Эд Васильев, гусь усатый, орал в трубку из республики Коми:
- Сейчас хариус идет. Офигенная рыбалка! Приезжай. Потом напишем по рассказу о рыбалке - ты и я. Кто лучше. Давай, прилетай, гусь бородатый.
...Мёртвая зыбь проселков клонит к дреме.
С "бетонкой" закачались океанские валы холмов - долгие спуски и подъемы. Встречные лесовозы распушили по сторонам зелёные хвосты хлыстов.
Дорога размножается делением, Васильев помнит все её отростки. Наконец, уткнулись в верхний склад, где грузят лесовозы. Дальше движемся трудно, он переключает скорости, вертит баранку, пытаясь удержаться от заноса. А я напрягся невольно, словно и машину, и шофёра тащу на плечах... Последним и самым крутым подъемом прошел трактор с санями. Но и по следу буксуем, рубим лапник под колеса. Схватив тросом ствол впереди, лебедкой подтягиваемся, подтягиваемся...
Эд спокоен, а я волнуюсь - болельщик на трибуне, от которого мало что зависит.
Бывшее бюро погоды на открытой ветрам возвышенности - остров среди зеленого, не утихающего шторма, и во все стороны катят волны таежного океана.
Не успели перетащить из машины свои пожитки - трактор летит по нашему следу, как в атаку, зигзагами. Будто танк, уходящий от обстрела. Лихо разворачивает- эдакий железный слаломист.
В снежной пыли на гусеницы лезут три танкиста, три подпитых друга. Лыко еще вяжут, но русских слов уже не хватает:
- Шо за машина? Варум? Охота запрещена!
"Танкист" тащит из кармана ватника карандашный огрызок:
- Ща-ас... Номер пишем!.. - Попасть в бумажку, не удается. Сунул другу: - Пиши ты!..
- Да-а ладно, запомним, - с достоинством ответил тот. - Мы еще вернемся!..
Холодные сумерки жилища, как в бане "по-черному" пахнут старым дымом. Нары под слежавшейся подстилкой сена. Хлам и мусор по углам. Автографы на стенах и потолке - мелом, гвоздем, ножом, углем, пальцем по саже.
Печку боязно задеть. Дышат едким белесым дымом все щели. Но прогрело и потянуло. Огонь жуёт сухие дрова, потрескивают в его пасти еловые косточки...
На лыжах спускаемся к речке. Эд поет о любимой: в любое время хороша; строга нравом, а не зла. Не вода - божья роса! Хариус - он из царского роду лососевых, в такой только и водится. Бывает до полуметра!... В промысле нет, только спортивная рыбалка.
День солнечный и тёплый. Клева до вечера не будет, уверен Эд. Пока солнце тянет к западу, заходим вверх.
Первая лунка - сталь аппетитно грызёт лёд. Вываливает на поверхность хрустальное крошево. Пытаюсь и я...
- Да куда же ты вертишь, тра-та-та-та. Влево надо крутить.
- Я думал, по часовой...
Дело пошло, но хуже, чем у Васильева.
- Тра-та-та-та!.. Да ты уже затупил нож. На, точи, - тянет брусок.
Удилище короче руки, леска на барабане - миниатюрный спиннинг. Только вначале на крючок наживить...
- Вот так, - показывает Эд. Жало вонзается в кольцо червя и тело бедняги натягивается на сталь. Но у меня, едва остриё коснулось, червяк завертелся в пальцах. Обычно медленное, словно полуживое существо вдруг обнаружило теперь такую энергию!
Палач дилетант - страшнее не придумаешь. С грехом пополам всё же приготовил приманку.
Подергиваю, слегка шевелю, чтобы рыба заметила угощение. Но усилия напрасны. Может, видит наши хищные силуэты на льду - уверенно расставлены ноги, нагло протянута рука с удочкой...
Тени деревьев перекрыли узкое русло - таежный тоннель, тишина которого звенит в ушах.
За поворотом реки Эд машет: "Скорей!.." У лунок хариусы в судорогах бьются о лед хвостами и головами. Иные пытаются взлететь с отчаянной надеждой хотя бы глоток воды найти рвущимися в удушье жабрами. Но постепенно серебристо стальная пружина рыбьего тела размагничивается. Вздрагивает, и слабо поджимается в безжизненно вялую скобку, облепленную снегом.
Уже привык к весу мормышки, но не успел ещё, как учил кормчий, чуть приподнять ее - леска натянулась и рука почувствовала тяжесть незнакомую и, главное, живую.
