Если на пяти языках повторить "никогда", то можно отменить что-то плохое.
Уна не помнит, кто и когда объяснил ей это; кажется, она просто родилась с предустановленным знанием, как некоторые появляются на свет с обострённым чувством справедливости или непереносимостью глютена. Только последствия в десять раз хуже, а видно их далеко не сразу.
...Уна хорошо помнит август девяносто шестого. Перекрученный каштан облюбовала стая голубей. Марево дрожит над серым щербатым асфальтом, небо точно побелкой натёрто; пятипалые листья скрючились и помертвело, бумажно шелестят. В доме через дорогу землистая старуха пожёвывает раскуренную кубинскую сигару, и дым повисает на акациях, стелется по земле.
Жарко.
Задохнувшийся в полиэтилене сэндвич не лезет в горло. Вдалеке нарастает рёв мотора. Уна садится на корточки, лениво крошит хлеб: курлы-курлы-курлы, и в ушах уже стучит, когда с нижней ветки наконец спархивает белая птица.
Прямо перед фургоном.
Голубь впечатывается в лобовое стекло с тем же звуком, что и футбольный мяч. Под натужный скрип автомобиль сворачивает на обочину; тормозной след растягивается на добрую сотню шагов. Водитель чертыхается, хлопает дверцей, перегибается через капот. Уна в это время пялится на голубя: он то пытается растопырить крылья, то странно выворачивает шею, словно купается в невидимой луже. Крови нет, но присутствие смерти ощущается настолько ясно, что в горле пересыхает.
Старуха отводит руку с сигарой и смотрит из полумрака террасы.
Ниже по улице водитель, вытирая взмокший лоб, возвращается за руль, и фургон трогается с места. Едет медленно, опасливо - даже вниз, с холма.
Вообще-то Уне голуби не нравятся. Но у этого кудрявый, ажурный хвост и стеклянные красные глаза - такого жалко. Она перетаскивает его на обочину, ныряет в дом, в сырую каменную прохладу, в отцовский кабинет. Словари тяжёлые, выворачиваются из пальцев; к счастью, ей нужно всего два. Строгая, гладкая латынь и шершавый греческий.
Голова немного кружится от предвкушения; менять мир - всё равно что держать в ладошке крошечного копошащегося птенца.
- Нэвер, нунквам, потэ, нимальс, най, - шепчет Уна, как заклинание, простирая руку над голубем с вывернутой шеей. - Нэвер, нунквам, потэ, нимальс, най...
Чуда не происходит.
Что-то не так.
Она мысленно перебирает лица одноклассников, голоса и слова - и цепляется за одного смуглого черноглазого мальчишку. Улыбчивый и угловатый, гневливый и быстрый - горе учителей, друг всех бездомных котов. Живой... живой.
- Нунка, - говорит Уна, пробуя слово на язык - и оно отзывается звоном. Старуха на террасе приподнимается настороженно. - Нэвер, нунквам, потэ, нунка, най!
Улица выворачивается лентой Мёбиуса - ни начала, ни конца, а когда останавливается, то сэндвич в пакете цел, а белый голубь сидит на ветке, заинтересованно косит алым глазом. Внизу, под холмом, визжат тормоза, и раздаётся упругий удар - громче, чем от мяча.
Старуха роняет сигару, продирается через акации и магнолии. Ковыляет через дорогу - смуглые ноги похожи на высохшие куриные кости - и отвешивает Уне звонкую оплеуху.
- Никогда не смей, - шипит. - Никогда.
Чувство смерти сильнее, чем в первый раз. Но виноватой Уна себя почему-то не ощущает.
Она помнит голубя.
Последствия видны далеко не сразу, но такие же одарённые выделяются в толпе издали - горят, как маяки, притягиваются друг к другу, как рифы и корабли.
Они знают.
Если на пяти языках повторить "никогда", то можно отменить что-то плохое; Уна с отличием оканчивает колледж и бросается в лингвистический запой, выхватывает отдельные слова, зазубривает фразы, точно запасается вариантами на долгую жизнь. Для каждого "плохого" - своё "никогда". Потом наступает короткий период охлаждения, а за ним новое увлечение - программирование. Там тоже языки, которые проще и сложнее одновременно. Раз уж не ты пишешь код, а ненужные куски нельзя удалить - можно их закомментить или добавить условие: if (какаятопроблема) goto...
