Они давно постигли смысл свободы и простора, не признающие границ, не страшащиеся неизвестности и человеческих бурь, бушующих на земле, той несправедливости, неравенства, злобы и зависти, что отравляют и разъедают души существ, ползающих и копошащихся в зловонной жиже повседневности.
Им даны Богом крылья, чтобы летать, быть выше, свободней и независимей. И они парят в небесной чистоте, освещенные солнечным и звездным сиянием, подчеркивающим их гордое великолепие.
Но мало кто из земных тварей, пожирающих друг друга, сытых и довольных своей подлой и низкой жизнью, завидует им. Чему завидовать: полету в безграничном пространстве, где нет даже навозного червяка, которого можно с удовольствием сожрать ради малейшей животной прихоти. То ли дело собственное болото или лужа, навозная куча, кишащая множеством соблазнительных тварей! Клюй себе да клюй, пожирай и пожирай, не поднимая головы к светилам и голубому простору. А потом согревайся калориями проглоченного тобою существа и квантами солнечного света на какой-нибудь болотной кочке. Разумно и приятно. И, главное, ни минуты времени, потраченного впустую.
А оно - главный господин, которому подчинено все - и собственное болото, кормящее тебя до поры до времени, пока не иссякнут в нем живность и влага, и - твоя ненасытная плоть.
От него несвободны и гордые, летящие в аквамариновом просторе, царственные птицы, зоркие и охватывающие с небесной высоты своим взглядом необъятную ширь, всю землю, невидимую тварям, копошащимся и пожирающим друг друга в своем болоте. Смена времен года поднимает царственных птиц с насиженных мест и гонит от зимних холодов или для продолжения рода через дали и дали. Они живут надеждой и движутся, сверяя по звездам свой нелегкий и опасный путь.
Обессиленные, спускаются белоснежные птицы на чистую, незамутненную и вольную морскую гладь. Но она, коварная, вдруг начинает волноваться, а то и кипеть в нагрянувшем шторме. И застигнутые непогодой, снова взлетают голодные и обессиленные птицы с морской поверхности и ищут место потише, да и посытней, прибиваются к болоту, спрятавшемуся за грядой базальтовых и известняковых валунов или за песчаными дюнами. И уподобляются живущим здесь безвылазно иным тварям. А когда болото покрыто панцирем льда, ищут новое место, летят, словно потерявшие гордость и самолюбие существа, поближе к городским помойкам и свалкам, в лучшем случае к пирсам и набережным, где, как последние попрошайки, ждут милости добрых душ, подбрасывающих им из жалости хлебные корки.
Подхватывают их ловко на лету, размачивают в ледяном рассоле волны и с жадностью проглатывают, испытывая благодарность за бескорыстие щедрых людей и унижение от собственного положения.
Но не все бескорыстны. Глядишь, иной горожанин, пользуясь лебединой доверчивостью, нацепит кусочек черствого хлеба на стальной крючок, привязанный к капроновому шнуру, и бросит наживку доверчивым птицам.
Умная и осторожная не соблазнится, но всегда найдется та, что схватит подачку и попадется на крючок. Охотник в этом уверен, как убежден и в собственной безнаказанности. Он - сильный, защищенный законами и всем окружением, которое никогда не даст его в обиду. Хотя, возможно, это тоже иллюзия. И у сильного найдется враг, который воспользуется его собственной слабостью, и вот так же, как голодную и потерявшую гордость птицу, поймает на крючок... Особенно тогда, когда его потенциальный противник теряет чувство меры и сам может стать жертвой. Глядишь на все это и невольно задумываешься: а есть ли вообще на нашей грешной земле свобода и справедливость, возможны ли безнаказанные порывы души к безграничности и простору, добру и человеческому достоинству, гордости!
Наверное, это привилегия, данная только ангелам и всем бесплотным существам, наполняющим эфир и вселенную. И не потому ли люди издревле в поисках справедливости и свободы обращали свои взоры к небу, туда, где не нужно ползать в болотной жиже, ища пропитания, где все равны и свободны. Или и это иллюзия, разрушая которую, сверкают, вырываясь из тьмы антимира, ослепительные молнии и гремят небесные громы, пугающие или настораживающие наши души, которым тесно и душно в человеческой плоти?
Могу только догадываться, но о чем - говорить не хочу. Пусть каждый дойдет до этого сам.
И как бы там ни было, я все-таки любуюсь полетом великолепных, царственных птиц, расплескивающих своими крыльями небесную синь, и мечтаю, что когда-нибудь и у каждого из нас прорастут за спинами крылья, и мы поднимемся на них в голубую высь и полетим, свободные и счастливые, куда глаза глядят. По пути, данному Всевышним, куда зовут наши горячие и чистые сердца.
Рассказ
ЧУЖОЙ
В Сибирь Славка приехал с отцом после того, как мать ушла к другому - богатому мужчине - завскладом какого-то совхоза-миллионера. Впрочем, не женившемуся на ней, а жившему в основном ради утех, хотя, наверное, по-своему и любившему ее. Своих пятеро детей-птенцов, старшему из которых было только одиннадцать лет, он бросать не хотел. Но и его растолстевшая курица с отвисшим животом, как он называл свою супругу, больше не устраивала. Полюбил и хватит. Хотя, возможно, он ее и вообще никогда не любил. В то время на Северном Кавказе у горцев родители сына сами подбирали ему в невесты девушку из подходящего для них рода. Чтобы и приданное у нее было приличное, соответствующее их статусу и статусу рода, выдававшего за их сына свою дочь, да и чтобы фамилия родственников не несла на себе печати позора. А, кроме того, смотрели, чтобы в том роду не было "кровников", которым нужно было мстить за ранее пролитую кровь, или ждать от них мести. Что касается Ахмета, то его родители, прежде всего "заглядывали в кубышку", как называли тогда семейное состояние или "казну", своих знакомых и друзей. Их дочка уже по давнему уговору и расчету двух глав семей должна была выйти замуж за Ахмета. Тот с молодости активно занимался спортом, много ездил по Советскому Союзу, выступал на различных соревнованиях борцов-вольников. И эти поездки, пребывание на сборах и турнирах вдалеке от родного дома без строгого присмотра отца и старших братьев его разбаловали. Особенно - общение с девицами легкого поведения в свободное от занятий спортом и выступлений время. На непьющих, спортивных, к тому же, денежных ребят с Кавказа они смотрели с завистью, готовы были повеситься на них, как тряпки на заборе. Ахмету больше всего нравились романтичные и влюбчивые, как правило, нежные и покорные русские блондинки. Но иногда он влюблялся и в шатенок. А когда попал в больницу с приступом острого аппендицита, и впервые увидел ухаживавшую за ним после операции красавицу-шатенку - медсестру - мать Славки, - то словно вспыхнул изнутри. Загорелся так, что его безумный огонь потом не могли потушить ни годы, ни старики-родственники, вызвавшие его на свой суд ("кхел") и вначале уговаривавшие выбросить из головы всякую дурь и продолжать жить в семье, заботиться о детях и супруге, а во второй раз пригрозившие ему громадным денежным штрафом. В случае ослушания они готовы были пойти и на более суровое наказание. Не помогло. Азартного и привыкшего к риску Ахмета это только подогрело. Как не помогли слезы собственной жены и детей, стоявших на стороне матери и видевших, что отец всех их обманывает и предает. Старший из них - Магомет - даже поклялся матери в том, что когда вырастет, зарежет отца собственной рукой. За что та сильно отругала сына и даже отшлепала его по щекам, чтобы не держал таких глупостей в голове. Сказала ему, что грех - поднимать руку на родного отца, который родил его и кормит. И вообще мал он еще, чтобы судить об их отношениях с отцом, она сама во всем разберется. Не в первый раз - "погуляет - кобель - и вернется к родному очагу раны зализывать". Но пагубная страсть не давала Ахмету покоя. Притих на время, а потом с матерью Славки у них все началось по новой - не стеснялся даже вместе с нею разъезжать на собственной "шестерке", появляться в ресторанах, где его видели знакомые и односельчане. Опозоренная Лейла (так звали жену Ахмета) однажды не выдержала и привела свой выводок прямо на порог городской квартиры, где жила ее соперница-обидчица. Когда та вышла на звонок и стук в дверь, Лейла втолкнула в прихожую одного за другим детей с несчастными и испуганными лицами и, подняв руки к потолку и небу, вначале запричитала на чеченском языке что-то типа "Ради Аллаха Милосердного! Не забирай отца у детей!" и так далее. А когда увидела, что ее соперница не внимает ни одному слову и только высокомерно обмеривает ее насмешливым взглядом, словно сравнивая убожество другой со своим совершенством, то закричала на весь подъезд благим матом. А в конце прибавила: "Не хочешь отступаться, тогда бери моих детей и воспитывай сама. По нашему обычаю отец должен всех детей с собой забрать, раз он мне развод дает и меня от себя гонит"!
Мать Славки остолбенела, соседи, появившиеся из соседних квартир, стали свидетелями ее большого, по тем местам, позора. Женщины и старухи принялись стыдить ее, просили одуматься, ведь у самой двое сыновей - какое пятно она накладывает на них и на мужа - известного в республике человека, уважительного к ним и уважаемого ими!
Двенадцатилетний Славка, ставший свидетелем этой сцены, тогда сразу же занял сторону отца и, когда незнакомая ему разъяренная чеченка с детьми ушла, разругался с матерью и сказал в ее адрес такие обидные слова, что и та не выдержала, отвесила Славке горячую оплеуху, которую он помнил долго. Но не столько физическая боль, сколько незаслуженная обида за свою семью и отца, обожгли ему сердце. Он готов был ревмя зареветь, но по-мужски стиснул зубы, так, что побледнели едва наметившиеся желваки, и почти процедил страшные слова: "Если увижу тебя с чужим, убью"! У матери от этих слов подкосились ноги, но она тоже была человеком не из робкого десятка - по крови - терская казачка с железным сердцем. Собрала одежду в спортивную сумку и сказала, что поживет пока у бабушки, пусть отец ее не разыскивает.
Для Славкиного отца, постоянно мотавшегося по командировкам, чтобы заработать для семьи побольше денег, все происшедшее в его отсутствие было, как снег на голову. Впрочем, он уже заметил изменения в поведении своей супруги и однажды даже поскандалил с ней после того, как она соврала ему о том, что он видел и слышал собственными глазами. Как-то поутру в субботу, когда он был выходной и сидел за печатной машинкой "Мрия" в спаленке-кабинете - самой дальней комнате, писал рассказ, кто-то настойчиво постучал в дверь, хотя у них был электрический звонок. Ему хотелось закончить интересную мысль, дописать предложение, поэтому он сразу не оторвался от работы. Открыть дверь в "прихожку" вышла поднявшаяся с дивана в гостиной жена. На пороге, как он понял по голосу, появилась взволнованная сотрудница его супруги - Лена.
- Что случилось? - недовольно спросила ее Августина - мать Славки, отсыпавшаяся после "суток", проведенных в железнодорожной больнице.
- Пропали мы, худо дело! - В панике запричитала Лена.
- Да что ты несешь? Говори толком, что случилось!
- Татевосян (заведующий хирургическим отделением) и какой-то мужик из органов провели проверку нашего поста и обнаружили недостачу пяти ампул ...
- Чего - пяти ампул? - Вначале повысила голос, а потом перешла почти на шепот Августина.
