Аннотация: Для майского конкурса "Русский Эквадор" (2005). Война, пустота и музыка.
Патефон и солнышко
Квартира была почти пуста. Вчерашним вечером из комнаты Руфи Нахамовны вынесли нечто, прикрытое старой простыней, и тишина захватила последний оплот. Только ветер, временами залетавший в трещины стекол, голодно завывал в пустоте, да глухо потрескивали дощатые перегородки.
Варюха пряталась за ванной, когда приходила похоронная бригада. Она боялась не рассказов бабы Руфи об ужасных грабителях и мародерах. Варюхе казалось, что если ее сейчас увидят эти люди, то тоже примут за мертвую и понесут на брезенте туда, в белую метель.
Три дня назад девочке было все равно, что с ней случится, но потом ей подарили солнышко. Маленькое оранжевое солнышко, теплое и дразняще-ароматное. Оно лежало в кармашке на груди Варюхи, скрытое от мороза старым пальто, и слушало, как бьется детское сердце. Сейчас сердце стучало необычно часто, возбужденное страхом и близостью смерти. Варя погладила солнышко тощей ладошкой:
- Не бойся! Я не отдам тебя никому.
Оно не ответило, но девочка почувствовала, как согревается ее озябшее тело. Варя осторожно выползла из-за чугунной ванны, прислушалась к гудящей пустоте квартиры и быстро проскользнула в свою комнату. Высокий потолок подкоптился, остывшая буржуйка укоризненно таращилась пустой топкой на все еще целый шкаф, а зеркало подглядывало за ними маленьким незанавешенным уголком. Варя сама задернула большое трюмо, когда умерла Светлана. Тогда мама сидела неподвижно целые сутки, то тихо роняя слезы, то постанывая. Баба Руфь сказала Варе, что надо закрыть зеркало, потому что оттуда на маму смотрят души умерших и мучают ее. Она дала толстое покрывало, вышитое диковинными птицами и длинными ящерицами, а уж Варюха натянула его на черную раму. С тех пор занавесь так и не снимали: после Светы не стало деда Сени, потом не вернулись с работы соседи Кузнецовы, а после маму увезли в больницу. Исчезали знакомые соседи по лестнице, все чаще ходили какие-то чужаки с застывшими неприязненными гримасами на грубых лицах. С неделю прошло, как перестала навещать пятую квартиру тетя Гнеся из подъезда напротив. Да и управхоза что-то не было видно. Три дня назад баба Руфь сводила Вареньку на школьный праздник, где девочке подарили солнышко, а тем же вечером старушка слегла и больше не вставала.
Варя еще раз коснулась пальцем маленького теплого шарика, потом со вздохом подняла непомерно тяжелый ломик и направилась в угол, где отодрала еще несколько паркетин. Дубовые досочки, пропитанные воском, олифой и лаком, в печи ужасно воняли, но зато давали куда больше тепла, чем книги. Три дня назад баба Руфь принесла из своей комнаты еще стопку старых томов в красных и серых сафьяновых переплетах. Старушка плакала, подвывая, точно получила похоронку - но Варя точно знала, что почты не было, да и некому Нахамовне писать письма. Когда из книги с золотым обрезом девочка вырвала первые страницы, баба Руфь схватилась за сердце и тяжело опустилась на скатанный в рулон ковер. Потом ушла к себе, навсегда. Навсегда. Некому больше читать Варе эти странные истории про Лорелею и Рейнеке-лиса, драконов и богатырей, зловредных карликов и жестоких чародеев, влюбленных принцесс и таинственных защитниках невинно обвиненных - в печку, на растопку!
Девочка вырвала несколько страничек, скомкала их и осторожно сунула между паркетинами. Она держала зажженную спичку возле бумаги до тех пор, пока огонек не обжег ей пальцы. Но долгожданное тепло не спешило выходить за пределы буржуйки, и Варюха обняла печку, прижавшись к ней всем телом. Отогревшееся солнышко стало издавать приятный кисло-сладкий запах. Девочка улыбнулась: аромат напомнил ей недавний праздник, хоровод под громкое придыхающее пение баяна и частушки веселой девушки с ярким румянцем на бледном лице.
