Аннотация: Опыт словесного сегодняшнего конферанса к текстам тридцатилетней давности: ничто не изменилось!
ЛЕВ РОДНОВ
НЕПЕЧАТНЫЕ ОТПЕЧАТКИ
Я -- живой фотоаппарат. Непоседливая дама по имени Судьба забросила меня однажды на ремешке через плечо и -- айда гулять по белу свету! Чего я только не насмотрелся! Пришло теперь время проявить запечатленное... Например, ролик с названием "КСП" -- клуб самодеятельной песни. Причем, я не собираюсь описывать в пикантных подробностях то, как самопальные поэты всех мастей и возрастов пили, пели и целовались под кустами, в подъездах, на заседаниях клубов с обязательным участием стукачей и на тайных вечеринках. На дворе, слава богу, заметно уже редели сумерки коммунизма: семидесятые-восьмидесятые годы -- время кукареканий. Утро новой жизни наступало, проявлялось изнутри. У каждого оно получалось особенным. У многих -- говорящим вслух. Стихами или песенками. Это и есть те самые "отпечатки", которые я имею честь предложить глубокоуважаемой публике.
1.
На самом деле жена попросту в очередной раз выгнала меня из дома, напутствовав, как обычно: "Катись к своим блядям, алкаш несчастный!" Я, делать нечего, покатился страдать к знакомым, которые милостиво приютили несчастного аж на целую неделю. Особенно страдала душа. Ей казалось, что "у них" тут, на земле, ничего хорошего нет. Ей хотелось поскорее выбраться из ловушки -- тяжелого людского тела. Но сделать это было не так-то просто. Поэтому главный начальник жизни -- душа -- старалась облегчить тело, держа его под постоянным ша-фэ, а сама опьянялась более возвышенным способом -- искусством. Домой я вернулся с песней. Жена выслушала и прослезилась.
Прохожие, прохожие, похожие, как братья, куда вы так торопитесь, куда спешите так? Ах, девушка, постойте, на вас такое платье, вы так легки и праздничны на тонких каблучках! Вы любите, вы счастливы, уже прошло ненастье, и небо кружит в лужицах: то осень, то весна; все наши встречи -- первые, как первое причастие! Одна погода ветрена, как первая жена...
Прохожие, прохожие! Должно быть, это странно: вы ловите нечаянно спешащий полувзгляд. Цветочницы-лоточницы... А вы, увы, без дамы! Не знаю, как по имени, но всё равно я рад!
Такая, брат, история, романсы пешеходные, водителю автобуса не видно хмурых лиц. Ах, девушка, я думаю, вы очень-очень добрая, сказал бы, да так быстро вы проехали-прошли.
Прохожие, прохожие! Часы у вас торопятся. Ну, кто вам только выдумал про время столько врак?! Когда и так получится всё-всё-всё, что захочется, не так ли, синеглазая? "Не так, не так, не так..."
Манера исполнения у меня была подходящая: я орал песню то шепотом, то страшным голосом, волны небывалого страдания свободно гуляли по серьезному лицу вдоль и поперек, а глаза то западали внутрь черепа, то лезли вон из орбит -- всё, решительно всё было призвано звенеть и звучать; руки мои при этом, как неутомимая молотилка, громобойным образом лупили фанерную ширпотребовскую гитару. О! Это такое счастье любить себя несчастного! Несчастного, но прощенного! Прощенного, но всё равно несчастного! О!..
2.
Позаботиться об организации лишь домашних несчастий -- удел слабых. Титанам нужен был широкий фронт борьбы и подвигов. Поэтому тема стукачей ласкала сердце и ум особенно сильно. А то! Даже ребенку понятно: без стукача на крест не подняться. В России же за право распнуться как следует, да чтоб "смерть на миру красна" обязательно случилась -- за это что хочешь отдадут и продадут! Хоть душу, хоть Родину. Во какой масштаб нужен.
К нам в буфет, на работу, всё время приходил Коля, куратор из КГБ. Все наши сотрудники Колю знали, вместе с ним пили пиво. Анекдоты в его присутствии травили особенно смачные. Я Коле тоже песенку однажды спел. Про "шестерку"...
Ах, жизнь, как шоколадка! Игрок непобедим, он ставит на лошадку под номером "один". Он ждет себе удачи, цветут его дела, но к финишу задачи лошадка не пришла...
В решающем заезде успех неоспорим -- лошадка под наездником, под номером "вторым". Фортуна улыбается, игрок кипит от зла: лошадка спотыкается, кусая удила.
В кармане неразменная, последняя, как шанс, лежит монета медная, неведомый аванс. Еще не всё потеряно, играйте, господа! Бежит лошадка серая, бежит, как никогда!
И жизнь, как шоколадка! Игрок неповторим: на серую лошадку он ставит свой алтын... Когда и вам не сладко, и, проигравшись в дым, поставьте на лошадку под номером "шестым".
Коля намеки понимал. Грустно поддакивал. Пиво в буфете он сам никогда не покупал -- пил наше. Не напрашивался, сами приглашали. То ли заискивали, то ли бравада: дескать, не подсадишь ли, Коленька, на какой-нибудь, хоть самый завалящий, крестик? Ведь на Руси размышления о собственной героической пользе -- покрепче пива-то будут.
