На ком ездят марсиане

В одну телегу впрячь не можно... А. Пушкин. Полтава

  Об этом спорят с давних времён. Потому что проблема сложная и в общем виде, для любого случая, не решаемая.
  Сформулировать её можно так: если мы описываем чужой читателю мир, всё равно – экзотический или фантастический, то до какой степени можно использовать привычные слова родного языка?
  С одной стороны, ванакс Агамемнон – колдобина в тексте, о которую читатель, знакомый с древней историей в пределах школьной программы, непременно споткнётся. И после третьего-пятого похода от подобных колдобин к разъяснительным сноскам, скорее всего, бросит бродить по кочкам великой поэмы. А царь Агамемнон – просто и понятно. И неважно, что структура власти в Микенах не очень напоминала русскую монархию – зато Гнедич приблизил к русским читателям мир «Илиады», погрузил в него, увлёк им – настолько, что в те времена даже в переложениях «Слова о полку Игореве», по замечанию ехидного Корнея Чуковского, «Ярославна принуждена была плакать гекзаметром».
  Отличный пример, как надо пересаживать слово в почву другого языка и другой культуры, приводит Нора Галь:
  «В австралийской и новозеландской литературе нередко встречается слово swag. Это соответствует русской скатке, только вместо шинели скатано и надевается через плечо одеяло, а в него закатаны, завернуты еще кое-какие нехитрые пожитки. Просто и понятно, сразу рождается зрительный образ: вот с такой скаткой через плечо, как по старой Руси с котомкой за плечами, бродят по стране в поисках работы сезонники-стригали и всякий иной не оседлый люд. Swagman, то есть человек со «свэгом», – это чаще всего именно сезонник, а подчас и прямой бродяга, перекати-поле. Так или вроде этого и надо переводить. Однако формалисты упорно, наперекор всем доводам и уговорам вставляют «свэги» и «свэгменов» в русский текст, загромождают книгу сносками и примечаниями».
  С другой стороны, волосы как клюшки для конного поло – это о ком? Небось, о монстре ужаснее Горгоны Медузы? Нет, «локон как чоуган» – классическое описание кудрей красавицы. И переводчики персидской литературы, дабы не пугать читателя, тактично оставляют клюшку чоуганом. Объяснять, что это за штука, приходится в сносках, ничего не поделаешь.
  Сноски, примечания и комментарии в переводах бывают неизбежным и меньшим злом, если уж очень далека от нас чужая культура. За примерами не надо лететь на Солярис. Иранист и поэт Юрий Марр, живший в середине 1920-х годов в Иране, вспоминал: «Моя попытка познакомить небольшой круг подготовленных персов с нашими авторами не увенчалась успехом. Я начал с Пушкина, с его «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон»... Слова «жертва», «Аполлон» были совершенно непонятны». А Набоков, взявшись переводить на английский «Евгения Онегина», в итоге сделал транскрипцию подлинника, подстрочник и – пояснения едва ли не к каждому пушкинскому слову.
  Так всё-таки – переводить или не переводить?
  С начала прошлого века вопрос не стал намного яснее. А ведь мы обрели возможность учиться у Галь и Чуковского чувству слова. Мы обогатились мириадами новых слов и неисчислимыми связями меж чужими и своими словами. Что там какая-то клюшка – мы, не дрогнув бровью, приняли Шаи-Хулуда и леоноптерикса, а игуанодон и ти-рекс нам уже как родные. Мы закалились непереводимыми блио, сари и хакама – и вполне понятными платьями на марсианках и штанами на зелёных пришельцах с планеты Хошь-ни-хошь; кицунэ – и девятихвостыми лисами; хоббитами и перианами – и низушками и полуросликами; фламбергами и катанами – и биркой «меч» на любом клинке длиннее перочинного ножа. А в итоге народ то и дело погружается в глубокие раздумья: насколько правомочно переводить японскую сказку в манере «пригорюнился заяц, да делать нечего» и можно ли называть всякую инопланетную всячину привычными именами.
  И мнения сильно разнятся.
