Энгус Дональд : другие произведения.

Разбойник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 3.13*7  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В этой книге израдно романтизированный в наше время образ Робина Гуда раскрывается с иной стороны. И вместо благородного разбойника перед читателем появляется типичный "браток" со своей "Бригадой". Рассказ ведется от имени паренька по имени Алан Дейл, которого люди шерифа сэра Ральфа Мэрдока поймали в Ноттингеме на воровстве. Но мальчишке удалось сбежать и скрыться от преследователей в Шервудском лесу. Первые шесть глав. Целиком книгу издаст в ближайшее время ООО "Домино-М" (г. Санкт-Петербург).
[]
РАЗБОЙНИК

Роман Энгуса Дональда

Глава первая
Мелкий хмурый дождь полощет по яблоневым листьям за моим окном, но я благодарен Богу за него. В наши суровые времена много ли нужно в жизни? Чуть-чуть жара в очаге, чтобы не мерзли старые кости, пока я черкаю пером в блеклом свете ненастного ноябрьского дня. Моя невестка Мэри - она заправляет всем домашним хозяйством - скупится на дрова. Ну, да... Усадьба могла бы быть куда богаче, если бы эту щедрую землю обрабатывала пара крепких молодых мужских рук. А лучше две пары. Но мой сын Роб умер в прошлом году от кровавого поноса, и безысходная усталость обрушилась на меня, отнимая смысл существования. Хотя я все еще живу и, благодаренье Господу, далек от старческой немощи; каждое утро заставляю себя выползти из постели и что-то делать по дому. Со дня смерти Роба Mэри грустна, молчалива и жадна. Впрочем, жадность она называет бережливостью. Теперь у нас нельзя разжигать огонь при дневном свете, если только не идет дождь, и есть мясо чаще, чем раз в неделю. И еще она каждый день молится за спасение его души: утром и вечером, днем и ночью. А я не в силах подобрать слова утешения...
По воскресеньям Мэри весь день шепчет молитвы перед распятием. Тогда я зову внука Aлана, моего тезку, и мы идем в далекий лес. Там мальчик играет, воображая себя отважным разбойником, а я сижу на солнышке и рассказываю ему истории из своей юности... Да, и у меня были беззаботные деньки, когда я никого не боялся: ни лесника, ни шерифа, ни самого короля. Я делал, что мне нравилось, брал, что хотел, и подчинялся лишь одному человеку - предводителю разбойников Роберту Одо, владыке Шервуда.
Тогда я был в три раза моложе...
С той поры остались лишь раны, ноющие от холода и сырости большую часть зимы. Сейчас, глядя на серые капли, срывающиеся с ветвей, я плотнее запахиваю подбитую мехом накидку, которая пока еще спасает от стылого сквозняка. При этом пальцы невольно скользят в правый рукав и находят на узловатом, словно перевитом веревками, предплечье длинный и глубокий шрам от меча. И, поглаживая жесткую, гладкую борозду, я вспоминаю отчаянную схватку, где заработал эту отметину...
Я рухнул навзничь на землю, скользкую от крови, взрытую сапогами бойцов и копытами коней. Глаза заливались потом и кровью. Высоченный мечник в кольчуге занес оружие над моей головой. Пытаясь закрыться мечом, я уже прощался с жизнью. Время почти остановилось... Я видел блеск отточенного лезвия, искаженное яростью лицо воина. Чувствовал, как вминаются звенья кольчуги в плоть моей правой руки. А затем словно ниоткуда возник меч Робина, отбросил в сторону чужой клинок. Он едва успел, но все же спас мою руку.
А позже Робин сам перевязывал мне рану. Я помню его лицо, покрытое кровью и испариной. И усмешку, когда я вздрагивал от боли.
- Алан! - сказал он, и я не забуду его слова до самой смерти. - Кажется, Господь серьезно вознамерился завладеть твоей рукой. Но я помешал ему три раза. Даже Бог не должен брать то, что принадлежит мне и только мне, по праву силы.
Именно правой рукой, которую он спас, я и держу гусиное перо. Только так я могу отдать долг. С Божьей помощью я напишу историю Робина и мою историю. Открою миру правду не только о закоренелом преступнике и известном воре, убийце и грабителе, но и покажу человека любящего, блистательного графа и победоносного военачальника, а в конечном итоге знаменитого вельможу, который привел английского монарха к лугу Раннимеда и подчинил королевскую власть народной воле. Историю человека, которого я знал просто как Робина Гуда.
* * *
Все в нашем селе только и говорили, что о приезде Робина.
С тех пор как прошлой зимой умер лорд, жители словно окунулись в бесконечный праздник: никто не заставлял обрабатывать хозяйскую землю, и после работы на собственных полосках селяне не знали, куда девать свободное время. С утра до ночи они толклись в пивной и болтали о Робине, о его подвигах и злодеяниях. Но лишь одна новость заслуживала доверия: как только спустятся сумерки, любой человек сможет зайти в церковь, чтобы вынести свои беды и заботы на суд Робина.
Меня этот шум-гам не слишком-то задевал, поскольку я прятался на сеновале позади нашей ветхой лачуги. Я был тринадцатилетним сорванцом, с шишкой на лбу, не меньше грецкого ореха, с расквашенным носом и саднящим рубцом на щеке, и, по большому счету, мне было плевать на кипящую суету. Домой я заявился около полудня, пробежав перед этим дюжину миль от Ноттингема до села. Задыхающийся, побитый - не так-то просто вырваться из цепких лап закона.
Жили мы в нищете. Мама слишком часто плакала по вечерам от голода и безысходности. Она едва сводила концы с концами, продавая соседям собранный хворост. Не в силах вынести ее страдания, я решил стать вором. А если точнее, "сборщиком". Острым как бритва ножичком я срезал кошельки с поясов горожан в многолюдной толпе ноттингемского рынка, и в девяти случаях из десяти успевал скрыться незамеченным. Когда я первый раз возвратился домой с горсткой серебряных пенни и отдал матери, она не спрашивала о происхождении денег, но улыбнулась, поцеловала меня и убежала, чтобы купить хлеба. И хотя к воровству меня подтолкнула нужда, но вскоре я понял, что обладаю немалыми способностями к этому занятию, а главное, да простит меня Господь, полюбил его. Мне нравилось играть в кошки-мышки с опасностью: выбираешь толстосума, прущего сквозь толпу, пристраиваешься к нему, а после - молниеносный взмах ножа и... кошелек тю-тю, а я уже далеко.
Однако в тот день я сглупил, попытавшись украсть с лотка кусок пирога - восхитительный, с золотистой корочкой и начинкой из телятины, размером больше, чем два кулака. Я был голоден, но излишне самонадеян.
Применив уловку, не раз приносившую удачу, я подкрался к неряшливой пирожнице, которая расхваливала свой товар. Потом незаметным движением запустил камушек в проходившего мимо молочника. Как сейчас помню, прямо в ухо! Он дернулся, толкнул лоток, а когда торговцы принялись ругаться, я схватил пирог, сунул его в сумку и припустил бегом.
Дело испортил ученик пирожника, отливавший позади телеги. Уж очень не вовремя он обернулся!
- Эй! - заорал он. - Ты чего?
Вот тут-то все началось:
- Держи вора!
- Хватайте его, люди добрые!
Я вился угрем, пробираясь через толпу, но... Бац! Какой-то мужлан залепил посохом прямо мне в лоб. И тут же ненароком подвернувшийся латник сцапал меня за шиворот. После двух ударов затянутым в кольчужную перчатку кулаком мои ноги подкосились, а сознание померкло.
Когда я пришел в себя несколько мгновений спустя, то увидел вокруг волнующуюся толпу. Солдат, схвативший меня, оказался одет в черное сюрко с красными нашивками сэра Ральфа Мэрдока, волею Господа старшего шерифа Ноттингемшира, Дербишира и Королевских лесов. Тут-то я и обмер со страху.
Держа за волосы, солдат поставил меня на ноги. Пока я ошарашено озирался, раскрасневшийся ученик взахлеб обличал меня в краже. Сумку мою открыли, и зеваки, вставая на цыпочки, могли сами увидеть злосчастный пирог... У меня до сих пор текут слюнки, как вспомню его божественный аромат.
Вскоре шумную толпу древками копий растолкала дюжина вооруженных воинов , и в круг вступил дворянин, с ног до головы одетый в черное. Казалось, его окружал незримый ореол страха.
Толпа притихла, а мое сердце упало в пятки. Хоть я никогда раньше не встречался с ним, но сразу догадался, что это и есть сэр Ральф Мэрдок, собственной персоной. Вельможа, которому король дал во владение Ноттингемский замок; тот, кто распоряжался жизнью и смертью всех людей на обширнейших землях в самой середке Англии. Он не отличался огромным ростом или богатырским сложением, но выглядел крепким и мускулистым. Одет был в шелковую котту и шоссы, на плечи накинул плащ, схваченный на груди золотой пряжкой. В правой руке шериф держал хлыст длиной около ярда - покрытый кожей прут, у рукояти толщиной в дюйм, сужающийся к концу. На левом боку серебрился эфес меча. Гладко выбритое лицо сэра Ральфа обрамляли завитые, подстриженные "в кружок" волосы. Я ощущал его запах: лаванда с оттенком мускуса. Светло-голубые и холодные, как сосульки, глаза жестко смотрели из-под темных бровей.Брезгливо скривив губы, шериф пристально оглядел пойманного воришку с головы до пят: худосочное тело, слипшиеся светлые волосы, перепачканное лицо и латаную-перелатанную одежку.
Внезапно мой страх отступил, как волна откатывается от морского берега... и я ощутил холодную ярость. Я ненавидел Мэрдока за то, что он и его прихвостни сотворили со мной и моей семьей. Я ненавидел его богатство, его дорогую одежду, его внешность записного красавчика, его запах, его высокомерие, его знатное происхождение. Я ненавидел его власть надо мной, его уверенность в собственном превосходстве.
Думаю, он заметил враждебность в моем взгляде. На мгновение наши глаза встретились, а затем шериф отвернулся.
В тот миг я чихнул. Чихнул столь внезапно и оглушительно, что толпа шарахнулась. А я, почувствовав, как кровавые сопли повисли на губах и на подбородке, изо всех сил сопротивлялся желанию облизаться. Сэр Ральф глядел на меня с неописуемым презрением.
- Доставьте это... эту дрянь... в замок, - наконец сказал он по-английски, но с шепелявым, присущим норманнам выговором. И затем обратился к горожанам. - Завтра мы отрубим мерзавцу руку!
Я чихнул снова, толстая красно-зеленая сопля вылетела, словно из пращи, и повисла на безупречно чистом плаще шерифа. Он глянул вниз, на лице отразились ужас и отвращение. Быстрым, как бросок гадюки, движением стегнул меня хлыстом. Удар пришелся по лицу и бросил меня на колени. Кожа на щеке лопнула, хлынула кровь. Но даже сквозь слезы боли и бессильной ярости я видел, как сэр Ральф Мэрдок швырнул в грязь хлыст, будто опасался подцепить чуму, круто развернулся и стремительно зашагал прочь. Толпа расступилась перед ним, словно воды Красного моря перед Моисеем.
Вооруженные люди подхватили меня, заламывая руки.
Какая-то женщина закричала:
- Это - Алан Дэйл, вдовий сын! Пожалейте безотцовщину!
Воспользовавшись тем, что воин шерифа повернулся на крик, я рванулся, вкладывая в это движение всю ненависть, и очутился на свободе. Кто-то пытался свалить меня подножкой, но я перепрыгнул через выставленный башмак и кинулся наутек. Я метался вправо-влево, как кролик, продирался сквозь толпу, расталкивая плечистых йоменов, обегая дородных торговок и их корзины. Смерч беспорядка и шума сопровождал меня. Люди негодующе орали и размахивали кулаками. Мужчины и женщины толкали друг дружку и скандалили. Телеги переворачивались; глиняные горшки обращались в груду черепков; овцы вырывались из загородок, внося свою лепту во всеобщий кавардак. Но я был уже далеко. Промчался мимо кузни, по узкой улочке, стиснутой двумя высокими домами, перемахнул через ограду... Петлял, пока шум позади не стих, и остановился перевести дух около церкви, примыкавшей к городской стене. Погоня вроде бы отстала... Тогда я пошел медленнее, смиряя сердце, бьющееся о ребра, а капюшон надвинул пониже, чтобы стражники на воротах не заметили мое окровавленное лицо - дальше по извилистой дороге, которая вела к лесу. И лишь скрывшись с глаз сторожей, припустил без оглядки. В висках звенели колокола, легкие горели огнем, но я несся как ветер, и выложился полностью, прежде чем за поворотом дороги появилось родное село. Отдышавшись, я вдруг понял, что крепко сжимаю правое запястье - благодаренье Господу, моя рука со мной. Да... Украденный пирог тоже оставался в сумке.
* * *
Позже, лежа на сеновале, я шипел от боли в рассеченной щеке и перебирал в голове картинки минувшего дня. Кажется, на дороге из Ноттингема погони не было, но женщина на рынке узнала меня, а значит, не позднее следующего утра люди шерифа отыщут мое убежище.
Мама, видно, подумала о том же, а потому ночью повела меня к Робину.
Село тонуло во тьме, лишь на северной окраине кольцо факелов освещало старую церковь.
Наша церквушка - обычный сельский дом под соломенной крышей, только построенный из грубого камня. Священника нам не полагалось. Вилланы - бедняк на бедняке, еще один рот не прокормить. Но на праздники - Пасху, Рождество, Архангела Михаила - из Ноттингема приезжал младший клирик и служил Мессу. И епископ вспоминал о нас сразу после сбора урожая - присылал своих людей за десятиной.
За каменными стенами церкви селяне скрывались от грабителей и мародеров, которых в годы войны между королем Стефаном и императрицей Мод расплодилось хоть пруд пруди. В те смутные времена люди говаривали: мудрый человек держит монеты в тайнике, платье в простоте, а дочерей взаперти.
Тридцать четыре года назад на трон воссел король Генрих, и Англия наконец-то познала мирные деньки. Разбойничьи шайки и ватаги наемников больше не рыскали по селам в поисках легкой добычи. Зато на смену им явился сэр Ральф Мэрдок со своими головорезами, наглыми и жадными до невозможности. Во всем виноват, шептались в пивной, верховный судья королевства Ранульф де Гланвилль - лучше бы он не родился... За хорошую мзду и долю с награбленного он поставил бы шерифом любого, даже дьявола во плоти, а тут подвернулся сэр Ральф - надежный, решительный и всегда готовый поделиться серебром. И плевать им, что народ стонет и нищает все больше и больше. Зато шериф и верховный судья богатеют не по дням, а по часам. И даже пожаловаться некому! Король Генрих за проливом, воюет против сыночка Ричарда, Аквитанского герцога, и французского короля Филиппа Августа, а о народе и думать забыл.
Той весенней ночью жители села столпились вокруг церкви. Кто-то ожидал своей очереди, другие уже вышли. Мать решительно всех растолкала, волоча меня за рукав. Но у самого входа путь нам преградил настоящий великан. Возвышаясь над толпой, словно дуб, он невозмутимо поднял ладонь.
Мы остановились, будто наткнувшись на незримую стену, а привратник, желтоволосый мужчина с боевым посохом в огромной лапе и при длинном кинжале, почти мече, на поясе, посмотрел на нас сверху вниз и с усмешкой сказал:
- Расскажи-ка, хозяйка, по какому такому делу вы пришли?
- Джон, это - мой сын Алан, - мама кивнула на меня. - Мы пришли к Робину!
- Ждите там! - пророкотал гигант и показал пальцем на кучку мужчин и женщин с детьми - на глазок чуть меньше двух дюжин.
Делать нечего, мы стали рядом с ними. Мама, вынув тряпку, принялась оттирать мое лицо от грязи и запекшейся крови. В те годы я жил как дикарь: часто не ночевал дома, а спал где попало в темных закутках Ноттингема или за городом в скирдах соломы и овинах. Мылся я редко и основательно зарос грязью. Конечно, если бы отец приказал мне искупаться и вычистить ногти, я бы послушался. Но четыре года назад латники шерифа обвинили его в воровстве и повесили.
Солдаты ворвались в наш дом перед рассветом, стянули Певца Гарри, как называли его односельчане, с большого соломенного матраца, на котором спала вся семья, и выволокли во двор. Не утруждая себя доказательствами вины, они скрутили ему руки за спиной, накинули на шею петлю и вздернули на раскидистом дубе посреди села, напротив пивной. В назидание остальным, как сказал мордатый десятник.
Отец умирал долго. Обмочился, дрыгал голыми пятками и раскачивался на веревке в серой мгле. Перед смертью он искал взглядом мои глаза, но я испугался его посиневшего лица и отвернулся, уткнувшись носом в ладони. Да спасет Бог его душу... И мою тоже.
Когда солдаты убрались, мы сняли отца и похоронили, но с тех пор мамина улыбка куда-то подевалась. Мама много рассказывала об отце мне и сестрам. Он путешествовал по свету, выучился грамоте, носил сутану, пару лет пел в хоре большого, недавно построенного собора Нотр-Дам, что в Париже. Да я и сам помню, как отец учил меня читать и писать на английском, французском и латыни. И ему удалось, хоть и с большим трудом, вбить кое-что в мою голову, запустить, как говорится, корни знания и заложить основы, но все же вольная жизнь в полях и лесу привлекала меня больше, чем скучное сидение за аспидной дощечкой. Сейчас я уже не помню его лица, зато отцовский голос останется со мной навсегда. Да, мы пели по вечерам всей семьей, сидя у огня. Родители были счастливы, а их радость передавалась и нам, детям.
Пока мама мусолила мое грязное лицо тряпкой, смоченной слюной, по ее щекам текли слезы. Ведь я остался последним в ее семье: отца казнили, а мои младшие сестры - Эльфгифа и Кэльвин - одна за другой умерли два года назад от неизвестной скоротечной болезни; перед смертью они блевали кровью и испражнялись черной зловонной жижей. И теперь меня, единственного выжившего ребенка, могли схватить и, согласно закону, отрубить правую руку. Или того хуже: повесить, как отца.
Я же должен признаться, что, стоя под церковью рядом с плачущей матерью, не чувствовал страха перед людьми шерифа, не горевал об отце и сестрах. Мое сердце трепетало от волнения. Роберт Одо, хозяин Шервуда, здесь! Робин Гуд! Тот самый великий и ужасный разбойник, которого одинаково боятся нормандские лорды и английские крестьяне. Тот, кто охотился на богатых, посмевших переступить границы его владений, отбирал их серебро и убивал их слуг. Тот, кто презирал власть сэра Ральфа Мэрдока, поскольку сам правил в большом королевском лесу Ноттингема и по сути являлся его истинным властителем. И вот скоро я предстану перед ним.
Топчась на церковном крыльце, я заметил темное пятно чуть выше дверей. Пламя факелов трепетало под порывами ветра, и я не сразу понял, что к притолоке прибита отрубленная волчья голова. В открытых глазах хищника отражались огни. Шерсть слиплась от крови.
Я задохнулся от восторга. Вот это храбрец! Он посмел осквернить церковь мертвым зверем, сделав ее своим владением на одну ночь! Он бесстрашно водрузил языческий символ, рискуя навлечь гнев Божий и людской! Он пренебрег спасением души ради гордости! Это поступок поистине бесстрашного человека!
Прошло какое-то время, показавшееся мне вечностью. Наконец гигант подозвал нас и подтолкнул к открытой церковной двери. Я дрожал от волнения, но все же развернул плечи и задрал подбородок, переступая порог.
Внутри горело множество толстых сальных свечей. Яркий свет после ночной тьмы вынудил зажмуриться. Здесь тоже хватало людей: селяне, а с ними вместе суровые незнакомцы в капюшонах. Одни стояли, другие расселись по деревянным скамьям вдоль стен. Писец лет тридцати от роду пристроился за столиком и водил пером по пергаменту. А чуть ниже алтаря на высоком стуле сидел молодой человек. Худой, немногим старше двадцати, с каштановыми волосами, одетый в серый плащ нараспашку, линялую, залатанную темно-зеленую рубаху до колен и шоссы. Его наряд не отличался от обычной крестьянской одежды.
Я замер, будто громом пораженный. Где великий человек? Где владыка леса? Он не носил оружия, золотых цепей, колец - никаких признаков положения и власти, за исключением двух плечистых молодцев, застывших позади, каждый с длинным мечом и тисовым луком. Моему разочарованию не было предела. Разве это король разбойников? Такой же виллан, как и я! Образ сэра Ральфа Мэрдока вновь всплыл в памяти: его дорогие шелка и аромат лаванды, его дух превосходства.
А потом я опять глянул на того, с кем мечтал познакомиться. Он сидел сгорбившись и опираясь на подлокотник, а подбородок опустил на ладонь так, что пальцы касались щеки. Низкий, но широкий как стог человек с рыжеватыми волосами, облаченный в грубую коричневую рясу, шептал спокойно и неторопливо на ухо владыке Шервуда.
Закончив рассказ, монах пошел к нам. Робин зевнул и открыл глаза. Но прежде, чем я встретился с ним взглядом, он вновь опустил веки и погрузился в себя.
- Меня зовут Тук, - монах говорил, будто набил рот кашей, и я принял его за валлийца. - Чем могу помочь?
Мать протянула монаху яйцо, снесенное нашей единственной курицей.
- Это мой сын! - порывисто сказала она. - За ним гонятся люди шерифа! Хотят руку отрубить! Возьмите его к себе, брат... Примите под защиту владыки Шервуда. Мы просим убежища, брат! Христом-богом умоляю! Спрячьте его в лесу!
Монах посмотрел на нас грустными и добрыми глазами, светло-коричневыми, как спелый лесной орех, неспешно принял подношение и сунул его в поясной кошель, не потрудившись застегнуть пряжку.
- Почему тебя преследуют люди шерифа? - обратился он ко мне.
- Это недоразумение! - затараторила мама. - Ошибка! Он хороший мальчик, добрый. Ну, иногда шалит...
Но брат Тук ее не слушал.
- Почему они преследуют тебя, мальчик? - терпеливо повторил он, заглядывая мне в глаза.
- Я украл пирог, брат! - сказал я как можно спокойнее, хотя сердце грохотало, как мавританский барабан.
- Ты знаешь, что воровать грешно?
- Знаю, брат...
- И все же ты украл. Почему?
- Я хотел есть и... Ну... Кража - мое ремесло. Ничего другого не умею. Зато ворую я лучше всех!
- Лучше всех? - удивленно фыркнул Тук. - В этом я здорово сомневаюсь. Хороших воров не ловят... Ты знаешь, что заслужил епитимью? За все грехи нужно платить.
- Знаю, брат.
Тук взял меня за плечо и решительно, но вполне благожелательно подвел к Робину. Владыка Шервуда открыл глаза... Куда подевался скромный парень в невзрачной одежде виллана? Весь мир для меня исчез, остались лишь я и Робин, вдвоем в бесконечной вселенной, которую освещали его сияющие, подобно двум полным серебряным лунам глаза. Казалось, он видел меня насквозь - всю подноготную, читал потаенные мысли, знал все мои грехи и слабости.
- Мне сказали, ты рисковал своей рукой ради куска пирога? - сказал он звучным, но негромким голосом.
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
- И ты хочешь служить мне? Хочешь найти в моем лесу приют и защиту?
