|
|
||
Плывя ветром сожженной листвы в весеннем небе, помня все радости и печали этой жизни, разрывая птичьим криком сердца, безумно хотелось броситься в омут песен, водки, ночных скитаний, закружиться, разрыдаться, и заснуть под утро измотанной и тихой на чьей-нибудь прокуренной кухне. И увидеть сон, в котором год закончится как обычно в марте, распутается, наконец, тугой узел из глаз и движений, расправятся смятые листочки души со сценариями истерик.
Уставший февраль, уличный неон и гул трамваев. Картинки прожитой жизни катятся перед моими глазами, не давая возможности увидеть и осознать ни одну из них в отдельности. Месиво глаз и слов обступило меня. Предчувствие наступающей весны замерло холодным лезвием ножа у сердца. Автобусы, троллейбусы, маршрутки с заиндевевшими окнами, голоса чужих людей “Нашего радио” в моих наушниках, стали уже родными и близкими из-за постоянного пребывания в моей голове и отсутствия рядом живых людей.
Серый туман бешено сменяющихся дней и ночей остывающим пеплом осыпается на мой каменеющий мозг. Первый год первого века ощущается тысячелетней усталостью, еще даже не успев начаться. Суета бегущих вперегонки часов.
Я смотрю в окно: по дороге, мертвой петлей накинутой на шею города, бесконечной рекой текут автомобили. За моей спиной - уставшая, разбухшая от соли и снега - Москва. Я открываю форточку и сыплю на карниз хлебные крошки. Голодные птицы, заметив это, заняли выжидательную позицию, облепив ближайшую березу. Убедившись, что моя недвижимая фигура в окне не вызывает опасения, они наперегонки, практически налету хватают крошки и стремительно отлетают назад. А я стою и смотрю на эту чирикающую кутерьму, на воробьев и синиц, что пожаловали ко мне на обед.
Дом мой пуст и холоден. В не заклеенные трещины окна прорывается февральский ветер, выдувая скудное тепло моего жилища. Это чужой дом, дом на окраине Москвы, который я делю с чужим человеком, что стал за время его пребывания здесь, моим названным братом. Каждый из нас платит хозяину этой квартиры, скромному женатому радиоэлектронщику, 50 у.е.
Бывает брак по любви, бывает брак по расчету, а бывает - от безвыходности. По сути, мы с брателой Мишкой живем семейной жизнью: ожидание друг друга с работы, совместные завтраки и ужины, и разговоры до полночи на “нашей” убогой кухне, в которой кроме стола и двух табуреток ничего нет, если, конечно, не считать холодильник, где после недавней посылки с Украины для Мишки лежит трехкилограммовый кусок сала, завернутый в мягкую, чистую тряпочку.
Спать приходится вместе - на единственной в квартире, ужасно скрипучей, полуразвалившейся кровати. Кроме нее в комнате есть еще шифоньер, который Мишка почему-то оставил в распоряжение мне, храня свои вещи в шкафу прихожей, если, конечно, этим словом можно назвать пятачок у двери, где на старом махровом полотенце стоят наши ботинки.
Никто из моих знакомых не знает, что мы живем вместе. Я заверила всех, что снимаю квартиру напополам с подружкой, поэтому Мишке приходится шифроваться, когда звонит телефон. Обычно он не снимает трубку, но иногда, думая, что звонят ему, не выдерживает и придумывает фразы типа: “Салон связи” и, если спрашивают меня, очень удивленным голосом говорит: “Марину? Вы не туда попали.”
Мишка возник в моей жизни совершенно случайно и неожиданно, именно в то время, когда мои шансы заплатить за квартиру ее полную стоимость, были равны нулю. В тот момент, никакой другой кандидатуры, остро нуждающейся в недорогом московском жилье у меня не было. И, поскрипев зубами, я все же согласилась на мишкины уговоры разделить с ним крышу над головой, предупредив правда, что, если он будет плохо себя вести - ничего у нас с ним не получится. Но Мишка вел себя тихо, аккуратно, готовил еду, которая всегда оказывалась очень кстати, когда я голодной волчицей возвращалась с работы домой. Спали мы под разными одеялами, отвернувшись друг от друга, и в конце концов, я свыклась с мыслью, что живу с совершенно чужим мужчиной, да еще сплю с ним в одной кровати. При этом, и Мишка и я ходили на свидания, а к ночи возвращались домой, ужинали и ложились спать, обсуждая прошедшие встречи и делясь мечтами о своей семье и доме.