  Любимая отмазка авторов фэнтези: «Ну, это же другой мир!» – уже в печёнках у всех сидит. Вот, например, недавно тухлое сало розового цвета пытались другим миром оправдать. Автору говорят: тухлое сало – жёлтое, зеленоватое, но уж не розовое! А он: у меня другой мир, вы что, знаете, как там тухнет сало?! И всё.
  Но если уж даже сало там тухнет иначе, что говорить обо всём остальном! А гнусный гад-читатель спрашивает: почему ж у тебя в мире, где сам белок, похоже, устроен по-другому, обычные лошади-то бегают? – и опять ставит бедного автора в тупик. Мир никак не хочет становиться внутренне непротиворечивым. И притча во языцах – эти несчастные лошади.
  Надо будет сегодня проиграть ему хамахарскую клячу обратно. Интересно, научусь я когда-нибудь разбираться в лошадях? Правда, мы, Руматы Эсторские, спокон веков не разбираемся в лошадях. Мы знатоки боевых верблюдов. Хорошо, что в Арканаре почти нет верблюдов.
  А вправе ли были Стругацкие называть верховых животных Арканара и Эстора лошадьми и верблюдами? Дело ведь происходит не на Земле... хотя этот мир населён людьми, настолько людьми, что у Руматы есть местная возлюбленная. Но какие там были лошади, как выглядели вепри и насколько похож на куриного птенца цыплёнок, которого ест герой – совершенно не прояснённый вопрос.
  Причём Стругацкие не одни такие. Знаменитая книга Гаррисона из цикла «Мир смерти» в русском переводе называется «Конные варвары» (в оригинале они не такие уж и конные, но мы ж о языке родных осин и нашем читателе говорим, верно?). Так вот, мы читаем описание этого самого:
  Что-то раздвигало толпу, и воины расступились, давая дорогу покачивающемуся животному и всаднику на нём. Язон узнал животное по описанию, данному одним из выживших участников первой экспедиции: это были верховые животные, на которых скакали нападавшие.
  Оно во всех отношениях было похоже на лошадь, но вдвое больше и покрыто мохнатой шерстью. Голова у животного внешне была лошадиной, но была непропорционально мала и сидела на очень длинной шее. У него были длинные конечности, передние длиннее, чем задние, так что спина животного резко опускалась от холки до крестца, оканчиваясь крохотным болтающимся хвостиком. Сильные толстые пальцы каждой лапы имели острые когти, которые глубоко вонзались в почву при движениях. Всадник сидел сразу над передними конечностями, на самом высоком месте горбатой спины.
  Это точно лошадь? Что общего у этого с земным непарнокопытным, кроме того, что на обоих ездят? И можно ли называть местную помесь динозавра, жирафа и штопора лошадью, или это убивает атмосферу иномирности?

  Понимаете, о чём речь, дорогие коллеги... это не лошадиный вопрос. Это принципиальный вопрос. Потому что дело не в лошадях, а в привычной или непривычной терминологии. В создании логически и эмоционально непротиворечивого мира – не только мира, в котором обитают герои, но и мира текста. И в степени погружения читателя в этот мир.
  Потому что стоит только задуматься о лошадях – и всплывает ещё сотня вопросов. Можно ли назвать деревом то, что из грунта растёт, даже если оно – хвощ-переросток или вовсе какая-нибудь инопланетная зючина, не имеющая аналогов на Земле? Можно ли назвать молоком то, чем самка инопланетного / иномирного существа выкармливает детёныша – если это секрет брюшной железы, абсолютно не напоминающий молоко биохимически? Можно ли назвать птицей пушистую крылатую лягушку с планеты Глюк? Или её и пушистой крылатой лягушкой-то нельзя назвать, потому что это не лягушка, покрыта не пухом и не крылья из неё торчат, а вот так хитро разрослась перепонка между второй и третьей парами конечностей?
  Стоит только задуматься – и разверзается та самая бездна, в которую лучше не смотреть.
  Если вы – человек с воображением, то понимаете: вы описываете другую, сцабака, планету, и на той планете, сцабака страшная, ВСЁ инопланетное! За что ни ухватись, всё – без исключения – чужое. И можно ли назвать лесом высокие заросли сухопутных водорослей? И можно ли назвать руками верхнюю пару щупалец, которые делятся на концах на три отростка? И можно ли назвать головой то, что у него сверху, если мозг у этого создания в районе копчика? И в каких единицах это существо измеряет расстояние, вес и время? И как описать его жилище, орудия и вот это странное украшение на центральном верхнем отростке? И как вообще написать историю об этом мире, не прибегая к языку этого мира, и чтобы при этом ум не зашёл за разум?