- Да морфия и других болеутоляющих наркотиков. - Почти заскулила, как жалкая и доведенная до отчаяния собачонка, Лена.
- А куда же они подевались? - спросила Августина.
- Как куда, ты что, забыла? Одну ампулу мы с тобой вместе на прошлой неделе наркоманам продали, а другие, ой, грех какой, - они меня заставили потом им отдать, сильно напугали, сказали, что зарежут. Что мне было делать? Детей сиротами оставить? Я тебя обманула, когда пост сдавала, сказала, что их использовали, помогая больным, и попросила тебя списать эти ампулы по листам назначения, к которым сделала незаметные приписки. А они это сегодня, похоже, установили. Не нашим почерком, говорят, написаны некоторые назначения, да еще для применения морфия...
- И ты сразу раскисла, крылья опустила, как мокрая курица! Да пошли они все! Пусть только сунутся еще раз, я знаю к кому обратиться, чтобы им духу поубавили.
- Кто - все? К кому обратиться? - Сразу не поняла Лена.
- Да и наркоманы твои, и начальники наши. С первыми понятно - идиоты, выжившие из ума. А эти-то чего от нас хотят? У них, что - доказательства есть насчет того, что мы с тобой виноваты в пропаже наркотиков?
- Доказательства, не доказательства, а недоверие к нам сразу появилось. Потому, что после тебя, когда мы ампулу продали, я на дежурство заступила, у тебя под подпись в журнале приняла медикаменты с недостачей. Так я им и сказала, напугали они меня тюрьмой.
- А при чем здесь я? Там что, моей рукой приписки сделаны? - Возмутилась Августина. - Ну и дура, ну и гадина! Думаешь, подставила, все на меня свалить хочешь? Ведь это же ты меня просила выручить с одной, заметь, ампулой. Выручила себе на голову! И еще не постыдилась ко мне домой вот с этими бессовестными глазами заявиться.
- У меня бессовестные глаза! А про свои грехи не помнишь? Хочешь, я твоему мужу про твои шашни с Ахметом расскажу!..
- Заткнись! - Зашипела и стала выталкивать непрошенную гостью за порог Августина.
Славка сразу понял, о ком идет речь. Он летом отдыхал в пионерском лагере, где мать временно работала медсестрой, и знал завхоза совхоза, который снабжал пионерский лагерь продуктами, видел его рядом с матерью, которая представила его сыну на пикнике, как своего хорошего знакомого и друга. Правда, при этом почему-то взяла с сына слово, что отцу он об Ахмете ничего не расскажет. Мол, ты же его знаешь - еще приревнует, станет допытываться - что да как, кто такой Ахмет, начнутся неприятности. Так что лучше сохранить все в тайне.
- А почему, если он твой друг, не понял тогда Слава, то это нужно скрывать от папы? Кто тебе ближе - он или этот Ахмет? - Как-то не по-детски серьезно спросил тогда мальчик. И после долго и много думал над тем, почему взрослые порой так странно и не честно ведут себя друг с другом. Живут под одной крышей, в одной семье и так легко идут на обман. Но свое слово он сдержал - по приезду домой мать не выдал. И вот теперь после всего увиденного и услышанного чувствовал себя перед отцом виноватым. Мать явно обманывала и предавала его.
Отец Славки от услышанного (дверь в соседнюю комнату была открыта) буквально остолбенел. А потом почувствовал, что его переполняют негодование и боль, достающие до самого сердца.
Он встал из-за письменного стола и прошел в соседнюю комнату. Вытолкав за двери свою подружку и вернувшись в гостиную Августина, хотя и явно расстроенная, сделала недоуменный вид и спросила: "Что это с тобой? Ты, отчего весь так побледнел"?
Славка сидел на кухне и слышал весь этот разговор.
- Со мной? - Переспросил сухим голосом отец.- Это я хочу знать, кто приходил, и что случилось с тобой? Что все это значит?
- О чем ты? - Сделала вид, что не понимает Августина.
- О наркотиках! - повысил голос отец. - Я все слышал.
- Да тебе померещилось. Перетрудился, наверное, все пишешь и пишешь без отдыха, ну разве так можно!
- Ты что, меня за глупого принимаешь, неужели я уже должен не верить собственным ушам? - Возмутился отец.
- Да что ты ко мне пристал? Какие наркотики? О чем это ты?
- О пропаже в больнице. Может, мне сходить туда сейчас и самому удостовериться в том, что это правда, и ты к этому имеешь какое-то отношение?
- Ты, Декабрев, вообще с ума спятил? Ни о чем таком мы даже не разговаривали. Ленка за рецептом пирога ко мне зашла на минутку, вот и все. - Слава, ты посмотри, обратилась она к сидевшему на кухне сыну, у нашего отца от вчерашней выпивки, похоже, глюки пошли.
Славка понимал, что это не так, и никак не откликнулся на слова матери, молча и насупившись, сидел за кухонным столом, и, глядя с третьего этажа в окно, за которым зеленели раскидистые тополя, и клены воинской части, голубое, с прядями перистых облаков, небо, рисовал пейзаж. Он был одаренным мальчиком. Отец, сам в детстве занимавшийся в изостудии городского Дворца пионеров у ставшего потом широко известным в стране художником Виталия Рыбакова, рано приобщил его к живописи и помогал ему своими советами. Будучи поэтом и писателем, подсказывал, как в капле воды или в обычном кленовом листке, просвеченном ярким солнцем, можно увидеть целый мир, живущий по своим, чаще всего не известным людям, законам. Славка с удовольствием погружался в него и иногда, словно растворялся в нем, любуясь прекрасными видами небольшого парка, поднимавшимися за ним и хорошо видными в ясную погоду белоснежными вершинами и пиками Большого Кавказского хребта, близкими предгорьями, поросшими фиолетовым кустарником и деревьями. В такие минуты он вспоминал про кавказские рисунки Михаила Лермонтова и гималайские полотна Николая Рериха с их неповторимым космосом и философией, впитанной от самой природы. Ему тоже хотелось стать таким же известным и хорошим художником. Но теперь над всем этим, похоже, словно черная туча, нависла настоящая угроза. Спокойная и размеренная жизнь могла круто измениться.
- А чем она тебе грозила, про какие - такие грехи намекала? - Стал допытываться отец у матери. И почти каждое слово их ссоры задевало мальчишку за живое.
- Да что ты от меня хочешь? Я говорю, что тебе все послышалось! - Перешла на уже повышенный тон и мать Славки. А потом пустила слезы и стала театрально изображать большую обиду: "Да как так можно не доверять любимому человеку, с которым прожил больше десятка лет! За что ты меня обижаешь? Почему обо мне так плохо думаешь"?
- Да потому, что ты дала повод. Маленькая ложь рождает большие подозрения. А ты мне лжешь прямо в лицо!.. Ну, шекспировский сюжет и только. Вся жизнь театр, и люди в нем - актеры!
- Да не лгу я тебе, не лгу, чем хочешь, поклянусь! - Закричала, уже выходя из себя, мать.
Славка буквально вбежал в комнату, подумав, что отец сейчас сможет прийти в ярость и не сдержаться. Он подскочил к выясняющим отношения родителям и встал между ними. Потом повернулся к матери и в свою очередь, прямо глядя ей в глаза, сказал: "Ты обманщица и лгунья, папа правильно говорит. Я больше не хочу с тобой жить под одной крышей, ты нас предала"!
- Да как вы смеете! - Не сдавалась и не признавалась в неправде мать. - Вы еще пожалеете об этом!.. Не хотите со мной жить, и не надо. Вот уйду, тогда вспомните.
Отец тогда с какой-то глубокой печалью и болью взглянул на сына, махнул рукой, поняв бессмысленность такого разговора и, резко повернувшись, прошел к себе в комнату, снова сел за письменный стол. Но ему в тот день больше не писалось... Славка понял, что мать расстроила отца в конец, и между ними образовалась пропасть, которая со временем могла привести к полному разрыву. В его собственной душе тоже стало как-то не по себе, словно появилась какая-то трещинка.
Впрочем, как он уже понимал, все это было, как бы предопределено тем, что мать и отец, симпатичные, даже красивые люди, очень видная пара, как о них говорили старшие - знакомые и родственники их семьи, - были совершенно разными людьми. Он - известный в республике журналист и писатель, вечно занятый какими-то большими проблемами, погруженный в творчество. И она - простая медсестра - крепко сбитая красавица, которой хотелось постоянного внимания мужа или других мужчин, денег и развлечений, жившая совсем другими интересами и в другом, лишенном иллюзий и какой бы то ни было духовности мире. А в этом мире она видела четырнадцатилетних девочек-школьниц с бриллиантовыми кольцами и перстеньками на пальцах и серьгами в ушах, родители которых, хотя и занимались незаконными сделками и спекулировали на рынках или по-крупному воровали у государства, но были состоятельны, имели крутые особняки и шикарные авто. О чем ей, несмотря на вечные больничные хлопоты и на упорную работу мужа, пока приходилось только мечтать. В то же время от соблазна с легкостью необыкновенной получить такие же украшения и дорогие вещи (только угоди какому-нибудь заглядевшемуся на тебя богатому мужчине) у нее кружилась голова. Казалось, сделай шаг, протяни руку - и у тебя будут такие же массивные золотые серьги с бриллиантами, колье, перстни, платья из парчи и так далее. Не случайно же, когда она сблизилась с Ахметом, делавшим ей дорогие подарки, то как-то в раздражении проговорилась Славке насчет своего знакомого: "Это весьма состоятельный и уважаемый человек, не чета твоему отцу".
- Мой папа талантливый и честный человек, а этот - какой-то завсклад вонючий, пропахший селедкой! - с обидой заступился тогда сын за отца.
- Да, вонючий завскладом, но он, заметь, кроме селедки, пахнет еще и большими деньгами. А твой отец, сколько ни пашет, больше трех сотен в месяц не зарабатывает. У Ахмета такие навары за день получаются.
