большой и красивой души, - это Шанский хорошо понимал и глубоко чувствовал. Я он с жадностью брал - где черпал, где выискивал - все высокое, честное, чистое, на чем зиждется наша советская жизнь и что нужно утвердить и прославить. Но утверждение вырастает из отрицания, движение - из отталкивания, сила - из преодоления. И, утверждая все лучшее, честное и передовое, нужно так же горячо ненавидеть все злобное, низкое, бесчеловечное, ненавидеть и активно бороться с ним.
  
  Вот после всех этих споров, дум и сомнений писатель окончательно укрепился в своей теме.
  
  "Ведь оттого, что мы не скажем чего-то или умолчим о чем-то, оно не перестанет быть. Оно уйдет вглубь и примет искаженные, извращенные формы, - торопливо записал он в блокнот промелькнувшую мысль. - И мы не можем жить на свете, а мрак запереть куда-то на замок. Нет таких замков! Не изобретены! Мы должны победить этот мрак в себе самом, победить силою своего света и изгнать его из нашей жизни, потому что коммунизм - это свет без мрака".
  
  Теперь уже не тема владела писателем, а он ею. Теперь в милиции он был своим человеком и, параллельно судебному, вел свое, писательское следствие, ходил по домам, по семьям, школам - он изучал и исследовал, доискиваясь до корней и осмысливая то, что возможно осмыслить.
  
  И первое, что он вывел из своих наблюдений, - значение разных неустроенностей в жизни, в семейной жизни прежде всего. До этого он их почти не замечал - он жил и видел жизнь вокруг себя в ее весеннем, радостном разливе, видел труд и усилия, большие достижения и счастье. И семьи... С заботой матери и умным, направляющим взглядом отца.
  
  ...Мать заметила, что сын что-то прячет у себя за щекой. Конфета! Первая нечестность сына! Ужас! Но она подавила его, и потом они долго обсуждали с отцом наедине - как быть? И вот вечерний чай. Мать и отец берут по одной конфетке, а сыну дают две, три... "Может быть, хочешь еще?" - "А почему у вас по одной?" - "Нам достаточно. А ты же ведь берешь тайком? Зачем же тайком? Бери сколько нужно". Сын покраснел до слез. Это стало ему уроком на всю жизнь.
  
  Так, очевидно, рождается счастье, и мир, и честность. Что это - умение? Опыт? Талант?
  
  А вот Шанский пришел к Нине Павловне и слушает, и всматривается в нее внимательным и острым взглядом, и силится понять трагедию, которая развертывается перед ним: мать упустила сына и вдруг поняла, что она его упустила. Имея право на что-то и личное и, может быть, понятное и неизбежное, она чего-то не сумела: что-то сочетать и связать, не сумела любить, не сумела жить, не сумела воспитывать, - погнавшись за одним счастьем, она упустила другое, и вот теперь терзает и казнит себя и не находит места.
  
  А вот он у Серафимы Андреевны, учительницы школы взрослых, с энергичным, скуластым, как у монголки, лицом. Она рассудительней, чем Нина Павловна, пожалуй, умнее и тверже. Она тоже прошла через разрыв, через семейную драму, но это получилось иначе.
  
  - В молодости я была идеалисткой, - рассказывала Серафима Андреевна, когда преодолено было первое смущение. - И на все у меня был безмятежный, совсем безоблачный взгляд. Жизнь - это радость! И в семье, я считала, человек должен жить также светлой и радостной жизнью, и не понимала тех, кто мучается, живет и мучается. Зачем тогда жить? И мужу своему я себя отдала... Душу. Ну, знаете... Растворилась! Поверила. Полюбила. Ждала ребенка. И тут... Ах, как много нерешенного в жизни!
  
  - А именно? - насторожился Шанский, испугавшись, что с этим лирическим восклицанием иссякнет вся откровенность собеседницы.
  
  Но опасения его были напрасны: Серафима Андреевна вздохнула и повела рассказ о своей жизни.
  
  - Был он хороший, как мне казалось, человек. Вы не поверите, как изумительно правильно он обо всем говорил и каким изумительным он оказался подлецом! Нет, не по-женски я это говорю, нет. Он мне не изменял. Но когда - ах, какое же это трудное было для меня время! - арестовали моего отца, вина которого перестала потом быть виной и которого вскоре освободили, но именно в тот тяжелый момент, когда я разбитая сидела и не знала, как жить, и муж, мрачный, как туча, - я думала, он за меня переживает. Я сама переживала за него и не хотела быть источником его несчастий. И тогда, сама не знаю как, вырвалось у меня малодушное слово: "Хоть кончай с собой!" И вдруг я вижу: мой муж посветлел. "Только, знаешь, говорит, оставь хорошее письмо". Я как сидела, так вот, обхватив голову руками, как подняла глаза на него - и сразу прозрела: подлец! За себя дрожит!
  
