На похороны я, конечно, опоздал, и как - на целую неделю! По законам жанра, холодный дождь должен был лить тяжёлые серые струи, барабанить по увядшим цветам, венкам, зонту, смешиваться со слезами на моих щеках. В действительности же солнце било лучами по оградам и крестам, бликовали покрытые стеклом и целлофаном фотографии покойников, по голым древесным ветвям с криками носились птицы, в небе бежали весенние облака, хотелось улыбаться и продолжать жить дальше. Я бросил последний взгляд на заваленную начинающими выцветать приношениями бабушкину могилу, развернулся и неторопливо пошел к выходу. Мне просто нечего было делать на кладбище.
Бабушка ждала меня дома. На украшенной чёрной лентой фотографии. Мы не виделись шесть лет. Я зачем-то тронул пальцем картонную рамку и отправился на кухню. Холодильник выключен, но в буфете, на привычных местах, обнаружились кофе, сахар, жёлтые пачки ванильного печенья с изюмом. Она всегда знала, какое мне нравится, и покупала только его. Нянча в руках чашку, я думал о том, что теперь остался по-настоящему один. Не считать же за "не один" старых кошек, брошенных у меня дома бывшей женой. Мы вроде бы квиты: я подарил ей гордое слово "миссис", разбитый нос и свободу, она мне - пару беззубых кёрлов, рога и одиночество, не обязательно в этой последовательности.
Кофе совсем остыл. Заглянув в буфет ещё раз, я понял, что голоден. Во дворе, на месте облупившегося деревянного мухомора, под которым я когда-то играл в песочек, а много позже - целовал девчонок, теперь высился металлический куб, украшенный величавой надписью "Супермаркет "Камилла"". Я фыркнул. Камила - с одним "л" - приходила дважды в неделю и буквально вылизывала мою чикагскую квартиру и всё в ней находившееся. Включая меня. Впрочем, Камила - это её фамилия, если у них вообще бывают фамилии. Фара-что-то-там-Камила - вот как её зовут. Я не могу обращаться к ней "Фара", это смешно. К тому же, я вообще плохо отношусь к машинам, даже права не стал получать. Бабушку бы хватил инфаркт, если б она знала, что у меня негритянка. Нет, сначала её бы хватил инфаркт, когда бы она узнала, что я сплю с замужней женщиной и матерью пятерых почти взрослых детей. С другой стороны, неизвестно, не хватил бы её инфаркт, узнай она подробности моей супружеской жизни и развода. Я снова фыркнул, сполоснул джезву и чашку и отправился за едой.
Супермаркет порадовал. В тщательно запертом стеклянном шкафу скучала бутылка настоящего "Элайджи Крэйга". Дожидаясь, пока стреляющая замазанными тушью глазами молоденькая продавщица справится с замком, я разглядывал зал и вдруг увидел знакомое пальто - бежевое, в крупную серую клетку. У моего отца было похожее. Думаю, во всем городе их ровно два. Теперь, наверное, одно; я так и не узнал, куда бабушка всё дела после смерти родителей. Как люди поступают с одеждой, когда её владельцев больше нет? Забытые моей женой шмотки я запихал в мусорный пакет и велел Камиле выкинуть. Бабушкины вещи будут лежать в пустой квартире... Кстати, она писала, что у неё оказались все Тусины перчатки и шляпки, и она не знает, куда их приспособить...
Депр Иванович до сих пор носил пальто своего погибшего сына. Когда я подошёл, он, вытянув шею, разглядывал полки с кошачьим кормом. На полу стояла корзиночка с парой блестящих пакетов и консервной банкой. Я заметил, что опирающаяся на палку рука сильно дрожала.
- Здравствуйте! - громко сказал я.
Он переступил старомодными ботами и медленно повернулся. Несколько секунд вглядывался в моё лицо, мигая почти прозрачными глазами, затем всплеснул руками. Палка грохнулась на пол.
- Боренька!
- Здравствуйте, Депр Иванович, - повторил я, нагибаясь. И, поднявшись, очутился в его неловких объятиях.
Из магазина мы вышли вместе. Свой пакет он отдал мне примерно на середине пути. И побрёл рядом, стараясь не наступать в отливающие радугой лужи. За домами шумела дорога, звенело яркое апрельское небо, снова - как в детстве - обещая что-то несбыточное, и в безжалостном свете дня я увидел на клетчатом пальто Депра Ивановича кошачью шерсть и потертости.