- Славка тогда не стал дальше слушать рассуждения матери и, схватив футбольный мяч, стремглав вылетел из квартиры, побежал играть на поляну с ребятами, дожидавшимися его. Но эти слова матери он запомнил надолго. Последней каплей его терпения и терпения отца стало то, что ушедшая от них мать уже через пару месяцев даже не скрывала своих отношений с другим мужчиной. Как-то прямо у них на глазах села к нему в машину, словно не обратив внимания на сына и брошенного мужа. От такого безразличия у Славки сильно сжалось и затем гулко забилось сердце. Отец, как он видел, побледнел от негодования и подошел к "Жигуленку", за стеклом которого виднелось отвернувшееся от них и улыбающееся Ахмету лицо еще не разведенной по суду супруги. Хотел открыть дверцу. Но, видимо, испуганный от такой неожиданности Ахмет нажал на "газ" и машина, взревев мотором, резко тронулась с места, помчалась по подъезду к шоссе Баку - Ростов-на-Дону. Отец и сын сделали последнюю попытку образумить жену и мать, сходили к бабушке, где та жила после размолвки. Но все оказалось напрасным. За год мать ни разу не зашла к Славке. И он на нее затаил в своей душе большую обиду. Отец поначалу стал частенько прикладываться к бутылке. А потом взялся за ум и решил, чтобы не изводить себя и сына даже случайными встречами с супругой, развестись с ней и переехать в другой город. Куда-нибудь подальше, чтобы больше никогда не видеть Августину, принесшую ему столько боли и страданий. Даже больше того - фактически обворовавшую и оболгавшую его. Забрала все накопленные отцом сбережения. Отец в последнее время перед разводом зарабатывал и подрабатывал неплохо, хотел купить себе "Жигули". Вообще у него были возможности сразу и много "заработать". Взятки за "компромат" на своих конкурентов или после его журналистских расследований отцу иногда приносили целыми кейсами. Но он взяток не брал, подрабатывал с другом - фотокором республиканской газеты на оформлении наглядной агитации для промышленных и сельскохозяйственных предприятий. Иногда у него в месяц выходило больше двух тысяч рублей. Что по тем временам было немало. Директора заводов, если не воровали, зарабатывали меньше. Такие деньги тогда можно было заработать только где-нибудь на севере или за границей. Славка это знал. Как знал и то, что однажды отцу при содействии матери, как выяснилось позже, пытались подбросить в квартиру кейс с крупной денежной суммой, чтобы скомпрометировать его. К тому же мать заставили написать в обком партии незаслуженную кляузу на отца, от которой он долго не мог отмыться. А когда и это не помогло, стали преследовать и шантажировать, пытались запугать. Вот они и решили уехать в Сибирь, куда отца приглашали на работу в одну из газет. Квартиру и мебель, практически все оставили в родном городе Августине и младшему пятилетнему брату Славки, который по суду остался с матерью. Заниматься дележом квартиры и имущества отец не стал, хотя приближались совсем другие времена, и получить новое жилье по очереди в горисполкоме или райисполкоме становилось все проблематичнее. А для покупки квартиры или дома денег у них уже не было. Августина, у которой оставался ключ от их городской квартиры, как-то незаметно нагрянула туда и подчистила все по "сусекам", после чего все отцовские сбережения припрятала в доме у своей матери. И после сделала вид, что ничего об этом не знает, на квартиру к мужу не наведывалась. Короче говоря, самая, что ни на есть, пакость и подлость с ее стороны вышли. И все же, уезжая, отец с сыном навели в доме, куда больше никогда не возвратились, идеальный порядок, по привычке забили холодильник продуктами. Славка, чтобы усовестить мать, даже выжарил и выдраил добела все сковороды. Они стали, как новенькие. При матери скарб такой чистотой никогда не блистал. С собой они взяли только одежду, книги да памятный для отца ковер, выделенный ему по очереди в его редакции, когда он работал на Мангышлаке.
По приезду в марте 1985 года в сибирский шахтерский город в Кемеровской области Славка с отцом жили вначале с месяц в гостинице, а потом, поиздержавшись, перешли в общежитие, где им по ходатайству редактора газеты выделили отдельную комнату. Обещанной в вызове-приглашении по прибытию отдельной квартиры, как нередко в ту пору водилось в таких случаях, не оказалось. Пришлось довольствоваться тем, что было. К счастью, соседи по общежитию Декабревым попались хорошие. Молодой горный мастер Миша, незадолго до них приехавший сюда по распределению после окончания института в Свердловске, и опытный, но одинокий и интеллигентный маркшейдер шахты "Таежная", с которыми они жили дружно и в полном согласии. Маркшейдер Владимир Федорович быстро сошелся с отцом Славки, и они даже вместе готовили обеды, а когда отец и в выходные был занят срочной работой, то занимался с мальчиком своего нового знакомого, рассказывал ему о шахтерской жизни, тайге и Сибири, откуда он был родом. Вообще он родился неподалеку в Томской области, на берегу Оби, в небольшом городке Асино, был большим любителем природы, а вот охотой и рыбалкой не увлекался. Предпочитал им "тихую охоту" - хождение по грибы, которых в тайге было много. Позже, когда отец Славы уже проработал в новой редакции несколько месяцев и подошел дождливый, с небольшими солнечными проглядами, август, они вместе ходили в тайгу, близко подступившую к городу. Во время одного из таких походов под сенью старых елей, сквозь густые и разлапистые ветви которых едва пробивались солнечные лучи, и было не по дневному сумеречно, Славка нашел белый гриб - шампиньон, весом килограмма в полтора. У него была шляпка, сравнимая с каким-то диковинным женским беретом. Рядом росло еще несколько крупных, но в то же время молодых, не червивых еще, грибов. От такого улова Славка пришел в неописуемый восторг и радостно закричал на всю тайгу, благодаря ее за посланную удачу. Отец и Владимир Федорович, сбросив рюкзаки с плеч для короткого привала, улыбались, как дети. Славкино восторженное настроение перешло и к ним. На душе было свободно и легко. Хвойный лес и тайга вообще благотворно действовали на человеческую психику, успокаивали их, наполняли легкие и кровь живым кислородом и здоровьем. Два взрослых приятеля и мальчик с удовольствием совершали такие прогулки, отдыхая от напряженных и нервных трудовых недель. Условия труда на шахтах к тому времени требовали принятия срочных мер. Прежде всего - по улучшению крепления забоев и штреков. Да и вентиляция на этом и ряде других объектов нуждалась в техническом совершенствовании. Ведь пробы воздуха в шахте нередко показывали повышенную загазованность, появление метана на отдельных участках, сильную запыленность забоев. А угольная пыль вкупе с природным газом - ничто иное, как гремучая смесь, по взрывной силе сравнимая с мощной бомбой. Не дай Бог, кто из рабочих нарушит технику безопасности, не выдержит, прикурит припрятанную под комбинезоном сигарету, и пиши пропало - взрыв обеспечен. Об этом Владимир Федорович рассказывал отцу Славки, об этом, после посещения одной из шахт и изучения ситуации на месте, написал Декабрев. В итоге и на того, и на другого, как говорили тогда "покатили бочки", стали доставать под разным предлогом. Мол, ни фига не смыслят в вопросах экономики и безопасности на производстве, а лезут не в свое дело - начальству спокойно жить мешают. Но когда на "Физкультурной" произошел взрыв, от которого пострадало 38 человек, многие погибли, такие реплики и выпады в адрес отца и дяди Володи исчезли как бы сами по себе. Ведь на "Таежной" и других шахтах, расположенных вокруг города, были схожие проблемы. К тому же на шахте, где работал дядя Володя, началось следствие по делу о крупных хищениях каменного угля, один из сортов которого - антрацит - был особенно ценен, так как использовался в металлургии для выплавки чугуна из руды. Славка, перешедший из шестого в седьмой класс, по учебникам этого еще не знал. А вот из рассказов дяди Володи уже хорошо представлял себе как ценен добываемый тем с глубины в несколько сотен метров под землей уголек, с помощью которого не только выплавляли металл в домнах, но и отапливали жилые дома во многих городах страны. Вообще он рано тогда узнал немало такого, что значительно расширило его представления о жизни и взрослых людях. Дядя Володя утвердил его в мысли, что отец у Славы - хороший человек. И это для мальчика было, как бальзам на душу. Вообще все у него в сибирском городе складывалось неплохо. Отец сразу по приезду определил его в школу, отвел в зимний бассейн и устроил в секцию по спортивному плаванию, летом приобрел путевку в пионерский лагерь, находившийся в сосновом бору на берегу красавицы реки Яи. Неподалеку от Красного Яра - малой родины русского поэта Василия Федорова. Там была такая красотища, что аж дух захватывало. Что-то наподобие малой сибирской Швейцарии. Яя, меняя направления течения, то бурлила на перекатах под невысокими холмами, поросшими корабельными соснами, подпиравшими небо, то вырывалась на простор широкой долины с неповторимой зеленой фантазией привольного луга и задумчивых лиственных деревьев - верб и ив, осин, ольхи и лозняка. Эти деревья гармонично дополняли друг друга и отражались, тонули в гладких водах красавицы-реки тонкими акварелями. Здесь было столько поэзии и чистоты, что даже грубая душа не выдерживала и, впитывая ее, невольно начинала петь. А в унисон этому пению где-то неподалеку выводил свои колеса виртуоз соловей, чуть поодаль куковала кукушка. Славе нравилось в этих местах. Он продолжал рисовать пейзажи, играл с мальчишками в футбол, бегал наперегонки по широкой туристической тропе, проложенной над неповторимым берегом Яи, любовался ставшими редкостью глухарями и тетеревами, рябчиками в спокойных лесных кущах и на одиноких полянах, разбросанных, словно большие солнечные прогалины в вечнозеленом массиве тайги, то там, то здесь. В прозрачной Яе он видел больших, то застывших, словно мертвые в момент приближения добычи, то стремительных, как молнии, щук и налимов, охотившихся на мелкую и переливающуюся на солнце чешуей плотву. Отношения с местными ребятами у Славки быстро наладились. Как и отец, был он открытым и общительным, к тому же многое уже умел и знал, активно участвовал в жизни пионерского отряда, боролся за его спортивную честь, получил одну из первых в своей жизни Почетных грамот, и это придавало ему авторитета в мальчишеской среде. Он был этим доволен. Все, что осталось в родном городе, постепенно забывалось. Одно настораживало. Вскоре отец встретил в шахтерском городе молодую и красивую женщину с двумя детьми. И, как догадывался, Слава, похоже, влюбился в нее. Стал позже приходить домой, меньше времени проводил с ним. "Вот и путевку ему в лагерь, наверное, потому взял, чтобы больше времени со своей новой знакомой проводить". - Поначалу подумал он. Но когда отец в первые же выходные приехал к нему и почти весь день провел с ним рядом с пионерским лагерем на берегу Яи, где они купались и вместе плавали за желтыми кувшинками, долго, как самые близкие друзья, говорили, изменил свое мнение об отце. Но все же спросил: "А тетя Надя тебе нравится? Вы что, хотите пожениться"?
- Понимаешь, сынок, нельзя же мне всю оставшуюся жизнь без хозяйки куковать. Женщина она видная и душевная, чужую боль понимает, будет тебе как мать. Но если ты против, то будем жить отдельно, как и раньше".
- Да знаешь, пап, чего тебе одному, без женщины, жить. - Как-то по взрослому рассудил тринадцатилетний сын. - Женись, если хочешь"!
- Ну, с этим мы спешить не будем. Один раз уже поспешил... - Ответил отец. Присмотримся получше друг к другу, попробуем пожить под одной крышей, а там видно будет". В следующие выходные отец приехал в пионерский лагерь не один, а с тетей Надей, которая наготовила для Славки разных пирожков и сладостей и все хлопотала, чтобы он попробовал то одного, то другого.
Славку в свою семью тетя Надя приняла радушно. Никакого подвоха от ее расспросов и первого разговора с ней Славка не почувствовал. Да и в последующие дни и месяцы никакой разницы со своим сыном, младше которого Славка был на год, и шестилетней дочкой не делала. Ребята быстро подружились. И, видя это, отец и его новая подруга были счастливы. Ведь отец тоже со всей теплотой души относился к ее детям. Но однажды он пришел с работы и застал Славку с красными от недавнего плача глазами и серым, как вылинявшие и потемневшие от времени стайки - деревянные сараи местных жителей,- в которых они держали домашнюю живность и картофель, консервы и другие продовольственные припасы.
- Сынок, тебя что, кто-то обидел? - Сразу поинтересовался отец.
- Да никто, все нормально! - отмахнулся мальчишка. - Это я так, мать и бабушек вспомнил, соскучился по ним. - Попытался успокоить мальчик отца.
- Ты кого хочешь обмануть? Ни словом накануне о них не обмолвился, был весел, а тут в тоску и слезы? Что-то ты, брат, темнишь! - Не поверил отец. Но утомлять сына дальнейшими расспросами не стал. А прошел в дом и поинтересовался у своей новой подруги: "Надь, в чем дело, что это Славка зареванный такой"?