Музыка! Света училась в консерватории и часто играла на пианино, собирая в своей комнате почти всех обитателей квартиры. Она приносила домой грустные сказки, которые называла красивым словом "либретто", и обучала Варю петь стихи без рифмы. Но еще больше Света любила, когда к домашнему хору присоединялись соседи: тогда она забывала про балеты и оперы и начинала играть простые знакомые мелодии. Миша, сын Кузнецовых, пел сначала очень звонким высоким голосом, но потом неожиданно стал басить, как его отец. Баба Руфь любила романсы, у нее была целая стопка пожелтевших рукописных нот, оставшихся от ее сестры-актрисы. О самой сестре Нахамовна предпочитала не говорить, только обмолвилась раз, что ее больше нет, а вот романсы берегла и доставала исключительно по праздничным дням. Мама Вари играла на гитаре и обещала непременно научить Варюху простым переборам, когда та подрастет. Но не успела.
Теперь музицировать было некому. Разве что тяжелый черный патефон зазывно поблескивал застежками со шкафа да во время бомбежки из пианино раздавались тихие стоны струн. Гитару унес кто-то из тех, кто приходил за вещами Кузнецовых. Иногда Варя подходила к холодной чугунной батарее и постукивала гвоздиком по трубам, представляя, что это диковинный ударный инструмент. Приглушенное эхо разбегалось по всему дому, но никто не приходил возмущаться.
Печка, наконец, разогрелась, и девочка со вздохом отодвинулась. Воспоминания приходили и исчезали очень быстро, но от них оставалось саднящее послевкусие, желание сделать что-то. Варюха обычно сама не понимала, чего ей хочется, однако сегодня она знала - ей до боли нужна была музыка. Почему-то девочке казалось, что пустота, которая царила в квартире, питается тишиной. Не темнотой, нет - Варя уже знала, темнота спасает людей во время налетов. Пустота боится звуков, а более всего - настоящей музыки. Ужасно хотелось петь, но девочка только плотнее сжала губы. Она помнила, как осенью, когда она что-то распевала, глядя на переливающиеся золотые листья палисадника, в комнату вбежала мама с распечатанным письмом в руках. Мама тогда больно отхлестала Варю исписанными листами по губам и кричала, чтобы та не смела веселиться в такой день. А потом рыдала, обнимая дочку, и приговаривала: "Это ошибка! Конечно, в городе так много Ростовых, это просто ошибка!"
С тех пор Варюха больше не пела, только тихонько гудела в нос, вспоминая любимые мелодии. И буржуйка подвывала ей гулким огненным голосом.
Девочка достала рыжее солнышко, покатала его на ладошке и прошептала:
- Сейчас будет хорошо.
Золотистая шкурка блеснула в ответ. Варя осторожно положила свое сокровище на краешек стола, подтащила стул поближе к шкафу и полезла наверх. Лишь кончиками пальцев смогла она дотянуться до пыльного патефона. Девочка начала складывать на сидение книги, паркетины и вышитые подушечки. Стоя на вершине этой шаткой пирамиды, она ухватила тяжелый ящик и потянула его на себя. Снять патефон со шкафа Варя не могла - боялась разбить. Но она подняла крышку, вытащила наугад одну из пластинок, стопкой сваленных рядом, поставила на диск, опустила иглу и стала крутить ручку. Глубокими медленными басами пробуждалась мелодия. Все быстрее и быстрее вращалась черная толстая пластинка, золотые иностранные буквы на красном фоне уже сливались в круги, а из невнятных звуков вырвались на волю голоса.
Варюха торжествующе обернулась. Отсюда, сверху, комната казалась совсем другой, черной, искореженной, мертвой. И незанавешенная вершина зеркала смотрела на маленького человечка пыльным серым глазом. Варя уставилась на стекло, не в силах оторвать взгляда. Это пустота притаилась за покрывалом. И теперь она манила свою жертву, точно удав кролика. Призраки ждали в глубине.