В консалтинговую компанию она устраивается легко, даже без опыта работы. Босс - высокий блондин с серым, нервным лицом - мало говорит и глушит кофе литрами, а выглядит так, словно постоянно испытывает боль.
- Ты часто?.. - спрашивает он в первый день, и чашка дрожит у него в руке.
Босс не договаривает, но Уне и так всё ясно.
А ещё волосы у него не просто светлые, а седые, вдруг понимает она.
- Иногда.
Враньё, конечно. И недели не проходит, чтобы не подправить что-то по мелочи. Несовершенство раздражает, как пятна кофе на свежевыстиранной рубашке.
- П-поосторожнее, - советует он сухо и возвращается за свой стол.
Коллеги удивлённо оборачиваются, а потом офис резко делает нырок - и возвращается уже обновлённым. Никакого разговора не было... ни для кого, кроме них двоих, потому что босс тоже помнит неслучившееся.
Рабочая почта подмигивает красным огоньком. В письме одна строчка:
"Я же просил".
Общая тайна приятно греет сердце; Уна не верит, что босс может всерьёз сердиться на неё, такую же, как он, пока не просыпается на следующий день в чужой стране, в крохотной комнатушке - без работы, без образования, под другим именем. Запоздало приходит осознание: "плохое" бывает разное тоже, для кого-то - пятно на ткани, а для кого-то - на репутации. Если Уна не терпела несовершенств, то почему должен он?..
В груди клокочет обида.
"Посмотрим, кто кого".
Условия изменились, но сам код никуда не делся - и способность вписывать в него новые команды тоже.
Так начинается гонка.
Мир оказывается неизмеримо сложнее, чем виделось прежде. На то, чтобы отыскать ошибку, уходит почти месяц непрерывного анализа и откатов; Уна словно идёт ощупью в темноте, ориентируясь только на собственную память о том, что, увы, не случилось - и на скупые свидетельства новой жизни. В паспорте - коллекция виз и отметок о пересечении границ, в пластиковом пакете на дне чемодана - четыре удостоверения личности на разные имена и россыпь просроченных кредиток, запястья в шрамах, сгибы локтей - в синяках.
Последнее отменить легче всего, этот баг реальности - совсем свежий.
"Нэвер, нунквам, нимальс, нунка, - пишет Уна размашисто на стене, чувствуя сухость во рту. И, помедлив, заканчивает: - if (flag == зависимость) { flag = ""; break ;}".
Иногда "прервать цикл" - это то же самое, что "никогда".
Поиски поворотного момента похожи на детективное расследование. Достать денег - не проблема: всего-то надо купить лотерейный билет и отменить проигрыш, ведь с точки зрения судьбы тут бинарная система: либо ноль, либо единица. Шестнадцать перелётов, три континента, два десятка городов... Воспоминания о новой-чужой-своей жизни - стеснительные призраки: они ускользают, стоит вглядеться пристальнее, и вот уже Уне кажется, что её не существовало вовсе. Но для остальных людей эта реальность единственная.
Мальчишку из средней школы, который подарил ей испанское "никогда", зовут Хавьер. Здесь их связывает давняя дружба, крепкая, какая возникает только у оглушительно одиноких изгоев, внезапно обнаруживающих, что не все сверстники равно глупы и жестоки. Это он подучил её уехать в Уругвай - и он же пролил свет на дурацкую случайность, из-за которой всё пошло наперекосяк.
- Эх, амига, - вздыхает Хавьер, потерянный и пьяный. Он вырос вполне симпатичным; был бы ослепительным - но, вот беда, разучился гневаться и улыбаться, да и жизни в нём критически поубавилось. - Не складывается, хм? От меня вот Нана ушла, мальчишек кинула. И, вот видит Святая Дева, помню про твоего папашку и как ты у нас ныкалась, а каждый день рука к бутылке тянется. Вот каждый день, веришь?
Уна возвращает ему подружку одной бессмысленной фразой на выдохе - и остаётся одна. Хавьер не пришёл в бар, ведь дома дел невпроворот, веришь, амига? Но ей и не нужно уже: память кропотливо хранит несказанное. Стоит потянуть за ниточку - и распускается кружево, прямо до ослабленной петли, до червоточины. В этой реальности сильный и успешный отец Уны проиграл муниципальные выборы из-за какого-то дурацкого, не вовремя заданного вопроса на пресс-конференции. Одно потянуло за собой другое: стресс, задавленная агрессия, скандалы и алкоголь.