  Но если мы придумаем неологизм к каждому явлению и предмету – а ведь можем, запросто, и так и подмывает! – не факт, что получим инопланетный язык, но наверняка потеряем родной. Несчастный читатель заблудится в выдуманной терминологии, как в дремучем лесу из тех самых сухопутных иссиня-пурпурных водорослей с ласковым местным названием дыр-бул-щыл. А самое главное: дорогие друзья, вы твёрдо уверены, что это нужно?
  Все эти глоссарии, эти неологизмы и прочие словесные нагромождения – что они такое? Писательский пир воображения – или необходимый персонажам язык? Эти слова произносит автор или герой?
  Вот этот вопрос, на наш взгляд, должен быть задан в первую очередь, потому что важнее всего, принципиально важно – не ЧТО мы называем, а КТО и ПОЧЕМУ называет.
  И тогда моментально вносится полная и прямая ясность.

  Если мы рассмотрим разные инопланетные, инопространственные, магические и прочие экзотические миры с этой точки зрения – сразу станет понятно, почему именно их творцы употребляли именно эти, а не другие слова для обозначения тамошних удивительных реалий.
  Вот взять того же Румату.
  Мир Арканара, который для нас с вами, по идее, непредставимая экзотика, Румате, давно работающему там профессионалу, привычен. И местных словечек он нахватался, и свои имена, произносимые по-русски про себя, местным реалиям успел дать. Он ведь историк, Румата, не биолог, не ксенолог – так что верховое животное местных жителей для него, безусловно, лошадь. Оно как-то называется и по-арканарски, и по-ирукански, и на языке меднокожих варваров, но сотрудники Института экспериментальной истории, свободно владеющие тамошними языками, в мыслях и в разговорах друг с другом всё равно называют его лошадью. Всем всё ясно – профессиональный жаргон, упрощение и сокращение, даже если эта «лошадь» – зелёного цвета, с шестью ушами. Не принципиально.
  А у «верблюдов» – возможно, горб. А может, они просто легче переносят жару и тем похожи на земных верблюдов. В любом случае, мы видим мир Арканара преломлённым через восприятие Руматы, слышим его внутренний монолог – с закономерной профессиональной лексикой людей, привычно работающих в знакомой местности. Что им себе мозги ломать?
  И для читателя Арканар, с его лошадьми, цыплятами, камзолами и самогонкой отца Кабани, остаётся в памяти почти Землёй. Моделью человеческого общества с земными проблемами.
  Зато Мак Сим, попавший на Саракш случайно и этой самой терминологии не наработавший, не сразу придумывает, как обозвать инопланетную машину:
  Через минуту оно появилось – бессмысленно огромное, горячее, смрадное, все из клепаного металла, попирающее дорогу чудовищными гусеницами, облепленными грязью, – не мчалось, не катилось – перло, горбатое, неопрятное, дребезжа отставшими листами железа, начиненное сырым плутонием пополам с лантанидами, беспомощное, угрожающее, без людей, тупое и опасное – перевалилось через перекресток и поперло дальше, хрустя и визжа раздавливаемым бетоном, оставив за собой хвост раскаленной духоты, скрылось в лесу и все рычало, ворочалось, взревывало, постепенно затихая в отдалении.
  Каммереру нужно пожить в этом мире, хорошенько осмотреться, оценить функции этих жутких штуковин, сравнить с тем, что он знает об истории Земли – и уже тогда он называет «варварский автомат» и «железного дракона» танком.
  Язон дин Альт на Счастье попал недавно. Но он – очень простой парень, вообще не знакомый со всякими интеллигентскими выкрутасами. Он видит аборигена верхом на твари – и обзывает его «конным варваром», не задумываясь. Странное существо с когтями для него – лошадь, просто потому, что верховое. Мелочи его не интересуют. Для таких простых парней вообще не существует проблемы классификации – они сами дают имена, и пусть аборигены с этими именами справляются, как хотят.
