Рябцев Александр Павлович : другие произведения.

Однажды преступив черту...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    История эта случилась в сибирском глухом медвежьем углу более века назад, но до сей поры передаётся из уст в уста, волнуя воображение селян с одной стороны трагизмом и безрассудностью произошедшего, а с другой - удивительной таинственностью женской души, способной на высокую, бескорыстную, жертвенную любовь...
  Памяти доброй бабушки моей,
  Урезаловой Екатерины Никитовны,
  с любовью посвящаю.
  Её увлекательные рассказы "про старину",
  сказки, трогательные "истории из жизни",
  задушевные песни с детства памятны
  мне и живут в моём сердце.
  
  
  ...Порой от тоски и одиночества становилось совсем невмоготу, на Антипа накатывались минуты тяжёлого отчаяния, и тогда в глубине души его яркой искоркой вспыхивала мысль о всё искупляющей, всё усмиряющей смерти. Эта мысль росла, приближалась и вот уже целиком захватывала его сознание.
  "Смерть, только смерть избавит меня от страданий и мук!" - бормотал он, уверенным шагом приближался к лавке, торопливо вскакивал на неё, и решительно просовывал голову в висевшую под матицей зимовья петлю. Жесткая, колючая веревка сдавливала шею, стесняла дыхание. В голове нарастала пустота, вялым, безжизненным становилось тело, по коже пробегала мелкая дрожь. Мучительный страх, невыносимый ужас смерти, точно паутиной, обволакивали его наболевший мозг.
  Он силился сделать ногами резкое движение и выбить из-под себя скамью, но какая-то неведомая, непреодолимая сила упрямо парализовала его волю, и внутренний голос настойчиво твердил ему, что смерть не будет спасением, смерть бессмысленна! Душа человеческая сотворена бессмертной ! Она не умирает! Повеситься - только разлучить душу с телом! Покончить же с душой, убить её невозможно! Только тело будет отнято смертью, а душа останется. Останется и будет страдать! Ведь для души всё одно - "здесь" она или "там"!
  Антип напрягал последние силы своей воли, резко откидывал от горла петлю и со стоном, опустошенный и раздавленный, опрокидывался на нары...
  
  
  Печальная история эта случилась в сибирском глухом медвежьем углу более века назад, но до сей поры передаётся из уст в уста, волнуя воображение селян с одной стороны трагизмом и безрассудностью произошедшего, а с другой - удивительной таинственностью женской души, способной на высокую, бескорыстную, жертвенную любовь.
  
  
  Глава первая "Вот гостя послал Господь!"
  
  С полсотни приземистых бревенчатых изб, срубленных из лиственницы и почерневших от времени, растянулись на две версты вдоль обрывистого берега Лены в один ряд, сопровождая реку по течению. По краю кручи ютились небольшие чёрные от копоти баньки с односкатными крышами.
  Люди укоренились в здешней глубинке устроенными и налаженными хозяйствами со скотом и огородами - "опахались", "обсеялись". В подспорье были тайга и река. В лес шли за берёзовым соком и ягодой, за грибами и кедровым орехом. Жили здесь небогато, но никогда не голодали, ткали полотно, шили себе одежонку, обутки из сохатиного и оленьего камуса.
  Мужики промышляли медведя, по первому снегу били "поспевшую" белку, зорьковали во время утиных перелётов, весной проводили ночи напролёт, лёжа в закрадках на тетеревиных токах, устраивали на солонцах ночные караулы на лосей, диких коз, оленей.
  Редко в каком подворье не брехали охотничьи собаки всех мастей и размеров: крупные, выносливые зверовые лайки, лайки -берложницы, проворные лаечки-соболятницы.
  Степенные деревенские старцы без излишней суеты, по-стариковски гнали в земляных ямах из бересты дёготь, драли в борах сосновую дранку, вязали берёзовые веники для бани, мастерили берёзовые чуманки, туески, очищали покосы, пуская по ним весенние "палы".
  Бабы бесконечными зимними вечерами, как спадало трудовое напряжение, собирались на посиделки с прялками, с вязанием, вспоминая о девичьей поре, молодости, распевая протяжные, задушевные песни.
  Жизнь катилась своим чередом.
  Как- то после Покрова дня, когда глубокие сумерки накрыли притихшую деревенскую улицу, в ставень окна старой глуховатой бабки Лукерьи настойчиво постучали.
  "Какой там леший тарабанит на ночь глядя!?"- запричитала сухая, сгорбленная старушка, со стоном и оханьем спускаясь с лежанки у русской печи. Впотьмах нашарила в печурке спички, зажгла оплывший сальный огарок, осветивший избу тусклым красноватым светом, и, тяжело отрывая от пола ноги, неуклюже заковыляла к окну, выходившему в палисадник.
  Внимательно всматриваясь в темноту ночи, Лукерья неясно различила за чёрным переплётом окна призрачный силуэт человека.
  "Кто такой будешь, по какому делу, што надобно?" - с тревогой спросила она.
  "Это дом Фрола? Фрол Шиков тут живёт?"- донесся из темноты мужской голос.
  " Э-э-э, нет, мил человек. Домочек Фрола тоже с краешку, да с другой стороны улки, у поскотины. Токо нету Фрола уж в живности!"
  "Как "нет в живности"? "- с ноткой отчаяния в голосе спросил незнакомец.
  "А вот так, мил человек! Годка уж три, как нет. А сам-то издалече путь доржишь?"
  "Издалече, издалече, хозяюшка... проходом я тут... Не знаю куда теперь и толкнуться? Рассчитывал на Фрола, и на тебе - "нет в живности". Вот неудача! Пустили бы заночевать, хозяюшка, а то и пожить дней пяток в вашем доме".
  "Не пушшаю я никаво... Да уж што поделашь? Коль не лиходей какой, а добрый, смирный человек, так заходи, места хватит. Куды ты в ночь? Темь кругом,- глаз выколи."
  "Смирный, смирный я мужик, хозяюшка!" - был ответ из-за окна.
  Лукерья, шаркая ногами, побрела в сенцы, сдвинула массивную железную щеколду и отворила входную дверь.
  По шатающимся ступенькам крыльца, озираясь по сторонам, взошёл высокого роста, статный, но неопрятного вида незнакомец лет тридцати, тридцати с лишком, с небольшой котомкой за плечами. Его истёртый сохатиный полушубок, заношенная обувь, покрытая затасканной, облезшей беличьей шапкой голова, лицо, дико обросшее рыжим волосом, говорили о том, что шёл он издалека.
  "Живей разболакайся да садись, мил человек, за стол, поди, проголодался!"
  "Да, промялся я в дороге изрядно, перехватить чуток бы не помешало", - без колебаний согласился гость.
  Лукерья выставила на стол из припечка чугунок с варёной картошкой, отрезала ломоть хлеба, крупно нарезала свиного сала, положила из кадки в миску пару солёных огурцов.
  Пришлый с жадностью набросился на еду, и глотал её, почти не жуя.
  Лукерья, взмостившись на свою лежанку, настороженно посматривала на неожиданного ночного гостя, ловила каждое его слово, каждое движение,- не варнак ли какой пожаловал в её дом!?
  "Как мне вас звать-величать, хозяюшка?"
  "По батюшке меня нихто в деревне сроду не величат. Уж восьмой десяток все кличут Лукерьей, а то и просто Василихой, по-мужниному имени. А тебя как звать, с каким ветром в наши края?"
  "Антип я. Одно время трудился в губернском городе у купца, долго в тайге зверя и птицу промышлял, а теперь вот решил постараться на вольных золотых промыслах, рванул на Ленские золотые прииски. А в деревню к вам, стало быть, по пути завернул".
  "Так, так, на прииски, сказывашь, подалса, на золотой промысел? Ишь куды ты махнул! Но-но, задумка добрая, старательское дело при трезвой-то да ясной голове - занятие прибыточное. Фартовый старатель, сказывают, большую деньгу зашибить может. Токо фарт - дело больно ненадёжное! А как ты Фрола Шикова-то знашь?" - спросила Лукерья.
  "Довелось как-то белковать с ним в тайге. А что с Фролом-то? Как это - "нет в живности"? - расправляясь с очередным куском сала, спросил Антип.
  "А леший ево знат! Быдто бы на белковье медведь-шатун задрал. Таков слых в народе был. В том годе, помнится, на шишку да на ягоду недород был. А тощий зверь в берлогу не ляжет! Видать, Фрол на медведя-то и напоровса да не совладал с яростью шатуна. А може кака немочь ухватила на охоте, или беглый варнак какой "на промысел" в тайгу вышел, да сонного Фрола и накрыл. По другому Фрола не возьмёшь. Здоровенный был кряж! Всю тайгу окрест наскрозь прошёл.
  Злой, разбойный человек в глухой тайге пострашней и лютова зверя. Варнаку человека сгубить, ровно пташку подстрелить! А в захолустье нашем закон - тайга, прокурор - медведь, боженька - свидетель! Твори чево хошь! Пошаливат, пошаливат порой ворначьё в тайге, сторона-то дикая, ходи да оглядывайся!
  Да... как в третьем годе в Покров ушёл Фрол в тайгу, да так в деревню и не вертанулса. Ни слуху о нём, ни духу.
  По правде сказать, милячок, встреча с медведем-шатуном для тутошних охотников не в диковинку.
  Как-то по зиме, это ишшо, помнится, мой Василий в живности был, сусед наш, Тимоха, затеял в лесу петли на зайцев расставить, насторожить на колонков да горностаев плашки.
  Шатучий был мужик! Озорник-юпошник! Путалса с деревенскими блудницами, большой мастак был подолы бабам заворачивать. Я, сказывал, к закату, как смеркнется, к одной, к другой, к третьей бабёнке в дом заверну, у которой на печи сковородка шипит, с той и на ночь остаюсь. Во как!
  Так вот, идёт, стало быть, Тимоха с ружьишком по тайге, смотрит - зверина тропа и следов медвежачьих видимо-невидимо. Слышит - вроде как за спиной сучья захрустели, каво ли. Не померешшилось ли? Обернувса Тимоха и остолбенел - прямиком на него, отколь ни возьмись, сажени в полторы косматая туша летит, шерсть на загривке дыбом, а на морде кровь запеклася.
  "Ну, вот и конец мне,- думат,- видать стреляный, хватил зверюга человечьева духу, этот пока не сожрёт, не отступится. Ну,- думат,- двум смертям не быть - одной не миновать!" Совладал с собой, сдёрнул с плеча ружьишко, да успел ишшо стрельнуть. Но пуля угодила вскользь, токо раздразнив да раззадорив зверя.
  Медведь встал на дыбы, взрявкал и так и наваливса на него, подмял под себя и увечить стал. Со всего маху шаркнул Тимоху лапой по темени, сдёрнул скальп, и почал когтями да зубищами тело рвать, да в снег Тимоху закапывать. Силища-то у зверя непомерная!
  И тут сусед припомнил про нож у себя за голянишшем. Ловко изогнувса, выхватил, стало быть, нож и давай наотмашь бить зверюгу по лохматой морде.
  Как-то изловчивса, да пихнул руку с ножом прямо в раскрыту зверину пасть. И почал пороть да резать, скоко было сил, да ишшо с повёртом. И резав, резав до той поры, покуда медведь не распустивса, заливса кровью, да и драла от Тимохи.
  А сусед в горячке-то ишшо взметнувса, присел на валёжину, накинул скальп на голову, вроде как капюшон, и кувырк на землю - впал, стало быть, в беспамятство.
  Слава богу, вскорости наткнулись на него наши деревенски мужики-охотники. Уж день свечерел, как ево из лесу на рогожине выволокли, шшитай труп приташшили в деревню. На теле здорового места не было, все сполосовано.
  Но фартовым мужиком родивса Тимоха. Не поверишь, как на собаке все заросло! Правда, хворал долго, едва не сгибнул. Шибко намял его медведь.
  А зверя наутро мужики бездыханного в лесу за холмишшем нашли. Хошь и крепок медведь на рану, да истёк кровью - важну жилу порезав ему Тимоха. Таперь-то и Тимохи уж нет, помер в горячке нонешним годом по весне. Так и носил на себе до смертоньки следы медвежачьих зубов.
  Да... много тайн хранит в себе тайга-матушка, и не таких молодцов она сковыривала! Сколь люда загинуло в тайге, што и шшоту не дашь!
  Ну, однако, будет нам с тобой сумерничать, Антип. Разболталась старуха не в меру. Гляжу, притомился ты с дороги-то, сидишь, клюёшь носом, - спохватилась Лукерья. - Укладывайся-ка в спаленке, на топчане, а я уж тут на лежанке у печи примостилась, попривыкла к теплу. Состарилась, расхворалась я. Так порой к непогодью лён да крыльца ломит, што жизни не рада. Сижу в избе, как тетеря на токовишше!"
  Антип бросил на топчан выданную бабкой Лукерьей домотканую лопотину, задул свечной огарок и лёг, по-таёжному завернувшись в свой полушубок.
  Но сон был переломлен воспоминаниями. Прошлое не хотело уходить из глубин сознания Антипа и занозой сидело в душе.
  Перед его взором ясно всплывал милый образ крутобедрой Глашеньки, её красивые босые ноги, крепкий девичий стан, туго заплетённая чёрная коса, смуглое, сияющее приветливой улыбкой на малиновых губах лицо.
  Да, улыбка необыкновенно красила Глашу! Бережно хранил Антип в себе её образ!
  Вот её головка, покрытая красным деревенским платочком, ярким маковым цветком мелькает над густой зеленью овсяного поля. Антип бежит за ней, нагоняет, касается руками её плеч. Она задорно смеётся, поворачивает голову и обдаёт его жадным, лукавым взглядом, сверкнувшим из-под чёрных сросшихся бровей. Антип резким движением обнимает её, прижимается лицом к её груди, и они с размаху падают в высокий, мягкий перистый овёс...
  Антип отчётливо ощутил у себя на щеке горячее, прерывистое дыхание Глашеньки. И щемящее, волнующее душу чувство охватило его, и приятный трепет пробежал по его жилам.
  Он не мог объяснить себе, что больше всего любил в ней: волнистые локоны длинных волос, или полные, яркие, сочные губы её, тёмную ли родинку на пухлом, смуглом плече. Но это чувство острой, сладостной болью, словно тонкой иглой, пронзало его сердце, обжигало мозг, тяжёлым туманом заволакивало разум, когда он думал о ней.
  Антип знал только одно - нет для него никого на свете краше, ласковее и желаннее Глашеньки!
  "Да, какое это было счастливое, незабываемое время!"
  Антип пробовал заснуть, но ему не давали покоя слова старухи, что Фрола уже нет в живых.
  Он смотрел в тёмный, невидимый потолок спаленки и мысленно во всех подробностях восстанавливал в памяти свою случайную таёжную встречу с Фролом. Тяжелые и грустные мысли теснились в его голове:
  "Вот ведь как низко может пасть человек, до какого душевного распада способна довести его проклятая собачья жизнь, до какой крайности опустошить его нутро, изломать, вывихнуть душу!"
  Антип повернулся на топчане на другой бок, поправил сползший полушубок, вновь ярко переживая в душе давние события.
  Тревожным был и сон Лукерьи. До самого света спала она урывками, чутко прислушиваясь, не крадётся ли к её лежанке ночной гость. И слышалось ей в ночной тишине избы - не спит за дощатой переборкой чужак, ворочается ночь напролёт с боку на бок на жёстком, скрипучем топчане.
  "Не варнак ли какой,- без сердца, без совести? Тово и гляди, порешит старуху! - не оставляла её тревожная мысль. - Вот гостя послал господь!"
  