Манеж видел многих: глотателей шпаги, лихих акробатов, и зрителей смех. Качались на ниточках света, во мраке, надежды безумцев лихих. Да не тех... Вот десять хлопков. Это -- вся будет плата. Вновь вытащит фокусник старый платок. И выйдет Маэстро походкой Пилата, и номер объявит. Конечно, не тот... В руках растечется мороженка, тая. Сосед впереди обернется, как враг. На ниточках света гримасы летают -- мешает страховка! Всё именно так. Послушные голуби сядут на ружья. И публика льстит человеку с кнутом. Играет по нотам оркестр то, что нужно. И клоун смеется: "Вот это -- наш дом?!"
Когда, в середине восьмидесятых, советскую власть отменили, Коленька быстренько написал документально-художественную книгу о репрессированных интеллигентах. Никто моргнуть глазом не успел -- уже напечатали.
Как ни пошевелись, получается: след в истории остается -- автоматически. Только "следы", мне кажется, не есть сама История. А что тогда? Ну, послед, может... Настоящая живая история -- в настоящем! Сколько настоящее вмещает в себя этой самой своей "истории" -- именно столько в нем ее и находится. Ни больше, ни меньше. От этого настоящее и бывает то полумертвым, а то и вовсе как мумия в мавзолее.
Разве это плохо? Плохо! Плохо! -- Балаган забыть закрыть... Разбегутся скоморохи по базару водку пить. Разве это плохо? Плохо! Плохо! -- Позабыть проклятый грим. А еще б поверить в Бога, а еще бы стать другим. Разве это плохо? Плохо! Плохо! -- Говорить о чудесах, и смеяться или охать: наша радость -- просто страх. Разве это плохо? Плохо! Плохо! -- Балаган оставить вдруг... Спит дурак с дурехой, годы -- тук-тук-тук.
3.
Вы, вообще-то приготовьтесь: книга получится длинная. Надоест в начале читать -- с середины открывайте смело. Без разницы автору. Автор -- тетерев, токует, как глухой, любви, наверное, ищет. Небось, пока всё свое самолюбие не "выговорит" в пространство -- не найдет искомого. А когда найдет, наконец, -- небось, нечего будет сказать. Да и незачем. Но это всё -- потом, потом... А пока:
На стогах птицы плачут, как люди! Просто день чью-то ночь разделил, просто мучаем тех, кого любим, потому что не мучить нет сил. Потому что нет сил расставаться и опасно напрасно сойтись, потому что устали смеяться, потому что устали грустить.
Каждый встречный, как друг долгожданный; ты, наверно, мой завтрашний день?! Мы разъехались просто и странно: галстук набок, душа набекрень. Неужели нет сил расставаться, неужели нельзя разойтись? Ну, зачем безнадежно смеяться? -- притворись, притворись, притворись...
А соломенный дождь нескончаем! И луна по воде растеклась. Мы обиду, как лодку, качаем и прощаем друг друга мы всласть. Потому что нет сил расставаться, всё равно нам придется сойтись, даже если устали смеяться, даже если устали грустить.
...Вообще-то на самом деле всё было куда прозаичнее. Мы, позабыв обо всем на свете, целовались с девчонкой-сибирячкой на тюменском перроне. Прощались. А мой поезд -- пошел. Тихо так, как кораблик. Поехали и мои вещички в этом поезде. Я не бежал за ним вслед -- летел дикими скачками! Проводница последнего вагона уже опустила откидную платформу пола в тамбуре, стояла себе с семафорным флажком и равнодушно наблюдала за спектаклем: догонит или нет? Догнал! Прыгнул! Животом и грудью ухнулся проводнице прямо под ноги. Счастье! А она -- чуть ли не выталкивает обратно: "Куда? Билет!" -- Захрипел в ужасе: "Свой я, свой! Из шестого вагона!" До сих пор помню, как кто-то у меня в селезенке прыгал, пока я к проводнице под ноги заползал.
Не получилось у нас с той девчонкой-сибирячкой ничего. Недоцеловались, видать. Вот, говорят: романтика движения! Ерунда это всё. Нет в движении никакой романтики. Гипноз -- есть, это да, мельканье ведь завораживает. А тот кайф, что подразумевается под словом "романтика" -- это опьянение, только не от вина, а от обычной спешки, суеты то есть. Которую, кстати, при помощи вина можно сделать еще "романтичнее".
Вот, помню, провожали мы одного любимого коллегу-руководителя в Москву, его туда работать пригласили. Я, как полагается нищему поэту, посвятил событию песню. На дорожку.
Есть у барина баня и веник, для гусарских забав пистолет, есть у барина слуги и деньги, а вот друга у барина -- нет. Что по ярманке маяться пьяной, что охотничьих маять собак, что поймут, что увидят крестьяне?.. Что увидят, поймут -- всё не так!
По болотам он топчется дальним, тихо письма летят в Петербург. За столом гувернер из Италии, на столе из Италии фрукт. А у барина сплин деревенский, а у барина нынче театр, гастролер по фамилии Ленский, и какой-то гуляющий франт.
Ах! Уважит заезжий начальник, погутарит, хлестнет экипаж... И останется всё, как в начале: будет барин, а друг -- это блажь.
