Оптина -- одно из ключевых мест на духовной карте России, о котором написано так много, что теперь, сколько ни старайся, новогоничего не откроешь. Поэтому, в отличие от других очерков этой книги, здесь я почти не буду останавливаться на исторических моментах или житиях подвижников. Оптина каждому, кто захочет, расскажет о себе сама.
Всем, кто стремится по-настоящему увидеть её целостный "духовный портрет", советую прочитать жития и творения её старцев XIX века (в новейших церковных изданиях каждому посвящён отдельный том!), а также замечательную книгу Нины Павловой (1) "Пасха Красная", об убиенных иноках Василии, Трофиме и Ферапонте († 1993).
А очерк, который вы видите сейчас, вернее было бы назвать "Оптинские зарисовки" или даже "Оптинские акварели". Описать внешнее, видимое всегда проще: духовное, невидимое -- почти невозможно. Я не иконописец, я всего лишь акварельный "рисовальщик". И этот очерк -- простенький набросок для себя самого, в попытке вспомнить... буду рад, если кому-то он навеет что-то знакомое.
Примечание:
(1). Всё-таки, по-моему, лучше Нины Павловой об Оптиной в наше время никто не написал... и едва ли в обозримом будущем напишет. Прочитав после "Пасхи Красной" ещё и "Михайлов день", искренне восхищаюсь Богоданным талантом одной из лучших церковных писательниц наших дней. Дай ей, Господи, сил и вдохновения на новые труды -- в помощь жаждущим душам.
1. Окрестности
Начнём, как всегда, издалека. Точнее, не очень -- со знаменитого града Козельска, что находится в 3 километрах от Оптиной. По значению, когда-то Оптина была "близ Козельска", теперь Козельск - "близ Оптиной".
Козельск. В 2008 году, когда я туда ездил, исполнилось как раз 770 лет легендарной обороне от полчищ Батыя...
Издали увенчанный высокими церквами городок выглядел - будто на иконе писанный! Ещё за несколько вёрст виднелась над полями, на холме, густо посыпанном листиками крыш, троица одноглавых храмов. В центре высился самый живописный -- ступенчатый, золотистый Никольский (1740 г.), правее -- белый, со шпилем, Благовещенский (1810-1825 гг.), левее -- бело-зелёный Духосошественский (1789 г.). Есть в Козельске и другие храмы, но снаружи они не видны.
Дорога вела от реки сначала тусклыми осенними полями, потом началась деревянная застройка околицы. Наконец, я вступил в сам город и увидел, к своему разочарованию -- захолустье типичнейшего советского райцентра. Именно советского. Сохранилась даже большущая "Доска почёта"... А до чего красиво и многообещающе всё смотрелось издали! Старинный городок, не будь он разбавлен там и сям советскими постройками и безобразно разрезан по самому центру железной дорогой, выглядел бы весьма симпатично. К сожалению, по степени благоустройства, он являет разительный контраст с расцветшей рядом Оптиной! Если кто-то надеется увидеть в нём легендарный, почти былинный "злой град", задержавший на 7 недель самого Батыя, то... увидеть его можно лишь в собственной фантазии. О самой обороне напоминает только небольшой современный крест в безлюдном скверике, около Духосошественской церкви. Ни часовни, ни мемориала! Маленький краеведческий музей, в домике на несколько окон, в день моего приезда был закрыт (не знаю уж, почему: на дверях -- ни расписания, ни объявлений), а сама церковь, превращённая в руины при советском режиме, медленно реставрировалась. В страшных и уже едва ли подлежащих восстановлению развалинах (хотя, Бог знает, всё возможно...) стоял бывший главный собор, который сейчас можно разглядеть лишь подойдя вплотную... Не закрывалась в советское время только Благовещенская церковь -- на живописном холмике, куда ведёт меж деревянных домов старая каменная мостовая. В духе этой намоленной церквушки есть что-то оптинское!
Очень красив и изящен главный архитектурный шедевр Козельска -- Никольский храм... если не обращать внимание на его окружение (железная дорога буквально подпирает его в бок). Издали это вообще -- сказочная, живописная башня, золотой фонарь!
Вот, собственно, и всё... По дороге в Оптину, когда я уже сидел в маршрутном такси, хлынул на несколько минут осенний дождь (кстати, единственный за все дни путешествия) - и серая, так и не воскресшая от соседства со Святыней, провинция сокрылась за серой завесой. Больше я Козельска не видел. Правда, сейчас думаю: а ведь до чего символично! Козельск -- пример героической обороны земной, а Оптина -- передовая линия фронта той "невидимой брани", что составляет суть христианской жизни.