  Глава вторая Встреча с Матреной
  
  На другой день чуть свет Антип был уже на ногах.
  Протопил баньку, попарился, отскрёбся, коротко остриг бороду, усы, обрядился в чистое бельишко, светлую рубаху с вышивкой по вороту, добротные серые суконные штаны. Всё это бабка Лукерья вынула из большого кованого сундука, сказав:
  "Што-то шибко ты пообносивса, Антип. Не брезгашь, так пользуй. Василий ишшо, царство ему небесно, себе запасал. Так и лежит одежонка, шшитай, не ношена".
  Видным мужиком был Антип: ростом высок, без малой сутулинки, с ладно сложенным мужицким телом, красив лицом.
  "Ах, и дюжий ты, Антип! Козырь! Сведёшь ты с ума наших деревенских баб! "- любуясь мужской статью гостя, говорила бабка Лукерья, и не было уже в её глазах и тени недоверчивости к молодому постояльцу.
  - Ты на моёва Василия обличьем шибко смахивашь. Тоже был, вроде тебя, крепкий мужик, не то што по нонешним временам - без ветру качаютса. Ноне-то жиденький люд пошёл - ослабел народ! Нет в нём прежней силы и крепости, одним махом кнутом перешибёшь!
  Н-да, добрый хозяин был мой Василий, умственный, на мякине не проведёшь. Жись прожила с ним в ладу, грех жалитьса. Вот токо ребяток ростить нам с ним не пришлось, видать чем-то бога прогневили. Годков уж десять как на кладбишше, за поскотиной мой Василий. Быстро изсиливса. Занедужил, прихварывать начал. Как-то наполоскавса, отхвоставса веником в бане, взмостивса на печи на полати, прикутавса шубейкой и кликат меня:
  "Ох, штой-то, Лушка, неможется мне. Затепли-ка перед образами свечки да зачерпни в казёнке из логушка холодненького кваску, поднеси мне".
  А он любил всякий раз с пару хлебного пенистого кваску хлебнуть, да такова, штоб дух запирало. Выпил одним духом квас-то, воротил мне ишшо пустой ковш, тут ево удар-то и хватил. Захрипел, почернел, точно головешка, глаза закатил и языка лишивса. Так в одночасье в беспамятстве на моих руках и сомлел.
  Эх, старось, старось! Ох, и не красны твои деньки! А кому жисть не красна, тому и смерть не страшна! Да нету смертоньки-то, нету. А жисть в тягось. Чижало доживать свой век одной без мужика. Чем старее - тем чижельше. Дух-то он и бодр, да плоть немошна. Токо ране смерти не помрешь...
  Да, верно в народе молвится: прожила, сказывают, свой век за холшшовый мех".
  Постоялец подошёл к окну и широко раздвинул простенькие ситцевые занавески, обнажив подоконник, густо заставленный горшками ярко цветущих бальзаминов и пахучей герани.
  Из окна была видна Лена. Река могучим потоком катила свои остывающие от холодных утренников уже с шугой воды. То там, то тут, гонимые речной струёй, поднимали над водой свои черные головы торчком плывущие бревна-топляки. Первые настывшие забереги из тонкого, прозрачного ледка окаймляли реку, и по песчано-каменистым берегам белыми пятнами лежал снег.
  И чувство долгожданного покоя, сладостной безмятежности объяли пришельца.
  "Уютный у вас дом, бабка Лукерья, - проговорил он. - А какой чудный вид из окна!"
  " Да, места тут, и впрямь, хошь и глухи, да дивны. А простор-то какой! Только знай себе землю паши, да в тайге зверя, птицу промушляй!" - ответила старуха.
  В эту минуту до слуха Антипа донеслось металлическое звяканье воротного кольца.
  Антип насторожился, на лице его проступило выражение беспокойства. Он вопросительно посмотрел на Лукерью, метнулся к окну и осторожно стал выглядывать из-за косяка во двор.
  "Это, видать, моя помошница наведалась?- проговорила Лукерья. - А ты што это, Антип, аж в лице сменивса? Побелел, точно полотно! Выдь-ка, отопри ворота, да вдёрни в калитку ремешок".
  Антип подошел к тесовым воротам, сдвинул в сторону тяжёлый засов, продел в дырку кожаный ремешок и распахнул калитку.
  Перед ним стояла миловидная женщина с узелком в руке. Голова её была туго повязана чёрным кашемировым платком. Не ожидая увидеть за воротами незнакомого мужчину - да такого рослого, крепкого, по-мужицки красивого, она застенчиво улыбнулась, блеснув маленькими, белыми, тесно посажеными зубами.
  Антипа поразили её вишнево-карие глаза с усталым, тревожным блеском на худом, бледном лице. Страдальческая складка на лбу смыкала её брови. Беспокойный, с сухой грустью взгляд говорил о какой-то грузной тоске, о сильной душевной боли, которую испытала эта женщина. Что-то было пережито ею очень горькое.
  "А я и не ведала, што у бабки Лукерьи такой бравенький гость" - смущённо проговорила она, глядя на Антипа. - Я не буду заходить в избу, передайте бабке Лукерье узелок. Я ей тут горячих блинов, свеженького творожка да сметанки принесла. Пусть помянет мужика моего. Днями зайду к ней за шинковкой. Капуста до сей поры у меня не крошена ".
  "От кого гостинец-то?" - с улыбкой спросил Антип.
  "Она знает от кого"- всё так же конфузливо улыбаясь, ответила незнакомка и, резко развернувшись, не оглядываясь, проворно зашагала вдоль деревенской улицы.
  Антип стоял, прислонясь к столбу ворот, и долго глядел ей вслед.
  Все последние годы в каждой женщине, что так нечасто встречались на его пути, он настойчиво, подсознательно искал черты своей Глашеньки.
  Вот и теперь, он неясно ощутил, будто где-то видел это лицо, то ли наяву, то ли во сне, а может, просто придумал его в своих мечтах. Черты его были другие, другими были глаза, - в них было много печали, - но это был тот женский образ, что давно жил в тоскующей душе Антипа.
  Лёгкое замешательство его не ускользнуло от проницательной бабки Лукерьи, наблюдавшей за происходящим из окна.
  "Никак приглянулась баба? - спросила она вошедшего в избу Антипа. - Коль по душе, тоды не робей! Одна она таперь, без мужика".
  "Кто она?"- поинтересовался у хозяйки Антип, передавая ей узелок.
  "Матрёна это, Фролова баба"- отвечала Лукерья. - А я и запамятовала, старая, што в севоднишний день как раз три годочка сровнялось, как сгинул Фрол. Надо ево помянуть, надо. И шинковка её до сей поры ишшо у меня, брала у неё капусту крошить. У моей-то все ножи ржа поела.
  Вдовая Матрёна таперь. С Фролом славно жили. Оба работяшши. До гулевання и вечёрок были не охочи. По первому же снегу Фрол, бывало, вскинет ружьецо за плечико - и с собакой в тайгу соболя да белку промушлять. Охотой, шшитай, с Матрёной и жили. Шибко жалела она Фрола, да и он её не забижал. Незлобливый, смирный был человек, как телок нелизаный. До табаку, до водки был не охотник. Правда, не тем будь помянут, до девок был больно охочь. Докучал Матрёне. Да она за ём не надзирала, не примечала, виду не давала. А што деревенски бабы лопотали, мимо ушей пушшала. Ишо мачеха-покойница, помню, её наставляла. Ты, говорит, Мотя, мужика свово не паси, на поводке у подола не доржи. Мужику выгулятьса надо. Пушшай выбегатса, покобелитса на воле, оскомину набьёт. Мужик чай не мыло - не измылится. Время придёт - сам остепенитса. Мужик што тот сокол: ухватил, встепенувса, отряхнувса, да и дале полетел. Все вы, Антип, одного замесу - костяны да жильны, у всех у вас, мужиков, головушка ниже пояса!
  Как Фрол-то запропал в тайге, скоко тоды она, бедна, слёз пролила, все глазоньки повыплакала. И до сей поры квёлая бродит, да с горестью в глазах. Всё ишшо смылит её душонка по ём. Ишь, как с тела- то спала.
  А ты бы собравса, Антип, прогулявса бы по деревне, осмотревса, да и шинковку Матрёне снёс".
  "Снесу, снесу, пройдусь по бережку, как немного стемнеет. Не хочу, чтоб деревенские глаза на меня пялили. Отвык я в тайге от людей, бабка Лукерья" - ответил тот.
  "Да как же без людей-то? Без людей, милячок, никуда! Вот я, осталась на старости лет одна. Дух-то вроде и бодр, да тело немошшно. Штобы я без людей делала? А Матрёна придёт и картошку мне по осени выкопать подсобит, капусту, огурчики посолит, и молочком угостит, и хлебца постряпат. Кажный денёчек, чуть свет, а она, золота душенька, уж стучит в ворота. А севодни в избу не вошла - застеснялась баба мужика! Да... обязательно снеси, снеси ей шинковку. Добрая бабёнка, работяшша. Коль ты один, так прибивса, присунувса бы к ней, да и оставса бы в деревне. Баба она молодая, кровь ишо кипмя кипит! Каки ваши годы! И никаких тебе приисков не надо. И домишше у ей завидный, и землицы полно. Хозяина токо нету! А како в деревне хозяйство без мужика? Деревенско хозяйство мужиком доржится. Кормить семью - дело мужичье. А с бабы кака корысть?"
  
  Глава третья В гостях у Матрены
  
  Вечером того же дня Антип постучал в тесовые ворота Матрёны, из-за которых донёсся оглушительный лай собаки, дико заметавшейся у своей конуры на короткой цепи.
  Матрёна проворно выбежала во двор встречать нежданного гостя.
  "Мир вам, хозяюшка! А я от бабки Лукерьи, с шинковкой",- с улыбкой произнёс Антип.
  "Милости просим, гостям мы с Дарьюшкой завсегда рады!" - зардевшись, отвечала Матрёна.
  " Дарьюшка, налаживай на стол, ставь самовар, гостя чаем угощать будем, - засуетилась Матрёна, когда они поднялись по ступенькам высокого крыльца и вошли в дом. - А я живо!"
  И, уединившись в спальне за занавеской, откинув крышку тяжелого сундука, впервые за истекшие три года вынула из него белую кофточку, праздничный цветастый сарафан и яркую ситцевую косынку.
  Изба у Матрёны большая, в две просторных комнаты. В одной - белёная русская печь, около неё полки с посудой, прикрытые яркими цветными занавесками. Вдоль стен - длинные, выскобленные до желтизны, скамейки. В другой - деревянный комод, шкаф для посуды со стеклянными дверцами. На окнах коленкоровые шторки. Весь пол просторной избы устлан меховыми ковриками из оленины и сохатины. Матрёнины сундуки, туго набитые нехитрым бабьим добром, покрыты медвежьими шкурами, по стенам и простенкам развешаны оленьи и лосиные рога.
  Антип и Матрёна расположились за большим круглым столом, покрытым льняной скатертью, у блестящего медного самовара.
  Насупившись, сидела в углу на сундуке дочка Дарьюшка - не по летам высокая, тонкая, гибкая девочка, спицей ковыряя вязанье и время от времени исподлобья с неосознанным восхищением бросая на гостя свои взгляды.
  "Сама-то я тутошняя, - ангарска чалдонка, выросла у мачехи на Ангаре. С самых девок заполошна была, быстра на ногу. Никакой работой не брезговала: и в поле - перва за куль, и на покосе - впереди покосников с литовкой. Махала косой только свист стоял, и вилами орудовала не хуже доброго мужика! Такой навильник сена, бывало, набуровишь, к закату так ушомкаешься!
  В лес хаживала с подружками рыжики да грузди ломать, за брусникой, за черницей. А грибы - те кадками засаливали. Орехи в тайге за десяток вёрст били, да на своём горбу тащили в деревню.
  Помню, по весне, как берёзовка побежала, ведрами её брали. Цедили всё из толстых берёз - с тоненьких берёзок сок-то не так сладок. Возьмёшь, бывало, ведерный туес, подставишь под берёзку - в день-то, глядишь, полный туес и накаплет", - смущаясь, рассказывала Матрёна гостю, любуясь в душе копной его рыжих чуть вьющихся волос, ловя из-под гущины рыжих бровей цепкий взгляд синих глаз.
  На Матрёне белоснежная кофточка, плотно облегающая грудь, цветастый сарафан, стянутый выше талии оборочками, и поддерживаемый тонкими тесёмками на плечах, на голове ситцевая лазоревая косынка, из-под которой на высокий лоб выбиваются шелковистые пряди тёмно-русых волос.
  "А мужик мой Фрол - из расейских новопоселенцев был, - продолжала Матрёна. - Родителя ево да матушку, царство им небесно, нужда, безземелье, недород за тыщу вёрст пригнали на вольну сибирску землю. Фрол-то в ту пору совсем парнишкой был. Не пахорукий был мужик, завистный на дело, всюду поспевал. И скотину обихаживал, и сено косил. И по лесу, бывало, с ружьишком шарашится, постреливат, зверя промышлят. Скоко им было похожено по тайге, стоко и доброй лошади не выходить на своем веку! Без дичи, без рыбы, считай, не сидели. И сохатинка, и козлятинка всякий день была на столе. Ну, а дом, скотина, огородишко - на мне. Трудилися много, што поделашь? Хозяйство вести - не бородой трясти. Человек што волчок: покуда крутится - стоит, а как остановился - так и набок. Жили с Фролом ладно!"
  Прихлёбывая из блюдца горячий чай с сахаром вприкуску, в грустной задумчивости сидел Антип против Матрёны, не отрываясь, смотрел ей в лицо, и слушал её незамысловатую речь.
  Антип видит, что Матрёна рассказывает и глубоко дышит, смущается, грудь её под кофточкой волнуется, щёки рдеют.
  Он слушает Матрёну, но слова улетают мимо его сознания. Он думает о своём.
  Антип чувствует, как заволновалась его кровь, как неодолимое желание захватывает его плоть. Он корит себя, бичует свою похоть, отводит от Матрёны глаза, боясь, что она поймёт его греховный взгляд.
  "Но что порочного, что постыдного в телесном желании?" - спрашивает себя Антип. - Это закон естества, который не может перешагнуть никто!
  А как же Глаша?.. Ведь моя душа и сердце принадлежат ей... Но Глашенька так далеко от меня все эти годы!"
  "Матрёна, скажи откровенно, - своим низким грудным баритоном, неожиданно меняя тему и тон разговора, спрашивает Антип, - не тягостно одной, молодой да видной, жить по-старушьи, без мужика?" - и ласково улыбается, ловя взгляд её вишнёво-карих глаз.
  "Чудной ты! А то как же? Не сладко человеку прожить одному на свете. Гнетёт одиночество и меня, другой раз тоска-злодейка так сердечко точит... Но всё ещё жалкую по Фролу..." - всхлипывает Матрёна и смахивает с глаз накатившиеся слезы.
  "Это она... она - та женщина, о которой я давно грезил. Это она будет рядом со мной, родит мне детей, это она будет жить со мной в тайге и так нужна мне. Такой я воображал её, - твердит себе Антип,- за ней я шел в деревню!" Но образ Глафиры - сильный и яркий всё стоит перед его мысленным взором, ни на миг не покидая его мятущуюся душу.
  
