Песочница для демона пустыни

  Далеко не всегда, чтобы не скучать в троллейбусе, я беру с собой «Идиота». Куда чаще, как любой нормальный, в меру образованный обыватель, читаю добротную беллетристику. Исторический интеллектуальный детектив, например. Экзотический, но логичный, понятный и приятно детерминированный мир, элегантная стилизация, игра с языком и интерпретация прошлого, злодейские загадки и ужасные тайны, битва умов, возможность поучаствовать в ней, придумывая версии, непременная победа над злом и торжество справедливости – честное чтиво, увлекательное и необременительное.
  К высокой классике нужно идти. Как к гуру. Массовая литература всегда при нас. Как няня. Переслегин недаром называет массовую литературу генератором архетипов и паттернов. Французскому языку, силлабо-тоническому стихосложению и умению изящно есть устриц учились; от няни сами собой прорастали в подсознание и укоренялись русское просторечие, сказки и любовь к чёрному хлебу. Но всякая ли няня – Арина Родионовна?
  Нет, конечно. У массовой литературы есть и ситцы, и парча. Беллетристы стараются потрафить всем потребностям читателей, удовлетворить их запросы как можно полнее. И поглощают все эманации Великого Среднего, общественного сознания и подсознания, от воздушных порывов, идеалов и мечт до бентосных вожделений, фобий и комплексов, а затем, смешав и измельчив в зобе своей души, транслируют в клювик читателю свои стремления и стереотипы, свои цели и ценности. Эти духовные корма слеплены из его же, читателя, полупереваренных для лучшего усвоения мотивов, а потому принимаются, как родные.
  Разница между смесями – в соотношении компонентов. Бывает и сыр бри, и ржаной хлеб, и химический леденец с героином. Это уж от автора зависит, от его порядочности или подлости.

  Однажды, давным-давно, мне в руки попал только что изданный поездной покетбук нового, но уже бешено популярного автора. Родственница сопроводила подарок бурными восторгами: Акунин – сверхновая звезда на небосводе русской литературы, он поднял «низкий» детективный жанр до уровня классики, он возродил отечественную словесность, имя его будет вписано в анналы, и, главное, «Азазель» будто специально для меня создан: я пишу о гениях – и Акунин пишет о гениях. Родственные души, стало быть.
  И она таки оказалась права: Акунин вошёл в анналы. Из сетевых отзывов:

  Красивый, умный, стильный детектив, в манере Достоевского, в духе Конан Дойла, Эжена Сю, Булгакова, Аверченко и даже Анатолия Рыбакова – список имен и традиций можно продолжить, но не в нем суть, а в результате этой сложносочиненной стилизации, коим стал мощный поток, начисто смывший грань между высокой литературой и развлекательным чтивом.

  От одного только списка имён, поставленных в один ряд, прошибает слеза.

  Уже в этом произведении чувствуется колоссальный размах, который впоследствии будет так восхищать поклонников Фандориады. Акунин демонстрирует великолепный авторский стиль, который к тому же является весьма зрелым, что только украшает книгу. Центральный персонаж обладает живым и реалистичным характером, причем автор изначально закладывает в него некий потенциал для развития, который очень пригодился ему при написании следующих книг. Акунин неплохо справляется и с созданием декораций... Действие «Азазели» происходит в 1876-м году, и автор очень хорошо воссоздает реальность того времени, детально прописывая ее. Роман развивается динамично, так, что у читателя захватывает дух. Финал оказывается весьма и весьма неожиданным, а сам сюжет является достаточно оригинальным. Все эти достоинства буквально обрекли «Азазель» на успех.

  Склонение «Азазеля» в женском роде – не моя опечатка, так у автора отзыва.

  Ретро-детективы Акунины талантливы и достойны внимания. Роман читается очень легко, оторваться невозможно. Образ Фандорина удачен и интересен. События развиваются стремительно и держат в напряжении до конца.