Патефон, равнодушная машина, приветствовал друзей и врагов. Там, в зеркале, замелькали как дирижерские палочки лучи прожекторов, на миг выхватывая из темноты черные крылья и блеск вороненой стали. Стеклянные глаза шарили по миру в поисках добычи. Тени скользили между канатами аэростатов, то бросаясь на самолеты, то пикируя вниз вместе с бомбами. Музыка осветила их, точно мощная лампа, и подобно чудовищным бабочкам твари потянулись к ней, к забытому зеркалу и маленькому человечку.
Подушка поехала под ногами девочки. Варя беспомощно взмахнула руками, пискнула и полетела вниз. Мир померк под торжествующий хорал валькирий.
И не было во тьме ничего, кроме маленькой оранжевой искорки.
Варя поднялась, удивляясь тому, как легко ей сегодня шагается. Потом сообразила, что забыла надеть пальто. И валенки тоже пропали: ноги оказались босыми. Но почему-то девочка не чувствовала холода. Она пошла на манящий свет искры по извилистым темным коридорам.
Квартира все не заканчивалась: черные облупленные двери в коридоре шли все чаще. Они были закрыты, но Варя чувствовала, как кто-то смотрит на нее сквозь узкие щели, в замочные скважины, дырки от гвоздей. Пахло плесенью и крысиным пометом. В темноте мелькнуло что-то белое: то светилась полоска бумаги с печатями, заклеившая одну из дверей. Из опечатанной комнаты слышался скрип кресла-качалки.
Пространство изогнулось, огибая печь с разбитыми изразцами, потом расслоилось на коридорчики, закутки, ниши и альковы, сквозь которые вился все тот же темный проход. Голоса шептали со всех сторон.
- Есть... есть хочу, мама... Пожалуйста, мама... не плачь, я буду молчать...
- Зиночка, я кошку принес. Замерзла возле завала на Моховой. Ты умеешь варить кошек?..
- Федор, какая же ты мразь! Где карточки? Неужели ты ду...
Что-то тяжелое ударилось о запертую дверь со стороны комнаты. Варя невольно отшатнулась, дотронулась до кожаной обивки другой двери. За ней запели половицы, словно кто-то подкрадывался, стараясь остаться незамеченным.
- Савельевна, опять подглядываешь? Пшла вон, старая крыса!- Прокатилось по стенам приглушенное визгливое эхо.
- Найду управу-то на вас, недобитки буржуйские, пусть знают, как вы честного человека притесняете,- отозвалось такое же с другой стороны.- Ужо поставят вас к стенке, гадов...
Варя зажала уши и ускорила шаг, чтобы скорее миновать это место. Стены продолжали браниться до хрипоты, до истерики, потом звуки сменились жалобными щенячьими завываниями, в которых угадывались слова: "Ай-яй-яй-яй, убила, убила!"
Еще одна наклейка с печатями мелькнула в коридоре. Сквозь щели доносился хриплый бравурный марш, до неузнаваемости изломанный радиоприемником. Почти попадая в такт трубам, мужской голос четко произносил:
- ...преступлении, предусмотренном статьей пятьдесят восемь-десять, часть вторая, и статьей пятьдесят восемь-одиннадцать УК РСФСР, при обыске был найден и приобщен к делу дневник... Пиши: дневник в виде трех самодельных тетрадок, первая запись датирована четвертым сентября одна тысяча девятьсот сорок первого...
Девочка не слушала, для нее эти слова были пустым шумом, привычным и безликим, от которого клонит в сон. Но спать нельзя - она чувствовала, как ледяная пустота выжидает удобным момент, чтобы прикончить новую добычу. Варя продолжала свой путь, и острые мелкие занозы кололи босые ступни.
Ветер завывал, хлопая шаткой дверной створкой. Звякал крючок, едва удерживавший чье-то жилище запертым. Острый запах спирта и кислой капусты растекался по коридору. И пьяный плач пульсировал в порывах сквозняка.
- Нахамовна, еще раз застукаю, что ты Мишке читаешь эти фашистские сказочки, убью нахрен, не посмотрю на старость!