Ясное дело, первый куплет в конце повторяется, но уже с интонацией иной, не той, что в начале песенки -- зловещая доброжелательность звенит в атмосфере... И прощальная водка разливается в излишне громкой неловкости остающегося общества. Его поезд ушел без меня. Но я продолжаю "везти" его жизнь! (М-да, наглая это всё-таки штука, людское воображение).
4.
Женщины -- существа удивительные. Она (они) запросто может (могут) поступить так: "Он теперь -- мой! Я люблю его!" А что чувствует и думает сама "несчастная собственность", то есть, мужчина? Батюшки-светы! Да кого это интересует, кроме него самого?! Природа, Вселенная -- целиком баба. Что там за сперматозоид внутри нее копошится? Объект "М"! Неужто на какое-то равенство надеется?! Глупенький... Сплошная всемирная "Ж" гребет всё под себя, и жизнь земную -- футбольный мячик цивилизации -- всегда в одни лишь ворота гонит. Нет, что ни говорите, а слезы нынешнему мужчине очень даже к лицу. Заслуженно!
Ни строки о любви, ни строки -- в наших письмах, которых не будет. Будто голубь в окно залетел... Пустяки! Лишь дыхание лет уходящего судит. Ни строки о любви, ни строки в расписании нашего быта. Даже если с другой, даже если с другим: Извини? Извини! Не забыт? Не забыта! Ни строки о любви, ни строки не напишут следы самолетов. Будто преданный друг мне не подал руки, и глаза... И глаза, как сироты! Ни строки о любви, ни строки! Вот и стали скупыми на это. И не в тягость шаги, и сужденья легки. Вот и песня, что, впрочем, уж спета.
Бежать! Бежать! Чем тяжелее на душе, тем сильнее хочется куда-то бежать! И с чего бы это? Ответ -- технический. Душа -- существо тяжелее Духа, взлетает с разбегом, особенно в "грузовом варианте", то есть, с полезным грузом грехов и опыта.
Часовые пояса. Адреса. Едем, ходим, убегаем. Почему так и гонит на вокзал телеса? Ах, какого черта, сам не пойму! В городах -- этажи, этажи, запятые твоих фонарей; ты пойми: для меня эта жизнь от разлуки и песни милей.
И прикован я, как раб, у костра к чьей-то дружбе. А там, у реки, будят птицы печаль по утрам: нам пора собирать рюкзаки. Бесконечная наша земля, осторожный мотив колдуна, и как будто твой ищущий взгляд отражает немая Луна.
Ну, куда ты пропал, назови адресочек бродяжьей страны? Будет ниточка сплетен -- порви! Будет вера -- не будет вины. И опять самолет, самолет, неумелые чьи-то слова; всё покоя ногам не дает, ох, дурная моя голова.
...Однажды на Китайской границе, где я был в командировке, случилось мне близко подружиться с гусаром советской армии, заместителем нач. разведки пограничного отряда, двадцатипятилетним Анатолием. Мы пили водку на нейтральной полосе и вели упоительнейшие антисоветские разговоры друг с другом и с особистами, заглянувшими на заставу "за рыбкой". Здоровенный особист ловко и жутко рвал, без ножа вспарывал живую еще рыбу прямо руками, мощными короткими пальцами, очищая ее от чешуи и освобождая от потрохов. Фары УАЗика нагло светили через реку прямо на черную дыру китайского дота, выдолбленного у подножия сопки, в скалах.
-- Вы за кем следите? -- спросил я сразу же после первой.
-- За ним вон, -- кивнули особисты на Анатолия.
-- А за вами кто следит? -- спросил я вдруг.
-- За нами тоже следят... -- буднично подтвердили они.
Офицерская молодежь здесь, в глуши-глухомани ничего не боится, "звездочек" на погонах еще не много, терять нечего пока -- живут! А после "майора" -- страх наступает: за карьеру боятся, жизнь кончается -- служба начинается. Жизнь -- игра. А служба?.. Анатолий взахлеб рассказывал, как они китайские заслоны "снимали" без единого выстрела -- разведчика провожали вглубь соседней территории аж на полсотни километров. Зачем начальнику самому ходить в такие походы, спрашивается? Скучно, смертельно скучно служить! Смерть, опасность -- отличное развлечение, великолепное средство для взбадривания всех жизненных ощущений. Адреналинозависимость. Анатолий -- профессиональный убийца. На руках его -- торчащие, специально набитые, оттренированные кости. Кунг-фу. Здесь, дома, Анатолий никогда не дерется даже по великой пьянке, не умеет драться -- все удары рассчитаны лишь на убийство. Как Соловей-Разбойник, не умеет в полсвиста. Дома его можно брать голыми руками -- безобиден.
Странное я привез домой, на материк, состояние из этой дальней командировки: как будто влюбился в этих веселых пройдох с лейтенантскими погонами...
Не затворяй, товарищ, окон, не разбавляй словами спирт, в окно глядит лицо Востока, а за тобой -- Россия спит. А за твоей спиною флаги, заря над сопкой -- алый бант, и каждый день, как день присяги, товарищ старший лейтенант.
Ах, издалека глобус -- синий... А за окном играет пыль. Не может спать "квадрат" России за восемь тысяч от Москвы. Все может быть. Грозою летней нас уведут под барабан... Давай по первой, не последней, товарищ старший лейтенант!
Вослед за веком просвещенным бежать бы, мелочью звеня. Да наша дружба -- два патрона! -- на тихой линии огня.