И снова я не смог преодолеть немоту. Только чуть-чуть наклонил голову.
- Зачем?
Что я должен был ответить? Ведь он и так знал, что я скрываюсь от слуг шерифа, что я нуждаюсь в убежище... Нет, все это и так понятно. Робин ждал другого ответа. Честного, как на исповеди.
- Я - вор, - гладя в его серебряные глаза, твердо произнес я. - И если я буду служить самому великому вору в мире, то смогу лучше изучить свое ремесло.
Слитный вздох прошелестел по церкви. Я запоздало раскаялся в необдуманных словах. Что, если Робин не считает себя обычным преступником?
Один из лесных молодцев, стоявших за спинкой стула, потянул меч из ножен, но замер, когда владыка Шервуда примирительным жестом поднял ладонь.
- Ты мне льстишь, - голос его стал ледяным, а глаза сверкнули, будто стальные клинки. - Но я спрашивал не о том. Мне наплевать, почему ты хочешь служить мне. Я хочу знать: зачем мне нужна твоя служба? Зачем нам лишний рот? Голодный, кстати, рот...
Его вопрос поставил меня в тупик. Что ответить? Ничего путного, как назло, не приходило в голову. Я понурился и сопел.
- Ты можешь сражаться как рыцарь? - продолжал Робин и теперь в его словах сквозил могильный холод. - Верхом на коне, в кольчуге? Против таких же всадников?
Я молчал.
- Ты можешь натянуть боевой лук и убить человека одной стрелой с двухсот шагов?
Зачем он это говорит? Не каждый взрослый мужчина способен совершить такой подвиг. А я ведь всего лишь подросток, невысокий и щуплый...
- Так что ты предложишь мне, маленький воришка? - насмешка звенела в его голосе.
Кровь прилила к моим щекам. Робин издевается?
Гордо вздернув подбородок, я почти выкрикнул:
- Я мог бы предложить тебе свое умение срезать кошельки... Но вместо этого я предложу преданность и готовность сражаться за тебя до последней капли крови!
- До последней капли крови? - задумчиво повторил Робин. - В самом деле, редкий дар. И бесценный. - Он помолчал несколько томительных мгновений, а когда заговорил, куда девалась его холодность и насмешка. - Ты нашел правильный ответ, вор. Как тебя зовут?
- Я - Алан Дэйл!
- Твоего отца звали Гарри? - удивленно и немного взволнованно спросил Робин. - Певец Гарри?
Я кивнул.
- Он был хорошим человеком! - после недолгого молчания воскликнул владыка Шервуда. - А ты похож на него, право слово!
Белозубая улыбка озарила церковную полутьму - словно вспышка молнии, как солнечный луч, пробившийся сквозь тучи. Напускная суровость слетела с Робина, подобно шелухе. Я понял, что теперь он не оттолкнет меня, и едва не завизжал от радости.
- Между прочим, малыш Алан, я - не вор, - все еще улыбаясь, проговорил Робин. - Просто я беру то, что принадлежит мне по праву.
Одобрительный гул лесных молодцев был ответом на его слова.
Брат Тук легонько потянул меня за локоть:
- Можешь порадовать свою матушку, мальчик. Ты теперь с нами.
Ноги мои ослабели и, если бы не помощь монаха, я, наверное, грохнулся бы прямо посреди церкви. Но сильная рука Тука поддержала меня.
Я обнял маму, поцеловал, сбивчиво пробормотал слова прощания.
А потом она ушла из церкви в темноту, навсегда покинув мою жизнь...
- Не так все плохо, маленький вор, - прогудел позади Тук. - А яичко можешь забрать. Если захочешь...
Он широко улыбнулся, протягивая мне ладонь.
* * *
Мне разрешили присесть на скамью рядом с писцом. Кроме груды пергаментных свитков, на столе лежали подношения, которыми жители окрестных хуторов хотели задобрить Робина - несколько головок сыра, караваи хлеба, корзина яиц, два бочонка пива, колода с медом, пара цыплят, смешно прыгавших на связанных ногах, сумка, набитая яблоками, и даже кошелек с серебром. Привязанный к ножке стола козленок то и дело пытался сцапать пергамент за краешек, но писарь всякий раз успевал легонько щелкнуть его по носу, не давая свершиться воровству. Я исподволь рассматривал этого человека - его худое лицо, высокие залысины, измаранные чернилами пальцы.
Заметив мой интерес, он оторвался от записей и подмигнул:
- Хью Одо. Так меня зовут. Я - брат Роберта. Сиди смирно - нам предстоит еще много дел.
Проследив за его взглядом, я заметил в темном углу скорчившуюся человеческую фигуру, а рядом - вооруженного мечом и луком лесного молодца. Запястья и щиколотки лежавшего на полу были крепко-накрепко стянуты кожаными ремнями. Он дрожал от страха и вращал глазами. Кляп заглушал и без того слабые стоны. Похолодев от ужаса, я отвернулся и старался больше не глядеть в его сторону.
Остаток ночи я просидел тише воды ниже травы, наблюдая, как владыка Шервуда вершит суд. Неиссякаемый поток селян проходил через церковь. Вилланы подобострастно кланялись Робину, излагали свои просьбы, выслушивали приговор и платили штрафы. Больше всего это напоминало ночную, "темную" разновидность господского суда - однажды я видел, как наш покойный лорд творил правосудие. Свиньи зажиточной хозяйки вволю поковырялись в соседском огороде - Робин приказал отдать четырех поросят пострадавшим ради возмещения убытка и еще одного судье, то есть ему, за труды. Йомен, соблазнивший жену лучшего друга, расплатился дойной коровой в пользу обиженного и пожертвовал головку сыра судье. И никто ни разу не возразил, не попытался оспорить решение.
Суд вершился всю ночь, гора подарков росла и росла. Бедняки, как моя мать, приносили одно-два яйца. Один селянин, убивший приятеля в пьяной драке, привел теленка и привязал к столу рядом с козленком. А я следил за кошельком серебра, который лежал на столе совсем рядом - только протяни руку. Писарь Хью не обращал на него внимания, и я мог бы... Но я боролся с воровской привычкой изо всех сил.
Наконец, не осталось ни одного просителя.
Робин поднялся, потянулся и подошел к связанному человеку.
- Тащите его наружу. Наказание должны увидеть все! - повелел владыка леса, и двое вооруженных молодцев кинулись выполнять его приказ.
А сам предводитель разбойников отвернулся, как ни в чем не бывало, и принялся вместе с Хью рассматривать свитки.
Пленника схватили, ослабили путы на ногах, повели к выходу. Вначале он висел, словно мешок, а потом, сообразив, что пробил его час, начал отчаянно вырываться. Один из людей Робина ударил его кулаком под ложечку, свалив на пол, а потом упавшего волоком вытащили за порог.
Брат Тук взял меня за плечо и решительно повел следом за всеми.
Связанный уже стоял на коленях перед церковью, рыдая. Вонючая тряпка, пропитанная слюной, глушила его стоны.
- Ты должен внимательно смотреть, - сказал Тук. - Это будет твоей епитимьей.
Притихшая толпа наблюдала, как великан Джон подошел к связанному сзади, сграбастал его огромными ручищами, выдернул кляп и сунул на его место железный брусок. Так коням вставляют в рот удила. Один из лучников закрепил железку, чтобы не выпала изо рта, кожаным ремешком и завязал его концы на затылке. Пленник громко, жалобно стонал и корчился, вздрагивая всем телом. Понадобились усилия двух разбойников, чтобы удержать в неподвижности его голову.
Джон вытащил из мешочка на поясе маленькие щипцы и короткий ножик, на вид острый как бритва. Я догадался, что сейчас произойдет, и едва сдержал рвоту. В воображении возник Ноттингемский замок и палач, высоко поднимающий топор над моей рукой... Я отвернулся, но тут же почувствовал, как две сильные ладони сжали мои щеки и повернули лицом к палачу и его жертве.
- Это - твоя епитимья, - спокойно и даже, пожалуй, равнодушно повторил Тук, который держал мою голову. - Так Робин платит тем, кто доносит на него шерифу. Смотри и мотай на ус!
И я смотрел. Не замечал ничего, кроме зияющего рта и языка, зажатого в щипцах. Джон, удостоверившись, что вытащил язык достаточно, быстрым росчерком провел лезвием у самого корня. А затем стремительно отскочил в сторону, чтобы не попасть под струю крови.
Наказанный предатель заорал, пуская кровавые пузыри. Его лицо побелело от боли. Вырвавшись из рук лесных молодцев, он упал в пыль, корчась и завывая, усеивая одежду и землю вокруг себя бурыми пятнами.
Брат Тук отпустил меня и я, уткнувшись лбом в каменную кладку церкви, судорожно блевал, извергая остатки пирога с телятиной - виновника этих перемен в моей судьбе. Через некоторое время, опустошив желудок, я выпрямился и глубоко вдохнул прохладный рассветный воздух.
Голова прояснилась, и я впервые полностью осознал, во что влип, пообещав хранить до смерти верность Робину. Теперь моя жизнь будет связана с дьяволом, который калечит других людей просто для того, чтобы преподать урок прихвостням шерифа. Я понял, что навсегда покидаю привычный мир, населенный простыми людьми.
Так я стал разбойником.
Глава вторая
Теперь, оглядываясь назад на исходе прожитых пятидесяти с гаком лет, я не могу поверить в то, что был когда-то таким доверчивым и глупым. Я не мог предвидеть, что ничем хорошим дружба с разбойником Робином не закончится. С детства я не любил глядеть на чужие страдания и боль, но, встав на скользкую дорожку, вынужден был скрывать свои слабости. Да... В ту весеннюю ночь я знал лишь небольшой и довольно жестокий мир вокруг меня, но не более того. Чего еще ожидать от тринадцатилетнего мальчишки? Но я хотел многому научиться.
Стоя на карачках под церковной стеной, едва не утыкаясь носом в полупереваренные остатки пирога с телятиной, я скорее почувствовал, чем услышал суету позади. Это лесные молодцы грузили собранную дань на телегу, запряженную парой волов. Другие отгоняли излишне любопытных селян. Третьи седлали приведенных коней. Робин Гуд поспевал везде, отдавая распоряжения и весело переговариваясь со своими людьми.
Кто-то, с трудом расшатав гвоздь, снял волчью голову с притолоки и, недолго думая, зашвырнул ее в кусты. Свечи погасили, двери заперли.
Я и оглянуться не успел, как отряд разбойников собрался в дорогу. Само собой, лошади для меня не нашлось, да и наездником я был никудышным, но Тук, тяжело опираясь на посох, подошел и зашагал рядом. Мы присоединились к неспешной веренице подвод, всадников и скотины, направлявшейся в сторону леса.
Рассвет едва забрезжил, когда мы покинули село и выбрались на дорогу, ведущую на северо-запад, к Шервудскому лесу.
Тут следует отвлечься и рассказать об этом величественном крае, раскинувшемся довольно далеко от моего - теперь уже бывшего - дома. Почти сто миль, если по прямой. В Ноттингемшире хватало замков и городов, сел и деревушек, но кто же из местных уроженцев или приезжих не слыхал о Шервуде? Он раскинулся на пятьдесят миль с запада на восток и приблизительно столько же с юга на север. Здесь холмы и равнины, лощины и овраги заросли густым, дремучим лесом, дававшим пристанище не людям, а диким зверям - кроликам, барсукам, волкам, вепрям и, конечно же, благородным оленям. Указом короля Генриха Шервудский лес стал королевским заповедником, простому человеку запрещалось здесь охотиться. Пойманному на месте преступления, то есть с убитым оленем, грозила суровая кара. Даже охотничью собаку, ступившую под лесную сень вместе с хозяином, ждало наказание: лесники отрубали псам по два пальца на передних лапах, чтобы не могли быстро бегать. Людей же вешали на месте, безо всякого суда. Но вскоре я понял, что лесные молодцы Робина плевали на слуг короля и на его законы. Первых они убивали, где только могли, затеяв своего рода войну. А законы... Что законы? Разбойники их попросту презирали - охотились когда хотели и сколько хотели, питаясь олениной в свое удовольствие. Думаю, это было чем-то вроде круговой поруки. Один седой разбойник сказал мне несколько лет спустя с неподдельной гордостью: "Мы убивали королевских оленей и смеялись над королевскими законами - ведь мы были людьми Робина!"
Тем утром я шагал, подставляя щеки ласковому весеннему солнцу, через приветливые бучины и светлые ольшаники. Зеленые пальцы травы щекотали босые пятки. Страшная ночь уходила в прошлое.
Монах, постукивая посохом о землю, начал неспешный разговор ни о чем - просто чтобы не было скучно идти по лесу.
- Я встречал немало горячих, вспыльчивых людей, - сказал он. - Людей, которые могли разгневаться внезапно. Кое-кто утверждает, что в их телах разлито слишком много желтой желчи, слишком много огня. Это жестокие люди. В порыве гнева им ничего не стоит убить тебя. Таков, к примеру, наш король Генрих - весьма несдержанный парень. Знаешь ли ты, что в ярости он может кататься по земле? Говорят, срывает гобелены со стен и грызет их, как дикий зверь. Слуги даже дали ему кличку - Коврогрыз. Так и зовут за глаза, когда никого из господ нет поблизости...
Моему удивлению не было предела. Кто осмеливается дразнить короля? Самого короля!
- Но я встречал и холодных людей, - продолжал тем временем Тук. - Их кровь слишком сильно разбавлена флегмой. Скорее вода, а не кровь. Такой человек примет пощечину от любовника своей жены. Промолчит, а после разрубит жену на куски и пошлет соблазнителю ее окорок, красиво обмотанный подвязкой. Да-да... А потом будет улыбаться в глаза и за обедом выпьет вина за его здоровье.
Монах вздохнул:
- Спору нет, оба этих типа опасны. Но самые страшные люди те, кто снаружи выглядят холодными, а внутри - горячи. Этих холодно-горячих людей и следует бояться.
- Это ты о Робине? - спросил я. - Он и вправду холодно-горячий человек?
Тук покосился на меня с одобрением.
- Молодец, малыш! А ты сообразительный, насколько я вижу. Да. Робин как раз такой человек. Холодно-горячий. И когда очень зол, то выглядит спокойным и невозмутимым. Но я не завидую его врагам, кем бы они ни были, потому что Робин не знает пощады и милосердия.
- А он хороший человек? - И сорок лет спустя мне стыдно за этот вопрос.
Монах расхохотался.
- Хороший ли он человек? - повторил он, утирая слезы. - Да. Я думаю, он хороший человек. Грешник, само собой, как и все мы. Но он хороший. Если бы ты спросил меня, благочестив ли Робин, я был бы вынужден ответить - нет. У него собственные понятия о Боге, но нет ни малейшей любви к нашей матери Церкви. О! Я бы сказал, напротив... Он дразнит ее, получает удовольствие, когда убивает и грабит ее слуг. - Тук осенил себя крестом. - Я молю Господа нашего Иисуса Христа даровать ему прозрение.
Перекрестился также и я, испытывая головокружение от услышанного. Какая же нужна смелость, чтобы издеваться над слугами божьими! Неужели он пренебрегает спасением души? Не боится Геенны Огненной? Я вспомнил волчью голову, прибитую к церковной притолоке...
- Хочешь, я расскажу тебе историю? - негромко, но веско проговорил Тук и начал, не дожидаясь ответа. - Несколько месяцев тому назад Робин, Хью и горстка наших ребят заманили в засаду епископа Герфордского, который путешествовал через Шервуд с немалой свитой и вооруженной охраной. После короткой и кровавой схватки победа осталась за нашими - епископ и его прихвостни сложили оружие. Робин отобрал у них триста фунтов серебра, а затем потребовал, чтобы его преосвященство служил Святую Мессу для него. Так получилось, что я ездил на север по делам, и парни на долгое время остались без духовного наставника. Однако епископ, глупый и высокомерный гордец, отказался служить Мессу в дремучем лесу перед ватагой разбойников. И Робин устроил резню. Он приказал убивать по одному всех священников и монахов, сопровождавших Герфорда в тот день. Разоруженных охранников и слуг никто пальцем не тронул, но клириков перебили всех, одного за другим. А епископ смотрел и молился за спасение их душ. А потом епископа Герфордского подвели к куче мертвых тел, под которым расплывалась кровавая лужа, сорвали с него одеяния, поставили на колени и занесли меч над головой. Только тогда страх смерти возобладал над гордостью и епископ согласился. Дрожащим голосом он пел молитвы среди вековых дубов и окруживших его разбойников. - Тук вздохнул. - Робин сдержал свое слово и отпустил его. Епископ преодолел двадцать миль до Ноттингема босой, почти нагой и без свиты. Лесным молодцам понравилось такая забава: и развлечение, и о душе позаботились...
- И после этого вы служите ему? - удивился я. - Вы же монах, а он... Он глумится над Церковью, убивает священников...
- И да, и нет. На самом деле, я ему не служу. Только Богу. Но я - его друг, а потому иногда помогаю ему и его парням. Бог простит мне, ибо все люди нуждаются в любви Иисуса, даже самые закоренелые преступники. И я считаю дебри Шервуда своим приходом, а Робина и его разбойников - своей паствой. Запомни, малыш, мы все грешники. Кто-то больше, кто-то меньше... Робин - не плохой человек, но, без сомнения, совершил много нехороших поступков. Но я верю, что он, рано или поздно, узрит свет Господа нашего Иисуса Христа и душа его будет спасена, как и моя.
Он замолк. Мы все шагали и шагали. А я думал о горячих людях и холодных людях. И о холодно-горячих убийцах тоже. О хороших людях. О плохих людях. О грешниках. И о Преисподней.
Солнце поднималось все выше и выше. Становилось жарковато. Мне хотелось расспросить брата Тука о многом, но он начал тихонько петь псалом, и я не посмел нарушить его благочестивые мысли. Так мы шли долго, придерживаясь своего места в длинной неспешной веренице людей и животных.
Мимо нас прорысил всадник в поношенной домотканой одежде, но сидящий в дорогом седле. Даже в ярком солнечном свете ему удавалось выглядеть мрачным и зловещим. Наверное, благодаря низко надвинутому капюшону, не позволявшему разглядеть лицо. Поравнявшись с Хью, который ехал на серой смирной кобыле, опережая нас на десяток шагов, он наклонился и что-то прошептал на ухо брату Робина. Тот кивнул, в свою очередь негромко задал вопрос и получил на него, должно быть, исчерпывающий ответ, поскольку вручил темному человеку небольшой, но соблазнительно звякнувший кошелек. После этого Хью поскакал в голову обоза, где ехал Робин Гуд, а скрывающийся под капюшоном человек развернул коня и вскачь помчался обратно, по дороге, ведущей в Ноттингем. Тук не обратил на них ни малейшего внимания, продолжая шагать, размеренно постукивая посохом о землю.
Внезапно возле передних телег пронзительно запел охотничий рожок. Я принялся озираться, приняв это за сигнал тревоги, но оказалось, что это всего-навсего скомандовали привал. Разбойники, не думая пугаться, беззаботно болтали, опираясь на расснаряженные луки. Ласковое солнце смотрело на нас сверху: за разговорами я и не заметил, как наступил полдень.
- Время обеда! - провозгласил монах, не скрывая радости.
Он порылся в ближайшей подводе, извлекая на свет Божий некогда белый, а теперь весь покрытый серо-бурыми пятнами мешок и здоровенную глиняную бутыль, оплетенную лозой.
- Располагайся поудобнее! - он ткнул пальцем в подножье раскидистого каштана. - Пора перекусить, чем Господь послал.
Вокруг мужчины и женщины развязывали горловины мешков и сумок, расстилали на траве тряпки.
С видом странствующего фокусника, одного из которых я видел как-то на ярмарке в Ноттингеме, Тук выудил из нашего мешка столько всяких вкусностей, что у меня разбежались глаза. Еще бы! Раньше, живя впроголодь, я мог только мечтать о настоящей господской еде. Коврига белого хлеба из муки тончайшего помола; вареный целиком цыпленок; копченый морской петух; холодная оленина; круглая головка сыра, желтого, как луна; варенные вкрутую яйца; соленая треска; прошлогодние, но прекрасно сохранившиеся яблоки. Монах, подмигнув, протянул мне бутыль, и я, вытащив пробку, сделал длинный глоток. Сидр! Неужели меня пригласили на королевский пир?!! Дома мне если и перепадало что-нибудь из съестного, так это ржаной хлеб с отрубями, жидкая похлебка и кусочек сыра по большим праздникам. Иногда удавалось поймать в силки кролика в помещичьих угодьях. А частенько мы и вовсе сидели голодными.
Тук оторвал куриную ножку и бросил ее мне. Быстренько отломив краюху с восхитительной корочкой, я начал набивать живот. Монах отрезал большие куски сыра, завертывал их в хлебный мякиш и отправлял в рот, запивая сидром. При этом знаками показывал, чтобы я налегал на еду. Похоже, ему нравились мой восторг и моя ненасытность.
Сытная еда и хмельное питье располагали к беседе и, с трудом прожевав очередной кусок, он заговорил:
- Ты спросил, как я, слуга Господа, помогаю этому безбожному убийце Робину? Ну, так ты узнаешь... Слушай! Мы познакомились лет девять назад. Тогда он был подростком, почти мальчишкой, немногим старше, чем ты сейчас. Его отправили в замок графа Локсли, постигать науки, необходимые благородному юноше, который готовится стать рыцарем. Но уже в те годы он рвался на волю, находя ее в лесу Бернсдейла, где проводил гораздо больше времени, чем на замковом подворье. Никто не мог предположить, что из этого юнца выйдет разбойник, владыка леса, чье имя внушает страх врагам и радость соратникам. - Тук мотнул подбородком в ту сторону, где, окруженные кольцом бдительных охранников, полдничали, хохоча и перешучиваясь, Робин, Хью и Джон. - Но даже в нежном возрасте он презирал церковь. Когда мы впервые повстречались, я был для него не больше, чем одним из корыстолюбивых и лицемерных клириков.
Монах перевел дух, промочил горло, приложившись к бутыли.
- Меня как раз отослали из монастыря в Кирклисе. За что, спросишь? За чревоугодие и препирательства с настоятелем. Да, я был и остаюсь грешником... Если ты не слышал о Кирклисском монастыре, я тебе расскажу, что он женский... И не делай круглые глаза. В старой доброй Англии иногда разрешают жить нескольким братьям при женских монастырях. По твоим глазам, маленький негодник, я вижу, о чем ты подумал... Хочешь сказать, если монахи с монашками живут бок о бок, то могут случиться всяческие неожиданности? Особенно с монашками... Так вот! Заявляю: ты не угадал. Меня выгнали за обжорство. Я никогда не мог совладать с зовом своего брюха, а чревоугодие - тяжкий грех, спроси любого священника. Аббат Вильям, бывший тогда настоятелем Кирклисского монастыря, очень строго следил за соблюдением постов. Среда, пятница, суббота... А вдобавок к ним еще бесчисленные праздники, в преддверии которых требовалось особо настойчиво умерщвлять плоть. Но, увы! - Тук подмигнул мне. - Такая скучная и тоскливая жизнь была не по мне. И потому отец Вильям наложил епитимью - жить в лесу, питаясь сухими зернами и родниковой водой.
Монах, будто в насмешку над строгостью настоятеля, вонзил крепкие зубы в куриный окорочок, отрывая мясо от кости.