  Отличная книга, читается очень легко и моментально увлекаешься. Прочтите, не пожалеете и вы не захотите расстаться с Фандориным.

  Безупречный классический стиль, отсутствие жаргона, ненормативной лексики, легкость и изящество повествования, закругленность интриги заставляют читателя, начав чтение, не отрываться до конца.

  Вот это детективъ! Я в полнейшем восхищении! Понравилось буквально всё! И это учитывая, что я не любитель детективов, и совсем не любитель исторических романов. Но, чувствую, после этого произведения стоит переквалифицироваться прямо в обожателя!

  Замечательное, красивое, умное и тонкое произведение развлекательного характера. Самое то для тех, кто хочет отдохнуть, но всякий мусор на дух не переносит. Отдушина для любителей Литературы. На какие-то глубокие мысли и заумную философию он не претендует. Но и совсем без размышлений тоже не оставит. Самое то! Золотая середина!

  Глянцевая словесность детектива поражает своей филигранностью, живостью и чистотой языка, богатством культурного слоя, силой эмоций.

  Такие разные романы. Но ото всех вкусно пахнет великой русской литературой. Все развиваются динамично, по лучшим западным стандартам. Все на одном, высшем уровне владения материалом, как историческим, так и литературным.

  Великая литература по стандартам. Творчество по шаблону. Причём чужому. И в устах читателя это не приговор – похвала. Впору читать над литературой отходную.

  С самого начала роман очень напомнил что-то из Достоевского, наверное, «Преступление и наказание».

  Язык хороший, аналогии интересные, читается, как обычно, с удовольствием. А кровь здесь, к счастью, ненастоящая.

  Похоже, великая русская литература настолько отдалилась от сегодняшнего читателя, что все её произведения для него на одно лицо, как европейцы для китайца: видны лишь круглые глаза да отсутствие мата. Чуть-чуть архаизмов – и Акунина не отличить от классиков 19-го века, и благодарные читатели, любуясь дивным результатом пластической операции, – глаза совсем круглые! – прощают почти европейцу китайские обороты вроде «расход на извозчика мог бы самым принципиальным образом отразиться на рационе питания» (а чего ещё бывает рацион?). Впрочем, в некотором чутье читателям не откажешь. Среди классиков Достоевский меньше всех заботился об индивидуальных особенностях языка – и авторского, и персонажей; его тексты стилистически наиболее нейтральны. С ними легче всего спутать. А стиль акунинского романа действительно напоминает старые образцы. Вот только какие?

  Одетый в партикулярное платье N стремглав взлетел по истертым чугунным ступеням парадного крыльца, миновал бородатого служителя в зеленой ливрее и занял удобную позицию в полукруглой амбразуре окна, откуда отлично просматривался и вестибюль с гардеробом, и двор, и даже входы в оба крыла. Ровно в пять часов в квартире госпожи X раздался звонок. Открывшему дверь лакею пришелец, элегантно одетый господин, подал свою карточку, был немедленно принят и препровожден в большую приемную на первом этаже. Он оказался в просторном, богато обставленном кабинете, где главное место занимал широченный письменный стол красного дерева. За столом сидела седенькая дама не просто приятной, а какой-то чрезвычайно уютной наружности. Ее ярко-голубые глазки за золотым пенсне так и светились живым умом и приветливостью.
  – Благодарю вас, что вы пришли, сударь, – мягко сказала она. – Страшное событие прошедшей ночи совершенно потрясло меня... Надеюсь, вам удастся найти злодея.
   – Сударыня, я сделаю все, что в моих силах, – ответил сыщик. – Можете ли вы ответить мне на несколько вопросов?
   – Конечно. Спрашивайте, – сказала она усталым тоном, откинув свою очаровательную головку на спинку кресла.