Через два года приехал -- спел. Выпили. Сели ночью за казармой на пороге офицерского домика. Над головой -- звезды иглами жалят! Чистый в горах воздух, небо ближе делается, всегда лихорадит от этого внутри что-то. Анатолий привел прапорщика Гришу и начзаставы Володю, по фамилии Кот.
-- Спой еще. Для ребят.
Стал стараться. Когда стараешься, не так хорошо получается, как хотелось бы. Но ребятам всё равно очень понравилось. А мне почему-то сделалось стыдно. Может, от нечаянных чувств, что проявились вдруг между мужчинами.
А что там у нас на часах? У нас на часах тихий час! Не велено нам просыпаться. Кому-то приснится вопрос, кому-то приснится рассказ: полцарства с принцессою, братцы! Во сне мы умеем летать, во сне очень просто мечтать; мечта -- говорящий учебник! Сейчас мы откроем тетрадь, мы будем читать и считать, ведь ты -- самый главный волшебник!
А маятник -- так-таки-так! -- шагает на месте "тик-так"... Лежит под подушкою время. Кому-то над пропастью шаг, кому-то обида и враг, кому-то до неба ступени. Как всё-таки спать хорошо: вон золота целый мешок; здесь каждому ум достается; когда б и куда б не пошел, весна в этом мире большом, -- здесь каждому место под солнцем!
Тут даже ленивый долдон в фантазии делает дом. Во сне не бывает ошибок! За окнами сердится гром, мы прячемся, прячемся в сон, туда, где поляны улыбок. Но! Что там у нас на часах? Две стрелочки, как на весах... Извольте! К нулю приближенье! Не сводят с нас пристальных глаз те, кто нас разбудит сейчас: вот-вот-вот-вот-вот пробуждение!
5.
Когда мать умерла, отца "использовала" мачеха. В точном соответствии со всеми сказочными стереотипами, касающимися описания поведения этой героини. Самолюбивая ведьма для начала сожгла все фотографии моей матери, уничтожила дорогие для сердца и души вещи, зашила в подушку ржавую иглу... Отец умел терпеть. Удивительными обладал терпением и выдержкой! И мне наказал: "Терпи. Не смей ей ничего говорить". Прошло время -- ушел из жизни сам. Мачеха после похорон, нехотя так, говорит: "Возьмешь фотографию-то отцову?" Я не взял. Не захотел. Попробую сказать, почему. Мое -- только то, что со мной, что по силам мне нести в себе самом, -- помнить, что ли, всем существом и день, и ночь, и всякий иной миг. То есть, "фотографию жизни" никакой бумаге нельзя доверить, никакому ИЗОбражению; живое в живом живет -- образ в образе. Когда отец терпеть велел -- это он меня, мою душу работать учил, чтобы несла, не ленилась, то, что любит, в себе самой. Душа должна быть беременна памятью. Это -- ее Любовь, которую нельзя выпускать наружу; расплющат ее здесь немедленно силы вещей и жадность мыслей.
Меня увозят в разные края товарищи в своих воспоминаньях, как будто в ближних странствиях и в дальних делиться жизнью с ними буду я. Как будто на вчерашней вечеринке танцуем легкомысленные мы, и жизнь еще не на две половинки, и далеко до финишных прямых.
И вот уже оглядываться надо, веселие храня в воспоминаньях. Уходит время писем и признаний. Наряды -- новые... Но что же ты не рада? Ах, встречи мимолетные, -- прощанье! -- касание былого и души. И солнечные зайчики в стакане, и поезду вслед глупое: "Пиши!"
То искрой божьей, то повиновением заплачено за каждый переход. В полупрозрении и в полуослеплении товарищей мне память соберет.
Конечно, ходить всюду и всегда с серьезной рожей -- это очень смешно. Поэтому каждый Пьеро обязан иметь (на светлый день) маску Арлекина.
То тебя в себе, то себя в тебе я ищу и никак не найду. Ах, ты, любя, люби. А не любишь, блин, я еще чуть-чуть подожду. А вот и бес в ребро, и ребром вопрос: отчего же не спится мне? За костром костер, я, как бес, хитер, я тебя люблю всё сильней!
Не беда -- беда, пусть с небес вода, и желтеет, конечно, земля... Ерунда года, всё ни "нет", ни "да", так ищи-свищи короля! Не твоя, моя, не моя, твоя, отвяжись, зелена ты тоска. "Беломор" жуя, рассуждаю я, что любви нема, что пока.
Ну, куда несет? Оборвал -- и всё! Уж кивает удача, маня. Не везет и всё! Повезет еще: Горбунок-Конек -- для меня. То тебя в себе, то себя в тебе я ищу и никак не найду. А ты, любя, люби, а не любишь, блин, я другую, блин, подожду!
Традиционный весенний фестиваль самопальной песни проходил в Перми, точнее, не в самой Перми, а километрах в восьмидесяти от нее, на речке Бабка. Огромный плоский луг только что освободился от заливающих его вешних вод, никакая растительность еще не облагородила уныло чавкающей под ногами тверди. Но солнце уже светило вовсю и вовсю горланили на фестивальной поляне оглашенные с гитарами.