Холодный город Москва набросил на меня свою сеть. Паутиной голосов, миллионом ненужных движений, стирает он границы между сегодня и завтра, между зимой и летом. Последние полгода пронеслись сквозь меня порывом ветра, в котором, кружась в бессмысленном танце, пролетели тополиный пух и листья убитой весны, и колючая снежная пыль, что осела в моем сознании сугробами воспоминаний и потечет с началом мартовского таяния.
Любовь моя сейчас где-то в поле вместе с ветром ищет веточку, за которую бы зацепиться. День мой размыт, и только призрачный розовый слон, катаясь на котором когда-то, девочка была счастлива, мерцает, мерещится, приближается...но это иллюзия, я понимаю это и потому дрожу, горю, и остаюсь в своей холодной яме одиночества.
И недоумеваю, глядя в предмартовскую ночную чернь, блуждая при свете спички-лучины в поисках обсосочков, чужих обглодочков, дабы заглушить их дымом болезненное жжение и шевеление внутри.
Наш день обычно начинается с писка будильника в 7 утра, потом бодрые голоса “Нашего радио”, соревнование - кто быстрее в ванную - затем яичница с сосисками, мой чай с молоком, у него - практически чифир плюс обязательная сигарета, дым которой неизменно вызывает у меня приступ тошноты - и быстрым шагом до автобусной остановки, от которой каждый разъезжается в разные стороны: Миша до Кантемировской, а оттуда до Дмитровской - в магазине продавать компактдиски; я - до Царицыно полчаса на автобусе и пять минут до метро Орехово - делать новости для телекомпании “Экран 5”.
Я езжу на съемочные задания, зачастую по несколько в день, делаю сюжеты о славной работе префектуры округа или районной управы, о благотворительных обедах для ветеранов и балах для инвалидов, о школах и детских садах, выставках и концертах, я разговариваю каждый день с сотней людей, задавая одни и те же вопросы что? где? когда? и вся суета моего дня воплощается в полутора минутные сюжеты вечернего эфира, о котором уже завтра не вспомнит никто.
Я делаю все это лишь для того, чтобы до предела заполнить свой день и не сорваться в бездну страха бытия, на краю которого балансирует мое усталое сознание. Один неверный шаг - и камешки уже начинают сыпаться у меня под ногами.
Снятый сюжет приносит мне сто рублей, и потому работа моя превращается в погоню за количеством съемочных заданий. И когда, в конце дня, сидя в монтажной я облегченно вздыхаю, закрыв финишным кадром свое последнее сказанное слово, оказывается, что на дворе уже март, а денег все равно нет. Порой мысли “сорваться и начать искать новую работу” приходят ко мне, но следующий день, уже до отказа забитый поездками, съемками, интервью и монтажом, опять откладывает это желание в долгий ящик.
В таком же режиме вместе со мной работают и все остальные сотрудники телекомпании. В основном это студенты, иногородние и пенсионеры, которых на другие, более приличные и высокооплачиваемые места, не берут из-за отсутствия стажа, прописки или неподходящего возраста. Но желание найти другую работу, за которую ПЛАТЯТ - всегда висит в воздухе, и тихо, друг другу на ухо об этом говорят все. Некоторым уйти все-таки удается, “и не куда-нибудь, а на НТВ!” - как сказала наш руководитель программы Анжела, приехавшая из Перми, где работала ведущей новостей на местной ТВ. Она приехала, чтобы поучиться в Москве мастерству, но на деле ей приходилось обучать все новых и новых студентов, что приходят с горящими глазами освоить профессию тележурналиста и уходят, спустя месяца три-четыре на более престижные и оплачиваемые каналы.
От постоянной текучки кадров качество выпускаемой продукции сильно страдает, но наш гендиректор, далекий от тележурналистики, не обращает на это внимание и в очередной раз пообещав повысить зарплату, оставляет ее прежней.
Весна, подступившая комом к горлу, в очередной раз напоминает обо всех вас, что были со мной. Каждый оставил на моем сердце горячий отпечаток, и с новым приступом новой весны старые раны дают о себе знать внезапными вспышками памяти, что затерта до дыр, как старая видеокассета, на которую все еще продолжают снимать жизнь. Ее пленка уже начинает сыпаться, некоторые кадры наслаиваясь повторяют друг друга, и с каждым часом все труднее становится возможным понять, где начало и где конец последнего записанного события.