- Я всегда любил пожевать! Но... Во искупление греха чревоугодия аббат Вильям отослал меня сторожить паром, принадлежащий монастырю. Мол, в диком лесу я похудею и приучусь смирять плотские желания. Должен признаться, в жизни отшельника нет ничего хорошего. Поговорить не с кем, еды мало... Разве что редкие путники, решившие переправиться через реку, оставляли мне немного хлеба и сыра. Замысел отца-настоятеля удался как нельзя лучше.
- Как-то раз, чудесным солнечным днем, - продолжал он, - я лежал в тени и размышлял о превратностях судьбы. И тут подъехал всадник - молодой человек на ладной лошадке, в чистой, новенькой одежде. Ножны меча позолочены. Я сразу понял, что не бедняк - денежка водится. "Доброго утра, брат!" - разбудил он меня громким окриком. Через миг я понял, что он здорово под хмельком. На его левой щеке темнел кровоподтек - видно по пьяни ударился. Наверное, ты уже догадался, что это был Робин. "Ты перевезешь меня через реку! - радостно заявил он, спрыгивая с коня. - Мне срочно надо на тот берег!" Я поднялся и сказал, что согласен, но взамен попросил милостыню: немножко еды или питья. "Ты получишь все, чего заслуживаешь!" - беспечно отвечал Робин. Пока он заводил лошадь на паром, я с опаской приглядывался к нему. Пьяные и хорошо вооруженные молодчики нередко бывают опасными. Уж я-то знаю... Я ведь не всегда был монахом, малыш Алан. Прежде, чем принять постриг, я воевал в Уэльсе с нормандцами в войске принца Йорвета. Был лучником. И неплохим, дьявол меня побери!
Тук перекрестился, промочил горло и продолжал рассказ:
- Паром мой... Впрочем, это был обычный плот, привязанный к веревке. А веревка тянулась с одного берега на другой. Всадник или пеший паломник просто заходили на него, а я загребал веслом, толкая паром к противоположному берегу. Робин молчал, поглядывая на меня, и время от времени прикладывался к фляге. Когда до суши оставалось несколько ярдов, я прекратил грести и заявил: "Если будет угодно молодому господину, я хотел бы получить оплату прямо сейчас!" Он выпучил глаза, будто увидел черта, потом в гневе закричал: "Ты не заслуживаешь ничего, кровосос в коричневой рясе! Ты и твои мерзкие братья-святоши слишком долго сосали кровь из честных людей! Запугивали их проклятием, пока не отбирали их добро, их еду, их души, наконец! И я повторяю вновь и вновь: все вы - клопы-кровопийцы. А другого имени для вас у меня нет! Перевези меня на тот берег и проваливай к чертовой матери!" Я промолчал. Просто опустил весло в коричневую воду и погнал паром обратно. "Ты что творишь, проклятая бочка дерьма?! Ты, жирный недорезанный боров!!!" - разгневанный Робин брызгал слюной. Я же оставался тихим и смиренным, но двух-трех хороших гребков мне хватило, чтобы вернуться на то место, откуда мы отплыли. "Нет оплаты, нет переправы!" - таков был мой решительный ответ на его оскорбления. Тогда Робин выхватил меч! Отличное лезвие - уж я-то знаю толк в оружии... "Ты перевезешь меня через реку, - сказал он, приставляя лезвие к моему горлу, - или умрешь, продажная пиявка!" Глядя в его серые глаза, я понял, что он не задумываясь исполнит обещанное. Жизнь моя повисла на волоске.
Монах откусил кусок морщинистого прошлогоднего яблока, прожевал и вновь заговорил.
- Делать нечего, я взялся за весло. И мы поплыли через реку во второй раз. Довольный моей покорностью Робин расслабился и опустил клинок... - Брат Тук вздохнул, стал вдруг очень серьезным. - А теперь, малыш Алан, запомни мои слова. Хорошенько запомни. И постарайся не повторять их при Робине. Он - очень гордый человек, а потому напоминание о событиях того дня может стоить тебе жизни.
Слова монаха озадачили и немного испугали меня, но я закивал, горя желанием дослушать историю до конца.
- На середине реки я сделал испуганное лицо и, указывая Робину за спину, воскликнул: "Господи, Иисусе Христе!" Он аж подпрыгнул, разворачиваясь и роняя флягу. И тогда я, что есть силы, приложил его по голове веслом. Молодой забияка свалился в воду, словно мешок с луком.
У меня отвисла челюсть. Я уставился на монаха, не зная смеяться или дрожать от ужаса.
- Вы это серьезно? - спросил я охрипшим горлом. - Великий Робин Гуд попался на старую уловку: "Погляди-ка, что сзади тебя"? Да она же известна со времен Каина и Авеля!
- И, тем не менее, он проглотил ее, - кивнул брат Тук. - Но даже не пытайся заговорить с ним об этом случае. Бедняга до сих пор не может себе простить оплошности... Он был молод и изрядно пьян.
- А что было дальше? - хлебнув сидра, спросил я.
- Вытащил я его, само собой, - просто отвечал Тук. - Как рыбку выудил. Он наглотался воды и был без чувств. Поэтому я завернул его в сухое одеяло и оставил спать в своей хижине до утра. Утром он очнулся. С больной головой и извинениями на устах. Я накормил его похлебкой. Мы побеседовали о том, о сем. И с тех пор дружим. Много лет спустя, уже став знаменитым разбойником, о котором болтает в Англии всяк, кому не лень, он приезжал ко мне. Иногда оставлял раненых товарищей в моей отшельничьей хижине. По крайней мере, до тех пор, пока не нашел кого-то, кто лечит лучше меня. Но это уже другая история... Так или иначе, пьяным я его с той поры не видел. И не видел, чтобы он давал волю гневу. Теперь снаружи он как лед, даже когда душа кипит от ярости. Тот самый холодно-горячий человек, о котором я тебе говорил. Все! Собирайся, малыш, стоянка окончена!
И правда, люди Робина вокруг нас поднимались, отряхивая крошки с одежды, укладывали в мешки остатки еды, грузили подводы. После сытного обеда я осоловел, глаза слипались - сказывалась бессонная ночь, пережитый ужас и отвращение от картины казни осведомителя. Тук заметил мою усталость и предложил забраться в одну из телег. Удобно умостившись между мешком зерна и тюком сена, я размышлял об истории, которую поведал монах. Пытался вообразить, как спокойный и уверенный в себе Робин ведет себя, будто пьяный забияка, но новый образ не укладывался в голове. В конце концов, размеренное покачивание повозки и приглушенный топот копыт убаюкали меня...
* * *
Проснулся я ночью. Должно быть, проспал весь день до вечера и начало ночи. Высоко в небе сияла ущербная луна. Телега стояла во дворе - я различил во мраке навесы со стойлами для коней, а рядом какие-то хозяйственные пристройки. Вокруг ни души, только привязанные около голубятни лошади похрустывали сеном. Одна из них поразила меня красотой: снежно-белая, в богатой сбруе - одна только уздечка стоила не меньше пяти марок серебра. Она могла бы принадлежать настоящей леди - не разбогатевшей купчихе, а дворянке. Меня так и подмывало тихонько снять уздечку и удрать, пока никто не видит. Нет! С воровством покончено раз и навсегда! Ведь я теперь служу владыке Шервуда!
Из окон большого дома слышались звуки веселой гулянки - музыка, пьяный хохот. Ветерок донес соблазнительный запах жаркого. Прислушавшись к себе, я понял, что вновь проголодался.
Что ж, посмотрим, куда я приехал...
Выбравшись из телеги, я смахнул с одежды приставшие былинки, пригладил, как мог, волосы и направился к неплотно прикрытой двери.
Представшее перед моими глазами зрелище заставило кровь прилить к щекам и ушам. Воистину, так приезжавший из Ноттингема священник описывал Преисподнюю. В зале царило пьяное веселье. Полыхал огромный камин. Грязный, полуголый, блестящий от пота мальчик вращал вертел, на котором шипел и брызгал капельками жира олений окорок. Люди Робина сидели за длинным столом, заваленным объедками - обглоданные кости, разлитое пиво, огрызки яблок. Кое-кто уже не мог ни есть, ни пить и сполз на пол, заснув под ногами своих более выносливых товарищей. В одном из углов подвыпившая пара совокуплялись, как животные. Рыжая девчонка - на вид не намного старше меня - упиралась ладонями в стену, а ее любовник возился и сопел позади, придерживая задранные юбки.
Шум стоял просто оглушительный. Мужчины с налитыми кровью лицами выкрикивали непристойные шутки и тут же ржали над ними, словно кони. Три женщины ссорились, размахивая кулаками. А в углу пьяный волынщик выдувал звуки, которые лишь с большой натяжкой можно было назвать музыкой.
Когда я замер на пороге, охваченный страхом и смущением, рыжая развратница оторвала взгляд от стены и посмотрела на меня. Ее зеленые, цвета весенней травы глаза буравили меня несколько мгновений, а потом она улыбнулась и подмигнула. Меня будто кулаком стукнули. Казалось, она вся сочится похотью. Я впервые в жизни почувствовал плотское желание и, смутившись, отвел взгляд.
В растерянности, не зная куда деваться от стыда, я оглядел зал и заметил два знакомых лица. Сидевшие за маленьким столом далеко от входа великан Джон и писец Хью вели неторопливую беседу. Кипящий океан хмельного веселья разбивался об их островок спокойствия. Когда один пьянчуга попытался присоединиться к ним - подошел, раскачиваясь, будто молодая березка в бурю, и бесцеремонно стукнул о столешницу кувшином, приглашая их выпить с ним, - брат Робина просто брезгливо отодвинулся, а Джон, не вставая, ткнул кулаком через плечо. Сила удара бросила несчастного через весь зал, на стену, по которой он и сполз, скорчившись на полу - то ли заснул, то ли потерял сознание. А здоровяк даже не обернулся.
- И чего же добивается твой брат? - донеслись до моих ушей слова Джона. - В последнее время что-то тяготит его...
- Чего хотят все мужчины? Превзойти своего отца. - Пожал плечами Хью.
И тут он увидел меня.
- Привет, Алан! Иди к нам скорее!
Он указал на пустующий табурет.
Я уселся рядом с Джоном, немного опасаясь, что великан раскроит мне череп ударом кулака, но тут служанка, повинуясь знаку Хью, принесла мне кувшин с пивом и оленье жаркое. Мясо! Второй раз за день! Это ли не счастье? Я уткнулся носом в тарелку и заработал челюстями.
Хью и Джон, улыбаясь, наблюдали, как я набиваю живот. Когда от куска мяса почти ничего не осталось, писец дружелюбно поинтересовался:
- Ну, и как тебе наше братство, Алан?
Я кивнул, пытаясь проглотить застрявшую в горле оленину и одновременно вытирая рукавом измазанные в подливе губы.
- Могу сказать одно - наша еда ему нравится! - сказал Джон и захохотал так, что вздрогнули стены.
Закивав еще сильнее, я потянулся за пивом, чтобы протолкнуть упрямый кусок мяса.
- Ладно, - усмехнулся Хью. - Хотя твои манеры и нуждаются в некоторой шлифовке, главное ты уяснил, Алан. Умение держать язык за зубами - одно из самых полезных в нашей жизни. А у тебя это получается. И весьма неплохо. Кто-нибудь объяснил тебе твои обязанности?
Так как я молчал, он продолжил:
- Ты же присягнул Робину... Теперь он - твой господин. Он будет кормить и одевать тебя, даст оружие. Впоследствии постарается дать какое-никакое образование. Но пока ты будешь его личным слугой. Понятно? Отныне твои обязанности: прислуживать ему за столом, выполнять различные мелкие поручения и, главное, стараться излишне не злить его. Исходя из этого, твоя молчаливость - ну, очень полезное качество. Поэтому можешь начинать службу прямо сейчас, - улыбнулся он. - Во-он там стоит поднос. А Робина найдешь за той дверью. - Хью ткнул пальцев в темный угол зала. - Иди. Тебе туда.
И уже в спину мне добавил:
- Не забудь постучаться, прежде чем войдешь. Он может быть немного... занят.
Услышав эти слова, Джон хлопнул кулаком по столу и взвыл от хохота, утирая слезы.
- И помни: рот на замке! - еще раз напомнил писец.
Последнее замечание почему-то обидело меня до глубины души. Я что, последний чурбан, чтобы по десять раз напоминать одно и то же? Разве я могу войти к господину без разрешения? И чего тут смешного, в конце концов?
Подхватив весьма тяжелый поднос - на нем лежала оленина, сыр, яблоки, хлеб, а в придачу кувшин с вином, - я зашагал прочь из зала. Кстати, пару яблок я все же сунул за пазуху - должно быть, по старой воровской привычке. За дверями оказался довольно длинный коридор. По мере моего удаления от зала пьяный гвалт становился все тише, зато я различил женский голос, напевающий затейливую мелодию. Звуки струились подобно прыгающему с камня на камень ручью, разбивались ледяными брызгами, потом замедлялись, будто бы река покинула холмы и разлилась по широкой долине, а затем снова ускорялись...
Остановившись перед закрытой дверью, я поставил поднос на пол и, замирая от любопытства, прислушался. Это была знакомая мне песня "Жалоба девушки" - моя мама часто пела ее, сидя у очага в те счастливые дни, когда был жив отец. Он научил нас петь на манер нотр-дамских монахов: не на один голос, а на несколько, каждый из которых дополнял и украшал мелодию, придавая неповторимое очарование любой песне. Никто в селе не пел красивее, чем наша семья, и мы по праву гордились своим умением.
Вспомнив дом, я почувствовал комок в горле. И когда "Жалоба девушки" закончилась, мне захотелось умолять: "Еще! Спойте еще, пожалуйста..." Сердце бешено колотилось от волнения, а на глаза навернулись слезы. Тем временем за дверью запел мужчина. И вновь я узнал старинную балладу: "Моя любовь прекрасна, как заря".
В наше время ее мало кто помнит. То один, то другой трувер, желая выделиться, выдумывает к ней новый мотив, но все они лишены изначальной прелести. Куплеты поются попеременно мужчиной и женщиной: поэт объясняется в своих чувствах, сравнивая красоту возлюбленной дамы со всеми чудесами окружающего мира. Если бы вы могли ее услышать! Мы частенько пели ее всей семьей... Отец - мужскую партию, мать - женскую, а нас, детей, научили подпевать, оттеняя их голоса. Сейчас, прислушиваясь к голосу, восхваляющему любовь и красоту, я вновь подумал, что никогда больше не увижу маму, и едва не разрыдался, но тут вступила женщина.
Неосознанно я подхватил мелодию, подпевая в другой тональности, чтобы наши голоса сливались и дополняли друг друга, словно в церковном хоре. А когда после небольшой заминки запел свой куплет мужчина, я сопровождал и его.
Так мы спели все восемь куплетов, до самого щемяще-сладкого конца баллады - душа в душу, разделенные лишь дубовой доской толщиной в дюйм, я и невидимая пара. Но, лишь смолкли последние божественные звуки, дверь распахнулась, и Робин Гуд уставился на меня, будто увидел призрака или восставшего мертвеца.
- Ваш ужин, сэр! - промолвил я, наклонившись, чтобы поставить поднос. И разрыдался.
Глава третья
Разглядывая свой поступок с высоты прожитых лет, я недоумеваю, как осмелился подпевать убийце и разбойнику Робине и его подруге? Иначе, как молодостью и глупостью, и не объяснить. Но иногда мне кажется, что сам Господь подтолкнул меня на этот шаг, и все последующие события моей жизни доказали, что он был верным. Кто знает, как изменилась бы моя судьба, не вызови я своим пением симпатию в хозяине Шервудского леса?
Возможно, я долго рыдал бы, стоя на пороге рядом с подносом, если бы Робин Гуд не втянул меня за рукав.
Освещенная свечой комната ничем не отличалась от жилья небедного земледельца, разве что была больше. Здесь стояли широкая и мягкая на вид кровать под балдахином, ночной горшок рядом с ней, комод, стол, заваленный свитками и отдельным листками пергамента, два стула - вот и все... Никаких излишеств, ни малейшей вычурности.
Главным украшением комнаты мне показалась сидевшая у окна женщина. Ее неземной облик раз и навсегда запал в мою душу. За свою жизнь я повидал немало благородных леди и великое множество распутных девок затащил на сеновал, но той ночью... Той ночью мне почудилось, что на землю сошел ангел небесный, само совершенство. Такой живописцы изображают Мадонну - если можно представить Деву Марию, одетую в лазоревое платье, расшитое золотой нитью, и белоснежный барбетт, украшенный серебряным обручем, с бездонными синими очами и выбившимся у щеки каштановым локоном. От ее улыбки мое сердце сжалось и замерло на миг, а потом забилось с удвоенной силой.
Здесь пахло разогретым воском и вином, старым деревом и немножко потом от одежд. Едва ощутимый аромат, струящийся от ночного горшка, не вызывал отвращения у безнадежно влюбленного мальчишки.
Мгновение спустя я рассмотрел и Робина. Куда девался похожий на виллана, просто одетый головорез, вершивший суд в сельской церкви? Передо мной предстал благородный господин с расчесанными волосами и вымытым лицом, в атласной изумрудно-зеленой котте, схваченной у горла золотой брошью. На груди главаря разбойников красовался его герб: вышитая черной и золотой нитью волчья голова. Вместо грубых крестьянских башмаков он надел замшевые сапожки с коротким голенищем
- Хватит хлюпать носом! - он сунул мне в руки кубок с вином. - Выпей и успокойся!
И, как ни в чем не бывало, продолжил:
- Хочу представить тебе даму моего сердца. Это - Мэри-Энн, графиня Локсли. А этот хнычущий мальчишка, любовь моя, - Алан Дэйл, сын моего старинного друга. Он присоединился к нашему братству совсем недавно. Вчера ночью...
- У тебя ангельский голос, - с очаровательной улыбкой произнесла Мэри-Энн.
Робин присел рядом с подругой, накрывая ее ладонь своей.
- Ты поешь так же здорово, как и твой отец, - покачал он головой. - Открывая дверь, я думал увидеть его.
- Вы хорошо его знали, сэр? - я очень старался, чтобы мой голос не дрожал.
- Да... Мы дружили в прежние времена. И немало музицировали в Эдвинстоу. Я и в подметки не годился ему - ни слухом, ни голосом. Он - талант! А ты, как я погляжу, весь в него пошел... Эй, постой! - он нахмурился. - Ты сказал: "знали"? Он что, умер?
- Его повесили, сэр... Люди шерифа приехали... - Слезы опять потекли по моим щекам, и я принялся вытирать их рукавом.
- Мне жаль! - резко бросил Робин, прерывая затянувшуюся паузу. - Он был славным другом. Повешен по приказу шерифа, говоришь?
Я кивнул.
- Ты пришел к нам, чтобы отомстить за него?
Поскольку я молчал, он повторил с нетерпением в голосе:
- Ты хочешь отомстить за смерть отца?
- Робин, - вмешалась Мэри-Энн. - Не мучай бедного мальчика. Разве ты не видишь, он расстроен...
Владыка Шервуда словно не услышал ее.
- Ты знаешь, кто виновен в смерти твоего отца! - В его голосе звенела холодная сталь. - Смотри на меня, Алан! На меня, я сказал! - Я поднял голову. Его глаза сверкали, завораживая, как тогда в церкви. - Мужчина не плачет, когда убивают его родича. Мужчина не ноет, как дитя, не жалуется, не бегает в поисках сочувствия. Он мстит. Он находит людей, виновных в смерти его родных, и тогда они плачут от боли. А их вдовы по ночам рыдают в подушки. Ты еще не мужчина. Но ты им станешь. Ты должен был прийти ко мне. Только с нами ты сможешь отомстить, чтобы душа твоего отца успокоилась...
- Я отомщу! - порывисто воскликнул я. - И мне не нужна ничья помощь! Клянусь в этом Святым Крестом Господа нашего Иисуса Христа!
- Иисуса? - Робин фыркнул. - Иисус учит тебя подставлять вторую щеку. Он ведь хотел, чтобы мы прощали врагов своих! - Он едва не выплюнул слово "прощали". - Я мало уважаю эту религию! Она - удел слабаков и женщин! Но тебе я верю. И помогу тебе, хочешь ты этого или нет. Ты поклялся мне в верности, теперь ты мой человек до последней капли крови. Помнишь свои слова? Вижу - помнишь... Тогда ты должен знать, что твои враги - мои враги. А мои враги - твои!
- Он - всего лишь мальчик, - нерешительно проговорила Мэри-Энн. - Он слишком молод для твоих кровожадных разговоров. Месть, кровь, смерть...
- Мне не нужны сопляки! Мне нужны мужчины. Воины, - твердо ответил Робин.
- Я не сопляк, сэр! - сердито выкрикнул я. - Я разыщу убийц моего отца! Пускай я не воин, но я стану им! И когда-нибудь я спляшу на трупе Ральфа Мэрдока! Я не знаю, что я с ним сделаю! Я его...
Я и правда не знал, что сотворю с шерифом Ноттингема, если он попадет в мои руки, а потому замолк.
- Хорошо сказано! - улыбнулся Робин. - Слова мужчины. И мы сделаем из тебя воина. Совсем скоро... Я отправлю тебя к мастеру меча. Он выучил много славных бойцов. А теперь будет учить и тебя... - Главарь разбойников задумался. - Но ты достоин стать не простым рубакой. Нет...
Робин улыбнулся и хлопнул ладонью по столешнице.
- Ты права, любовь моя! Довольно этих мрачных разговоров! - Он выглядел немного смущенным, когда наклонился к Мэри-Энн и взял ее за руку. - Позволь предложить тебе немного вина. А потом, если ты не против, мы еще споем...
И он первым затянул "Дрозда и пчелу". Мы с леди подхватили мотив, сливая голоса в журчащий ручеек. Хотя, вынужден признаться, петь мне ни капельки не хотелось, но я не мог отказать им в такой малости.
Потом Мэри-Энн исполнила французский плач "Le Reve d"Amour" и на мои глаза навернулись слезы. А после мы втроем спели "Моя любовь прекрасна, как заря".
Когда стихли последние звуки, Робин взял меня за плечи и пристально заглянул в лицо.
- Такой голос не должен пропасть впустую, - сказал он улыбаясь чуть-чуть грустно. - У тебя настоящий талант. Но уже довольно поздно. Будь так добр, передай Хью, чтобы нашел тебе место для ночлега, а после зашел ко мне.
- Слушаюсь, сэр, - кивнул я.
Мэри-Энн пожелал мне доброй ночи. В приподнятом настроении я закрыл за собой дверь, и, когда я шел темным коридором, меня распирало от гордости. Подумать только! Такой человек, как Робин Гуд, удостоил меня задушевной беседы и почтил доверием. Но с другой стороны, душу грыз червячок сомнения - смогу ли я оправдать его надежды? В последствии я много раз наблюдал, как владыка Шервудского леса подчиняет людей своей воле. Внушая восторг и почтение, он заставлял забывать грубость и жестокость. Один взгляд, одно задушевное слово, одобрительное похлопывание по плечу - и ты искренне верил, что ваша дружба важнее всего на свете. Больше всего это походило на волшебство, а все знают, насколько опасны бывают чародейские штучки.