Мы с другом приперлись на этот фестиваль собственным ходом, велосипедами, за четыреста километров. То есть ничего лишнего с собой не везли. Вместо палатки -- полиэтиленовый пакет нечеловеческих размеров, вместо завтраков, обедов и ужинов -- чай, чай и еще раз чай с чаем. Пермяки нас пожалели, "приписали" к своему лагерю и поставили на довольствие. На три дня "халява" была обеспечена. Впрочем, это большое заблуждение, что за халяву ничего не платится. Платится! И еще как! Просто ценности одного пласта жизни обмениваются на ценности иные, миска супа, например, на два-три задушевных разговора с обниманиями и вздохами. Халява -- это единая универсальная валюта между параллельными и даже перпендикулярными мирами. Это всё -- присказка. Сказка для меня началась, когда выяснилось, что девушка-повар -- чувствительная натура, поэтесса, ищущая возвышенных ценителей и судей. О, ужас! Она решила, что я как раз гожусь для этой роли! Товарищ мой был проницателен: "Не вздумай увиливать -- без жратвы останемся!" И я терпел. Днем повариха кидала в сторону нашей прозрачной со всех сторон полиэтиленовой палатки-кулечка сокрушенные взгляды, а в темное время суток покушалась на меня особым образом -- декламировала. В общем, с голоду мы с приятелем в тот раз не умерли.
Идем! Идем! Идем, товарищ мой. Пойдем туда, где искренность тверда. Не верь хвале и брани площадной: не пали, парень, наши города! Давай, давай, давай поговорим, кольцо дорог когда-нибудь порви, ведь каждый шаг всегда неповторим... Запомни и -- разлуку помяни! Стремленье -- кнут. Решение, как спор. Сомненьем смей возвысить ремесло. Случайный взор -- доверчивости вор... Не прячь глаза, грядущее светло! Решай, решай, твой выбор не велик: вчера и впредь -- последняя черта. И, болью жив, рождается твой миг, но волей дней изменчива мечта. Так пройден Круг. Пора итогов есть. Не прячься, друг, спасение смешно. Заблудший мир, старинная болезнь, зачем стучишь к уставшему в окно?!
...А потом повариха писала толстые письма, в которых содержались полукилограммовые пачки рукописей. Я читал их и не знал, что сказать. Потому что быть судьей чужому восторгу -- означает убить свой собственный.
-- Нравится, что ли? -- поинтересовался однажды приятель.
-- Фигня! -- уверенно произнес я и вдруг понял, что безнадежно лгу.
В очередном послании отыскался настоящий шедевр, всего лишь одна строчка...
Вот она.
"...В собеседнике ценятся уши..."
О! Это было, действительно, "О!" Или даже "О-О!" Я почувствовал себя счастливым дурачком, которому доверяют саму мудрость. (В скобках замечу, справедливости ради: дурак и дурачок -- далеко не одно и то же. Дурак дурачка не сыграет!)
О! О!!! Счастье -- это непрерывное "состояние идиота": любое внешнее движение жизни вызывает в нем внутреннее ликование, радость. Построили храм -- радостно, упал -- тоже смешно...
Даже собственная смерть идиоту смешна.
Вагоны едут, люди мчатся, не понимая кой-чего: что всем придется возвращаться под крышку гроба своего!
(Последние две строки в песенном варианте принято повторять. Зачем, спрашивается? Если в прозаическом образовании повторение -- мать учения, то в песенно-стихотворном -- это отец осмысления; осмысление никогда не говорится словами, оно -- в интонации, в особой расстановке пауз, честное слово!)
Ладно, поем дальше...
Ах, я живу, как лошадь, стоя. А в результате -- итого: осталось детство золотое под крышкой гроба своего.
(М-да... На знаменитом перстне Цезаря было написано: "И ЭТО пройдет". Хорошая надпись. Наши попроще будут: "И эта -- уйдет".)
Ладно, опять поем...
Какие речи! Ласки жгучи! Жена чужая -- о-го-го! Любовь сошла благополучно под крышку гроба своего.
Далее -- особенно оптимистично:
Мое призвание известно, родила мама одного: "Найдешь, сыночек, в жизни место под крышкой гроба своего".
И -- философическое крещендо:
Легко над временем смеяться, не хватит именно его. Но! Как полезно возвращаться под крышку гроба своего.
Ха-ха-ха! Очень остроумно, не правда ли? Не хотите -- не смейтесь. Как хотите. Не всем же идиотами быть.
6.
Довольно долго малые дети, особенно груднички, внушали мне безотчетное отвращение. Пока не привык. Череда судьбы -- мои разлюбезные жены -- исправно рождали детей, а я -- стирал пеленки, баюкал, иногда, разумеется, проклинал горькую долю мужчин, но чаще погружал работающее тело в спасительное состояние безразличия -- улетал верхом на воображении куда-нибудь. Куда? Да куда угодно! Лишь бы там не оказалось череды жен, стирки и вечно орущих детей...
Белый бантик, белые носочки, васильками светятся глаза, а у папы с маленькою дочкой -- лишь один билет на чудеса... Не пройдите сказки этой мимо! Наклонилась радуга-дуга, где-то рядом добрая Мальвина и смешная Бабушка Яга. Здравствуй, здравствуй, белая Снегурка, платье в звездах, русая коса! Говорящий пони Сивка-Бурка раздает ребятам чудеса!
