Аннотация: Глаза Могой видят ирреальное, темное, творят иллюзии и совращают душу. Глаза Хотоя обращены к свету и чистоте. И то, и другое досталось героям. Здесь - лишь видения, что показывают им эти глаза...
Петербуржские этюды.
(Глаза Могой: 1941-1942.)
Старая женщина поправила тяжелое золотое пенсне и кивнула детям:
- Да, это была волшебная ночь. Мягкий рождественский снег падал на украшенные фонариками и флажками деревья, золотой свет окон превращал сугробы в груды драгоценностей, а ветер переносил от дома к дому запах миндаля и ванили. Даже в самом бедном доме на столе в эту ночь стояла маленькая пряничная избушка - чтобы рождественский эльф мог укрыться в нем от непогоды, а взамен оставить хозяевам подарок и пожелания удачи в будущем году.
Скрипнуло кресло-качалка, легко колыхнулась густая бахрома кружевной накидки. Старушка прокашлялась.
- Моя матушка, урожденная графиня Стабринская, говорила, что сама видела одного такого эльфа. Это было давно, когда знатные дамы и господа носили высокие парики и густо пудрили лица. Матушка рассказывала, что рождественский эльф запутался в прическе княгини Люблиной, когда принял ее шляпку за свой пряничный домик. Никто, кроме детей, не видел этого эльфа, а он, когда освободился, подмигнул им и пообещал каждому за молчание игрушечную лошадку. Только много-много лет спустя, когда эти дети выросли и обзавелись своими ребятишками, эльф снова пришел к ним и разрешил поведать малышам эту историю.
Старушка опять прокашлялась и подняла с колен фамильный альбом в потертом бархатном переплете. Страницы развернулись с чуть слышным хрустом.
- Сейчас я прочту вам сказку, которую рассказал моей матушке рождественский эльф, а вы закрывайте глазки и обязательно увидите его во сне...
"Некогда на далеком-далеком севере стоял белый домик. Снаружи стены его были изо льда, а внутри - из белых пуховых ковров и шелка. В камине всегда горел огонь, на столе всегда поджидали румяные горячие пирожки и мягкие медовые пряники, но в домике не было хозяина. Никто не знал, кто построил его; старики-лапландцы говорили, что эту избу поставили старые мудрецы на границе между миром живых и миром духов, чтобы те и другие могли собираться там и беседовать о прошлом и будущем; седые отшельники утверждали, будто дом возник, когда один из волхвов, шедших поклониться Младенцу, стал замерзать в бесконечных снегах; а повитухи-кумушки, которые знают больше иных ученых, говорили, что домик поставили ангелы для какого-то одинокого старичка.
И вот любопытные эльфы прознали про чудесную избушку и решили придти туда и дождаться таинственного хозяина. А чтобы не было скучно, они мастерили разные волшебные игрушки и украшали ими елочки, которые росли вокруг. И кто знает, сколько бы они провели столетий в этом чудесном домике, если бы не произошло одно печальное событие - ибо всегда так бывает, что радость и горе идут рука об руку, и одно служит опорой другому. В то время в одном большом городе умер маленький мальчик по имени Клаус. В общем-то, ничего собственного, кроме имени, у него никогда не было - он был так беден, что даже одежду себе собирал по клочкам и лоскуткам. А зима выдалась суровая, люди спешили по домам праздновать Рождество, и никто не заметил, что под мостом замерзает бедный голодный мальчик. И вот, когда душа его покинула этот мир и ангел пришел за ней, чтобы увести в райские сады, Клаус взмолился: "Я так мало жил и не видел ничего, кроме темного подвала и старого моста. Позволь мне в последний раз облететь кругом эту землю и подивиться ее чудесам, прежде чем увижу красоту мира вышнего!" И дозволено было его душе посмотреть на землю. А когда Клаус пролетал над северными полями, он увидел белый домик и сверкающие праздничными игрушками елки, и воскликнул: "Господи, вот самое волшебное и самое удивительное, что я видел! Ах, какое было бы счастье, если бы я мог показать это чудо всем детям и одарить их такими прекрасными игрушками!"
Услышали его слова ангелы и возрадовались. Они прилетели к трону Господню и поведали Ему желание маленькой души. И сказал тогда Бог Клаусу: "Ступай же вновь на землю, праведная душа! Эта ночь на Рождество, будет она твоей, чтобы ты смог странствовать по миру и дарить детям радость, как мечтал. Волшебство маленького народа поможет тебе, и хотя ты не станешь крылат, как ангелы небесные, все же не утратишь силы летать и успевать повсюду. Но остальное время года ты должен будешь жить в этом белом домике вдали от живых людей, чтобы тайна наша не открылась прежде Времени."