"Эд, Эд, есть!..." "Тяни, чего ты" - так же шёпотом отвечает он. Не веря, а вдруг сорвется, тащу большую, сильную рыбу... Хариус кувыркается на льду как обезумевший акробат. Из губы предательски торчит стальное жало. Надо освободить крючок, но рыба не даётся, скользит, пытаясь вырваться.
- Да не бойся ты! - Сдавленно хрипит Эд.
Наконец сжал в пальцах, освободил крючок - бережно опустил на снег. Неправильный четырехугольник чёрного, как бездна, глаза, смотрит на меня, показалось, с ужасом. И я не нашёл в себе радости, которая, по рыбацким байкам, должна бы охватить удачливого рыболова.
К жилищу подходим в сумерках.
С другой стороны ползёт трактор с возом сена, мы задержались на опушке - заглянет к нам пьяный экипаж? Похоже, тот отрезвел. Трактор зло прорычал мимо, скрылся в лесу.
Васильев колдует над кастрюлей.
Его кулинарный шедевр "по быстрому" - черный от белых грибов навар с картошкой, и первое тебе и второе, не имеет названия. Но вкуснее ничего не ел.
Чугунная плита раскалилась малиновой зарей, пришлось отворить дверь. Развалились на нарах, как сытые коты.
Неожиданно для себя я здесь оказался. И едва не задохнулся, когда ноздри остро резанул холодный воздух, круто настоянный на белом запахе снега. Деревья здесь шумят вроде сердито, но это напускное и безобидное, в сущности, ворчание. А вот тишина покоя в глухом распадке тревожит - неслышное, от того кажется коварным, дыхание таежного чудища. На замшелых вековых лапах оно беззвучно окружает все в своих пределах. И что у него на уме?
В раме открытой двери косой ливень мокрого снега. Тяжело и ровно гудит тайга. Смутные очертания месяца в просветах низко летящих туч.
Малиновая заря на плите остыла. Сквозь трещины в чугуне бегают по потолку огоньки неверными всполохами.
Серый рассвет за окном. День будет пасмурный. Лучше не придумать для рыбалки.
По следу вчерашнего воза с сеном идём легко. Если вообще это возможно по оттепели в валенках, ватных брюках, с рюкзаком, лыжами и чугунным буром на плече.
Вышли выше места, где начинается Пожег от слияния речек поменьше. Сколько теперь петлять, бог весть.
А здесь мелко, вода холодная, хариус не стоит. Все это Васильев сообщает, торя целину.
Ветер нам в спину. То начинает дуть в лицо. Мы покорно следуем за руслом.
У берегов промоины с черной водой и желтыми пятнами на утоптанных снежных площадках по краям. На одной сидит выдра и нахально нас разглядывает. Подпустила близко. Беззвучно и нехотя убралась под воду.
Эд настроил бур - ничего. А через десяток метров, едва мормышка ушла в лунку, сразу выдернул.
И второй хариус пляшет на крючке. Третий, пятый шлепнулся к его ногам... Даже на червя кое-как нанизанного моими неловкими пальцами польстилась пара рыбин.
Еще ниже, снова удача! Стараюсь бурить в стороне. Пока борюсь с очередным червяком, он в пальцах сворачивается, как береста на огне. Но Васильев всё замечает и тихо хихикает, шевеля усом. И вдруг, вкрадчиво так - не желаю ли позавтракать? Я не понял подвоха и простодушно отказался. А он, гусь усатый, этого и ждал. Уселся на лыжи, достал четвертинку. И фальшиво удивился, когда я присел рядом.
После первой - чего бы ни принял - хорошо!... Всех люблю. И понимаю. И прощаю. Даже себе... Неземное блаженство в душе. Ау-у, заботы, страхи, комплексы. Тихо проникает в сердце свет высокого замысла: только смотри, как амфитеатром расположились вокруг деревья, а за белоснежной скатертью на снежной сцене два гуся, усатый и бородатый. Только слушай легкий и одобрительный шум покачивающихся еловых верхушек в зеленом зрительном зале; только пей бережными глотками речную воду, которая пахнет чистотой...
Эд велит натереть лыжи огрызком свечи. Но снег напитало влагой и свечка не помогает. То и дело останавливаюсь, сдираю с полоза слипшиеся комья.
Вьюга вертит вокруг белые воронки. Хариус рвет наживку, не успеваем опустить её под лед.
Вот и во мне проснулся азарт человека-животного. Иначе не объяснить иступленную, утробных глубин жажду добычи, единственно ради которой сейчас жило это жестокое, ложно уверенное в своём превосходстве существо.
На крыльях удачи еще не чую ног. Но комья снега под лыжами растут. Эд пропал впереди за бесчисленными изгибами русла.