Несколько минут я ехал по лесу. Вдруг впереди словно распахнулись занавески, и вместе с солнцем предстала меж сосен изящная колокольня, синие и золотые купола... Оптина!
Столько сотен километров пути, и вот -- конечная цель.
Пожалуй, зрительное восприятие монастыря в наше время сильно обеднело из-за того, что главный вход в него теперь -- не со стороны реки, а через боковые, южные ворота. Нет больше и в помине того парома, без которого никак не представишь себе Оптину прежнюю, дореволюционную. Когда-то только на пароме в неё и можно было попасть.
Лес по-прежнему обступает сияющую святыню с трёх сторон, амфитеатром. Он словно нарочно так расположился, держа Оптину в зелёных ладонях. А с запада её омывает Жиздра.
Но от перемены ворот, разом потерялся духовный смысл всей архитектуры монастыря. Ансамбль его основных построек в XIX веке был спланирован в форме Креста -- и всяк вступающий после переправы в западные ворота (ныне заложенные) сразу ощущал это, поскольку начинал символическое восхождение от подножия Креста -- с Запада на Восток. "Вертикальную" линию Креста образовывали сами ворота, арка колокольни, Введенский собор и Владимирский храм. А церкви Казанской иконы Божией Матери и Марии Египетской формировали собой "горизонтальную" перекладину. Средокрестием служил главный, Введенский собор.
Планировка сохранилась та же -- но ныне мы входим уже "по левой перекладине", и потому немногие, побывавшие в Оптиной, замечают этот Крест. Мы же не умеем глядеть на самих себя сверху! Символична и та перемена, что главным храмом сейчас фактически стал Казанский, а не Введенский -- он чуть больше по площади, удобнее для богослужений и ближе к нынешним главным воротам. Так место умеет меняться, не меняясь!
После Троице-Сергиевой лавры или Дивеево, Оптина может удивить небольшими размерами территории, скромностью и камерностью храмов, ни один из которых даже близко "не тянет" на собор... Это именно -- пустынь! Святость ведь не зависит от размеров.
Если Дивеево именуют Четвёртым уделом Божией Матери, Валаам -- Северным Афоном, Троице-Сергиеву лавру -- духовной столицей России, то таинственную маленькую Оптину можно назвать -- столицей русского старчества.
Таковой она стала лишь в XIX веке. Хотя появилась на свет Божий, предположительно, ещё в XV столетии -- одновременно с другими великими монастырями калужской земли: Пафнутьевым Боровским и Тихоновой пустынью. Но о древней истории Оптиной почти ничего не известно. В середине XVII века она запустела от эпидемии чумы, полтора столетия бедствовала, даже формально упразднялась, но... выжила и воссияла для всей России, став "духовным санаторием многих израненных душ"(1). К нашему времени 14 великих оптинских старцев прославлены в лике святых.
Накануне революции об Оптиной писали так:
"Не величественные соборы вспоминаются богомольцу, бывавшему в Оптиной пустыни, не высочайшие колокольни, не крепостные стены монастыря, не драгоценности ризницы... Всего этого нет в скромном по своему внешнему облику Введенском Козельском монастыре. Одна выдающаяся сторона Оптиной пустыни, резко отличающая её от многих наших обителей -- это внутренний строй, единство духа иноческого жития, благотворное влияние старцев на массу богомольцев и издание назидательных книг для благочестивых читателей, раскупающихся сотнями тысяч экземпляров. Другая замечательная особенность в судьбе Оптиной пустыни проявляется в том, что в то время, как многие наши обители, в древности отличавшиеся строгостью жизни и обилием благотворительных подвигов их насельников, впоследствии изменились до неузнаваемости, -- Оптина пустынь, в древности не отличавшаяся ни строгостью устава, ни численностью братии, в наш век оскудения веры и иноческих подвигов вышла из неизвестности, расцвела, окрепла и стала в числе первых обителей по строгости иноческой жизни, по обилию добродетельных подвигов братии..." (2).
В 1822 г. при монастыре был основан Иоанно-Предтеченский скит на месте прежней пасеки -- именно он стал местом пребывания и молитв большинства преподобных Оптинских старцев.
По площади скит -- практически как сама Оптина: такой же правильный прямоугольник, вытянувшийся параллельно монастырю, в нескольких десятках метров к востоку. Но храмы в нём так малы и приземисты, что он совершенно спрятался в лесу. Подойдёшь -- увидишь... да и то лишь внешнюю ограду и крошечную надвратную колоколенку: ни крыши, ни купола не высовываются. Для богомольцев скит открыт лишь несколько дней в году. Правда, главную его святыню - "хибарку старца Амвросия", - круглый год можно посещать через наружный (с внешней стороны ограды) вход. Через эту самую дверку при жизни Преподобного входили тысячи посетителей...
