СОРВИ-ГОЛОВА

Не существует ничего другого,

помимо дыма в лопнувшем сосуде...

С.М.

Когда объявили о начале войны, обнаружилось, что в доме нет хлеба.

- Беги в сельпо, - сказала мать, не оборачиваясь. Она топталась в летней стороне сада, помешивая варенье в дымящемся сладким тазу.

Шаткий столик, как обычно, был подтащен под дерево, и, как обычно, с недовольно задранных веток прямо в варенье падали одурманенные запахом пчёлы. Мать не возражала - она считала, что пчелиный яд ещё никому не повредил.

Я отыскал валенки и вышел за ворота. Возле дома пока стояла осень, но дальше, за деревенским колодцем, уже громоздились здоровенные сугробы.

Правый карман ватника что-то оттягивало. Я пошарил и вытащил на студёный воздух початый шкалик. Это дед. Прячет от бабки с матерью.

Я скрутил пробку, понюхал скользкое горлышко. Самогон. Ну его, лучше кваса куплю.

В сельпо было пусто и холодно, продавщица Катюша, елозя по прилавку животом, резала грязной леской початую головку сыра.

- Чего тебе? - неприветливо поинтересовалась она, отодвигая звякнувшую кольцами занавеску. Из проёма, ведущего в подсобку, потянуло затхлой стылостью.

Сразу стало ещё холоднее. Я запахнул ватник потуже и ответил, стараясь не пялиться на янтарного паука, распластавшегося брошью по центру выреза на продавщицыной груди:

- Здрасьте. Хлеба нет? И кваса.

Из подсобки донёсся вой. Я кинул туда взгляд, но ничего нового не увидел. В конце тоннеля качались четыре замотанные в белое фигуры. Они тянули костлявые руки к потолку и медленно приближались, завывая во всю мощь. Аж мороз продирал по коже.

- Нет ничего, ни хлеба, ни кваса. - Катюша зашвырнула в тоннель кусок сыра и задёрнула цветастую занавеску. Кольца протестующе загремели по проволоке. - Всё ходют и ходют, ходют и ходют. А чего ходют? Нет ничего, война же.

Я немного подумал. Приду с пустыми руками - мать варенья не даст. А дед наверняка ещё и палкой по ногам отлупит. Это больно.

- Тогда сыра дайте.

- Не дам! - заявила Катюша, сверху вниз обтирая пальцами уголки напомаженного рта. Лак на её ногтях лупился крохотными чешуйками. Одна упала прямо на жёлтую спинку паука. - Это немцам. Не видишь, что ли? - Она кивнула в сторону шевелящейся занавески. Вой стих. - Вон, конфекты возьми.

Я покосился в сторону ящиков. Часть из них потеряла гвозди и теперь висела криво. Карамельки, местами слипшиеся в красно-синие комья, покрывал слой опилок и пыли. Что с ними делать-то, жрать с вареньем? У деда и зубов давно нет.

Я вышел из сельпо и тут же отскочил обратно на порог: мимо пронеслась пахнущая железом и потом конница. Следом летела тачанка, громыхая колёсами по камням и с хлюпаньем проваливаясь в грязь.

Снег ложился на дорогу и поднимался вверх, закручиваясь тонкими спиралями сырного цвета.

На одном из вывороченных кусков земли виднелась растопыренная лягушка. Я шагнул было поднять, перенести в тёплое место, но передумал: не успеет оттаять, как снова придёт зима. Поздно перепрятываться.

И вообще: кто не спрятался - я не виноват.

- Лошади - эт к дождю. - Дед, таившийся в засаде на полдороге к дому, вынырнул на своей тележке из-под чужого забора. - Кто войну-то выиграл, не слыхал?

- Наши вроде, - ответил я с сомнением. - Немцы за сыром ходят.

- Тогда они и выиграли, - решил дед. - У нас-то сыра нету. Ты это, слышь... - Он подёргал меня за полу ватника. - Мамке с бабкой не говори, наругают. А я те хлебнуть дам!

- Не надо мне. На, забери. - Наклонившись, я сунул нагревшийся шкалик ему в руку. Надо было лягушку в карман положить, не сообразил.

- Два булька. Нет, три! - Дед расщедрился, потому что знал: я не буду и пробовать эту дрянь, настоянную на борщевике и морошке. - Ну и пральна, мал ещё!

Он скрутил пробку, сделал большой глоток и счастливо закрякал. Я поднял деда с тележки, усадил на лавку у забора. Обмотанные тряпками культи повисли в воздухе. Дед поболтал ими и спросил подозрительно:

- Хлеба нет в сельпо?

- Ничего там нет, - сказал я. - Только война и немцы.

- Это тоже - ничего. - Дед отхлебнул ещё самогона. - Вот башка рассыпется, и легче станет.