В эту ночь эльфы, что собрались в волшебной избушке, впервые увидели ее нового хозяина. Рады они были исполнить волю небес и остались с Клаусом, чтобы скрасить его долгое одиночество своими песнями и танцами, чтобы делать для детей прелестные игрушки, а на следующее Рождество помогали ему отнести подарки маленьким детям. Никто кроме них не мог видеть Клауса, ибо душа незрима для тех, кто не владеет древней магией, и люди стали гадать - кто же этот загадочный даритель? Кто-то вспомнил о старичке, о котором рассказывали кумушке; кто-то - о мудром волхве; а кое-кому удавалось подслушать разговоры рождественских эльфов и узнать имя "Клаус". Так и верят теперь эти люди в доброго старичка, который ездит на летающих оленях и прыгает в каминную трубу, чтобы оставить подарок в детском чулке или туфельке... Только очень, очень немногие знают то, что сейчас я рассказала вам."
Старушка осторожно закрыла альбом и поправила шелковую закладку. Дети спали в углу, зарывшись в груду полусгнивших одеял, обнимая уже остывающие кирпичи-грелки. Белая пухлая рука старушки нежно погладила завшивевшие головы.
- Спите, спите, мои хорошие. Никто вас у меня не отнимет.
Она плотнее запахнулась в шелковую накидку и продолжала качаться на кресле, пока бледный рассвет за заклеенными бумажными крестами окнами не растворил ее призрачную фигуру...
..........
Город. Перетекание белого в серое. Белые хлопья снега сверху, серый туман снизу; трубы обнимаются струями дыма; беззубо раззявлены черные пасти подвалов, в которых слышна чья-то сонная возня. Пахнет картошкой. И хотя ты знаешь, что это обман, никакой картошки в этом подвале нет и быть не может, голод заставляет тебя опуститься на распухшие колени и заглянуть туда, в темноту, сунуть голову в хищную пасть каменного монстра...
Серая чайка дразнит своей обманчивой близостью. Ее клюв полон маленьких острых зубчиков, которые с легкостью рвут живую плоть. Безумные желтые глаза ее наливаются алой яростью, а тело корчится в быстрой болезненной метаморфозе - это уже не чайка, это огромная серая крыса, владычица тайных троп и жестоких лабиринтов, хозяйка пустого алчущего брюха города. Она ненасытна, ибо ее голод удвоен и утроен голодом ее жертв.
Она встает на задние лапы, чтобы проклясть пленившее ее свинцовое небо и гранитные кандалы; лапы ее сжимаются в человеческие кулаки, светлые волосы падают на глаза - Сакко со злостью смотрит на свои владения. Две сотни лет, две сотни мучительных лет рабства! Река, которая раньше текла среди мшистых берегов и пела о белых птицах, скользивших над ее волнами, теперь закована в каменный доспех; мертвецы поют со дна ее. Воет-не умолкает Алатырь-камень под стопой железного моста, и те, кто слышит его зов, идут к нему - на дно, на черное дно.
Сакко тоже слышит зов камня, как было это в юности, когда в серую чашу Алатыря лилась жертвенная кровь, и старики летали по небу на крыльях лебедей, а жены кланялись хозяйке Похьеллы. Но Сакко не может больше приближаться к своей святыне. Будь проклят Петер Хауфф, будь проклята твоя тюльпановая родина, и проклят будь русский вельможа, притащивший тебя на эти некогда благословенные берега! Чем прогневал это белое набо молодой рыбак Сакко, что оно отдало его во власть иноземного упыря?! За что обрекли его на вечные муки, обрекли видеть, как гибнет его народ, как изгоняют остатки древних племен на каменистые пустоши? За что повязали его кровью с этим ненавистным городом?.. Голод, мучительный голод. Снег завалил улицы, прикрыв пушистыми ладонями алчущие провалы подземелий...
.........
Скрип! Каменная плитка под ногами заскрипела как деревянная и слегка качнулась. С трудом подавив в себе желание приподнять ее и увидеть, какое сокровище скрыто под ней, продолжаю подниматься по ступеням. Да, высока ты, колоколенка, и холодна люто! Набившийся в оскаленные остатками стекол окошки снег уютно скруглил все углы, забил щели, замел проплешины штукатурки. Давно тут никого не было. Наверное, мои следы останутся здесь единственными, пока новый буран не добавит снега на этот белый половик.