Но самое главное - я стала забывать тебя, чьи глаза почти десять лет неизменно светили мне из глубины души. Ты приснился мне сегодня. Такой реальный, хотя и из прошлого, не настоящий, не нынешний. Вспомнился даже твой запах. И опять, открыв глаза и осознав, что это - всего лишь - сон, я поспешила закрыть их снова, - опять не хотелось просыпаться, - но тебя уже не было. Осталось лишь отдаленное, такое забытое, но как оказалось, все еще продолжающее существовать чувство. Но одно мне стало ясно сегодня, - я стала тебя забывать. Обычно раньше, после подобного сна, я весь день находилась под впечатлением от всколыхнувшегося. А сегодня я вспомнила о тебе лишь вечером, когда слушала новые песни, в которых звучало что-то такое забытое, что я так и не смогла вспомнить, но что моментально напомнило мне о тебе. И тогда я поняла, что теряю тебя, ты - уходишь.
Время страшная вещь, оно не оставляет от человека ничего, кроме его имени.
Жажда человеческого тепла и плоти повела меня в субботний вечер в бар “Гнездо глухаря”, к моему бывшему boy-friendу, работавшему там барменом. Уютное, спокойное место. Столики, отгороженные ширмами, ковролин, настенные бра, фотографии в рамках, камин и чучела убитых животных.
Дожидаясь, когда Виталик закончит работу, я просидела там за стойкой до четырех утра, попивая светлое разливное “Клинское”. Неожиданно пришла подруга Виталика, о существовании которой я не знала, но предполагала, что у него кто-то есть, - мы не виделись года два. Я было расстроилась, но Оля, посидев немного и выкурив сигарету, ушла, передав второму бармену Грише, что у нее нет желания тут торчать, дожидаясь когда у Виталика появиться свободное для нее время.
Виталику не нужно было ничего объяснять. Он сразу понял зачем я пришла, он хорошо меня знал. Мы встречались с ним в течение года и даже, помнится, хотели пожениться. Клубы, вино, ночные пьяные путешествия по городу и танцы с раздеваниями на дискотеках, пятичасовой секс и полуденный сон под жужжание не выключенного телевизора - было нашим обычным времяпрепровождением.
На новой, недавно купленной квартире Виталика, было довольно паршиво - дом двадцатидвухлетнего пацана, который редко в нем бывает и еще реже наводит в нем порядок.
Я почувствовала, что Виталик мне неприятен. Неприятен тем, что совсем не изменился, - был все также пуст и поверхностен, как бабочка-однодневка, несомая ветром. К тому же он опять болтал про деньги и тем, кому удается их зарабатывать в больших количествах. Меня все это раздражало, но я решила, что раз уж я потратила столько времени на ожидание его и все-таки здесь, то надо делать то, ради чего я пришла сюда. Я пила шампанское, прихваченное нами из бара, слушала болтовню Виталика и уже точно знала, что здесь я в последний раз.
Любовь одинока сама в себе изначально, потому что принадлежит самой себе и тому, кто ее испытывает. Ее нельзя разделить. Ее нельзя утолить мимолетным обладанием источником, потому что он питает любовь и тем самым причиняет боль ограничивающему ее телу.
Мир жесток. Его материализм и механистические законы выживания диктуют свои условия, и потому любовь либо скорчивается где-то на дне души, либо задыхается, выдыхается и подыхает. Я устроила ей проводы - шампанское из железной почерневшей кружки и любовь на скрипучей старой кровати. Секс выдался отменным. Шампанское - вкусным. Но внутри меня - нестерпимо горько.
Весна-убийца расставляет мне ловушки воспоминаний и душит своими сладкими объятьями. Голубая нежная дымка льется в меня обреченной тоской. Хочется сделать дырочку в сердце, чтобы из него вытекла, наконец, вся смола нереализованной любви.
Птицы, развевающаяся полоса розовой занавески на балконе чужого дома, дымчатая голубеющая даль и запах новой весны.
Что ждет меня?
Может быть, все во мне сейчас, начавшееся с первыми криками черных птиц, вернувшихся с юга, - это маята моей души, не могущей жить без любви, без того, кому я могу передать ее, отдать себя, и, закрыв глаза, долгим поцелуем избавляться от накопившейся невостребованной нежности.
Я разбужена новой весной, и если я не подчинюсь ей и не поплыву талым потоком, я захлебнусь ей, пойду на дно, и, накрытая толщей воды - моей никому не нужной любви - буду тихо сходить с ума, разлагаясь едкой болью на письмена, подобные этому.
Во мне живет надежда, в которую я не верю, но пока у меня есть еще запас времени и сил, я буду следовать ей, потому что все равно ничего другого мне не остается - верить и ждать, верить и ждать, и когда-нибудь мне воздастся.