Передав Хью, что Робин желает его видеть, я пересек зал, заваленный уснувшими где попало мужчинами и женщинами, и пробрался к сеновалу у конюшни. Уносясь в даль на теплых волнах сновидений, я продолжал глядеть на прекрасную белую кобылицу и мечтал о Мэри-Энн.
* * *
На рассвете мы вновь двинулись в путь, потянулась по дороге пестрая вереница повозок и всадников. Скрипели тележные оси, ревели волы, ржали кони, а помятые после вчерашнего кутежа люди проклинали петухов, раскукарекавшихся ни свет ни заря. Мэри-Энн ускакала в сопровождении дюжины вооруженных охранников, не дожидаясь остальных. На прощание она улыбнулась мне и помахала рукой.
Робин, вновь переодевшийся в простой и непритязательный вилланский наряд, ехал в голове обоза, обсуждая что-то очень важное, судя по серьезным лицам, с Хью и братом Туком. Оставшись один-одинешенек в шумной толпе, я уныло шагал позади трясущейся на ухабах телеги, загруженной нехитрым домашним скарбом: стол, табуреты, какие-то узлы с тряпками, корзины с цыплятами и тому подобное. Невольно моим ближайшим спутником стал поросенок, привязанный к бортику повозки длинной веревкой. Он бежал что есть сил, похрюкивая и шевеля розовым пятачком. А чувствовал себя всеми брошенным. Может, напрасно я встрял, когда мой хозяин наслаждался пением наедине со совей возлюбленной? А я, наглец, вместо того, чтобы извиниться и тихонько уйти, присоединился к ним, словно ровня... Да и было ли это на самом деле? События минувшей ночи казались мне сном, выдумкой. Во сне я видел щеголя, одетого в шелка, распевающего утонченные баллады. А явь - вот, перед глазами. Оборванный разбойник во главе таких же, как и он, грабителей.
Но вскоре мое настроение улучшилось. Как можно грустить в весеннем лесу? Мотыльки, будто усеянные мелкими самоцветами, трепетали в прозрачном воздухе. По обочинам качали соцветиями колокольчики, украшая нежно-зеленый ковер молодой травы. Напуганные кролики разбегались прочь, ныряя в подлесок. А на ветвях, прямо над нашими головами, ворковали голуби.
От нечего делать я принялся рассматривать людей, с которыми путешествовал бок о бок.
На первый взгляд с обозом шли не больше пяти десятков человек. Прежде всего, это Робин, Хью и брат Тук, ехавшие далеко впереди под уже привычным для меня знаменем: черно-серая волчья голова на белом полотнище. Позже я узнал, что предводитель шервудских разбойников не зря выбрал для себя этот герб. Волк тоже живет грабежом, постоянно вне закона и ежедневно рискует головой. По всей длине колонны растянулись хорошо вооруженные всадники: мечи, щиты, длинные копья. Они внимательно поглядывали по сторонам - должно быть, главарь приказал им охранять остальных. Примерно такое же число приземистых, мрачного вида мужчин шагали отдельной кучкой. Каждый из них нес длинный лук со снятой тетивой и колчаны, полные стрел. Кое-кто из воинов выглядел не лучшим образом после ночной пьянки, но в целом им удавалось сохранять суровый и внушительный вид. В десятке шагов впереди меня шел здоровяк Джон. Он оживленно болтал с мужчиной, почти не уступавшим ему ни ростом, ни разворотом плеч - судя по переднику из бычьей кожи и могучим рукам, кузнецом. Время от времени раскатистый гогот Джона метался между стволами буков и замирал в отдалении. Также я заметил разносчика с полным коробом товаров на спине и торговца пивом, сопровождавшего большую пузатую бочку на одной из телег. Кроме мужчин, я заметил женщин с младенцами и детьми постарше, которые весело играли в салочки, гоняясь друг за дружкой вокруг неторопливых повозок. Девушки, сохраняя вид неприступный и вместе с тем завлекающий, стреляли глазками в лучников и всадников Робина. Мычали коровы, привязанные за рога, блеяли овцы. Кошка, свернувшись клубком на мешке, делал вид, что спит, а сама не спускала глаз с пищащих рядом цыплят. Если бы не присутствие вооруженных людей, могло бы показаться, что небольшая деревня тронулась в дорогу в поисках лучшей доли.
Глазея по сторонам, я, должно быть, первым заметил мчащегося во весь опор наездника. Он хлестал коня покрытого пеной так, будто сам дьявол висел у него на хвосте. Промчавшись мимо меня, гонец осадил скакуна около Хью и начал быстро говорить, размахивая рукой для пущей убедительности. Передав сообщение, важность которого не вызывал ни малейших сомнений, он развернулся, разрывая рот коня удилами, и умчался, откуда прибыл - по направлению к Ноттингему.
Хью и Робин обменялись парой слов, и наш предводитель поднес к губам охотничий рожок, подавая сигнал тревогу. Обоз остановился. Через какое-то время среди людей пополз шепоток: нас преследуют люди шерифа. И очень скоро они будут здесь.
Ужас холодными пальцами вцепился в мое сердце. Наверняка они гонятся за мной. Люди шерифа схватят меня, отрубят руку, оставив мне в безобразную и бесполезную культю... Меня так и подмывало броситься стремглав в лес, чтобы попытаться найти спасение в чащобе. Бежать, немедленно бежать... Прочь от разбойников, от Робина, от дороги...
Но все же мне удалось сдержаться и даже, как хотелось верить, не показать рвущийся наружу страх. Во-первых, я поклялся в верности Робину, и мой долг - оставаться с ним рядом до конца. А во-вторых... Меня успокоила веселая деловитость попутчиков: никакой паники, так, легкая суета, словно люди утомились в дороге и готовятся к ежедневному привалу для обеда и отдыха.
Робин воткнул знамя с головой волка на обочине, где лес отступал довольно далеко от дороги - должно быть королевские лесники нарочно вырубили деревья, чтобы всяким разбойникам, вроде нас, труднее было нападать на проезжих людей из засады. Возницы направили телеги туда же, составляя повозки в круг. Артачащихся волов подгоняли ударами палок. Все действовали быстро и слаженно, будто не в первый раз. Женщины, дети и домашняя скотина укрылись в центре получившегося укрепления. Ранее безоружные мужчины вытаскивали спрятанные под тряпками и овчинами топоры, выламывали дубины из сучьев и целых стволов молодых деревьев, подбирали валяющиеся в траве камни.
Кое-кто улыбался, поплевывая на ладони, словно предвкушая очередную потеху. "Маленький" Джон (я совсем недавно услыхал его шутливое прозвище) невесть откуда достал огромный двуручный топор и помахивал им, разминаясь пред грядущим сражением. Его приятель кузнец зажал в волосатых кулаках два тяжелых даже на вид молота, к рукояткам которых прикреплялись петли-темляки, чтобы не потерять выскользнувшее из ладони оружие.
Я нащупал свой маленький нож, верный помощник в срезании кошельков, и поспешил к Робину. Раз уж я принес ему клятву, то мое место в бою - рядом с господином. Может быть, он заметит и по достоинству оценит мою отвагу?
Но хозяину было не до меня: он спешился и отдавал приказания Хью и вооруженным всадникам. Вблизи они походили на маленькую армию или дружину лорда, все с мечами и с длинными копьями, в шлемах. На выбеленных известкой щитах - все тот же разбойничий герб. У многих я заметил боевые топоры. Одни надели доспехи из дубленой бычьей кожи, а другие щеголяли в кольчугах. Поверх брони каждый воин Робина набросил сюрко темно-зеленого цвета - знак их преданности главарю, будто бы они служили знатному военачальнику, а не скрывающемуся от правосудия преступнику.
Следовало признать: окружавшие меня люди, возможно, были разбойниками самого худшего пошиба, но вместе с тем и воинами - гордыми, смелыми, решительными. Они, не раздумывая, приготовились к бою с вражескими рыцарями. Раз надо, значит надо. Их спокойная уверенность внушала уважение и страх.
Хью нагнулся с седла к Робину, братья пожали друг другу руки, а потом Хью во главе отряда вооруженных всадников отправился прямиком в лес. Я удивился - куда же они? Неужели бросят нас? Очевидно, Робин заметил мои вытаращенные глаза.
- Не переживай, Алан! - хитро усмехнулся он. - Они еще вернутся. Когда придет пора...
Я понятия не имел, к чему он клонит, но его улыбка успокаивала.
Прежде чем я осмелился попросить разъяснений, Робин Гуд громко выкрикнул:
- Лучники! Ко мне! Лучники!
Со всех сторон к нему сбежались те самые коренастые люди, которые привлекли мое внимание еще в походе. С ними вместе неторопливо подошел брат Тук, несший в руках лук выше его самого. Я с интересом наблюдал, как монах натягивает тетиву. Сразу почувствовалась выучка, о которой он упоминал на привале - годы войны в Уэльсе до приятия пострига. Шестифутовый английский лук - это вам не детская игрушка, годная для стрельбы по кроликам. Нет! Настоящий боевой лук делают составным. Внешнюю часть кибити, еще называемую "спиной", мастер изготавливает из тисовой заболони - она стремится сжаться, когда лук согнут. А на внутреннюю - "живот" - идет сердцевина старых деревьев. Будучи сжатой, она старается распрямиться. Оба слоя помогают друг другу, придавая оружию подчас чудовищную силу. Далеко не каждый взрослый мужчина способен согнуть длинный лук, но Тук, хоть и невысокого роста, слабаком не был. Крякнув, он накинул петлю на костяной крючок, прикрепленный к концу древка, и через мгновение держал в руках одно из самых совершенных орудий убийства из когда-либо придуманных людьми.
Маленький Джон, закинув топор на плечо, неторопливо прохаживался рядом с составленными в круг повозками. Казалось, он скучает. Робин поманил его и, вытащив меч, прочертил острием клинка глубокую борозду на земле примерно в пяти шагах от ближней телеги.
- Стрелков поставим здесь! - громко сказал он.
На его зов приблизились десять лучников во главе со своим командиром, коренастым и широкоплечим Овэйном, который предпочитал говорить не по-английски, а на тягучем валлийском языке. Как я узнал позже, брат Тук, по просьбе Робина, привел их с западных гор, соблазнив прелестями вольной жизни и богатой добычей. Здесь, в восточной Англии искусство стрельбы из лука находилось под запретом не один десяток лет все из-за той же борьбы с незаконной охотой в королевских лесах. Так что валлийцы пришлись как нельзя кстати - они учили местных уроженцев, и Робин рассчитывал вскоре заполучить вполне боеспособный отряд лучников.
Я с любопытством следил, как стрелки снаряжают луки, вытаскивают из льняных колчанов стрелы и втыкают в дерн перед собой.
- Все в порядке? - Робин озабоченно посмотрел на Джона.
Великан ответил неразборчивым бурчанием.
- Прошу тебя, держи их в узде, - продолжал главарь негромко. - Не давай войти в боевой раж...
- Клянусь ногтем, слезшим с мизинца Иисуса! - проревел Джон с недовольной гримасой. - Ты думаешь, я сам не догадаюсь?!
- Я в тебе уверен... - пожал плечами Робин. - А в них - не очень. Увидев врага, они будто с цепи срываются. Будь так добр, приглядывай за ними до конца сражения.
Здоровяк угрюмо кивнул и отправился по своим делам.
Монах дернул меня за рукав.
- Тебе не следует быть здесь, - кротко проговорил он. - Твое место там, под защитой повозок.
- Ну, уж нет, - во мне взыграло упрямство и гордость. - Мое место - рядом с моим господином. - Я дернул подбородком в сторону Робина, надевавшего тетиву на свой лук.
- Ну, ладно. Если ты вздумал поиграть в войну, я не стану возражать. Но тогда вот это тебе пригодится. - Тук сунул мне в руки звякнувший мешок.
С нетерпением развязав горловину, я замер.
Для любого подростка его первый меч всегда остается чем-то волшебным, особенным и дорогим. И не имеет значения, что это - ржавая, иззубренная железяка, заточенная кое-как или клинок из испанской стали, украшенный изящной гравировкой, с позолоченной рукоятью, какую не стыдно преподнести в дар королю. Меч - символ власти, он олицетворяет мужское начало. Недаром трубадуры и труверы, слагая песни о благородной любви, частенько используют слово "меч", когда желают иносказательно изобразить любовника. А когда упоминают вкладывание меча в ножны... Ладно, я думаю, вы уже догадались. Кто же не слыхал хотя бы одну канцону или непристойное фаблио? Меч - символ мужества. Получить меч означает, что тебя признали мужчиной.
Мой самый первый меч, вывалившийся из мешка вместе с темно-зеленым плащом и шлемом без забрала, оказался самым непримечательным оружием. В Англии девять из десяти воинов ходят с такими же точно - клинок в ярд длиной с глубоким кровостоком, прямая, без каких бы то ни было изысков, крестовина и деревянная рукоять. Ничего особенного. Но для меня он был дороже, чем Экскалибур для короля Артура, казался волшебным оружием, Божьим даром. Когда я прикрепил кожаные ножны к поясу, то почувствовал себя героем, благородным рыцарем, могучим, как Маленький Джон. Если я не смогу защитить в бою Робина, то кто тогда сможет? Воодушевленный мечтой о грядущих подвигах, я вытащил клинок и крест-накрест рубанул воздух, словно поражая насмерть невидимого дракона.
- Только постарайся не зацепить никого из наших, - добродушно проворчал Тук и опасливо отодвинулся.
Его слова отрезвили меня, но не уменьшили желания сражаться. Да! Если будет нужно, я убью всякого врага, который посмеет сунуться ко мне или к Робину. Воткну эту сталь ему прямо в кишки, и пусть чужая кровь обагрит зеленую траву этой поляны! Ведь иначе он убьет меня...
Я вернул меч в ножны, поблагодарил монаха за щедрый подарок и терпеливо подождал, пока он поможет мне правильно надеть шлем. И тут вновь появился запыленный разведчик на измученном коне, масть которого невозможно было определить под слоем пыли и пены.
- Они у меня на хвосте! - воскликнул он, спешиваясь рядом с Робином. - Люди Ральфа Мэрдока, шерифа Ноттингемского! Я насчитал около тридцати проклятых ублюдков!
- Отлично! - кивнул владыка Шервуда. - Лучше не бывает! Укройся вместе с конем в кругу...
А когда лазутчик повиновался, Робин повернулся к лучникам, которые стояли ровной линией и не сводили с него глаз.
- Парни! Лесные молодцы! Давайте не будем играть в бирюльки! Когда шерифовы прихвостни появятся из-за поворота, просто начинайте их убивать. Но не увлекайтесь. Едва они достигнут во-он той кривой ольхи, немедленно уходите под защиту повозок. Вы все меня поняли?
Он обращался к стрелкам, но почему-то смотрел на меня. Я старательно закивал, не раскрывая рта, так как опасался, что голос мой позорно задрожит от страха.
Мы терпеливо ждали.
Робин задумчиво втыкал стрелы перед собой, будто стараясь составить ровный и красивый узор. Лучники-валлийцы неспешно болтали меж собой, опираясь на луки. Они выглядели очень похожими друг на друга, как братья, как горошины из одного стручка. Невысокие, но очень широкоплечие, с мускулистыми руками. Тук прошел вдоль линии стрелков, благословляя их оружие.
А мне отчаянно хотелось в кусты. Должно быть, от волнения и страха. Но я терпел, крепко сжимая рукоять меча. Своего меча!
Время от времени из-за повозок раздавалось мычание вола или истошное кудахтанье. Но люди молчали, даже детям передалось напряжение взрослых.
Помнится, я все размышлял: не ошибся ли разведчик? Вдруг он что-то перепутал и тревога ложная? Робин чистил ногти маленьким ножом, мурлыкая под нос "Моя любовь прекрасна, как заря"... Мне показалось, что я слышал эту песню много лет назад, за тысячи миль, в совсем другой стране и в иной жизни... Брат Тук молился, стоя на коленях. Я тоже решил вознести молитву и прикрыл веки, но вместо благочестивых слов вдруг вспомнил сцену совокупления зеленоглазой девчонки с ее мордатым ухажером. Быстро открыв глаза, я тряхнул головой и перекрестился. Если мне суждено умереть сегодня, то не годится, чтобы последние мысли занимали эти похотливые грешники...
И вот, наконец, я услышал топот копыт. Вначале едва различимый, он становился все громче и громче. А потом враг появился из-за поворота дороги. Громыхающий строй вооруженных до зубов всадников, которые явились убивать нас.
Их вид устрашал. Тридцать суровых, опытных воинов на могучих боевых конях. Каждый рыцарь облекся в кольчугу от макушки до пят. Головы их защищали стальные шлемы с решетчатыми забралами. Точно такие же люди, отправленные Ральфом Мэрдоком, повесили моего отца. Поверх доспехов они носили черно-красные сюрко. Каждый держал в руке длинное, двенадцатифутовое копье для конного боя и прикрывался треугольным щитом, тоже раскрашенным в цвета Ноттингемского шерифа. На перевязях висели мечи и кинжалы, к седлам приторочены шипастые палицы и тяжелые топоры. Что мы могли противопоставить этим убийцам, беспощадным мастерам своего дела, привыкшим властвовать на поле битвы?
Рыцари, похожие на стальных чудовищ из легенд, а не на людей, приостановились ярдах в двухстах, разглядывая наше защитное сооружение, притихшую толпу безоружных людей, тонкую и на вид ненадежную линию лучников. Дестриеры фыркали и били копытами по земле.
Именно такие всадники наводили ужас на английский народ вот уже скоро двести лет, с тех самых пор, как Вильям Бастард явился, чтобы завоевать нашу землю. Именно тогда нормандские рыцари сломили стену саксонских щитов и разбили хускарлов при Гастингсе, а их потомки выслеживали бедняков, которые на платили подать и десятину, убивали честных йоменов, посмевших встать у них на пути, насиловали любую встречную девчонку. Им нравилось сокрушать английских дух подкованными копытами своих коней.
Два рыцаря выехали вперед. Их шлемы украшал черно-красный плюмаж. Командиры конройсов, как нормандцы называли подразделения рыцарской конницы в десять-двадцать всадников, разбили отряд на две части - по пятнадцать человек. Я любовался великолепной выучкой коней, когда услышал негромкий голос Робина:
- Приготовились парни! Цельсь...
Лучники натянули луки так, что тетива касалась щеки...
- Бей!
Стрелы сорвались в стремительный полет. Будто стайка вольных ласточек, они взмыли к синему небу и рухнули вниз смертельным дождем.
- Цельсь... - вновь приказал Робин Гуд. - Бей!
И в этот миг первые стрелы достигли мчащихся к нам всадников. Их злые укусы превратили ровный строй рыцарей в кровавый хаос. Пронзительно заржали кони, выгибая шеи. Они падали и катились по земле, пораженные в незащищенные бока. Два воина вылетели из седел - наконечники стрел без труда прошивали тяжелые хауберки, достигая сердца и легких.
Еще мгновение назад слаженные, как единый кулак, конройсы смешали строй. Наклоненные для удара копья глядели теперь в разные стороны. Окровавленные кони лягались, отказываясь повиноваться всадникам, тщетно орущим на них. Поводья и шпоры мало помогали. А стрелы продолжали падать, втыкаясь в податливую плоть.
Я видел спешенного воина, ползущего на четвереньках. Он харкал кровью на зеленый дерн, но даже не пытался вытащить стрелу, засевшую в горле. Другой страшно богохульствовал, вцепившись в древко, торчащее из бедра. Возможно, он достиг бы успеха, но потерявший всадника конь, пробегая мимо, взбрыкнул. Я услыхал, как треснул череп под ударом тяжелого подкованного копыта. Человек упал ничком и больше не шевелился.
Но люди шерифа не были обычными наемниками, сражающимися за горсть серебра. Рыцари сэра Ральфа Мэрдока наводили ужас на два графства и, кроме боевых навыков, отличались гордостью и силой духа. Они служили не за страх, а за совесть.
Стрелы еще падали, но воины сумели выровнять строй, сбиваясь в некоторое подобие клина. Украшенные раскачивающимися перьями рыцари, срывая голос, погнали их вперед.
Мое сердце ушло в пятки, когда уцелевшие рыцари наклонили копья, закрылись щитами и направились к нам. От топота копыт задрожала земля...
- Цельсь... Бей! - Робин оставался спокойным.
Свистели стальные наконечники. С вязким "чпоканьем" они почти до половины уходили в конские тела. Двоих рыцарей снесло наземь - словно оглоблей поперек груди получили.
- Еще разок, ребята, и бежим... - напомнил наш командир. - Цельсь... Бей!
Он поднес к губам рожок. Раздался высокий и чистый звук - два коротких сигнала и один длинный. Последняя горсть стрел стегнула по конройсам, которые поравнялись с кривой ольхой, а мы дружно кинулись наутек. Я мчался так, будто сам Дьявол висел на моих плечах. Сердце разрывалось, горло горело огнем, втягивая обжигающий воздух. Каких-то несчастных тридцать ярдов, но рыцари почти настигли нас: шумное дыхание коней, злые выкрики всадников. Воочию представив, как стальной наконечник копья входит мне между лопаток и появляется из груди, я упал на спину и просто въехал, скользя по траве, под ближайшую повозку.
- Похоже, сынок, ты слегка запыхался? - подмигнул кузнец, глядя на меня сверху вниз.
Он улыбнулся во весь рот и слегка взмахнул молотами.
Рыцари толпились вокруг телег. Кони вставали на дыбы, ржали и брыкались, но препятствие оказалось непреодолимым для тяжеловооруженных всадников. Люди шерифа пытались копьями дотянуться до лучников и ругались почем зря, вызывая их на честный бой.
Снова зазвучал рожок Робина. Два коротких сигнала, а потом - длинный. Из леса вылетели наши всадники, скрывавшиеся до той поры за переплетением ветвей.
Как же они были прекрасны! Стремительно пластались над землей кони. Суровые, затянутые в кольчуги воины наклонили жаждущие крови копья, выровнявшись в ряд. Посередине строя мчался Хью, сжимая белое знамя с головой волка. В считанные мгновения люди Робина пересекли прогалину и ударили в спину черно-красным рыцарям.
Лишь один из людей Ральфа Мэрдока оглянулся и криком попытался предупредить своих об опасности, а затем все смешалось в кровавом вихре. Острые копья пронзали коней, выбивали рыцарей из седел. Разбойники налетели на людей шерифа, словно волки на овечью отару. Враги, увлеченные погоней за лучниками, не успели перестроиться, чтобы дать отпор, и неожиданный удар разметал их, как свежий ветер разгоняет облака.
- Та-та-тааа! Та-та-тааа! - пел рожок Робина и от его хищных звуков волосы зашевелились у меня на голове.
- А ну-ка, дружок, подвинься! - осклабился кузнец. - Похоже, забава только начинается!
С ловкостью, удивительной для такого крупного и могучего человека, он запрыгнул на телегу и вроде бы легонько ударил в лоб гарцующего рядом коня. Животное, жалобно заржав, рухнуло на колени, а быстрый как ласка кузнец обрушил два молота сразу на шлем зазевавшегося рыцаря. Железо смялось и треснуло, будто скорлупа ореха. На кольчугу хлынула кровь и еще что-то серое. Почему-то я подумал, что это - мозги.
А кузнец, заметив мой изумленный взгляд, захохотал и выкрикнул, без труда перекрывая шум сражения:
- Что вытаращился?! Не зевай, а то добычи не достанется!