Впервые мне довелось побывать в жилище святого! Если от кельи Сергия Радонежского известно с древности лишь место, где она стояла, две "пустыньки" Серафима Саровского благоговейно сохранялись до революции, но в советское время были уничтожены, то "хибарка" преп. Амвросия каким-то чудом уцелела.
Что ещё особо запоминается в окрестностях Оптиной? Конечно, река Жиздра. У неё -- удивительно быстрое течение, хотя она совершенно равнинная. Палые листья прямо-таки мчатся по ней -- так и едет куда-то живая дорога! Кажется: вот так встанешь, глядя на них -- и тебя тоже унесёт в дали дальние. Клубятся, не шелохнутся таинственные старые ивы, только моросят в воду "слезами" и листьями, стоят по берегам, как на часах, и от этого течение меж ними кажется ещё стремительней.
Чем быстрей река, тем живее! Воспринимаешь её как живое существо.
Эту реку Господь сподобил течь у стен самой Оптиной... Да у неё и название чем-то созвучно Жизни!
Жиздра совершенно незабываема... Как незабываемы бухты Валаама, ростовское озеро Неро или новгородский Волхов... Водоём, который навеки становится единым целым с расцветшей на его берегу святыней!
Удивительно благостное ощущение оставляет скромнейший, казалось бы, источник преп. Пафнутия Боровского -- в лесу на берегу. После Дивеево и окрестностей, где что ни источник -- целый городок свеженьких часовен, купален, беседок... здешний несказанно радует тем, что в нём ничего лишнего: вот ты -- и Вода, к которой ты пришёл. А кругом -- лес, лес, лес... И благословенная тёплая пора, которой, кажется, не будет конца.
Незабываем и сам оптинский бор. Конец сентября -- а в вечнозелёном сосновом лесу всё ещё лето! Что здесь может напоминать об осени? Тепло и солнышко светит. Яркие вспышки разноцветной листвы полыхают древесной радугой только на опушке, а здесь -- колонны и колонны под зелёным пологом... тёплые, живые, прогретые солнцем.
Сосны -- мои любимые деревья. Какие-то они... самые храмовые, самые небесные. Встречаются здесь и настоящие гиганты - "русские секвойи", и скромный молодняк. Редколесье. Гулять одно удовольствие.
Попадаются на полянах чуть заржавевшие дубы -- раскидистые и кудрявые. Ближе к монастырю клёны усыпали все тропинки мозаикой разноцветных листьев. Вдоль Жиздры стоят кряжистые ивы. В высоту будто и не растут, их разносит вширь. Ивовые кроны, от осени почти не меняющие цвет, круглятся светло-зелёными византийскими куполами.
В оптинском лесу всё время чувствуешь себя будто под каким-то невидимым покровом. Люди уж давно замечают -- любая святыня преображает окрестности. Природа, попав в ореол благодати, очищается. Кажется, здесь самое место беседовать о чём-нибудь... Место, где душе удобно беседовать с Богом, кажется нам местом, где удобно беседовать друг с другом и с собой. Да так оно и есть! Тишины нам в жизни не хватает, тишины! Оптина после той поездки стала для меня синонимом Тишины. Тишина -- это Оптина, Оптина -- это Тишина. Меньше, чем на несколько дней, сюда и приезжать-то не стоит...
Здесь можно спросить Бога и получить ответ.
Впрочем, всерьёз спрашивать Его о жизни нам иногда просто страшно.
Да, здесь мне "страшно" стало от монашества -- настолько это неотмирная вещь. О ней и написать-то невозможно... и постичьеё нельзя -- можно только быть монахом или не быть.
Как раз накануне прочитал я "Пасху красную" Нины Павловой -- об оптинских новомучениках. Голова кругом идёт -- оттого, что есть такие люди. Наша душа больна агорафобией: обнаруживая неизмеримую глубину и ширину, прячет голову в песок привычных помыслов.
Все наши писательские фантазии о "духовной жизни", о том, какая она есть -- глупенькие, но привычные побасенки... чтоб только отвлечься от того огромного, что вправду стучится в душу каждого из нас и время от времени спрашивает: "ЧТО выбираешь?.." Легко писать об архитектуре, природе, истории... а вот духовной жизнью можно именно только жить!
Кстати, вот что вспоминают очевидцы о новых Оптинских подвижниках -- Василии, Трофиме и Ферапонте:
"Все мы читали, наверно, одни и те же книги о монашестве, а о. Ферапонт прочитал и исполнил".
"Монахом я не стал, потому что понял: я могу лишь обезьянничать, подражая внешнему монашеству, а внутреннее монашество -- это совсем другое".