Ничего, когда бывает трудно, не беда, что злится Бармалей, лишь бы рядом радовалось чудо и цветы смеялись на земле! Сто улыбок пляшут в хороводе, у слона кружится голова. Даже если праздники уходят -- остаются песенки слова...
Белый бантик, белые носочки, васильками светятся глаза, а у папы с маленькою дочкой -- навсегда билет на чудеса!
Малышня, слава богу, растет быстро. Значительно быстрее, чем успевают стареть, так называемые, "взрослые".
Гости опоздали, гости опоздали, на столе вино и торт. А кого мы ждали, а кого мы звали? -- дверь открыли в коридор. Как это бывает, как это бывает: выдуманный добрый мир... Мы не понимаем, нас не понимают, -- одиноко быть с людьми!
Ходим по планете, ходим по планете, дети и недети -- врозь; двери открывает лунный ветер, что ж, это -- надежный гость. Дело не в обиде, дело не в обиде, видел Юг и Север, но -- душу оглушила тишина, как выстрел. И не помогло вино.
Первые перчатки, первые перчатки бились за чужую честь, только проиграли бой молчанке, ведь игра такая есть.
Гости мои гости, песни под гитару, ёрники и злые языки; знаю, что другого мне не надо даром! -- были бы сердца близки. Только почему-то, только почему-то у соседа есть стена... Гости мои, гости, в доме -- пусто. Ветер, да в окне Луна.
...Я у господина Мельникова-Печерского, русского писателя, в его очерке о знаменитом изобретателе Кулибине вычитал прелюбопытную вещь. Заело этого нашего Кулибина, что англичане телескоп с микроскопом изобрели, вся Европа ахает, а секрет свой англичане никому не раскрывают. Взялся русский мастер "изобретать": разобрал заграничные оптические механизмы до последних косточек -- принцип действия понял! -- давай свой вариант аппаратов делать. Сделал. Не хуже получилось! Утер нос англичанам, а заодно и тайну их рассекретил. Такой "рассекречиватель" -- изобретатель изобретенного -- в России запросто героем станет. До нынешних дней все наши открытия -- на кулибинский лад... И в технике, и в философии, и в живописи. Куда ни плюнь! Возьмем чье-нибудь непонятное и удивительное, расковыряем, -- ах-ти! -- дошел секретик до ума, можно "свое" лепить, за свое выдавать, истово самим верить: свое, мол, собственное нашли! Я сам наблюдал, как инженеры уральского мотопроизводства "раздевали" знаменитую "Хонду" -- японский мотоцикл. Заело. Опять не хуже хотелось "изобрести". Видать, мозги у толковых россиян особым образом устроены -- искусственного осеменения требуют. Своего семени нет. С варягов всё началось.
Всё проходит. С прискорбием помнится удаль школьно-студенческих лет. Как же так? Не успели опомниться, а уже -- даже выбора нет. Как же так? Мою девушку-школьницу ждет с работы не любящий муж... И я сам -- тоже чья-то бессонница, повод для вековушных плакуш. Где же ты, карнавалов околица? Удаль просит себя повторить! Ах, мечта, точно розочка, колется: "Не твоя... Не спеши подарить!"
И пророчества, и пожелания -- жизни выигрыш, куш на бегах: Изя, троечник, -- идол собрания, Мишка, друг, -- в коммунальных долгах... Может, зря презирали мы весело тех, кто знал загляденье вперед? Им диплом, а нам вечная сессия: год за годом, то дом, то завод.
Всё проходит. Подружка случайная -- эта жизнь. Эта ночь -- напоказ! Да смеянья великопечальные, да вранье юбилеев на час...
Всё проходит. Глаза любопытные: чья там будущность, водоворот?! Пассажир, чья-то юность небритая, -- "Эй, полегче! -- кричит. -- Поворот!" День-деньской происходят старания. Что кому: по уму, по рукам... Всем воздастся. Молчанье -- молчанию. Слава -- славе. И деньги -- деньгам.
Собственно, легко ведь догадаться, откуда и почему возникает это сладчайшее из человеческих чувств -- печаль, или крайнее ее выражение, эмоциональная наркомания -- вселенская скорбь. Всё очень просто! Вот я, например, смотрю на любимую девушку и, тем самым, уже помещаю ее "дорогой" образ в свой внутренний мир -- между прочим, в свою основную, единственную и субъективнейшую реальность. Внутри у меня любимая будет выглядеть всегда значительно лучше бывшего -- наружного -- оригинала. Начинается натуральная конкуренция двойников. "Не тот", "не там", "не такой" или "не такая" -- это только за пределами моей внутренней реальности. Я не маньяк и не буду уничтожать "не таких". Но никто не помешает мне взирать на них с жалостью и печалью: ведь они, бедные, никогда не смогут стать такими же прекрасными, какими я их образовал внутри себя... Ах! Ох! Ух! Ой! Снаружи -- не жизнь, не любимая, не друзья, а какой-то... "жмых", оставшийся от того, что именовалось некогда этими словами. Не правда ли? Я не ангел и всё время скатываюсь на то, чтобы судить побежденную сторону. За это мое существо испытывает удары с двух сторон: снаружи нещадно бьет чужая обида, изнутри -- собственная совесть. Что ж тут веселого? Печально, знаете ли.