Еще одна шаткая ступень. Хорошо еще, что колокольня не из готических, где пришлось бы кружить по винтовой узкой лестнице - там я бы точно загремела вниз. А эта постройка поздняя, со всеми удобствами... черт бы побрал эти выбоины под снегом!.. зато перила есть. Продолжаю подъем, цепко сжимая ледяные перила. Чувствую, что если сниму перчатки, рука намертво примерзнет к чугуну. Интересно, деревянное покрытие отправили в печь или оно сгнило само по себе? Скорее, первое.
Я добралась до железной двери. Замок все еще висел на петлях, но сами они были сорваны взрывной волной и качались на одном гвозде. Выйти на звонницу удалось не сразу: проход так сильно завалило снегом, что тяжелая створка никак не могла протолкнуть его. Я сбилась со счета, сколько раз пришлось бить плечом, ногой и кулаками, прежде чем дверь открылась достаточно, чтобы я могла проскользнуть наружу.
Сугроб достигал мне поясницы. Шагать было невыносимо трудно, да к тому же после упражнений с дверью кружилась голова. Короткое забытье... Я лежу в белом гробу. Несколько мгновений паники сменяются осознанием того, что я упала в глубокий снег и смотрю на белесое небо из сугроба. На пустых балках звонницы трепещут обрывки почти истлевших канатов. Если бы остался хоть один колокол - пусть даже самый маленький - мне, наверное, было бы немного спокойнее.
Ползком выбравшись из снежного плена на более продуваемое, а потому более свободное место, я с трудом встаю. Город мой мрачно дышит в сером тумане. Я вижу его черные и зеленые от защитных сетей шпили, вижу белые сугробы куполов и крыш. И горелые язвы взорванных зданий. Невесомые киты аэростатов покачиваются над ними как падальщики. Глухой стук метронома в десятках репродукторов укрощает стук сердца, принуждая его биться в унисон со своим неизменным ритмом. Раз-два, тик-так.
Когда-то я играла на скрипке и старушка-соседка по коммуналке дала мне метроном своего отца - это была итальянская вещь середины девятнадцатого века. Мне она казалась чуть ли не современницей легендарного Страдивари, и от этого мои собственные музыкальные потуги становились еще более жалкими и безнадежными, чем прежде. Где ты, божий одуванчик Марианна Филипповна? Где та волшебная пирамидка красного дерева с таинственными готическими буквами "Allegro", "Moderato", "Andante"? Кто стучит там, в черном рупоре? Кто так бесцеремонно завладел моим сердцем?
По кругу раскладываю тонкие липовые прутики и кусочки дубового паркета - все дерево, которое мне удалось добыть по дороге сюда. Дрова привезут только завтра. А огонь мне нужен уже сейчас. Окоченевшие пальцы испортили две спички, прежде чем удалось выжать крошечный язычок пламени. До чего бредовая ситуация: сидеть на христианской колокольне над неверующим городом и творить языческий обряд, чтобы вызвать неведомую тварь... И думать не о том, придет или нет, а о том, на что же она похожа. Читаю слова, записанные на измятом клочке бересты, и поджигаю ее. Невольно захотелось свернуться клубком над этим жарким огоньком, чтобы успеть пропитаться теплом прежде, чем оно истает в морозном ветре. Как мне холодно! Зачем я здесь? Зачем я здесь?!
- Зачем ты здесь? - спросила она, приближаясь.
........
Кикимора была похожа на сороку-переростка. Сквозь редкие грязные перышки на шее проглядывала синюшная кожа. Круглые красные глазки с блуждающим как нефтяное пятнышко зрачком пялились на чужака неприязненно и настороженно. Нос, длинный, будто настоящий клюв, временами подергивался, втягивая воздух.
- Все вы чокнутые!- убежденно сказала кикимора, мысленно подытожив свои наблюдения.- Кучка долговязых идиотов. И не думай, не думай, каменюга, что если ты пришел с ними, то самый умный!
- А я и не думаю,- атлант пожал плечами.- Не мое это дело.
- Вот и правильно, правильно, потому что только такой безмозглый тупица, как ты, мог притащить сюда этих ощипанных цыплят! У них же Дурной Глаз!