  Через полчаса у меня, начались схватки, преждевременные роды. Так родился мой Олег. Я лежала на больничной койке и думала: должна я жить с подлецом или нет? И тут во мне заговорила мать - я хотела сыну сохранить отца. А он ходил ко мне каждый день, просил прощенья, и... я осталась. Но для меня он оставался подлецом, и чувствовал это, и мстил за это. А комната - восемь метров, вся, как говорится, сценическая площадка, даже шкафом разгородиться нельзя. И комната была моя, я мужа, как говорят в деревне, во двор приняла. Мне в одну зиму несколько раз пришлось быть в суде - это он после развода старался выселить меня с сыном из этой конуры. Может быть, я здесь виновата? Очевидно! Очевидно, я должна была оставить подлеца в своей комнате, а сама по-другому строить свою жизнь...
  
  - А дальше? - не скрывая уже своего нетерпении, спросил Шанский.
  
  - Дальше?.. Через восемь лет он нашел себе вторую жену, с площадью. Для меня это был праздник. Я осталась одна! И билась я все время одна! Но я была рада этому одиночеству. Я думала: вот теперь я все сделаю и всю себя отдам сыну. И отдала. То есть то, что оставалось у меня от работы. А что у меня оставалось? Я в двух школах работала. Вот это только и видел у меня сын - труд и труд, бесконечные тетради и книги и опять тетради. Я его никогда не обманывала и ни в чем не соврала. Он не видел у меня постороннего мужчины. Ну что еще?.. Излишеств не было, но все, что нужно было, он имел. Сыт, одет, обут, деньги открыты. Я верила! И думала, что на мою душу он откликнется также душой. И вот...
  
  Внутренняя сила и горячность, с которой говорила вес время Серафима Андреевна, вдруг куда-то исчезли, и вся она - точно вынули из нее стержень - поникла, опустилась, и по щеке ее, первая за весь вечер, покатилась одинокая слева.
  
  - Теперь нам говорят: родители не усмотрели, родители недосмотрели. А можно ли усмотреть за человеком? - упавшим голосом, как бы подводя итог своим мыслям, а может быть, и всей жизни, продолжала Серафима Андреевна. - Нужно воспитать его, чтобы он сам не мог делать того-то и того-то. Нужны какие-то внутренние тормоза, твердый порядок жизни. Сопротивляемость к злу и активность к добру - вот что нужно воспитывать. А у нас, видно, получилось другое. Что-то, значит, оборвалось у мальчишки, пошатнулись какие-то устои - вера в человека, в добро, справедливость, и все поползло, и человек лишился этого самого иммунитета, и, встретившись со злом, он не смог противостоять ему. Я так думаю, сама так объясняю. Ведь должна же я себе чем-то объяснить этот ужас! Я-то не учила его этому! Ведь я-то всю жизнь, в труде прожила, сама на чести всю жизнь строила и его этому учила, на одно только хорошее наталкивала, а он свернул в другую сторону. Почему?
  
  "Почему? - думает и Шанский, идя но пустеющим уже вечерним улицам Москвы. - Вот две матери. Одна погналась за своей синей птицей, другая отказалась от всего, не изменила ни мужу, ни сыну, а встретились на одной дорожке. Почему?"
  
  Ему вспоминается слышанный где-то рассказ. К одному многодумному человеку пришли отец и мать со своим ребенком на руках и говорят: "Научи, наставник, как нам воспитывать своего сына, пока не поздно". - "А сколько времени вашему сыну?" - спрашивает наставник. "Полгода", - отвечают родители. "Поздно!"
  
  А может быть, так же и здесь? Поздно! Преступление ведь не возникает просто и сразу, оно растет, подготавливается часто на протяжении очень длительного времени, стечением очень многих и сложных условий и обстоятельств.
  
  ...А вот другая история, другая жизнь и судьба, только в противоположность той начатая в слезах, оконченная в слезах и вся омытая слезами. А вопрос все тот же: где я ошиблась?
  
  - Ведь как думаешь-то? Думаешь: живешь и живешь как живется, и все как будто правильно живешь, а оглянешься - получается все совсем неправильно. А в чем? И не найдешь.
  
  Слезы, слезы...
  
  - Отец у нас умер рано, а вскорости и мать. И остались мы две девчонки - я и Маша. Та вышла замуж, вступила в колхоз, я подалась в Москву, училась - сначала грамоте, потом на шоферские курсы определилась. Кончила курсы - стала работать шофером на военном окладе. И приглянулся мне там солдат. Ну, известное дело, девичье дело - глупое. Уластил! Вот я и думаю: тут я, видно, ошиблась. Конечно, тут! А подумаешь еще раз: как жить, если людям не верить? Как любить, если не верить тому, кому открылось сердце? Ну, одно слово, ошиблась! Солдат отслужил свое, поехал на родину - на Волгу. Сказал - приеду, возьму. Не приехал, не взял. Я поехала, когда родился ребенок. Приезжаю - незваная, нежданная, а у него там своя жена, своя семья. Я повернулась - и назад, в Москву. Осталась у меня одна горькая моя радость - Павлушка, и думала я, что с этой радостью проживу всю жизнь. Дали мне угол в бараке, так я и жила. Работала шофером. Закусила я губы и решила не сдаваться в жизни, так, с закушенными губами, и жила, ни на кого не смотрела.
  
