Аннотация: Трапеза перед казнью - часть последнего желания заключенного-смертника, выполняемого в большинстве американских тюрем.
***
Среди тех, кто годами, а то и десятилетиями обитает на третьем этаже блока "С" - это место известно как "Королевские покои".
Потому что когда приходит твоё время, всё меняется. Туда сопровождает настоящая свита, там к тебе приходит сам начальник тюрьмы, туда доставляют любую еду, какую только можно пожелать (но стоимость которой не должна превышать сорок баксов, помни об этом, дружок). Ну и, наконец, отправляясь в "Королевские покои", ты знаешь, что никогда больше не вернёшься к нарам, унитазу в углу, оранжевой робе, глухой двери с зарешёченным окном и двадцати трём часам долбаной изоляции. Двадцати трём часам в сутки в тюрьме супермаксимальной безопасности, в которой запрещены контакты даже между заключёнными.
Ты уходишь как король. Как грёбаный босс шествуешь по коридору третьего этажа блока "С" исправительного учреждения Холмана, штат Алабама. И пока идёшь, все на тебя смотрят. Все сто шестьдесят восемь решёток и столько же бедолаг (ну, может, поменьше, если суд штата внезапно вспоминал про гуманизм или заветы ООН), томящихся за ними, пялятся на тебя как на какую-нибудь звезду. Это твоя минута славы, приятель.
Все смотрят и, чёрт побери, может быть, даже завидуют. Потому что ты больше никогда не вернёшься сюда.
И слава богу.
***
- Стейк средней прожарки, шесть королевских креветок в кляре, клубничный молочный коктейль из "Бургер Кинга" и три черешни. Так?
Ты смотришь на свои руки - не прикованные к столешнице и даже без наручников - и тихо добавляешь:
- И две картошки-фри, пожалуйста.
- Из "Бургер Кинга"?
- Нет, из "Кентукки Фрайд Чикен".
Рыхлощёкий бледноглазый увалень Тедди Сандерс, надзиратель в блоке "С" тюрьмы Холман, сверяется со списком и ещё раз перечисляет заказанные блюда.
- Всё верно?
- Да, - ты старательно улыбаешься. - Спасибо.
Тедди закрывает блокнот и, прежде чем выйти, мнётся на пороге.
- Придётся подождать. Заказ доставят в течение часа.
- Ничего, я не спешу.
- Да, кхм, - Тедди совершенно точно чувствует себя не в своей тарелке: под рукавами его серой форменной рубашки расползаются пятна пота, - к тебе сейчас снова придёт отец Макгуайр. Может, всё-таки поговоришь с ним?
Ты качаешь головой и снова улыбаешься. Чёрт подери, за последние полчаса ты наулыбался больше, чем за весь предыдущий год.
- Я буду ждать.
Терри вздыхает, чешет себя под мышкой и выходит. А ты ждёшь.
Отец Макгуайр - тюремный капеллан. Душеспаситель каждого из тех ста шестидесяти восьми заключённых, которые обитают на третьем этаже блока "С". К тебе он исправно приходит каждый месяц вот уже пять лет подряд. За всё это время ты сказал этому тощему рыжеволосому потомку ирландцев едва ли больше дюжины слов, не считая приветствий. Конечно, пусть приходит. И вы снова помолчите - он о Джей Си*, а ты о своём.
Так оно и выходит.
Отец Макгуайр, вечно пахнущий табаком и тальком, в течение часа молча листает бумаги, чтобы выяснить, как ты решил распорядиться своими деньгами и телом, когда всё закончится. А ты просто сидишь и смотришь, как на гладкой металлической столешнице расплываются мутные отпечатки твоих пальцев.
Через час возвращается Терри с подносом, накрытым алюминиевой крышкой - это твоя последняя трапеза. Он аккуратно ставит поднос на стол, и на холодной поверхности тут же проявляются белёсые следы пара, сочащегося из-под крышки.
- Ты... - начинает Терри, но тебе незачем выслушивать его болтовню.
- Нет, спасибо.
- Ты собираешься есть в одиночестве?
"В последний раз", слышится непроизнесённое продолжение фразы. Надзиратель и капеллан смотрят на тебя так, как будто что-то понимают.
О, нет. Кто им сказал, что ты будешь в одиночестве?
- Да, спасибо, - снова улыбаешься ты. - Я хочу остаться один.
Ты хочешь быть не один, а наедине. Наедине со своими мыслями и воспоминаниями.
И когда дверь "Королевских покоев" захлопывается, ты торжественно убираешь крышку с подноса.
***
Линдси всегда подчёркивала, что она отличается от других девушек, замороченных на фигуре, причёске, маникюре и похождениях Пэрис Хилтон. Поэтому когда ты приглашал её на обед, она всегда заказывала не салат с соком, а стейк. Стейк средней прожарки - такой, при которой из-под ножа на тарелку брызжет розовый сок. Она всегда отрезала небольшие аккуратные кусочки и также аккуратно отправляла их в рот. Она тщательно жевала еду и старательно сглатывала.