  Эта цитата ќ– попурри из настроганных вперемежку строк «Азазеля» и... нет, не Достоевского. Приключений Ната Пинкертона.
  Однако в сравнении с языком большинства сегодняшних детективов, боевиков, дамских романов и фантастики с фэнтези язык «Азазеля» – шедевр профессионализма. Вполне профессиональны и декорации мифической доброй старой России, в которой главный гадский гад, оборотень, шпион и предатель – человек будущего. Умело расставленные в пряничном домике приметы времени – табель о рангах, карточные термины, мужские корсеты, и кто в какой церкви женился, и что сделал барон Осман в бытность свою префектом департамента Сены – пленяют читателей, знающих историю на школьном уровне, атмосферой подлинности. О других достоинствах романа и говорить не буду: они нравятся большинству – значит, неоспоримы. Тем хуже. То, что не нравится, мозги не отравит. Невкусное писево не стали бы есть. А вот с расписным пряником, английским кремом и клюквенным соусом – за милую душу проглотили и усвоили. Что? Не хронику же убийств и погонь, клочьев мяса на деревьях и потоков ненастоящей крови. Как верно заметил один из рецензентов:

  Он писатель умный, а значит, использующий жанр детектива для расследования некой мировой проблемы; не может же умный автор всерьез мучить себя вопросом, кто убил вымышленного персонажа!

  Итак, мировая проблема. Основная идея романа. Одна из мерзейших, когда-либо посещавших человечьи головы. Она родилась, наверное, вместе с разумом. И всю свою историю человеки с параноидным упорством воплощали её в жизнь – всеми доступными средствами, от остракизма до тюрем и лагерей, от чаши с цикутой до костра и «шмайсера».
  Что самое любопытное – никто из тех, чьи впечатления о романе, в том числе и немногочисленные отрицательные, я слышала вживе и читала в Сети, этой идеи не заметил. Вот типичные отзывы (орфография сохранена):

  Отличная книга!!! Всем советую. Смотришь на мир другими глазами и ценности в жизни меняются.

  Поразила мысль главы интерната сирот о том, что каждый должен найти свой путь и педагоги для этого стараются изо всех сил. Вот бы нам таких! Или такой подход к воспитанию... Несчастных людей, которые не рады своей работе было бы меньше во сто крат! Даже неважно, что все-таки она оказалась самым главным преступником и хотела власти над всем миром. Такой подход к воспитанию делает честь любой стране.

  Как нам кажется, через образ своей героини автор проводит одну из собственных идей. Она заключается в том, что нет бесталанных детей.

  Понравилась идея госпожи Эстер про то, что каждый человек может стать гением в чём-то, надо только это «что-то» отыскать. Полностью согласна.

  Считаю организацию по воспитанию детей вполне разумной. Если бы не одно «но». Согласитесь просверливать в черепе отверстия как-то неразумно и дико

  Вот и думай, действительно ли действия азазелевцев были так ужасны, чтобы их уничтожить или нет.

  Не понял, что такого ужасного было в организации «Азазель» и чего она такого катастрофического сделала. Главная злодейка в конце задвинула вполне разумный монолог, так что, по-моему, «террористическая организация» оправдана.

  А между тем не отслеженная читателями идея сифилитической сыпью проступает на самой поверхности текста, лишь слегка припудренная педагогическими размышлизмами. Значит, она проскользнула, как безусловная, само собой разумеющаяся, минуя сознание, прямиком в область веры. Или уже была там, и роман Акунина всего лишь укрепил позицию читателя.
  Но «если к вам не пристают в парижском метро, это не значит, что метро в Париже не существует». И если культура в упор не видит шанкра, это не значит, что она здорова – это значит, что она рискует сгнить заживо.
  Единственное, что я могу для неё сделать – стать лупой.