Однако трудное детство оставило ей не только шрамы на запястьях, но и дьявольскую изворотливость, какой не было у прежней Уны. И пятнадцать иностранных языков - прожитых, прочувствованных, навеки вшитых в подкорку.
Грех этим не воспользоваться.
- Ну надо же, - бормочет Уна и водит пальцем по чёрно-белой фотографии в газете пятнадцатилетней давности. Отец глядит в объективы камер потерянно, а журналистка радостно улыбается - исторический момент крушения идеалов. - Похоже, я недооценивала политику. А ведь это такой же код.
Кажется, теперь она знает, как отомстит несостоявшемуся боссу.
В некоторых наречиях "никогда" - это "ни единого раза", в других - "ни в какое время". Смысловые нюансы, которые прежде казались забавными, ныне решают всё. Уна чувствует себя так, словно раньше брела вслепую, а теперь прозрела. Она рисует схемы, выстраивает параллели и впервые совершенно ясно осознаёт, почему в конкретной ситуации действенно определённое слово или знак.
Неважных знаний нет - и это тоже открытие.
Съёмная квартира завалена распечатками и изрисованными скетчбуками. Вся биография босса как на ладони, выявлены и обнажены связи с тысячью событий, которые в то время происходили вокруг, и каждое вносило свою лепту. Политологии и социологии становится мало, и тут на помощь приходит математика, универсальный язык - и, как ни странно, поэзия, поднимающая его на метафорическую недостижимую высоту.
Мир наконец предстаёт системой - сложной, бесконечно сложной, но открытой для познания.
На губах Уны - вкус запретного плода.
- Вот как, - шепчет она, отыскав наконец единственно верную отправную точку. - Ну, держись. Невер, нунка...
Череда почти неощутимых изменений выводит её через неделю к тому самому офису, под распахнутые пластиковые окна - жарко, душно. Уна набирает номер, взятый с блестящего рекламного проспекта, и, не представляясь, просит выглянуть.
У её неслучившегося босса по-прежнему седые волосы и красивое, но болезненное лицо; взгляд - нечто среднее между "давай, удиви меня" и "пожалуйста, обойдёмся без сюрпризов".
- Твой отец голосовал за консерваторов! - звонко выкрикивает Уна и широко улыбается, а затем размашисто рисует граффити через стену, через дверь.
Баллончик шипит и плюётся алой краской - два слова, команда, математическая формула и строка из поэмы о судьбе и крахе. Реальность дрожит, опрокидывается в саму себя, и вот уже Уна с любопытством смотрит вниз из окна директорского кабинета, а бывший босс топчется у крыльца. Стрижка дурацкая, костюм дешёвый, под мышкой - резюме в тонкой пластиковой папке.
Разозлённым парень, впрочем, не выглядит. Скорее... помолодевшим?
- Один-один, - негромко говорит он, и сердце почему-то подскакивает к горлу.
Полгода они осторожно обмениваются ударами, словно прощупывают друг друга. Меняют профессии, города и жизни; Уна почти всерьёз обижается, когда обнаруживает себя с розовым ирокезом на сцене и по-настоящему - когда никак не может понять, как босс это провернул. Отыскивает его хватает за воротник - опять кофейные пятна, опять, ну как же можно быть таким неряхой - и рявкает:
- Где?!
Босс - в кои-то веки не скучный клерк, а прожжённый журналюга - потерянно моргает, затем соображает:
- А, баг? В системе образования. Видишь ли, теперь в твоей школе преподавали рок-музыку.
"Да что за бред!"
Она закипает:
- И почему я к чертям собачьим её тогда не возненавидела? - с языка рвутся слова погрубее - новая-чужая-своя судьба научила. Пока Уна ещё сдерживается.
Босс аккуратно отцепляет её пальцы от своего воротника.
- Психология. Учитель по вокалу говорил, что тебе надо петь нежнее... А у твоего друга Хавьера были кассеты с Патти Смит.
Уна отпускает его.