"Многие приходят сюда даже не для того, чтобы помолиться о какой-то нужде, а потому что у могил новомучеников на душе становится светло. Даже в воздухе будто что-то меняется, и в Оптиной говорят: "Здесь всегда Пасха".
Я понял, почему при всём ощущении мира в душе, здесь как будто "страшновато" (парадокс, но одно другому не противоречит!). Душа обязана трудиться... а ей не хочется! Она ленива, как этот солнечно-томный осенний лес. Ей гораздо ближе радость от внешней красоты, чем внутренняя борьба. Какая там ещё борьба со страстями, когда так чудно светит солнышко! Душа -- попрыгунья-стрекоза из басни Крылова.
Откуда же брались такие исполины духа, как эти старцы или эти мученики? Как они были суровы к себе! До чего дерзновенно учили о скорбях -- как единственном пути в Царствие Небесное! Душу пугает одно слово "скорбь", а уж о деле не хочется и думать. А они не просто думали -- жили! Они просто однажды взяли на себя Крест... Есть такой праздник -- Воздвижение Животворящего Креста. Видимо, в их душе произошло это Воздвижение.
2. Воздвижение
Самое яркое, навек оставшееся воспоминание от четырёх дней пребывания в Оптиной -- праздник Воздвижения Креста Господня. Точнее, его предпразднество -- 26 сентября. Вот этот день я, пожалуй, опишу подробней.
Вышел я относительно ранним утром -- из гостиницы, расположенной в двух с лишним километрах от монастыря, в лесу. Это было самое туманное утро той осени!..
Я то ли шёл, то ли плыл, и казалось, лес -- это тоже туман, только чуть более тёмного оттенка: вблизи -- просто пар, а на дальнем плане -- дым. Всё клубится, слоится, вплывает одно в другое. Когда подходишь ближе и различаешь жёлтую листву, она кажется вспышками пламени, пробившегося сквозь дым. Какое всё-таки чудо -- осень! Как она легко может лишить весь мир цветов и оттенков -- и каким буйным взрывом красок вновь в него ворваться!
В чаще, в тумане, таятся удивительные существа. Далеко-далеко разносится в тишине шорох -- то тут, то там. Кто может бегать по соснам? "Русские обезьяны"... А вот и одна из них! Я увидел её, пожалуй, где-то метрах в двух -- если б чуть подальше, не разглядел бы из-за тумана. Пушистый рыжий огонёк метнулся вверх по стволу и тут же за него спрятался. Потом осторожно-осторожно высунулась любопытная беличья мордочка. Довольно долго позировала... Так и осталась она у меня в памяти -- и на фотографии. Маленькое живое чудо оптинского бора!
А вот уже таинственным миражом встаёт впереди сама Оптина. Выступает светлая южная стена, а за ней... какие-то силуэты? Подобие куполов, подобие колокольни... Но до чего же быстро в природе всё меняется! Пока я шёл, прояснилось так, будто запотевшее стекло протёрли. Очередной солнечный сентябрьский день! И привычная картина будто светящегося всеми красками, многокупольного монашеского "града".
Помню, как ещё в первый день меня поразило, что издали Оптина, оказывается -- белая. Просто чудо какое-то! Будто радужный спектр собирается воедино. Символично: вместо распада -- вновь цельность. Многочисленные постройки -- оранжевые, зелёные, жёлтые, кремовые (ну, белые тоже есть, но немного), - издали дрожат-мерцают в тёплом осеннем воздухе идеальным белокаменным градом! Многобашенным, многоглавым, встающим из зелёной пучины леса. Вблизи видно, что никакой он не белокаменный, а самый, что ни на есть, разноцветный. И небо вдруг... становится разноцветным -- предпразднично-радужным.
После тумана, словно нарочно в контраст с прежней мголй, в нём целый день старательно играло какое-то перламутровое сияние. Густая белая верба рассыпалась по нежно-голубому фону. Солнце переливалось вертикальными радугами в этой чуть заметной кисее. Радуги стояли гигантскими свечными огоньками -- скорее, бело-золотыми, чем семицветными. Много раз замечал, что такие радуги в канун великих праздников встречаются чаще, чем в обычные дни.
А облака сегодня выстроились удивительными дорогами для куполов и крестов. Или лестницами... Или вдруг посреди осени превращали всё небо в огромную апрельскую реку с ледоходом.
Никогда прежде купола оптинского Введенского собора не казались мне такими красивыми и яркими! Они плыли по этой реке и сияли: ослепительно сияли -- золотом и лазурью. Голубизна ведь тоже может быть ослепительной. А золото и вовсе прелагалось в сплошной невесомый свет!