  Глава четвертая Уход Фрола на беличий промысел
  
  Тихая, внешне неприметная молодая деревенская вдова Матрёна Шикова жила со своей дочкой на окраине деревни у поскотины.
  Её просторная, с размахом выстроенная изба с шатровой крышей, была одна на всю деревню крыта не сосновым драньём, а тёсом, кидалась в глаза обильно украшенным пропильной замысловатой резьбой карнизом, большими окнами с закруглённым верхом, резными, затейливыми, правда, кое-где уже выщербленными наличниками, высоким на бревенчатом подрубе крыльцом с точёными столбиками перил.
  За глухими тесовыми воротами, сбитыми в "ёлочку", за высоким заплотом из мощных строганых плах - добротный амбарчик, загон для скота, хлев. На задах двора, над самым речным яром - крепенькая банька. На деревянных тычках предамбарника развешана покрытая толстым слоем пыли конная сбруя с тиснением, кожаными кистями и медными бляшками. Под навесом - старая двуколая телега с разбитыми колёсами, сани-розвальни с потрескавшейся спинкой.
  Когда-то крепкая усадьба без хозяина быстро ветшала, а хозяйство приходило в упадок.
  Душа у Матрёны добрая, сердце отзывчивое. В трудную минутку, в ночь-полночь, тянулись деревенские бабы к ней излить все, что наболело на душе, пожаловаться, поплакать. Для всех находилось у нее теплое утешительное слово, добрый совет.
  Только и у самой Матрены был на сердце камень.
  Три года назад по первой снежной пороше, с поцелуями да плачем, словно предчувствуя своим бабьим сердцем неминуемую беду, проводила она мужа Фрола в тайгу на беличий промысел. Обещал до рождественских морозов воротиться домой и, словно, в воду канул. Трудно без Фрола теперь Матрёне. Изба без него стала пустой, осиротелой.
  Добрым, крепким хозяином был Фрол: белковал, промышлял дикого зверя. Обожал промышлять в одиночку, недолюбливая артельную охоту. Главный промысловый зверёк в этих местах - белка. Но среди трофеев Фрола были и горонок и хорёк, колонок и куница - что попадёт. Вот только соболя в здешней тайге давно уже повыбили. Добыча с дюжину зверьков за сезон считалась большой удачей охотника, охотничьим фартом. Пушнину Фрол сдавал то в лавку, то проезжему скупщику, зачастую себе в убыток. Частыми гостями в деревне были и ленские купцы. Они за бесценок скупали у мужиков меха (как говаривали в деревне, "ходили за охотниками следом точно за девками") и выгодно сбывали их на торговых ярмарках.
  В доме не переводилась рыба, которой так богата Лена: хариус, таймень, налим, сиг, ленок. Фрол ловил рыбу на удочку, промышлял ее сетями, "лучил" тёмными ночами острогой, забрасывал в реку на ночь перемёт - длинную бечеву, на конце которой груз - камень. По длине бечевы он привязывал на поводки десятка полтора крючков с наживкой. Другой конец бечевы закреплял за колышек, вбитый в берег. При утреннем осмотре перемёта с его поводков снимал Фрол юрких серебристых хариусов, ленков с золотисто-красными боками и серебряной спинкой, украшенной тёмными пятнами. Нередко наживку заглатывал и таймень. По весне, задолго до рассвета убегал Фрол на глухариный ток, и с восходом солнца возвращался в дом с рюкзаком, доверху набитым увесистыми чёрными с рубиново-красными веками петухами.
  Как не хватало теперь Матрёне Фрола!
  Долго горевала она и с бабьим терпеньем ждала, по ночам прислушиваясь к мёртвой деревенской тишине, к сонному тявканью собак, ловила каждый шорох, скрип калитки. Порой казалось ей, что слышит она Фроловы осторожные шаги по ступенькам крыльца, и что его руки нащупывают в темноте дверную скобу. Но это стучал и поскрипывал ставнями налетевший ветер. В душе Матрёны не угасал огонек надежды на возвращение любимого мужа. Она не могла допустить до себя мысли, что с Фролом может что-то случиться в тайге.
  Матрёна всегда была спокойна за него. Ведь Фрол сильный, смелый, выносливый. Заядлый охотник и заправский стрелок, он знал все повадки таёжного зверя, легко и безошибочно прокладывал тропы по здешней тайге, с детства исхоженной им вдоль и поперёк. В лесу во всякий сезон, в любую погоду мог устроиться без ущерба для здоровья на ночлег.
  Нет, не может Фрол пропасть неведомо куда. Матрёне нужно только немного обождать, и он вернется, обязательно вернется.
  Но, надрывая душу, упорно, нудно, ночи напролет выла на цепи собака Пальма, выла и неистово скребла лапами мерзлую со снегом землю.
  Матрёна была суеверна, искренне верила в приметы, и от воя собаки ей становилось жутко. Она накидывала на себя шубейку, спускалась с крутого крыльца в темный двор, отгоняла собаку от завалинки и засыпала глубокие собачьи рытвины под углом дома. Это был дурной знак. Упорный вой дворовой собаки имеет зловещее предзнаменование - к покойнику в доме. Такое поверье исстари бытовало в деревне.
  Прошел месяц, другой. Вот уже и весна минула, а за ней прокатилось и летечко, а Фрол так и не воротился из тайги.
  Всю свою нерастраченную любовь, всю теплоту доброго сердца обратила Матрёна на дочку Дарьюшку - красивенькую, чёрную волосом и бровями, и нрава бойкого в отца. И не задумывалась, не помышляла уже Матрёна о своем бабьем счастье.
  И когда по деревне разнеслась молва, не без участия и самой Матрёны, что у бабки Лукерьи квартирует молодой, "бравенький" постоялец, и, как судачили деревенские бабы, холостяк, Матрёна и мысли до себя не допускала о его внимании к ней. Она уже давно уверила себя, что жизнь её кончена, и всё лучшее в ней ею уже прожито. А в деревне есть немало застоялых невест - смазливых девок-незамужниц.
  Та же Капа Сербиянкина: высока, стройна, белолица, искусная кружевница да рукодельница, а "зачичеревела" в девках. Перевалило за третий десяток, а мужика всё нет. Уж не раз она завёртывала к бабке Лукерье с надуманным задельем - "одолжить соли", да, хоть мельком, одним глазком, взглянуть на её квартиранта.
  Или Маринка Петлякова - податливая, миловидная девица, задорная деревенская плясунья да певунья-частушечница. Тоже давно грезит суженым, печалится. Известное дело, девичья пора ох как скоротечна, а девичья краса - до поры, до времени! Не успеет девица войти в годы, оглянуться, а красота-то уж и подвяла. Да и в родительском доме ; "девка-вековуха, что осенняя назойливая муха" - так говаривают в народе.
  
  Глава пятая "Гусь да гагара"
  
  
  Антип стал захаживать к Матрёне, зачастил в её дом.
  "Постоялец-то Василихи повадился к нашей Матрёне!" - судачили между собой деревенские бабы.
  А тот подправил у Матрёны ставни, подновил подсевшую завалинку, переложил в бане рассыпающуюся печь-каменку. Да мало ли в деревенском хозяйстве разных забот, за которыми нужен мужицкий глаз? В доме чувствовалась крепкая мужская рука, чего так не хватало в последние годы Матрёне. Как всякой женщине, ей хотелось мужниной опоры, ласки, сознания того, что она не одинока в этом грешном, суетном мире. В присутствии Антипа Матрёна чувствовала себя окрылённой, необыкновенно счастливой. Да и Дарьюшка встречала Антипа приветливо и явно проявляла к нему свое расположение.
  И когда в один из долгих зимних вечеров допоздна засидевшийся Антип, сделал Матрёне предложение сойтись для совместной жизни, она растерялась, пришла в сильное волнение. От смущения и неожиданности лицо её невольно закраснелось и залилось пунцовым румянцем.
  Что за человек Антип? Уживётся ли она с ним? Поладит ли с Антипом дочь Дарья?
  "Какая мы с тобой пара? - Гусь да гагара!" - отшучивалась Матрёна, но не отталкивала от себя Антипа.
  Матрёна мучительно поколебалась, но вспыхнувшее чувство взяло верх, и она отважилась на решительный шаг.
  Антип перебрался в её дом.
  С первых дней Матрёна почувствовала в нём заботливого хозяина. Все спорилось в руках Антипа. Он и к ружью был способный, и порыбачить умел. Глядя на Антипа, Матрена все больше и больше находила в его облике внешнее сходство с Фролом: такой же высокий, статный, физически сильный, с красивым, мужественным лицом.
  И скоро Матрёна прониклась к нему искренним, глубоким бабьим чувством.
  И еще безмерно радовало её то, что к Антипу крепко привязалась и дочь Дарьюшка. Не будь этого, Матрёна никогда бы не отважилась принять к себе в дом мужика-пришельца из неведомых мест.
  Перемены в Матрёне деревенские заметили сразу. Она вновь после исчезновения в тайге Фрола обрела былые душевные силы и женскую уверенность, похорошела внешне: посветлел ее взгляд, лицо расцветало и все чаще озарялось забытой улыбкой. Все говорило в ней, что рыжий, синеглазый великан пришелся ей по нраву, и пламя жизни вновь запылало в её душе.
  У них было своё небольшое хозяйство: дойная корова, десятка два кур-несушек. В стайке нагуливали жир три поросенка, подрастала телочка.
  Как радовалась Матрёна своему нежданному и негаданному счастью, как грелась она в лучах его, как благодарила она судьбу, что свела её с Антипом.
  Но счастье Матрены было не долгим. Не зря молвится, что горе бродит не по тайге, а по человеческим судьбам.
  Матрёна смотрела на Антипа и не могла взять в толк: отчего он так подозрителен и нелюдим? Почему, как затравленный зверь, сторонится деревенских, избегает всяких встреч с ними, глядит на людей, словно шалый волк из логовища, почему по неделям пропадает в тайге и возвращается домой подавленным и удручённым.
  Уже не раз он настойчиво высказывал Матрёне всецело захватившую его сознание мысль - оставить деревню и уединиться в таёжной глуши. Эту мысль Антип с упорством повторял Матрёне и склонял её уйти вместе с ним.
  "Што, решил отправиться на тот свет, да одному скушновато?" - тихо, сквозь слёзы спрашивала Матрёна Антипа.
  "В тайге, Матрёна, не пропадём. Тайга сурова, но щедра и богата, прокормит. Поживём там в своё удовольствие!" - с азартом говорил он.
  "Отшельником захотелось пожить? Уединения запросила душа? Што с тобой, Антип, не пойму я? Пугашь ты меня. Не захворал ли, не случилась ли расстройка в твоей голове?" - сокрушалась Матрёна.
  "Принуждать тебя, Матрёна, я не в праве. Твоя жизнь - тебе и решать. А с головой у меня всё в порядке. Не в расстройке тут дело" - отвечал ей Антип.
  Матрёна не спала ночами, мучилась, не зная как поступить, что предпринять. Но, как ни плакала она, как ни умоляла Антипа, тот твёрдо стоял на своём.
  Ещё пуще испугал Матрёну случайно подслушанный ею разговор Антипа с Дарьюшкой, которой к тому времени минуло шестнадцать. Это была уже не девочка, а не по летам вполне зрелая, с хорошо развившейся грудью, красивым лицом, стройной фигурой девушка с длинной чёрной косой, округлившимися бёдрами, с телом, скоро наливавшимся здоровыми, живительными соками юности. И в сердце Дарьюшки уже пробуждались девичьи мечтания и робкие чувственные порывы.
  Антип так же, как и Матрёну, подбивал Дарью к бегству и пространно толковал ей о прелестях таёжной жизни. Он убеждал её, что они выстроят себе среди дикой тайги просторный дом. Он будет охотиться на таёжного зверя, ловить рыбу. Они будут есть дичь, свежее мясо. В тайге много грибов, ягод, целебных трав, кедровых орехов. В тайге такое раздолье, столько простору!
  Матрёна не сомневалась, что Антип без труда может подавить волю молодой, ещё неопытной в жизни девушки. Она видела, как привязалась дочь к этому человеку, и иногда с тревогой замечала, нутром своим чувствовала Матрёна, что в сердце дочери пробуждается и набирает силу неведомое ей ранее чувство - первая, ещё совсем несмелая девичья любовь к Антипу.
  На Матрёну наваливалась грусть, непомерная тоска, досада. В душе её росла тревога за дочь, за Антипа, за своё неожиданно рушащееся женское счастье.
  Наступили первые июньские дни - тёплые и солнечные.
  Антип, Матрёна и Дарья работали на пашне. Шла посадка картошки - важного продукта питания в семье. Каждый год Матрёна засаживала ею большой клин. Картофель ели сами, скармливали скотине. Излишки меняли на соль, сахар, крупу.
  Обедать пристроились на меже, на взгорке. Матрёна постлала на траву скатерть, вынула из холщовой торбы по ломтю ржаного хлеба, вывалила из неё вареные яйца, по солёному огурцу, шматок сала, выставила туесок молока.
  За обедом немногословный Антип проронил:
  "Уйду я, Матрёна. Видно такая уж у меня судьбина задалась - скитаться отшельником по тайге. Кому что на роду написано, тому и быть. Не могу я оставаться в деревне. Беглый каторжник я... бродяга... душегуб... Измучился я, Матрёна. Тягостно мне среди людей. Тошно ждать, когда в избу войдет урядник, закуёт в цепи и снова - на кандальный остров. Не вынести мне этого!".
  Антип умолк и опустил на грудь свою рыжую, кудлатую голову.
  От откровений Антипа Матрёна оцепенела. Она не могла вымолвить ни слова и только медленно перевела свой взгляд на Дарью. Но та спокойно продолжала трапезу, словно слова Антипа ей давно уже были известны.
  И только теперь Матрёне стали ясны и понятны все "странности" Антипа: почему он так тревожно спал по ночам, чутко прислушиваясь к ночным шорохам, вздрагивая при резких и неожиданных звуках; отчего стремглав, бледнея, покрываясь холодным потом, бросался к окну при лае дворовой собаки Пальмы, и подолгу пропадал в тайге; почему чурался людей, и держался с ними настороже.
  Матрёна молча смотрела на Антипа. Что могла сказать она ему сейчас, какими словами утешить его страдающую душу?
  
  
  Глава шестая " Прощай, Матрена"
  
  Антип собирался в дорогу: сушил сухари, запасался солью, спичками, снял со стены Фролову берданку - ту самую, в ореховой ложе, с густо выжженным тонким орнаментом по прикладу, которая так заворожила его, когда он увидел её впервые у Фрола в тайге. Собрал все берданочные патроны, что были в доме, тщательно заточил топор, охотничий нож, пробуя остриё на палец. Вложил в мешок полотнище лопаты, приготовил пилу.
  Матрёна собрала кое-какие вещи, которые, как она считала, должны пригодиться Антипу в тайге: выложила из сундуков оставшиеся от Фрола штаны, рубахи. Покопавшись в чулане, разыскала Фроловы яловые сапоги, поношенные, побитые молью, но еще крепкие оленьи торбаcа, старый сохатиный полушубок с изрядно вышарканным мехом.
  Доверху туго набитый заплечный мешок с повязанными лямками стоял у порога избы и ждал своего часа.
  О многом передумала Матрёна тревожными бессонными ночами.
  Она полюбила Антипа, прикипела к нему душой, всем сердцем. Любовь к Антипу глубоко проникла в её существо. Он стал для неё родным, бесконечно близким человеком. Но она не мыслила уйти с ним в тайгу. Оставить дочь ради Антипа было свыше её материнских сил. И Матрёна отступила, смирилась с его решением одному покинуть деревню.
  После Троицына дня Антип уходил из дома Матрёны.
  Он взвалил на спину приготовленный мешок, закрепил лямки на своей мощной груди, перекинул ремень берданки через плечо и, взяв в руку котомку, сухо произнёс:
  "Прощай, Матрёна. Не поминай лихим словом. Прости, что так нескладно у нас с тобой всё вышло. Мне пора".
  Матрёна с грустью и жалостью взглянула на Антипа. Он был подавлен, хмур, но какой-то внутренний свет исходил из поблекшей синевы его глаз, выдавая несокрушимую силу его души.
  "Пусть Дарья подсобит, проводит меня за поскотину".
  "Пусть подсобит", - тихо ответила Матрёна и, глядя ему в глаза, добавила:
  " Неладное ты удумал, ох, неладное. Антип, одумалса бы! Осталса! Порешишь ты свою жись в тайге!"
  И немного помолчав, добавила:
  "Знай, что буду ждать тебя. Затоскуешь, затомишься от скитаний, станет невмоготу, вертайся ко мне. Слышишь, Антип, вертайся!"
  "Спасибо на добром слове", - отозвался Антип. Лицо его было угрюмо, взгляд синих глаз тяжел и мутен.
  "Пойду я, Матрёна" - продолжал Антип, передавая Дарье котомку, и они вдвоём ступили за порог, сошли с высокого крыльца, минули двор и отворили скрипучие ворота.
  Матрёна, перевалившись через подоконницу, ухватившись трясущейся рукой за оконный косяк, провожала их взглядом через распахнутое окно. Мёртвенная бледность покрывала её лицо.
  "Господи, спаси и сохрани его, - в исступлении повторяла она, - помоги ему, не дай сгибнуть в таёжной глуши!"
  Слезы клубком подкатывались к её горлу, текли по щекам, а сердце неистово колотилось в груди.
  