Справа от меня Робин, плечом к плечу с одним из валлийцев выпускал стрелы в людей шерифа. По левую руку Маленький Джон размахивал огромным топором, очерчивая в воздухе смертоносный круг. На моих газах он вонзил широкое лезвие в спину проносящегося мимо рыцаря. Звенья кольчуги брызнули во все стороны, человек покатился под копыта коней, будто изломанная кукла.
Со всех сторон, куда ни глянь, сторонники Робина Гуда, вооруженные дубинами, камнями, косами, мотыгами, а кто и с голыми руками, набрасывались на врагов с неистовой яростью, окружая их и стаскивая на землю. Отряд хорошо обученных рыцарей, вооруженных длинными копьями, может прорвать строй пехоты и превратить его в напуганную и растерянную толпу быстрее, чем монах прочитает "Gloria Patri". Но когда всадники разобщены и каждый из них окружен плотным кольцом обезумевших от вида крови вилланов, то им нечего даже надеяться на успех. Простолюдины-саксы облепляли потомков нормандских завоевателей, как муравьи хромого паука. Не спасали ни доспехи, ни мастерское владение оружием, ни обученные кони. Десятки рук вцеплялись в одежду и стаскивали воинов шерифа наземь, а дальше начиналась молотьба - рыцарей превращали в кровавое месиво ударами топоров, мотыг, дубин, камней. Дестриерам подрезали сухожилия, втыкали вилы в незащищенные попонами животы. Пронзительно ржали обезумевшие от боли животные, орали люди. В воздухе носился запах крови, пота и железа.
Но не все у моих попутчиков выходило так гладко, как задумывалось. Один из рыцарей, отмеченных дурацким пучком перьев на "макушке" шлема, оказался им не по зубам. Он бросил поводья на переднюю луку и, управляя конем лишь коленями, крушил во все стороны мечом в правой руке, а булавой - в левой. Он ломал древки и стальные лезвия, будто сухой тростник, дробил кости, раскалывал черепа, а вонзившуюся в ляжку стрелу вырвал и отбросил подальше с веселым проклятием.
Кузнец наконец-то прекратил дубасить поверженного им рыцаря и с восторгом наблюдал за Маленьким Джоном, который как раз взмахом топора перерубил шею рыцарскому скакуну. Несчастное животное покатилось кубарем, обагряя кровью истоптанную траву, а очутившийся на земле всадник замер без признаков жизни. Миг, и пешие вилланы окружили его, замелькали их окровавленные заступы и дубины.
- Вот это - по-нашему, малыш! - выкрикнул кузнец. - Кроме шуток...
Вдруг его счастливое лицо исказилось, побледнело и он, будто нехотя, опустился на колени. Из его груди, чуть ниже левой ключицы, выглянул, прорвав рубаху, блестящий наконечник копья. Его убийца изо всех сил пытался вырвать застрявшее между ребер оружие, от чего тело кузнеца дергалось, будто в припадке.
Багровая пелена заволокла мои глаза. А потом распухшее посиневшее лицо повешенного отца заслонило собой все.
- Не-е-е-е-ет!!!
Не помню, как мой меч покинул ножны.
Пробежав по бортику телеги, я кинулся к рыцарю, чье копье все еще оставалось в ловушке, и изо всех сил рубанул его по ноге. Кольчуга выдержала и смягчила удар, но человек закричал от боли и, выпустив древко копья, потянулся за висящим у седла боевым топором. В это мгновение другой рыцарь, неловко развернул своего коня. Скакуны столкнулись крупами. Мой противник неловко покачнулся в седле, топорище выскользнуло из пальцев... Воспользовавшись неожиданной удачей, я вцепился, как клещ в его рукав, всем весом потянув вниз.
Потерявший равновесие рыцарь с грохотом рухнул на землю, ударившись головой. Ремешки, удерживающие шлем, не выдержали и лопнули. И тогда, не раздумывая, будто бы моим телом управлял кто-то опытный, поднаторевший в военном искусстве, я ударил стоящего на четвереньках человека мечом по обнажившейся шее. Ладони, сжимавшие рукоять, заныли. Лезвие со скрежетом разрубило позвонки. Человек шерифа выгнулся, выплюнул кровь изо рта, а потом замер, уткнувшись лицом в алую лужу.
А мое сердце пело от восторга!
Вот она - сладкая месть! Будьте вы прокляты, шерифовы шавки! Горите в Аду, убийцы моего отца!
Я стоял над первым убитым мною врагом, держа в опущенной руке старый, выщербленный клинок, и с наслаждением смотрел на полуотрубленную голову.
Никакое это не железное чудовище из кошмарных снов. Обычный человек, из плоти и крови. Белая, не тронутая загаром кожа и белокурые усы, едва пробившиеся над верхней губой, из-под которой поблескивали ровные зубы. Синие глаза уставились в пустоту. Рыцарь выглядел не многим старше меня. Ну, может быть на два-три года.
Внезапно весь боевой задор, ярость и жажда мести куда-то улетучились. Мои глаза наполнились слезами. Захотелось упасть на колени и простить прощения у Господа за то, что нарушил одну из главнейших заповедей - отнял человеческую жизнь...
- Эй, Алан! - донесся сверху знакомый голос.
Робин Гуд стоял на повозке, крепко упершись ногами, а стрела на его луке медленно ходила вправо-влево в поисках новой жертвы.
- Прекрасная победа, Алан! - улыбнулся он, подбадривая меня. - Молодец! Быстро и надежно! Из тебя выйдет отличный воин!
Его слова странным образом упали в мое сердце. Куда девалось раскаяние и сомнения. Я ощутил прилив гордости. Разве не этого я хотел? С мечом в руках поражать врагов...
Перехватив рукоять покрепче, я поднял старенький клинок над головой, расправил плечи и задрал подбородок. Теперь я готов убить сколь угодно слуг шерифа Ноттингемского.
Глава четвертая
Сражение окончилось. Чудом уцелевшая горстка врагов бежала, спасая свои шкуры - кто верхом, кто пешком. Я огляделся и похолодел. Дорога и обочины были усеяны трупами и тяжелоранеными. Умирающие кони корчились в лужах крови и жалобно ржали. Люди стонали, умоляя о милосердии. Зеленая трава полностью скрылась под коркой грязи, кучами навоза, искалеченными телами. Ужасная вонь сражения врывалась в ноздри: металлический запах крови, смрад дерьма и мочи, крепкий дух потных тел.
Но радость от осознания победы, ликование новичка, уцелевшего после жестокой битвы, затмевало все: ужас, отвращение, боль.
Оборванные, перемазанные люди Робина перебегали от одного мертвого врага к другому, безжалостно добивая раненых, и тут же вытряхивали содержимое седельных сумок и кошельков в поисках мало-мальски ценной добычи.
И только один спешенный рыцарь оставался на ногах. Чей-то удачный удар лишил его шлема. Сочился алым, заливая глаза, глубокий порез на лбу. Левая штанина промокла от крови. Но он с легкостью удерживал разбойников на расстоянии, размахивая мечом и булавой. Разъяренные вилланы забрасывали врага камнями вперемешку с проклятиями, но три тела, распростертые у его ног, здорово охлаждали их пыл.
- Подходите поближе, трусы! - весело выкрикивал рыцарь на почти безупречном английском, что являлось в те годы большой редкостью для людей его сословия. - Подходите! Быть может, умрете, как мужчины! - Камень отлетел от его нагрудника с громким лязгом. - Малодушные вилланы! Вы только на это и способны! Подходите и сражайтесь!
Не выдержав едких насмешек, плечистый парень, вооруженный плотницким топором, бросился в драку. Сохранив остатки осторожности, разбойник попытался зайти со спины рыцаря, но у того, казалось, были глаза на затылке. Шагнув вправо, он остановил стремительный полет топора мечом, а затем, легко развернувшись на месте, будто танцор, расколол череп незадачливого нападающего ударом палицы. Причем проделал все так изящно и небрежно, что улюлюкающая толпа опешила и отшатнулась.
- Кто следующий? Подходи! - захохотал рыцарь. - Я сложу тут немалую кучу трупов!
Лучник-валлиец неторопливо и уверенно растолкал разбойников, спокойно наложил стрелу на тетиву и уже приготовился всадить ярд доброго английского ясеня нормандцу в грудь, но тут Робин рявкнул:
- Стоять! - в его голосе звенела сталь. И уже совсем другим тоном обратился к рыцарю. - Сэр, вы храбро сажались! Это достойно уважения. Но теперь вы ранены и окружены. Я - Роберт Одо Шервудский. Оружие на землю!
Рыцарь повернул лицо к нашему предводителю. Я разглядел правильные черты, черную бороду и выразительные глаза.
- Оружие на землю? - с улыбкой проговорил он, не теряя духа даже перед лицом смерти. - Значит, вы хотите сдаться? Хорошо, я принимаю...
У Робина брови полезли на лоб. Лучник натянул тетиву до середины груди. Упрямый нормандец поднял очи к небу, должно быть, готовясь к скорой встрече с Создателем. Но мой господин движением руки остановил стрелка, а потом... Потом он начал хохотать. Несмотря на лежащие вокруг трупы друзей и врагов, на клокочущий во многих сердцах жар сражения, он смеялся, схватившись за живот и утирая выступившие на ресницах слезы.
Глядя на него, расхохотался нормандец. Опустив булаву на землю, он подбросил меч, ловко перехватил за окровавленный клинок и протянул рукоятью вперед Робину Гуду:
- Я - сэр Ричард из Линден-Ли. Я - ваш пленник.
И, все еще улыбаясь, упал без чувств к ногам владыки Шервуда.
* * *
Очень быстро загрузив подводы, отряд Робина вновь двинулся путь. Легко раненные ехали, устроившись поверх тюков и свертков. Троих, получивших слишком тяжелые увечья, добили на месте. После того, как брат Тук соборовал их и отпустил грехи, Маленький Джон нанес каждому быстрый и точный удар прямо в сердце. При этом грубый разбойник старался причинить как можно меньше страданий, выполняя эту не слишком приятную обязанность, и на его заросшем бородой лице виднелось выражение скорби и смущения. Никто не возмутился и не попытался его остановить. Я подумал, что, наверное, у людей Робина это освященный временем обычай.
Могилы для мертвых вырыли очень быстро... Для наших, само собой. Всех попавших в наши руки воинов Мэрдока, за исключением сэра Ричарда, прикончили, убитых обобрали дочиста, раздели и уложил рядком вдоль дороги. Их застиранные нижние рубашки - слишком невзрачные, чтобы прельстить даже разбойников, - трепетали на разгулявшемся ветру. Брат Тук небрежно перекрестил их и произнес короткую молитву, а я испытал острое чувство вины, заметив среди двух дюжин мертвецов белокурые волосы своей жертвы. Да, это враги. Но в большинстве своем они сражались храбро, как и подобает мужчинам, и предпочли пасть на поле боя, но не отступить...
- Поехали! - прервал мои размышления громкий голос Хью.
Вновь замычали подгоняемые волы, заскрипел тележные оси. Обоз, громыхая, пополз прочь.
Судя по высоте солнца, прошло не очень много времени с того мига, как разведчик предупредил нас об опасности.
Я поправил перевязь с мечом, повернулся спиной к месту, где произошло побоище, и зашагал вслед моему господину - победоносному королю разбойников.
* * *
Вскоре мы покинули большую северную дорогу и пробирались дальше по тропам - каждая последующая оказывалась вдвое уже, чем предыдущая. Зеленый полог леса сомкнулся над нашими головами, серые стволы обступили едва различимую в темноте колею со всех сторон. Один поворот следовал за другим, и к вечеру я уже не знал, где восток, а где запад, где север, а где юг. В сумерках я готов был поклясться, что давно заблудился бы, путешествуя в одиночку, но возглавлявший отряд Робин и в темноте чувствовал себя в лесу, как рыба в воде. Последние пару миль мы преодолевали при свете факелов, пока не достигли древней усадьбы, надежно спрятанной в глубине шервудских чащоб.
Здесь Робин покинул нас: Хью, раненных разбойников, женщин, детей, подводы с награбленным добром, сэра Ричарда и меня. Владелец усадьбы Тангбранд, старый седой воин, заколол свинью, устроив пир в честь Робина и его друзей, но я не мог веселиться, продолжая думать о белокуром мальчишке, которого убил. Стоило на мгновение прикрыть глаза - и его окровавленное лицо вставало передо мной. Я убеждал себя: он, хоть и был слишком молод, чтобы участвовать в повешении моего отца, наверняка не отказался бы выполнить подобный приказ. Таким образом, убийство превращалось в священную месть. Только почему тогда на душе скребли кошки и кусок не лез в горло? Остаток вечера я провел в дальнем углу, завернувшись в плащ, чтобы не слышать отзвуков веселого пира, пока не забылся в глубоком сне.
Наутро разбойники Робина, сменив усталых коней на новых из конюшен Тангбранда, отправились дальше. Тук обнял меня на прощание и повелел вести себя прилично и не забывать молиться перед сном, а Маленький Джон хорошенько хлопнул по спине. Сам Робин Гуд, когда я преклонил колено и смиренно попросил разрешения следовать за ним, ласково поднял меня на ноги, приказал слушаться Хью и старательно учиться.
- Ты, Алан, гораздо лучше послужишь мне, имея какое-никакое образование, чем оставаясь деревенским неучем. Мне нужны умные соратники. Учись у Хью. Но также учись и у Тангбранда, он - великий воин и ему есть что передать молодежи. Один убитый враг не делает тебя бойцом, хотя, признаться, ты неплохо начал. - Он улыбнулся и крепко сжал мое плечо. - Не переживай, я скоро вернусь. Думаю, ты мне пригодишься в ближайшее время.
Глядя вслед веренице всадников, неторопливо вползающей в лес, я ощущал себя одиноким и всеми покинутым. Один, в дикой глуши, окруженный незнакомыми людьми.
* * *
Тангбранд-Холл, несомненно, вызывал воспоминания о временах саксонского владычества, до высадки заносчивых французов на наших берегах. Выстроенный из крепких дубовых бревен и жердей, обмазанных глиной, он стоял посреди вырубки в самой непролазной чащобе Шервудского леса. Не слишком надежный частокол окружал подворье с длинным домом под соломенной крышей, в котором постоянно проживали около тридцати человек, и хозяйственными постройками: здесь были амбары, конюшни, мастерские, кузницы и жалкие хижины, предназначавшиеся для самых бесправных слуг, почти рабов. Именно в одной из этих лачуг уложили сэра Ричарда. Прошлой ночью он дал Робину слово чести, что не попытается сбежать, а будет терпеливо ждать, пока сэр Ральф Мэрдок не внесет за него положенный выкуп. Сказать по правде, вряд ли он сумел бы самостоятельно уйти - удар топора сломал ему несколько ребер, пробив кольчугу, а в левом бедре застрял наконечник стрелы. Он потерял много крови и, хотя брат Тук промыл и перевязал его раны, большую часть дороги провел без сознания. Теперь же, бледный и ослабевший, лишенный оружия и доспехов, рыцарь сидел на куче соломы и через распахнутую дверь наблюдал за царящей на подворье суматохой.
В Тангбранд-Холле, где Хью, как ближайший помощник Робина, принял на себя главенство, кроме самого хозяина обитали его дородная жена Фрейа, двое крепких парней - сыновья, Уилфред и Гай, оба немного старше меня, худосочная девчонка - дочь Тангбранда, по имени Годифа, приблизительно девяти или десяти лет от роду. Еще один мальчишка, Вильям, мой ровесник, выделявшийся среди всех ярко-рыжими волосами и придурковатой усмешкой, словно приклеенной к лицу, приходился владельцу усадьбы племянником в каком-то там колене, можно сказать, седьмая вода на киселе. Это не считая дюжины вооруженных мужчин - некоторые из числа раненных во время нашей стычки с людьми шерифа на дороге, а некоторых я раньше не встречал - и такого же количества слуг.
Сразу после отъезда Робина Хью подозвал меня и растолковал, для чего я здесь остался.
Оказывается, я приехал учиться. Учиться сколько смогу у всех окружающих меня людей. Ну, и, само собой, помогать по хозяйству. Если я буду лениться, воровать или, не приведи Господь, нанесу ущерб Тангбранду или его семье, то меня ждет наказание. Но проявив прилежание, упорство и внимательность, я обрету бесценный дар - великое сокровище знаний.
Так было положено начало моего образования.
Теперь каждый день на рассвете я подметал подворье, кормил свиней, цыплят и голубей под присмотром Уилфреда, старшего сына Тангбранда. После завтрака я, Вильям и сыновья старого сакса упражнялись с оружием до полудня, а после обеда Хью давал нам уроки латыни и французского, грамматики, логики и риторики, а так же обучал нас основам поведения благородных молодых людей. Несмотря на мое низкое происхождение, Робин Гуд приказал привить мне куртуазные манеры, как какому-нибудь сыну барона. Ну, а после ужина, выполнив кое-какие мелкие работы по дому, я отправлялся на боковую.
На пирах в праздничные дни я должен был появляться за столом в своей лучшей одежде и с чисто вымытым лицом. Мне запрещалось сморкаться и ковырять в ушах на людях, и уж тем более напиваться допьяна.
Спал я на тюфяке, набитом соломой, около очага вместе с прочими домочадцами.
Хью жил в отдельном домике за пределами частокола. Там он ночевал, а так же принимал разведчиков, которые всегда скрывали лица и привозили ему новости, казалось, со всех четырех концов света. Тангбранд и Фрейа, на правах хозяев, занимали отгороженный угол в южном конце главного дома.
Поскольку моя старая одежда совсем истрепалась и пришла в негодность, Хью выдал мне новую, не преминув разразиться длинной речью с поучениями - необходимо, мол, беречь подарки и хранить их в чистоте. Две пары темно-зеленых шерстяных шоссов. Несколько пар льняных подштанников - французы называют их брэ. Две нижние рубахи. Одну простую коричневую котту с подолом до колена для ежедневной носки и гораздо более богатую, зеленую, отороченную беличьим мехом - для торжественных выходов. Темно-зеленый, под цвет плаща, подаренного братом Туком, капюшон. Никогда в жизни у меня не было столько одежды сразу. Да еще какой красивой! В добавок я получил кожаные ботинки на шнуровке, о которых раньше и мечтать не смел, и гамбезон - его обычно носят и для защиты от холода, и как легкие доспехи в сражении. Последний, правда, оказался мне великоват, но когда я полностью облачился во все новое и перепоясался мечом, то почувствовал себя скорее воином, чем мальчиком на побегушках.
В Тангбранд-Холле царили суровые порядки. И немудрено: ведь лагерь по подготовке новых бойцов для войска Робин Гуда - это вам не деревня пастухов и пахарей. Привыкший к легким подзатыльникам и плюхам, которые получал от отца за недостаточное прилежание в учении, я стал свидетелем крайне жестоких наказаний. Самое яркое воспоминание тех дней - кара воина по имени Ральф, который через несколько дней после отъезда Робина напился до поросячьего визга и в хмельном угаре изнасиловал молодую служанку. Тангбранд приволок похмельного насильника на суд Хью, который приказал наказать мерзавца как следует, чтоб всем прочим было неповадно. Собравшиеся во дворе разбойники избили Ральфа до полусмерти палками, а потом несчастного выхолостили на глазах у всех обитателей усадьбы. Хоть мне и стыдно признаться, я снова блевал, выворачиваясь наизнанку, как тогда, около церкви. Но кровавой расправой дело не ограничилось - Ральфа воющего от боли и зажимающего ужасную рану в паху, пинками выгнали за ограду. В лесу его ждала верная смерть от голода или, что еще более вероятно, от клыков диких зверей.
Я испугался до смерти и дал зарок - никогда и ни за что не нарушать ни один из здешних обычаев, писанный он или не писанный. И это был первый шаг по превращению мальчишки-виллана в воспитанного юношу.
* * *
Думаю, пришла пора рассказать о сыновьях Тангбранда. Вряд ли в целом мире можно встретить двоих людей, настолько непохожих друг на друга.
Старший из них, шестнадцатилетний Уилфред, относился ко мне довольно хорошо. Тихий, мечтательный юноша, он любил читать рыцарские романы и частенько перед сном, когда все мы собирались в главном зале, пересказывал истории о короле Артуре и его верных вассалах, их сражениях и героических подвигах. Несмотря на пристрастие к воинственным историям, он вел себя весьма миролюбиво и, возможно, стал бы хорошим священником, если бы родился в семье нормандского барона, а не сакса, проживающего в глуши. Он не только присматривал за мной, но и частенько помогал носить воду из ручья, текущего в полумиле от усадьбы, или колоть дрова.
Гай же, хоть и был на два года моложе, отличался жестоким, необузданным нравом. Разговаривал громко и с вызовом, чуть что - пускал в ход кулаки, а на меня с первых дней знакомства смотрел с нескрываемым презрением. Он мечтал стать рыцарем и видел в этом свое главное предназначение в жизни. Даже имя выбрал себе нормандское - Гай, взамен данного при крещении - Вольфрам. Так ему казалось благороднее. Меня он ненавидел за крестьянское происхождение - мол, весь в навозе, а туда же, за меч взялся. Предки Тангбранда, сказал он как-то, были вождями и великими воинами еще при римлянах, и с той поры не забывал время от времени напоминать о своих словах. Гай отлупил меня через три дня после отъезда Робина. Набросился сзади, когда я насыпал зерно в мешок, сбил с ног и гордо заявил, что нечего виллану становиться на его пути. Я бы рад был держаться от него подальше, если бы не ежедневные занятия у Хью и упражнения с оружием под надзором Тангбранда.
Старый сакс, несомненно, заслужил славу великого воина в прежние годы. Поговаривали, будто его полное прозвище - Тангбранд Вдоводел, а сам он когда-то обмолвился, что его дед был хускарлом у последнего короля-сакса Гарольда Годвинсона. Даже сейчас, прожив почти шесть десятков лет, он оставался умелым и очень опасным бойцом.
Тангбранд учил нас сражаться с мечом и щитом. В упрощенной и очень жесткой манере. Толчок щитом, затем удар мечом. Или - выпад мечом, защита щитом. Мы повторяли эти движения сотни, а может быть, и тысячи раз. Я, Уилфред, Гай, Вильям и еще несколько разбойников, имевших довольно смутное представление о сражениях. Мы стояли в ряд и по команде, разом шагали вперед, выполняя одно движение за другим, пока не заканчивался двор, а потом шли назад. А старый сакс хлопал в ладоши и задавал ритм: "Раз-два! Раз-два!" В конце каждого занятия он разделял нас по парам для учебных поединков. Обычно Вилла он ставил против Уилфреда, а меня - против Гая, который обрушивал на мой многострадальный щит такой град ударов, что мне только и оставалось - сжаться в комок и пытаться устоять на ногах. Тогда я уяснил, что Робин совершенно прав - один убитый враг не делает меня воином.
Однако кое-какую пользу для себя я из этих уроков извлек. Например, понял, что неистовый Гай являл пример тех самых "горячих людей", о которых толковал Тук. Таким образом, жизнь в Тангбранд-Холле не только укрепляла тело, но и давала пищу для ума.