Именно в этом соборе, самом старом в монастыре (1750-67 гг.), находится главная святыня Оптиной -- мощи преп. Амвросия: меж главным иконостасом и левым приделом. Каждый день пред ними читается акафист. Здесь же, но в притворе, упокоился великий старец "молодого поколения", рубежа XIX-ХХ веков: преп. Нектарий. А вот мощи почти всех остальных преподобных, начиная с самых первых -- Льва и Макария, - находятся сейчас в крошечной Владимирской церкви, что за алтарём Введенского собора (3). Словно сами старцы по-прежнему, даже с того света являя всецелое смирение, избрали себе один из самых неприметных храмов обители!
Я зашёл и поразился. Столько мощей великих святых в маленьком храме! Он кажется каким-то почти пещерным: из-за своей камерности и этих полусумрачных, будто подземных, ниш, в которых стоят раки и таинственно мерцают лампадки. Чувство неземного покоя и явственного присутствия мира иного.
Символично, что именно в этом храме, в окружении стольких небесных духовников, обычно проходит исповедь. По оптинской традиции, исповедь в той церкви, где идёт богослужение, не проводится: за отпущением грехов кающихся направляют во Владимирский храм.
Из впечатлений, не связанных с храмами и святынями, больше всего запомнились... бесчисленные оптинские кошки. На газонах их было так много, что казалось -- это такой особый вид цветов: чёрных, белых, серых, коричневых, пятнистых, полосатых. Живых! Цветы шевелились, перемещались, прятались, умывались... иногда даже дрались, издавая посреди осени вполне мартовские звуки. Жизнь их текла своим чередом, по своим законам: такой параллельный мир - кошачья Оптина.
Много кошек у нас, в Раифе, много на Валааме, но столько, сколько в Оптиной, я не встречал больше нигде! Только на виду - несколько десятков, а сколько всего, не знаю даже приблизительно. Помню, на одном крохотном пятачке я сфотографировал сразу шесть кошек. Были тут и целые выводки котят. Попадались трогательного вида близнецы -- чёрные с белыми "манишками". Были коты-привратники, вечно сидящие на ступеньках храмов.
Незаметно, как обычно в святых местах, прошёл день. Вот и настало время вечерней праздничной службы. Казанский храм, несмотря на кажущуюся тесноту, вместил сотни молящихся. Его раскрытые двери были обращены прямо на закат. Казалось, это - огромная замочная скважина, специально сработанная для вечернего Ключа-луча.
Пламенное крыло солнца от дверного проёма тихо скользило по иконостасу и фрескам. Густой, как огонь, тёмно-золотой "зайчик" сошёл с неба в храм. И почему-то... явилась ассоциация с Великим Постом, с мартовскими "стояниями", когда вечернее солнце точно так же заглядывает в храм, и точно так же посреди храма стоит Крест. От Крестопоклонной недели до Крестовоздвижения -- как раз примерно полгода. А солнышко в конце марта и конце сентября имеет один угол.
Честно признаюсь: обычно к тому, что происходит в необъятном Храме Божьего мира, я более внимателен, чем к подробностям долгой церковной службы. Правильно это или нет с точки зрения благочестия, но, застигнутый "зайчиком", я с удовольствием вышел на крыльцо полюбоваться закатом. Не было никакого ощущения, что я пропускаю службу: она же всё равно здесь!
Пейзаж пламенел и казался одновременно золотым и медовым. И не видать было отсюда под маленьким пологим склоном ни стен монастыря, ни Жиздры: казалось, можно вот так идти-идти на край света -- от крылечка собора прямо до Солнца.
Больше всего мне запомнилось идеально круглое и идеально оранжевое дерево -- по-моему, это был клён. Формой своей он пытался копировать заходящее солнце. Он полыхал под самой стеной монастыря -- на переднем плане, а головокружительные просторы за ним уходили на много километров на запад, в солнечную дымку. Цветок этого дерева, его пушистый осенний шарик, казался одновременно и самым большим, и самым ярким, что только было в пейзаже.
Но закат прошёл, а служба продолжалась. Наступил один из самых торжественных моментов -- собственно обряд воздвижения Животворящего Креста. Когда в 326 г. св. Елена обрела подлинный Крест Господень в Иерусалиме, из-за собравшейся толпы многие не видели его -- и тогда патриарх Макарий, поднявшись со служками на возвышение, высоко вознёс его над площадью. В воспоминание того радостного события, подобный обряд совершается теперь во всех православных храмах ежегодно -- в канун праздника, вечером.