  ***
  
  Поначалу Матрёна не чувствовала ничего дурного, но время шло, а Дарья не возвращалась. На душе стало тревожно. Матрёну охватило беспокойство.
  Она поглядывала из-за косяка в окно, вышла во двор, с тревогой, торопливо пошла за деревню, к поскотине, надеясь в пути встретить припозднившуюся дочь.
  Сердце Матрёны трепетало, руки стыли, ноги подкашивались от мысли, которую она изо всех сил гнала от себя: неужто Антип соблазнил, заманил Дарью в тайгу?
  Уж село за дальний лес вечернее солнце и над деревней нависли ночные сумерки.
  Матрёна не зажигала огня. Одна во мраке избы лежала она на полу, билась головой о деревянные половицы, рвала на себе волосы и выла, как раненый зверь. Выла от обиды, от безысходности, от досады. Самые тяжкие её предчувствия оправдались: Антип увлёк, увёл её несмышленую Дарьюшку, её кровиночку с собой в тайгу, на верную погибель.
  До глубокой ночи разносились над деревней отчаянные, надсадные вопли Матрены.
  Только к утру забылась она чутким, тревожным сном.
  Три дня всей деревней - и деревенские мужики, и бабы - искали Дарью по лесу с намерением образумить её и вернуть матери. Ведь годами-то Дарьюшка была совсем ещё дитя! Но так и не нашли. Да и под силу ли кому найти человека в необъятной, бескрайней сибирской тайге.
  
  Глава седьмая. В дебрях сибирской тайги
  Отыскав под сухой колодиной загодя припрятанный тайный узел с бельём, верхней одежонкой для беглянки, Антип с Дарьей упорно пробирались сквозь тайгу.
  Сразу за деревней шли они лощиной вдоль берега неглубокой речки. Еле приметная тропинка вилась среди густых черёмуховых зарослей, затем по пологому косогору поднялась в березняк и затерялась в густом сосновом бору.
  В эти теплые июньские дни тайга оделась в свой недолгий летний брачный наряд. Зацвела голубика, завязывала свои ранние ягоды лесная жимолость, розовым цветом распускался колючий шиповник. Кусты багульника, уже уронившие наземь свои душистые бледно-розовые лепестки, источали резкий, дурманящий голову аромат. Пышные заросли кашки радовали глаз белым обильным цветением. По склонам каменистых сопок привлекали взгляд розетки крупных кожистых, с глянцевым отливом, листьев бадана уже выбросившего высокие розовые метелки крупных соцветий. Листва берез была по-летнему ярка и свежа, хвоя лиственниц всё ещё сохраняла свою праздничную весеннюю новизну. Пахло цветами, молодой травой и смолистыми соснами.
  Позади остались верховья реки Малая Тира, преодолели которую на небольшом плоту, наспех связанному Антипом длинными таловыми прутьями из прибившегося к берегу плавника.
  Труден путь по тайге!
  Часто брели по сильно заболоченным распадкам. Оттаявшие наполовину кочкастые болота, покрытые студеной ржаво-желтой водой, перемежались с участками тайги, усеянными громадными истлевшими до трухи стволами, свалившимися то ли от старости и болезней, то ли от пронесшихся здесь когда-то сокрушительной силы ветровалов. Шли, обходя упавшие деревья, которые высоко поднимали кверху свои вывороченные корни вместе с землёй и с застрявшими между ними камнями, преграждая путь.
  Двигались, то увязая в болотной хляби и в чавкающем мшанике, то с трудом продираясь сквозь густые кустарниковые заросли, через колодник, покрытый цветистыми лишайниками и мхами.
  От жилых мест путники удалились на десятки верст, с каждой верстой забираясь всё глубже в лесную глушь, и оказались в глухомани, в самых трущобных местах.
  На мху среди стелющихся по поверхности земли корней вековых деревьев попадались прошлогодние крепко держащиеся на веточках ягоды клюквы. Но путникам было не до них.
  Дарья с избитыми, распухшими и окоченевшими от болотной воды ногами, мокрая, грязная изнемогала от усталости.
  "Изморилась я до смертоньки, вымокла, лытки ноют, кости так и гудут, нету силушки брести дале",- пожаловалась Дарья Антипу.
  "Давай передохнём. Наше дело неспешное. Мы и так здорово с тобой за неделю отмахали, - согласился Антип, - отмахали столько, что и во сто вёрст не укладёшь. Кто её мерил - эту тайгу? Да и сегодня уже позади верных вёрст десять с гаком. Пора и перехватить чего-нибудь горяченького".
  
  На привале у ручья с чистой проточной водой он разложил костер, сварил чай, приготовил крутую ячменную кашу, вынул из мешка припасенные хлебные сухари. Дарья ощипала подстреленного в пути косача с красными бровями и иссиня-черными перьями на крыльях. Когда пламя поутихло, Антип зарыл ощипанную птичью тушку в раскаленную золу, под угли и через полчаса обед был готов.
  Жадно вкушая душистое косачиное мясо, вобравшее, казалось, в себя все ароматы тайги, Дарья оживилась.
  "Сроду не едала такой духмяной дичи - костром и лесом пахнет! После этакой дивной пищи мигом сил прибавилось, и жить захотелось!" - говорила Антипу Дарья.
  " Да, лесная птица во всякий сезон хороша, но особливо она хороша по осени, когда в самом соку, - отвечал тот. - В тайге, Дарья, с голоду не пропадешь. Чай кончился - смородину, бадан, брусничный лист заваривай, еще пахучей чаёк будет. Захудалое ружьишко за плечом ; птицу добывай. Дичи здесь столько, хоть пруд пруди! В котомке завалялись рыболовный крючок, суровая нить - рыбачь. Рыба тут в каждой неприметной речонке, в каждом ручье !"
  Дарья, насытившись и отогревшись у костра, чувствовала себя уставшей, но счастливой.
  Даже здесь, в безлюдной, неизведанной, дикой тайге ей было тепло и уютно с Антипом. Она испытывала к нему что-то сладостное, томящее, и душа её переполнялась необыкновенным счастьем. Дарья была готова на любые условия жизни, была готова идти с ним в никуда, только бы неотрывно видеть, слышать его, быть рядом с этим сильным и мужественным человеком, любоваться его синими, ясными с добродушным взглядом глазами, ворошить пальцами его рыжие, густые волосы.
  Еще дома, в деревне, когда Антип только осторожно, исподволь посвящал её в свои планы, предлагая таёжную жизнь, Дарья уже знала, что пойдет с ним хоть на край света.
  "Здешние таёжные места гиблые, опасностей и лишений ждёт нас немало,- говорил Антип, - трудненько будет. Выдюжишь?"
  " Выдюжу, с тобой я всё выдюжу" - ни на миг не задумываясь, отвечала Дарья. И в глазах её светилась любовь.
  Костер угасал. Как ни тяжела дорога, надо было двигаться дальше. До потёмок Антип мыслил добраться до берегов Большой Тиры и там остановиться на ночлег, а с рассветом продвигаться дальше на север, ещё вёрст на тридцать- сорок, в верховья Тунгуски. В свое время, скитаясь в тех местах, Антип заприметил в прибрежной тайге, у речного крутояра старую, заброшенную промысловую избушку, которую можно было подправить на первых порах для проживания. Да и тайга там богаче и щедрее на пушнину и таёжного зверя, а река и прилежащие к ней ручьи и озёра летом кишмя кишат рыбой.
  Со свежими силами снова тронулись в путь. Шли молча. Каждый думал о своём.
  Перед мысленным взором Дарьи стоял образ матери, чувство вины перед которой мучило и угнетало её. Как она сможет пережить неожиданное бегство дочери, её жестокое предательство, разлуку с Антипом?
  Дарья мучилась, страдала. Сердце её сжималось от тоски и жалости к самому родному и близкому ей человеку.
  У Антипа же на душе было легко и радостно. Остались позади тяжкие и мучительные ожидания ареста. Не грозит ему теперь никакой арест. Он свободен, он волен. Рядом с ним хорошенькая, приветливая и любящая его Дарьюшка. Он один с ней среди безлюдной, неизведанной тайги. И только он теперь в ответе за её благополучие, безопасность, за её жизнь.
  Антип чувствовал внутри себя какую-то душу поднимающую отраду.
  А кругом по кустам и чащам раздавался дивный птичий перезвон, и лишь иногда издалека, навевая на сердце печаль, доносился одинокий и тоскливый плач бездомной лесной отшельницы - кукушки.
  Путники продвигались в глубь тайги.
  Антип - здоровый, рослый, живописно кудлатый, с огромным мешком и винтовкой за плечами шёл впереди, шурша ногами высокой, сочной травой, перемежающейся с обширными зарослями папоротника-орляка.
  Следом за ним, припадая на правую, стёртую в кровь ногу - Дарья. За долгий день она так выматывалась, так выбивалась из сил, что еле брела за Антипом, с трудом передвигая свои одеревеневшие и распухшие ноги.
  Тучи комаров, паутов и назойливой мошки носились в воздухе, донимали путников, облепляя лицо, руки, набиваясь в волосы, забиваясь в рукава. От их безжалостных укусов спасали только предусмотрительно припасённые Антипом сетки-личины из жёсткого конского волоса, надетые на головы.
  В кроне корявой сосны с ярко-желтой чешуйчатой корой и янтарными потеками смолы Антип уловил едва слышный звук.
  Он стянул с головы накомарник и взглянул вверх. Белка, распушив свой рыжий длинный хвост, резво прыгала с сучка на сучок, вертя головой и внимательно, с опаской посматривая вниз на путников.
  Большое багровое солнце медленно скатывалось за горизонт. Его косые лучи уже едва продирались сквозь густые кроны сосен, вознесённые могучими стволами к самому небу. В тайге сгущались вечерние сумерки.
  Но путники были уже у цели.
  Пред ними в лучах заходящего солнца предстала серебристо-розовая водная гладь Большой Тиры. Антип и Дарья стояли на крутом, обрывистом берегу реки и с жадностью, полной грудью вдыхали влажный и прохладный, горчащий талиной, речной воздух. Здесь река укрощала свой бурный бег и текла плавно зеркальной гладью. Это были уже потайные, малодоступные уголки тайги, надежно удаленные от посторонних глаз, от людской суетной жизни.
  Над тайгой быстро нависала серая хмарь, и опускался тяжелый морок. Задул сырой порывистый ветер и начал накрапывать дождь.
  Из сосновых сухостоин и хвойного лапника Антип соорудил шалаш и снаружи, перед его входом, разложил костер. Сварили чай, доели остатки обеденной ячменной каши.
  Антип наломал ещё пару охапок мохнатых сосновых веток и разложил их в шалаше. Поверх Дарья кинула вынутое из мешка серенькое, выцветшее домотканое покрывальце.
  Антип то и дело подбрасывал в костер смолянистые коренья и сушняк. С бодрым треском горел огонь. Весело клубился дым, отгоняя докучливого гнуса.
  В шалаше было тепло и уютно. Остро пахло сосновой хвоей, зеленью примятой молодой травы. Дарья, разморённая жаром костра и озаряемая его светом, сидела на лапнике.
  Она сбросила с себя душегрейку и осталась в простеньком, надетом поверх светлой ситцевой рубахи, голубеньком платье, красиво сидевшем на её хрупком теле и плотно облегавшем грудь. Антип видел её зовущую улыбку, чувствовал, что нравится ей.
  Его влекло к Дарье, притягивало, как магнит, её молодое, здоровое тело. Хотя Дарья и не затрагивала в нём тех струн, которые всегда звучали в его душе при мыслях о Глаше, но в облике её он примечал что-то неуловимо родное и влекущее, долгожданное и желанное, что давно смутно мелькало в его ночных грёзах. Антип с неосознанной радостью чувствовал, что Дарья напоминает ему Глашеньку: те же тёмные глаза, любовно мерцающие среди изумрудной хвои, те же шелковистые смоляные волосы, локонами выбивающиеся из-под косынки, та же милая улыбка на сочных губах. Дарья не была красавицей, но влекла Антипа чистотой и невинностью души, наивной свежестью молодости, девичьей хрупкостью.
  Антип, не помня себя, словно в бреду, в порыве нахлынувшей страсти стал неистово осыпать её тело поцелуями. Волна желания захлестнула его сознание.
  Под локоть Антипа попали распустившиеся тёмные косы, и на мгновение ему отчётливо показалось, что это волосы не Дарьи, а волосы его Глашеньки.
  "Я изменяю ей!" - вспыхнула в его сознании мысль.
  И здесь же Антип, снимая укор, оправдывал и успокаивал себя:
  "Нет, изменяю не я, не моё сердце, не душа, изменяет только тело с его естественной потребностью необходимого. А это совсем другое.
  Но неужели сила плоти человека сильнее чувств его души?.."
  Отдавшись нахлынувшей волне, он жадно прикасался губами к пылающим жаром щекам Дарьи, к гладкой и бархатистой коже её тонкой и длинной шеи, ощущал юную упругость груди, слышал стук её взволнованного сердца.
  Дарья прижималась к нему всем телом и слабела от сладкого томления. Она еще не до конца понимала, что творилось в душе ее, не ведала, какие силы дремлют в глубине её женского сердца, но все больше и отчетливее чувствовала их пробуждение.
  " Антипушка, ты мой, ты мой!" - говорили её жадно устремлённые на него глаза. Ей хотелось быть в поле любимого взгляда синих глаз Антипа, в поле свечения и излучения его тела, ей доставляло наслаждение ощущать его близкое, горячее дыхание, прикосновение его губ.
  "Какая я счастливая, Антип... обними... крепче обними меня..." - приникая к нему, в порыве страсти несвязно шептала Дарья.
  Чувство горячей любви к Антипу, которое Дарье долгое время приходилось скрывать, сдерживать в деревне, захватило её, и она поняла не только умом, а всей страстью проснувшейся в ней теперь женщины, что нет в её жизни никого дороже и желаннее этого человека.
  "Антипушка, Антипушка, мой милый Антипушка..."- ласково бормотала она, и возбуждённое женское сердце трепетало в её груди.
  