  Акунин, как опытный манипулятор, искусно подмешивающий ложь к истине, начинает с утверждений бесспорных и благородных. «Найти свой путь – самое главное в жизни любого человека». Никаких возражений. «Каждый человек неповторимо талантлив, в каждом заложен божественный дар». Вполне вероятно, и желанно, и воплощено выдающимися педагогами. И превращается в трюизм, если, подобно автору, валить в одну кучу талантливых учёных и деятелей искусства, хитрых политиков, полководцев с повышенным уровнем андростерона, спортсменов, интриганов, людей, умеющих задержать дыхание на четыре минуты, вскипятить взглядом воду или пустить ветры двадцать пять раз подряд. «...Кто такой гений? Это просто человек, которому повезло. Его судьба сложилась так, что жизненные обстоятельства сами подтолкнули человека к правильному выбору пути». Вот это действительно гениально. Стало быть, у гениев отсутствуют целеполагание и свобода воли. Гении, люди, видящие цели, которых не способен разглядеть больше никто на планете, и идущие к этим целям, к своей звезде, с упорством ростка, пробивающего асфальт, лосося, плывущего на нерест сквозь плотину, полярной крачки, до кровавых волдырей под крыльями летящей из Арктики в Антарктиду. Эти люди – игрушки обстоятельств и везунчики. Как, например, счастливчик Башшар ибн Бурд. Родители у него были рабами. Но самого-то его освободили – какой смысл хозяину кормить раба, родившегося слепым? Вероятно, это самые лучшие обстоятельства для развития и становления поэта. За стихи его и запороли в конце концов. Смерть под плетью – разве не признание? Казнили – значит, проняло.
  Или Катерина Билокур. Дивная художница, затравленная семьёй и односельчанами.
  Или тысячи других.
  «Классический пример – Моцарт. Он родился в семье музыканта и с раннего детства попал в среду, идеально питавшую заложенный в нём от природы талант... Родись он в семье солдафона – вырос бы бездарным офицериком, обожающим военные марши». Да, в армии полно бездарей. Сервантес. Декарт. Д"Арланд. Карно. Руже де Лиль. Лермонтов. Фёт. Лев Толстой. И именно в семье солдафона родились братья Гумбольдты, великий лингвист и великий философ.
  «Я подсказала Марку Твену идею рассказа, в котором людей оценивают не по их реальным достижениям, а по тому потенциалу, по тому таланту, который был в них заложен природой. И тогда выяснится, что... самый великий художник так и не взял в руки кисть, потому что всю жизнь проработал сапожником». Этот опус – одна из крупных неудач Марка Твена. Он, конечно, был само очарование, но когда пытался рассуждать логически, его несло. Во всех смыслах. Хвалить человека за дар, а не заслугу, оценивать его по тому, что он мог бы совершить, да не совершил – это бред. И ещё больший бред – предполагать, будто в человеке, за всю жизнь не удосужившемся взять в руки кисть, карандаш, уголь, прутик и чего-нить нарисовать, спит талант художника. «Спящий талант» – катахреза, такая же, как «чистая совесть», то есть отсутствие оной. Кто-то (не помню, кто) поставил вопрос резче, без «сапожника»: а смог ли бы стать Рафаэль Рафаэлем, если б у него не было рук? Ответ реальности: двадцать лет назад православные церкви украинской диаспоры в Чикаго расписывал художник, у которого не было рук. Фрески писал, не абы что. Под куполом. На лесах. Держа кисть зубами.
  Одержимый «божественным даром» не может ему противиться. Невозможно удержать рвоту или роды. Нужны очень специфические обстоятельства, чтобы стреножить талант, не говоря уж о гении. Смерть, например. Даже рабство не было препятствием для ибн Бурда и Эзопа. И тем более не препятствие – профессия, работа, обеспечивающая сапожнику-художнику крышу над головой и кусок хлеба. Ни для крестьян Шевченко и Билокур, ни для купцов Фибоначчи и Левенгука, врачей Булгакова и Чехова, часовщика Бомарше, химика Бородина, горного инженера Достоевского, телеграфиста Хевисайда, переплётчика Фарадея, лоцмана Клеменса, вора Вийона. И тысяч других.
  И учителей, как и цели, они выбирают себе сами, поскольку их цели лежат за пределами того, что может дать любой конкретный учитель. Недаром их вышвыривали из консерваторий, как Верди, из университетов, как Дарвина, из политехнических институтов, как Эйнштейна и Галуа, и даже из школы, как Ньютона и того же Эйнштейна, считая их непроходимыми тупицами. Не было учителя у Шекспира, Сервантеса, Гайдна, Есенина, Билокур... Никто не учил слепого Брайля азбуке. Никто не учил слепого Меткофа строить дороги. Гений учится у океана, как Гомер. У мира и человечества. Создаёт свой язык и свою азбуку. Торит путь сам.
  «В человеке может быть заложен талант, которому в современном мире нет употребления. Возможно, этот человек был необходим в первобытном обществе или же... будет востребован в отдалённом будущем». Полноте. Области человеческой деятельности почти не изменились. И, кроме того, они достаточно просторны. Даже молотком можно не только забить гвоздь. А одарённый человек – механизм с одной-единственной функцией? «Угадывать, где под землёй вода?» Или «чуять в лесу зверя»? Кстати, сегодня из людей с такой чуйкой получаются идеальные телохранители. Как, например, друг моего брата. На вопрос: «Вот ты вышел впереди охраняемого лица – что ты делаешь, подойдя к машине?» – парень ответил: «Я к ней не подхожу. Смотрю издали, не лежат ли под ней упавшие с днища комки грязи». В первобытном обществе он наверняка стал бы «главным гением». «Главный гений» – великолепный термин, изобличающий всю глубину смысла, вкладываемого автором в понятия «гений» и «талант». «Главный начальник». Почти блатной жаргон. Стайная иерархия гениев. «...Мистер Дарвин и герр Шопенгауэр, родись они в пещере, остались бы в племени на положении дурачков». Мистер Дарвин, прекрасный стрелок, гениальный охотник, бесперебойно снабжавший пернатой дичью всю команду «Бигля», в пещере заслуженно получал бы самый большой шмат мамонтятины. А герр Шопенгауэр, прозревавший мистическую сущность бытия и придумавший палингенезию, – готовый шаман, однако. Даже невостребованный талант лётчика ухитрялись утолить, изобретая воздушные змеи и вертолёты, сигая с колоколен на самодельных крыльях, поднимаясь на воздушных шарах. Даже специфический дар телерепортёра или кинодокументалиста Толстой блестяще реализовал в «Севастопольских рассказах». Их первая часть – готовая раскадровка. Я знаю, пожалуй, лишь один дар, настолько ненужный, неприменимый в нормальной жизни, что может убить обладателя, как убил Икара. Дедал был лётчиком и долетел. Икар – спэйсгайдом, чьё призвание – торить звёздные трассы. Этот же дар, по-видимому, убил глухонемого мальчика Джона Гудрайка. Но всё-таки Гудрайк за свои двадцать лет успел, ни много ни мало, открыть цефеиды и объяснить причину изменения блеска затменно-переменных звёзд. И спэйсгайд Тихо Браге сумел сублимироваться в астрономию. А спэйсгайды Бунин и Хименес – в поэзию. Человек безграничен и может всё.

