Оперантное обучение

    Самоочевидное, казалось бы, первое правило построения отношений: если хочешь общаться с человеком, веди себя так, чтобы он захотел общаться с тобой. Большинство, однако, придерживается противоположного правила "вот велю отлупить тебя палками – залюбишь меня, как миленькая". Звонишь старому другу, которому давно не до тебя, – у него полно своих забот, понятное дело, – и получаешь нагоняй: как тебе не стыдно, не звонишь, обижаешь хорошего человека, который к тебе со всей душой. Или окучиваешь девушку, водишь в кафе и кино, наконец, получаешь приглашение на романтический ужин, являешься с цветами и лакомствами – и тебя припахивают менять прокладку в кране, чинить кухонный комбайн и вешать картину, а потом с кротким зевком и обворожительной улыбкой выставляют за дверь. Или приходишь на первое свидание с парнем – и выслушиваешь длинный перечень своих обязанностей: чем милого угощать, как ублажать, и чтоб отращивала волосы подлиннее, а юбку носила покороче, и чтоб рассказывала, за какие совершенства ты его, милого такого, полюбила.
    В науке первому правилу соответствует метод оперантного обучения, основанный на подкреплении (позитивном или негативном) нужного поведения. Отличная штука. Никаких возвышенных рассуждений о душе, разуме, сознании, самосознании и прочих принципиально ненаблюдаемых вещах. Это не значит, что оперантный метод их отрицает. Он признаёт их неуловимость. И работает с вещью очевидной – поведением. Разумеется, у метода есть свои ограничения. Оперантно научить благородству, пожалуй, нельзя. А как можно?..
    На мой взгляд, – взгляд человека, чтущего чужую свободу воли и готового отстаивать свою любыми способами, вплоть до убийства и самоубийства, – главное достоинство метода в том, что он рассчитан на добровольную и активную деятельность обучаемого. Главный недостаток – в том же: если обучаемый ничего не делает, подкреплять нечего, обучения нет. И заставить обучаемого совершить нужное действие нельзя: обучаемый свяжет подкрепление с насилием, а не с действием.

    Примеры из практики.
    Волнистый попугай Шаря, взятый из птичьего павильона в зоопарке. Меломан и талантливый музыкант, пел всеми птицами, обитавшими в павильоне, аккомпанируя себе на колокольчике, обожал петь и играть на колокольчике дуэтом с моим пианино, на котором и жил. Ко мне относился благосклонно, потому что я изредка музицировала, к остальным членам семьи – безразлично. Я повесила колокольчик почти над жёрдочкой. Подхожу к клетке, говорю: "Позвони". Птица бежит ко мне по жёрдочке, просто из любопытства, задевает колокольчик, брякает – и я подношу ей на пальце зёрнышко проса. Второй подход, Шаря не задевает колокольчик – и ничего не получает. Третий подход – звякнул – просо. Четвёртый – не задел – ничего. Пятый подход. Зелёный интеллектуал добежал до колокольчика, схватил лапой проволоку, на которой тот висел, и, глядя мне в глаза, затряс колокольчик: "Видишь – я понял!"
    Волнистая попугая Лаба, купленная на птичьем рынке, наглая тварь, мнившая себя орлицей, крутым пике загонявшая собаку под диван, считавшая, что день прожит зря, если никто не погонялся за нею с веником наперевес. Обожала целоваться, сидеть у Мамы на голове, выклёвывать у меня родинки и прицельно гадить на верхушки ламп в люстре. Колокольчиком не интересовалась, но я всё же пристроила его почти над жёрдочкой и велела: "Позвони". Первый подход – впустую. Второй – птица мчит ко мне высказать всё, что обо мне, жадине, думает, таранит колокольчик и получает просо. Третий подход – мимо. Четвёртый – просо. Пятый – просо. Шестой – Лаба лупит башкой колокольчик, сворачивает на лесенку, сбегает по ней вниз и начинает дёргать дверцу: открой! Не только поняла, но и потребовала сменить подкрепление!
    С тех пор она трезвонила всякий раз, когда хотела выйти из клетки. И мы покорно открывали. Кто кого чему обучил, спрашивается?
    Однажды за ужином я научила собаку давать голос. С методом щенок уже был знаком, умел сидеть и давать лапу. Клянчил со стола неотразимо, поэтому я начала сеанс с команды родителям, брату и его сокурснику: "Плюшке ничего не давать!" Сложность была в том, что Плюшка лаяла крайне редко, только в страхе и ярости – на чужих или на лезущих к ней больших собак, в семье же объяснялась в любви, просила, бурчала, хныкала человеческим голоском двухлетнего ребёнка. Не скулила вообще никогда.
    Минут пять я показывала ей палец с каплей варёной сгущёнки, твердя: "Голос. Голос. Голос". Бедная зверя и садилась, и лапу давала, и умоляла, и честила меня на все корки, и, наконец, возмущённо гавкнула. "Интересно, – обронил сокурсник, – а как ты потом научишь её молчать?" Плюшка, слизнув сгущёнку, изумлённо таращилась на меня: это что же выходит? Можно неприлично лаять в своё удовольствие, да ещё и угощение получить?
    Я, конечно, научила её молчать – просто не подкрепляла лай без команды "голос". Но дня два у нас от её голоса в голове звенело. И с тех пор, всю оставшуюся жизнь, выполнение любой просьбы Плюха начинала с голоса – ведь можно же! Разрешили!
    Кошку я оперантно обучила сидеть, давать лапу, голос и вилять хвостом (попала к собачникам – пришлось осваивать чужой язык), а она меня – играть в охоту, давать дозу ласки по сигналу и класть для одних дел тряпку, для других – газетку. А вот с прыжком через препятствие вышел прокол. Я положила линейку на пол, Дарья мгновенно поняла, что надо переступить через неё, и бодро ходила туда-сюда, объедаясь сгущёнкой, а я постепенно поднимала препятствие. На очередной высоте моя умница проползла под линейкой. На этом сеанс обучения завершился: я ничего не могла возразить – сама бы так сделала.

    Удивительный сеанс обучения, напоминающего оперантное, был в школе пути. Мы там учились входить в четыре разных психофизиологических состояния и распознавать эти состояния у других. Учительница наша дорогая бухтела, что у неё развита визуализация, и мы когда-нибудь этот фокус освоим, но, судя по её поведению (а я её проверяла, само собой: на меня заклинания "надо верить" действуют с точностью до наоборот), не только визуализация состояний, но и сами состояния – полная хрень.
    Карен Прайор писала, как дрессировщики, этологи, психологи изучали метод оперантного обучения друг на друге. Выбирают дрессировщика и обучаемого, второго выгоняют из комнаты, группа договаривается, чему дрессировщик будет обучать (например, сплясать на столе), запускают обучаемого. Подкрепление – хлопок или свисток. От обучаемого требуется только одно – раскованно двигаться по комнате. Останавливаться и думать, чего от тебя хотят, не рекомендуется.
    Нашей группе новичков устроили игру и проще, и сложнее. Обучаемый знал, что должен сесть на один из десятка стульев. Дрессировщиками были все мы, группа. Мы должны были включать одно состояние, когда обучаемый шёл к неверному стулу, и другое, когда он направлялся к задуманному.
    И он таки сел на задуманный стул.
    Я не знаю, действительно ли он ощущал эти состояния или различал наши невербальные сигналы – едва уловимые мимические движения и перемены поз. Но стул выбрал быстро, за четыре пробы.

    Самое интересное. Великий Скиннер, создатель метода оперантного обучения, и Карен Прайор, дрессировавшая дельфинов, раз за разом подкрепляли то, чего обучаемое животное до тех пор не делало. Только новые действия. И когда животина, наконец, это понимала, она становилась гением. Вот как бы человека так воспитывать?

    Естественно, я пробовала метод на себе. Например, пыталась научить себя бодро, весело, с энтузиазмом вымыть пол. Я-дрессировщик, валяясь на тахте, ждёт, когда я-обучаемая начнёт двигаться в сторону тряпки, дабы подкрепить нужное направление словами "я тобой горжусь". Я-обучаемая, которой гордость за себя по фиг, валяется на тахте, с интересом наблюдая за поведением дрессировщика. В конце концов, озверевшая от собственной лени третья я вздёргивает естествоиспытателей за шкирки и волочёт мыть пол, потому что противно на него смотреть. Вправе ли я считать это успешным обучением?