Михаил Депрович и мои родители погибли в одной машине, а у меня почему-то не оказалось ни единой царапины. Мне было пять, и я остался с бабушкой, а Депр Иванович и Ритуся - одни. Бабушка работала в своей поликлинике, Депр Иванович ездил с оркестром, а я сидел под письменным столом или на ковре, среди разбросанных кубиков, и слушал, как в соседней комнате Тусины ученики терзают фортепианные клавиши. Она тогда уже перемещалась по дому с тростью - не на эту ли палку опирался нынче Депр Иванович? - но справлялась и со мной, и с унылыми школьниками, сменяющими друг друга на круглом стуле без спинки.
Где-то через год на этом стуле оказался и я.
- Ну, а как ты, Боренька? - вопрошал Депр Иванович, шаркая ботами по мокрому асфальту. - Играешь? Сочиняешь?
- Конечно. Играю, сочиняю, Депр Иванович. - После развода мне пришлось забыть о музыке, но я не стал говорить ему правду. Зачем? Даже бабушка её не знала.
- Зайдем, Боренька, помянем. Ну, или чайку выпьем. Ты ведь ездил на кладбище?
За шесть лет в их квартире ничего не изменилось. Разве что в воздухе кружилось больше пыли, и сильнее пахло старыми вещами и кошками.
- Вот Маргарита Фёдоровна была бы рада. - Депр Иванович суетливо чиркал спичкой о коробок. Я отобрал спички, усадил его на табурет, поставил чайник на огонь и обвел взглядом знакомую с детства кухню. Подобно Депру Ивановичу, она ещё держалась, но следы ветхости и даже разрушения начинали бросаться в глаза...
Я помнил Депра Ивановича огромным и усатым. Все в нем было необычно и красочно: бордовая курительная трубка, переливающийся заграничный костюм из какой-то особой ткани, на которую ахали полузабытые теперь старухи у подъезда, геликон, похожий на закованного в латы удава с настороженно приподнятой головой. Даже имя - Депр, Демократический Пролетариат, как объяснила бабушка - вызывало тогда моё восхищение.
Но позже выяснилось, что и ростом Депр не настолько велик, как казалось мне маленькому, и сквозь усы у него просвечивает бледная кожа, и лысеет он как-то слишком быстро, и курить перестал, и имя у него смешное. Да и геликон не вызывал уже желания тронуть блестящую гладкую поверхность, прикоснуться к спящему зверю.
Довольно рано я увидел, что Туся - Ритуся, как величала её бабушка - на редкость некрасива, лицом напоминает печального шимпанзе. Несмотря на "благородные корни", о которых говорилось постоянно, и всегда - шёпотом, она производила впечатление крикливой и грубой тётки, и пальцы её, изуродованные артритом и впившимися в кожу кольцами, смотрелись на клавишах фортепиано чужеродно и дико. Я не понимал, как могло выйти, что они с Депром - муж и жена, пока, залезая однажды без спроса в банку с печеньем и прислушиваясь к понизившемуся вдруг бабушкиному голосу в гостиной, не услышал о какой-то "истории", в которой Ритуся оказалась на улице "в чём была", и где-то пряталась, и куда-то бежала, и "Депр, как настоящий мужчина", намного старше, "ну, да война всё списала".
В свой последний приезд я обнаружил, что Маргарита Фёдоровна ещё больше стала похожа на обезьяну. Сухонькие коричневые ручки, сморщенное в пресловутое печёное яблоко лицо... Не хватало высунувшегося из-под клетчатого пледа хвоста. Впрочем, хвост был, настоящий, Мише-Василиевский.
Кот появился в их доме, когда Ритуся ещё ходила. Он пробрался по опоясывающему наше здание карнизу, и Туся постоянно рассказывала, как приковыляла на кухню с пустой чашкой, стала наливать ещё чаю и обожглась кипятком, потому что увидела вдруг, что с той стороны стекла за ней наблюдают круглые жёлтые глаза. Пока она сдирала наклеенную на зиму бумагу, выковыривала из рам длинные куски поролона, стемнело, но ушастый тощий котёнок сидел на карнизе и терпеливо ждал, следя за её неуклюжими пальцами. Он впрыгнул в растворённое окно, увернулся от протянутой руки и, оказавшись на кухонном столе, с жадным рычанием набросился на рогалик чуть ли не с него самого размером. Маргарита Фёдоровна сомлела.