- Тебе-то откуда знать? - Я нащупал в опустевшем кармане чужие табачные крошки и скривился. Лучше бы там лягушка жила.

- Моя рассыпалась, сразу легче и стало. А то тоже всё туды-сюды вертелося, не разберёшь.

Я оставил его предаваться воспоминаниям на уличной лавке и вернулся домой. Скинул мокрые валенки, прошлёпал сопревшими ногами по гулким горбылястым доскам, выглянул в сад. Летнюю его сторону уже захлестнула зима, и мать с бабкой возились в сарае, готовя сани. Высунулись обе из дверей, потрясли растрёпанными седыми головами:

- Конфектов принёс?

- Я за хлебом ходил.

- Хлеба я напекла. - Мать устало шмыгнула носом и потёрлась виском о косяк. - А конфектов, почитай, с войны не видела...

- Сходи, поешь, - перебила бабка, кивая как заведённая. - Там под рушничком... Порося остатки.

И головы скрылись в лязгающей тьме сарая.

Я зашёл в кухню, потыкал пальцем остывший мягкий пятак. Он так легко проминался, что казался не сваренным, а ненастоящим. Пластилиновым. Мёртвая свиная голова улыбалась с зажмуренными глазами - будто радовалась своей новой жизни: на грубо сколоченном деревянном столе, под рушничком, вышитым умелыми крестиками. Вокруг головы мать наложила мочёных яблок. Я поднял одно, и оно было чересчур лёгким.

Всё было чересчур. И война эта, и немцы, и янтарный паук, поводящий красными глазками на груди у Катюши.

Я когда-то считал чудным, что дед не смог отыскать свои ноги, оставленные в снегу под Эрзурумом, но теперь знал, что бывает чуднее: теряешь голову - и даже память, услужливо подсовывающая всё новые старые картины, не в силах научить тебя складывать расколотое так, как правильно.

Когда кто-то другой разбивает сосуд, разве можешь ты склеить его как надо, если всё время сидел внутри?

Я бы нашёл учителя, чтобы всё объяснил, да вот беда: не получалось вспомнить, где у нас школа. А церковь - мать рассказывала, ту ещё во время предыдущей войны сожгли и попа на осине повесили.

Аккурат в тот год, когда дедовы ноги потеряли его в снегу. Деда потом санитары отыскали, помогли до следующей войны дожить. А ноги - выходит, так и сгинули.

Из сарая, надрывно скрежеща и рыча, выкатился танк. Остановился, развернул башню в сторону дома. Это он так, прицел пробует. Сейчас повертится и поедет искать. Сначала военкомат, потом - больницу.

Только не найдёт. Не увидит. Я помню где они были, но не помню как выглядели.

Не хватает сосуду осколков. Куда подевались? Там трава стелилась, небо закрывала. Поди, в ней и спрятались. Если кто и наткнётся - не опознает даже.

Я высунулся в окно, замахал рушником. Вышитые крестики сердито посыпались в крапиву и лопухи. К стенам дома успела подползти жадная середина лета.

- Мам! Эй, мам!

- Чего?

Она по пояс вылезла из люка, поправляя белую косынку в красных горохах.

- Как меня зовут, не помнишь?

- Да у сестры спроси, некогда мне!

Точно! У меня ж сестра! То ли Марья, то ли Марта. А может, Маргарита. Тощая такая, и коленки исцарапаны. Вот и мать вспомнила. Она писала потом, что сестру на сносях замуж в соседнее село выпихнули. Как же её теперь спросишь?

Я покосился на вываренную свиную голову, и та ободряюще улыбнулась в ответ, не открывая зажмуренных глаз.

А сестрица вскоре и сама объявилась, но, клянусь, я её не звал. Да и не узнал при встрече. Старуха - и старуха, мало ли их тут шастает; то дед кого помянет, то бабка наша, то мать. Но эта - к калитке припёрлась и застыла.

Стоит, а к подолу пацан мелкий жмётся, ноги в пыли по колено. И горохи на рубашонке - как на мамкиной косынке, только синие и лепятся теснее.

А за их спинами - дорога простелилась. Серая, гладкая. По такой дедова конница не проскачет, копыта собьёт.

- Явилася! - Дед выкатил из-за нужника, замысловато подпрыгивая на кочках. Полы ватника волочились по земле. - Не запылилася? И байстрюк при ней!

Я прислонил вилы к стене сарая, ухватил деда за засаленную шкирку, спросил строго:

- Это кто?

- Сеструха твоя! Пусти! - Он размахивал руками, пытаясь вырваться. - Магда, скажи ему!

Точно! Магда. Я так удивился, что сразу разжал пальцы. Дед шустро понёсся к забору, дёрнул специальную свою верёвочку:

- Давай в дом. Выпить принесла? За встречу!

Старуха хитро прищурилась, и по этому прищуру я её узнал. Моя сестра так же когда-то кривила лицо, собираясь надавать мне подзатыльников. Или, гораздо позже, соврать, что до петухов гуляла с девчатами, а не бегала в соседнее село.