Второму "Я" сказал я: "Вы", двойник мне "тыкал", впрочем. Второе "Я" -- из головы. Моей? Не знаю точно... Оно -- гляди! -- на дало спать, оно в беседу буром! А я -- стакан! Оно -- опять: о хмуром всё, о хмуром. И в этот миг, ужасный миг, страшнее нет на свете! -- раздался крик, ужасный крик, и -- объявился Третий!!! Двух "Я" прогнал. Меня загнул. Не верят психиатры... А мне -- укол! А я -- уснул с сознаньем Бонапарта. Но с той поры, увы, увы, вопрос занозит болью: а кто был Третий? Может, вы? А, может, кто поболе?
Кому-то опрощение может показаться деградацией. Я всех заранее заверяю: это не показалось. Суть человеческая как бы успевает нынче многократно реинкарнировать в одном и том же физическом людском теле. Чувствуете разницу? Люди -- это жизнь государства. А Человек -- просто жизнь.
Мы стремимся опять не к тому, то есть, к цели конечной и сытой. Уравнявший желудки, диету уму обеспечил наш строй знаменитый. Ничего, что в мозгах пустота. В пустоте дюжий шаг напряженней. Под фанерной звездою, покорней скота, опоенные ходят колонной!
Коряво сказал, сам понимаю. Лучше не получается. До сих пор в памяти штормит. Блевать охота от того, как Коммунистическая партия Всея Союза укачивала своих "кагонек" на мертвой зыби Красного Океана. Многих укачала, а уж утонувших по доброй или не по доброй воле -- вовсе не счесть. Как вспомню про своего умершего отца, всегда на сердце щемит: он ведь жил всем этим, честно дышал отравленной атмосферой, как требовалось дышать по Уставу. Что я могу сделать для него, любимого, сейчас, когда его уже нет?!
Я приглашаю жить умершего отца в иллюзии, построенные мной...
Будь здоров, дорогой, не болей. Поезжай. Не жалей ни о чем. Ну, давай, по последней налей... Может, свидимся нынче еще. Не пиши, дорогой, ни к чему, наша память концы не отдаст, и охочие речи зануд не спрямят разговоров креста. Чаевые словами берем: бумеранг, дорогой, бумеранг! Слава богу, не вскладчину пьем. Не побрезгуй стакашком. Хандра... Будь здоров, дорогой, не болей. Говори! Не жалей этот час. Ну, еще, по последней, налей! Поезд раненый мчится, крича. Будь здоров, дорогой, будь здоров.
Не знаю, насколько удались мне эти опыты само-конферанса... Стихи, как и вся наша жизнь, "прыгают" по уровню и чтобы не было при чтении неприятных перегрузок, "прямоугольных" скачков, -- кому-то ведь обязательно нужно исполнить роль "плавного перехода". В природе -- это делает сама Природа. Значит, в своей природе, кроме меня, устроить жизнь по принципу волн, а не по принципу скачков, попросту больше некому. Лучше ведь волноваться, а не потрясать. Скромно замечу: вряд ли моя поэтическая "рябь" будет всерьез уловлена крупными читательскими кораблями сегодня. И самонадеянно добавлю: сия рябь -- поверхность цунами!
Похоже, люди планеты не в состоянии жить там, где, собственно, жизнь и происходит, -- в мгновении. Слишком уж они для этого "надутые" разными своими важностями -- в мгновение не помещаются. А, значит, и живут где-то в сторонке, не совсем настоящие, в своих "пойманных" мгновениях -- как живые фотографии, то есть, без изменений. Портятся, конечно, со временем.
7.
Как же все-таки в это волшебное ничто вне времени -- в миг бытия -- поместиться? Непонятно. Слишком много тяжестей волочится за человеком по жизни: тяжелые вещи, тяжелое прошлое, тяжелая память, такие же чувства, мысли, связи... -- всё, в общем, то, о чем говорим мы себе: "Дорого". Миг же бытия невероятно легок! Никакая "тяжкая" память в нем не умещается. Возможно, Бог живет именно там; мгновение -- его Дом. Что-то нужно сделать с самим собой, чтобы туда войти... Что?! Советчиков много -- не вошел, однако, ни один. Как и во что, в кого преобразоваться? В горнило каких метаморфоз отдать тело, разум и душу -- двух братьев да сестренку-мечтательницу? Ох, не прогадать бы. Они ведь у меня, трое, -- круглые сироты. Только и умеют, что друг за дружку держаться в жизни, а уж если ссориться -- непременно насмерть!
Может, в будущем полегче дышать будет? Увы, этот самообман сродни алкоголю и называется красивым именем -- Надежда. Будущее людей замусорено так же точно: пророчествами да расчетами!
Эх, завьется вдруг прямая да горячая Божья мысль на секундочку в дырявом горшке головы, напылит словами, и оседают они потом, бедные, под собственной тяжестью, ложатся какими-то новыми вроде бы узорами на зеркальную плоскость очарованного сознания; что ж, эти-то узоры и тщимся потом разглядывать, как кофейную гущу, гадая: к чему бы? зачем?.. Или тряхнет черт под задом -- опять в голове та же пыль поднимается!
Не шея, мысль приросла к ярму: дом, ремесло, глоток вина... Ты радуешься солнцу своему, я радуюсь: луна моя черна!
Слова и вещи -- человека тени, качается немолодая голова: немало сделано приобретений, последнее -- необходимость отдавать!