Депр Иванович расспросил всех соседей, но никто не знал, откуда он взялся, как попал на карниз под шестым этажом. Котёнок остался и уже через несколько месяцев из чумазого дикого заморыша превратился в гигантского зверюгу сочной апельсиновой расцветки. Депр Иванович звал его Василием, Туся упорно кликала Мишей. Бабушка брала попеременно то одну, то другую сторону, считая, что несчастной, разбитой болезнью и жизнью женщине нужно уступать, но что называть приблудную кошку именем трагически погибшего сына - кощунство, безумие, плохая примета, и один бог знает, что ещё. Тем временем кот расхаживал по квартире, потряхивая кисточками на кончиках ушей, и увлечённо метил углы. Слово "кастрация" вызвало бурю, мигрень и вызов врача - не ветеринарного, разумеется - на дом. Победило один бог знает, что ещё, и жизнь наших друзей радикально изменилась.
Миша-Василий считал своим всё, что оказывалось на кухонном столе. Он грыз комнатные цветы, вываливал из горшков землю, драл когтями обои и мебель, жестоко кусал Тусиных учеников за ноги и время от времени гадил Депру Ивановичу в тапки. Когда мне удавалось застать кота в хорошем настроении и робко погладить, он вальяжно шествовал в гостиную, призывно оборачиваясь по дороге, запрыгивал на диван и, развалившись, словно тигр, требовательно взирал на меня наглыми жёлтыми глазами: "Ну? Чё встал, иди сюда и гладь, пока дают!". Его урчание было слышно даже на лестнице.
Ритуся кота обожала, Депр Иванович - всю жизнь на вторых ролях - не смея ей перечить, терпел. Судя по бабушкиными письмам, именно Васька явился причиной Тусиной смерти. Состарившись вместе с ней и растеряв наконец почти все зубы, Миша-Василий перестал сражаться с цветочными горшками и забирался на подоконники, разве чтобы погреться на солнце. Иногда окна оказывались приоткрытыми, но самую малость и ненадолго - Туся не любила сквозняки. Депр Иванович читал на кухне отрывной календарь, когда в гостиной раздался её голос. Думая, что жена подзывает кота, он не шевельнулся, пока не услышал стук, скрежет и короткий крик. Бросился в комнату - уже пустую, подбежал к распахнутому окну. Миша-Василий сидел на наружном карнизе, далеко, у самого угла, а по двору бежали люди.
Бабушка писала, что Васька удрал, ушёл обратно, туда, откуда появился. Ушёл, забрав с собой Ритусину жизнь. "И правильно сделал, он бы голову ему оторвал", - вот её слова, я отлично их помню. Странно, что Депр Иванович решил снова завести кошку. Я бы не смог. Так же, как и он, не люблю кошек. Впрочем, в моей чикагской квартире дряхлеют два кёрла, брошенные моей бывшей женой. После развода она купила себе новых котят, а этих язвительно посоветовала усыпить. Кажется, я её понимаю. Я ведь тоже здорово изменился за эти годы. Например, научился разбивать женщинам носы. Бабушка бы ни за что не поверила.
- Вася, Васенька, - Депр Иванович шуршал принесёнными из супермаркета пакетиками. - Кс-кс-кс... Стесняется.
- Вы его тоже назвали Василием? - поинтересовался я, разливая чай.
- Кого - его?
- Ну, нового кота.
- Что ты, Боренька, это же наш Васька, Тусин.
Я опустил чашку обратно на блюдце и начал тщательно размешивать чай. Нетрудно подсчитать. Котёнок пришел в эту квартиру, когда я ещё в школе учился, причём далеко не в старших классах... Эдак лет тридцать пять назад. Кошки не живут так долго. Самому Депру сейчас за девяносто... Я никогда не знал, какого он года... Бабушке было восемьдесят восемь, и они с Тусей почти ровесницы... А он старше... За девяносто. Если не все сто. Неудивительно, что он...
- Ты ведь думаешь, что я сошёл с ума.
Я снова опустил чашку, так и не успев отхлебнуть.