Сначала она не верит, что из-за такой ерунды жизнь может покатиться по совсем другим рельсам, но вскоре убеждается сама. Это взрослые косные, а дети пластичны, и любое прикосновение оставляет на них след, да и к тому же они более уязвимы перед средой. Схема мира снова усложняется - и в то же время становится более понятной.
Следующим ходом Уна отправляет босса в космос - просто так, чтобы не зазнавался.
А потом, на каком-то там по счёту витке, она вдруг обнаруживает, что Хавьер мёртв.
Вряд ли недобосс сделал это специально. Нельзя ведь учесть всё, обязательно будут случайные жертвы, но даже развод родителей и отцовский запой, спрятанный глубоко в фантомных воспоминаниях, не ранит сильнее, чем скупые цифры в некрологе. Смуглый, весёлый и злой мальчишка не дожил и до пятнадцати, схлопотал битой по затылку во время беспорядков и умер нелепым голенастым кузнечиком. А мог бы вырасти, стать не просто красивым - ослепительным, и, Святая Дева, как же хорошо он смотрелся со своей Наной, которую находил каждый раз, как чуял - на любой ветке реальности.
- Ты сволочь, - отчеканивает Уна в трубку, и горло перехватывает. - Его-то за что?
Босс виновато сопит, потом говорит:
- Я всё вер... - но Уна уже нажимает на отбой.
Следующим же вечером она роняет в Тихий океан самолёт. Из пассажиров не выживает никто, но в траурных списках её интересует только пожилая пара, которая направлялась на тропические острова справить юбилей свадьбы. Через три часа Уна вносит ещё одно дополнение в код - это легко сделать, если подготовиться заранее и нащупать слабые места - и тайфун "Хавьер" так и не зарождается над океаном.
Катастрофа отменяется.
Но боссу-то всё равно больно, ведь он помнит даже неслучившееся - так же ясно, как реальное. Так что теперь у каждого из них по некрологу за душой, счёт снова один-один, только это какие-то мерзкие единицы.
Неправильные.
Уна пытается сбежать от него, затеряться, и сама не замечает, как устраивает глобальный экономический кризис, куда там Великой Депрессии. Всюду нищета, безработица, толпы беженцев; комфортные путешествия - удел избранных счастливчиков, баловней судьбы, потому что билеты дороги, а визы дают крайне неохотно. Лотереи вырождаются, остаются подпольные казино и бары, а самое отвратительное - здесь нет кофе.
Два отката ничего не изменили. Кризис поослаб, но на меню это повлияло мало.
Третий месяц Уна просиживает в чайной, глушит чашка за чашкой крепкую бурду, воняющую сырым веником, и пытается понять, почему. Экономика и политика бессильны, математическим формулам не хватает данных, а одной поэзии, похоже, слишком мало...
"Я сдохну от недосыпа, - крутится в голове. - Или вениками потравлюсь".
- Экологию не пробовала? - дружелюбно спрашивает босс, подсаживаясь за столик.
Надо же, отыскал - без социальных сетей и банковских карт, во всеобщей разрухе.
Даже лестно.
- В смысле?
Уточняющие вопросы, конечно, заставляют гордость корчиться в муках, но докопаться до истины и до кофе куда важнее... По крайней мере, так Уна говорит себе. А босс разворачивает карту - дурацкую, бумажную и вдобавок, похоже, с другой ветки реальности.
"По памяти он её, что ли, рисовал?"
- Вот, смотри. Крупнейшие экспортёры кофе у нас тут - Бразилия и Колумбия, их сразу вычёркиваем, там народные волнения, лесные пожары, на два чиха это не разгрести. Далее - Вьетнам и Индонезия, но там в основном робуста, да и плантации сильно пострадали после цунами и землетрясений. А что насчёт Африки? Эфиопия, Кения, Йемен... Всегда мечтал завалить мир йеменским кофе.
И тут Уну осеняет. Она ничего не может с собой поделать - смотрит на него, как на героя, и улыбается.
- Ты гений. А я дура, если забыла о естественных факторах. Ведь у кризиса могут быть не только внутренние, но и внешние причины, не человечеством спровоцированные! Сначала у нас природные катастрофы и климатические изменения - а потом неурожаи, скачки цен, кое-где даже голод...
Она говорит и говорит, тут же, на словах, выстраивая формулу. В схему мира новые "пять слов" вписываются идеально, так и просятся на язык, на кончик карандаша - опробовать, испытать... А босс смотрит, не отрываясь, а потом внезапно целует её болтливый рот. Отстраняется - и ни слова не говорит, а губы у него в чём-то красном.