  И опять слезы, и опять усилие сдержать их, и виноватая улыбка от бесплодности этих усилий.
  
  - А в гараже работал у нас слесарь. Тихо й такой парень, непьющий, негулящий. И холостой. Я о нем не думала, а он, видно, мои закушенные губы приметил. Ну и известно... Начал с машины - машину мою чаще стал осматривать, а через машину и на меня взгляды кидать. И никак он ко мне не приставал, не охальничал, а прямо завел разговор: давай жить. Я на него только глазами повела и пошла, ничего не ответила. Через педелю - опять. Я опять молчу. Перестала я тогда совсем верить людям. А он не отстает, и чувствую я: по-хорошему. Ну и у меня хорошее слово родилось к нему. "А ты знаешь, кто я? Я - с ребенком". - "Знаю".
  
  "Нет, Федя, - первый раз я его именем назвала, - парень ты молодой, холостой... хороший, и нечего тебе свою жизнь ломать. Найдешь ты себе молодую тоже, настоящую девушку, "нетроганую". - "А ты, говорит, для меня и есть настоящая".
  
  Слезы опять набежали на глаза, но не вылились. Минута, скомканный платок - и все улеглось, успокоилось.
  
  - Дрогнуло у меня сердце, но виду не подала, еще крепче губы закусила. А он уж прямо: пойдем расписываться. Пойдем и пойдем! Ну что - тут я, может, ошиблась? Может, и нужно было мне так всю жизнь с закушенными губами прожить? Теперь думаю - может, и нужно было бы! Вырастила бы я своего Павлушку одна, и остался бы он моей радостью в жизни. А я вот... Понемногу стало размокать мое сердце, и согласилась, И то не сразу. Нет, не сразу. Расписались мы с Федей к разъехались: я в свой барак, он - к себе домой. Проверить!.. А жил он с отцом, матерью, с братьями, и боязно мне было в их дом идти. Стариков боялась - старообрядцы они были, из купцов, крепкие, черствые люди, себе на уме. И тут все ихнее было: буфет, шкаф, иконы - все ихнее, моего - ничего. Боязно!
  
  Глубокий вздох и долгое молчание.
  
  - Месяца через полтора подъезжает к нашему бараку машина, выходит из нее мой Федя и говорит: "Давай грузиться!" Ну, туг я и слова не сказала, - значит, твердо! Стали мы жить вот в этой самой комнате, с этим вот буфетом, шкафом, все как есть. Жили хорошо, и за себя я до сих пор на него не в обиде, а со стариками получилось то, чего я страшилась. Тут в них, я считаю, старее купецкое нутро сказалось. Особенно у старухи. Стала она меня поедом есть: ты свертела моего сына, ты загубила его молодую жизнь, ты такая, ты сякая, ты разэтакая. "Ишь на чужое готовое добро пришла, раззарилась! А что ты принесла? Щенка своего в подоле притащила". Одно слово - ведьма, какие в сказках кровь пьют. Я бы еще ничего, выдержала. А с меня она и да Павлушку лютость свою перенесла. "Постреленок, дьяволенок" - ничего другого он от нее и не слыхал. Ну, как тут быть? Тут я, может, ошиблась? Может, нужно было нам уйти от стариков? А куда?.. Хоть погибай, а живи! А тут опять забеременела. Что с этим поделаешь? Тоже ничего плохого в этом нет, если жизнь у нас с Федей как жизнь, если бы не старики. И стариков никуда не денешь, коли они не помирают. Сами живут, а нам жить не дают. Ну и надумала отослать Павлушку к сестре своей Маше, его тетке. Детей у нее не было, стал он для нее утешением, и ему с ней было хорошо. И думала я: подрастет - возьму. Только думала я одно, а получилось другое.
  
  Опять - вздох, и платок, поднесенный к глазам, и дрогнувший голос.
  