- Что вы, Депр Иванович! Ничего такого я не думаю.
- Ну как же. Ведь я не люблю кошек. А уж Васька наш такой подлец. Но, видишь ли, Боренька, Маргарита Фёдоровна его очень любила. Он испугался и расстроился, когда она... И убежал. А потом вернулся, домой вернулся. Прямо к двери пришёл. И теперь всё в порядке.
Депр Иванович беззубо улыбнулся и с хлюпаньем отпил чаю. Я смотрел на него во все глаза. Интересно, что он делает с протухшим в мисочке кормом? Выбрасывает и накладывает новый? Ест сам? Старость - это ужасно.
Через пару дней я снова зашел к Депру Ивановичу. Открыв дверь, он, против обыкновения, тут же исчез. И обнаружился в гостиной, в Тусином кресле.
- Вот беда, Боренька, - услышал я вместо приветствия. - Васька, негодяй, за ноги похватал.
Неправдоподобно малиновые царапины на покрытой пятнами старческой коже и вправду походили на следы кошачьих когтей. Вокруг припухло. Что он с собой сделал?
- Вам к врачу надо, Депр Иванович. Давайте, на дом вызовем?
Старик отчаянно замахал руками.
- Что ты, что ты, какой врач! Подумаешь, кошка поцарапала.
- Да какая кошка, Депр Иванович? - не выдержал я. - Где она?
- Э, Боренька, - Депр прищурился и по-птичьи склонил мелко трясущуюся голову набок. В уголках его бледных губ я заметил мелкие капельки слюны. - Васька к чужим не выходит. Вот, пришел ты - и нет его. А то так и путается под ногами, прямо беда. Я вот упал даже как-то. В коридоре... Беда-а, - повторил он с удовольствием и облизнулся. Мне стало тошно. Пропахшая давно сдохшим от старости котом квартира, мотающиеся по полу клочья пыли, спятивший старик, одновременно похожий на Кощея Бессмертного и черепаху, царапает себе ноги... Тусиными брошками? Вилкой? Ногтями?
Я откланялся и ушел. Не уверен, что, поглощённый разглядыванием своих не слишком чистых ступней Депр Иванович это заметил. Мне просто нечего было делать в его квартире.
А потом случилась та самая беда, о которой он блеял. Обратные билеты я поменять не мог, и последние дни перед отъездом слились в один длинный, нескончаемый бред. Я не навещал Депра Ивановича некоторое время - сколько? дней пять? неделю? - никак не мог себя заставить. А затем и вовсе уехал на выходные в Москву, встречаться с прорезавшимися вдруг однокурсниками.
Наверное, именно тогда, в субботу или воскресенье, кто-то почувствовал запах. Квартиру вскрыли и опечатали. На опознание меня не вызывали, но в милицию сходить пришлось.
Депр Иванович упал в коридоре. И встать уже не смог. Какое-то время он был в сознании, жил и даже смог дотянуться до стоящих у двери в кухню кошачьих мисочек. Может быть, он кричал, слабым стариковским голосом, может быть, звал на помощь меня. Я не знаю, где был в это время. Достаточно далеко, чтобы ничего не услышать. Достаточно, чтобы не принюхиваться.
- А кот? - спросил я. И они, посмотрев друг на друга, уставились на меня с интересом.
- Не было там никаких котов.
- Он... пугливый. К чужим не выходит. - Кажется, мне необходимо было убедиться в этом самому. - Я занимаюсь похоронами. И мне бы хотелось попасть в квартиру. Это можно? Одежда нужна.
- Вообще-то, вы должны официально в наследство вступить. Вы ведь в квартире не проживали? Надо подать заявление нотариусу, оформить всё, как положено. А вы говорите, что уезжаете...
- Разве нельзя оформить через консульство?
Они ещё попереглядывались и наконец сообщили, что ключ от нового замка всё равно в ДЕЗе, и что нужен участковый и ещё два свидетеля, но что, раз там, возможно, заперто домашнее животное, то, конечно, можно пойти навстречу и договориться. Мы договорились, и через пару часов я оказался перед раскуроченной и кое-как прилаженной обратно дверью. Мы ещё раз договорились, и участковый, без церемоний сорвав приклеенную бумажку с печатями, исчез вместе с ДЕЗовской тёткой, пообещав явиться через десять минут, со свидетелями. Я вставил ключ в замок и повернул.