  Хуже другое. Гениев всегда, во все времена и во всех социумах, считали дурачками, блаженными, сумасшедшими, опасными безумцами, возмутителями спокойствия, нелюдями, подрывающими основы. Они хотят странного. У них необычные, непонятные, а значит, либо нелепые, либо опасные цели и ценности. Благонамеренный обыватель или, как леди Эстер, убеждён: «От чрезмерного таланта сходят с ума» (её слова, её, великой воспитательницы талантов), почитая чрезмерным всё, что превышает его собственные способности, или подозревает гениев в неутолимой жажде денег, славы и власти любой ценой – потому что уж он-то не зевал бы и захапал всё, была бы только возможность. Так один из моих читателей, милейший человек, недоумевал: почему мои герои не захватывают власть над миром – ведь могут же? Ну да. Могут. А вы можете съесть живого таракана. Но ведь не едите же? Противно? Вот и им противно.
  Это гении-то – «блестящие карьеристы»? Ещё Фалес Милетский был вынужден доказывать добрым согражданам, что он бедный именно оттого, что умный. Что он может разбогатеть, если захочет: извольте, по звёздам предсказал небывалый урожай оливок, заранее скупил маслобойни, стал монополистом, нажил состояние – и раздал его бедным. Поймите же: я не хочу. Что карьера, что богатство – шелуха в сравнении с божественными муками и божественной радостью постижения. Ещё Аристотель, Декарт и Маркс твердили: самое ценное для духа-разума – досуг, время, которое можно отдать постижению и творчеству. Эйнштейн отбрыкивался от диссертации: «Невыносимо скучна эта комедия», а его жена констатировала: «Мой муж умеет делать всё, кроме денег». Ни в каком обществе талант не повышает личные шансы на выживание. Наоборот. Сейчас этих выродков хотя бы перестали сжигать. Их уже не сталкивают со скалы, как тот же Дедал – своего племянника Тала, не гноят в тюрьмах, как Николая Вавилова. Их травят нежно. Не повышают в должности, увольняют, выдают уничтожающие служебные характеристики (по данным К. Тейлора, обследовавшего все крупные ВУЗы и научные центры США). Уничтожают их работы, как случилось с Хевисайдом, Эрьзя, Терменом. Или просто не замечают – как не замечали стихи Блейка и летающий челнок Кея, наркоз Хикмена и стереохимическую теорию Вант-Гоффа, теорему Нётер и картины Модильяни. Об азбуке Брайля после его смерти не вспоминали сорок лет, о музыке Вивальди – почти триста. Паровую турбину Герона Александрийского забыли на двадцать веков.
  Эти имена всё-таки нам известны. Тех, о ком мы не знаем и уже никогда не узнаем, на порядок больше.
  Прав Макс Планк: новые научные истины побеждают обычно потому, что их противники постепенно вымирают. А для новых поколений эти истины уже привычны. Раскачавшись, можно и памятник поставить открывателю. Лучше всего на том месте, где его казнили. Это пикантно и тешит чувство справедливости. Признание при жизни – редкая удача, счастливое исключение. И тем оно реже, чем выше уровень таланта. Да, гении мостят человечеству дорогу к звёздам. Но сплошь и рядом – своими телами.