Этот голос был знаком. Кузнецов-старший. Только Варя никогда не слышала в нем столько злости. Фашистские сказочки? Мишке читали? Так Мишке уже восемнадцать было, когда он на фронт ушел, какие ему сказки! Разве что в детстве, соседи-то давние... Но Кузнецова нет, и Нахамовну вынесли из квартиры навсегда. Не могут они тут ссориться. Варя даже не стала задумываться - мама учила никогда не вмешиваться в чужие дела, не подслушивать соседей и не входить в их комнаты.
- Света!
Девочка замерла, застигнутая врасплох: то был голос мамы. Тоже сердитый и какой-то раздраженный.
- Какой ребенок, о чем ты думаешь? Тебе учиться надо! И не пара тебе Мишка, у него родители пьянь заводская, а ты на пианино играешь. Не дам я тебе рожать, позабочусь, пока не поздно. Дура ты, дура! Лучше бы о Варьке пеклась, чем еще один рот в подоле приносить!
Снова плач, жестокий, рваный, мучительный. Что-то блеснуло под ногами, словно за дверью кто-то пролил варенье, и теперь оно густой черной дорожкой выползает за порог. Незримый палец надавил на клавишу "ля". Звук взвился и затих, но тут же вернулся снова. Таинственный музыкант бил по одной и той же ноте с отчаянным остервенением. Перекошенные молоточки потеряли войлок и хлестали по медным нитям твердым деревом. Струны выли от боли. Далекие сирены воздушной тревоги вторили им.
Варя побежала. Коридор немного посветлел, уже проступали полосы обоев на стенах, отсвечивая тусклой позолотой. На них особо отчетливо виднелись проеденные грибком черные пятна пустоты. Ржавые костыли торчали тут и там, на некоторых еще оставались изломанные рамки от картин или мятые стиральные доски. Покосившиеся крючки вешалок казались пальцами замурованных рук. Груды сорвавшихся одежд громоздились на полу и подрагивали, словно в гнилом тряпье сидело нечто живое.
- Чего хочешь? Вот тебе наше революционное постановление, контра!
Стены дрогнули от залпа, посыпалась штукатурка. Коридор изломался и провалился на три деревянные ступени. Слышно было, как крысы подгрызают их и возятся под досками, подыскивая местечко поудобнее. Варя перепрыгнула лесенку, чтобы не наступать на источенное дерево.
- Что же вы, батенька, долги вовремя не отдаете? Извольте по счетам предоставить. И не сметь угрожать мне этой игрушкой, я вам не лавочник, меня сам губернатор...
Приглушенно сорвался выстрел, звякнули тусклые стеклянные подвески на латунном бра. В комнате засмеялись.
- Поди вон, негодяй. И Аньку забирай, мне гулящая прислуга ни к чему. Раньше думать надо было. Да ты мне ноги вылизывать должен, что я полицию не звала!- Хлестнул по щекам молодой женский голос и мгновенно затих, словно рот заткнули подушкой. Другие сменили его, вкрадчивые, равнодушные, молящие, наглые, томные, издевательские.
- Как обрыдло жить,- шепнул кто-то слева. Резкий запах миндаля на миг заглушил вонь плесени.
- Аминь!- Ответило эхо справа, и покатилась по полу оброненная табуретка.
Девочка старалась не смотреть по сторонам. Почему-то она знала, что если оторвет взгляд от пятнышка света там, вдали, то навсегда останется в темном коридоре наедине с бормочущей пустотой. И бежала, бежала со всех ног.
Серое живое облако метнулось навстречу девочке с высот самодельных антресолей. Тысячи бабочек моли бились о ее лицо, лезли в глаза, заставляя жмуриться. Становилось душно от поднятой пыли. Тело щекотали миллионы лапок и усиков, омерзительно грязных и цепких. Варя боялась закричать, чтобы твари не забрались в рот, только отчаянно махала руками. Но насекомых было так много, что свет оранжевой искры померк, и девочка завертелась на месте, пытаясь найти дорогу. Дверь скрипнула под ее ладонью, открывая мрачные глубины комнаты.
Все сгинуло. Не стало моли, обоев с позолотой и ржавых гвоздей по стенам. Только провал узкой комнаты с причудливым сводчатым потолком, словно кто-то выгородил под жилое помещение половину арочного прохода. Здесь громоздилась старинная мебель: огромные столы, шкафы, кресла и напольные подсвечники. В груде вещей почти затерялась крошечная фигурка старушки, медленно шаркавшей навстречу Варе. Пустые водянистые глаза не моргали.