Зато уроки Хью приятно удивили меня. Те азы французского и латыни, что пытался вдолбить в мою голову отец, прочно там укоренились. Когда брат Робина прочитал нам несколько стихов из Священного Писания, я разобрал половину слов, а когда он заговорил по-французски, тоже понял почти все. Объяснения непонятных фраз я схватывал на лету, чем несказанно обрадовал Хью. Но не других парней... Как только учитель отворачивался, Гай бил меня кулаком в плечо или лягал по лодыжке, обзывая "маленьким блондинистым подхалимом" и "желтым учительским подлизой".
Вильям, рыжий кузен, раньше воровал. Он гордо заявил, что дома, в Йоркшире его звали Скоффлоком за умение взломать любой замок. Мы же прозвали его Скарлет из-за огненно-рыжего цвета волос. Больше всего меня злила его привычка таскать куски с моей тарелки за обедом. Зачем? Не могу понять... Ведь кормили нас очень сытно. На мой взгляд, так просто на убой. Мясо на столе не переводилось. Тангбранд и его домочадцы плевали на земледелие - пара грядок лука на заднем дворе не в счет - зато вовсю охотились в окружавшем усадьбу лесу. Само собой, разрешения у королевских лесников никто не спрашивал. Саксы заготавливали столько вепрятины и оленины, что на часть добычи могли выменивать у живущих неподалеку селян зерно. Иногда обитатели Тангбранд-Холла выбирались на большую северную дорогу и грабили проезжавших через Шервуд купцов. Кстати, треть от награбленного золота и серебра исправно передавалась Хью. Эти деньги, называемые в обиходе "подать Робина", хранились в большом окованном сундуке в главном зале. Даже прикоснуться к нему означало заработать смертный приговор. Хоть я и неравнодушен к звону серебряных пенни, но после сцены наказания насильника Ральфа потерял всякую охоту к воровству.
Но не все сокровища усадьбы хранились в сундуке с "податью Робина". У Тангбранда и Фрейи имелся свой собственный запас на их половине.
В круг моих обязанностей входило приносить по кубку подогретого вина владельцу Тангбранд-Холла и его супруге. Обычно я приходил к ним после наступления сумерек, но до того, как хозяева укладывались спать. Однажды вечером, приблизившись к неплотно закрытой двери, я увидел тонкий лучик света, пробивавшийся изнутри сквозь небольшую щель. Вообще-то, я должен был постучать, но в тот миг меня больше занимало налитое до самых краев горячее вино - как бы не пролить на руки. Я толкнул дверь ногой, она отворилась без скрипа и стука. При свете лучины я различил огромную жирную тушу Фрейи, стоявшей на коленях в углу комнаты. Прямо перед ней в полу темнело углубление, которого я никогда ранее не замечал. В левой руке хозяйка держала лучину, а в другой... Да простит меня милосердный Господь, но даже сорок лет спустя я чувствую неимоверную жадность, когда вспоминаю тот вечер. В правой руке Фрейа сжимала драгоценный камень с воробьиное яйцо величиной. Темно-алый, переливающийся сотнями граней. Я никогда до того не видел рубинов, не мог знать его истинной стоимости - самое малое, за него можно было купить баронский замок... Но я хотел им обладать. Любой ценой.
Должно быть я громко сглотнул набежавшую слюну или икнул от удивления, но Фрейа обернулась. И тогда события стали происходить очень быстро. Старуха издала пронзительный визг и швырнула самоцвет откуда вынула, в тайник, а из тьмы, словно демон, вылетел Тангбранд Вдоводел. Удар его тяжелого тела припечатал меня к противоположной стене. Кубки полетели на пол, вино разлилось. Острие отточенного ножа уперлось мне под кадык, горящие глаза прожигали насквозь, как уголья, а от смрадного дыхания хотелось зажать нос или отвернуться. Но я не шевелился, опасался даже вздохнуть, поскольку понял, что нахожусь на волосок от смерти. Одно опрометчивое слово или движение, и моя кровь зальет пол.
- Что? Что ты видел, щенок? - прошипел Тангбранд, брызгая слюной в лицо.
- Ничего... Клянусь, сэр, ничего... - просипел я.
- Врешь! - он побагровел и слегка надавил лезвием. - Ты врешь, маленький ублюдок... Но ты находишься под защитой лорда Роберта... Живи пока.
Сакс убрал нож от моего горла и шагнул назад. Фрейа, стоя на коленях в углу, сверлила меня взглядом, исполненным ненависти.
- Слушай внимательно, мальчишка, - глухо проговорил Тангбранд. - Слушай и мотай на ус, если хочешь жить. Ты, в самом деле, ничего не видел. Ничего! Вообще! Запомни это. И если ты разболтаешь хоть кому-то... Виллу, Вольфраму... хоть одной живой душе, я перережу тебе глотку от уха до уха, а потом вытащу труп в лес, на съедение волкам. И никто никогда не узнает где лежат твои косточки. Ты понял меня, мальчишка?
- Я буду нем, сэр, - закивал я, как одержимый. - Клянусь, сэр... Нем как рыба.
- Да! Ты будешь нем, - оскалился старик. - А теперь пошел прочь!
* * *
После той ночи мое уважение к Тангбранду возросло. Да, он казался унылым учителем фехтования, но, несмотря на возраст, оставался смертельно опасным бойцом. Я попытался стереть из памяти увиденное и на следующее утро вел себя так, будто ничего не случилось, а хозяин усадьбы смотрел на меня с той же грубоватой доброжелательностью, что и раньше.
Жизнь текла своим чередом. Весна перешла в лето. А скучные уроки все так же сменяли друг друга. Работа, сон, упражнения с мечом, изучение латыни... Снова работа и сон. И все было бы хорошо, если бы не подначки и пинки от Гая и дурацкое поведение его подпевалы - Вилла. Как я уже упоминал, в Тангбранд-Холле мы не голодали, а потому я не находил объяснения постоянному воровству Скарлета с моей тарелки. Возможно, так он хотел показать свое молодечество и удаль. Так или иначе, вид рожи Вилла, жующего и нагло ухмыляющегося с набитым ртом, вызывал во мне лишь злость. А рядом торчал Гай, нашептывающий своему дружку на ушко всякие гадости про меня...
Гордость моя требовала не спускать обиды. Поэтому однажды я незаметно сунул в краюху хлеба ржавый железный гвоздь, который случайно нашел во дворе. Нарочито беспечно я оставил кусок хлеба на краю тарелки и повернулся к Тангбранду с пустяковым вопросом. Через мгновение сдавленный крик свидетельствовал об успехе моего замысла. Маленький рыжеволосый засранец проклинал все на свете и плевался кровью. Не ожидая подвоха, он откусил от украденного куска и сломал передний зуб. Конечно, он не сумел доказать моей вины, но затаил злость до поры до времени.
Единственным моим другом в Тангбранд-Холле стала маленькая тощая Годифа. В тот теплый летний день я удрал из усадьбы, чтобы лишний раз не попадаться на глаза Гаю - его до безумия злили мои успехи в латыни, а в особенности похвалы Хью. Самому же ему языки не давались вовсе. Читая Библию, он запинался и безбожно перевирал текст. В конце концов Хью приказал мне прочесть вслух и перевести этот стих, что я и сделал, предчувствуя загодя - прилежание обойдется мне дорого. И не ошибся. Как только учитель отвернулся, Гай изо всех сил лягнул меня в бедро и пообещал добавить после уроков. Надежд выстоять против него в драке я не питал, и поэтому попросту сбежал в лес.
Прогуливаясь среди величественных дубов, я повстречал Годифу, суетящуюся под одним из деревьев. На нижней ветке жалобно мяукал ее котенок. Вверх забраться сумел, а вниз - ну, никак не получалось. Мне не составило ни малейшего труда влезть по шершавому стволу, сунуть кошку за пазуху и уже на земле передать ее Годифе с легким поклоном и улыбкой. Ее зареванное лицо озарилось счастьем - так порой среди ненастного дня проглядывает сквозь тучи солнце. Поцеловав мне руку, будто какому-то лорду, и подхватив котенка, девочка убежала. Но вскоре я начал замечать, что она крутится неподалеку от меня, когда я занят работами по хозяйству. Стоило нам встретиться глазами, она краснела и исчезала.
Где-то спустя полгода после моего приезда в Тангбранд-Холл, в день святого, имени которого я сейчас уже не помню, устроили большой пир. По обыкновению, на вечерних сборищах я должен был обходить стол с большим кувшином воды - если кто-либо из гостей желал, ему следовало полить на руки, а Гай, идущий рядом, предлагал чистое полотенце. После мы помогали слугам подносить яства: жареного на вертеле вепря, оленьи окорока, вареных каплунов, пирог с голубятиной, гороховый пудинг, сыр, яблоки. Ели пирующие не с тарелок, а с широких хлебных лепешек - чтобы жир, стекающий с мяса, хорошо впитывался и не расплывался по столу. В то время как гости веселились и в огромных количествах поглощали пищу, мы с Виллом, ходили вокруг стола, подливая вино в кубки и убирая объедки. Иногда нам удавалось передохнуть в уголке, и мы использовали эти мгновения, чтобы подкрепиться лакомым кусочком, стянутым с блюда.
Когда же гости наелись, что называется, "от пуза" и со стола убрали все, кроме вина, в зал вошел человек, которого я раньше не видел. В руках он держал пятиструнную виолу из темного, тщательно отполированного дерева. Невольно я залюбовался соразмерностью округлой деки и длинного тонкого грифа, а музыкант, тем временем провел смычком по струнам. Под сводами пронесся высокий, чистый звук.
- Друзья мои, - сказал человек с виолой. - Послушайте песню о любви...
Новый перелив затейливой мелодии заставил шумных гостей притихнуть, затаив дыхание.
Музыкант запел по-французски:

- Немудрено, что я пою
Прекрасней всех певцов других:
Не запою, пока свой стих
Любовью светлой не вспою.

Поскольку я привожу эти строки на своем родном английском языке, они кажутся жалкими и несерьезными. Но тогда, в мрачном старинном зале, укрытом в дремучем лесу, мурашки ползли у меня между лопатками - так прекрасен был голос певца, такими ангельскими переливами струн виолы он сопровождал исполнение, что сердца всех слушателей замерли от сладкого томления. Я видел, как Гай стоял с открытым ртом, выставляя на всеобщее обозрение недожеванный кусок мяса. Рука Хью не донесла кубок до губ и остановилась на полпути.
А музыкант вновь заиграл и запел:

- Я сердцем, волею, умом,
Душой и телом предан ей.
Не ведаю других путей,
Всевластной силой к ней влеком.

Он выглядел молодо. Среднего роста, тонкий в кости, с темно-русыми волосами, спадавшими до плеч и приветливым лицом. Все в нем казалось удивительным для меня: гладко выбритые щеки - большая редкость в нашем захолустье; опрятная котта из темно-синего атласа; украшенные самоцветами пояс и ножны короткого кинжала; бело-зеленые, полосатые шоссы; замшевые высокие ботинки на шнуровке. Он выделялся в зале, заполненном чумазыми разбойниками, одетыми в грубую сермягу, как горделивый петушок в стайке серо-бурых цыплят.
И эти цыплята сидели, очарованные, а он все пел:

- А тот, кто чужд Любви и в ком
Навеки голос сердца стих.
Тот мается среди живых
Непогребенным мертвецом.

И Господу поклоны бью -
Да мне прервет теченье дней,
Коли я сам таких людей
Пополню нудную семью.

Я никогда не слыхал такой великолепной музыки - простой и в то же время берущей за сердце, такого нежного и совершенного сплетения звуков, такого чистого голоса, следующего за мелодией. Трудно сказать, кто был главнее в этом слаженном дуэте человека и виолы. Они играли друг с дружкой, как рыбка с волной, как ветер с цветущей веткой яблони.
Он пел о любви - о возвышенной любви молодого рыцаря к прекрасной даме, супруге его сюзерена. Не о похотливом утолении страсти разбойников и гулящих девок, но о замечательном, кристально-чистом чувстве - безнадежном и вечном. Такая любовь вдохновляла героев на свершение подвигов, заставляла их жертвовать жизнью за идеал. Я понял, чего не хватало в моей жизни. Я хотел любить...

- Любовь палит меня огнем,
А сладко мне от мук таких -
Умру и вновь воскресну в них
Сто раз на дню, и день за днем.

Я в муках наслажденье пью -
Но стать ему еще полней,
Самозабвенней и теплей,
Когда избуду скорбь мою!

...и я хотел петь.
Глава пятая
Зал Тангбранд-Холла озарял свет от камина. Недалеко от входа стоял с закрытыми глазами изящный музыкант, придерживая виолу подбородком, и лил чарующие звуки. Под стенами на скамьях, на кучах тряпья и даже просто на корточках сидели обитатели усадьбы и, боясь вздохнуть, слушали неземную мелодию. Нам казалось, она явилась из другой жизни, легкой и красивой, где все имениты и богаты, где живут лишь принцы и короли... Я хотел стать частью этого чуда, нырнуть в поток музыки и утонуть, раствориться без остатка.
И тут... Едва музыкант смолк, завершив куплет, повествующий о муках любви и прекрасной даме, фыркнул Гай. Скорее всего, он не сумел сдержать глупое хихиканье. Этого хватило, чтобы музыкант замер, остановив движение смычка на полпути, и открыл глаза. Он безошибочно нашел смутившегося и побледневшего Гая, ненадолго задержал на нем взгляд, а потом, слегка кивнув, круто развернулся и вышел прочь, растворившись в темноте.
Все в едином порыве вздохнули. Очарование разрушилось, но все же каждый хотел еще и еще слушать виолу и певца. Глухой ропот прокатился по залу. Хью, подхватив недоеденную куриную ногу, швырнул ее в Гая, угодив точно в лоб.
- Придурок!
Гай приподнял брови, изображая ангельскую невинность. В тот миг я люто ненавидел его. Если раньше он казался неприятной помехой, вроде занозы в ладони или колючки в босой пятке, то теперь все чувства мои слились в одно - лютую ненависть к Гаю. Мне хотелось не просто убить его, но размазать, растереть в пыль, уничтожить само воспоминание о нем.
* * *
Француза-музыканта звали Бернардом.
На следующий день после обеда я обнаружил его беседующим с Хью и к своей великой радости узнал, что по уговору с Робином Бернард станет моим учителем. Нам предстояло заниматься французским и латынью, продолжая начатые в Тангбранд-Холле уроки, а также арифметикой, геометрией, астрономией и... музыкой! Я едва не лопнул от восторга! Неужели Господь услышал мои молитвы? Научиться самому извлекать эти чудные звуки, ради которых я готов пойти на любые лишения! А кроме всего прочего, я предвкушал радость от уроков без постоянных подколок Вилла и Гая.
Бернард поселился в небольшой, но уютной хижине в полумиле от Тангбранд-Холла. Она стояла на приветливой поляне в окружении раскидистых дубов. Позднее я узнал, что щепетильный Бернард поставил условие перед Робином - жить отдельно от блохастых и вшивых разбойников.
Но в то прекрасное утро осеннего дня, когда я прибыл к нему для первого урока, музыкант выглядел хуже некуда. Он лежал, закинув ноги на бревно, напротив распахнутой двери, изысканную котту покрывали бурые пятна, подозрительно напоминавшие рвоту, на одной ноге я заметил ботинок, а второй куда-то подевался. Блаженно щурясь, он перебирал струны виолы, мурлыкал под нос. Еще недавно выглядевший, как сошедший с Небес ангел, сегодня он был смешон и жалок.
- Господин Бернард, - тихонько проговорил я по-французски. - Господин Бернард, я Алан Дэйл. Пришел учиться у вас по приказу Роберта Одо, моего хозяина.
- Ш-ш-ш-ш... - отмахнулся он, не глядя. - Не мешай - я создаю шедевр...
Я затаил дыхание, наблюдая, как он то дергает струны быстрыми и вместе с тем нежными касаниями, прислушиваясь к звукам, то замирает с закрытыми глазами. В конце концов, улыбнувшись и кивнув, Бернард поднял голову и посмотрел на меня в упор:
- Ты кто?
- Алан Дэйл, - повторил я. - Ваш ученик. А еще я должен выполнять ваши распоряжения... Прислуживать вам.
- Прислуживать мне? - оживился он. - Прислуживать мне! Отлично! С этого и начнем. Принеси-ка вина.
Я замешкался, но музыкант, сверкнув глазами, хлестнул меня окриком, будто плетью:
- Вина, мальчик! Вина! И смотри мне, хорошего! Живо! Давай-давай! Быстрее!
Делать нечего, я вернулся в Тангбранд-Холл и стащил из кладовой бочонок. Опорожнили его мы вдвоем.
* * *
Как наставник по арифметике, геометрии и астрономии, Бернард был сущим бедствием - насколько я припоминаю, об этих науках у нас ни разу не заходила речь. Но общение с ним значительно улучшило мои познания во французском, поскольку разговаривали мы обычно на этом языке, и он в самом деле учил меня музыке: объяснил, как правильно слагать канцоны и сирвенты, настраивать виолу и играть на ней, управлять дыханием, чтобы голос становился более сильным и звучным, а также делился другими уловками ремесла.
Бернарду не нравилось, когда его называли трубадуром. Выходец из Северной Франции требовал, чтобы его величали трувером. Когда-то, поведал он мне в порыве откровенности, он играл и пел для королей и герцогов, знатнейших дворян Европы. Пел о l"amour courtois - возвышенной любви, о чувствах бедного рыцаря к именитой даме, о желании раба заслужить благосклонный взгляд своей госпожи...
В тот первый день мы откупорили бочонок вина, и Бернард, пока я счищал щеткой блевотину с его атласной котты, поведал историю своей жизни.
Он родился в Шампани, в семье захудалого барона, вассала графа Анри. Унаследовать родительский замок младшему сыну не светило, к тому же он с детства увлекся музыкой. Старому барону было начхать и на Бернарда и на его "пиликанье", но, поддавшись на уговоры жены, он отдал сына в науку к известному труверу при дворе короля Луи. Вскоре к молодому певцу пришел шумный успех. Знатные дамы плакали от его трогательных песен, придворные хохотали от его остроумных, но без излишеств, сирвентов, высмеивавших жизнь высшего света. Король Луи осыпал его деньгами и подарками - украшения, одежда, скакуны... Все любили его, и жизнь казалось настолько прекрасной, насколько это возможно для благородного молодого человека, симпатичного, но не богатого. Охота в окрестных лесах, королевские пиры, поэтические турниры и песенные состязания... Возможно, в будущем его ждал брак с дочерью одного из не слишком состоятельных и знатных дворян Франции, а затем сытая и безбедная жизнь. Но, как и многие молодые провинциалы, прибывшие в столицу, Бернард перехитрил самого себя. Почти таким же сильным, как страсть к музыке, было его увлечение вином и женщинами. Именно это и привело к крушению блестящую карьеру придворного.
Бернард - молодой и щедрый, остроумный и талантливый - очень нравился придворным дамам. Многие из них, как состоящие в браке, так и незамужние, допустили его в свои спальни. Долгое время, умело лавируя в море любовных утех, трувер сохранял свободу от сколь-нибудь серьезных уз. Но вот пробил его час - Бернард влюбился. Его очаровала юная и прекрасная Элоиза де Шамон, супруга пожилого Ангеррана, шевалье де Шамон, прославленного воина, чей полководческий дар весьма ценил король Людовик.
- Ах, Алан, мальчик мой! - воскликнул Бернард, и лицо омрачилось воспоминанием о минувшей боли. - Как она была прекрасна! Красавица! Ангел во плоти! Волосы будто спелая пшеница, огромные фиалковые глаза, тонкая талия... А бедра! - Он показал ладонями, чтобы я мог представить воочию округлости леди Элоизы. - Как я любил ее! Я готов был умереть ради нее... Ну, ладно, не умереть, но с радостью перенести любые страдания... Ладно, не любые... Но небольшие страдания, уж точно. Ну, хорошо, буду предельно честным, я перенес бы ради нее небольшие неудобства. Ах, Элоиза! - Трувер смахнул набежавшую на ресницы слезу. - Ты была моим дыханием, моей мечтой! И она любила меня, Алан. Поверь, она тоже любила меня.
Несколько недель любовники предавались страсти, а потом, как это часто случается, Ангерран обнаружил их связь.
Шевалье де Шамон охотился вместе с придворными в парижских лесах. Его конь потерял подкову, и муж-рогоносец был вынужден возвратиться в покои, отведенные ему в королевском дворце. В конце концов, любовные забавы с молодой женой ничем не хуже скачки по буеракам. Войдя в спальню, Ангерран обнаружил расхаживающего взад-вперед совершенно голого Бернарда, который, аккомпанируя себе на виоле, напевал скабрезный куплет о его величестве. Госпожа де Шамон, тоже в чем мать родила, корчилась от хохота на широком ложе. На свою беду шевалье и сам разделся, торопясь к супруге, и предвкушая наслаждение, заметно возбудился.
Элоиза, сравнив "достоинства" двух голых мужчин - старого и молодого, - совершила большую ошибку. Она просто взвыла от смеха.
- Скажу тебе по секрету, - доверительно понизил голос трувер, - де Шамон проигрывал мне по всем статьям. Быть может, он был львом на поле битвы, но природа обделила его оружием для постельных битв. Оно не выдержало бы сравнения даже с детенышем землеройки.
Оценив обстановку, соперники опрометью бросились вон. Бернард подхватил одежду и выскочил в окно. Ангерран же выбежал в коридор и, потратив несколько мгновений, чтобы привести себя в пристойный вид, кликнул стражу.
- На самом деле смешного тут мало, - вздохнув, сказал мой учитель. - Я бы даже сказал, это весьма печальная история. Элоизу обезглавили. Де Шамон не простил ей прелюбодеяния, а король не счел нужным вмешаться. Мне же шевалье прислал вызов на поединок. Я и не подумал согласиться - из всех видов оружия я лучше всего владею той палицей, которой Господь наделил меня для ложа любви. Тогда он, желая довести месть до конца, подослал наемных убийц. На защиту отца я не мог рассчитывать, а потому покинул солнечную Францию и укрылся на вашем дождливом и сыром острове. И ты представляешь?! Он преследовал меня даже здесь! Пятьдесят марок серебра за голову бедного трувера! Каково?! И меня объявили преступником. За мной охотятся корыстолюбцы... Вот так, мальчик мой. Бернард де Сезан, величайший музыкант Франции - человек вне закона... - Он залпом опустошил чашку, и я тут же наполнил ее до краев.
* * *
Теперь каждый день после обеда я спешил по лесной стежке к хижине на поляне, чтобы постигать музыку. Да... Это было славное время. За несколько месяцев я узнал о жизни, любви, искусстве больше, чем за всю жизнь. Но, к сожалению, всякий раз приходилось возвращаться к скучному и беспросветному существованию в Тангбранд-Холле, к мелким издевкам Гая и Вилла.
В начале лета нас покинул Уилфред: Робин пристроил его послушником в какое-то аббатство в Йоркшире. Я желал ему успеха и даже немного завидовал: наконец-то перед сыном Тангбранда открылся путь к духовному совершенствованию, о котором он так мечтал. Я же продолжал заниматься приземленными и скучными делами - такими, как колка дров или кормежка свиней. Слушал плоские и однообразные шутки за обеденным столом, бесконечное число раз отрабатывал приемы с мечом и щитом на площадке. Спал в задымленном, мрачном зале в окружении храпящих воинов.