  Однако поехали дальше. Как же в эстернатах – инкубаторах милейшей леди Эстер – фабрикуют таланты? Технология проста, как кувалда. «Мои люди взяли из приютов, а подчас и прямо с улицы сто двадцать мальчиков-сирот в возрасте от четырех до двенадцати лет. Если ребенок старше, с ним уже трудно что-либо сделать – личность сформировалась». Ну, разумеется. Перед личностью педагогика бессильна. От личности вообще лучше держаться подальше – у неё, подлой, свободная воля имеется. А до двенадцати лет человек – не личность. Битый жизнью, цепкий, изворотливый подросток-беспризорник – мягчайший воск, из коего леди Эстер и её коллеги могут вылепить что угодно. Для начала они исподволь дают детишкам несложные задания, похожие на игру, дабы определить общую направленность натуры. Что ж, мудро. Как сейчас помню: потянулось дитя к кукле – значит, девочка, схватило меч – Ахилл. Плюхнуло на стол тушь – быть ему художником, рявкнуло в дудку над ухом собрата – музыкантом. Обчистило карманы учителя, пока тот раскладывал игрушки – э-э-э... Ладно. «На первом месте нужно угадать, что в данном ребёнке талантливее – тело, голова или интуиция». Как просто устроен ребёнок, оказывается. Всего три кубика: отдельно голова, отдельно тело и сбоку припёка, сама по себе, интуиция. Мясорубка, и та сложнее.
  Руки – третье полушарие мозга. Ребёнок, ничего не умеющий, и мыслить толком не научится. Один из величайших педагогов мира Мещеряков начинал воспитание детей, лишённых зрения, слуха, речи, сознания, даже ориентировочного рефлекса, с обучения трудовым навыкам. Соприкасаясь рукой с рукой воспитателя, дитя-«растение» училось есть ложкой. Одеваться. Мыться. Только так оно начинало различать в движениях пальцев знаки. Постигать их смысл. Говорить. Читать. Стирать. Шить. Паять. Ваять. Сдавать экзамены. Закончить МГУ. Защитить диссертацию по психологии.
  «Затем дети будут разделены на группы по профильному принципу: рационалисты, артисты, умельцы, лидеры, спортсмены и так далее».
  Я уж не говорю о том, что принцип разделения на группы напоминает приснопамятную классификацию, которую Борхес приписал Францу Куну, а тот – древней китайской энциклопедии «Небесная империя благодетельный знаний»: животные делятся на а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, з) включённых в эту классификацию, и) бегающих как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух. Куда удивительнее исходная идея: человечишка – монофункциональный аппаратик с одной кнопкой. (Мой брат, перенося для себя в компьютер наброски этой статейки, ещё рукописные, напечатал «многофункциональный»: у нормального человека концепция единственной функции в голове не укладывается). В какую группу сунуть дитя со странным типом мышления, в котором ведущую роль играют пространственные образы и мышечные ощущения? Скульптор? Спортсмен? Говорить, дебил, начал в три года. Одно достоинство – эстетическая восприимчивость, ярко выраженное чувство прекрасного. Поэт? Художник? Именно из эстетических соображений (сам сознался!) он и выстроил теорию относительности. А куда воткнуть виртуоза-пианиста Планка? Олимпийского чемпиона по панкратиону Пифагора? Знатного чемоданных дел мастера Менделеева? Лучшего нападающего футбольной сборной Дании Нильса Бора? Гениального повара Россини? Великолепного шлифовщика зеркал, композитора и астронома Гершеля?
  Наконец, куда деть Аристотеля, Хайяма и Леонардо?