  Глава восьмая Страшная находка
  
  
  
  Ещё через три дня пути, к полудню, достигли путники, наконец, берегов Тунгуски - реки далёкой, неведомой. Здесь, в своих верховьях, она ещё не столь широка и, неистово играя в камнях, стремительно несётся по дикой, глухой тайге, частыми коленами и крутыми извилинами петляя между сопок, густо поросших по уклонам лиственницей и кедром. Это в разгар лета, по малой воде, русло её - камни да пороги. Но сейчас, в июне, Тунгуска ещё сильна, быстра и полноводна.
  Путники прошли каменистым берегом вверх по течению ещё версты три и свернули в тайгу, где на взгорке, у речного крутояра, окруженное кедрами, выглядывало маленьким оконцем старое охотничье зимовье, крытое односкатной кровлей из покоробившихся от времени колотых желобов - полубрёвен. Сорванная частыми ветрами дверь повисла на одной петле, только наполовину прикрывая вход в избушку.
  " Вот и наше гнёздышко, приюти нас, тайга-матушка!- произнёс Антип, усаживая Дарью на сушину и устраиваясь рядом с ней, чтобы перевести дух. - Временно обоснуемся тут. Я так мыслю, Дарья. Проведём эту зиму в зимовье, обживёмся, пообвыкнем чуток к тяготам таёжной жизни. Есть у меня в голове заветная думка - по весне, как откроется земля, начать ставить в этих местах просторную, крепкую избу из кедрача. С добротным амбарчиком, с уютной банькой на широком дворе! Давно эта задумка не даёт мне покоя. Работа предстоит трудная, мороки будет много. Мужика мне надо в помощники. Может, какого тунгуса отыщу да сговорю подсобить мне. Без помощника никак нельзя. Кедровые бревна грузные, одному наверх не затащить, - дал волю своим мечтам Антип. - Помню, родитель мой в деревне избу ставил. Деревенские мужики всё лето, считай, плотничали, топоров из рук не выпускали. Да дело того стоит! Славную хоромину выстроили.
  Да, как я мечтаю построить свой дом, свить своё гнездо!
  Ну, а покуда соорудим шалаш, да начнём латать старое зимовьишко. Давно, я смотрю, не прикасалась к нему рука доброго хозяина!"
  Развели костёр. Сварили кашу, напились заваренного брусничником чаю с сухарями.
  Антип нарубил длинных, тонких сухостоин, поставил их конусом, связав вершины берёзовыми прутьями, и толстым слоем обложил снаружи зелёными хвойными лапами. Внутри сделал густую подстилку из сухого мха и соснового лапника.
  " Знаешь, Антип, а мне по душе наш таёжный рай в шалаше!" - с улыбкой на утомлённом лице сказала Дарья, обвивая шею Антипа руками и целуя его в губы.
  От усталости она еле держалась на ногах и забралась в шалаш спать, когда день только-только начал склоняться к вечеру.
  Антип же решил осмотреть охотничье зимовье.
  От времени и ветхости часть кровли и потолочного перекрытия его обвалились. Весь дальний угол избушки с нарами из сосновых жердей был завален полуистлевшими плахами рухнувшего потолка, от которых тянуло затхлой сыростью.
  Антип стал расчищать угол от завала, выбрасывая за дверь рухляк. Приподняв несколько плах, он обнаружил под ними чугунную печку-буржуйку, вполне еще пригодную для использования.
  Отгребая ногой от печки древесную труху и обрушившуюся с потолка землю, Антип отчётливо ощутил запах тления. Продолжая расчищать завал, в полумраке избушки он разглядел груду тёмных, источающих смрад, костей. Внимательно рассмотрев их, Антип понял, что это человеческий скелет.
  Антипу стало жутко, не по себе. Сердце его неровно забилось. Он с брезгливостью потянул за выступающие из трухи части скелета и вытянул его из завала.
  Это был скелет рослого, крупного, костистого мужчины с хорошо сохранившимися на черепе чёрными курчавыми волосами. Шейные позвонки скелета были обвиты чем-то тускло блестящим.
  Антип пригляделся к блестящему предмету, потрогал его пальцами. Витая серебряная цепочка с изящным желтоватого отлива медальоном тускло мерцала в полумраке зимовья.
  Антип дрожащими от волнения руками снял их со скелета и положил в карман.
  Беспокойство и страх овладели Антипом. Он вышел из промысловой избушки, плотно прикрыв дверь, и присел на колодину к затухающему подле шалаша костру.
  Антипа терзала мысль:
  "Стоит ли о страшной находке сообщить Дарье? Как она воспримет известие о покойнике? Сможет ли после этого спокойно жить в зимовье? Ведь женская душа так впечатлительна, так ранима! Или лучше не посвящать её в эту жуткую историю, а тайком вынести труп из избушки, закопать в лесу, и делу конец? Да, надо поступить именно так - украдкой от Дарьи захоронить человеческие останки. Ни к чему будоражить её душу трупом неизвестного. Так для Дарьи будет спокойнее" - твёрдо решил он.
  К полуночи дело было сделано - найденный скелетированный труп был тайно зарыт Антипом невдалеке от зимовья, на вершине живописного крутояра.
  
  Глава девятая " На всё воля Божья..."
  
  Месяц прошел с того дня, как Антип и Дарья обосновались на берегу Тунгуски.
  Розовым огнём загорался вдали над тайгой восток. В воздухе ощущалась дивная свежесть наступающего летнего утра.
  Сладок сон на заре! Дарья ещё мирно спит в зимовье, но Антипу не до сна. Он на берегу спозаранку, и разматывает крепкую нить-постегонку, проверяет свинцовое грузило и наживляет "гармошкой" на крючок жирного красного червя. Поплевав на наживку, Антип взмахивает удилищем и ловко закидывает удочку в речной поток. Рыба резко бросается на наживку и берет её рывком. Тут же поплавок уходит глубоко под воду, постегонку ведет в сторону, удилище упруго гнётся в руках Антипа. И вот уже крупный хариус, раскрывая свои красные жабры и хватая ими воздух, извивается у его ног.
  Клёв был дружный и Антип не успевал бросать юрких с радужными перьями рыбин на каменистый берег. За полчаса он надергал из воды десятка полтора серебристых, красноперых хариусов.
  На земле весело потрескивал костер, и в железном котелке упрела жирная, наваристая уха. Антип и Дарья хлебали её с жадностью и наслаждением. Дарья, улыбаясь, смотрела на Антипа, и её глаза светились от счастья и нежности к нему.
  Всё прошедшее время Антип усердно поправлял своё таёжное жилище. Работа кипела и спорилась в его руках.
  Хотя сруб зимовья был в своё время срублен прочно, два нижних венца его основательно подгнили. Легко разваливающиеся на части брёвна, из сердцевины которых сыпался рухляк, были заменены на новые и переложены таёжным мхом. Антип, напилив сосновых брёвен и с помощью клиньев распустив их на плахи, обновил подгнивший пол, основательно укрепил потолок и засыпал его сверху толстым слоем земли. Наколов с помощью тех же клиньев желобов-полубрёвен, подправил кровлю. Во всю длину стены избушки соорудил новые сосновые нары, сколотил стол, лавки.
  Найденную в промысловой избушке печку-буржуйку установил на выложенное из камня-плитняка основание и, чтобы не теряла быстро тепло, с боков обложил её булыжником. Из того же плитнякового камня выложил и вывел на кровлю трубу, тщательно замазав всё глиной.
  Занятые работой, Антип и Дарья не заметили, как близился к концу жаркий июль.
  Сухари подъели, на исходе была крупа. В последние дни питались рыбой, собирали голубику, урожай которой в этом сезоне был редкостный. Обширные голубичники были сплошь усыпаны ягодой.
  Пока Антип возился с зимовьем, Дарья хворала. Застуженные в холодной болотной воде и стертые от долгой ходьбы в кровь ноги болели. Раны на стопах гноились, суставы распухли. Ночами Дарья металась в жару, а днем едва передвигалась от шалаша к зимовью, превознемогая боль в ногах.
  Врачевала она свой недуг таежным способом: припарками из хвои, наваром коры тальника, которым обильно поросли речные берега.
  Лечение оказалось успешным: от трав, от ягод, от хвойных прогреваний Дарья встала на ноги, раны очистились, затянулись, боли в суставах больше не тревожили её.
  Антип - крепкий, закоренелый таёжник.
  Все хозяйские хлопоты, все суровое обеспечение таежной жизни - на нем. Антипу приходилось колесом вертеться целые дни напролет. Он и плотник, он и дровосек, он и рыбак, охотник и сборщик лесных ягод.
  Дарья для таёжной жизни была не способная, не смекалистая. Тайга пугала её. Одна, без Антипа, за сбором ягод она не раз блудила среди сопок, страх одолевал её одну в тайге. Только рядом с Антипом она чувствовала себя уверенно, и на душе её было покойно.
  "Никудышная я тебе помощница, Антип"- виновато оправдывалась она.
  "Ничего, не всё сразу, Дарья, со временем освоишься, наберёшь силу. Жизнь заставит!" - отвечал тот.
  Дело после выздоровления Дарьи мало-помалу пошло на лад, как она вновь раскисла и почувствовала себя неважно: не шла еда, её мутило и поманивало на что-то кисленькое. Вскоре Дарья поняла, что все это не случайно - в её чреве зарождается и набирает силу новая жизнь.
  Управившись к вечеру с делами, Антип и Дарья сидели на нарах у горящей ярким пламенем чугунки. В котелке дымилось неизменное, уже приевшееся хлёбово из рыбы. Дарья, улыбаясь своей милой улыбкой, робко, но с радостью сообщила Антипу о своих пока еще смутных догадках о будущем материнстве.
  После Дарьиных слов широкое, весноватое лицо Антипа с грубоватыми, но приятными для глаза чертами, сделалось хмурым и унылым. Синие глаза потускнели и безучастно глядели на Дарью, будто не видя её.
  Долго молчал Антип, потом медленно выдавил: "Да... не ко времени забрюхатела ты, Дарья, и наладилась рожать. Я так разумею, что не выжить малютке в тайге в этом тесном, холодном зимовье. А добрую избу ко времени мне не поставить!"
  И немного подумав, добавил:
  "Ну, да что поделать? На всё воля божья!"
  Антиповы слова обожгли Дарью будто огнём. Она, виновато съежившись, смолкла и сидела перед Антипом, не смея поднять глаз, словно чем-то провинилась перед ним. Дарья не ожидала от него таких слов, полагая, что в эту минуту в глазах Антипа засветится радость и восторг. Ведь у них будет ребенок, их родное дите. Ей хотелось, чтобы Антип крепко прижал её сейчас к себе, приласкал, прошептал несколько ласковых слов. Но из неясной глубины его синих глаз исходила только тоска.
  Обида на Антипа уколола сердце Дарьи. В этот миг впервые за все время, проведенное в тайге, чувство одиночества и какой-то незащищенности овладело ею.
  За оконцем зимовья - душная июльская ночь. Лунный свет мутным синеватым пятном медленно скользил по нарам.
  Антипу не спалось. На сердце было тяжело. Сообщение Дарьи встревожило его. Антип отчетливо представлял себе, что здесь, в глуши, в непролазных, в снегах потонувших дебрях, вновь народившейся, хрупкой жизни не устоять. Его одолевал страх за Дарью: мало ли что может случиться с ней в её положении. Удачно ли освободится она от бремени в тайге? Кругом безлюдье, ни души на сотни вёрст, помощи ждать не от кого.
  И Антипом овладело беспокойство, похожее на страх.
  Долго сидел Антип на лежанке, низко свесив голову, не шевелясь, будто окаменев.
  С тяжелыми думами погружался он в сон.
  Сквозь дремоту ему привиделось родное село среди светлого соснового бора, их просторная с затенёнными душистым черемушником окнами изба на взлобке живописного косогора. Он ясно представил большую, в четверть избы, русскую печь, развешенные матерью по стенам кисти томатов, дабы дошли в тепле. И он, совсем ещё ребенок, лежит в уютной постели, на белой простыне с замысловатым плетёным кружевом по нижнему краю, а рядом с ним - мать. Она нежно гладит его рыжие волнистые волосы и напевает своим тихим грудным голосом колыбельную, убаюкивая его.
  О, милое, далёкое время!
  Сердце Антипа сжалось от нестерпимой тоски и боли. И от печальных и трогательных то ли воспоминаний, то ли грёз из глаз его потекли слезы.
  А душная, безмолвная летняя ночь всё дремала над притихшей тайгой.
  
  Глава десятая Таёжные заботы
  
  Между тем, катилось к закату коротенькое северное лето, и к тайге, подёрнутой охристо-жёлтой позолотой, настойчиво подкрадывалась сырая, холодная осень. Осенние утренники уже крепко сковывали морозцем землю. Осины тихо сыпали своими кроваво- багряными листьями. С корявых лиственниц медленно падали, долго паря в воздухе, невесомые соломенно-жёлтые хвоинки. Под лучами ещё жаркого полуденного солнца ярко рдели на стройных, гибких стволах гроздья рябины.
  Сентябрь - время сбора кедрового ореха.
  Уродился он нынче рясным, что бывает раз в четыре года. А уродился кедровый орех - кормилец обитателей здешних мест - и тайга наполнялась жизнью. Непоседливые кедровки радостно оповещали об этом непристанными восторженными криками.
  В ясные сентябрьские деньки Антип с Дарьей удалялись от зимовья версты за две к кедровому перевалу, в густой орешник, где один к одному, как на подбор, стояли стройные, кедры. Стволы их были толсты, с буровато-серой ребристой корой, никогда не знавшей ударов колота. Из гущины их мягкой зелёной хвои в изобилии выпирали рыжие смоляные шишки.
  Со всех сторон раздавалось покрикивание потревоженных кедровок, кормящихся здесь ядреным орехом.
  С утренней зари до заката эти пёстрые большеголовые, на вид неуклюжие, но проворные, хлопотливые птицы растаскивают орехи по тайге и прячут их на земле. Под клювом у кедровки - вместительный зоб-мешочек, который она туго набивает отборными орешками, отбрасывая щуплые. Отлетев по тайге одну-две версты, она прячет их про запас на лесных прогалинах, на вырубках и гарях, в гнилых пнях и корягах. Отыскать впоследствии все свои разбросанные по тайге кладовые кедровка не в силах. И упрятанные под лесной подстилкой и мхом горстки кедрового ореха прорастают, и появляется через десяток лет в редколесье тайги молодая кедровая поросль.
  Для сбивания шишки Антип смастерил тяжёлый колот. Из ствола березы он вырубил полуторопудовый чурбак и закрепил его на длинном древке из сосновой сухостоины. Только теперь можно было приниматься за работу.
  С недюжинной силой нанося удары колотом по стволам, Антип сотрясал кедры, и град осыпающихся шишек устремлялся из кроны вниз. Дарья проворно собирала оббитые шишки в мешок и ссыпала в кучу. Россыпь неошелушенных кедровых шишек росла на глазах. Чистый, здоровый воздух орешника, настоянный на смоле и хвое, приятно бодрил и придавал сборщикам орехов сил.
  Погожей порой целые дни напролет вручную шелушили собранную шишку, очищали орех от тереха, провеивая его на ветерке, подсушивали на солнце и чистый орех засыпали в мешок.
  Заметив удобно лежащую колодину, Антип с Дарьей присели перевести дух. Со ствола кедра шагах в десяти до слуха их донёсся знакомый
  часто повторяющийся звук: шук - шук - шук! По стволу вниз головой резво спускалась белка с шишкой во рту. Прыгнув на землю, она присела, зажала в передних лапках шишку и ловко начала вылущивать из неё орешки. Набив ими полный рот, белка сделала несколько скачков в сторону, быстрыми движениями мордочки разрыла пожухлую траву, палые листья и закопала орешки в землю. Несколько прыжков - и она снова у оставленной шишки.
  Антип с Дарьей сидели, не шелохнувшись, и с наслаждением наблюдали за неутомимым зверьком.
  К ночи от усталости Антип и Дарья не чуяли ни рук, ни ног. Но осознание того, что орехи будут добрым подспорьем в питании в зимнюю пору, радовало их.
  "Что летом припасёшь, то зимой и на стол поднесёшь. Долгая зима всё приберёт. А предстоящая зима по приметам обещает быть студёной - обильный орех и рябина в тайге - к морозной зиме" - говорил Антип Дарье.
  Покончив с шишкобоем, в солнечные сентябрьские дни досушивала Дарья грибы, наколотые на сучки деревьев, собирала ягоды рябины, плоды шиповника и раскладывала их на самом припеке. В этот год был необыкновенным урожай боярки. Серокорые, шиповатые кусты её были густо усыпаны ягодой.
  Антип на закреплённых между деревьями жердях вялил впрок рыбу, валил на дрова сушняк, стаскивал к зимовью сухой валежник, на растопку огня собирал берестяные футляры сгнивших до трухи поваленных берез, запасал на зиму для заварки чая березовую чагу.
  По желанию Дарьи срубал с лиственничных стволов коричнево-серые, похожие на янтарь, смоляные наросты-"светляки". Из них Дарья вытапливала серу для жевания. В сибирских деревнях обожают жевать серу и ребятишки и взрослые. Дарья это делала по-особому, издавая частые, громкие щелчки. Правильно приготовленную серу можно жевать несколько дней, она долго не твердеёт, не рассыпается во рту, источая особый приятный смоляной аромат.
  Не забыл Антип заготовить и засушить мелкой болотной осоки. Известно, что мягкая, чесаная осока - лучший материал для стелек в обувку. Она, как губка впитывает влагу, неплохо держит тепло, смягчает удары стопы при ходьбе по острым каменистым россыпям и коряжнику.
  День стал короток. Вечер наступал быстро. Сразу после заката солнца осенняя непроглядная темень захватывала все кругом. Становилось зябко, сыро.
  Дарья натягивала на себя Антиповы штаны, старые оленьи торбаса и отцовский истертый сохатиный полушубок, но все равно мерзла и большую часть времени проводила в избушке у печки, в которую Антип все чаще подбрасывал сухие смоляные коренья для непрерывного поддержания огня.
  За оконцем зимовья висела непроглядная осенняя тьма.
  Дарья спала на лежанке, отвернувшись к стене. Антип сидел подле неё и смотрел на мерцающий в печи огонь. Пламя множеством языков пробегало по поленьям и освещало похудевшее, заросшее рыжей щетиной усталое его лицо.
  Вся житейская судьба Антипа, вся его жизнь разом пронеслась перед его мысленным взором.
  Он вспомнил родное село, свою мать, вечно хлопочущую у чела русской печи, отца, торгующего в лавке. Сердце его вновь тронула бурная, как горная река, любовь к деревенской девушке Глаше. Он смутно представил образ своего соперника Спиридона, поломавшего, изуродовавшего всю его судьбу.
  Тоска и грусть властно овладели сердцем Антипа, всем его существом. Сон начал одолевать его, когда над тайгой уже пробивался синий рассвет.
  Глава одиннадцатая Опасная встреча
  
