Хоакину снятся собаки. Маленькие и белые, похожие на пару небрежно расцветших хризантем, они скачками несутся по саду, огибают куски пористого кирпича, вспрыгивают на ступени веранды, врываются в гасиенду. Хоакин бежит следом, из-под ног его плещет гравий. Хоакин знает, что собак зовут Гурам и Лали.
- Мы астры! - лает Гурам.
- Мы астры! - вторит Лали.
- Никакие вы не астры! - хочет закричать Хоакин. - Вы бишоны-фризе!
Но туман наступает ему на рот горячей ватной лапой. Никакие это не бишоны. Бурыми клочьями лезет свалявшаяся шерсть, косматая голова пригибается к самой земле. Зверь упирается кривыми когтями в стриженую траву, морщит черную губу, обнажает клыки.
- Пшел! - замахивается Хоакин. - Пшел!
Пес рычит и нехотя отступает. Уползает душный туман. В глубине гасиенды лают Гурам и Лали. Хоакин просыпается.
В глубине гасиенды лают Гурам и Лали. Солнце жжет Хоакину грудь. Вот и закончилась сиеста. Он выбирается из гамака, приминает босыми подошвами газон, наступает на свежие коричневые ямки, выдавленныев зелени звериными когтями. Кусками пористого кирпича выложена гравиевая дорожка. Вот-вот на ней появится донья Рамона. А значит, пора поливать розы.
Хоакин поливает розы. Белые розы, тугие и хрупкие, царственно покачивают головками, расправляют блестящие темные листья. С бережно спеленутых бутонов, не задерживаясь, скатывается вода. Хоакин сворачивает шланг аккуратными кольцами. Шланг зеленый. Зеленый. Со стороны гасиенды появляется донья Рамона.
- Доброго вечера, Хоакин.
- Доброго вечера, донья Рамона.
Остроносая туфелька задевает кирпич. Брызжет макового цвета крошка, исчезает в распрямляющейся траве. Гурам и Лали тщательно обнюхивают влажные стебли. Хризантемами подрагивают пушистые хвостики, белыми астрами. Розовое платье у доньи Рамоны, розовое, словно калла.
Хоакин старается смотреть прямо. Не дай бог, отведешь взгляд - платье густеет, наливается черным, осыпаются неторопливые серые хлопья. Из-под черного режется маковое. Розовато-мясное. И снова белое. Хоакин зажмуривается, открывает глаза. По дорожке удаляется донья Рамона, радостно скачут Гурам и Лали. Розовое платье, розовая калла, белые астры, хризантемы бишоны-фризе.
Хоакин ступает на газон, приминаетколенями мокрую траву, заглаживает ладонью коричневые ямки. Расступается пахнущая жирным земля, раскрывается, будто свежая рана, обрывается вниз, к лиловой колышущейся воде. Покачивается у берега остроносая лодка, неподвижна в ней сгорбленная фигура, неподвижен кудлатый зверь на широкой корме.
- Нет, - говорит Хоакин удаляющемуся серому небу. - Нет, - повторяет он свистящему в ушах воздуху. И просыпается.
Летняя ночь не приносит желанной прохлады. Окна гасиенды светятся уютно оранжевым, с потолка веранды свешивается круглый восточный фонарик. Маковый с желтым. Оглушительно грохочут цикады, с рассерженным клекотом бьется в дверную сетку гигантская ночная бабочка.
Главное - не отводить взгляд. Тогда не видно бесформенно черных - чернее ночи, чернее бабочкиных ножек - провалов в стенах. В стенах, заросших ядовитым плющом, покрытых гарью и пустыми осиными гнездами. И в каждойглубокой трещине - белоснежная колыбель выжидающего паука.
Хоакин пробует ногой ступеньки, поднимается по теплому камню на веранду, тянет на себя бесшумную дверь. Но впивается во влажную ладонь пустота, укоризненно поблескивает лунный свет на упругих листьях. Хоакин вздыхает и старается смотреть прямо. Исчезает задушенный сумахом обугленный проем, вместо паутины - чуть колышется полупрозрачная занавеска.
Донья Рамона читает. Узкие пальцы перелистывают бумагу. Тонкие кольца равномерно взлетают, розовый шелк вьется по подлокотникам кресла. У камина свернулись астрами Гурам и Лали. Хоакин отступает, пятится. Растворяется под ногами порог, шелестит за спиной темная вода, бьет настойчиво в изогнутый борт.
Хоакин отшатывается прочь, спотыкается, поднимается, потирает враз озябшие плечи. И вокруг никого, ничего - он один, и ночная река колышется прохладными сонными волнами. И горит на холме гасиенда, разметывая среди звезд и деревьев жаркое зарево.
Хоакин смотрит прямо - и огонь исчезает, лишь из окон по-прежнему светит оранжевым. Хоакин бредет к берегу, высоко поднимая слабнущие в коленях ноги. Мокрая ткань тяжело хлопает по щиколоткам, острые стебли ранят подошвы. Скоро, скоро покажется пористый кирпич, зазмеится гравиевая дорожка.
Главное - смотреть прямо, не отводить взгляд, не смаргивать с ресниц холодную воду. И тогда - не соткется из воздуха морок, не услышится ни рычание, ни смех, ни лай, не увидится ни пожар, ни развалины, ни сожженная плоть под обрывками шелка.
***
Лодка ждет. Бурый зверь на корме положил на скрещенные лапы косматую длинную морду.
Хоакин поливает розы. И река отдает ему легкую черную воду. Кромка белых цветочных лепестков цепляет сверкающие капли. Только астры не растут в саду доньи Рамоны, не растут хризантемы. Это собаки - Гурам и Лали - прыгают возле зеленого шланга, тщатся задержать языками теплые послеполуденные брызги.
Розовые языки у этих собак, розовые, словно каллы. И такие белые зубы... Белые, как розовые бутоны... И такие острые...
Настолько острые, что могли бы заменить иступившиеся ножницы Айсы. Сколько ни режь эти проклятые нити, донья Рамона жива. Жив Хоакин. Живы-здоровы Гурам и Лали.
- Это же просто цветы! - Пряха тянет усталую спину, мнет большой палец, разросшийся каменными мозолями.
- Он ее даже не любит! - вторит сестра, потирая опухшие от напряжения веки. - Даже не хочет! Он боится собак!
Айса не обращает на них внимания, Айса угрюмо рассматривает свои ножницы. Еще немного, и она решит, что лучше выкашивать бесконечно возвращающуюся траву. Острая коса и безбрежное море высоких сочных стеблей, поднимающихся заново каждую ночь, - чего уж проще?
- Может, вплетем эти нити в волосы чертовой доньи? Рано или поздно она решит позвать парикмахера...
- Нет, - наконец отзывается Айса. - Ей и платье не приходится менять. Она читает и смотрит на розы.
- Лодочник готов его взять без навлона. - Голос пряхи дребезжит раздражением. - Он готов прихватить и Рамону, и этих ее... хризантемных фризе.
- Лишь бы сделать гасиенду пустой! - вторит сестра.
А гасиенда пуста: пятна гари и ядовитый плющ, пауки и осиные гнезда.
Но Хоакин смотрит прямо, и у мойр тяжелеют ресницы, опускаются натруженные руки.