- Бон суар, ма шери!- Шелестнул голосок, едва отличимый от шороха старых газет.- Извольте садиться, дружочек. Хотела бы угостить вас кофе, однако при нынешнем положении этот деликатес мне не по средствам. Как вы отнесетесь к морковному чаю?
- Простите, я не хотела сюда входить,- пробормотала Варя, отступая. Дверь за ее спиной оказалась закрыта.- Простите, я пойду. Меня ждут!
- Что же вы, дружочек, торопитесь? В вашем возрасте мы более терпимо относились к прихотям старых дам. Разумеется, те времена ушли.
Старушка была уже совсем близко, маленькая и хрупкая, точно фарфоровая кукла, и пахло от нее нафталином. Морщинистая рука потянулась к Варе. Девочка осторожно отклонилась.
- Ужели брезгуете таким соседством, моя милая?- Хихиканье хозяйки закутка оказалось на удивление пронзительным, как скрип дверцы буфета.- Брезгуете, вижу. Что ж, наша нелюбовь взаимна. Или вы полагали, я прощу эти гнилые фанерки и доски, которыми изуродовали апартаменты второй фрейлины императрицы? Прощу мерзостные кислые щи, пропитавшие лепные потолки итальянских мастеров? Плевки и уличную грязь на дубовом паркете?..
- Извините, я не понимаю. Я из пятой квартиры, Ростова Варя, я заблудилась в темноте,- бормотала девочка.
- Нет никакой пятой квартиры, есть только апартаменты Елизаветы Измайловой,- прокатилось глухое эхо по недрам пустой мебели.- Стены помнят. Нет никакой пятой квартиры! Салон, белые платья, сверкающие стекла, яркий свет - и музыка, музыка повсюду! Где гости? Почему так тихо, милочка? Мазурка, вальс, громче, маэстро! Я стала плохо слышать. Почему так тихо?!
Старушка внезапно схватилась за голову, лицо ее исказилось страхом, и густой слой пудры на щеках дал трещину.
- Пустота боится звуков,- шепнула Варя.
- Я мечтала, что всегда будет хорошо. Я так старалась...
Варя неловко переминалась с ноги на ногу, чувствуя холод, скользящий по полу. Тени старухи колыхались на стенах, каждая на свой лад, совершенно не в такт движениям женщины.
- Нельзя... Я не могу одна. Мне нельзя так жить,- донесся шелестящий голос.- Я умела любить когда-то, поверьте, дитя мое. Но как же вы ненавидели меня, вы, которые стирали ступени черных лестниц и скребли дымоходы! С каким сладострастием насиловали меня, уродовали досками и филенками, дешевой краской и тухлым клеем. Неужели вы думали, что за это можно полюбить?
- Я не понимаю.
- Да, как и остальные. Вы только пользовались. Смеялись над моими бедами, злились на мою беспомощность. Радости приберегали для себя, оставляя другим жалкие крошки. Я надеялась, что мне подадут руку, чтобы поднять из грязи. Но вы только бросили мне костыли.
- Пожалуйста, можно мне идти? Меня ждут!
- Никто вас не ждет, мой дружок, все спрятались по своим комнатам и дрожат. Они боятся и ненавидят меня еще больше, чем в юности, потому что теперь у них не осталось иных чувств. А я? Никто из них не думает обо мне. Я как гулящая девка, всеобщая - значит, ничья, не нужная никому. Меня тошнит от их голода и мучений, я больна от их страхов, и тишина разрывает мое сердце. Как я любила когда-то... Ах, Варенька, душа моя, если бы вы видели, как скользила по паркету в танце юная Анечка Марцевич! А божественный голос Федора Ивановича? Радуга на хрустале дрожала, когда он пел. Что осталось мне? Черные патефонные диски с осколками былой музыки?
- Пластинка... Я поставила пластинку!
Из-за двери донеслись гулкие раскаты литавров и дождливое стрекотание флейт. По ногам потянуло сквозняком, поднимая клубы свалявшейся пыли. Старушка плакала, закрывая распадающееся лицо уродливыми ладонями. Звуки контрабасов тараном ударили по ветхим доскам, звонкие острия скрипичного трио рассекли филенки.