  Но ситуация принципиально меняется, когда люди попадают в мир без аналогий и имён. Земные астронавты – на Солярис, например. Океан не похож ни на что из виденного людьми на Земле. Вдобавок его парадоксальный, непостижимый язык людям к своему не подогнать, для заимствований не использовать. Вот они и выдумывают «симметриады», «грибища» и «мимоиды» – дикую терминологию, чтобы хоть как-то разобраться в совершенно чуждом, чудном, странном и аналогов на Земле не имеющем.
  Ровно поэтому с языка одного из персонажей «Эдема» слетает «двутел». А как его ещё звать-то, это существо, единое в двух лицах? Оно – пара симбионтов, действующих, как одно целое! И выглядит так странно, что героям не найти аналогий среди знакомых понятий.
  С другой стороны, попавшие в беду астронавты из романа Булычёва «Посёлок» упрямо называют удивительнейших и совершенно непривычных для землян существ именно земными именами. Блеет – будет козёл, хоть это громадное странное создание больше ничем на козла не похоже. Большой, косматый – медведь, ну и что, что космы – растущие на нём побеги растения-симбионта. В земле растёт – гриб. Подумаешь, что этот гриб в эту землю сам закапывается, стоит выпустить его из рук! Невольных робинзонов успокаивают слова Земли, дают им надежду. И потихоньку превращают чуждую и опасную планету – в дом.
  Человек может считать домом каюту или планету – ему нужен дом. Даже такому космическому бродяге, как герой одной из новелл в книге Балабухи «Люди кораблей».
  «Южные плантации, – вспомнил Бец, – Изыскательское, Зеленый поселок... Это же сплошное назывательство. Описательство. Ничего не говорящее и ни к чему не обязывающее. Что мне за дело, Южные это плантации или Северные? А Зеленых, Синих и Красных поселков... Вообще, – подумал он, – откуда берутся эти имена?»
  Вот Разведчики открывают новую планету. Они называют её – называют как угодно – по первому понравившемуся звукосочетанию или по имени любимой девушки третьего пилота. Так появляются Лиды и Ксении.
  Приходят Пионеры, появляются карты, и все, что можно на них разглядеть, получает свои имена. По большей части это имена, принесенные с собой, имена мемориальные. Кратер Циолковского, остров Маяковского, море Эйриса – это история, память, символ мира, оставленного ради этой новой жизни. Но жить среди таких названий – жить в Пантеоне. В музее. Появляются и имена описательные: Южный материк, Восточный океан, Желтая степь, Горькое озеро. В этом что-то есть – прочтя на карте «оз. Горькое», ты понимаешь: кто-то побывал здесь до тебя, пил эту воду. И ты уже не один.
  Потом настает черед Строителей, и они тоже вносят свою лепту, вписывая в карты поселок Изыскательский, речку Буровую, мыс Шурф. Порой среди этих названий мелькнет вдруг Приют Бродяги. Это явно лучше. Есть в нем какая-то многосмысловость. Но все равно – лишь когда появится вот такая Танькина заводь, лишь тогда новый мир становится для человека по-настоящему своим.
  «И все-таки, – думал Бец, – если когда-нибудь я устану и захочу осесть, я приеду сюда и поселюсь в маленьком коттедже у Танькиной заводи. Впрочем, вернусь я вряд ли. Скорее я останусь на каком-нибудь из молодых миров, но только в том месте, которое будет называться столь же человечески. Не важно, как. Лишь бы в имени чувствовалось тепло живущих там людей. А может быть, я сам найду такое место и стану первым его жителем...»

  Итак. Прежде чем обозвать некое существо, обитающее в выдуманном мире, кошкой или лошадью, есть смысл хорошенько подумать, кто его так называет и почему.
  Местный житель? Вряд ли. Скорее всего, у местного есть собственное слово на собственном языке. Пришлый? А какой именно пришлый?
  Попаданец или колонист? Запросто! Он может быть простым, как дин Альт, парнягой, которому всё лебедь, что из воды торчит, а может так же тосковать по дому, как команда «Полюса». Учёный-ксенолог? Сомнительно. Скорее всего, он использует не условное земное название, а точный термин. Учёный другой специальности, физик или историк? А почему бы и нет. Возможно, это слово приживётся, в шутку или как жаргонизм.