  - Человек - не дубок и не пшеничка какая-нибудь. Он растет и думает, и сердечко у него тоже по-своему чувствует. Так и Павлушка. Привезла я его, когда учиться пора подоспела, а старуха все живет, злобствует. Пожил он недели три и забунтовал. Не хочу тут жить, хочу к тети Маше! Побились, побились - отправили назад. Еще несколько лет он у нее прожил. Потом она овдовела, приехала с ним в Москву, стала у нас жить. Жили как жили, только вижу: к ней он я ластится и целует се, а я попробую приласкать - он как ежик. Отстраняется! А мне обидно - мое дитя, а сторонится. Ну по себе посудите: обидно! Стала я его на свою сторону склонять - одно куплю, другое куплю. Брать берет, а сторонится. Заболела я, легла в больницу - пришел он ко мне, проведал, посидел на табуреточке, как полагается. А тетя Маша попала под машину, и ее тоже в больницу отправили - не пошел. Говорит - страшно! К матери не страшно, а к ней страшно! А как тетя Маша померла, он сначала точно пришибленный ходил, а потом задурил. Задурил и задурил! И учиться не стал, и дерзким таким сделался - слова не скажи. А мы люди ведь простые, неученые. Федя смотрел-смотрел и попробовал его ремешком. Ну как еще сына учить? Без острастки нельзя! А получилось совсем по-другому: Павлушка его за руку хвать - и укусил. Отец из себя вышел. Ну и пошло у нас с тех пор невесть что: отец хочет переломить его, а тот не сдается и сделался совсем как звереныш. И со школой нелады: ему школа не далась, и он школе не дался. Бросил школу, а лет нету, на работу никуда не берут - что делать? Ходила с ним... И куда только я с ним не ходила! И на фабрику, на завод, и в райсовете все пороги обила. Говорят разные слова, а толку нет: то по годам не подходит, то по классам, то ростом, говорят, мал.
  
  Ну, нашелся у Феди знакомый сапожник. Попоили его раза два - принял Павлушку к себе учеником. Только учить он его стал и тому, чему нужно, и тому, чему не нужно, - сначала за водкой посылал, а потом и пить приучил. Так мой Павлушка, не собрав разума, в люди и пошел. И в чем тут моя вина и где я оплошку в жизни сделала, не знаю. Думаю, голова на три половинки раскалывается, а не знаю. Не найду.
  
  Эту историю рассказала Шанскому Анна Михайловна, мать того самого Павла Елагина, который шел по делу как самый дерзкий после Генки Лызлова преступник, который пустил в ход в абрамцевском лесу свой сапожный нож и который с тем же ножом задержан был недели через две в пьяной драке - с чего, пожалуй, и началось окончательное раскрытие всей шайки.
  
  - И что он эти две недели делал - и рассказать невозможно, - продолжала Анна Михайловна. - Бился, как муха в клею. Пьяный каждый день, и ругался, и плакал, и с отцом подрался, и в окно чуть не выбросился, штаниной только за что-то зацепился и повис, ну его и вытащили. Совесть бунтовала. А потом, как попался в драке, сразу все и выложил, чтобы, значит, с души сбросить. Я так понимаю. Он такой, он к преступлению негодный, в нем хитрости никакой нет. И теперь ему все одно не жить. Погиб парень - они его прирежут, эта шпана!
  
  Шанского покоробило, как просто и обыденно сказано было это жестокое слово, а подумав, он и сам сказал себе: "А может быть, да! Может быть, и прирежут!"
  
  Так, одна за другой, открываются человеческие судьбы и горести, как будто бы из одних горестей состоит мир. Но такая уж выдалась тема - "кулисы жизни", как выразился один работник милиции в разговоре с писателем Шанским. Кругом жизнь как жизнь и счастье как счастье, а тема берет тебя и поворачивает в эти "кулисы", и чужие горести и думы становятся твоими собственными, я нет тебе ни покоя, ни отдыха, пока не разберешься в этих сложностях жизни. Они возникают вдруг, даже будто бы совсем из ничего, при совершенно безоблачных горизонтах.
  
  Отец - высокий, статный, рассудительный. Мать - аккуратненькая, белокурая, с кудряшками и, по всему видно, тихого, скромного права. Он - токарь, она - токарь. На заводе подружились, на заводе слюбились, женились, на заводе до сих пор вместе работали, он - мастером, она - контролером ОТК. Настоящая, полная, завидная семья, каких тысячи, - жить бы ей, как всем, да жизни радоваться, а у нее тоже грех: их сын, Сеня Смирнов, тоже участвовал, оказывается, в одном деле, один-единственный, раз, но участвовал. И вот теперь мать бросила работу и тревожными глазами смотрит на заглянувшего к ним писателя.
  
  - Мне прокурор сказал: берегите, мамаша, второго сына. Но как беречь? От кого беречь? Кругом люди как люди, и как им в душу влезешь? А ведь он тоже подрастает, ему тоже пятнадцатый год, и неужели пройдет год-два - и опять стукнут в четыре часа утра и у меня заберут второго? - Она хватается за виски и смотрит перед собой остановившимся взглядом. - Ой, как лихо! У меня точно камень над головой висит и кровь стынет. Я иногда хожу по комнате как дурная и не знаю, что делать. Боюсь каждого мальчишки, зашедшего к сыну, каждого разговора. Если в десять часов его нет, меня колотить начинает. Я всего боюсь, потому что я ничего не знаю - отчего это? Вот говорят - родители виноваты. Ведь он при мне закурить себе ни разу не позволил, ни выругаться. Он был и нянькой у меня, и домоседкой, и помощником был. Каждое лето он в пионерский лагерь ездил, премии получал и за поведение и за спорт, комсомольцем стал, вот комсомольцем в такое дело попал. Почему это?.. Почему же я-то, ну подождите, почему же я-то не стала ни воровкой, ни спекулянткой? А ведь как мы росли? Мы в самый голод росли. А жили в революционном духе, приподнятом. И на комсомольских собраниях сидели, и собрания были интересные, и не затирали ни одного вопроса, ни бытового, ни производственного, и не замазывали, и все рассматривали со всех сторон. И вся красота была в этом - все решали по душе, по совести. Так почему же сыну-то моему привилось плохое? Нет! Что ему привилось, я не верю. Он просто попал под возрастное брожение и был с ними только один раз. Но почему же он в этом-то одном разе ошибся? Всю жизнь он в наших руках был, а как оторвался, так сорвался. Я считаю, его Пашка Елагин спутал. Больше некому.
  