  Но, разумеется, наивно было бы ожидать, что мышление благонамеренного обывателя, ограниченное колеёй стереотипов и придавленное меритофобией, способно адекватно вообразить многомерный дух-разум гения. Образы воспитанников леди Эстер так же нелепы, как её рассуждения. Гениальный сыщик – примитивный бандит. Гениальная женщина – подлая лживая дура. Гениальный физик порет бессмысленную чушь об электричестве, жаждет экспериментировать с «человеческим материалом» и считает, что художники «смешно сказать, малюют картинки». Квинтэссенция агрессивного невежества, ничего не знающего о законах мышления, даже своего, простого, как колун, но зато упорно делящего этим колуном человечество на «рационалистов» и «художников», «физиков» и «лириков», «голову» и «интуицию».
  А что говорят о собственном мышлении сами гении?
  Стеклов, математик: «Истина добывается не формальной логикой, не ценой умозаключений, а именно чувством, которое мы называем интуицией».
  Пушкин, литератор: «Остроумием называем мы... способность сближать понятия и выводить из них новые и правильные умозаключения».
  По, литератор, о «Вороне»: «Работа моя шла с той точностью и жёсткой последовательностью, которые присущи решению математической задачи».
  Майкельсон, физик: «Тема эта требует от исследователя аналитического ума учёного, эстетического восприятия художника и образного языка поэта».
  Джефф, биограф Майкельсона, об эксперименте Майкельсона и Морли: «Это плоды научного и художественного творчества».
  Рич, физик: «В процессе работы я думаю так, будто я сам – электрон».
  Хокусай, художник: «Чтобы нарисовать птицу, нужно самому стать птицей».