  Так создаются невидимые нити, связывающие героя с миром. Если они достаточно прочны – мир становится осязаемым и живым. Так строится мембрана меж мирами текста и текущей реальности. Она может стать для читателя лишь смотровой щелью, может распахнуться окном или даже дверью. А может и затянуть читателя в мир текста целиком, с головой.

  Теперь поговорим о подлянках. Об именах собственных, о единицах, сцабака бесхвостая, инопланетная, измерения, о титулах и прочей части фантастической лексики, страшной, как атомная война – потому что самой сложной в исполнении.
  С идиомами, поговорками и цитатами сравнительно проще. Идиома может быть откорректирована «под мир» сравнительно безболезненно, если использовать земные, но иностранные аналоги. Для этого хорошо завести словарик, куда записывать это всё, попадающееся в книгах и в Сети – потому что попадаются очень красивые вещицы. Вот русский про странность скажет «таракан в голове», а француз – «пчёлка в чепчике», мило же? Отметим. У русского жадины «снега зимой не выпросишь», а грузинский «из петушиной шпоры рог для вина сделает»? Славненько, запишем. Наши скажут про надёжного человека «пуд соли съел с ним», а иранцы – «честный, как старый котёл»? Запомним. При хорошем запасе идиом есть из чего выстраивать иномирную лексику. С именами-названиями так не получится. Но порассуждать попробуем.
  Начнём с имён. И сразу отметим: земные имена – любые, хоть европейские, хоть японские, хоть африканские – для фэнтези. Точка. Фэнтези позволяет условность и отсылки, сказочные и постмодернистские фантдопущения. В фэнтези могут повстречаться Глупый Король, Прекрасная Принцесса, Отважный Бард и Мудрый Дракон, равно как Край Поющего Золота или Мёртвое Озеро Ужаса. В фэнтези для создания колорита можно дать обитателям «якобы европейского Средневековья» имена Карл и Жанна, а обитателям «якобы Японии» – Таро и Накаяма. В фэнтези не режут глаз мили и вёрсты, часы и минуты, месяцы и недели. Чины и титулы тоже могут оказаться знакомыми. Сказка, дорогие друзья. Сказка. Причём сказка, которая ложь, да в ней намёк. Хороший писатель наполнит всю эту ономастику и топонимику смыслом и создаст трёхэтажный подтекст.
  В фэнтези плохо другое: когда автор начинает загоняться в «невероятный мир» с «животными, похожими на лошадь» и «одеждами, похожими на камзол». Как вариант – если персонаж фэнтези снимает с груди кокошник и с ноги сарафан, проживая в тереме древней архитектуры. Другими словами, когда терминология случайна и необязательна, а атмосфера самому автору непонятна. Пеньюар – это не бальное платье, что бы на этот счёт ни думал Ляпис-Трубецкой.
  Видимо, дело в том, что лексика фэнтези не требует перевода. Это не чуждое, а наше собственное инобытие. Пространство нашего сна. Пространство сказки, где мы с детства как дома. Мир волшебства, где очень и очень многое возможно просто потому, что мы интуитивно воспринимаем волшебство как нечто существующее. Сказка может быть страшной или уютной, но она – часть нашей души, мировое древо нашего сознания, её корни питает тёмная бездна архетипов, а крона цветёт в выси постижения и творчества.
  Потому и не надо придумывать несуществующие титулы для классической средневековой модели. У Стругацких в «Трудно быть богом» короли с баронами и монахи нигде не встали поперёк, при том, что вещь позиционируется как НФ, а не фэнтези. А уж в чистой фэнтези короли с монахами и подавно никому и ничему не помешают. Ну назовите титул вашей верховной власти «Великий Утёс, Сверкающий Бой С Ногой В Небе», ну заставляйте бедных героев каждый раз его произносить... Пан-атаман Грициан Таврический... Ничего это к тексту не добавит. И замена слова «спасибо» на что-то глубоко иное, потому что «спаси бог» не годится для мира, верящего в демонов – это не находка, а буквоедство в подавляющем большинстве случаев. Потому что стёрлась на этом слове тень изначального смысла – ну запретите заодно и атеистам текущей реальности говорить «спасибо» и «благодарю», ровно столько же в том будет пользы.