  - А у самого голова где была? - вмешался молчавший до сих пор отец. - Не задумываются ребята, вот что! Жизнь все время видят, как розовое яблочко, с румяного бока, как луну - все одна сторона светится. А в жизни-то все есть.
  
  - А у Пашки румяная жизнь, что ли? - возразила мать. - Одна старуха чего стоит - упырь!
  
  -А наш? - не соглашался отец. - Чего он плохого видел? Ничего не видел. И дома все хорошо, и в школе все хорошо, ну, значит, все хорошо -
  Лучшие книги - боевое фэнтези
  Читать книги боевое фэнтези онлайн на Litnet. Более 20 000 бесплатных книг
  litnet.com
  
  Яндекс.Директ
  18+
  и думать не о чем. Подвернулось одно - дай попробую! Подвернулось другое - дай попробую! А что к чему - не знает, что можно, чего нельзя - не знает, что будет за это самое "нельзя" - тоже не знает. Все думают - с ними в бирюльки играют. Вот и доигрались! А если б знали, что к чему, да притягивали бы их побольше к работе...
  
  - А учиться когда? - не согласилась снова мать.
  
  - А труд не ученье? В труде человек крепче на ноги становится, а не то что... Привыкли готовым пользоваться!
  
  Познакомился писатель Шанский и с "другой половиной луны" - жизнью Генки Лызлова, но это нагромоздило только новые вопросы. Вот пришлось ему покопаться в материалах о детской преступности в старой Москве: там все было проще - голод, нужда, нищета. Хитров рынок, его дикая, полуживотная жизнь. "На преступный путь их толкнули две страшные силы - холод и голод", - читает он в большом, на полтысячи страниц, исследовании "Дети-преступники".
  
  У нас все другое - жизнь другая, люди другие, дух другой, у нас "улица" даже другая, и Генка Лызлов был и сыт, и одет, и обут, и не за куском хлеба он поехал в Абрамцево.
  
  Так в чем же дело? Если не нужда, то что же? Может быть, ошибка матери, которая приняла первую игрушку, принесенную Генкой из детского садика? Или пестрые книжечки, которые доставал где-то Вадик? "Купецкая" жестокость в старообрядческом доме Пашки Елагина? Витька Крыса, уходящий корнями в какую-то прошлую темноту жизни, может быть в Хитров рынок, этот "вулкан преступления", как он назван в том же исследовании? Или что-то еще, нераскрытое? Или низменность побуждений и целей, животное начало, победившее человека? Или все вместе взятое, целый узел, клубок?
  
  Шанский ищет ответа в книгах, в беседах с криминалистами и не находит. Он говорит с одним, с другим, с третьим - с учителями, родителями, рабочими, мужчинами и женщинами, старыми и молодыми, говорит со всеми, кто думает и болеет о том же самом, у кого живая душа я беспокойное сердце, не способное ограничиваться видимостью жизни. И каждый говорит что-то свое, замеченное и передуманное, - о семье и школе, о среде и школе, о школе и обществе, о баловстве и труде, о комсомоле и о том, как же все-таки у семи нянек получается дитя без глаза?
  
  34
   Сделать закладку на этом месте книги
  
  Суд...
  
  Вот и настал этот решительный и страшный день. Вернее - дни, потому что продолжался суд целую неделю. И целую неделю Нина Павловна прожила в состоянии неимоверного напряжения, - все нервы завязались где-то в одном узле3 под самым сердцем, и вся душа, вся жизнь ее ушла в этот узел. Ее даже не тронуло то, что Яков Борисович отказался идти на суд, - все его опасения оказались напрасными, он получил назначение и поехал теперь знакомиться с порученными ему "объектами". Нина Павловна этому была даже рада, - что расклеилось, не склеить заново.
  
  Лучше одной! Если все это нужно вынести перед своей совестью и лицом народа и пережить все, начиная с наголо стриженной головы Антона, - лучше одной! Нина Павловна представляла его с той пышной, немного причудливой шевелюрой, которая делала заметным Антона среди многих и многих ребят. А теперь - почти голый, туго обтянутый кожею череп, с неожиданно выступившими на нем какими-то углами, буграми и шишками, и обнаружившиеся вдруг неестественно большие уши, и растерянный, а в один момент даже испуганный взгляд.
  