- Да мать моя приходила, отругала его за то, что он Андреев велосипед взял и катался на улице.
- А ей что, жалко что - ли? Он же мальчишка, смывая мыло с рук под умывальником, удивился такому обороту отец, явно не ожидавший ревнивого отношения со стороны своей будущей или уже настоящей тещи. - Свой велосипед у него в общежитии остался, надо бы сходить за ним.
- Ну и сходил бы, а то им одного не хватает. Хотя дело не в этом. Тут мать моя масла в огонь подлила. Я ее сама за это отчитала, разругались вдребезги, ушла домой обиженная. Сказала, что больше ее ноги у нас не будет.
- Слушай, но это же не нормально, дикость какая-то, чтобы из-за велосипеда и вот так - бить прямо по мальчишескому сердцу обидными словами.
Как позже выяснилось, Славку теща назвала чужим, живущим не в своем родительском доме. И каждый раз, приходя все же позже к дочери и внукам, она демонстративно показывала ему, что он и на самом деле для нее чужой. А отец его вообще какой-то чурка с Кавказа. Очень похожего на него мужика она вроде бы прошлым летом даже видела в их шахтерском городе. Приезжали нерусские на заработки.
- Мой папа сюда никогда ни приезжал, вы его с кем то путаете. - Услышав этот разговор пожилой женщины с его мачехой, не промолчал Слава. - И вообще вы, Клавдия Ивановна, на него зря наговариваете. Мой папа русский человек.
- Ну, ты видела, еще и оговаривается, стервец. Старших поправляет. Да какие вы там, на Кавказе, русские? Чеченцы и чурки вы и есть. Это мы - сибиряки - русские, веру свою и чистоту крови сохранившие...
- Мама, да как вы так можете! Ну, что вы такое говорите! - Всплескивала
руками расстроенная Надежда.
- А то и говорю, что от этой неруси можно чего угодно ждать. Смотри, чтобы этот шустрый пацан твоей Ирке подол не задрал, пока не поздно смотри в оба, а то и до беды недалеко!
Надежда понимала, куда клонит ее мать, и это приводило женщину в отчаяние. Она то молчала, словно не слыша несправедливых обвинений со стороны своей сердечницы-матери, жившей в отдельной однокомнатной квартире, полученной от фармацевтической фабрики, находившейся неподалеку, когда мать лишь изредка заглядывала к ней и внукам, то начинала с ней ругаться, постепенно распаляясь и переходя на крик и слезы. Нормально жить мать ей не давала. Постоянно упрекала то в одном, то в другом. В последнее время нередко говорила, что дочь забыла ее. А Надежду это обижало и она, в свою очередь, стыдила ее за то, что та не видит, как она занята, сколько у нее хлопот, никогда не придет и не позанимается с внуками, хотя на пенсии. А если приходит, то только жалит кого-то, словно змея, подпускает всем яду. Ну, разве так можно с родными и близкими! С мальчонкой, лишенным материнской ласки!..
- Послушай, Надежда, позволь мне с тещей поговорить, что она за бред несет, узнав о неприятных разговорах, предложил отец. За кого она нас вообще принимает!
- Да за чужих. Не хочет она вас признавать за своих. Настаивает, чтобы я снова с первым мужем сошлась. А что я с ним видела? Одни его измены и пьянство. Я только с тобой и увидела свет в окошке. Не обращай внимания.
- Извини, как это не обращать, если она мальчишку обижает. Я же к твоим детям со всем сердцем отношусь, не считаю их за чужих.
- Ты - совсем другое дело. Я - тоже. А вот она - это моя боль и несчастье, не хочет она счастья для меня, как я вижу. - Заплакала вначале тихо, а потом зарыдала в голос Надежда.
В это время дверь из сеней отворилась и на пороге появилась незабвенная теща с обиженным и сердитым лицом. Из-за ее спины выглядывала черноокая и набычившаяся, враждебно поглядывающая на Славкиного отца тетка Надежды, приехавшая из Томска погостить к сестре и сразу после ее рассказа взявшая выгодную для себя сторону в разгоравшемся конфликте. Опытные бестии знали, как посеять семена недоверия и разжечь пламя внутри новообразованной семьи, били в самое больное для Славки, его отца и мачехи.
Посмотрев на распоясавшихся пожилых женщин, не выбиравших выражений и явно провоцировавших его, отец не выдержал и в свою очередь высказал им в лицо что-то неприятное и резкое. От чего те вначале оторопели и, словно воды в рот набрали, а потом разразились невиданной бранью. Отец понял, что их не переубедить и говорить с ними далее о чем бы то ни было совершенно бессмысленно. Когда они удалились, он попросил Надежду собрать его вещи, а сам вышел с сыном из почерневшего от времени и человеческих страстей дощатого дома, построенного на шахтерской улице еще в двадцатые годы прошлого века. Затем направился с сыном в общежитие, где за ними сохранялась их меблированная комната с установленным в ней по его просьбе цветным телевизором. Комендант общежития, в прошлом шахтер, потерявший во время обвала в забое руку, пошел навстречу. После статьи Декабрева в городской газете о проблемах безопасности на шахтах, о чем местные журналисты даже боялись заикаться в прессе, он зауважал его. А когда отец Славы заступился в печати за несчастных нервно-психических больных из расположенного в городской черте психо-неврологического диспансера - еще больше. Ведь их нещадно эксплуатировали на разгрузке товарняков или заставляли в тайге с колотушками в руках залазить на высокие кедры и сбивать шишки с орехами, отчего некоторые из них, срываясь вниз, получали увечья или тяжелые травмы. Он понял, что Декабрев легких дорог в своей жизни не выбирает, ведет непримиримую борьбу с человеческой жестокостью и несправедливостью, существующей в обществе. Таким людям живется не просто, но они, как надежда на лучшую жизнь, нужны людям, которых привыкли держать за "винтики" или какую-то мошкару, надоедающую начальству своими жалобами и заботами. Отец Славы работал в газете заведующим отделом писем и жалоб, и к нему народ за помощью и поддержкой, почувствовав в нем настоящего журналиста и человека, валом валил. Декабреву было трудно и хлопотно от такой жизни, но он получал от нее удовлетворение и человеческую благодарность, был по-своему счастлив. Слава и кое-что просветлявший в его голове насчет отца дядя Володя это видели. Как видели и другое - как после вызовов на ковер в горком партии или в горисполком, в кабинет главного редактора за смелые статьи он, словно сжимался от душевной и физической боли и серел лицом. Владимир Федорович, сам немало испытавший на своем веку, наполучавшийся шишек от чиновников-номенклатурщиков, сразу понимал, что к чему и вытаскивал отца и Славку, как только подходили выходные, на очередную прогулку в тайгу.
Однажды, когда доехали на автобусе до шахты "Таежная" и прошли мимо нее по проселочной дороге до небольшого озерца, поросшего по берегам молодым, почти сиреневого цвета лозняком и подростом осин, они нечаянно набрели на громадного сохатого. Чуть поодаль в зарослях стояли, лакомясь молодыми ветками и листвой, взрослая лосиха и лосенок. Легкий ветерок дул с их стороны, поэтому они сразу не учуяли появление людей, и Славка, как завороженный, осторожно остановленный дядей Володей, смог наблюдать за этой свободной и, как ему показалось, счастливой лесной семьей. Особенно любопытно было наблюдать за полугодовалым лосенком, все еще искавшим сосцы под брюхом у матери и тыкавшимся в коричневато-розовое вымя матери своей тупой мордочкой.
- Ты посмотри, какие у них глаза, почти человеческие, сколько в них настороженности и тепла. Посмотри, как лосиха смотрит на своего сынка! - Изумленно и восторженно подсказывал Славе полушепотом дядя Володя. - Ну, живые души, живые они и есть. Не понимаю, как таких можно убивать, решительно не понимаю, словно люди и звери поменялись местами и своим предназначением.
- О чем это ты? - Тоже полушепотом спросил его отец.
- Да поговаривают, что совсем неподалеку в тайге лосей буквально истребляют местные начальнички. Без всяких лицензий ведут отстрел. Бают, даже бункер какой-то в тайге построили с холодильником, чтобы хранить в нем туши убитых лосей. Потом их разделывают, рубят на куски и отвозят на продажу в магазины.
- А ты откуда про это знаешь? - уточнил отец. А Славке от рассказа дяди Володи стало явно не по себе. Ну, как таких прекрасных животных с карими, почти человеческими, умными и добрыми глазами можно убивать!..
- А ты в магазинах видел, что под видом говядины продают? Бизнес у них! В азарт, черт бы их побрал, вошли. Деньги делают. Скоро лосей станут в Красную Книгу из-за такого бизнеса заносить, и вот такую картину, как сегодня, мы долго еще не увидим - все дальше от города лоси в тайгу уходят. Почуяли для себя угрозу от людей. Точнее, - от браконьеров. Какие они люди! Бездушные хищники и только!
- Слушай, это интересно. Надо бы разобраться! - Прошептал отец и в его глазах загорелся профессиональный огонек журналиста.
- Не лезь ты в это дело, шею свернешь. А сам не свернешь, помогут! - Как-то мрачно и загадочно высказал свое суждение по этому поводу Владимир Федорович.
- Дядь Володь, да разве можно животных беззащитными оставлять? - Поддержал отца Славка.
- Нельзя, но это не твоего ума дело. И отца ты не подзадоривай, не втравливай в это гнилое дело. За ним страшные люди стоят, я знаю. Точно шею свернут или застрелят.
Отец к совету приятеля прислушался, и сразу выступать в газете на лосиную тему не стал, а накатал письмо в ЦК КПСС, откуда вскоре приехала комиссия и в городе началась комплексная проверка. А вскоре разыскали на одной из заимок в тайге бункер с лосиными тушами и дефицитными товарами. Подцепили к массивной металлической двери стальной трос, дернули трактором. И когда мощная и тяжелая дверь вылетела наружу с громким скрежетом и звоном, проверяющие, среди которых были и работники прокуратуры, обнаружили под землей большой склад. Внутри его находились стеллажи, заваленные импортными и отечественными товарами, каких в обычных магазинах никогда не было. А потом подтвердились и более серьезные факты, о которых в своем письме в ЦК КПСС сообщил Декабрев.
- Ну, что, настучал в Москву, доволен! - Распекал после этого отца первый секретарь горкома партии.
- Так вы же меня не приняли, и выслушать по серьезным вопросам не захотели, в газете некоторые из моих материалов публиковать запретили, чего же теперь после драки кулаками размахивать?
- Ты посмотри на него-правдолюба и правдоискателя! Прямо героем себя чувствует. Приехала по его вызову комиссия на неделю, наведет порядок, угомонит злоупотребленцев. Он первый о выявленных вопиющих фактах сообщил в столицу! Ты думаешь, я об этих фактах и фактиках не знал? Да у нас здесь все знали. Но как с этой махиной подпольной бороться? Ты хоть представляешь себе масштабы того зла, что уже давно укоренилось на нашей земле? Насилуют ее, сосут ее соки и уничтожают ее богатства и красоту, а мы порой просто бессильны.
- Ну, прямо-таки бессильны! - Парировал такой театральный прием отец Славки. - В ваших руках вся полнота власти. Может, все не так уж и сложно, просто вам не хочется отказываться от своего кусочка, который вы вместе с другими начальниками получаете здесь от незаконно выпекаемого "пирога"?