Они зашли в дом, откуда немедленно раздался то ли радостный визг, то ли горестный плач. Потом все мельтешили по двору, спотыкаясь о вездесущего деда, галдя и перебивая друг друга. Меня дёргали, я что-то отвечал, а сам никак не мог оторвать взгляд от нового забора, новой дороги, леса. Там ведь и было соседнее село.

А теперь появился лес. И кусочек неба. Хоть я и не помнил, каким оно должно быть, но цвет по-странному резал глаза: будто талая вода чью-то кровь поверх дерев размыла. Да и к чёрту его. Раз сеструха с бабкой сравнялась - знамо дело, что-то нажитое да принесла с собой.

Я поднял упавшие вилы и продолжил выдирать из земли промёрзшую картошку. Не успели с утра урожай собрать, даром что сажали прям под окнами, чтоб конец лета укараулить.

Внезапно повалил снег, и голубенькие цветки льна, что повырастали из рушниковых крестиков, грустно поникли. По ним промчался тёмно-жёлтый паук, кося на меня четырьмя парами красных глаз. Я плюнул ему вслед и пошёл к рукомойнику.

Ещё в сенях услышал:

- А и я, как и первенький мой - по весне ушла... - Это Магда.

- Тихо ты! - Это мать шипит.

- Нет весны никакой. - А это дед включился. - Думитру не разрешает. Весной его в Ишуни-то того...

Я опустил руку, так и не коснувшись двери. Нет весны никакой, да и то не была весна. Лязг и грохот, стрельба и крики, воспалённые безнадёжной бессмысленностью красные глаза, спутанная грязная трава и торопливые жёлтые пауки, избрызганные горячей кровью.

Ни земли ни неба, только дым и копоть, и лай - не собак, человеческий, и гусеницы по минам, а мины - по гусеницам, и в последний момент отчего-то вспоминаешь ненароком виденную в чужих руках коробочку - всю такую аккуратную, немецкую, ровную, и внутри - пара слипшихся карамелек и затвердевший кусочек сыра.

А потом - улетаешь.

Одновременно.

В разные.

Стороны.

Кстати, материну заклятую подругу, продавщицу в сельпо, звали не Катерина, а Клавдия, потому что "катюша" - это совсем другое, неживое, но оживляемое живыми, становящееся оглушительно громким и страшным.

Убийственным.

Всё-таки как ни старайся принести сюда только то, что запомнилось лучшим, тебя рано или поздно настигает весна. Или снег Эрзурума. Или злая разлучница Клавдюшка...

- Дак как же так-то? - всхлипывает за стеной Магда. - Он маленьким такой задорный был, такой отчаянный, сорви-голова просто. И ведь нашли ж его, по коробочке с бумажкой опознали, похоронили ведь. Приглашали меня... Как же здесь-то вы, почему?

- Эх! - крякает дед и - я уверен - прикладывается к своему шкалику. Я ожидаю возни и воплей, но звуки истончаются в недолгую тишину. - Дуры вы. Голову-то? Голову не нашли.

Тишина падает снова, но тут же взлетает, взрезанная детским голосом и поспешными шагами вразнобой. Я едва успеваю отшатнуться от двери, и они вываливаются гурьбой, волоча за собой мальца.

- Эй, Думитру! - вскрикивает дед с восторгом. В его руке поблёскивает шкалик, но никто не обращает внимания. Я тоже не буду. - Эй, Думитру, а байстрюк-то Магдин чего приволок!

Бабка цыкает на деда, замахиваясь его же палкой. Я отворачиваюсь и присаживаюсь на корточки перед мальчишкой. Круглые чёрные глаза блестят предвкушением. Бабка с матерью для чего-то вытаскивают за калитку длинную лавку.

- Что? - беззвучно спрашиваю я. - Что такое?

- Караша няшка! - заявляет тот.

- Красно солнышко, - переводит Магда. - Красно солнышко.

Я вздёргиваю деда на лавку, где уже, чинно сложив натруженные руки, устроились остальные. Магда держит своего первенца на коленях. Я бросаю на него, почти нагулянного, последний взгляд.

Здесь перестало быть вкусно. Стоит им только вспомнить собственную смерть, память начинает горчить. Вот сейчас я выберусь из разломанной глазницы и скользну ниже, сквозь отравленную страхом и жаждой неуязвимости землю, просочусь и впитаюсь в следующую бестолково обрезанную жизнь. Выбор большой - ведь люди так любят настилать под собою кости.

Но пока я здесь, они тоже ещё здесь. И снова обо всём забывают. И восхищённо всматриваются в даль.

Где над новым забором, над гладкой дорогой, над растрёпанным чёрным лесом поднимается огромное - в полнеба - янтарно-красное солнце.