Играю в детство: кажусь себе взрослым; любовь моя, как газета... Что впереди было -- в прошлом; кануло лето в Лету.
Зябко у ямки в валенках. Руки запачкал глиною. Какой ангелочек маленький, а силища -- непобедимая!
Шесть простыней. Четыре одеяла. Четыре наволочки. Две сковороды. И прочее за все труды... Потел мой разум! Сердце -- остывало.
Грех с Удовольствием -- пара. Кайся, авось, поймут. Главное -- не ударить дважды по одному.
Ласкаю жизнь, как мину ласкает в час крещения сапер; в грехах моя невинность, в раскаяньи -- позор!
Реанимация вдохновения, уборка в квартире ранняя; унизился до оскорбления, дожить бы до понимания.
Бог невиновных наказал: дал беззащитным зренье, чтоб ближний ближнему глаза выкалывал сомненьем.
Прячусь за обожанием, подражаю артистам даже... Скучаю без "наказания" -- без бури твоей тишайшей.
Одиночество, хуже кощеева! Охает воскресение: по воскресениям -- раскрепощение, по понедельникам -- воскрешение.
Испортился бамбуковый характер. Спасение души прекращено. Как будто с плода ободрали мякоть, раздели душу. Больно.
8.
Ясно, что стихи люди пишут, компенсируя таким образом какую-то пустоту в своей жизни. Как в анекдоте: "до того", "после того" или же "вместо того". В контексте данного произведения вышеупомянутое "того" означает не пробуждение половых инстинктов, а -- возникновение голода иного порядка: проснувшихся извилин и какой-то там еще "высокой" души...
Младенец еще не умеет говорить -- он просто орет. Ему так хочется. У него глотка чешется. Ее следует хорошенько приготовить к будущему неутомимому ораторству, ибо в мире людей всякая громкость ценится превыше всего. Вопль -- язык восторга и любопытства, восторженной ненависти или любопытствующего самолюбия. Молчаливая же мудрость в своем поведении подобна смерти. Или Любви.
Ах, люди, люди! Они, кажется, спутали любовь и самолюбие. За голос мудрости они принимают свои бесконечные охи, жалобы, стоны или собственное мнение. Я пробовал, когда был начинающим "людем". Наиприятнейшее занятие, знаете ли, жалобиться!
К свету тянусь, как растение. Свободен! Да не просторно. Щенячье мое наслаждение -- голодного сердца покорность.
В душе моей -- будильник! Бегаю от судьбы: помню, что "заводили", а для чего? -- забыл.
Незваный гость, не высидевший дома, твоя свобода проще, чем коньяк. Ты всякий раз мне чем-то незнакомый, без трех минуток друг или мой враг?!
Горбатый горбатого встретил и каждый смеялся до слез: ведь каждый горбатый заметил, что горб у другого -- подрос!
От сердца к сердцу гонцы дойдут. И разуму понятен разум. Молчание! Вот где "проказа", живущая в твоем саду.
Помоги, ангел мой, уходи!.. Миг листа. Пустота на постой ставит тонущие ладьи в небе, брошенном вниз головой.
Не панацея! Мой "допинг" -- сочувствие. Дарующий да не внемлет! Умерши, не вернусь ли я в ненависти на Землю?
Как тесно... Незачем аукать. Твои глаза во мне, как клин. Трубой подзорной тянется разлука с любимым... одиночеством моим.
Светлей предательства кукушки рук золотых ее оклад; честней, чем исповедь заблудших, кричит мой верующий взгляд.
Вы верите в то, что вы говорите? А в то, что творите, верите? Вторична ль причина в лидере? Первичная ль в том, что вторите?
9.
Я расскажу вам о своей застенчивости. В юности она была поистине ужасна, если стыдили на копейку -- умирал на весь рубль! Нравилось умирать. Просто больше ничего другого так хорошо не получалось. Подойдет на улице какая-нибудь симпатяшка спросить: "Не подскажете, который час?" -- Конец! В глазах полно туману делается, соображения никакого. Вот-вот обморок должен приключиться.
Чтобы хоть как-то приспособиться к совсем незастенчивому миру людей, решил действовать его же оружием -- обрасти коркой уверенности: напористым нравом, громким голосом, инициативной решительностью. Но -- как?! Пошел специально "тренироваться" на улицы, стал у каждого встречного-поперечного спрашивать: "Время не подскажете? А закурить не найдется?" Несколько раз даже накостыляли в темное время суток из-за таких вопросов. Это окрыляло! Я почуял под ногами верный путь.
Эскимо -- микрофон! -- мороженое. То-то обжег язычок! Надо бы осторожнее: выкусил, и -- молчок.
Истина -- колесо. Плод не замедлит зреть. Явь -- это жизни сон. Жить обязует смерть.
10.
Хваленый отчаянный героизм русских -- всего лишь психопатичная форма преодоления собственного страха. У безмозглого героизма одно оправдание -- на миру смерть красна. С застенчивостью -- та же самая история.
Бои, всюду бои... Стратегического и местного значения. На полях Родины, в кабинете шефа, в общественном транспорте, на кухне и под одеялом. Побеждает традиционное наше супероружие -- отчаянность: отчаянные хамы, отчаянные наглецы, отчаянные тихони...
Не тронь истока в поисках прозренья! В Час Полдня остановится Река. Рука берущая -- посол воображения, всё объяснившего на свете дурака.