Мы каблуков торопливым стуком
  вытравим, вытопчем свой шесток,
  серебро детям, а злато внукам.
  Холоден север, а юг жесток.
  Слишком узки коридоры наши,
  чтоб от добра не искать добра.
  С этим, Маруся, не сваришь каши
  даже из лучшего топора.
  Ветер гуляет, снимая пенки.
  Волга впадает в хвалынский кут.
  Кинет, Маруся, от стенки к стенке,
  руки за голову и капут.
  
 
 *** 
  
  Тихая, тихая нас обступает вода, 
  белые лотосы, сонные нереиды. 
  Только чуть слышно потрескивает слюда 
  солнечных пятен над крышами Атлантиды. 
  Наш пароход железный, само собой, 
  все еще на плаву, само собою. 
  Сколько еще он продержится за чертой, 
  это уже не зависит от нас с тобою. 
  Перекури, не надо кричать - Земля. 
  Донного ила версты да снег скрипучий. 
  Это железо не слушается руля, 
  мы проиграли борьбу за его живучесть.
  
 
 *** 
  
  И карачун передовиц,
  и крики где-то по соседству,
  одним движением ресниц
  передаются по наследству.
  Умри, но прежде долг отдай.
  Друг друга песней согревая,
  идут нотариусы в рай,
  и пухом им земля сырая,
  и долог путь, и сгоряча,
  и без шарфов, и без перчаток,
  и не жалея сургуча,
  и не прощая опечаток,
  и принимая до пяти,
  и непорочные зачатья
  скрепляя круглою печатью.
  И никогда им не дойти.
  
 
  ***
  
  За красоту влюбляясь летом,
  А в межсезонье просто так,
  Матильда кончит парапетом,
  Разбитым об ее кулак.
  С приветом, с торбой расписною,
  Под звон цикад и свист синиц,
  Она шагнет вниз головою
  Из строя выцветших девиц.
  И полстолетья будет падать
  Сквозь отражение свое,
  Пока не потеряет память
  Последний, помнивший ее.
 
 
 ***
 
 Пыль на кустах заиндивелая,
 да неба серого лоскут.
 Куда ты скачешь, лошадь белая?
 Нас в этом городе не ждут.
 В нем люди с праздничными лицами
 не привечают чужаков
 и убивают, как в милиции,
 не оставляя синяков.
 
 
 по мотивам Зайчыка
 
 Гаврилыч на меже работает повстанцем, 
 вкатило восемь га даурской конопли.
 И девушка в слезах, разбавленных румянцем,
 как лист перед травой, встает из-под земли.
 - Гаврилыч, не спеши. Зачем ты дуешь в дудку?
 У ней и звук не тот, и трещина в паху.
 Лишь солнышко взойдет и обратятся в шутку
 воскресшие тобой, подъявшие соху
 на чернозем чужой, заборы и сараи.
 Им рук не развести. им не собрать костей.
 Гаврилыч, не спеши, пока земля сырая,
 пока еще она бежит из-под ногтей.
 И девушка поет, ломает кайф, ломает.
 Гаврилыч знает сам, кому лежать в гробу.
 Его душа горит, его лицо пылает,
 и он трубит, трубит, в проклятую трубу.
 
 ***
 
 И каждому скоту спасибо за науку,
 что денег накопить, что нечего терять.
 О, прапорщик, зачем вы пишите в гестбуку?
 Не надо этих слов так часто повторять.
 Из вашего поста пропала запятая,
 сейчас вас мордой ткнут, вам будет нечем крыть.
 На выгоревший плац слетает пыль златая,
 младая жизнь кипит и надо меньше пить.
 Сменился караул у гробового входа,
 служебный пес уснул в казенном закутке.
 Экран еще горит. И с призраком народа
 свобода говорит на птичьем языке. 
 А вам оно зачем, чужую тешить скуку?
 Еще одно на всех есть время до утра, 
 уснуть, как этот пес, но только сон не в руку -
 - синица в кулаке и суп из топора.
 Придет и ваш черед домой идти с гулянки,
 и встретив тень свою в рассветной полумгле,
 сыграть себе на слух прощание славянки
 на табельном, сто лет нечищенном, стволе.
 
 
 Сочинению 
 
 В дыму и ветхой позолоте 
 за Угличем дожди стеной.
 И черный ангел на капоте,
 как пьяный, пляшет предо мной,
 водою огненной крещенный.
 и рассыпается зола,
 когда, червонцами мощенный,
 асфальт касается крыла.
 И словно ищут виноватых
 разгневанные небеса
 гудят в сосновых зиккуратах
 чухонских духов голоса.
 Не отдышаться в перелеске,
 назад дороги не найти.
 Хранят берестянные фрески
 по обе стороны пути
 людей забытых мною лица,
 еще забытые не все.
 И чьи-то тени, словно птицы,
 летят по встречной полосе
 туда, где обратившись в камень,
 их день вчерашний в гости ждет,
 и поминальными венками
 украшен каждый поворот.
 
 
 Ангел мой, последнее оконце
 в этом доме смотрит прямо в рай.
 Видишь ли, мое заходит солнце.
 Ты уж мне его не заслоняй.
 Черный передел печали нашей,
 чуя со святыми упокой,
 выстроились как бомжи за кашей,
 в очередь, обиженные мной.
 Будет нынче хлеба им и зрелищ,
 будет им и дыма и огня.
 Ты со мною вряд ли уцелеешь,
 так лети, и позабудь меня.
 
 Восстав из черных рук воды,
 насытясь водорослей хлебом,
 вечернее туды-сюды
 идет-бредет за нами следом,
 течет с покатых крыш огнем
 и птичьим потом истекая,
 привычный выбивает гром
 из оцинкованного рая.
 И бревен мертвые углы
 сараев,  бань и загородок
 ложатся тенью на столы
 промеж ножей и сковородок.
 и просят тени огонька
 в привычном топоте и ржанье.
 твоя ладонь легка, легка,
 но и ее не удержать мне.
 Торопится весь белый свет
 забыться допотопной мглою
 и разницы особой нет,
 что от тебя, что за тобою.
 
 романс из спектакля Седьмая вода
 
 Как по всей Татарии
 расцвела сирень.
 Бродят пролетарии
 с песнями весь день.
 Я и сам бы с песнею,
 я и сам бы в круг,
 но менять профессию
 нынче недосуг.
 Месяц над казармою,
 настежь дверь открыта.
 Вся-то моя армия
 вдребезги разбита.
 Чищу ствол коротенький,
 коротаю ночку.
 принесите, тетенька
 чистую сорочку.
 Никуда не денется.
 высохнет к утру.
 Видно красной девице
 я не по нутру.
 И мужья. любовники,
 и любой попутчик,
 все у ней полковники,
 я один поручик.
 Маленькие звездочки
 на плече моем.
 Утром выпьем водочки
 и гулять пойдем,
 ради дня погожего
 купола считать.
 Ах у храма божьего
 легче умирать.