Но кое-что менялось и в моей жизни. Прежде всего я окреп, подрос, благодаря постоянным упражнениям нарастил на кости немного мяса. На интимных частях моего тела появились волосы. Ломался голос: иногда я мог пищать как девчонка, а порой, сам того не осознавая, срывался на басок. Бернард находил это весьма забавным и частенько передразнивал меня. Зато, разучивая новые песни, он не боялся поручить мне мужскую партию. Таким образом я взрослел, по крайней мере, внешне. Когда мы сражались в учебных поединках, я вспоминал белокурого юношу, которого убил, и тогда плечи мои расправлялись сами собой, а глаза сверкали над оковкой щита, угрожая Гаю. Правда, заканчивалось все как обычно - носом в пыли.
Произошли и другие перемены. Число обитателей усадьбы возросло. Все лето к нам прибывали молодые люди, присланные Робином. Большинство из них едва стояли на ногах - истощенные, оборванные, отчаявшиеся. Тангбранд радушно принимал их, вволю кормил, давал отоспаться и отдохнуть, а уж потом выводил во двор для занятий с оружием. Наша линия становилась все длиннее и длиннее: десять человек, пятнадцать, двадцать. Мы размахивали мечами, учились работать со щитом и копьем в строю, прикрывать друг друга, отступать и атаковать. А сакс орал на новичков, допустивших ошибку:
- Нет, дурачина, это копье, а не стрекало для толстозадого вола! Не щекочи им, а бей насмерть! Сохрани меня Христос от этих селян, выросших с мотыгой в руках!
Но не все разбойники упражнялись с нами на пыльной площадке. Те, кто уродился покрепче прочих, учились поражать врага из длинных луков: весь день поднимали камни или мешки с песком, чтобы нарастить мышцы, или выпускали стрелу за стрелой в соломенные мишени.
Люди, знакомые ранее с лошадьми и имевшие самый малый навык верховой езды, занимались отдельно. Я тоже учился сидеть в седле под руководством Хью, и вскоре мог уже скакать по кругу на спокойной лошадке, управляя ею без рук, одними коленями, и даже заставлял ее перепрыгивать через невысокие препятствия.
Хью готовил конницу для Робина. Для обучения разбойников использовалось особое приспособление, которое мы называли "каруселью": на столбе устанавливали жердь с мишенью на одном конце и противовесом - обычно, сумкой с зерном - на противоположном. Нужно было, сидя на скачущем коне и удерживая затупленное копье в одной руке, попасть в мишень. Жердь проворачивалась, и тяжелый мешок ударял замешкавшегося ученика по спине, частенько сбивая на землю.
"Карусель" очаровала Гая. Он мог не отрываясь наблюдать за всадниками с утра до вечера. И вот что странно: когда кто-то вылетал из седла, толпа ротозеев, обычно собирающаяся вокруг выгона, радостно улюлюкала, но Гай молчал. В конце одного из уроков он попросил ненадолго лошадь. Просто, чтобы попробовать силы, как он сказал. Никто не удивился, что он, как и прочие новички, шмякнулся носом в навоз при первой же попытке. Но тут же он снова полез в седло.
Решив, что только скорость может привести к успеху, он изо всех сил бил пятками в конские бока. Как и следовало ожидать, промахнулся и чудом избежал столкновения с прочной деревянной мишенью.
С огромным удовольствием я наблюдал за потугами Гая, падавшего в грязь снова и снова. Но каждый раз он находил силы подняться, отряхнуть рубаху от сухих листьев и соломы и начать все с начала. Упрямство, сперва казавшееся мне глупым, вскоре начало внушать уважение. Уже на первом занятии он справился с копьем, мишенью и противовесом. Издав ликующий крик, Гай помчался к лесу, потрясая над головой оружием. К концу недели каждый его удар достигал цели, а противовес всякий раз оставался "с носом".
Его мастерство мечника тоже росло на глазах. Несмотря на неторопливые, чтобы не сказать ленивые, методы обучения в Тангбранд-Холле, он начал выделяться из толпы разбойников, бестолково суетящихся на площадке. Куда девался тот яростный град ударов, которыми он осыпал меня? В поединке Гай выказывал хитрость и хладнокровие, выполняя обманные движения, ложные выпады. Ему доставляло удовольствие подловить меня, вывести из равновесия, а потом повалить на землю и, приставив клинок к горлу, потребовать сдачи в плен.
Он тоже повзрослел и вместо мелких пинков и издевок стал желать серьезных побед.
Тангбранд заметил, что его сын становится настоящим воином, и стал уделять ему больше внимания, показывал особые приемы со щитом и мечом, которые Гай потом опробывал на мне. Например, быстрый шаг или два, сокращение расстояния до противника и сильный толчок щитом. В итоге я оказывался лежащим на спине. Однажды, растянувшись в двадцатый раз, я почувствовал такую усталость, что решил не подниматься. Так и лежал, слушая, как прочие ученики заканчивают занятие и, обмениваясь грубыми шутками, уходят со двора. А я смотрел в небо, мечтая улететь куда подальше...
- Не все так плохо, как ты думаешь, - раздался голос над моей головой. - Конечно, ты еще не слишком силен. Тут ничего не поделаешь. Зато ты быстрый. Очень быстрый. Но ты не умеешь правильно двигаться. Стоишь, будто дровосек, вознамерившийся срубить дерево. В этом главная ошибка. Враг - не дерево. Он не ждет на месте. Он двигается. И если ты не будешь знать, куда поставить ногу, он тебя убьет.
Я узнал голос, уверенный и глубокий, с нотками доброй насмешки. Сэр Ричард из Ли стоял в лучах заходящего солнца, высокий и стройный. Он давно уже залечил раны, я видел его упражняющимся с мечом и топором, а однажды он принял участие в забаве на "карусели" - ударил точно в цель и ловко уклонился от коварного груза. Рыцарь ожидал, когда же сэр Ральф Мэрдок пришлет запрошенный Робином выкуп. Но выходила задержка. Почему, я не знал.
Сэр Ричард пользовался полной свободой - носил меч на поясе, ему вернули коня - и, если бы захотел, мог бы уехать в любое время. Но он не желал нарушать рыцарского слова. Обещал ждать, значит, надо ждать.
Рыцарь помог мне подняться.
- Следи за моими ногами, - сказал он, вынимая меч.
Со стороны это выглядело очень красиво. Будто танец. Шаг в сторону, изящный разворот, при этом вторая нога подтягивается скользящим движением к первой, широкий шаг с выпадом.
- Предлагаю игру, - улыбнулся сэр Ричард, чертя острием меча в пыли круг приблизительно ярд в поперечнике. - Я не выйду наружу, а ты попробуй меня зацепить клинком.
- Но я же могу ранить вас! - опешил я.
Он лишь рассмеялся в ответ и подмигнул.
Первый выпад я сделал очень осторожно, в самом деле опасаясь причинить вред человеку, от которого не видел зла. Сэр Ричард небрежно увернулся. Разве что не зевнул при этом.
- Подходи ближе и ударь еще раз!
Я рубанул быстрее. Он ушел красивым пируэтом, достойным танцора на королевском балу. Тогда я ударил изо всех сил, мой меч прянул как гадюка, прямо в сердце рыцаря. Словно насмехаясь, он слегка отклонился, пропуская лезвие в дюйме от ребер, и улыбнулся.
"Ах, он считает меня неуклюжим, косоруким мальчишкой, над которым можно издеваться, выставляя на посмешище"?!
Оскорбление огнем ворвалось в мои жилы. Теперь я бил на поражение, в голову. Ричард нырнул под клинок и вновь остался в кругу. Следующий косой удар перерубил бы его, наверное, напополам, если бы достиг цели, но рыцарь молниеносно шагнул вперед-вправо, оказавшись у самой черты. Левая ладонь легла на мое запястье. Его правая ступня чуть заступила за мою, а правая рука толкнула в плечо. Я шлепнулся на задницу.
- Ты очень быстрый, - сказал рыцарь, опять помогая мне подняться. - И в тебе есть злость. Это хорошо. Мужчине, чтобы побеждать в сражении, нужна ярость. Без нее никуда. Становись в круг - твоя очередь.
Вот так сэр Ричард из Ли, известный воин и благородный рыцарь, начал учить меня правильно двигаться во время поединка. Каждое утро в течение нескольких недель, после занятий под руководством Тангбранда, я становился в нарисованный круг, а мой наставник брал в руки меч. Сперва он медленно показывал, каким образом следует уклоняться от того или иного удара, а потом все ускорял взмахи. Следуя его советам, я заучил все приемы так, что в дальнейшем выполнял их, не задумываясь. Он назвал это "памятью тела". После месяца занятий мне разрешили вынуть из ножен меч, но только чтобы защищаться. Растолковывая азы истинного фехтования, сыр Ричард не уставал напоминать: "Не забывай правильно ставить ноги"!
У нас вскоре появились зрители. И первый из них - Бернард, время от времени появляющийся в усадьбе, чтобы пополнить запасы еды. Он молча сидел на длинном бревне, усмехаясь, когда я промахивался или, оступившись, падал в пыль. Так же безмолвно и пристально наблюдала за моими уроками Годифа, но ее лицо при этом хранило восторженно-заинтересованное выражение. Но едва мы с сэром Ричардом, устав от упражнений, отправлялись выпить по кружечке пива, девочка убегала.
Отдыхая в тени и прихлебывая холодный, покалывающий язык напиток, мой учитель понемногу разговорился и рассказал о себе. Оказалось, он был храмовником, то есть рыцарем-монахом из Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона. Их еще называли тамплиерами. Основанный несколькими неравнодушными дворянами для защиты паломников, отправляющихся в Палестину, от сарацинских грабителей, Орден Храма вскоре превратился в передовой отряд борьбы с неверными. Жесткий устав храмовникам предписывал очень скромный образ жизни - никаких развлечений и удовольствий, а только молитвы, возвышающие душу, и упражнения с оружием, укрепляющие тело. Везде, где звенела сталь и лилась кровь за Святую Веру и Гроб Господень, они сражались в первых рядах. Так что я мог гордиться: меня учил один из лучших воинов христианского мира.
Сэр Ричард тоже воевал в Палестине. Он оказался в числе немногих рыцарей Храма, выживших после резни в Хаттине, когда нечестивый Саладин наголову разбил соединенную армию европейских монархов и захватил Иерусалим. Папа Римский, раздосадованный успехом мусульман, издал буллу, где объявил подготовку к новому крестовому походу. Сэра Ричарда отослали в Англию, чтобы он словом и делом помогал королю Генриху готовить силы для грядущих сражений во славу Господа нашего Иисуса Христа в Святой Земле.
В то весеннее утро он отправился с людьми Ральфа Мэрдока из прихоти, ощущая потребность в небольшой встряске. Поначалу все и складывалась как обычная увеселительная прогулка. Что тут сложного или опасного - догнать и наказать толпу грязных оборванцев? Кто же мог подумать, что все закончится ранением и пленом?
Я спросил его, проклинал ли он судьбу? На что рыцарь, пожав плечами, ответил, как пристало духовному лицу:
- На все Божья воля. Раз я оказался здесь, значит, так было нужно...
И я не мог не согласиться.
Приближалась осень. Благодаря науке сэра Ричарда я стал более ловко обращаться с мечом. Бернард хвалил меня за успехи в музыке - с его помощью я даже сочинил несколько песен. Так, ничего особенного... Пять корявых куплетов, но трувер никогда не насмехался над моими потугами стать поэтом, хотя - кому как не мне это знать? - мог быть уничтожающе язвителен. И я начал слагать канцону, вызывая перед глазами образ прекрасной леди Мэри-Энн. Тогда мне казалось, что я нее влюблен.
А еще я научился играть на виоле - Бернард показал несколько простых мелодий. Выходило у меня еще не слишком хорошо, часто пальцы не слушались и извлекали совсем не те звуки, которые были нужны.
- Когда ты носишься в пыли с мечом и щитом, выполняя указания этого благородного чурбана, у тебя выходит гораздо лучше! - как-то раз сорвался француз, не выдержав моего издевательства над тонким инструментом. - Я прошу об одном: шевели пальцами хоть вполовину так ловко, как теми железяками!
По этой вспышке стало ясно, что трувер ревнует меня к сэру Ричарду и обижается, что теперь я делю свое время между ними двумя. Я был тронут до слез. Неужели у меня появились друзья в этих диких краях?
А через неделю в Тангбранд-Холл приехал Робин Гуд.
Глава шестая
Владыка Шервуда явился в усадьбу вскоре после рассвета ясным сентябрьским днем в сопровождении дюжины угрюмых стрелков во главе с их капитаном Овэйном. Они привели с собой тридцать вьючных коней, шагавших налегке, без груза. Под радостные возгласы разбойников Хью крепко обнял брата, будто они не виделись пять лет, а не пять месяцев. Я смущенно топтался в стороне, не решаясь подойти. Помнит ли Робин меня? Ведь он такой важный, мог давно позабыть сопливого мальчишку, с которым вместе пел и сражался, а потом оставил учиться уму-разуму... Вон сколько у него друзей и верных соратников. Радуются, крутятся рядом, как собаки возле хозяина. Разве что хвостами не виляют.
Но он увидел меня в толпе. Поманил, окликнул:
- Алан! - Звуки его голоса всколыхнули бурю чувств в моей душе, заставили немедленно забыть надуманные обиды. Я с трудом подавил желание растолкать всех, обнять Робина и долго-долго рассказывать, как я скучал. - Я слышал, Алан, ты теперь музыкант? Как твои дела? - Он подошел первым, сжал мои плечи крепкими ладонями, наклонился и спросил доверительно. - Надеюсь, Бернард вместо учебы не пристрастил тебя к вину и гулящим девкам?
Все рассмеялись над удачной шуткой - нрав трувера был всем известен.
- Бернард? Нет... - я замотал головой изо всех сил. - Бернард не мог. Он - великий музыкант.
Должно быть, мои слова в защиту учителя казались по-детски наивными, но Робин улыбнулся.
- Ну, хорошо... Надеюсь, великий музыкант позволит тебе ненадолго оторваться от усиленных занятий? На денек или чуть больше. Мне нужна твоя помощь. Не утратил еще легкость пальцев? - Он подмигнул. - Подыщи себе теплый плащ и капюшон, чтобы закрывал лицо, и будь наготове. Мы поедем в Ноттингем, в одну уютную таверну. Только ты и я, вдвоем. И не мешкай - выезжаем скоро!
Сказав это, Робин как ни в чем не бывало заговорил с Тангбрандом, а я остался стоять с открытым ртом. Неожиданное предложение не только пробудило любопытство, но и всколыхнуло старые страхи. Ведь последний раз, когда я наведался в Ноттингем, то едва не лишился руки. И зачем нам какая-то таверна? В Тангбранд-Холле вполне хватает пива и мяса... Зато для поездки Робин выбрал именно меня. Ни Вилла, ни Гая, ни кого-либо из старых, проверенных знакомцев, а меня! И мы отправимся в путь вдвоем, навстречу приключениям и опасностям. Есть от чего возгордиться!
За плащом и капюшоном я мчался со всех ног. Оседлал спокойную темно-гнедую лошадку - раунси, на которой учился ездить под руководством Хью. Пускай она неказиста и не слишком дорого стоила, зато отличалась выносливостью и покладистым нравом. Тем более что мы к друг другу привыкли, и я не боялся опозориться, выпав из седла.
Вопреки заявлениям Робина, ни о какой спешке речи не было. Мы пустили лошадей шагом, неторопливо и обстоятельно обсуждая предстоящее дельце. Величайшему разбойнику Англии понадобились услуги такого маленького воришки, как я.
- Знаешь, где стоит "Иерусалимский паломник"?
Я кивнул. Еще бы не знать! Хорошая пивная для состоятельных людей, она находилась неподалеку от Ноттингемского замка. Местечко было весьма оживленное - здесь любили бывать дружинники сэра Ральфа Мэрдока, богатые купцы, прибывшие в город по своим делам, и даже заезжие рыцари попроще. Нищета же, вроде меня, в "Паломник" не совалась. Зачем напрашиваться на неприятности?
- Есть один человек, которого можно встретить там каждый вечер, - продолжал хозяин Шервуда. - Зовут его Дэвидом. Пьянчуга, каких поискать... В кошельке на поясе он носит ключ, с которым не расстается никогда. Как раз сегодня этот ключик понадобился мне. Можешь украсть его так, чтобы никто ничего не заметил?
- Это как два пальца... поцеловать! - самонадеянно воскликнул я и тут же поправился. - Срезать кошелек не трудно. Но ведь он рано или поздно заметит пропажу. Вот тогда удача может от нас отвернуться. Поднимут шум, а мы будем заперты в Ноттингеме, как в ловушке. Два вора против всего города. Люди шерифа устроят облаву и... Боюсь, они нас схватят.
- Не схватят! Поверь мне. Мы не задержимся в Ноттингеме. Выскользнем из западни раньше, чем пьянчуга Дэвид хватится пропажи.
- Но ведь ворота запирают на закате... Таков приказ шерифа - никто не должен покидать город ночью.
- Не смеши меня, Алан! Запирают! У меня есть ключик, которые отопрет любые ворота. Золотой. Ведь ноттингемские стражники небогаты. Кто откажется заработать? А теперь поспешим! Мы должны сидеть в "Паломнике" сразу после заката.
Робин гикнул, свистнул, я ударил гнедую пятками. Наши лошади сорвались в галоп и понеслись по дороге, глотая милю за милей, и к концу дня достигли цели путешествия. Вот они, с детства знакомые улицы - узкие, грязные, заполненные суетливой толпой. Мы привязали взмыленных коней около "Иерусалимского паломника", вошли в плохо освещенный зал и, усевшись за столом в углу, заказали по кружке пива.
Я сразу заметил, что народа в пивной не густо. За другими столами - один большой располагался посреди зала и четыре маленьких по сторонам - сидело, лениво переговариваясь и прихлебывая из кружек с высокими шапками пены, не больше дюжины посетителей. Расплывшаяся девка с похотливо поблескивающими глазками разносила на подносе тарелки с похлебкой и ломтями серого хлеба. У камина, потягивая пиво из кружки, стоял высокий худой мужчина в темной одежде и зловещего вида - возможно, от того, что старался держать лицо в тени. Мне показалось, что он пристально смотрит на Робина. А вдруг это соглядатай шерифа? Мурашки побежали по моей коже... Со стороны мы ничем не выделяемся в толпе - сидим, ужинаем, никого не трогаем, - но кто его знает? Я сгорбился и натянул пониже капюшон.
Когда я осмелился вновь поднять глаза, незнакомец все еще смотрел на нас. Он улыбнулся уголками рта и почти незаметным наклоном головы указал на тучного мужчину средних лет, развалившегося за общим столом. Робин кивнул, и я почувствовал облегчение. Да, это соглядатай, но он на нашей стороне!
Владыка Шервуда наклонился к моему уху:
- Видишь нашу цель?
- Угу... - буркнул я, внимательно рассматривая Дэвида. Судя по неверным движениям, он уже порядочно захмелел. Что ж... Тем проще будет выполнить задание.
- Вот и молодец. Пришла пора показать, на что ты способен, - громким шепотом продолжал Робин. - Что ты намерен предпринять?
От удивления я дернулся и глянул на него. Ну, надо же! Робин Гуд, король преступников, советуется со мной! Я должен оправдать его доверие. Просто обязан.
- Его нужно отвлечь, - дрожащим от волнения голосом сказал я. - Я нуждаюсь в вашей помощи, сэр. Вы отвлекаете его, а я беру кошелек.
- Неплохо. Очень неплохо. И как мы это сделаем?
Годы спустя, вспоминая наш разговор в "Иерусалимском паломнике", я догадался, что Робин и без меня прекрасно знал, как лучше всего лишить пьянчугу его собственности. В конце концов, он много лет жил, постоянно нарушая законы. На самом деле он проверял меня, но тогда я готов был визжать от радости - великий разбойник говорит со мной на равных.
- Я сяду от него с той стороны, где висит кошелек. Слева. А вы садитесь справа. Да, вам нужно притвориться пьяным. Не мертвецки, но здорово навеселе. Мы заказываем еду и пиво, сидим, как ни в чем ни бывало... Потом еще пива. Когда вы берете новую кружку с пивом, как бы случайно, опрокиньте ее на Дэвида. Он, ясное дело, возмущается. Вы тоже вскакиваете, кричите, сетуя на свою неловкость, начинаете извиняться и вытирать его одежду собственным плащом. Если он будет отказываться, вы должны настоять. Кричите, что такого замечательного господина нельзя оставлять мокрым, что ваша святая обязанность - просушить его. Играйте пьяного дурака, веселого и навязчивого, но постарайтесь сделать так, чтобы ваш плащ прикрыл его бок. Это очень важно.
- Понимаю, - серьезно согласился Робин. - А в то время как плащ закроет его, ты срежешь кошелек. Так?
- Так. Именно так. Думаю, он будет настолько возмущен вашей бестолковой суетой, что меня и не заметит. После я потихоньку ухожу из трактира и жду вас около коней. Пошумите еще для порядка и выходите за мной. И уходим.
- Отличный план, Алан. Просто замечательный. Лучше и не придумаешь. Начнем?
- Начнем.
Робин встал и зашагал к общему столу на заплетающихся ногах. На ходу он громко звал прислугу и требовал пива.
- И чего-нибудь закусить! Сыра неси побольше! Только не забудь счистить плесень, слышишь, ты...
Я последовал за ним, скромно потупив глаза, будто слуга, стыдящийся хватившего лишку хозяина, и уселся на краешек лавки рядом с толстым Дэвидом.
* * *
- Давно я так не смеялся, - задыхаясь и вытирая глаза рукавом, проговорил Робин. - Похоже, это самое забавное из моих приключений за несколько лет.
Мы мчались по дороге, ведущей из Ноттингема на север. За горсть серебра стражники не только открыли ворота, но и пожелали доброго пути. От смеха я так ослабел, что боялся свалиться, цепляясь за переднюю луку на каждом прыжке раунси.
В Робине, несомненно, погиб великий лицедей. Он наслаждался ролью пьяного нахала и настолько вжился в образ, что даже я поверил в его неуклюжесть. С огромным старанием и неподдельной искренностью заказывал пиво, проливал не кружку, а полный кувшин на толстяка, а потом тер его то поднятой с пола грязной тряпкой, то плащом. Я мог работать, не особо скрываясь, - все равно общее внимание было приковано к разошедшемуся не на шутку королю разбойников, - а потому преспокойно срезал кошелек, сунул его за пазуху и отправился в ночь, якобы по малой нужде.
Робин Гуд вышел почти сразу же за мной, выкрикивая через плечо извинения. Мол, всякий может оступиться, но только лучшие из лучших готовы признать свои ошибки... И еще что-то об искуплении вины.
Всякий раз, вспоминая его благородное негодование, я не мог сдержать рвущийся из горла хохот, а, глядя на меня, начинал смеяться мой господин. До слез, до судорог, до икоты... Так мы и скакали при свете звезд и тонкого ломтика луны, оставляя все дальше и дальше позади Ноттингем и трижды проклятого шерифа.
Рассвет застал нас на склоне холма в небольшой роще, где уже ждали Овэйн с шестью валлийцами и вереница вьючных лошадей. Я едва не валился с седла от усталости и мог лишь завидовать выносливости Робина: сутки в седле, а он свеж, бодр и держится с непринужденной грацией. Вместе с разбойниками мы направились к приземистой башне, торчавшей на том же холме, но так, что с дороги ее было не разглядеть.