- Ну, ты это того, хватил, скажу я тебе. - Сделал обиженное лицо первый секретарь горкома. - Поосторожнее на поворотах, а то можно и за клевету ответить.
- Какая же это клевета? Чистая правда. Вы посмотрите на то, что в городе делается глазами не первого секретаря, хозяина города, а простого человека. И вам все сразу станет ясно. Я вот, к примеру, и многие другие, по общежитиям ютимся, а в городе недавно стало известно о десятках не зарегистрированных и, стало быть, незаконно построенных жилых домов. Это как вам - не факт?
- Ну да, конечно. Без тебя тут никто и ничего не видел. Ты приехал и всем глаза на все пакости жизни открыл. - Продолжал гнуть свою линию, сидевший под большим портретом Л.И.Брежнева, первый секретарь. - Молодец, ничего не скажешь. Пожил бы в моей шкуре хотя бы с годик, тогда бы понял, что такое директорский корпус в Сибири и как с ним бороться. Не я, а он тут главный хозяин. Но я вижу, мы с тобой так ни до чего и не договоримся. Ты меня понимать не хочешь.
- Почему же? Поддержите меня, встаньте на мою сторону, и я вас отлично пойму и оценю.
- Нет, парень, Сибирская провинция, как я вижу, не для тебя. Надо тебя отсюда в столицу или куда-нибудь в цивилизованную Европу выслать. Тут тебе делать нечего. Тут ты чужой. И все, хватит. Закончим на этом бесполезный разговор.
Его пересказ дяде Володе в их небольшой комнате в общежитии Славка, рисовавший ранее увиденных в тайге лосей, слышал отлично. И за стойкую позицию уважал отца. А дядя Володя почему-то, чем больше отец рассказывал, тем больше хмурился и становился, как черная туча.
- Сволочи, суки! - Наконец-то не выдержал он. - У меня отец вот таким же правдолюбом был. За что и пострадал. Расстреляли его в Ростовской тюрьме при Сталине. А беременную мать в Сибирь с моей старшей сестрой сослали, в Асино. Я, по идее, должен был на Дону родиться, а пришлось на Оби свет увидеть. Правда, уже без отца родного. Вот как бывает. И сколько здесь таких, как я, других - с ущербными и переломанными судьбами! Эх, Россия! Думал, ну, вот-вот и наступят лучшие времена. А нас снова в дерьмо мордами тычут, рты затыкают. Сколько же можно!..
- Да, печально и прискорбно! - Согласился с ним отец. - Но сидеть, сложа руки, и молчать нельзя. Я думаю, что все-таки найдутся в стране здоровые силы, которые повернут ее в правильном направлении, изменят жизнь к лучшему.
- Когда еще и кто? - Скептически улыбнулся дядя Володя.- Ты, Николаич, что, такой наивный, не понимаешь, как прочно Зло укоренилось на нашей земле?
- Понимаю. Но все-таки верю в скорые перемены.
Отец не ошибся. Чутье поэта и журналиста его не подвело. Примерно через три-четыре месяца после разговора с первым секретарем в горкоме и позже - дядей Володей в гостинице по телевидению выступал на известном апрельском (1985 года) пленуме ЦК КПСС с докладом о необходимости перестройки в стране Михаил Горбачев. По своему содержанию, как показалось отцу Славки, это было то слово, которого давно ждали в обществе. Похоже, к руководству страной, действительно, приходили здоровые силы. И, наивно веря в очередную идею по очищению страны от пороков и злоупотреблений, он готов был засучить рукава и работать, работать и днем и ночью. Но они с сыном были уже далеко от шахтерского города, где он со своими статьями и обращением в ЦК КПСС понаделал столько шума и привлек внимание центральных властей к реальным, а не придуманным, проблемам сибирской глубинки. К скорому отъезду из того города его подтолкнули самым грубым и отвратительным способом. Первый секретарь горкома КПСС на все это закрыл глаза. Когда Декабрев понял, что на него и Славку начали настоящую охоту в злосчастном сибирском городе с помощью обычных уголовников, то из боязни за судьбу сына, которого уже травили в школе и нередко припугивали, решил переехать на новое место, в Одесскую область. Вот там он и увидел выступление Михаила Горбачева по телевидению. И там же вскоре понял, что многим перестроечным идеям не суждено сбыться. Потому что страна так серьезно погрязла в очковтирательстве и злоупотреблениях, криминале, стала неуправляемой из Центра, что многое из задуманного генсеком - не больше, чем утопия. Предстоял еще долгий и кропотливый путь по выводу великой державы, уже охваченной пламенем сепаратизма, из глубочайшего кризиса.
В Одесской области он столкнулся с целым "букетом" проблем, от ядовитого аромата которых у людей не только кружились головы, но и нередко вообще отлетали в сторону. К примеру, одного из молодых пастухов в приграничной зоне подвыпившие городские начальники перепутали с диким кабаном, когда он пробирался сквозь прибрежные заросли рядом с Дунаем, и застрелили в том месте, где всякая охота вообще запрещена. Застрелили и зарыли, скрыли свое преступление от милиции и пограничников. Но когда последние делали очередной обход границы и приграничной зоны с собакой, та учуяла прикопанного под землей человека. Раскопали и ахнули - так это же знакомый им восемнадцатилетний пастух из близлежащего села. Уголовное дело завели, но расследование вели вяло, без особой охоты. Виновных так и не нашли. Вот и обратились родители парня к отцу Славки, который и здесь в короткое время успел прослыть честным журналистом, к тому же имеющим связи с московскими изданиями, "Комсомолкой". Вслед за родителями убитого парня к нему потянулась целая вереница абсолютно беззащитных и загнанных местным начальством в угол людей. Они уже почти потеряли веру в справедливость и вот только теперь, с его появлением в приграничном городе, вновь почувствовали в душах огоньки надежды на то, что справедливость все-таки есть и ее можно добиться с помощью прессы. Но и тут отцу Славки сильно развернуть свою журналистскую и общественную деятельность не дали. Воспользовались простой формальностью, чтобы фактически выслать из погранзоны - у Декабрева не было прописки, а сам себе ее дать он не мог. Начальство же не хотело. С полгодика приглядывалось к новому строптивому журналисту, затем обожглось от некоторых его публикаций, посланных в "Комсомолку" и другие центральные газеты, и стало с помощью подручных "выкручивать ему руки". В горотделе КГБ отца, как он потом рассказал сыну, три с половиной часа допрашивали, как говорится, с пристрастием. Выясняли, зачем он приехал в погранзону, какие у него цели, кто его сюда приглашал и т.д. и т.п. И когда "выяснили", что он не шпион, и никакой подрывной или разведывательной деятельностью не занимается, а только честно исполняет здесь свой долг журналиста, работает в городской газете, куда его пригласил на работу главный редактор, то намекнули, что ни жилья, ни прописки, обещанных ему ранее, он здесь не получит. Потому, что чужой и не понимает местной специфики. Оставаться же в погранзоне без прописки нельзя. Нужно выехать в 24 часа, если не хочет, чтобы его арестовали. В редакции газеты после этого ему, надо полагать, не без участия упомянутого выше горотдела КГБ, устроили очередной фарс и разнос с истеричными заявлениями и обвинениями в его адрес. Одна из работниц, помнится, кричала: "Вы посмотрите, у него ребенок, а он так смело себя ведет. Несчастный мальчик, сколько горя выпадет на его долю из-за такого отца"!.. Как будто он и вправду был виноват в том, что общество так разложилось, и в нем перестали действовать написанные в советские времена законы. Людей же использовали, как хотели. Он все это понимал, и вначале разозлившись на несправедливые упреки своих коллег, вскоре после этого уже жалел этих людей, вынужденных идти на поводу у власть предержащих. Но и о дальнейшей судьбе Славы он думал уже с некоторой тревогой - доля правды в словах еще вчера восторгавшейся его правдивыми публикациями сотрудницы, а сегодня по наущению начальства порицавшей его позицию, была. Нужно было принимать решение и то ли идти до конца, садиться в застенок и доказывать в суде, в письмах в вышестоящие органы свою правоту, либо выехать из пограничного городка. Ради безопасности и спокойствия сына он выбрал второе. За что приехавший позже представитель Одесского обкома партии назвал его малодушным человеком. Горазды были проверяющие в то время на "ярлыки".
А многие дела и журналистские расследования, начатые Декабревым в Одесской области, оставались к тому времени незаконченными. Чтобы завершить их, отец с сыном перебрались в близлежащий район Молдовы. Оттуда можно было при необходимости не без риска для себя наезжать на электричке и продолжать дальнейшие расследования. Что, собственно, Декабрев с помощью пострадавших от произвола властей и начальников людей в приграничной зоне и делал. Но он не знал другого, что здесь он встретит свою новую любовь и обретет свой новый родной дом. А Слава подрастет и поступит в художественное училище имени Репина в Кишиневе, там встретит свою первую любовь и после окончания "художки" рано женится. Как когда-то отец и его подруга, молодые не вступят сразу в официальный брак, а попробуют с годик пожить вместе под одной крышей. И потом, как по сценарию, спущенному свыше, разойдутся каждый своей дорогой. Правда, до этого прошло еще несколько непростых для Декабрева и его сына лет - в чем-то счастливых для них, в чем-то таких же тягостных, как и предыдущие, проведенные в других краях этой большой и необъятной страны, повсеместно пораженной к тому времени "метастазами" бюрократического произвола и медленного распада. Этот сложный и печальный процесс откладывал свой отпечаток на судьбах многих и многих людей, их характерах и климате семейной жизни. В канун известного Приднестровского конфликта, окончившегося, как известно большим кровопролитием, Декабреву и его новой семье снова всерьез пришлось думать о ее безопасности. За правдивые статьи журналистов теперь уже не распекали, а помещали в "Черные списки", отлавливали в темных и безлюдных закоулках, вывозили за город, обливали бензином и сжигали. Устрашали и членов их семей. Славка не видел всего этого только потому, что жил в Кишиневе, где страсти местных националистов выливались пока лишь в уличные и площадные митинги и многочасовые выступления с лозунгами типа: "Нам тесно. Русских - за Днестр, евреев - в Днестр"! Да еще - в редкие походы - то на Комрат, то на Бендеры для устрашения политических противников. В руках шествующих в таких колоннах, как правило, были факелы, обрезки арматуры, кастеты и ножи. Но официальные власти настоящих мер для наведения общественного порядка не принимали. Им, похоже, такие хулиганские и бандитские вылазки с участием криминалитета и переодетых, подвыпивших сотрудников милиции были на руку. Так как помогали решать политические и идеологические задачи силовыми методами. А Декабрев уже год, как сидел без постоянной работы, его травили и выживали из небольшого городка на юге Молдавии, где он встретил свою любовь и вступил в брак во второй раз. И здесь при всевластии партийно-советской номенклатуры он и его сын оказались чужими. В городке межнациональные и межклановые отношения накалились до предела, общественное мнение, которым манипулировали пришедшие к руководству республиканскими СМИ карьеристы и националисты, было сильно поляризировано. Оставалось только поднести спичку, чтобы вызвать настоящий пожар. А у Декабрева к тому времени родился маленький сын. Оставаться с ним и женой в полном ненависти городке было уже небезопасно. Он отправил их к тестю, на железнодорожную станцию, где у того был свой собственный дом. Старика уважали соседи, при случае они могли прийти на помощь. Да и супругу Декабрева они знали с детства - вместе выросли на одной улице. Поэтому там она чувствовала себя более-менее спокойно. Сам Декабрев оставался в своем коттедже, который они достраивали вместе со Славкой и супругой. Показываться на улице было опасно. Нервы у Декабрева уже сдавали. Как-то он не выдержал и в одиночестве выпил целую бутылку коньяку, чтобы забыться от всего кошмара, обрушившегося на него самого и его семью в последнее время.