  Этот момент поразил Нину Павловну в самое сердце, - когда подсудимых под конвоем вели по коридору в зал суда. Кругом толпился народ - родные, свидетели и просто любопытные, всегда и всюду жадные до разного рода зрелищ, и каждого подсудимого проводили сквозь это множество глаз поодиночке под охраной двух конвоиров с винтовками.
  
  - Как настоящих преступников! - приглушенно сказал чей-то жалостливый, полусочувственный голос.
  
  - А кто же они? Они преступники и есть! Злодеи! - сухо ответил ему другой.
  
  Антона все не вели, и каждый раз, когда в конце коридора открывалась дверь, Нина Павловна напрягалась, подготавливая себя спокойно встретить сына.
  
  Но шли другие, все стриженые и худые, с заложенными за спиною руками, одни понурые, другие - с подчеркнутой и, по всей видимости, напускной развязностью и жалкой, через силу, полуулыбкой. И вот наконец открылась дверь, и появился он, Антон, ее сын. Он ступил в коридор и, очевидно испугавшись людей, растерянно остановился, Лицо его искривилось, и в глазах мелькнул тот самый незабываемый взгляд, который всю ночь потом не давал покоя Нине Павловне. Задержка была совсем маленькая, чуть заметная, но шедший сзади конвоир строго прикрикнул, как Нине Павловне показалось, даже толкнул Антона, и тот пошел, ссутулясь и опустив голову, крепко сцепив за спиною руки.
  
  - Тоник! - окликнула она его.
  
  Антон вздрогнул, оглянулся, но Нина Павловна не была уверена, разглядел он ее в толпе или нет, - послышался опять окрик конвоира, и Антон пошел дальше, в зал суда, на скамью подсудимых.
  
  Скамья эта расположена была слева от судейского стела, за высокой загородкой, из-за которой торчала только головы тех, кто должен был теперь ответить за содеянное людям зло. Возле барьера стояли три конвоира и зорко следили за каждым движением ребят. Тут же, возле барьера, сидели адвокаты, напротив - прокурор, а в центре, на высоком помосте, за столом, покрытым зеленым сукном, под портретом Ленина, - судья, средних лет женщина в строгом темно-синем костюме, и два заседателя - мужчина, очевидно рабочий, тоже строгий, немного напряженный, и молодая интересная девушка с изящной, подобранной фигуркой и таким же изящным, точно нарисованным личиком. Ее пышная, со вкусом сделанная прическа и каждый день меняющиеся кофточки - лиловые, оранжевые, зеленые, топкие и великолепно сшитые - находились в явном контрасте с тем, о чем здесь шла речь. Председательствующая задала, однако, тон строгости в самом начале процесса и провела его до конца. Она была умная женщина, с характером, много видевшая перед собой разных судеб, людей и трагедии, и Нина Павловна, вглядываясь, старалась понять ее. Напрягая все силы, чтобы сохранить выдержку и спокойствие, Нина Павловна так волновалась в душе, что строгий голос судьи, ее пристальный взгляд и решительный поворот небольшой, гладко причесанной головы казалась ей выражением крайней казенщины и бездушия. Такой все равно! Она осудила уже, вероятно, не один десяток людей и много раз слышала и правду и ложь, честность и подлость, раскаяние и хитрость, видела слезы подлинные, людские, и слезы фальшивые, разыгранные с настоящим артистическим талантом. Перед нею закон, и ей, конечно, безразличны судьбы этих щипаных, жалких галчат, в которых превратились здесь грозные в прошлом забияки.
  
  По мере того как разворачивался процесс, эта настроенность Нины Павловны против судьи исчезала.
  
  Взять хотя бы этого отвратительного человека с крысиным лицом и вмятым подбородком. Все родители говорят, что он самая главная фигура во всей компании. Но посмотрите, как он скромненько сидит в самом углу и какими невинными глазами смотрит вокруг себя. А каким тихим, безобидным голосом он рассказывает историю своего ранения: как он где-то и когда-то шел вечером по набережной Москвы-реки, услышал крик девушки, бросился ей на помощь и за это "получил ножа". И мать, доподлинно знавшая историю своего сыночка, сидит здесь же и помалкивает, и ребята, особенно Вадик и Генка Лызлов, явно стараются его выгородить: он везде оказывается случайно, он ничего не делал, ничего не совершал, он к чему не подстрекал, а наоборот, предупреждал и отговаривал. И адвокат, защищающий Витьку, хватается за эти показания и пытается превратить своего подзащитного в агнца невинного. Нине Павловне понравилось, как судья насторожилась при этом, как глянула на адвоката и подала ему сердитую реплику, как стала вгрызаться в отношения, которые были между членами шайки. Она задавала вопросы одним, задавала другим, и тогда бледнело участие Генки Лызлова, который упорно брал на себя роль главаря, и постепенно на первое место выдвигался Виктор Бузунов, по кличке Крыса.
  
  Если бы судья проявила такую же принципиальность и к Антону! Если бы она обратила внимание, как он жалок сейчас в своей спортивной курточке, со своей стриженой, угластой головой, большими ушами и кашлем. Конечно, он ходил с "ними", он принимал участие в этих ужасах, о которых так обстоятельно рассказывает Вадик, он жал руку Крысе, считал своим товарищем Генку Лызлова и стоял на страже, когда Пашка Елагин, на лице которого вспыхивают теперь ярко-красные пятна, пырнул ножом женщину. И конечно, их нужно осудить!
  
  Но неужели судья все-таки не поймет, что Антон совсем не ровня Крысе, Генке, даже Вадику, этому когда-то забавному карапузу, а теперь такому отвратительному цинику. Подумать только: продать собственной матери ворованные часы, продать для себя, а деньги, полученные от матери, пустить в воровской котел. Даже Бронислава Станиславовна, при всей свой куриной слепоте по отношению к сыну, не вынесла тяжести такого обмана, вскрытого еще на предварительном следствии, - она слегла в постель. А Антон... Ведь он ни разу не взглянул на людей, пока сидит на этой скамье позора. И даже свои показания он давал нагнув голову и потупив глаза; он рассказал и о Крысе, и обо всем, что было, и о том, чего, может быть, даже и не было. Ну конечно! Его, глупого, втянули, сбили, запутали эти ужасные дружки-товарищи, а он говорит, что сознательно пошел на такие дела.
  
  - Интересно было знать, как это делается, - сказал он, не поднимая головы.
  
  - Романтика? - заметил заседатель, тот строгий мужчина, рабочий.
  
  - Не знаю... Может быть!.. - чуть слышно проговорил Антон.
  
  - Ну и что же? Романтично получилось? - иронически спросила судья. - Понравилось?
  
  - Да! - ответил Антон. - До случая на озере.
  
  Он рассказал о девушке, упавшей на грудь молодому человеку, и обо всем, что он в связи с этим пережил.
  
  - Да, но вы потом поехали в Абрамцево! - заметил прокурор.
  
  У Нины Павловны замерло сердце, и она чуть ли не с ненавистью посмотрела на него.
  
  Прокурор невысокого роста, с палочкой. У него розовые щеки и седые, бобриком стриженные волосы, совсем не строгие, а наоборот, детски наивные голубые глаза и колодочка разноцветных орденских ленточек на груди. Он кажется таким добрым и мягким; так почему же он своим напоминанием об Абрамцеве старается сейчас сбить то явно благоприятное впечатление, которое произвел рассказ Антона? А он смутился, молчит. Ну чего он, глупый, молчит?
  
  - Да... Поехал... - преодолев это смущение, чуть слышно проговорил наконец Антон. - Смалодушествовал.
  
  - А может быть, вы и теперь малодушествуете? - впилась в него взглядом судья.
  
  - Нет! - Антон, кажется, впервые поднял на нее глаза. - Нет! Теперь я твердо говорю: это низко!
  
  Нина Павловна видит, как потеплело лицо у одного заседателя, рабочего, как живо блеснули глаза у девушки в лиловой кофточке, и только взгляд судьи был такой же острый и взыскательный. Только бы она поверила! Лишь бы она взвесила все это, разобралась и доняла, эта строгая женщина в темно-синем костюме и с гладко причесанной головой!
  
  Нина Павловна всматривалась в ее лицо, вслушивалась в интонации голоса, стараясь уловить за видимой официальной строгостью какие-то человеческие или, может быть, женские, даже материнские нотки. Ведь есть у этой женщины своя семья и свои дети! И какой же это неимоверный труд! Конечно, она судила не один десяток людей, но, может быть, и не один десяток оправдала. И в этом последнем решении: виновен - не виновен, осудить или оправдать, заключается такое бремя, которого не несет в себе ни одна человеческая профессия. Судьба человека и судьба общества! И все это нужно взвесить на хрупких весах совести.
  
  С такой же болезненной чуткостью вслушивалась Нина Павловна и в показания свидетелей. Поэтому она с неприязнью слушала слова директора школы Елизаветы Ивановны о том, как трудно ей и как сложно, как многолюдно в школе и многосменно и как она при всем том "освоила детский контингент", собранный из разных школ. А когда председательствующая попросила ее быть ближе к делу, она стала чернить Антона, всячески подчеркивая его грубость, дерзость и очень трудный, совершенно дефективный характер.
  
  Нина Павловна разволновалась от этого до крайности и успокоилась, когда выступившая вслед Прасковья Петровна сказала совсем другое.
  
  - Это характер скорее сложный, чем трудный. Но разобраться в нем я, к стыду своему, может быть, не успела, а вернее, чтобы не оправдывать себя, не сумела. А разобраться нужно было, как нужно, на мой взгляд, сделать это и теперь.
  
  И все, что говорила она дальше, было скорее анализом, чем обвинением, скорее раздумьем, чем обидой.
  
  Нина Павловна боялась за бабушку, за то, что она может наговорить в своих показаниях, она даже вообще была против того, чтобы старушка шла в суд! Но бабушка не хотела и слышать никаких уговоров и пришла, и когда стала перед судейским столом, то прежде всего заплакала. Трясущимися руками она полезла в карман, потом в рукав, в старую клеенчатую сумочку и никак не могла найти затерявшийся где-то платочек и не могла остановить непослушных слез.
  
  - Вы что же, свидетельница, плакать сюда пришли, - строговатым тоном попыталась остановить ее председательствующая, по, по всему видно, для порядка.
  
  - Ведь я ему бабушка, товарищ судья! - ответила старушка. - Ведь я его вот каким помню! - Она нагнулась, показывая рукой, каким маленьким помнит она Антона, - Ведь он такой красивый мальчик был, курчавый, а теперь... - Она посмотрела на стриженую голову Антона и заплакала еще больше.
  
  Судья нетерпеливо повернулась в своем кресле с высокой, увенчанной государственным гербом спинкой, но остановить еще раз старуху не решилась. А бабушка глотала слезы и непослушными, дрожащими губами добавила:
  
  - И нежный он был, как колокольчик.
  
  - Хорош колокольчик! На большую дорогу вышел! - уже совсем строго перебила ее председательствующая.
  
  Это замечание сразу отрезвило старушку, слезы ее неожиданно высохли, а в голосе появилась твердость:
  
  - Нет, граждане судьи! Это уж вы поверьте мне, как бабушке. Ведь всех больных кошек с улицы он, бывало, в дом перетаскает. Уж я его ругала, ругала... И рисовал он, бывало, все зайцев. Зайцы - солдаты, зайцы - офицеры. Машину рисует - на нее тоже зайцев сажает. А что деньги... Ну, никогда-то он не гнался за ними. Собирал он марки. А потом бросил. Непостоянный он был, чего греха таить, то за одно возьмется, то за другое. Но вот охладел он к маркам, мог бы продать, а он так просто, за здорово живешь, вот этому самому с вертучими глазами отдал, подарил, а тот продал по пять рублей за штуку, - бабушка указала на Вадика. - Опять я Антошку за это поругала, а он - в слезы. Нервный он был, самолюбивый и непоседа - страсть! Бывало, слушает сказку, пусть самую интересную-разынтересную, а все равно и руками и ногами дрыгает. Я ему, грешная, иной раз, бывало, руки свяжу - ну, посиди ты хоть минутку-то спокойно!
  
  В напряженную тишину зала неожиданно врывается смех - улыбаются заседатели, адвокаты и сидящий среди них писатель Шанский, смеются в публике, смеются подсудимые и смотрят на спрятавшегося за барьер Антона. Только судья сохраняет на лице спокойствие и стучит карандашом по графину с водой. А бабушка, остановив поток своих воспоминаний, горестно вздохнула:
  
  - И что с ним случилось - никак я ничего не пойму!
  
  Но что значит бабушка со всеми ее слезами и наивностями, что значат все страхи и волнения самой Нины Павловны по сравнению с тем, что выпало на долю пострадавшей? Она вошла в зал, стараясь держаться прямо и гордо, хотя следы пережитого лежали совершенно явственно на ее измученном лице, с больным, горячечным блеском в глазах, и глухой кашель, то и дело прорывавшийся из ее груди, говорил о том же самом. Особенно он стал душить ее, когда она, ответив на все необходимые вопросы, стала рассказывать о том, что случилось с ней в Абрамцеве.
  
  - Я всегда была трусихой, но здесь... Здесь я стала обороняться. Когда раздался треск сучьев под их ногами, когда блеснул нож и мне тихим, подлым голосом было сказано: "Молчать!" - я не захотела молчать. Я стала сопротивляться. Меня потом называли неразумной: из-за чемодана рисковать жизнью...
  
  Глубокий кашель прервал опять ее речь, но женщина подавила его явным усилием воли.
  
  - А я не чемодан защищала, к которому они тянули свои руки. Я...
  
  До сих пор женщина говорила тихо, медленно, и вся ее невысокая фигура выражала удрученность и внутреннюю боль. Но тут она выпрямилась, стала больше, и голос ее приобрел неожиданную силу:
  
  - Я сына своего отдала на защиту своей земли. Почему же я не могу свободно ходить по ней? Почему я должна прятаться, молчать и отступать перед злой силой, которая топчет эту землю? Я плакала о сыне, я считала себя несчастнейшей матерью из всех матерей, я завидовала тем, кто встречал после войны своих близких живыми и здоровыми. А теперь я горжусь! Лучше потерять сына, чем вырастить его таким - вором, насильником и врагом людей. Достойнее!
  
  Зал замер, безмолвно слушая то, что говорила эта выросшая у всех в глазах женщина.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"