  Стояли последние погожие дни сентября.
  Обнаружив накануне многоследье косуль у подножья пологой сопки в урочище леса из сосны, редкого березничка и молодого осинника, Антип решил застать животных на утренней жировке. Он вышел из зимовья до рассвета и осторожно продвигался еле заметной таёжной тропой к месту намеченной охоты верстах в трёх с небольшим от зимовья.
  Приближаясь к лесной поляне, где по предположению Антипа должны держаться козы, он шёл крадучись, осторожно переступая с ноги на ногу, стараясь не вызывать ни малейшего шороха. Он делал два-три шага, останавливался, внимательно прислушивался, осматривался вокруг и делал следующие шаги, медленно продвигаясь вперед. Ведь слух косули тонок, чутьё остро. Малейший незнакомый звук, шум, треск - и она без оглядки несётся от опасности.
  Антип пытался уловить, откуда тянет воздух, чтобы не пахнуло на косуль запахом охотника, которого они так боятся. Но верхушки травы от лёгкого утреннего встречного ветерка клонились в выгодном для него направлении. Ветерок заглушал посторонние звуки, не позволял животным прихватить запах человека и облегчал Антипу задачу незаметно подобраться к козам на дальний выстрел.
  Уши Антипа ловили каждый таёжный звук, каждый еле слышный шорох. Лёгкий хруст веток заставил его насторожиться - где-то там невдалеке паслись косули.
  Было ещё темно, видеть их Антип не мог, и в ожидании рассвета затаился в зарослях низкорослой ольхи и осинника невдалеке от места кормёжки животных.
  Через полчаса в лесу стало заметно светлее, и Антип различил среди пожухлой травы лабиринты выбитых косулями троп. В двух сотнях шагов от него на противоположном краю поляны стали отчетливо прорисовываться многочисленные светлые "салфетки" - характерные белые пятна вокруг куцых хвостов косуль. Рядом с самками все чётче выделялся силуэт козла- рогача.
  Антип выбрался из-под кустов и бесшумно начал подбираться к пасущимся косулям. То он, как тень, крался на цыпочках, держа перед собой готовую к выстрелу винтовку, то останавливался и, как статуя, неподвижно замирал, едва переводя сбившееся дыхание, то с лёгкостью кошки прыгал за ствол дерева или полз по траве, устремив зоркие глаза вперёд, к цели.
  Увядшая трава, невысокий кустарник наполовину скрывали животных.
  Только их небольшие, словно точёные головки с крупными подвижными ушами, тонкие, гибкие шеи, гладкие светло-серые спины все отчетливей и отчетливей проступали в тающей предрассветной мгле.
  Антип, затаив дыхание, прицелился в шею рогача и выстрелил.
  В то же мгновение тело козла рухнуло на землю и потонуло в сухой траве.
  Испуганная выстрелом стайка, сделав нескольких резких прыжков, тотчас во всю козью прыть бросилась в лесные заросли.
  Дым выстрела лёгким сизым облачком повис над поляной.
  Антип неторопливо освежевал убитого рогача, сложил мясо в заплечный мешок, сверху впихнул свёрнутую шкуру, передохнул на валёжине, и, взвалив убоину за спину, направился в сторону зимовья.
  Стоял ясный осенний полдень. Над тайгой голубело огромное бездонное небо. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь кроны деревьев, легко скользили по жухлой траве, по куртинкам зелёного брусничника. Приятно пьянил напоённый горьковатым ароматом палого листа воздух.
  Антип возвращался в зимовье знакомой тропой в приподнятом настроении, довольный результатами сегодняшней добычливой охоты.
  До слуха его донёсся еле уловимый подозрительный звук, словно кто-то осторожно брёл по опавшей листве, похрустывая сухими ветками.
  "Зверь!" - подумал Антип, приостановился, сдёрнул с плеча винтовку, снял со спины мешок.
  Приблизившись к стволу старой сосны, он прижался к нему и, затаив дыхание, силился сквозь чащобу рассмотреть приближающееся неведомое животное, чутко прислушиваясь к его шагам.
  Шорох и шелест сухих листьев приближался.
  И вот, шагах в пятидесяти от себя в прогалинах между стволами он увидел человека с худым, изморённым лицом, светло-русыми, скатавшимися в комки волосами, лихорадочно горящими глазами, глубоко посаженными в глазницы. Одет он был в изодранные тёмные штаны и потёртую засаленную душегрейку. В руках незнакомец держал наизготовку дробовик и, сгорбившись, двигался перебежками от дерева к дереву, непрерывно озираясь по сторонам.
  Антип понял, что незнакомец тоже учуял его шаги.
  "Бродяга! Разбойник! - промелькнуло в голове Антипа. - Такой способен на любую пакость!"
  И Антип затаился за сосной, ещё плотнее прижимаясь к стволу.
  По рассказам охотников и по опыту прожитых лет он знал, что по глухой сибирской тайге часто шатается тёмный люд, падкий до лёгкой наживы, и как опасна порой встреча с чужаком в лесу. Никогда не знаешь кто перед тобой - порядочный ли охотник из окрестных деревень или беглый разбойник без роду, без племени, готовый без раздумий на грабёж и убийство. Встреча с ним намного опаснее схватки с самым свирепым зверем. Таёжный зверь страшится человека, лютует и нападает на него в исключительных случаях - от голода, когда застигнут врасплох, или, защищаясь. Сытый зверь почти всегда спасается от человека бегством, нутром чуя, что человек хитрее и злее его.
  При встрече же с человеком в тайге нужно быть всегда готовым к обороне. Человек - самое опасное и зловредное существо на земле! Завидев в глухом лесу неизвестного, лучше затаиться, переждать и разойтись с незнакомцем, ничем не проявляя себя. Самая малая неосторожность, оплошность могут стоить жизни.
  Антип старался заглушить в себе малейшие проявления страха и не спускал взгляда с чужака, который остановился, как вкопанный, устремил свой взгляд в его сторону, и, сделав резкий прыжок, скрылся за деревом. Антип понял, что теперь чужак не только учуял, но и заметил его.
  У Антипа мелькнула мысль достать его пулей, прошив выстрелом дерево, за которым тот притаился. Мощь винтовки позволяла Антипу это сделать, но он тут же отогнал от себя эту мысль.
  Антип соскользнул по стволу на траву и стал отползать назад с намерением спрятаться, затаиться в ближайшем частом кустарнике, и ничем не провоцировать бродягу. Нервы Антипа были напряжены до крайности. Каждый шорох заставлял его оборачиваться и плотнее прижиматься к земле.
  Но неожиданно прогремел выстрел.
  Антип почувствовал, как острая боль пронзила ногу, и по правому бедру стало разливаться мокрое тепло. Антип понял, что ранен.
  Ярость и гнев на мгновение затмили его сознание. Дрожа от злобы и напряжения, Антип вскочил на колени и увидел, как вдали в просветах между соснами маячила фигура убегающего от него лесного разбойника, и слышался треск ломаемых его ногами сучьев.
  "Ах, мерзавец!" ; прокричал Антип и, не целясь, дважды выстрелил ему вслед.
  Всё стихло. Лес стоял безмолвный и неподвижный.
  Антип лежал на траве и чувствовал, как из раны пульсирующей струёй льётся горячая кровь и через штанину сочится в траву. Он знал, что в подобных случаях надо немедля туго перетянуть рану, чтобы избежать большой потери крови. Антип попытался присесть, но перед глазами поплыли тёмные круги, в ушах зашумело, к горлу подступила дурнота, нудная ломота пронзила ногу. Чувствуя, что теряет сознание, Антип повалился на землю. Через пару минут в голове прояснилось, и он, приподнявшись на локте, стянул с себя душегрейку, снял и разодрал на лоскуты рубашку и поверх штанины туго перетянул раненое бедро.
  Во рту пересохло, нестерпимо томила жажда.
  Сильной боли в ноге Антип теперь не чувствовал, давала себя знать лишь потеря крови: голова кружилась, в глазах темнело, земля уплывала из-под ног, как только он заставлял себя приподняться.
  Сумерки быстро сгущались, гнетущая ночная тишина окутывала всё вокруг. Из леса потянуло свежей ночной сыростью, и тайга живо наполнялась осенним холодом.
  Прикопав мешок с мясом палыми листьями, накинув ремень винтовки на плечо, Антип пополз к зимовью.
  Полз он всю ночь.
  Крепко перетянутая лоскутом нога немела, нудно ныла. Чтобы облегчить боль, он немного ослаблял узел, но из раны начинала обильно сочиться кровь. И Антип снова, насколько хватало в руках силы, туго затягивал узел. Порой силы и вовсе оставляли его, и он на время погружался в полузабытье. Но сознание возвращалось, и он вновь, напрягая волю, всю мощь своего духа, упорно полз вперёд.
  Светало. На пожухлой траве, на развесистых лапах кедрача, на оголённых ветвях осин и берёз, - повсюду белел иней.
  Едва живой Антип, выжимая из себя последние силы, подполз к порогу зимовья и слабым, глухим голосом окликнул Дарью.
  Та, отворив дверь и увидев лежащего на земле окровавленного и едва дышавшего Антипа, обомлела от страха и неожиданности увиденного. Сердце её так и зашлось в испуге!
  
  ***
  
  Антип с бескровным, мёртвенно-бледным лицом, с побелевшими губами валялся на нарах. Серая холщовая рубаха мешком висела на его исхудавшем теле, из-под отставшего ворота выпирали чётко обозначившиеся сквозь кожу ключицы. Боли не оставляли Антипа ни днём, ни ночью, и он, метаясь по нарам, воем выл от нестерпимых болей.
  Дарья с убитым, заплаканным лицом не отходила от него ни на шаг, тревожась за его жизнь.
  Сквозная рана оказалась тяжёлой. Пуля дробовика навылет прошила наружную часть стегна выше колена. Судя по всему, кость была задета вскользь и осталась цела, но прострелены сухожилия, идущие к колену. Кроме того, входная и выходная раны сильно кровили. Чем больше Дарья разматывала ногу, тем тяжелее и мокрее становились тряпки, пропитанные кровью. Ей пришлось ещё несколько дней перетягивать бедро тряпичным жгутом, время от времени ослабляя повязку, чтобы нога не омертвела.
  Она парила в котелке засушенную лесную крапиву, сухие, хрупкие ветки зверобоя, листья подорожника. Кашицу из напаренной зелени прикладывала к ранам, а густой навар настойчиво предлагала Антипу:
  
  "Пей, Антип. Ты слаб, обескровлен, еле живёхонек. Травы тебе на пользу".
  Тот повиновался Дарье и, морщась, вяло цедил сквозь зубы тёплое горькое снадобье.
  Наконец, кровотечение остановилось, но бедро распухло, кожа вокруг ран закраснела, и из них повалил зловонный гной.
  Ночи напролёт Антип метался в лихорадке, часто бредил, и в забытье настойчиво звал к себе какую-то Глашеньку, порой ночь напролёт, упорно повторяя бормотком неизвестное Дарье имя.
  Ранее Антип никогда при ней не упоминал его. Это несвязное бормотание волновало Дарью. Но она успокаивала себя:
  "Мало ли что взбредёт в ум хворому человеку, что привидится ему в беспамятстве?"
  Один за другим томительно медленно тянулись дни. Дарья неотлучно сидела подле Антипа, заботливо выхаживая его: поила отваром хвои, продолжала неутомимо промывать раны тёплыми настоями таёжных трав и прикладывать к ним целебные примочки.
  "Кость цела, а мясо заживёт, - подбадривала Дарья упавшего духом Антипа, - травы обязательно помогут".
  Но его выздоровление шло тяжело и затянулось на долгий срок.
  
  Глава двенадцатая Голод
  
  Наступила зима. В этом году она выдалась суровой, со свирепыми морозами, с частыми вьюгами да метелями. Заросли тальника по берегам закованной льдом реки стояли мохнатыми от серебристого инея.
  А в зимовье, едва пригасал огонь, становилось сыро и холодно.
  Время тянулось мучительно медленно.
  Силы Антипа прибывали неспешно. Нога при ходьбе болела, правое колено сгибалось с трудом. Раны то затягивались, то вновь открывались гноящимися свищами. С момента ранения минуло свыше трёх месяцев, а Антип всё еще едва ходил, опираясь на палку, и до сей поры был бледен, слаб.
  Запасы мяса, вяленая рыба, сушёные грибы давно съедены.
  Отшельников донимал голод.
  Антип и Дарья дни напролёт грызли набившие оскомину кедровые орехи, варили засушенные плоды шиповника, боярки и рябины, пили чай, густо заваренный чагой и листьями брусники.
  Антип понимал, что Дарье необходимо пропитание, что в её положении орехи и ягоды - не еда. Ей нужно кормиться, быть сытой, чтобы выносить здоровое дитя и не захворать самой.
  С виду Дарья заметно изменилась: живот её округлился, кожа лица покрылась темно- коричневыми пятнами, черты лица расплылись и погрубели. Она уже не раз прикладывала руку Антипа к своему животу, и тот отчетливо ощущал внутри его мягкие и робкие толчки набирающей силу жизни.
  Дарье и будущему младенцу нужен был сытный харч.
  Антип бросил в котомку с полдюжины оставшихся патронов, несколько горстей сушеных ягод, и, заложив в торбаса свежие стельки из чесаной осоки, обмотав ею же стопы, натянул их на ноги.
  Надев полушубок, сказал Дарье:
  " Без мяса нам не протянуть. Со своей проклятой раной я заморил тебя. Сколько можно голодать! Сами затощали и дитя с голоду заморим. Поковыляю в тайгу, Дарья. Быть может, удастся подстрелить оленя или сохатого. Жаль, патроны почти на исходе. Порох нужен, свинец.
  Надеюсь встретить в тайге тунгусов. Они часто кочуют с оленями в эти края зимой с Непы. Тунгусы народ щедрый, гостеприимный, всегда поделятся последним, придут на помощь. Я этот народ хорошо знаю. Не раз приходилось мне в своё время просить у тунгусов помощи, не раз они в трудную минуту спасали меня от смерти.
  Никого не страшись, Дарья. Тут безлюдье вокруг. На сотни вёрст ни жилья, ни живой души, хоть шаром покати. Коротай время у печи. Держи огонь. Дров не жалей, их заготовлено вдоволь. Клюй орешки, Дарья. Пока не добуду мяса - в зимовье не вернусь!"
  "Оболокайся добром, Антип, не ознобился бы. Ишь какой хиуз, какая непогодь кружит в тайге! Спички, нож, топор не забыл? Рано ты, Антип, с покалеченной ногой засобирался на промысел! Слаб ты ещё, не выправился. Ведь едва-едва держишься на ногах!" - говорила ему Дарья, обвивая руками его шею.
  "Сам чую, что слаб. Но не пропадать же нам с тобой, Дарьюшка, заморёнными голодом! Да и ногу надо расхаживать - совсем, считай, не гнётся в колене" - ответил Антип и, отбросив в сторону палку-костыль, пошатываясь, вышел из зимовья.
  