Стояла теплая и тихая июньская ночь. Лишь кое-где побрехивали соседские собаки. Полная луна, похожая на далекий прожектор, направила через небольшое окошко кухни голубоватый и конусообразный столб света на деревянный пол, рядом с которым находилась деревянная лестница, ведшая на чердак. Декабрев собственноручно смастерил ее, когда благоустраивал дом. Теперь она в случае чего могла пригодиться. Правда, прятаться на чердаке от боевиков было бессмысленно, все равно бы нашли и расправились, если захотели этого. Внезапно в боковую дверь, служившую черным ходом из кухни, постучали. Декабрев услышал этот стук сквозь охватившую его дрему. Он быстро поднялся с кресла-кровати, поставленного в его кабинете, и через приоткрытую дверь прошел на кухню, взял в руки топор и спросил: "Кто там"?
- Открывай, козел, пришел тебе конец. Настала пора отвечать за свои статейки. Открывай по-хорошему, или сломаем дверь.
- Если вы вломитесь в мой дом, я взорву вас вместе с собой. - Предупредил полупьяных обидчиков Декабрев.
- А у тебя есть чем? - Раздался насмешливый голос за дверью.
- Найдется. Вот сейчас газовый балон открою и чиркну спичкой. Не знаю, как в раю, но на том свете точно все вместе окажемся.
Непрошенных гостей это насторожило. Они стали материться и оскорблять его. Но взломать дверь, видимо, все-таки побоялись. Постояв с час и попугав его, пошли пить вино к соседу - милиционеру, которому Декабрев в принципе не сделал ничего плохого. Но соседу не нравилось, что рядом с ним - молдаванином - живет какой-то русский журналист, писака. Тем более что сержант нередко что-то привозил по ночам к себе и разгружал какие-то ящики в гараже, окошко которого выходило прямо на черный ход из кухни Декабрева. Журналист мог что-то увидеть и в чем-то заподозрить его. Вот и решил сержант ускорить события и воспользоваться удобным моментом, когда у Кишинева до предела обострились отношения с болгарами и гагаузами, а также с новопровозглашенной Приднестровской республикой, где на стороне противников были и молдаване, чтобы "выкурить" соседа и его семью с уже насиженного им места. Для начала он вообще-то отравил собаку Декабрева - красивую овчарку, которую Слава привез из Кишинева от своих новых родственников. Сосед окунул в раствор крысиного яда кусок мяса и перебросил его через забор собаке. Та и сожрала, а потом с корчами и муками издохла. Декабреву было очень жалко беднягу, он попытался промыть ей желудок, но спасти Эльзу уже не смог. Прямых же улик против соседа у него не было. Это он только позже узнал от него о его подлости и жестокости. Расправившись с собакой, сержант стал примериваться и к самим хозяевам соседского дома. Прослушивал их телефонные разговоры, сделав параллельное подключение к их проводам, звонил днем и ночью, угрожал расправой. Найти на него управу в райотделе милиции, где он служил или в министерстве внутренних дел оказалось делом бесполезным. Там на сигналы Декабрева об угрозах ему со соторы соседа-милиционера, который после похода в Бендеры похвалялся тем, что привез оттуда автомат и гранаты, было бесполезно. И в райотделе и в министерстве дежурные отвечали как попугаи: " А, русская свинья, испугался, хочешь, чтобы мы тебя защитили, сейчас приедем и поможем тебе быстрее на тот свет отправиться"!.. Так повторилось и на этот раз, когда Декабрев попытался дозвониться до милиции.
Видя, что надеяться не на кого и он в осаде, Декабрев с топором в руках спустился по каменной лестнице в подвал, налил себе еще стакан коньяку. Подумал: уж если пропадать, то с музыкой. Выпил, тем более, что в доме воды уже не оставалось, сосед перерезал водопровод и продолжал звонить, издеваться и оскорблять по телефону, а также из-за забора и заходя со своими вооруженными дружками во двор к Декабреву.
Правда, в эту ночь сосед со своими озлобленными дружками у дверей его дома больше не появлялся. Видимо, перепились и уснули крепким сном. К Декабреву же сон, несмотря на большое количество выпитого коньяка, не шел. Видимо, сказывалось нервное напряжение. Он лишь на минутку впал то ли в полузабытье, то ли в неглубокую дрему, когда ему приснился и явился его Спаситель. Он, словно раздвинув огромными и сильными руками густые тучи, расцвеченные чудесным и многокрасочным светом, исходившим от него, и устремил свой пронзительный взор на Декабрева. Потом через мгновение спросил его: "Ты звал меня"?
- Нет. Не слыша своего голоса, ответил Декабрев. Я только звал Бога на помощь, чтобы он помог мне. Точнее, лишь думал об этом.
- Вот Владыка и прочитал твои мысли, послал меня к тебе на помощь. Я - твой ангел-хранитель.
- А как зовут тебя? - Изумился во сне Декабрев.
- Ангел-хранитель назвал свое имя, но попросил никому не выдавать его, ибо потом он будет бессилен защитить Декабрева.
Декабрев пообещал ему, что сохранит его имя в тайне. И поблагодарил за помощь. Перекрестился.
- Все будет нормально, - пообещал ангел-хранитель,- веруй в мои слова и в Бога, и все получится.
- Что? - Хотел спросить, но не успел Декабрев. Ангел-Хранитель, как внезапно появился из-за густых туч, так и исчез. Декабрев проснулся и посмотрел в окно. На небе не было ни облачка. Полная луна по-прежнему заливала двор и выкрашивала в голубовато-серебристый цвет крыши соседних домов, электроопоры и провода на улице, где не было ни одного зажженного фонаря. Он быстро встал, не включая электричества, взял из секретера мебельной стенки свои документы, и через окно спальни, расположенной в другой стороне дома, выходившей к винограднику другого соседа-пенсионера, с которым он жил в дружбе и взаимопонимании, выбрался наружу. И тихо, чтобы не услышали собаки, перелез через забор. А потом между рядками виноградных кустов прошел до забора, выходившего на другую улицу. Там находился магазин, к которому соседи проходили напрямую через виноградники и пролазили, сквозь большую дыру, специально проделанную в изгороди. Сквозь нее и пролез Декабрев. Рядом с магазином висел зажженный фонарь. Декабрев с опаской быть замеченным быстро миновал его и по неосвещенной, полутемной и опасной другой улице, подходившей к перекрестку под углом в 90 градусов, направился за город, на станцию, где в доме тестя находились его младший сын и жена. После встречи и разговора с ними все решили, что ему лучше уехать поскорее из их городка.
- Но что будет с вами? Как я вас здесь оставлю? - Мучился он не праздным вопросом.
- Сюда молдаване не сунутся. Здесь в основном только болгары живут. Я с ними в дружбе. Если что случится, придут на помощь. Да и семья старшего сына рядом со мной. Телефон у меня под рукой. Так что спокойно садись на поезд, и поезжай в Москву. - Приободрил его тесть.
Так Декабрев и сделал. По прибытии в столицу обратился с письмом к Президенту РФ. Побывал в его приемной, где ему помогли временно устроиться в санатории аппарата Совета Министров России. Одним из первых в родной стране он получил статус беженца. В сохранившемся до сей поры удостоверении, выданном в управлении по делам миграции, которое в ту пору возглавляла Татьяна Регент, стоит Љ8. В санаторий в Болшево он вскоре вызвал и свою жену с ребенком. Славка уезжать из Кишинева наотрез отказался, сославшись на то, что он ни для кого там никакой угрозы не представляет, ни чье место не занимает, а работает с тестем на пасеке. В свободное от работы время рисует. Но вскоре у него что-то не заладилось с его Оксаной. И больше всего - с ее родителями. И как-то Слава только в том, что было на нем, был вынужден уехать из Кишинева к перебравшемуся к тому времени на постоянное место жительства отцу. Потому что в очередной раз почувствовал себя в своей собственной семье и полюбившемся, но не принявшем его Кишиневе, чужим.
Однако Декабрева мучили не столько эти обстоятельства, сколько то, что, немного побыв на стороне, в другой семье и краю, сын стал отдаляться и от него - родного отца. К нему уже относился с каким-то отчуждением и непониманием. Однажды во время откровенного разговора с ним, он спросил у Декабрева:
- Пап, вот ты всю жизнь боролся за справедливость, старался сохранить свое реноме, как честного журналиста и человека, а что из этого вышло? Чего ты добился? Те, кто жил нечестно и воровал, брал взятки, сейчас живут лучше нас. У них - роскошные дворцы, иномарки, обслуга, дети учатся в элитных школах и вузах, в том числе и в высокоразвитых странах. А что у нас с тобой? Правда? Да кому она сегодня нужна, ты посмотри, что творится вокруг!
Однозначно ответить на этот непростой вопрос отцу было трудно. Он и сам видел, что пока он боролся с несправедливостью и злоупотребленцами, другие при их же содействии решали на взаимовыгодной для обеих сторон основе свои личные проблемы, сколачивали состояния. Получалось, что он и его единомышленники расчищали дорогу новым проходимцам и нуворишам и только! Вон как при Б.Н.Ельцине отодвинули на задворки многих и многих журналистов и писателей, поддерживавших и его и все прогрессивные начинания в нашей стране. Наверное, стали не нужны. Даже о таких писателях, как Валентин Распутин и Василий Белов, Виктор Астафьев словно позабыли, что уж говорить про него - не такого известного литератора? И все же он не мог оставить этот важный для сына вопрос без ответа.
- Да, возможно, мы не совсем правильно и разумно жили, оттого многое потеряли в новые времена. Но никто не может упрекнуть меня и моих единомышленников в том, что мы жили нечестно, кривили душой, шли на предательства и изменяли ближним, всему народу России в целом. И это дорогого стоит. Думаю, Бог нас - бессеребренников - еще отблагодарит, если у государства ума не хватает.
- Ну, это уже чистой воды патетика и из какой-то неземной, космической философии. А мы живем один раз, на грешной земле. И прожить нам эту жизнь хочется достойно, как людям, понимаешь?
- Вот я и живу достойно. Ведь достоинство человека наличием у него того или иного количества условных единиц не измеряется. Человек приходит голым на этот свет, голым с него и уходит. - Удивился такому обороту в разговоре с сыном отец.
- Да не жил ты, а мучился, как совершенно чужой на этой планете и в своей стране человек. А я своим хочу быть. Надоело мыкаться по чужим углам.
Кто мог рассудить их в этом споре? Возможно, оставшийся где-то в далекой Сибири дядя Володя или сама жизнь? Трудно сказать. Каждый из них был прав по-своему. И каждый предпочел идти своей дорогой.
Рассказ
ЛЕНКА
Море, обласканное легким ветром, уже не безумствовало. Но грудь его еще волновалась в упоительных наплывах утренней послештормовой страсти. Солнце взошло довольно высоко, и заря поблекла. Но, словно ее легкие и невесомые обрывки, распустившиеся от заоблачного дуновения, стояли на мелководье, а кое-где лежали на червонной морской глади божественные фламинго.