- Я не хочу так жить. Я не могу больше выносить эту проклятую пустоту! Зачем они умирают здесь, полные страха и злобы? По какому праву становятся частью меня? Избавьте меня от этих людей! Поди прочь, девка! Нет, нет, душа моя, не оставляйте меня одну! Господи, зачем сотворили меня такой, зачем заповедали хранить то, что я хотела бы навсегда стереть из памяти?
- Вы злитесь, потому что устали - ответила Варя, вдыхая порыв свежего воздуха.- Это все из-за голода, мне мама говорила.
- Мне не нужно есть.
- Но мы справимся, потому что сильные, сильнее всех на свете. Да вы сами, вы же старше деда Сени, а все равно живы. Мама говорила, главное - пережить эту зиму, тогда все наладится. Фашиста погонят, город почистят, украсят, и все-все выйдут на парад, даже собаки и кошки. Потому что жить хорошо.
Старушка скорчилась, припав к резному боку конторки. Кудрявые головки сатиров дразнили ее ободранными языками, а стеклянная чернильница уже подпрыгивала в такт нарастающему хоралу.
- А еще,- продолжала девочка,- еще есть весна. Она скоро придет, и будет много зелени, много хлеба и яркого теплого солнышка. Скоро снимут черные занавески, зажгут опять свет, сядут возле пианино и станут петь красивые веселые песни. Все злые валькирии улетят, и волшебные лебеди будут плавать в Летнем саду. Старые дома опять будут красивыми, а где теперь пусто, там поставят новые, светлые и теплые. И мы победим.
- Вы победите...
Шепот старушки таял в хоре ликующих голосов. Варя примирительно погладила ее тонкие пушистые волосы:
- МЫ победим. Вот увидите, все будет замечательно. А пока надо просто выйти отсюда, из этого чулана. Вы просто устали. Хотите, обопритесь на мою руку.
- Нет, деточка. Я отдохну здесь. Послушаю музыку. Ступайте, вам действительно пора.
Дверь разлетелась под напором аккордов. Ослепительный оранжевый свет залил комнатенку, испепеляя ветошь. Варя шагнула через порог, но обернулась, чтобы еще раз увидеть старуху. Та стояла выпрямившись, точно балерина перед поклоном, гордо подняв голову и прижав одну руку к сердцу. Сияние стерло с ее лица морщины и пятна, а седые волосы горели рыжим огнем.
- Говоришь, поставят новые дома?- Долетел до девочки сильный женский голос.- Так будет лучше. Я хочу отдохнуть. Обещайте мне, что когда-нибудь вы споете для меня... когда будете счастливы.
- Конечно!- Сказала Варя и шагнула в оранжевое зарево.
И не было ничего, кроме света и музыки.
- Живая!
Девочку передавали по цепочке с рук на руки. Сквозь туманное марево она видела удивленные лица, которые проносились над ней и пропадали. Варя куда-то плыла, а с серого неба на нее летел мелкий снег, осторожно пощипывая щеки.
- Фугаска долбанула?
- Да там в соседний дом попало, а волной завалило и этот. Сначала думали, устоит, а он вдруг как полыхнул и начал рушиться. Только пожарные выйти успели...
- Девчонку-то где взяли?
- Представляешь, там патефон играл! Куча кирпича, а изнутри играет музыка. Нам когда сообщили, мы поначалу думали, у дворника от голодухи мозги помутило. А пришли - действительно, играет. Разгребли завал, а там комната почти целая, на шкафу патефон крутится, и девчонка возле зеркала лежит. И еще, не поверишь, у нее мандарин в кулаке! Настоящий!
Варя слышала журчание этих голосов, живых, наполненных непонятной радостью, и улыбалась. Оранжевое солнышко грело ладошку, другое постепенно выползало из-за мутной пелены облаков. Носилки мерно покачивались, убаюкивая. Теперь можно. Пустоты больше нет.
- Слушай... А я не понял, это сколько времени, выходит, патефон-то играл? Почти день, выходит?