Аннотация: Грустное рваное танго Пьяццоллы вдруг родилось во мне и я, закрыв глаза, безвольно отдался на растерзание струнам его виолончели, полосующей смычком сон моего сердца, пока не почувствовал вкус собственной крови на губах...
Мышка.
С некоторых пор я привык жить без красок и вдохновения. Без того, что было так долго моей жизнью, моей нежностью и страстью, моей любовью... Почему же сегодня что-то смутное, неясное заставило меня выползти из раковины моего отшельничества? Может быть, последний лист отрывного календаря, равнодушно сообщающего, что я пропустил и это? Осень. Впервые... И мне захотелось увидеть этот последний, еще не оторванный день, вернее то, что от него осталось. Просто посмотреть на него со стороны и запомнить. Его. Себя. В нем.
Я плыл по озябшим улицам, готовящимся к долгому зимнему сну, лениво подбрасывая носами туфель покореженные тела онемевшей от сырости листвы. И не было во мне ни мыслей, ни сердцебиения, ни дождя, ни багрянца, как бывало прежде. Я бороздил последний день этой безымянной Осени, доверившись своим ногам и не задумываясь о том, куда они меня вынесут.
Оказавшись в старой части города, я свернул на тихую мощеную улочку, обнаружив, к своему удивлению, некоторые перемены, случившиеся с ней. Как давно, оказывается, я не был здесь... А ведь когда-то эта улица, ее четвертая справа скамейка хранила нежность руки без перчатки, которая грелась в моей ладони и аромат "шанели" за тонкой дужкой серьги, и поцелуй... первый, робкий и другие... вкуса корицы и французских трюфелей.
Улицу сделали пешеходной, наверное потому, что она была слишком узкой и не удобной для движения машин (в квартале от нее пустили новую, гладко укатанную черным асфальтом дорогу), от этого она сделалась еще тише и скромней, но зато теперь по ее брусчатке можно было спуститься вниз, к золотым маковкам куполов или подняться вверх - к старому городскому парку. Я пошел вниз, невольно считая про себя скамейки, на которых никто не сидел. Одна... вторая... третья... Вот она, та самая, четвертая. Я остановился, поравнявшись с ней, чуть постоял рядом, а потом сел...
Грустное рваное танго Пьяццоллы вдруг родилось во мне и я, закрыв глаза, безвольно отдался на растерзание струнам его виолончели, полосующей смычком сон моего сердца, пока не почувствовал вкус собственной крови на губах, пока легкие не развернулись на полную для глотка кислорода, как меха бандонеона. Сколько я просидел так, минуту или вечность - не знаю, только открыв глаза, я увидел перед собой совсем другую картинку. Цветную. И, черт подери, как же вкусно она пахнет! Осень! Кострами и... чем-то еще...
На маковках куполов догорали последние лучи недолгого осеннего дня, и было хорошо, просто хорошо сидеть на старой скамейке, доживающей свой век на безлюдной пешеходной улочке в сердце старого города.
- Ну, что ж, пора домой, - подумал я и хотел уже подняться, как мой взгляд привлекло какое-то движение. Я пригляделся... В шаге от меня, совершенно не реагируя на мое присутствие, сидела мышка и теребила лапками какую-то крошечную, по-видимому, очень ценную для нее находку. Мышка была серовато - бурая, с чуть более светлой шерсткой на животике, круглыми большими ушами и усатой длинной мордочкой.
- Эй, мышь, - сказал я ей, поймав себя на том, что чуть не сказал "кыс - кыс". Она подняла на меня свою мордочку, подалась вперед, быстро - быстро зашевелила усиками и, не найдя в моей особе ничего для себя интересного, вернулась к своему прежнему занятию.
- Ну, надо же, не боится совсем, - думал я, улыбаясь во весь рот, сам не зная почему. А ведь я сто лет не улыбался, как-то не находилось повода... Я все смотрел на нее и смотрел, так погрузившись в это свое созерцание, что не сразу заметил, как кто-то подошел и остановился рядом. Я поднял глаза. Девушка. Красивая. Она тоже смотрела на мышку и улыбалась. Мышке и мне. И я улыбнулся в ответ.
- Ваша? - спросила она.
От неожиданности вопроса я на секунду оторопел, а потом вдруг сказал:
- Моя.
Девушка засмеялась в голос.
Мышка, словно поняв, что речь о ней, поднялась на задние лапки, показывая себя во всей мышиной красе, и потянула носом воздух.
- Какая смешная! - сказала девушка, - Можно ей дать хлеба?
- Можно, - разрешил я.
Девушка отщипнула из толстого пакета, который держала в руке, кусочек булки, присела и, медленно вытянув руку, чтобы не спугнуть мышку, положила перед ней. Та, посмотрела на меня, будто - бы спрашивая позволения взять, и осторожно подошла к предложенному угощению. Обошла, подумала, примерилась к размеру мякиша, а потом схватила зубами и быстро потащила его под скамейку.
*
Им оказалось по пути. Он нес ее пакет из супермаркета, слегка размахивая им в такт шагов и незаметно заглядывая ей в глаза, пытаясь лучше рассмотреть их цвет. А она смеялась, вспоминая "его" мышку и говорила, что завтра непременно принесет ей чего-нибудь вкусненького.
Последний день осени стремительно наполнялся красками и разбухал от впечатлений. Как же вкусно она пахнет! Кострами и... "шанелью"!
Он теперь знал! Точно знал, как зовут его Осень! Он запомнил! Ее. Себя. В ней.
А танго Пьяццоллы шуршало листьями под носами его туфель и цоканьем ее каблучков, то лаская смычком сердце, то оставляя во рту привкус корицы, французских трюфелей и... капельки крови... чуть-чуть... предчувствием поцелуя.