Ленка опьянела от такой внезапной и естественной красоты. А ведь это было только видимое на поверхности. Сколько прекрасного, живого и неподдельного осталось спрятанным под пучиной, затерянным в многочисленных гротах и расщелинах, укрывшихся от человеческих глаз!
Неведомое манило, звало, как запретный плод ребенка, неслышными уху, но приятно волновавшими воображение голосами и какой-то тайной силой тянуло к себе свежую, еще не успевшую завянуть душу девушки. Ленка спонтанно вскрикнула от очарования и восторга - так ей сейчас было хорошо от всего, что с пронзительным солнечным ветерком двигалось и выплывало навстречу, словно из другого, недоступного нам, смертным, почти нереального мира.
Не зря люди на протяжении тысячелетий верили и верят в него. Душа человеческая мертва без движения, вызываемого такой красотой мира. Нагая и распахнутая, душа покоряется ее великому гению и владыке, отдавая себя грешную на вечную муку и блаженство.
Ленка всего этого еще ясно не осознавала, но ощутила какой-то неясный позыв и внезапно возникшую в себе тягу и интерес ко всему, в чем билась и волновалась в ласковых переливах бирюзово-золотистой воды и солнечного света жизнь. Ленка смотрела на нее и видела то распускающиеся невиданным ранее фейерверком морские водоросли, отдаленно напоминающие яркие тундровые лишайники, то вспыхивающие под солнцем серебристо-золотистые рыбьи чешуйки и широко раскрытые, словно от бесконечного удивления, и в то же время внимательные глаза морских рыб. Все это и многое другое было ничто иное, как многообразная и замысловатая и в тоже время естественная земная жизнь и природа. Соединяясь с ними, Ленка почувствовала невиданный ранее прилив сил и бодрости и одновременно - девического счастья в груди. В легком сиреневом бикини из трех "лепестков", облитая золотым светом, разбрызгивая еще пенившуюся и пузырящуюся воду, девушка побежала к ржавым и беспомощным, застывшим, как старцы, плешивым валунам, за которыми царственно и невесомо плавали, отпугнутые с мелководья и теперь уверенные в собственной безопасности, фламинго. Отражаясь в воде, они окрашивали наплывавшие волны своим розовым оперением.
- Ленка! Ты куда? Там опасно! Утонешь!- попытался остановить ее с берега, покрытого еще прохладным белесым песком и фиолетовыми ракушками, Вовка. - Остановись! За грядой сильно крутит, там течение и ключи! Да куда ты!...- только и услышала она за спиной вначале тревожный, а потом испуганный и недовольный голос своего друга.
Но Ленка не обращала на эти слова внимания умышленно, думая, - пусть поволнуется немножко, проснется, а то разлегся на песке, как тюлень, и уже целый час лежит лежмя, только молчит или что-то бормочет себе под нос, будто ей, ожидающей его важных слов, нечего сказать. Фу, какой недогадливый и противный!...
Девушка добежала до гряды, взобралась на макушку одного из огромных валунов, облитых накатывавшимися волнами, и вдруг поскользнулась и шлепнулась о его могучий лоб упругими бронзовыми бедрами, полетела с него вниз, где обходя вонзенный в море огромным каменным клином мыс, закручиваясь в буруны, проносилось быстрое морское течение. С берега за валунами его трудно было сразу разглядеть и насторожиться, понять таящуюся в нем опасность для людей. Особенно для тех, кто впервые попал на это место.
А Ленка вообще раньше никогда не видела Каспия и не знала его коварного характера. Ей во что бы то ни стало, захотелось добежать до царственных птиц, коснуться их своей ладошкой, как осязаемого и близкого счастья, вернее, его предвкушения, пока почему-то неизвестного ее другу. Он накануне ни о чем подобном не делился. А только и говорил о скором призыве в армию. Словно это обстоятельство почему-то больше всего беспокоило и мучило его... Похоже, предстоящая служба пугала и настораживала, а ожидание ее даже терзало и нервировало парня, будто тому нужно было пройти километры над глубокой пропастью по тоненьким дощечкам неверного настила или по веревке с шестом в руках. Ленку такое поведение Владимира даже обижало. Словно не того, кого стоило, полюбила и вот теперь приходится разочаровываться. Малодушный какой-то или недоверчивый и ревнивый к тому же, поживи с таким после: замучит своими подозрениями и страхами. Жуть! Еще не расписывались, а уже страдает и переживает, как меня одну на два года оставит... Правда, прямо об этом не говорит, но по лицу видно, о чем думает. Пришлось его успокаивать и даже поклясться в верности!- вот дурак, потребовал такое, как будто я ему жена уже. Не знаю, поверил или нет, но вчера к вечеру вроде успокоился, слава Богу! Наверно, поверил. И сегодня с утра у него и нее было жизнерадостное настроение, хотелось простора и воздуха, свежести и чистоты, дикой, не прирученной стихии. И, похоже, здесь, на пустынном морском берегу, вдали от города, они нашли то, что хотели.
Казалось, до желанной цели уже можно достать рукой и вскрикнуть от сознания торжества и восторга, но море не подпустило к птицам. Скользя вниз, в вымоину известнякового мыса, она снова ударилась, но теперь уже затылком о зубчатый выступ на валуне и в глазах у нее сразу все померкло. В рот и нос хлынул горьковато-соленый напор морской воды. Ленка даже не успела испугаться, как, очнувшись через секунду, поняла, что тонет. Ее захватило и понесло течением от безразлично взиравших на эту картину старцев-валунов. Девушка задохнулась от такого мощного и почти ледяного объятья и напора рассола, а в следующий миг почувствовала, как ноги и руки перестают слушаться, мышцы, с сильной болью, доходившей до костей, сводило в неожиданных судорогах. Но она не потеряла сознания, сначала лишь онемела и покорилась мощному потоку воды, потом все же сделала несколько отчаянных движений и, выплюнув морской рассол изо рта, откашлявшись, закричала изо всех сил, зовя на помощь Володьку, который уже догонял ее, взмахивая над водой мускулистыми руками. Она не видела побледневшего и перепуганного лица, отчаянных глаз парнишки. А если бы увидела, то многое поняла в ту страшную минуту...
Володька уже почти догнал и дотянулся до нее рукой, как до розовой фламинго (Волосы девушки и вправду стали розовыми от выступившей из раны и растворенной водой крови). Но водоворот, в который попала Лена, унес ее дальше в воронку ко дну вымоины. Парня охватил ужас, когда он увидел, что его невесту перевернуло и вновь поглотило море.
Когда он, выбившись из сил, наконец, подплыл к ней, она уже не подавала признаков жизни и болталась совершенно покорная в тяжелой и мутной волне прибрежного прилива.
- Ленка!- закричал он, не веря в то, что произошло непоправимое, и сокрушаясь от собственного бессилия перед морем.
На берегу поднялись загоравшие и не понятно откуда взявшиеся несколько человек, скрытых ранее песчаными барханчиками и кустиками верблюжьей колючки и биюргена*. Набитый мускулами мужчина рванулся к воде, но отчаянно-приказной окрик его жены, пухлой и нерасторопной во всем остальном, остановил его:
-Тебе что, жить надоело? О детях не думаешь, куда!...
Мужчина, остановившись в холодной воде, которая уже доходила ему до колен, крикнул Володьке из под козырька своего желтого кепи:
- Тащи ее быстрей сюда, откачаем, пока не поздно! Потом отмахнулся от подбежавшей к нему жены - пампушки и быстро направился к каменной гряде, на ходу бросив супруге несколько слов:
- Человеку же надо помочь! Не видишь что ли!
- Лена!- вновь закричал Володька, готовясь нырнуть в глубь. Как будто она могла его слышать.- Я сейчас, держись, помогу!
Он уже почти подплыл к ней, беспомощной и белевшей в глубине сонной белугой в мутном рассоле, как вновь мощный поток, словно чьей-то огромной рукой, подхватил ее и потянул еще дальше. Море зловеще играло в этом месте и не любило шуток, неуважительного к себе отношения.
...Володька выбился из последних сил, когда, наконец, ощутил в своих ладонях ее беспомощное и почти невесомое в толще воды тело.
А вода тянула вдоль гряды и то уносила от нее подальше в море, то приносила к ней. И, казалось, вот оно спасенье. Но облитые валуны были такими скользкими, к тому же высокими, что подняться на них с телом девушки оказалось очень сложно. Вовка делал то одну, то другую попытку и снова, сбиваемый с точки опоры тяжелой волной, падал вместе с Ленкой в море.
- Неужели все, не выбраться, конец! - маленькой вспышкой пронеслось в сознании, когда его попытка выбраться вновь не удалась, и их в то же мгновение вдруг подхватил и понес вначале от берега, а потом вдоль каменных разломов другой встречный поток. В считанные секунды их отнесло метров на тридцать и выбросило на плоский и гладкий камень, поросший по краям зеленовато-желтыми, распустившимися в воде, как вата, водорослями. Очередная волна подтолкнула еще дальше. Словно наигравшись с безгрешными душами и телами, отпустила, выплеснула их на твердь. Но новая волна, докатившаяся почти до берега и вернувшаяся назад, столкнула в яму, где было воды выше человеческого роста. Володька захлебнулся, боясь выпустить из вцепившихся в холодное тело девушки рук Ленку. Все! Больше не могу! - пронеслось в его сознании.- Но пусть, хоть ее спасут, пусть она живет. И он из последних сил толкнул ее от себя вверх из горькой морской толщи навстречу солнцу и приближавшемуся к тому месту мускулистому незнакомцу. Набежавшая волна, вынося ее тело на мель, оказалась очень кстати. Мужчина подхватил тело бездыханной девушки из воды и вместе с попутной волной легко понес его к берегу. А Володька, оттолкнувшийся от Лены, казалось, канул в глубину. Но ниже и его подхватил другой стремительный поток. Он, как вовремя появившийся дельфин, немного закрутив в водовороте, вынес парня несколько левее от ямы на широкий и шершавый, как днище перевернутого корабля, пологий каменный выступ. Парень не успел задохнуться, хотя вдоволь нахлебался горькой воды и тяжело, с надрывом, откашливался теперь. Как только он почувствовал под собой твердь, сразу же попытался встать на ноги, но, обессилевший и переволновавшийся, будто в шоке, упал на покрытое, словно мягким желтым махровым ковром, и небольшим слоем воды прибрежное плато. Набежавшая волна толкнула его в спину и протащила дальше к берегу. С помутненным сознанием он вновь привстал, но уже легче, чем в первый раз, и, повернув направо голову, отыскивая Ленку, увидел, что здоровый и стройный мужчина поднес ее к белесому и чуть прогретому апрельским солнцем песку на берегу. Смешанное чувство радости и страха опять чуть не лишило его сил. Он поскользнулся и вновь упал в воду, больно ударился коленкой о камень, большим шишом выступивший из под мягких водорослей. К Володьке подбежал еще один невесть откуда взявшийся незнакомец и помог подняться, обхватил торс горячей рукой и потащил парня к берегу.
- Эх, молодость! - услышал от этого человека Володька. Разве так, очертя голову, бросаются в весеннее море. У него здесь, особенно в эту пору, крутой норов, знать надо. Нельзя без оглядки ... Скажи спасибо, жив остался.