  
  Глава тринадцатая На охоте
  
  По колено проваливаясь в плотные сугробы, припадая на раненую ногу, медленно брёл Антип сквозь непролазные чащобы тайги. Под порывами ледяного ветра тайга шевелилась и стонала. Пурга больно стегала по лицу колючим снегом, слепила глаза. Антип, прищуриваясь и низко опустив голову, скрипя крепко стиснутыми зубами, преодолевая порывы ураганного ветра, настойчиво продвигался вперёд. Стегно ныло, каждый шаг давался Антипу с трудом.
  Перед его взором вставал образ Дарьи, её милая улыбка, нежный взгляд её глаз. Он считал себя ответственным за её здоровье, за здоровье будущего ребёнка. Ведь Дарья доверилась ему, не раздумывая, вручила свою судьбу, саму жизнь в его руки. Она считает его семижильным. Дарья убеждена в его силе, выносливости, в его житейской надёжности. Он не может не оправдать её ожиданий!
  Эти мысли придавали Антипу силы и он, словно дикий зверь, рвался к цели.
  Там, ниже по течению реки, в междуречье Непы и Тунгуски он должен встретить тунгусов. Он не раз встречал их там, в дремучих медвежьих лесах, когда бродяжил по тайге. Тунгусы помогут. Тунгусы поделятся порохом, свинцом, солью.
  Холодало.
  Встречный ледяной хиуз теснил грудь и перехватывал дыхание.
  Руки Антипа коченели, и он то и дело отдувал их губами. Стужа насквозь пробирала его застывающее тело. С густой, буйно спутанной бороды его, покрытой куржевиной, свисали ледяные сосульки. Ресницы смерзались. Лицо деревенело.
  Короток зимний день. Таяли в мутных предвечерних сумерках стволы деревьев, тонули в сгущающейся синей мгле очертания дальних сопок. День сменялся ночью.
  На небольшой лесной прогалине, у огромного соснового выворотня с причудливо вздыбленными корнями, с застрявшими между ними комьями красной глины и плоского бурого плитняка Антип широко разгрёб ногами снег и с подветренной стороны стал раскладывать огонь. Натесал с узловатого пня смоляных щепок, надрал бересты, нарубил сухостоя. Сосновый выворотень надёжно прикрывал костер от ветра, и животворное пламя медленно набирало силу.
  Повалив сушину, Антип разделал её топором на полуторометровые брёвна-чурки. Концы бревен положил в огонь, разведя противоположные так, чтобы чурки горели не так скоро и не кидали искр. Наломал ворох лапника, навалил его под сосновый выворотень и устроился на ночлег в глубоком и мягком ложе.
  Неистово бушевал ветер. Тайга угрожающе гудела. Огромные сосны держали на своих растопыренных иглистых лапах комья плотно слежавшегося снега, которые валились сверху на убежище Антипа.
  Он был угрюм и зол. В глазах Антипа застыла смертельная тоска. Нестерпимо хотелось есть. Уже который день он пил только пустой кипяток с горстью отваренных сухих плодов, да с жадностью грыз кедровые орехи.
  Пока горел костёр, Антипу было тепло в устроенном им ложе. Но едва огонь притухал, зимняя стужа подступала к его членам. Руки и ноги зябли, и невыносимая дрожь пробирала все тело. Неодолимая, сладкая дремота одолевала Антипа и смыкала его опухшие от мороза веки. Наваливалась сонливая лень. Шевелиться не хотелось.
  Антип, напрягая всю силу воли, всю мощь своего духа, резко вставал, окоченевшими руками подвигал брёвна в огонь и вновь лениво опускался на лапник, протянув застывшие руки и ноги к ожившему огню. Лицо его горело от жара костра, а спина коченела от мороза. Он ложился спиной к огню, подложив под бок свою котомку, выбирая положение, чтобы не сильно припекало - можно спалить одёжину.
  Антип лежал под сосновым выворотнем и слышал, как стонет от мороза земля, как будоражит тайгу проклятая непогода. В десятке шагов от него что-то ломалось, трещало и падало в непроглядной тьме.
  Наконец, ночная мгла начала рассеиваться, и забрезжил рассвет. Ветер затих. Мучительная, бесконечная зимняя ночь закончилась. Утро выдалось тёплым и тихим.
  Костёр едва тлелся. Антип раскочегарил притухший огонь, вскипятил воду и, жадно проглотив обжигающий губы кипяток, продолжил свой путь.
  Нудное чувство голода не покидало Антипа. В желудке нестерпимо ныло, сосущая боль спазмами разливалась по кишкам, колени дрожали от слабости, перед глазами плыли радужные круги. Антипа шатало. Силы были на исходе. Выход оставался один - пожертвовать двумя-тремя патронами из последних шести, которые он берёг на крупного зверя, и добыть какого-нибудь зверька, ту же белку, чтобы на время приглушить мучительный голод.
  Пронесшаяся над тайгой вьюга, припорошив старую многоследицу "переновкой", во многом облегчала Антипу охоту. Любой оставленный на снегу звериный след был сейчас свежим.
  Уже через четверть часа охотник заметил на рыхлой пороше беличий след. Антип прошёлся по нему с сотню метров, внимательно приглядываясь к отпечаткам лапок белки. Сначала след шёл "полом". Изредка зверёк поднимался на деревья, но опять спускался и бежал низом. Прямолинейный ход белки нарушался боковыми отскоками, где были видны " копанцы" - белка копалась в снегу, добывая что-то съедобное. Склонившись над "копанцами", Антип обнаружил немного скорлупок от кедровых орехов. Было ясно, что белка нашла свою маленькую кладовую, куда ещё с осени были ею спрятаны питательные орешки. Это был "поедной" след - белка вышла из своего гнезда - гайна на кормёжку. В сильные морозы, с увеличением снегового покрова зверёк, выходя покормиться, не пробегает уже больших пространств, держится близ гайна, иногда по нескольку суток отсиживается в нём, впадая в состояние полуспячки.
  След был еще "горячим": снег не успел слежаться, крупинки его ещё не смерзлись. Зверёк прошёл здесь совсем недавно, его можно довольно быстро догнать на кормёжке. Антип ускорил шаг и вскоре упёрся в ствол старой лиственницы. Вокруг дерева на снегу было много "поеди" - объеденных белкой лиственничных шишек. Антип долго и внимательно всматривался в крону дерева и, наконец, с трудом различил притаившийся серый комочек. Белка так тесно прижалась к стволу, маскируясь под серо-буроватые наросты коры, что разглядеть её было непросто. Но глаз Антипа зорок. Он, затаив дыхание, стал выцеливать добычу. Раздался выстрел. Безжизненное тельце зверька, сражённое пулей, обмякло и, цепляясь за сучья, соскользнуло вниз.
  Совсем скоро Антип перехватил новый беличий след. След шёл низом, был прямолинеен, без боковых отскоков, прыжки ровные, короткие, задние лапки широко расставлены "ёлочкой".
  " Гайновый след, - заключил Антип, - обратный путь белки с кормёжки в своё гайно".
  Пробежав сотню метров, зверёк пошел более крупными прыжками: гайно где-то совсем близко.
  След белки неожиданно потерялся - зверёк поднялся на дерево. Антип по незначительным кусочкам коры, "козлиной бороды" - длинного таёжного лишайника, хвоинок на снегу, которые сбросила белка, перекочевывая с дерева на дерево, угадал направление зверька, его верховой след. И вот среди густой хвои Антип едва различил небольшой тёмный клубок - гайно белки, где наверняка и затаился сейчас зверек. Антип неторопливо подкрался к дереву и, чтобы выпугнуть хозяйку из гнезда, палкой несколько раз провел по шершавому стволу вверх и вниз. Серым комочком шустро выскочила белка из гайна. Беличьи коготки зашуршали по коре дерева. Тело увёртливого зверька, словно молния, метнулось вверх по стволу и неподвижно замерло.
  Прогремел выстрел, и гулы его глухим эхом раскатились по тайге.
  Пушистый серый комочек, словно подкошенная былинка, цепляясь за сучья, свалился к ногам охотника.
  На первом же привале изголодавший, истощавший Антип жадно глодал ободранные, отваренные беличьи тушки.
  
  Глава четырнадцатая Встреча с тунгусами
  
  Который день бродит по прибрежной тайге Антип. Он мрачен и сердит.
  Ни лосиных лёжек, ни оленьих троп, никаких следов - ни звериных, ни человеческих, ни малейших признаков тунгусского стойбища. Кругом умолкшая, суровая, безжизненная тайга, занесённая сугробами и оглушённая лютыми морозами. Только где-то на ближней сопке, в густом сосняке настойчиво долбит сухую лесину проворный, неутомимый дятел.
  У плавной излучины реки Антип, преодолевая тупую мозжащую боль в раненой ноге, по крутому обрыву вскарабкался на противоположный берег с кустами тонкоствольного краснотала, покрытыми снежным хрусталём, немного углубился в чащу леса, и от неожиданности сердце его учащенно забилось. На снегу были видны свежие оленьи следы. А еще через минуту из тайги потянуло дымком костра - где-то совсем рядом кочевое стойбище тунгусов.
  Антип, судорожно раздвигая руками ветви в стороны, перебрасывая их через голову, стал быстро продираться сквозь непролазные заросли ольшаника и шагах в пятидесяти от себя увидел тунгуса.
  Тунгус был весь в мехах, за плечами ружьё. По всему поясу его, как бахрома, навешана подстреленная белка. Увидев Антипа, тунгус сделал несколько шагов назад и стал быстро удаляться прочь.
  " Стой, стой стой... Не бойся, бойе!" - закричал ему Антип.
  Тунгус в нерешительности остановился, и Антип вплотную приблизился к нему. Молодой тунгус с опаской измерил глазами Антипа с головы до ног и гортанным голосом пролепетал:
  " Пошто здесь, луча , откуда? Сдурел ты... зима... худой одёжа. Худо дело, околеешь... айда в чум, гость будешь... тайга околеешь... шибко мороз!"
  " Жена у меня одна в зимовье... Голодная ... Ждёт меня. Припасов нет, пороху нет, дроби нет".
  " Э, худо... баба одна тайга... худо. Ну, айда в чум!"
  Молодой тунгус вывел Антипа на заснеженную поляну, и он увидел перед собой несколько чумов в виде серых конусов, утопающих в снегу. Здесь же, в стороне от них, оленьи нарты. Рядом, разгребая копытами снег, паслись олени: красивые, крепкие, с блестящими чёрными глазами, с ноздрями, обросшими ледяным куржаком.
  Антип вошёл в чум - сооружение из двух дюжин гладких жердей, поставленных конусом и обшитых снаружи звериными шкурами. В центре чума, под тёмным сводом из оленьих и лосиных шкур, горел огонь. Бронзоволицый старый тунгус - сухонький, со скуластым, морщинистым, изрытым оспинами лицом, с жиденькой седой бородкой и косичкой волос на затылке, сидел у очага и, посасывая трубку, варил в медном калане мясо.
  От калана исходил вкусный мясной дух преющей сохатины. От этого духа и от предвкушения вкусной еды у Антипа помутилось в голове, он покачнулся и стал медленно оседать подле очага на звериную шкуру.
  Старый тунгус живо подхватил Антипа под руки и усадил за очагом, напротив входа ; на почётное для гостя место в чуме.
  Антип молча сидел подле очага на тунгусском меховом кумалане, сшитым из шкур оленьих голов и камуса. Огонь калил его намерзшееся лицо, до боли пёк глаза, и приятное тепло медленной волной разливалось по его жилам.
  Через полчаса тунгусы угощали разомлевшего от тепла Антипа жирным мясом, сочными кусками копченого сига, тонкими, длинными завивающимися пластиками талака - строганины из мороженой рыбы, ароматным свежезаваренным кирпичным чаем.
  Антип с жадностью накинулся на мясо и поглощал его с прожорливостью голодного зверя, запивая чаем, звучно втягивая его из большой кружки.
  Старый тунгус с угрюмо-сосредоточенным выражением лица сидел рядом, чистил свою выгоревшую курительную трубку, набивал её новой порцией табака и, выуживая из калана особым крюком куски мяса, подкладывал Антипу ещё и ещё, пока тот не насытился.
  Смертельно усталого, разморенного жаром костра и обильной, сытной едой, Антипа познабливало и клонило ко сну. Устроившись на брошенной в чуме медвежине, Антип тотчас заснул мертвецким сном.
  Старый тунгус Амака сидел подле спящего гостя и сосал свою трубку.
  Через дыру - харан - заглядывала в чум полная луна.
  Под утро Антип занемог. Он горел, надсадно и тяжело кашлял, держась бледными, костлявыми руками за грудь. Кроме того, тупо, нудно ныло вновь распухшее бедро. Антипа трясло от внутреннего озноба, в груди клокотало. На синюшно-бескровном лице проступала липкая испарина.
  " Больно худо... совсем худо дело", - бормотал Амака, натирая волосатую, воспалённую грудь Антипа медвежьим жиром, и кутая его в оленью шкуру.
  Тяжело хворал Антип, неделю валялся в бреду, лежал в лёжку, но вот на месте затянувшейся раны бедра открылся свищ и обильно отошёл гной, после чего Антипу стало легче. Молодое, сильное тело хоть и с трудом, но перебороло недуг: жар спал, дыхание выровнялось, стали возвращаться былые силы, и Антип встал на ноги.
  Надо было возвращаться назад, к Дарье. Как там она одна в далёком зимовье, на берегу студёной реки, без провизии, без Антипа?
  " Куда торопись, зачем? Неделю живи, другой живи, кушай есть, амикан бей, сохатый стреляй, куда спеши? Радуйся, что живой?" ; уговаривал Антипа старый тунгус Амака.
  "Да, едва одыбал, уж подумывал, грешным делом, что богу душу отдам. Ослаб я после ранения, а тут намёрзся, застудился тайгой, ; отвечал Антип. ; Загостился я у вас, Амака, пора и честь знать! Баба голодает, наверняка уже потеряла меня, ревёт, беспокоится!"
  "Баба хорошо... Мой баба околел... Чёрный царапка забрал... Дочка околел... Одни теперь... Сын Торганэй да я... Баба нет... худо, шибко худо!"; с грустью произнёс старый Амака.
  Тунгусы отсыпали Антипу пороху и дроби, щедро поделились солью и чаем, нарядили в поношенную, но ещё крепкую ездовую парку из оленьих шкур с вязками из замши-ровдуги, обули в добротные высокие унты - гурумы. На голову его водрузили трёхклинную меховую шапку, и надели тёплые рукавицы-мохнушки из лисьих лап с прорехой повыше большого пальца на ладонях для скорого высвобождения руки во время охоты.
  В мешок его вложили кусок тёмно-розовой вяленой сохатины и пару ломтей бурой жирной медвежатины.
  Глядя на Антипа, одетого в меха с ног до головы, старый Амака лепетал:
  " Шибко, паря, хорошо. Гуляй тайга, стреляй белка, сохатый бей. Пурга, мороз нипочем... Шибко хорошо!"
  Антип и молодой тунгус Торганэй вышли из чума.
  Был ранний час. Над тайгой за Тунгуской тихо светила мутная луна. Восток уже окрашивался алой зарею.
  "Звезда, однако, шибко блестит, дым от чума низко земля клонит... Мороз не будет... тепло будет" - сказал Торганэй.
  Промерзлое солнце стало медленно выползать из-за дальней сопки, когда молодой тунгус усадил Антипа с его поклажей на оленью нарту.
  Спокойной рысцой, под монотонный звон колокольчика - конгилона, живо бегут олени в оленьей упряжке. Под копытами их резвых ног звучно поскрипывает слежавшийся снег. В их мощных ветвистых рогах посвистывает и завывает морозный вихрь. И вот лёгкая нарта скатывается с высокого речного берега на занесённый снегом лёд Тунгуски. Торганэй широко размахивает хореем, гортанно кричит на оленей, и они во весь дух несутся по искрящейся на солнце снежной речной глади.
  На другом берегу Антип и молодой тунгус тепло простились.
  Как безмерно в эти минуты был благодарен Антип этим добродушным, приветливым, гостеприимным людям. В который раз они бескорыстно помогают ему - чужому, случайному человеку, спасают его от голодной смерти.
  Антип с увесистым мешком за плечами удалился вдоль берега реки уже на полверсты, а одинокая фигурка Торганэя, помахивающего вслед ему рукой, всё ещё виднелась на фоне белого снежного безмолвия.
  Глава пятнадцатая Удачный выстрел
  