Вдруг с предательской легкостью нога освободилась от кандального плена для очередного шага... Лопнул сыромятный ремешок крепления. Ступил без лыжи - утонул по колено в мокрой снежной мешанине.
Пытаюсь связать концы, из узла течет вода. Распускается, как намыленный.
Что делать-то... На брюхе ползти вперед?
... Много километров Эд торил целину. Вопреки таежному товариществу: все пополам. Против лунки, что успевал бурить этот прохвост бородатый, он делал четыре. А на рыбешку, что по глупости шла за бездарно поданной наживкой этого типа, он брал с десяток хариусов. И рюкзак его за плечами наливался чугуном.
Эд чертыхался и злился, но не роптал. Понимал малые возможности бородатого гуся в таёжной работе.
А он еще и пропал где-то, мать его... Надо возвращаться.
...Стоя на одной лыже, обдираю лед с другой. Сушу рукавами ватника. Переставляю очищенную. Еще полшага. Снова переставляю. Снова чищу...
С нескрываемым презрением Васильев швыряет мне сухой ремешок. Матерясь, поворачивает обратно.
В ледяных своих кандалах тащусь черепахой. С тревогой встречаю новые крутые повороты реки, они безжалостно удаляют наше становище...
Сжимаю в ладонях снежный пломбир и вонзаю в него зубы, забыв о хронической ангине.
Каждый шаг кажется последним. И - свернул с проклятой лыжни на целину, которая сразу просела и налилась талой водой. Свернул, чтобы сделать пять малодушных шагов к упавшей и вмёрзшей в лед березе - рухнуть на ствол и отдышаться. Четыре уже остались позади, когда непривычно лёгкое движение услышали ноги. Носы лыж почему-то подымаются, ещё не подозреваю, что концы ушли под лед. Пока он впереди тоже не надломился. И я медленно стал тонуть - затаив дыхание, не шевелясь. Будто именно это могло меня спасти. И, похоже, действительно спасло. Повались я боком на край полыньи - удержал бы этот край?
В следующее мгновение лыжи встретили что-то упругое, но достаточное остановить погружение - толстая боковая ветвь оказалась под водой. Теперь осторожно по ней переступаю, тянусь к стволу. "Кой черт понес меня на эту галеру... Так вот что, оказывается, было на уме замшелого чудища... Это мне за хариуса - того, самого первого".
Отдышался, надрал бересты, сухих веток наломал, а спички отсырели, головки их мажут пальцы, как расплавленный шоколад.
По другую сторону березы осторожно выполз на лыжню.
Совсем стемнело, когда Эда остановила промоина в ширину русла. Обойдёшь лишь берегом, а он почти отвесен. Но выбрался. Присел, ждать прохвоста. Может махнуть тайгой? Сколько будет петлять Пожег... А так километров пять. Только ночью не хитро и промахнуться. Где этот гусь бородатый? А вдруг помер? Упаси Господи!
Налегке он спустился. Увидел бородатого, но непонятно было - движется черепаха, или стоит на месте, покачиваясь, как куль на ветру.
"Черепаха" тут же взбодрилась, чуть прибавила прыти.
Васильев подождал - сказать, что о ней думает.
"Господи! - думала она. - Какая музыка вся его ругань. Люблю этого ужасно-свирепо-нестрашного типа!" Его явление из тьмы ночной прибавило сил. Обрадовала возможность дальше тайгой по сухому снегу.
Когда двинули напрямую - мрак непроглядный под пологом леса заставил притормозить. Шагать вслепую - пустое дело. Увы, надо вернуться к Пожегу. Пусть утром, через сутки, но точно доберёмся. А закружить ночью по тайге - век потом не раскрутишься.
Я представил, как в сырой колее полозы снова станут пудовыми гирями на ногах, но делать нечего.
Миновали промоину. Опять спустились к речке.
"Да ладно уж с него..." - решило чудище зелёное. И через сотню метров под ногами захрустела ледяная корка наших следов, оставленных здесь вчера.
Едва вернулся с Пожега - междугородний, Измаил из Парижа: "Где мотаешся, третий раз звоню". Выслал приглашение, ждёт весной... Здравствуйте-пожалуйста!... Сейчас всё брошу и полечу... И раньше, правда, звал-приглашал, да я тогда так и не собрался. Но теперь, став молодым пенсионером... Ладно уж, сделаю "одолжение" другу...
Васильев, между прочим, обманул, рассказ о нашей рыбалке так и не написал. А мой, прочтя, обложил, гусь усатый, мало, дескать, красок.