- Но Володька, стиснув зубы от холода, пробиравшего все тело, не вымолвил ни слова и с серым лицом, надрываясь от кашля, еле вышел с незнакомцем на берег. Пожав руку пожилому человеку, поковылял к тому месту, где уже откачивали утопленницу. Пампушка - жена стройного мужчины - поддерживала голову Ленки, а он надавливал ей на грудь и на живот, ритмичными толчками рук пытаясь выдавить из легких воду и вернуть девушке дыхание. Бледно-синее лицо ее постепенно стало розоветь, она отплевывала воду, хватанула, наконец, ртом воздуха и в ту же минуту приоткрыла глаза. Володька свалился рядом на четвереньки и только повторял: "Ленка, Ленка, Леночка!..."
Мужчина, откачивавший девушку, сердито и с укоризной зыркнул на Володьку глазами и цикнул на него: "Заткнись, слюнтяй, раньше беспокоиться надо было! Ишь, жених, невесту чуть не утопил, по шее тебе сейчас врезать, да больно жалкий у тебя вид! Как у мокрой курицы..."
Володька, благодарный за спасение Ленки и чувствующий свою вину за то, что не предупредил подругу, стерпел обиду и ничего не сказал в ответ. Отвернулся, и почувствовал как горячие струйки из глаз побежали у него по лицу. Он плакал и не обращал на это внимания, как никогда раньше, даже тогда, когда его сильно избивали парни-соперники или просто хулиганье, которое видело, что он, в общем-то невзрачный и размазня, провожает по вечерам такую куколку. Многих ребят из-за этого брала черная зависть, и они не раз пытались отбить Ленку у Володьки. А она, словно не замечала этого, но однажды неловко заметила: "Ты бы хоть в секцию записался, научился драться, а то и постоять за себя толком не можешь! Все получаешь на орехи ..."
Как раскаленные угли обожгли самолюбие парня эти слова, долго горели в уязвленной душе. И он, действительно, записался в секцию, стал заниматься боксом. Появились новые друзья, которые поддерживали его. Постепенно он осмелел, а желающих подраться с ним на кулачках явно поубавилось.
...Все это вспомнилось и прихлынуло к душе Володьки вместе с нестерпимой болью. Култышки бывших ног, перемотанные тугими слоями бинтов, словно подтачивало на бесконечно вращавшемся и обжигавшем их точиле.
Он тянулся рукой к воображаемому выключателю, как к спасению от долгой муки, и никак не мог дотянуться до него. И, чувствуя свое бессилие, шептал воспаленными губами только одно слово:
-Ленка! Ленка! Леночка! ... Даже о матери не вспоминал в эту минуту. Наверное, потому. Что все связанное с ней, было так прочно и надежно, что не давало повода для беспокойства и волнения. А вот как к его инвалидности отнесется невеста?!...
Белый, удушливый цвет палаты, видимо, покончил бы с ним, если бы время от времени его не стыдил командир, и Володька не вспоминал Ленку, тот счастливый и так нелепо, почти трагически, как он думал, закончившийся апрельский день на море. Когда они тонули и, казалось, совсем близок был их конец.
Нет, надо перетерпеть эту невозможную боль, внять командиру! - уже не в первый раз говорил себе распластанный и мучающийся на госпитальной койке Володька. А капитан Леонтьев, которому Володька верил, как старшему брату, ничего особенного, собственно, и не говорил ему. Не упрекал, как тот незнакомец на берегу Каспия, за неосторожность. Только брал в свою руку его ладонь и, пожимая ее, подбадривал: "Все будет в порядке, перетерпи только! Ты же мужик! И помни, что тебя дома ждут..."
Володька знал, что зря ротный говорить не станет. Упреки его насчет того, что парень не писал домой, высказанные лишь однажды, были справедливыми. И эту справедливость Володька чувствовал по глазам ротного, который ни на что, даже на его сегодняшнее Володькино безножие, не делал скидок.
- Ну, что поделать, если ноги оторвало. Голова-то цела и сердце стучит! И ты, браток, не первый в такую беду попал. Не стоит раскисать и отворачиваться от жизни, поверь мне - старому волку! Вспомни Алексея Маресьева. Мужик танцевал на протезах. А один даже чемпионом по легкой атлетике с протезом в беге на длинные дистанции стал. Слышал? А ты дезертируешь раньше времени, сдаешься стечению обстоятельств! Не смей мне тут сырость разводить! Да и мать с невестой пожалей!... Невесту-то не забыл? - спрашивал ротный.
Володька молчал и злился, матерно выругался про себя, а потом не выдержал и послал капитана туда, куда редко посылают старших, закончив тем, что никому он такой не нужен и Ленка его давно забыла.
- А вот тут ты врешь, салага! - забыв о субординации и уставных нормах, возразил капитан.- Был бы здоров, я бы тебе в морду за такие мысли дал. Потому, что не забыла тебя твоя деваха, вот от нее письмо в планшете. Я совсем про него забыл, заговорился тут с тобой. Ты же меня своим несчастным видом в транс вогнал. Ну что это такое, встряхнись!
- Дайте письмо!
- Прости меня, брат, за то, что я его открыл и прочел, мало ли, что могут написать из дому! Да и порядок у нас такой, сам знаешь, должен был ознакомиться.
- Да ладно, чего уж там, свои люди.
- Володь, я не из подлого любопытства его прочитал, поверь мне! И вот что скажу. Такие письма редко кому пишут. Такие девчата не забывают. И сами не должны быть забыты, понял? Не бери грех на душу, напиши ответ! Приказываю, понял?- строго обрубил разговор ротный и, встав с табурета, хлопнув по плечу своего подчиненного, направился к выходу из палаты. "Пока! Дела ждут, выздоравливай и не бузи!"
Сержант, командир отделения, который еще недавно подавал пример подчиненным, понимал смысл слов командира. Но эти слова воспринимались как-то пессимистично. Потому, что без ног Володька стал другим и все воспринимал иначе, чем прежде. Какая-то внутренняя перемена произошла в нем и озлобила его, что-то надломила в душе и сковала уста немотой. А уши ничего не хотели слышать. Глаза быстро уставали от пытливого командирского взгляда. Горе, придавившее его к госпитальной койке и больно грызшее обрубки ног, заглушало голос справедливости, звавший и даже требовавший вернуться к жизни. Порой этот голос командира - уже не вырывавшийся из его уст, но и без слов слышный Володьке, казался даже назойливым и менторским, раздражал парня. И потому раненый ничего не отвечал на въедливый взгляд капитана. Только морщился, как от дополнительного мучения, и отрешенно смотрел мимо ротного на белый, как сплошная и горькая тоска, потолок. Или опять отводил глаза в сторону стены, которую хотелось отпихнуть плечом, чтобы не мешала смотреть на белый свет, и никогда больше не падала на него по ночам, когда от боли он порой уходил в обморок и переставал ощущать вес собственного тела. А стена, уже даже не пугая его, наваливалась и наваливалась ...
Володька замкнулся в себе и ни с кем не разговаривал. Даже на вопросы медсестер толком не отвечал, лишь кивал головой, когда соглашался, или поворачивал ее слева направо или наоборот, не соглашаясь. Надоели ему и бесили его разговоры легкораненых о девичьей и женской неверности, об успехах торопившихся жить парней. Цинизм и легкомыслие выводили его из себя не меньше, чем жестокость и бессердечие, губившие человеческую душу, о которой с ним не раз толковал ротный.
Как можно было видеть вокруг себя столько человеческого горя, смертей, жить оторванными от нормальной гражданской жизни, а думать бог знает, о чем и, как последним сплетницам- старухам на базаре, вот так чесать языками, оскверняя и обгаживая самое светлое и чистое. Володька понимал, что человек человеку - рознь, нельзя всех примерять по себе или наоборот. Но все-таки ему было не по себе, когда о противоположном поле злословили его одногодки. Экая подлость порой лезет, как клещ, человеку под кожу, и гложет его, гложет. А он на других свою злость срывает: врет, не краснеет. И в бою он, как послушаешь, всегда - герой, и с женщинами - первый гусар. А ведь неправда, если копнуть. Выдумки. Просто цену себе набивает, чтоб кто-нибудь, не уловив его хитрости, между делом сигареткой или шоколадкой угостили. Даже тут в дни испытаний некоторые хитрят. Уж такова человеческая натура. А бывает, своим трепом, раненые себя от своих же беспокойных и тревожных мыслей, скрытых в душе, отвлекают, забавляются. Но и правду рассказывают про женскую половину. Возможно, потому и Володьку порой одолевали сомнения. Ведь, похоже, действительно, правду про некоторых девчат парни говорят! - думал он и словно холодок поселялся в такие минуты в груди у парня, а сердце начинало тревожно биться. И уж совсем мрачные раздумья мучили душу, когда он задавал себе предательский, но реально встававший перед ним и многими другими, кого он видел в госпитале, жестокий и беспощадный вопрос: кому мы такие теперь нужны? Пишут же однополчане с гражданки - герои они там на один день, пока земляки, родные и работники военкоматов их чествуют. Пока водка не закончится. А потом начинаются серые и унылые будни. В тех же военкоматах от их просьб отмахиваются, невесты многих бросают, даже родным порой в тягость забота о калеках, стараются по - возможности либо в очередной госпиталь, либо в интернат для пенсионеров и инвалидов сплавить. Одним словом - для всех ты обуза, и жалеют тебя больше только из показного приличия. А за глаза костерят твои капризы, жалобы, тебя самого и проклятую, бессмысленную войну, развязанную неизвестно для чего и во имя чего. Говорят, - для выполнения нашего вечного интернационального долга! Так задолжали, что десятилетиями расплатиться не можем. Интересно даже: кто, где и когда подсчитывал эти долги, проверял баланс?
Разве думал об интернациональном долге Володька, когда бросился спасать неизвестного ему афганского мальчишку, что в страхе побежал от обстреливаемого дома и наших солдат, укрывшихся за его стенами, к заминированному полю и дороге, ведущей в горы? Засевшие повыше от села в кустах афганцы, словно этого только и ждали. Увидев догонявшего мальчишку солдата в защитной форме, кто-то их них хладнокровно нажал на кнопку "пускателя", поднимая взрывом фугаса на воздух несмышленого беглеца и "завоевателя" их родины.
...Но разве теперь не все равно? Разве объяснишь кому-то, как ты потерял ноги? Еще посмеются, скажут резко: нечего было лезть в чужую страну. И по-своему, в чем-то будут правы. Но ведь не Володька и ему подобные рядовые солдаты принимали решение о вводе войск. Почему этого никто не хочет понимать и брать в расчет? Да, не понимают нас и не жалеют - думал с какой-то болью в душе, лежа на койке, Володька. - Да и кому она нужна эта проклятая жалость! Особенно тогда, когда душа и тело горят от кипучего огня молодости! Когда в крови чувствуешь необычайную силу, а ног нет, и сделать одного шага пока не можешь ...
Маресьева могли понять и пойти ему навстречу. Всеобщая беда народа в каждом будила сочувствие. А кто проникнется пониманием ко мне? Мама? Да, она, конечно, все воспримет и примет правильно. Но я же убью ее своим видом! А Ленка?! Как она посмотрит на меня, безногого урода? ... Любила. Это точно. Но зачем я ей такой? Разве мало красивых и стройных парней на гражданке? Да и разве могу я воспользоваться ее благородством, любовью, жалостью, наконец, если решит жить со мной! Это же невыносимо! ... Драма не из книжки ... Лучше уж навсегда остаться здесь, в госпитальной палате.