  Но самое глубокое, фундаментальное сходство всех этих генераторов информации – независимо от того, творят они тексты искусства или науки – вот в чём. Минимальная ячейка генерирования новых текстов, минимальная единица культуры и минимальное мыслящее устройство – это две разных системы, пара взаимно непереводимых, но связанных блоком перевода языков. Диалог двух собеседников, не идентичных, разных, но стремящихся к пониманию. Информация рождается в процессе перевода. Дух-разум в принципе не способен ничего создать, если он окружён объектами воздействия. Только в диалоге с субъектами, с равными, возможно творчество. Для гения нет «материала». Гений говорит с миром, с человеком, со всем живым и со всем сущим. Профессор МГУ биолог и мудрец Фёдоров в притче «Путешествие вверх» сформулировал это очень доступно: в океане есть Закон. Один-единственный, с большой буквы, для всех его обитателей, непрерывно пожирающих друг друга. Закон: с кем поговорил, того есть нельзя.
  Гении не жрут собеседников. Отношение к людям как к объектам – свойство примитивного, порабощённого социумом, лишённого своей собственной субъектности сознания. Гениальных преступников не бывает. Те, что экспериментировали на людях в концлагерях, были исполнителями – и, кстати, ничего принципиально нового их «эксперименты» науке не дали. Учёные вели себя несколько иначе. Гейзенберг, во время войны руководивший германским атомным проектом, успешно саботировал создание атомной бомбы. Вернер фон Браун, создатель ракетного оружия, тщательно отрабатывал конструкцию, накапливая опыт для будущих космических полётов, и ставил на ФАУ системы наведения, посылавшие их куда попало. Пастер и Богданов проводили эксперименты на себе. Самый знаменитый пример безнравственности учёного – нервный молодой Ферми, который перед первым испытанием атомной бомбы предложил пари: подожжёт или не подожжёт ядерный взрыв атмосферу планеты? Даже генералов покоробило.
  После испытаний кто-то сердобольный увёз Ферми в своей машине: тот бормотал в прострации «что мы наделали» и вести автомобиль не мог.
  И последний перл. Для всех тысяч азазелей старуха, называющая их «материалом», видящая в них объекты, инструменты для своих планов – «как мать», потому что каждому она «дала цель в жизни», каждого «вывела на путь». Они «преданы только своему сообществу – ведь это их единственная семья». М-да. Как раз. Именно гению можно навязать путь и цель. Именно их, неукротимо рвущихся каждый к своей звезде, можно сколотить в «сообщество». Именно эти нонконформисты, независимые до асоциальности, нетривиальные до ледяного одиночества, противоречивые до непредсказуемости и до ломки одержимые своим творчеством, способны на собачью преданность, служение интересам семьи, заговоры, мафиозные организации, подчинение мамочкиной воле и вздорным мамочкиным целям. Не гордые демоны азазели – нагруженные чужими грехами и отправленные в пустыню к Азазелю безответные козлы отпущения.
  Это гвоздь не от той стены. Ещё один гений-самоучка, ухитрившийся без Учителя достичь просветления (все духовные наставники утверждают, что это невозможно), в аналогичном случае сказал: «Врёте, подлецы. Он и мал и мерзок – но не так, как вы – иначе».
  За что его и застрелили.
  В гениев стреляли, стреляют и будут стрелять. Акунин этому поспособствовал. Достойный продолжатель дела Шпенглера и Инститориса, оставивших в веках руководство по выявлению, отлову и искоренению всех не таких, не похожих, желающих странного.
  Крепкая книжка «Азазель». Идеологически выдержанная лет этак с тыщу. И, главное, полное единство формы и содержания. Нат Пинкертон и «Молот ведьм».
  «Всем лучшим во мне я обязан книгам». М. Горький.
  Ну-ну.