Глаз Могой ужасно болел, голова раскалывалась, разлеталась в песок...
Кикимора в несколько прыжков обскакала гостей и перелетела на карниз:
- Нет, я не могу ничего сделать, пока на меня таращится этот чертов взгляд. Закройте его, закройте немедленно!
Когда рука с Глазом Хотоя коснулась лба, приятная прохлада поглотила боль. Красная паутина над городом пропала. Сердце ахнуло, резко изменив ритм, и забилось часто и ровно. Тени нехотя отступили под напором солнечных лучей. Кожа атланта приобрела золотистый блеск, а кикимора превратилась в великолепную черно-белую птицу с молодым женским лицом.
Кикимора улыбнулась:
- Совсем другое дело, детки.
Голос ее был низким, бархатным и завораживающим; за каждым словом словно слышался шепот, ласково, но настойчиво приглашающий подойти ближе.
- Итак, что привело вас в это тихое убежище? В последние годы я не часто вижу гостей - а уж они меня видят еще реже. Только пожалуйста, если надумаете о чем-то просить, помните, что мои силы не безграничны (да и терпение тоже),- добавила кикимора прежним ворчливым тоном.
Глаза ее сверкали, но в красноватом блеске карих очей не чувствовалось угрозы.
Не страшно ли это - просить веры? Не стыдно ли - просить силы? Не печально ли - просить о надежде?
- Впрочем, какая вам разница, сбудется ли то, о чем вы просите? Все равно, вряд ли вы доживете до того момента, когда это случится,- Кикимора слетела чуть ниже; теперь ее глаза смотрели прямо на гостей. - Ну, может быть, кто-то один из вас дотянет... Может быть. Что, малыш, жутковато?
Ее лицо, такое чувственное и нежное, источало аромат сандала. Ветер подбрасывал тугие локоны, изредка позволяя им коснуться чужаков - эти ласковые прикосновения смущали и околдовывали. Нет, о прекрасная, просить тебя можно только об одной милости - стать твоим слугой, быть твоим рабом и слепо исполнять твои повеления!..
Крепкая рука атланта осторожно отодвинула чужаков от кикиморы:
- Я не очень умен, но на твоем месте не стал бы морочить головы этим малышам. В конце концов, она ВИДЯТ, а Видящих и без тебя осталось слишком мало. Если им удастся разорвать паутину, быть может, через пару лет все наладится и ты найдешь себе подходящих слуг.
Кикимора вздохнула:
- У меня осталось мало времени. Что знаешь ты, каменный, о смерти? Она дышит мне в затылок, ее пальцы гладят мои перья, ее дыхание опаляет крылья. Быть может, где-нибудь на воле, среди лесов и полей я все еще была бы молода и полна сил. Но я здесь, в каменной клетке, и не могу вырваться из нее. Пройдет полвека, и молния ударит в мое гнездо, а мне останется лишь принять ее смиренно, как делали это мои предки. От этих детей я могла бы получить еще лет десять жизни. Десять долгих сладостных лет!
- Нынче или через полвека мое тело тоже распадется на части,- сказал атлант.- И дом, нависший над моими плечами, даже не заметит моего отсутствия - я сторож, но не опора. И ты, старейшая, страж этого города, но не душа его, как эти дети. Подумай - десять лет твоей жизни или несколько сотен лет жизни города?
Черно-белая птица нахохлилась, втянув голову. Внезапно поваливший снег не таял на ее кудрях...
- Вы получите то, о чем просите. Я дам вам силу сразиться с тенью и дам власть над мертвым воинством, но знайте - эти чары приманивают смерть. Она настигнет вас раньше, чем было суждено. Еще есть время отступить.
...Стоит ли игра свеч? Смерть и так близка, это ее когти скребут пустой желудок, ее прикосновение скручивает судорогой тощие конечности... Сугроб у подъезда оказался чьим-то мертвым телом, привязанным к детским саночкам... Добрая женщина уводит ребенка, чтобы накормить его скудной плотью своих измученных детей... Глаз Могой обжигает руку...
Кикимора смотрит на гостей, не мигая. Нынче ночью в последний раз она варит зелье ведунов. Двое из трех ступят на дорогу Тени, чтобы выкупить собой дважды по триста дней. Глухо булькает темная жижа в медном котле. Черная лапка быстро вращает старый черпак... "Сорока-воровка кашу варила, кашу варила - деток кормила. Этому дала, этому дала, а этому..."