Кафе выворачивается наизнанку: баг устранён, неугодная переменная равна нулю. Но босс всё так же безмолвен, дурно одет, и лицо у него горестное. Помады ни следа... Но что толку? Они оба помнят.
Заклинание дало сбой.
...Если на пяти разных языках повторить "никогда", то что-то плохое исчезнет. А что делать, если надо не вырезать фрагмент реальности, а повернуть неуправляемый поток в прежнее русло?
Уна не знает.
Кризис удалось вымарать, но половина Африки теперь охвачена войной. Память сбоит: было ли это в изначальной версии мира, или бездумные изменения так повлияли на историю? И, казалось бы, какое дело состоятельному фрилансеру из маленького, но очень богатого европейского княжества до проблем на другом континенте, но почему-то перед глазами снова и снова встают строчки из некролога: Хавьер Эрмано, 1986-2000, примерный сын и любимый брат... Нет, он-то, конечно, жив, Уна проверяла, но сердце всё равно болит, и чувство вины не отпускает.
Политика, экономика, история, география, экология - сколько ещё нужно ввести переменных, чтобы люди перестали убивать друг друга?
Сколько ещё языков и систем выучить, чтобы раз и навсегда взломать код?
- Тебе следует отдохнуть, - мягко говорит босс.
Уна подробно объясняет ему, куда он должен засунуть свои недоглаженные рубашки и сочувственные комментарии. И добрые советы тоже, можно даже не распаковывая.
Он пропадает на две недели. А потом, в одно прекрасное солнечное утро, прямо под ногами Уны автобусная остановка превращается в открытую платформу на шестидесятиметровой высоте, а за спиной отрастают крылья - большие, белые, сильные. И что с ними делать - решительно неясно.
- Видела бы ты своё лицо, - весело замечает босс.
Его футболка и джинсы такие драные, словно все городские коты объявили ему вендетту, а крылья чёрные и резиново блестящие, точно искупались в смоле. С платформы на платформу он перепархивает уверенно, будто родился пернатым... впрочем, так оно и есть.
Уна садится на край и свешивает ноги; внизу, под босыми ступнями - цветущие крыши, зелёные стены и сады, сады, сады... Странно, чуждо и безумно красиво. Она вслушивается в ветер, ловит запахи, звуки и выбирает между восторженным "Как?!" и раздражённым "Зачем?".
- Биология, эволюция, история, математика и, как ни странно, поэзия, - объясняет босс, глядя исподлобья. Солнце у него за спиной, и поэтому лицо выглядит тёмным, выражение нечитаемое. - Вуаля - мы биотехнологическая цивилизация. Войн почти нет, голода тоже. Единственный минус - нас меньше раз в десять.
Это как удар под дых.
Уна могла бы спросить: а как же Хавьер? Но дело не в нём, точнее, не только в нём. Ей дурно от мысли, что несколько миллиардов человек не получили даже шанса родиться; короткая, полная трудностей жизнь и смерть от выстрела в затылок или от лихорадки где-то под южным солнцем уже не кажется худшей из судеб.
- Верни всё на место, - просит Уна хрипло.
Босс молча бросается с платформы, лишь в последнее мгновение раскрывая крылья.
Искать отправную точку приходится самой.
Слишком поздно накатывает понимание, что они не устраняли ошибки в исходном коде, а привносили их. Теперь система замусорена донельзя: старые законы не работают, а чтобы вывести новые, не хватает ни знаний, ни сил. Без смелости, порой безрассудной, не выйти за границы уже изведанного, не продвинуться вперёд; познание невозможно без нарушения норм и догм.
Однако беспечность и безответственность неизбежно ведут к краху.
Уна узнаёт о человечестве немало нового. Что даже крылатые, свободные, сытые могут развязывать опустошительные войны; что нет такой благой идеи, которую нельзя исказить и обернуть во вред; что даже посреди разверзшегося на земле ада явятся свои святые; что можно войти в одну и ту же реку дважды, но без всякой гарантии, что это будешь именно ты...
Мир - словно код, который постоянно развивается и сам плодит баги, словно язык, не знающий понятия "никогда".
"А если я - ошибка?"