Впрочем, она всегда старательно сглатывала.
В тот вечер, когда ты затянул на её шее провод от фена, и она минуты две билась в твоих руках, с её губ сочилась розовая, окрашенная кровью слюна, а сглотнуть ей никак не удавалось.
Линдси.
Ты отрезаешь один лишь кусок от стейка, да и тот не лезет тебе в горло. Поэтому ты отодвигаешь тарелку и смотришь в сторону креветок.
Донна.
Донна Бойл была не промах. Она громко смеялась, курила взатяг, истошно вопила, когда "Филадельфия Иглз" проигрывали Суперкубок и захлёбывалась стонами, когда наверху, в родительской спальне, объезжала тебя, как быка на родео.
Она обожала креветки, и ты всегда приходил к ней с пакетом, полным коробок из какой-нибудь забегаловки, попавшейся по дороге. Макая креветки в соус, она окунала туда и пальцы, а потом облизывала их, глядя тебе в глаза.
Да, Донна была не промах.
Но и ты не промахнулся, когда однажды ударил её пепельницей в висок, а затем, сдавив руками горло, слушал, как она не может выдавить из себя ничего, кроме хрипа.
Ты смотришь на остывающие креветки, знаешь, что кляр размок, и они уже не хрустят. Да и чёрт с ними.
На тарелке сиротливо лежат три спелые бордовые, почти чёрные черешни. Они глянцевые и блестящие, как взгляд Черри.
Они такие же, как её выразительные глаза, настолько тёмные, что радужка почти сливалась со зрачком. По её заверениям, глаза достались ей от бабки-итальянки и, вспоминая её темперамент, не было нужды ей не верить.
Черри танцевала в одном из стрипбаров, но была недотрогой. "Только танцы, ничего больше" - улыбалась она, поправляя на голове бумажную корону "Бургер Кинг" и посасывая клубничный коктейль через трубочку. А затем она пробегала языком по губам, слизывая остатки молока.
Черри могла завязать хвостик черешни в узел, не доставая её изо рта, что и не преминула продемонстрировать тебе. А ещё она показывала, что под левой грудью, аккурат посередине, у неё есть округлая чёрная родинка. Черри называла её "моя вишенка", и смеялась, говоря, что та помогает ей зарабатывать.
Когда ты наматывал ей на шею шёлковый чулок, она царапала его ногтями, покрытыми вишнёвым лаком, и смотрела, смотрела, смотрела на тебя своими красивыми чёрными глазами. Выпуклыми и блестящими, как ягоды черешни.
Почти всё из того, что принёс тебе Терри, давно остыло и отсырело. Стейк уже не пахнет, креветки унылыми полукольцами болтаются в картонке, а картошка-фри размякла и уже точно не хрустит.
Ты берёшь один жёлтый ломтик и, помяв его в пальцах, отправляешь в рот. Картошка напоминает по вкусу промасленный картон, но это именно то, что нужно. Ты ищешь на подносе упаковку с соусом, срываешь крышку, макаешь туда новый вялый ломтик и отправляешь в рот.
Идеально.
Воспоминания затапливают тебя, как прорвавшаяся канализация.
Мама смеётся и треплет тебя по волосам. Вы уже час сидите за столом в кафе, за окном полдень и жара, а вы всё болтаете и болтаете. Ты рассказываешь о школе, о футболе, о мерзком пинчере мисс Ландхолл с соседней улицы. Столько всего нужно рассказать, что совсем некогда отвлекаться на еду, и две картошки-фри, те, что мама заказала себе и тебе, мокнут в картонных стаканчиках. Но ни тебе, ни ей нет до этого дела. Вы болтаете, смеётесь и, макая кусочки в соус, отправляете их в рот.
На улице жарит солнце и скоро наступят каникулы. Вы махнёте в Акапулько или куда там занесёт маму в её очередной поездке. Ты знаешь, как ей жаль надолго оставлять тебя с бабушкой и дедушкой, но ничего не поделаешь - ей нужно работать, чтобы обеспечить тебе достойную жизнь.
Ты знаешь это, ты любишь её и поэтому наслаждаешься каждым часом, проведённым с ней.
И ты ещё не подозреваешь, что однажды из тебя вылупится, прогрызёт изнутри и выберется наружу "алабамский душитель".
Однажды тот, кто в четырнадцать лет потерял мать, задушенную своим очередным дилером, в двадцать лет решит, что он может убивать.
А ещё через семь лет суд решит, что следует убить и его.
И он - ты - будет сидеть в "Королевских покоях", глядя на свой последний ужин, и давиться размокшей картошкой-фри.
Ты знаешь это, поэтому вытираешь пальцы о робу и тянешься за новым ломтиком. У тебя ещё есть время, чтобы доесть и вспомнить всё.