Священник (в данном случае, оптинский архимандрит Венедикт) медленно опускает, а затем снова поднимает крест. Причём, повторяет он это, поворачиваясь на все четыре стороны света... что опять-таки символизирует Крест, только горизонтальный, объемлющий невидимо всю Вселенную. Во время этих опусканий и подъёмов сослужащие из двух кувшинов поливают крест водой с благовониями, с лепестками цветов. Возможно, это поливание символизирует просто благоговение к святыне, но о. Иулиан из Петропавловского собора Казани как-то давно сказал мне, что ему представляется в этом обряде: крест, в данном случае, символизирует Самого Христа, взявшего на Себя тяжесть всех грехов всех людей... А грехи льются и льются нескончаемым потоком, и Спаситель уже изнемогает, клонится и клонится под безмерной тяжестью креста -- но, низойдя до ада, вновь поднимается уже как Победитель, вознося вместе с Собой и всех уповающих на Него...
Так или иначе, Воздвижение Креста -- один из самых величественных и впечатляющих обрядов во всём годовом круге богослужений Православной Церкви. Кто на нём присутствовал хоть раз, не забудет уже никогда!
По окончании, наместник Оптиной о. Венедикт произнёс проповедь. Мне особенно запомнились его слова: "Человек вмещает в себя Бога целиком. Но Бога полностью познать невозможно. Поэтому человек никогда не познает полностью самого себя".
Меня это потрясло! Ведь все мы разные, и к каждой душе -- свой ключ. Бывают речи умные и "правильные" - но они легко проскальзывают мимо нашего сердца. Ум от них тоже не получает пищи, отмахивается: "Да это я и так знал!"
А бывают слова, которые, при всей кажущейся простоте, запоминаются на всю жизнь. Это -- слова специально для нас... душа их ждёт и радуется. И мне показалось, я услышал в тот миг подлинного наследника Оптинских старцев, ибо он говорил "не как книжники, но как власть имеющий".
Всё совместилось в тот праздничный вечер! Удивительная по торжественности служба, и проповедь, и какой-то непередаваемый оптинский дух во всём, что только видели глаза, слышали уши... А когда кончилось долгое богослужение, и все наконец вышли из храма, нас ослепила бессчётными звёздами ночь. Ночь Праздника. Ночь в Оптиной!..
Обратно в гостиницу после вечерней трапезы я шёл по безлюдному лесному шоссе, и было совершенно не страшно.
Праздник царил в небе и на земле. От Праздника всё нестрашно! Чем темней снаружи, тем светлей внутри. Изредка проносились мимо машины. Вспыхивало от фар лесное ущелье. Двумя молниями скользил ослепительный свет по волнисто-угловатым стенам деревьев и -- удалялся, торжественно и сказочно. И вновь воцарялось не нарушаемое ничем ночное таинство.
Никогда мне эту ночь не забыть! На земле -- мрак хоть глаз выколи, а небо кажется мучнистым от почти сплошных звёзд. Светила - огромные, несчётные, вся верхняя бездна сияет, и кажется, нет на свете вообще темноты как таковой: всё -- свет, только разной яркости и густоты. В городе такого не увидишь!
Открылась бездна, звезд полна.
Звездам числа нет, бездне -- дна (4).
Тепло, как в конце апреля или начале мая -- ночь ровно такая, какая бывает в "позднюю" Пасху. Даже запах - весенний. Точнее, не запах, а... сам дух воздуха. Посреди осени мы вновь пережили Страстную Пятницу... а сразу же после неё, в ночь, минуя Субботу, наступило Воскресение.
Примечания:
(1). Павел Флоренский.
(2). П. П. Сойкин. Православные русские обители. Спб, 1910.
(3). Кроме самого знаменитого игумена Оптиной (на протяжении 37 лет) преп. Моисея и его брата скитоначальника преп. Антония, а также следующего игумена преп. Исаакия: их мощи находятся в Казанском храме.
(4). М. В. Ломоносов
3. Амвросий Оптинский в моей жизни
Если уж переноситься мыслями в весну, то целиком! А заодно и, на 18 лет назад: в солнечный мартовский день 1994 года, когда я только-только "подходил к Церкви". И все шажки этого пути были до того тихие, робкие, неторопливые!.. Крестился я ещё в 1992-м, в 16 лет. Но первые два года после этого почти не ходил в храм. А в тот весенний денёк Петропавловский собор Казани своей неземной красотой притянул меня "чисто случайно". Всё тогда как-то совместилось: радостная весенняя погода, предощущение Пасхи и -- ранний конец занятий (кажется, каких-то лекций не было). Кто не знает Казань, поясню: от нашего Уинверситета до красивейшего в городе Петропавловского собора -- всего несколько минут ходьбы.