Лампочка в коридоре осветила истоптанный пол, засыпанный штукатуркой и почему-то обрывками бумаги. Клетчатое пальто Депра Ивановича на вешалке напоминало удавленника. Как всегда, в квартире сильно воняло кошками. Или даже больше, резче, чем всегда. Где-то явственно слышался звук капающей воды. Дверь в туалет была приоткрыта. Я направился в кухню, но тут из гостиной послышался шорох. Не знаю, как я тут же не отправился следом за Депром Ивановичем, бабушкой и Тусей.
Сделав три шага на подгибающихся ватных ногах, я дошёл до двери в комнату и встал, обливаясь ручьями холодного пота. Бороздка ключа впилась в ладонь, расцарапывая кожу, но я не заметил. На вытертом ковре - том самом, на котором я когда-то складывал из кубиков слова, - в ослепительном солнечном квадрате лежало животное сочной апельсиновой расцветки. Я щурил внезапно заболевшие глаза и сквозь наворачивающиеся слёзы увидел, как кот не торопясь поднялся, вальяжно прошествовал к дивану, призывно обернулся, запрыгнул и, по-тигриному разваливаясь, зевнул, обнажая крепкие белые зубы. "Ну? Чё встал?". - Урчание разнеслось по замершей, умершей квартире.
Я хотел - Апельсин, но Камила зовет его Мишмиш, "Абрикосик", и носит в дом игрушечных мышей. Думаю, дай ей волю, начала бы таскать ему настоящих. Имя "Вася" ей тоже не понравилось. "Васьвась - так Иблис говорит", - категорически заявляет она, застёгивая на кофейной груди новую оранжевую блузку. Я подозреваю, что цвет ей посоветовал кот. - "Я женщина горячая, но правоверная. И пакости в доме не позволю. Иначе придется тебе искать другую горничную". Я швыряю в неё подушкой и, по обыкновению, промахиваюсь. Кёрлы отрываются от своего занятия и синхронно поворачивают ко мне укоризненные морды. "Вот-вот", - ворчит Камила. - "Мало мне работы. И чего тебе не жилось в старой квартире? Мне и ездить туда было ближе". Но на самом деле, студия ей нравится, и даже мои ученики, после которых приходится вытряхивать коврик, не раздражают.
Сейчас на нём развалился громадный апельсиновый кот. Кёрлы вылизывают ему кисточки на ушах, кот оглушительно мурлычет и жмурится. Когда надоест, он запрыгнет на диван или пианино, где старым кошкам до него не добраться, и ляжет, тараща круглые жёлтые глаза. Мишмиш - копия Миши-Василия, но я-то знаю: этот наглый вальяжный зверь - не он. Я снова играю, пишу и учу играть и писать. Пока дома, но скоро вернусь на свое прежнее место, меня возьмут, уже обещали. Ещё я начал ходить в автошколу.
Иногда мне снится, что я сижу за рулём, и в машине со мной родители и дядя Миша, которого я совсем не помню. Из темноты выплёскивается оранжевый свет, он слепит и рвёт глаза, насквозь пробивает голову, приближается. Рулевое колесо выдирается из моих рук, кто-то кричит. Но я нажимаю ногой на педаль, и уверенный рокот мотора заглушает и боль, и крики. Мы перепрыгиваем через надвигающиеся фары и едем дальше, по широкой, безукоризненно гладкой дороге. Мы едем, и в машине с нами бабушка, Туся, Депр Иванович в клетчатом пальто и с геликоном, и ещё какие-то люди. Рокочет мотор - и темнота отступает, убегает, прячется в то, что обещано небом, но никогда не сбывается. Моё сердце замирает и вдруг словно взрывается осколками. Я вздрагиваю и просыпаюсь. В предрассветном сумраке мотор продолжает урчать. Рыжий кот подергивает ушами, нехотя открывает сонный жёлтый глаз. "Ну? Чё? Я тут, я сплю, а ты, дурак, плачешь. Спи скорей, пока дают. Утро скоро".
Я засыпаю и вижу новую музыку, апельсиновую, рыжую, яркую. Музыка апельсинов, она обязательно сбудется. Иначе мне просто нечего делать в этом мире.