Ключ из украденного мной кошелька открыл окованную железом дверь. Как только Робин и Овэйн вошли с факелами под низкие своды, я тут же понял, ради чего затевалась прогулка в Ноттингем.
Всякий лучник мог потерять голову от хранящегося тут богатства. Нет, никакого золота и серебра, никаких драгоценных камней, зато огромное количество отличных, мастерски сделанных стрел. Оперенные и снабженные наконечниками, сложенные в связках по три десятка. Тот, кто создавал это хранилище, позаботился, чтобы гусиные перья не смялись и стрелы сохраняли пригодность сколь угодно долгое время - между древками вставил кожаные полоски. Кроме того, я заметил тисовые заготовки для луков, мечи, щиты, копья, а на стенах висели кольчуги-хауберки. Оружия хватило бы, чтобы снарядить небольшую армию.
- Нужно было брать больше лошадей, - почесал затылок Овэйн.
- Что это? - удивленно спросил я. - Откуда все это?
- Все очень просто, - беспечно отозвался Робин. - Один из складов его величества, короля Генриха. Он заготавливает оружие для нового крестового похода. Хочет освободить Святую Землю от мусульман. Наш добрый приятель Дэвид, который, думаю, уже проспался и обнаружил пропажу, - один из оружейников короля. Генрих не вполне доверяет Ральфу Мэрдоку, иначе спрятал бы оружие в Ноттингемском замке. А так пришлось отправлять своего доверенного человека, чтобы он готовил склады на севере Англии до тех пор, пока не придет время для великого похода за Веру... - Предводитель разбойников скривился.
- Теперь король остался с носом, - ляпнул я, желая показаться таким же отчаянным разбойником, как и мои спутники.
Но никто не обратил на меня внимания.
- Надо бы поторопиться, - пробасил Овэйн. - Оружейник мог поднять тревогу. Зачем нам погоня на хвосте?
Вскоре тридцать вьючных лошадей, с трудом переставляя ноги под тяжестью доспехов, спешили на север. При этом мы смогли загрузить во вьюки лишь половину собранного в складе добра. Робин оставил дверь полуоткрытой, повесил ключ на гвоздь и рядом вывел куском мела на сером камне: "Спасибо, ваше величество"!
* * *
Мы рысили в приподнятом настроении, как нельзя довольные удачно выполненным делом, но неожиданно Робин прислушался и поднял руку, предупреждая остальных. Лучники насторожились, перевели коней на шаг, некоторые взялись за оружие. Вскоре и я услыхал топот копыт, а несколько мгновений спустя из-за поворота дороги появились три всадника на взмыленных конях. Впереди скакал Маленький Джон - я сразу узнал его соломенные волосы и широченные плечи. Лица разбойников, сопровождающих его, я мельком видел в Тангбранд-Холле, но имен не запомнил.
Робин терпеливо ждал, пока его помощник приблизится и остановит коня. Они поняли друг друга с одного взгляда.
- Это - Пэверилы... - рыкнул Джон, задыхаясь от гнева. - Они снова грабят наши деревни.
- Где они? Сколько их? - напрягся Робин.
- Они налетели на Крест Торнингов. Разграбили церковь, поубивали людей. Теперь возвращаются в свое логово...
- В долину Надежды?
- Да! Около двадцати ублюдков!
- Джерейнт! Саймон! - голос Робина зазвенел сталью. Меня поразило, что он помнит всех разбойников, даже виденных мельком, по именам. - Забираете обоз и ведете его к Тангбранду! Как можно быстрее! Ты едешь с ними, Алан!
- Я хочу идти с вами, сэр! - решительно возразил я.
- Делай, что тебе сказано! - отрезал король Шервуда. Куда девалось его дружеское расположение? Ведь мы совсем недавно вместе смеялись, вспоминая о приключении в Ноттингеме... Теперь он выглядел, как настоящий полководец: суровый, решительный, ждущий беспрекословного подчинения. - Джон, веди нас! Овэйн! Твои лучники со мной! Вперед!
Они сорвались с места и понеслись по дороге размашистой рысью. Маленький Джон впереди, Робин с валлийцами чуть сзади.
Двое оставшихся разбойников смотрели на меня, как баран на новые ворота. Новенькие, должно быть...
- Вы слышали, что приказал Робин? - я постарался подпустить в голос металлическую нотку. - Живо взяли обоз и к Тангбранду. А у меня еще есть дела!
С этими словами я развернул коня и поскакал по следу своего господина.
Пэверилы утверждали, будто ведут родословную от Вильгельма Бастарда. Якобы побочная ветвь. Кто-то из их предков владел неприступной твердыней в Кастлтоне, но из-за происков недоброжелателей и завистников король Генрих тридцать лет назад прогнал их с насиженного места. С тех пор Пэверилы жили разбоем, объединив под своей рукой несколько мелких шаек мародеров и грабителей на севере Англии. Их владения примыкали к областям, где хозяйничал Робин. Сказать по правде, для простого люда все разбойники мало чем различались, но Тангбранд утверждал, что Пэверилы жестоки и трусливы. До сих пор они уважали хозяина Шервуда и не совались на его землю.
Я догнал Робина через полмили или даже чуть раньше и пристроился в хвосте последнего коня, изо всех сил стараясь не отставать, поскольку они мчались так, будто все черти из Ада гнались за ними. Лишь один раз король разбойников обернулся и нахмурился, заметив меня, но не произнес ни слова. Мне ничего не оставалось, как глотать пыль из-под копыт передних лошадей. Наш отряд скакал по безлюдным местам - холмы, луга, перелески. И вот наконец на излучине реки мы увидели густое облако дыма, нависавшее над разграбленным селом. Кажется, два дома все еще горели, остальные превратились в груды обугленных бревен. Знакомое дело: добро отняли, скот угнали, мужчин перебили, а женщин изнасиловали. Даже старый каменный крест, давший селу название, опрокинули.
Над пожарищем несся тоскливый голос женщины, оплакивающей родных.
Вскоре, в багряных отсветах догорающей лачуги, мы увидели ее. Растрепанная, простоволосая женщина стояла на коленях и, удерживая на руках окровавленное тело мальчишки лет шести, раскачивалась взад-вперед. Она уже не кричала, она выла, будто животное, потерявшее детенышей.
Робин спешился, бросил повод на шею коня и подошел к женщине. Опустившись на колени, тронул ее за плечо. Несчастная подняла на него опухшие красные глаза, замолчала, будто кто-то заткнул ей рот и только сверлила шервудского разбойника безумным взглядом.
Я крутил головой, не в силах оторваться от страшной картины разрушения. Изрубленные тела полудюжины селян валялись в грязи. Неподалеку от них застыл убитый священник, разбросав руки. У него отсутствовало несколько пальцев - наверное, грабители отсекли их, чтобы снять кольца. Мертвая девочка привалилась боком к основанию обрушенного креста. Разрез на ее горле зиял, словно распахнутый рот, юбки были задраны до груди, а внутренняя поверхность бедер измарана запекшейся кровью. Заметив нож, торчащий между ее белых ягодиц, я быстро отвел глаза. Что за нелюди сотворили это все?
- Похоже, все, кроме нее, мертвы, - сказал Овэйн, указывая на раздавленную горем женщину.
Его люди уже успели объехать все село в поисках раненых или уцелевших.
Выжившая, продолжая обнимать труп сына, смерила его медленным взглядом и повернулась к Робину, который протянул ей флягу с вином. Она отхлебнула глоток, потом еще один... и зашлась в беззвучном плаче. Слезы катились крадом по щекам, капали с подбородка на платье.
- Куда они пошли? - спросил Робин.
Женщина не ответила, продолжая рыдать.
- По какой дороге? - повторил владыка Шервуда.
Она открыла глаза, долго смотрела на него, а потом указала измазанным в крови пальцем на север.
- Мы вернемся позже, - сказал мой господин. - Поможем всем, что в наших силах. А сейчас мы должны догнать людей, которые это сделали. И отомстить.
- Мы ведь платили вам... - хрипло проговорила женщина. Робин вздрогнул, словно от пощечины, но слушал, не прерывая. - Платили за защиту. Ваши люди сказали, что если мы заплатим, они станут защищать нас от этих... - Она махнула рукой вдоль заваленной трупами улицы.
Робин резко поднялся.
- Я вас подвел, - сказал он твердым голосом. - Но я их поймаю. И клянусь, они пожалеют, что родились на свет.
- Да! Да! - каркнула женщина. - Поймайте их. И убейте! Убейте их всех! Убейте, убейте, убейте...
Снова сунув ей в руки флягу, Робин Гуд кивнул и вскочил на коня. И словно впервые заметил меня:
- Тебе ведь приказали ехать в Тангбранд-Холл, - ровно и спокойно проговорил он.
Я пожал плечами.
- Будем считать, что ты ослушался меня первый и последний раз в жизни! - его глаза сверкнули, как острие кинжала.
Наверное, я должен был испугаться, но после увиденной резни не сумел.
Отправив одного из лучников в передовой дозор, мы покинули разрушенную деревню и поскакали по северной дороге.
* * *
Той ночью мы остановились передохнуть, измученные и голодные, под сенью высоких буков. Мэтью, разведчик, вернулся и доложил: Пэверилы расположились в половине мили от нас, немного севернее, развели костер и жарят барана, не опасаясь погони. Они даже не потрудились выставить часовых, пьют пиво и горланят песни. А кроме всего прочего, они захватили из разграбленного села пленницу, по всей видимости, рассчитывая поразвлечься, чтобы дорога не казалась такой скучной.
В сумерках похолодало, но Робин запретил разводить огонь. Он задумал оставить лошадей и отправиться к лагерю Пэверилов пешком, чтобы напасть врасплох. Лучше время для атаки - перед самым рассветом, когда сон смотрит даже самых упрямых и стойких. Их было двадцать четыре человека, нас - девять, но на нашей стороне - неожиданность и ярость, которую вселяла в сердца картина резни, увиденная в Кресте Торнингов. Да, и еще! Нас вел Робин, а такого преимущества не имел ни один враг. Я не сомневался: все они умрут, а мы победим.
Завернувшись в плащ и надвинув пониже капюшон, я пытался задремать в углублении между двумя корнями векового бука.
- Ты уж постарайся, чтобы тебя завтра не убили, - раздался над моей головой чуть насмешливый голос Робина. - Эти Пэверилы - очень опасные люди. Когда начнется бой, держись позади всех.
Я упрямо покачал головой. Тогда владыка Шервуда присел рядом и сказал с нажимом:
- Не вздумай вновь ослушаться.
- Я умею сражаться. - Ярость и желание отомстить Пэверилам за убийство беззащитных жителей Креста Торнингов придало мне смелость возразить Робину. - Я не зря учился у Тангбранда.
- Может, ты учился старательно, но очень недолго. Не искушай судьбу. Держись позади, а когда увидишь, что бой заканчивается, так и быть, убей парочку врагов.
Мы помолчали немного. Должно быть, мое глухое упрямство было слишком заметно даже без слов.
- Послушай, - Робин заговорил потише, чтобы никто, кроме меня не мог его услышать. - Послушай меня, Алан. Ты гораздо ценнее, чем любой из лучников. Бернард говорил, что ты можешь стать хорошим певцом и музыкантом. Очень хорошим. У тебя есть дар. Поэтому я не хочу потерять тебя по глупости, в ночной стычке с шайкой головорезов-чужаков.
- Я не боюсь драки. Мне уже приходилось убивать людей...
- Ты точно такой же, как твой отец, - вздохнул он. - Он был упрямым и не любил выполнять чьи бы то ни было приказы.
- Не могли бы вы рассказать мне о нем? - попросил я. Мне совсем не хотелось до утра спорить о предстоящем сражении. - Кем он был до того, как приехал в Ноттингемшир и встретился с мамой?
- Правда? - Робин прислонился к стволу бука. - Как странно, что я знаю о Гарри больше, чем его сын... Ну, ладно. Твой отец был хорошим человеком и, я готов поспорить с кем угодно, замечательным певцом. Но это ты и так знаешь, без меня. Он приехал ко двору моего отца в Эдвинстоу, когда мне было лет девять или десять. Все тогда только и говорили: трувер приехал...
Я слушал, затаив дыхание. Неужели мой отец, которого я помню в домотканой сельской одежде, когда-то был трувером, одетым в атлас и шелка?
- Он приехал в Эдвинстоу начале зимы, - продолжал Робин, - и остался с нами на Рождество. Его музыка согревала наши сердца в дни зимней стужи и сделал жизнь ярче и веселее.
- Откуда он приехал?
- Из Франции. Откуда еще приезжают к нам труверы? Его отец, шевалье д"Элле, был мелким землевладельцем, а Гарри д"Элле, его второй сын, по давнему обычаю избрал службу Богу. Насколько я помню, его отдали в хор большого собора в Париже, недавно построенного. Нотр-Дам, кажется. А потом что-то произошло. Он не любил вспоминать об этом, но я догадался, что он крепко поссорился с епископом Гербертом, кузеном нашего дорого и любимого сэра Ральфа Мэрдока. В наши времена продажные священники - не редкость, но Герберт, насколько я слышал, преступил все границы дозволенного. И все же его слово для власть предержащих значило гораздо больше, чем слово певца из церковного хора. Твоему отцу посоветовали, чтобы он признал, будто украл золотую утварь из собора, и тогда ему назначат суровую епитимью, но, в конце концов, обвинение замнут и даже позволят оставаться при храме. Он отказался наотрез. Самого себя ославить вором? Да ни за что! Вот потому и пришлось ему бежать вначале из Нотр-Дама, потом из Парижа, а потом и вовсе из Франции. В Англии он представлялся трувером, развлекая рыцарей и их челядь музыкой и песнями. И до конца жизни не простил церковникам нелепого обвинения. Слышал бы ты, как он их костерил за жадность и лицемерие!
Робин помолчал, будто бы собираясь с мыслями, и продолжал:
- В Эдвинстоу у меня был один святоша-наставник, доверенный человек архиепископа Йоркского. Редкая сволочь, должен признаться. Он имел обыкновение лупить меня почем зря. Мерзавец уже давно гниет в земле, но когда я был мальчишкой, он здорово подпортил мою жизнь. Так вот, твой отец однажды поговорил с ним. Не знаю, какие доводы он приводил, но от Сочельника до Крещения, старый ханжа меня и пальцем не тронул. Понимаешь, вместо побоев музыка... Тогда мне показалось, что это самое счастливое Рождество в моей жизни. За него я настолько благодарен Гарри, что очень прошу тебя - не лезь завтра утром на рожон. Обещай мне, Алан, что будешь держаться сзади.
- Я хочу отомстить Пэверилам за то, что они сделали в селе, - ответил я, надеясь, что разговор о мести ему понравится.
- Это вилланы, - вздохнул Робин Гуд. - Они созданы для того, чтобы страдать и умирать. Я погнался за Пэверилами не из человеколюбия и не из мести. Я должен наказать их, вот и все. Понимаешь, много лет Пэверилы уважали меня и мои владения. Они признавали меня хозяином Шервудского леса. Теперь же, не знаю по какой причине, они нарушили наш неписаный договор и оскорбили меня. За это они заслуживают урока, чтобы другим было неповадно посягать на жизни и добро вилланов, находящихся под моим покровительством. Если я пообещал, что буду защищать деревню, ее жители должны быть уверены, что я сдержу слово. И я должен всем показать, кто хозяин на этих землях. Мои собственные жизнь, свобода и благополучие зависят от этого. Если люди не будут меня бояться, то запросто могут донести шерифу, где я и как меня схватить. И почему они должны платить мне за правосудие и покровительство, если станут думать, что на меня нельзя положиться?
- А по-моему, это просто вопрос добра и зла, - пожал я плечами. - Пэверилы - плохие люди и должны быть наказаны.
- Что-то в этом есть. Но добро и зло редко проявляются в чистом виде. В мире полно плохих людей. Кое-кто скажет тебе, что я - плохой. Все потому, что я не всегда совершаю добрые поступки. Но если бы я решил искоренить все зло на земле, то ни на что другое у меня уже не осталось бы времени. Я потратил бы всю жизнь, наказывая людей за злые дела, но не увеличил бы количество добра. Зло бесконечно, оно возрождается и разрастается. Все, что в моих силах, это защищать тех, кто просит моего покровительства, и тех, кого я люблю, или верных соратников. Но для этого я должен проявлять жестокость. Меня должны уважать и бояться. Именно ради этого я догнал Пэверилов и теперь убью их. А ты, мой юный друг, будешь держаться позади. Ясно?
Его зубы блеснули в свете луны. Я улыбнулся в ответ. Когда Робин ушел, я завернулся в плащ и попытался заснуть, но его слова не давали мне покоя. Неужели зло в мире бесконечно и неискоренимо? Тогда выходит, все люди грешники? Но как же тогда учение Христа и обещание спасения души и вечной жизни?
* * *
Рано утром, едва забрезжил рассвет, мы атаковали Пэверилов. Сражением я это не назвал бы - скорее это была резня, избиение. Люди Робина подкрались на цыпочках и засели за деревьями в тридцати шагах от лагеря Пэверилов, а потом начали выпускать стрелы в освещенных догорающим костром сонных врагов. Кое-кто из них вскочил, но вчерашний хмель, не выветрившийся из голов, не позволил оказать достойное сопротивление. Лучники хладнокровно пускали стрелу за стрелой, не давая врагам даже головы поднять. Тех, кто выжил, безжалостно изрубили в стремительной атаке. Огромный топор Маленького Джона, меч Робина и тесаки валлийцев поднимались и падали. Текла кровь, звон стали смешался с криками умирающих.
Честное слово, я хотел держаться позади, но когда прозвучал сигнальный рожок, зовущий в бой, не сумел сдержаться и побежал вместе со всеми. Сердце колотилось о ребра, а кровь набатом билась в висках. Напрасно Робин переживал: ни одного противника мне не досталось. Все они, кроме двоих, погибли за считанные мгновения.
Несмотря на торчащие в плече и лодыжке стрелы, сэр Джон Пэверил стоял на ногах и, размахивая широким мечом, удерживал на почтительном расстоянии троих лучников, упрямо круживших около него.
- Живьем! - выкрикнул Робин. - Этого живьем!
Маленький Джон с наигранной ленцой шагнул вперед и вдруг стремительным прыжком поравнялся с Пэверилом, "тюкнув" обухом ему по затылку. Вражеский предводитель рухнул ничком, будто сноп.
Второй из уцелевших - мальчишка лет десяти - не получил ни царапины. Видно, лучники не посчитали сопляка достойным противником и пожалели стрел. Выбить у него ржавый, погнутый меч и скрутить, словно рождественского гуся, не составило труда.
Тем временем сэра Джона распластали на земле и надежно привязали к четырем глубоко вбитым кольям. С него сорвали одежду и валлийцы, хохоча, по очереди мочились ему на лицо и грудь, приводя в сознание. Очнувшись, Пэверил разразился проклятиями и угрозами, но, почувствовав врезавшиеся в тело веревки, притих и побледнел. А потом его расширившиеся от ужаса глаза остановились на Робине, возвышавшемся в свете первых солнечных лучей, как Ангел Смерти.
- Забери все... - дрожащими губами прохрипел сэр Джон. - Все забери. Возьми какой угодно выкуп. Все, что потребуешь... Только отпусти. Клянусь, я не буду тебе мешать. Я уйду... Уеду прочь. Покину Англию! Клянусь ранами Христовыми!
Владыка Шервуда неторопливо оглядел облитого мочой, дрожащего от страха беспомощного врага и отвернулся. Он смотрел на обнаженное тело девчонки, распростертое неподалеку. На ее запрокинутое к небу, белое, искаженное в предсмертной муке лицо, залитые черной кровью живот и бедра...
Когда Робин снова взглянул на сэра Джона, мне стало страшно.
- Выбери конечность, Пэверил, - холодным, безразличным голосом произнес мой господин.
- Что? Что ты сказал?! - задергался пленник.
- Выбери конечность.
- А? Да... Да, конечно... Ты хочешь отсечь мне... Нет, Робин, нет! Я могу заплатить выкуп! Давай поговорим! Обсудим...
- Выбери конечность или потеряешь все! - Робин кивнул Маленькому Джону и тот взмахнул огромным топором.
- Будь ты проклят, Робин Одо! пусть сдохнут все, кого ты любишь! Пусть все демоны Ада сожрут твои кишки!..
Маленький Джон шагнул вперед.
- Чтоб вас черти взяли, проклятые ублюдки! - заорал Пэверил. - Левую руку! Я выбрал левую руку!
- Ты сам выбрал, - оскалился хозяин Шервуда. - Отрубите ему все конечности, кроме левой руки! Да! Сразу же жгуты на обрубки! Я не хочу, чтобы эта мразь истекла кровью. Он должен жить.
* * *
Как бы я хотел забыть отвратительный, влажный хруст, с которым топор Маленького Джона перерубал кости; истошный, похожий на рев раненного зверя, крик Пэверила; вид корчащегося тела с одной-единственной рукой - ее пальцы впились в дерн, как ястребиные когти. Но я буду помнить это, даже если проживу еще пятьдесят лет.
Я не видел подробностей, поскольку Робин, очевидно, из милости, приказал мне пойти проверить - не выжил ли кто-то из врагов. Нашелся лишь один раненый, хрипящий и вращающий глазами. В его животе засело две стрелы. Перерезая ему горло, я услышал, как Маленький Джон в третий раз опускал топор. Громко, со стоном, вздохнули валлийцы. Ни один из них не был убит и лишь двое легко ранены, но страшное наказание, назначенное предводителем Пэверилу, поколебало мужество даже таких отчаянных людей.
Мы освободили мальчика, чтобы тот ухаживал за изувеченным сэром Джоном и помог ему добраться до остальных Пэверилов - пусть знают, как страшно Робин Одо мстит врагам, посягнувшим на его собственность. Тело девочки, завернутое в плащ, привязали к седлу, а остальные трупы бросили на съедение волкам.
На обратном пути Робин завез замученную Пэверилами в Крест Торнингов. Овэйн ошибался, утверждая, что все селяне мертвы. Несколько человек охотились в лесу на кроликов и таким образом спаслись. Теперь они угрюмо трудились на маленьком кладбище, роя могилы для соседей и родных. Робин вернул им все награбленное Пэверилами и сыпанул серебра от себя.
К усадьбе Тангбранда мы добрались с наступлением сумерек. Я едва держался на ногах, утомленный и телом, и духом. Во сне ко мне являлся сэр Джон Пэверил, ползущий по полу, подтягиваясь на единственной руке. Когда на следующее утро Робин зашел, чтобы проститься - он возвращался на север, я не смог посмотреть ему в глаза.
- Не суди меня, Алан, - Робин взял меня за подбородок и пристально посмотрел в глаза. - Ты еще не можешь оценить всю тяжесть бремени, которое я несу. Но даже когда сможешь, не суди другого человека, чтобы самому не быть судимому. Разве не этому учил Иисус Христос?
Я ничего не ответил. Тогда он улыбнулся, сверкнув серебряными глазами.
- До встречи. Давай расстанемся друзьями.
Как бы ни ужасала меня его жестокость, я был не в силах возненавидеть этого человека и ответил вымученной улыбкой, кривой и бледной.
- Вот это уже лучше, - Робин крепко пожал мне руку и ушел.
Оценка: 3.13*7  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"