Март всем, чем мог, постарался украсить и без того роскошный собор. От весёлого перезвона и треньканья капели тот казался живым. Колокольня молчала, но в воздухе стоял тихий, мелодичный гул. Осколками хрусталя и большими прозрачными кристаллами сверкали обломки льда, осыпавшиеся с крыш и водосточных труб. От льдин и луж на стены падали крупные, размашистые блики: на свету они казались золотисто-серебристыми мазками, в тени -- яркими лунными полосами. Иногда так подсвечивают прожекторами самые древние и красивые архитектурные памятники. А здесь играли шаловливые солнечные зайчики -- такие у них весёлые повадки! Капли с крыш, срываясь, алмазно вспыхивали над тенью, как ниточки гирлянд. Бывает, в новогодней ёлке реле играет лампочками -- и они тоже будто скатываются каскадом -- живые, звездистые!..
Тень густо и таинственно голубела. Она, как озеро, затопила к северу от храма почти весь двор, и глаза в нём, умываясь, отдыхали от ослепительного света южной стороны. Из тени, как из воды в воздух, светлым утёсом возносилась в небо многоярусная колокольня. Она чем-то напоминала ель -- хотя то была, конечно, не прямая схожесть, а просто ассоциация. Отсюда небо голубело особенно глубоко, будто расцвело чем-то: на земле ещё не появились первые весенние бутоны, а высь уже вовсю распустилась гигантским праздничным цветком, распростившись с зимой.
Внутри храма тоже ютилось как бы нечто весеннее -- может, этот золотистый полумрак, дышащий светом и отблесками... и уже, по оттенку, совсем непохожий на зимний: окна оттаяли -- от этого, что ли? Или угол солнца другой?..
Мне захотелось купить "что-нибудь о Церкви"... Да, обязательно узнать хоть что-нибудь о той красоте невидимой, что явственно проступала по ту сторону видимой! И вот на глаза попалась маленькая книжка "Житие и поучения преподобного старца Амвросия Оптинского". Душа сразу отозвалась на знакомое имя. "Братьев Карамазовых" я читал как раз незадолго до того. Знал, что Амвросий Оптинский -- прототип старца Зосимы. Знал, что сам Достоевский (мой любимый писатель, его-то чутью я полностью доверял!) не раз бывал в Оптиной у старца Амвросия. Встречались с ним и Толстой, и Константин Леонтьев, и Владимир Соловьёв... Получается, Достоевский подвёл меня за руку к Амвросию Оптинскому -- указал на всероссийского старца как лицо Церкви. И мне показалось, что узнать о нём -- значит, открыть для себя много нового о самой нашей Церкви, о сути Православия. Найти ответы на многие вопросы.
Вот я и купил именно его житие -- первую книгу в первый самостоятельный приход в храм! До сих пор помню то неописуемое состояние первой благодати (Святые Отцы называют её призывающей -- она ненадолго даётся почти всем неофитам, чтоб их вести). Помню, у книги даже запах был под стать храму: будто я принёс домой частицу собора. Страницы (а может, сами слова?..) непередаваемо пахли ладаном и свечами.
Это был третий святой, житие которого я прочитал! Давно, ещё "просто как историк", - я заинтересовался уникальной во всех отношениях фигурой Сергия Радонежского. И сразу полюбил его. Чуть позже "случайно" попала в руки книга о Серафиме Саровском. Интересно было сравнивать их жизнь -- в чём-то разную, в чём-то поразительно схожую... А тут вдруг открылся третий святой. Совсем, можно сказать, близкий к нам по времени! С совсем уж колоссальным количеством сохранившихся о нём воспоминаний да и собственных писем духовным чадам.
Это было совсем иное ощущение! Во-первых, по этим живым и близким свидетельствам я понял, что, оказывается святость не прерывается: святые есть всегда. Я, конечно, открыл Америку, но для личной жизни это было колоссальное "открытие". Типичный предрассудок маловерующего человека, что чудеса когда-то, может, и были -- но лишь в древности... этот предрассудок полностью меня оставил.
Во-вторых, при тогдашнем духовном состоянии, мне очень понравилось, что в книжке не оказалось ни одного упоминания о бесах, "страхованиях" -- вообще ничего об их существовании. Не было также никаких примеров сугубого аскетизма: вериг, стояния на камне и проч. Повторяю: в том состоянии это было для меня исключительно полезно, поскольку "чертовщина" и явные запугивания адом были способны лишь оттолкнуть меня от Церкви. Равно как и крайний аскетизм... Вот Бог и дал мне чашку молока. Грубая пища поранила-покоробила бы младенческий организм моей души. А Амвросий Оптинский, как апостол Павел, в свом старческом, духовническом служении поистине был "всем для всех... с младенчествующими младенчествовал". Вот Господь и явил мне через него (впервые из всего церковного, что я читал!) радостную веру -- ещё без страха и без сугубого напряжения борьбы за неё. Я понял: вот то, чего я искал! Оказывается, я искал именно православную Церковь.