Мысль появляется всё чаще и тревожит всё меньше.
Босса Уна теперь ненавидит - яростно и жгуче, как никогда раньше. За то, что он втянул её в противостояние, приучил к большим ставкам; за то, что он всегда рядом, готов протянуть руку помощи, придержать за локоть, ухватить за шкирку и не пустить - но предотвратить самое кошмарное даже ему не по силам.
В какой-то момент Уна обнаруживает, что порох не взрывается, и радостно вскидывается: вот он, сбой. Нужно только немного откатиться назад, вломиться в физику, закомментить часть кода, и...
Здесь почти нечем дышать, и на языке сухая горечь.
По правую руку - бесконечная равнина: серое, чёрное, серое, чёрное. По левую - белые-белые волны. Небо низкое и холодное, сыплет мелким снегом. В глубине безжизненной земли прорастают взрывы - дым, кольцами нанизанный на огненные столпы; на ядерные купола нисколько не похоже, но Уна подспудно знает, что это даже хуже - своя-чужая-новая память подсказала.
Босс бредёт вдоль кромки седого моря; рубашка хлопает на ветру, светлые штаны закатаны до колен.
- У нас минут пять, я думаю! - издали кричит он. И тут же, не меняясь в голосе: - Извини!
Уна хочет крикнуть: "За что?" - но горло перехватывает. А босс останавливается шагах в десяти от неё, словно между ними невидимая стена.
- Я вмешался в твой код, - говорит он. - И, кажется, налажал.
И ещё:
- Я не должен был отправлять тебя в Уругвай.
Это он, видимо, так шутит.
Язык присох к нёбу, а взгляд - к узкой полосе прибоя. Уна думает, что всё не зря, и она не жалеет ни о чём: спасибо за пятнадцать языков, за розовый ирокез, за кофе, за белые крылья... "Уна" - значит "рождённая для счастья".
Она и правда была счастлива.
"Если кто-то всё ещё пишет код, - крутится в голове, - если кто-то пишет мир, то пускай всё это случилось. Не отнимай ничего, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста..."
Босс подносит к виску сжатый кулак с отставленным указательным пальцем, точно целится в себя.
...В августе девяносто шестого жара пробирает до костей. Перекрученный каштан облюбовала стая голубей. Марево дрожит над серым щербатым асфальтом, небо словно побелкой натёрто, пятипалые листья скрючились, обожжённые солнцем. Полный штиль - ни шелеста, ни шороха. На террасе в доме через дорогу старуха раскуривает в полумраке разломанную кубинскую сигару, и дым повисает над землёй. Белого кудрявого голубя, который топчется на деревянных перилах, это, впрочем, нисколько не беспокоит.
Ноги подламываются; Уна роняет сэндвич, завёрнутый в липкий полиэтилен, и бессильно опускается на обочину, в пыль. Рядом тормозит синий фургон.
- Эй, малявка, помощь нужна? - Водитель, усатый смуглый здоровяк, кажется, искренне встревожен. Уна мотает головой. - Ну, как знаешь.
Он дожидается, пока Уна встанет и отряхнётся, и лишь потом трогается. Едет медленно, опасливо - даже вниз, под горку. Уна спускается за ним. Выпуклое круглое зеркало - осторожней на поворотах, эй! - отражает нескладную девочку с седыми волосами.
У неё взрослое нервное лицо, словно она постоянно испытывает боль.
Босса Уна обнаруживает у подножья холма, там, где дорога резко виляет вправо. Он выглядит младше, лет пятнадцать-шестнадцать с виду, но в остальном нисколько не изменился, даже белая рубашка так же запятнана кофе. Сидит у дороги, подтянув колени к подбородку, смотрит вдаль...
"Только бы он помнил, - загадывает Уна про себя. - Только бы помнил".
Старенький велосипед аккуратно прислонён к знаку пешеходного перехода, почти невидимого за разросшимися кустами.
- Однажды меня сбил здесь фургон, - внезапно говорит босс. - Я месяц провёл в госпитале, еле выкарабкался, думал о разном: мол, если бы... Но речь не о том. Ты ведь не оставишь меня?
Он смотрит так, что становится ясно: нет, ничего не забыл. Ни сбывшееся, ни несбывшееся. Уна садится рядом, приваливается к нему боком, несмотря на невыносимую жару, и шепчет: