Аннотация: В один из летних деньков, когда я обычно сидела у фонтана, пытаясь отвлечься от грустных мыслей, как раз и случилось то, что послужило началом моей дальнейшей старухомании.
Старик и старухи без синего моря
Марина Русинова
Старуха N 1
В один из летних деньков, когда я обычно сидела у фонтана, пытаясь отвлечься от грустных мыслей, как раз и случилось то, что послужило началом моей дальнейшей старухомании.
Она присела рядом на скамеечку, и от нее повеяло мочой, подвалом и сыростью. Старуха была одной из подобных, возникающих в многолюдных приличных местах, шокирующих и отталкивающих своим специфическим видом: синие шерстяные штаны, тапочки-калоши, многочисленные кофты и рубашки, намешанные на ее теле, -- все это было по-обычному неприятно грязным и дурно пахнущим.
Паучьими ручонками старуха полезла в карман одной из своих одежд, достала мятый, замусоленный носовой платок, осторожно, дрожащими руками развернула его, и моему взору предстала кучка ровно сложенных окурков -- почти целых фирменных сигарет. Покопавшись в них некоторое время, старуха выудила, наконец, один, свернула платок и убрала. Из другого кармана, в котором она тоже долго рылась, видимо на ощупь, перебирая хранившиеся в нем вещицы, она извлекла несколько спичек и изрядно помятую бумажку -- кусочек бока спичечного коробка. Она долго мучалась, тщетно пытаясь прикурить на ветру. У меня была зажигалка, и я отдала ее старухе. Та поблагодарила и, запыхтя фирменным бычком, стала щуриться на припозднившееся солнышко, оставаясь совершенно безразличной к бурлящей жизни вокруг: дети визжали, бегали по бортикам фонтана, их мамы сердились и кричали, собака лаяла, хорошо одетые парни с еще лучше одетыми фифами попивали пивко, влюбленные фотографировались, время проистекало.
Старуха окинула взором пространство и, наклонившись к одной из сумок -- пакетов, принесенных ею с собой, извлекла из недр -- о, чудо! -- желтенькую, в твердом переплете -- книгу, годов шестидесятых выпуска с замечательным названием "Чаша жизни". Старуха раскрыла ее видимо совершенно в произвольном месте и с выражением глубокого понимания и проникновения на лице погрузилась в чтение, прерывая его порой лишь глубокими смакующими затяжками.
Не знаю, сколько бы продолжалась эта впечатляющая картина, как вдруг, словно из-под земли вырос старичок в жеваном пиджаке с огромной палкой и сумками, доверху набитыми пустыми пивными бутылками. "Что расселась, старая корова!" -- крикнул дед. Старуха встрепенулась, ничего не ответила и, по куриному вскочив со скамейки-насеста, схватила свои сумки и бочком-бочком пристроилась к своему , по-видимому, мужу...И, шаркая тапочками-калошами по гравию дорожки, побрела в поисках пустой бутылочки ли, недокуренной сигаретки ли, пожелтевшей от времени книги ли -- не знаю.
Старичок
Бесконечный, картинный, фонарный Арбат, окутанный разноголосой музыкой и чередой улыбающихся лиц художников, настойчиво приглашающих приземлиться на раскоряченный стульчик... В запахе жарящегося мяса -- фотографии и пивные ларьки, матрешки и платки цветастые, гадалки и седоусый старичок в синей бейсболке, заунывно выдувающий жизнь из своей дудочки. Потом, в конце дня, когда в его сумке, которая сейчас стоит у его ног, появятся жалкие фантики, -- старичок спрячется ото всех за одним из пивных ларьков и, вжав голову в плечи, испуганно и тревожно озираясь, будет торопливо жевать пирожок... Шум, хохот, беготня, уставшие лошади, обезьяны, людьми кишащие рестораны и магазины, пьяные голодные оборванцы, неизменные черные джинсы и длинные волосы, гитары... И сквозь это визжание, ржание, суету, калейдоскоп из лиц, картин, зверей, пива, гамбургеров и горячих беляшей -- вдруг -- неожиданно -- голос -- уставший, надрывный голос стариковской дудочки, взметающий голубей на крыши, отражающийся от стеклянных витрин и старинных фасадов с разноцветными призывными вывесками. Этот голос -- натянутая струна среди остальных порвавшихся. Голос изматывающий, безжалостный и просящий, желающий лишь одного -- докричаться до коротко стриженных голов в шелковых рубашках, до сочно-кровавых губ на длинных ногах в лайкре, до черно-волосатой массы, облепившей подъезды... Докричаться, чтобы зашевелилось там, закололо, заговорило то, что заполнит сумку седоусого старичка такими жалкими и такими горькими фантиками.
Старуха N 2
Автобус мелко трясся, пыхтел, вздрагивал, пахнул гарью, бензином и режущим слух голосом "не забывайте компостировать талоны" и слизью снега, растекшейся по полу.
Ее лицо, стянутое морщинами ко рту, напоминало сдувающийся воздушный шарик, завязочкой которого служили губы. Глаза старухи, подобные глазам мертвой рыбины, все еще просвечивали голубизной и казались неестественно выпуклыми на ее шарике-лице. Они качались, маячили, подпрыгивали вместе с автобусом и неизменно смотрели туда -- на рекламные щиты, стеклянные магазины, блестящие машины -- тем безразличным, ничего не выражающим взглядом, который случается со всеми, кто видит лишь то, что бережно храниться внутри.
Рыжий выгоревший луг. Круглое, уставшее от синевы небо и -- солнце -- черное, испепелившее дотла себя изнутри и теперь принявшееся выжигать ребенка в коротеньком полинявшем сарафанчике, ползающего в мертвой шелестящей траве, собирая мелкую сухую землянику.
Худенькие цепкие пальчики выуживают ягодки из седых земляных волос и бережно складывают их в банку, привязанную тоненьким шнурочком к поясу. У нее изможденное, сморщенное, серое от земляной пыли личико с обмелевшими голубыми глазами и губы -- сухие, истрескавшиеся, покрытые кровавой корочкой. Мать ее умирала за семь верст от этого сгоревшего луга и почему-то просила молока, забыв, вероятно, что корову съели еще зимой. И девочка ползала в пыльной жаре, в хмельном угаре, источаемого землей, надеясь продать или выменять в городе банку земляники на молоко.
Какая-то толстая бабка в белом платочке беззвучно шепча что-то беззубым ртом, дала "доченьке" рублик и забрала ягоду. И девочка, сунув в кармашек мягкую истертую бумажку, и не заметив, что -- мимо -- побрела по базарчику вдоль полупустых рядов, перепревших от жара. Ей уже ничего не хотелось -- ни пить, ни есть, хотя она уже давно ощущала жгучую пустоту внутри и голова была такая тяжелая и мягкая. Девочка понимала, что "голодная зима" и "сухое лето", что молоко здесь -- редкость, но все же вглядывалась сквозь зеленый туман, застилающий ей глаза, в выставленные на продажу вещицы и какие-то продукты, расплывающиеся раскаленной рекой без конца и края.
Белое пятно молока выплыло из тумана неожиданно, как и лицо его хозяйки -- сухое, кроткое, с медово-янтарными глазами, освещающими паутинку морщинок у тоненьких, в ниточку, губ. Спотыкаясь об мягкие камешки, девочка шла и смотрела то на спасительное белое пятно, то на улыбающееся лицо со святящимися глазами и не верила, не верила чуду. Заветная банка оказалась совсем близко, и девочка обняла ее смуглыми горячими ручонками, закрыла глаза и прижалась к стеклу щекой. И ощутила вдруг теплый материнский бок и запах ее груди -- кисло-розовый аромат еще неспелого яблочка. "Устала деточка, -- прошелестела женщина, лаская девочку медово-янтарным взглядом, -- молочка попить захотела?...Совсем ребеночек уморился...Ну, чего молчишь-то? Денежки-то есть у тебя?"
Девочка отстранилась от банки и, подняв на спрашивающую переполненные голубизной глаза, молча кивнула и опустила руку в карман. Бумажки не было. Не было!... Господи, не было, не было...
И солнце упало ей на голову.
Голубые обмелевшие глаза открылись. Девочка лежала в тени на земле в неестественной позе человека долго бежавшего, но так и не успевшего. Банки и женщины с желтыми глазами не было. Ногам было тяжело и жарко, -- на полинявших цветах желтенького сарафана лежали медяки, видимо брошенные мимопроходящими. Девочка встала, медяки с глухим звоном ударились о землю, но она не взглянула на них и побрела, пошатываясь, в обгоревшую сторону неба, домой, не зная, но уже ощущая где-то там, внутри, подвывающее сиротство.
Мутные рыбьи глаза старухи раскачивались, не цепляясь взглядом ни за лица, ни за вещи. Она держала в руке круглую шоколадку с игрушкой внутри. Старуха ехала к внуку.