Теперь, задним числом оглядываясь на пройденную часть "путей Господних", я думаю: как мудро дать сначала радость... и лишь потом, с годами, по мере роста, подвести к осознанию необходимости за неё бороться. Бороться со страстями (так во-от, оказывается, с чего взялся тот пугавший меня когда-то "сумасшедший" аскетизм подвижников!) и... теми самыми бесами, которые, конечно, ещё как существуют и ещё как с этими страстями связаны, но... От расплющивающего, как каток, ужаса перед ними -- ужаса даже одной мысли допустить их существование! - защищает опять-таки один Бог.
Так Амвросий Оптинский, через житие и писания, стал на том этапе моим живым путеводителем не просто к вере (она уже была), а именно к Церкви. Можно даже сказать -- детоводителем. Очень осторожным, неторопливым, мягким, ласковым и любящим.
И доныне я считаю, что именно старцы Оптинские как-то особенно ярко олицетворяют собой средний, "царский путь Церкви" - без крайностей, "не уклоняясь ни направо, ни налево..."
4. Схиигумен Илий (Вместо эпилога)
После кончины блаженных отцев Иоанна Крестьянкина и Николая Гурьянова оптинский схиигумен Илий (Ноздрин) -- пожалуй, самый известный в России из ныне живущих старцев. К сожалению, мне самому не довелось его видеть -- когда я находился в Оптиной, он был в отъезде. В этом очерке я лишь приведу, по памяти, рассказ одного хорошего знакомого.
Было это на рубеже 80-90-х годов, когда Оптина только-только начинала восставать из руин (с 1987 г.). Мой знакомый жил там трудником, было ему лет 20. В итоге, правда, не только с иноческой жизнью, но и вообще с воцерковлением, ничего не получилось: юношеское идеалистическое представление о Церкви, именно в силу очень завышенных ожиданий (может, желал увидеть всех святыми), разбилось о будни. Очень в духовных лицах разочаровался! Но одно воспоминание составило благодатное исключение -- "одного увидел, действительно, святого". (Впрочем, а так ли уж это мало: встретить за всю жизнь хоть одного...).
Видимо, много накопилось в жизни вопросов -- и духовных, и сугубо личных. А никто толком ответить на них не мог (невольно вспоминается Мотовилов: как он много лет "у многих духовных лиц" спрашивал о смысле христианской жизни, но лишь Серафим Саровский... не то слово: ответил -- явил). Пришлось в поисках ответов... ночью перелезать трёхметровый забор! Старец Илий жил в скиту, и видимо, это была единственная возможность "поймать" его и вдоволь, не второпях побеседовать. Старец не удивился странному ночному посетителю, а даже обрадовался -- принял как родного. "Всё там было: и слёзы, и покаяние... и полная ясность жизни... целая ночь за чаем, за беседой пролетела! Никогда я ни до, ни после таких людей не встречал -- и такого чувства больше никогда не испытывал! Это как... к целому миру, к Небу, прикоснулся. Как будто Бог вживую присутствовал, с нами сидел..."
Видать, действительно, вовсе не для монашеской жизни готовил Бог моего знакомого: сейчас у него четверо детей. И слава Богу! А то, что пока невоцерковлённый?.. ну, так что ж, тем ценнее свидетельство такого человека -- рассказавшего о том "одном святом" в своей жизни... через 20 лет после встречи с ним!
Частое явление среди христиан -- желание, вполне естественное желание видимых знамений нашей веры, иначе изнемогают они в своем уповании, а повествования о чудесах давно минувших дней в их сознании становятся мифом. Вот почему так важно повторение подобных свидетельств, вот почему нам так дорог этот новый свидетель, в лице которого было возможно видеть самые драгоценные проявления нашей веры. Мы знаем, что и ему поверят лишь немногие, как немногие поверили в свидетельство прежних Отцов: и это не потому, что свидетельство ложно, а потому, что вера обязывает к подвигу.
Мы говорим, что за девятнадцать веков христианской истории прошли целые сонмы свидетелей любви Христовой, и все же в необъятном океане человечества их так мало, они так редки.
Редки подобные свидетели потому, что нет подвига более трудного, более болезненного, чем подвиг и борьба за любовь: потому, что нет свидетельства более страшного, чем свидетельство о любви: и нет проповеди более возвышающей, чем проповедь любви.
(...)
Каждый святой есть явление космического характера, значение которого выходит за пределы земной истории в мир вечности. Святые -- соль земли; они -- смысл ее бытия; они тот плод, ради которого она хранится. А когда земля перестанет рождать святых, тогда отнимется от нее сила, удерживающая мир от катастрофы.