  Топливо для фантазии читателя в фэнтези – не терминология. Можно европейские имена, европейские титулы – и такое эмоциональное напряжение, что от текста будет не оторваться. Можно вообще русские имена и реалии – ну и «Малахитовая шкатулка» до сих пор шедевр и восторг, абсолютно без всякого выпендрёжа и неологизмов, как и «Вечера на хуторе близ Диканьки». Без перевода понятно – и это самый лучший способ создавать сказочные миры, где детская часть нашей души как дома.

  Но то, что хорошо для фэнтези, категорически не годится для фантастики. Для настоящих, не сказочных, чужих планет. Для путей в миры истинно иные. Для мест, где говорят на других языках, а мыслят в другой системе координат.
  Вот где нужны неологизмы. Необходимы. Миры фэнтези – дивные, далёкие, но знакомые острова, где живут драконы. Миры НФ настолько иные, что в них и «дракон» – такая же условность, как «лошадь». Там обитает торук.
  Нет, конечно, можно притянуть за уши мутное объяснение, почему инопланетный зелёный змей с четырьмя глазами на стебельках представился как Ваня Кокин. Это просто совпадение, вот. Или созвучие. Бывает. Народ поржёт. Но если комический эффект не нужен – лучше выдумать имена. Придумать принцип, которым в этом мире руководствуются, называя дитя. На худой конец – перевести эти имена, наделив их чужим смыслом: у нас «яма» – одно, у японцев – другое. И наш змеевидный товарищ отрекомендуется так: «Ваня Кокин, что значит на языке моих предков Зелёное Солнце». Можно и топонимику переводить, запросто: «Этот фиолетовый лес, где гигантские грибы образовывали сырые и воняющие аммиаком катакомбы, аборигены называли Гниющая Ловушка». А можно и не переводить – тогда будет совершенно уместно смотреться неологизм.
  Туда же и титулы пойдут. В «АБС-образной фантастике» короли с баронами ещё будут нормально смотреться, потому что мир нарочито напоминает земной, но вот у разумных пауков-коллективистов – какие короли, какие бароны? Или – милорд Семирично Ветвистый, полномочный посол древней цивилизации говорящих хвощей...

  Что же получается? Выбрав слово для фантастической реалии, писатель может приблизить мир текста к читателю. Дать читателю возможность войти, оглядеться, обустроиться и обжиться. А может, наоборот, отстранить. Сделать всё страньше и страньше. Назовём восьмилапого чешуйчатого хищника лошадью – и он потащит свой мир через межу в пространство читателя. Он – знак мира: «Я постижим, доступен пониманию, могу стать тебе своим. Будь во мне как дома». А сказать о летающей корове: «Это склисс, он ничей» – предупреждение: «Чудеса и диковины!» Склисс – знак, что мир текста может оказаться вовсе не тем, чем видится сквозь мембрану. Что читатель может обмануться мнимым сходством чужого со знакомым, собственными стереотипами восприятия. Как Галилей, первым увидевший у Сатурна... кольца? Нет, два странных нечто, прилипшие к планете. Склисс – не корова, и Сатурн не тройной. Всё не так, ребята.

  Когда-то, до железных дорог и товарных составов, тяжёлые грузы по южным трактам тягали пары волов. У чумацких волов было всего два имени: запряжённого справа звали Цоб, запряжённого слева – Цобэ. Окликнешь правого, слегка стукнув: «Цоб!» – он поднажмёт, воз повернёт налево. Окликнешь левого – поворот направо. Команда «цоб-цобэ» – налегают оба вола, пара идёт прямо. Со смешной скоростью идёт, тише пешехода. Зато тянет тонну соли.
  В упряжке у писателя конь и склисс. И тянут они – мир. Ближе к читателю или дальше от его привычных представлений. К успокоительному уюту родного, понятного, привычного – или к чудесам и диковинам, взламывающим шаблоны сознания. К приятию чужого в своём – или к приятию своего в чужом.
  А чьё имя назвать, куда повернуть, чтобы раздвинуть окоём познания и понимания – в каждом случае решать автору.