  Зимний день был ясным, солнечным и тихим. После выпавшей ночью пороши в лесу было особенно хорошо. Звучно потрескивали от мороза стволы деревьев. Из заснеженной кроны сосны доносился барабанный бой чёрной красноголовой желны. Слышался вкрадчивый посвист рябчиков, резкое карканье ворон, мелодичная перекличка синиц и хлопотливых ярко красных снегирей, перелетающих с ветки на ветку.
  Какие-то три-четыре версты отделяли Антипа от милой Дарьюшки.
  Он, прихрамывая на простреленную ногу, медленно брёл по тайге с драгоценным грузом за плечами, погружённый в грустные думы, в печальные и трогательные воспоминания. Бродячая жизнь не затмила прошлого. Оно отзывалось в сердце Антипа будоражащими душу, до боли милыми и родными образами.
  В его воспоминаниях вставала родная деревня под Рязанью, зимняя ночь - ясная, бодрящая. Ему мнилась заснеженная деревенская улица, вся залитая голубоватым лунным светом. В избах топились печи, белый дым из труб струйками тянулся высоко-высоко вверх, и Антип ясно чувствовал его смолистый горьковатый запах.
  Антип представил свою мать, которая сидит сейчас в доме за столом подле клокочущего паром блестящего самовара и с наслаждением пьёт обжигающий чай с сушками, да с мёдом. А может быть, топчется, хлопочет она спозаранку в кути за цветастой занавеской над деревенской постряпушкой. И Антип явственно почувствовал дурманящий запах горячего ржаного калача, только что вынутого матерью из чела русской печи, аромат румяных пирогов с рыбой, с грибками, с толчёной картошкой, с рубленым яйцом и зелёным луковым пером.
  Антипу вспомнилась прежняя деревенская жизнь с Матрёной на Лене, и сердце его защемило от чувства вины и неловкости перед этой женщиной с добрым, отзывчивым и преданным ему сердцем.
  Перед его взором ясно всплывал милый образ Глашеньки, девушки ладной, крепко сбитой. Каждая красивая женщина влекла Антипа, разжигая в нём порой грешные мысли. Но в мыслях его о Глаше никогда не возникало блудных представлений. Глаша будила в Антипе лишь чувство восхищения девичьей красотой и непреодолимое желание целовать её, целовать всю, с ног до головы, и бесконечно любоваться ею.
  Вот он сидит с Глашей на берегу реки, за деревней среди цветущего черёмушника. От воды тянет приятной бодрящей свежестью. В тёплом весеннем воздухе с шумом неистово носятся стрижи, то вздымая стремительно вверх, в небесную синь, то припадая к самой воде. Он любуется яркими, припухшими, жадными до поцелуев губами Глаши, её иссиня-чёрной туго заплетённой косой. В ушах его звенит её заливистый, жизнерадостный смех. Он касается губами её подбородка, щёк и с жадностью вдыхает чудный аромат её бархатистой кожи, смешанный с дурманящим запахом цветущей черёмухи. Он пьян и счастлив от любви!
  Перед ним удивительно чётко возникал образ родившегося младенца, и чувство нежности и восторга охватывали его душу. Он мысленно спрашивал себя, удастся ли ему с Дарьей сохранить в этой таежной глуши хрупкий росточек жизни? И вновь щемило его сердце, и слеза пеленой застилала взор.
  То, вдруг, в сознании Антипа всплывал скелетированный человеческий труп в заброшенном охотничьем зимовье, и в эти минуты тоска и уныние ещё с большей силой овладевали всем существом его.
  От неожиданности Антип резко остановился. Его путь пересекли следы зверя - на снегу чётко отпечатались его копыта. Антип прислушался, огляделся вокруг. Следы были свежими. На рассвете прошла на жировку лосиха. У самки след всегда мельче и круглее, чем у сохатого, с характерным "недоступом". В это время года шаг у лосихи короче, нога уже не ступает так верно след в след. Задние ноги не доступают немного и расставлены шире передних. Самка идёт шире задними ногами, ; она в эти зимние месяцы стельная.
  Волнение охватило Антипа. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что зверь где-то здесь недалеко. Антип сдернул с плеча ружье. Охотничья страсть гнала его по лосиному следу. Слабый ветерок дул Антипу в лицо. Сдерживая волнение, он осторожно двигался вперёд, зорко вглядываясь в каждый кустик впереди, в каждое подозрительное тёмное пятно по бокам. След шёл зигзагами, зверь двигался не спеша, коротким шагом. Вскоре по ходу следа стали заметны свежие погрызы коры осины, оглоданные вершинки молодых берёзок. Снег стал сильно истоптан, были видны кучки свежего лосиного помёта. Зверь где-то совсем близко!
  Не прошло и четверти часа, как шагах в двухстах, в зарослях густого ерника Антип увидел молодую поджарую самку.
  Задрав мощную, с вытянутой, толстой, ворсистой губой комолую голову вверх, лосиха глодала ветки молодой березовой поросли. Из её широких, мокрых ноздрей с шумом вырывались упругие струи пара.
  Антип на минуту затаился, боясь спугнуть зверя. Он отчётливо понимал, что стронутого неудачным выстрелом лося ему с покалеченной ногой больше не нагнать. Увидев или почуяв человека, зверь по обыкновению бросается от него опрометью и несётся по тайге десятки вёрст, без труда перемахивая через колодник и огромные валёжины. Если же лось только ранен, и ранен легко, он нередко с яростью набрасывается на охотника, сбивает его с ног, грызёт зубами, наносит сильные удары передними и задними ногами, затаптывая его до смерти.
  Не отрывая взгляда от лосихи, он присел на правое колено, плавно взвел курок и плотно прижал приклад к плечу. Антип долго целился, подводя мушку под её мощную грудь, и мягко нажал на спуск. Прогремел выстрел. Раскатистое, звонкое эхо подхватило звук его и далеко покатило по хребтам.
  Лосиха пружинисто дёрнулась, могучее тело её метнулось в сторону, но тут же осело в глубокий, пухлый снег.
  В мгновение подскочил Антип к своей добыче. Душа его ликовала, сердце выскакивало из груди. Какая это удача - завалить лося всего-то в версте от землянки! У них с Дарьей гора вкусного мяса, тёплая лосёвая шкура!
  Не мешкая, он разделал тушу. Отрубил самый мясистый кусок стегна и с трудом втолкнул его в мешок. Остатки мяса, шкуру и потроха тщательно забросал лапником и раньше, чем стемнело, быстрым шагом направился в сторону землянки.
  Предстояло как можно быстрее перетаскать мясо к жилью, пока вечно голодные, рыскающие по тайге волки, не почуяли запах легкой добычи.
  
  Глава шестнадцатая Гостинец от тунгусов
  
  Смеркалось, когда Антип, поспешно стащив с плеч тяжёлый мешок и, оставив его у входа, отворил дверь зимовья.
  В печке-чугунке ярко пылали, постреливая, берёзовые поленья.
  Дарья сидела на нарах. Увидев Антипа, она порывисто кинулась к нему и повисла на его шее. Антип, заключив её в крепкие объятия, исступленно целовал её усохшие губы, бледные щеки, солёные от слёз радости глаза .
  "Как ты жила без меня, Дарьюшка? Затощала ты! Ишь, как с лица-то спала. Сейчас, сейчас я попотчую тебя. Скудный стол позади. Теперь мы богаты, у нас много мяса! С таким харчем не пропадём!"
  Дарья радостно глядела на Антипа, на его худое лицо, всё ушедшее в рыжую бороду, на его глубоко ввалившиеся в глазницы, поблекшие синие глаза.
  "Тошнёхонько мне без тебя. Не могу жить с тобой порознь, стосковалась я, Антип, ждала тебя со дня на день. Вся душенька изболелась. Думала, уж не разнемогся ли дорогой, не навалилась ли лихоманка какая. Дурной сон привиделся третьего дня " - тихо говорила она, целуя его обыгавшие от мороза и ветра губы, и давая волю своим слезам.
  Все прошедшее время душа её была в непрерывном томительном ожидании и тревоге. Она волновалась за Антипа, боялась за себя, за будущего ребёнка, который все настойчивее и настойчивее давал о себе знать, напоминал о себе, легонько толкая Дарью в бок.
  Все проведенные в одиночестве дни она держала в каменке огонь, варила чай из сушеных ягод. Главной её пищей были кедровые орехи. Она их грызла с утра до вечера, и от этого, язык её покрылся болезненными трещинками и кровоточил. Она особенно страшилась надвигающейся зимней чёрной ночи. Дарье казалось, что не будет конца этому слепому мраку, этому надоедливому ветру, который с неистовой силой носился над её убежищем. Ей грезилось, как то ли лихой, разбойный человек, то ли лютый неведомый зверь крадётся сквозь потёмки к зимовью и топчется у входа. Сердце в её груди сжималось от страха, и крупные слёзы катились из глаз, пока она, наконец, не погружалась в тревожный, тяжёлый сон.
  Ярким пламенем горел в печи зимовьюшки огонь. Булькала в котле похлебка с большими кусками лосятины, источая мясной сытный аромат.
  И вот уже Антип с Дарьей с аппетитом поглощали жирные куски мяса, и сохатиное сало таяло у них во рту.
  "Ешь, ешь, Дарьюшка, набирай тело, питай дитё" - наставлял её Антип.
  Он ласково смотрел на Дарью, на её милое, счастливое лицо, на её еще больше округлившийся за время его отсутствия живот, на исхудавшие проворные руки. И прилив нежности подступал к его сердцу. Как здорово, что Дарья рядом с ним в этой таёжной глуши. Чтобы он делал сейчас без неё, смог ли прожить он один в тайге без ясного, тёплого взгляда её нежных и ласковых глаз?
  Ему захотелось сейчас сделать для Дарьи что-то приятное, чем-нибудь порадовать её истомлённую долгим ожиданием душу.
  Вспомнив о медальоне, до блеска начищенном им о край шерстяного шарфа, Антип извлек его из кармана парки и протянул Дарье.
  "Это тебе гостинец от тунгусов",- тихо произнес он.
  Дарья взяла в руки медальон, приблизилась к огню, чтобы лучше рассмотреть его, и ... застыла в оцепенении.
  Она не верила, она не хотела верить своим глазам. Это был золотой медальон в форме раскрывающегося "сердечка" на серебряной витой цепочке. Дарья тотчас узнала его. Она трясущимися пальцами раскрыла "сердечко" и, как и ожидала, нашла в нем миниатюрную иконку Девы Марии с младенцем.
  Да, сомнений не было - это был медальон её отца.
  В детстве отец рассказывал ей, что ему, десятилетнему ребенку, повесила на шею его умирающая мать.
  "Фролушка, милый, родный ты мой, не жилица я на божьем свете, помру я скоро. Прими от меня оберег и материнское благословение. Да будет навек над тобой воля Господня. Будь счастлив, детка моя" - еле шевеля губами, произнесла она.
  На другой день её не стало.
  Фрол рос без матери, но безумно любил и боготворил её, свято чтил её память. Подаренный матерью медальон с иконкой Богоматери он, не снимая, носил на шее, как амулет. Всегда брал его с собой в тайгу, считая, что он хранит его от несчастий и приносит удачу в охоте.
  Дарья вплотную приблизилась к Антипу. Её темные глаза пристально смотрели на Антипа в упор.
  "Это медальон моего тятеньки, пошто он у тебя? Где он, где тятя, Антип?"- взволнованно спросила она.
  Антип стал подробно рассказывать Дарье о том, как наткнулся при расчистке зимовья на человеческие останки, как тайком от неё схоронил их на крутояре.
  " Ты не знаешь об этом, Дарья, а ведь мне довелось видеть твоего отца, провести с ним целую ночь".
  От неожиданного признания глаза Дарьи широко раскрылись и впились в Антипа.
  " Ты пошто никогда не сказывал мне об этом, Антип?"- тихо спросила она.
  "Не сказывал. Не хотел будоражить душу твою, Дарьюшка, воспоминаниями об отце.
  Дарья слушала его рассказ молча, и слезы текли по её исхудавшим щекам.
  В то время без приюта слонялся Антип по тайге. И так опостылела ему эта бродяжья, бездомная жизнь! Одичал он, как зверь, зачерствел сердцем, душа его огрубела.
  Как-то зимой ночлежил он у костра, устроил логово из пихтача, сидел у потрескивавшего огонька и направлял чай.
  А морозец так и драл деревья, так и стонал в промёрзших древесных стволах.
  Из глубины тайги донеслось эхо выстрела. Через минуту выстрел повторился ещё и ещё раз. В тайге ночью стрелять могли только в случае крайней нужды. Антип понял, что кто-то, наверняка, заблудился в ночи. В тайге не без этого, в тайге это часто бывает. Отозвался он, дважды выпалив вверх из своего старенького, видавшего виды, дробовика.
  Вскоре послышался заливистый лай собаки и подходит к огоньку человек, по всем приметам - охотник. В меховом полушубке, в беличьей шапке-ушанке, в унтах, с мешком и двумя охотничьими стволами за спиной. Ростом высокий, на тело плотный, с задубевшим, крепко прихваченным морозом лицом, поросшим чёрной густой щетиной. Верхнюю губу его окаймляли небольшие смоляные усы.
  Поприветствовал Антипа, повесил на сук малокалиберную винтовку, приставил к стволу дробовик - гладкоствольную берданку шестнадцатого калибра, снял со спины увесистую котомку и подсел к огоньку, властно прикрикнув на захлебывающуюся от лая собаку - рыжую рослую красавицу- лайку. Та, виновато виляя хвостом, покорно легла подле его ног.
  Они разговорились.
  Неожиданный гость оказался с берегов Лены и назвался Фролом. Белковал он в здешних лесах. В этот день припозднился с возвращением в зимовье, притомился и немного заплутал. Мог бы ночь скоротать у костра, такое не раз у него бывало, зимняя ночёвка у костра была для него в привычке, но где-то в пути обронил спички. А без огня зимой в тайге в лютый мороз до утра не продержаться, застынешь. Вот и дал Фрол три выстрела в воздух, рассчитывая на удачу, и услышал ответные выстрелы Антипа.
  За чаем рассказал Фрол о своей деревне, о житье-бытье. С какой необыкновенной любовью и нежностью говорил он Антипу о своей жене Матрёне, о дочке Дарьюшке.
  "Душевная у меня жинка, ждёт, беспокоится!" - с гордостью говорил он.
  Расспросил Антипа, кто он, откуда. Из страха выдать себя, Антип отвечал ему уклончиво, больше отмалчивался. Не мог он в его положении сразу распахнуть перед чужаком свою душу. Но Фрол из сбивчивых ответов Антипа быстро сообразил, кто он такой, что за птица.
  Фрол оказался не из молчаливых. Разговор их вязался все больше вокруг охоты, о тайге, о собаках.
  " Откуда быть в тайге нонче белке! Ни грибка, ни ореха не было, ни листвяной, ни еловой шишки. Да и соболь расплодился по лесистым хребтам. А где соболь, там в тайге пусто: ни белки, ни колонка тебе, ни горностая, ни рябчика. Шибко давит он их зимой. В позапрошлый сезон брал тут по тридцать, а то и до полсотни белок на день. А нонче - хошь из тайги беги!
  А белка хороша! И промышлять её, и ободрать - удовольствие, радость для меня. И мясо есть при нужде можно. А на соболя добру собаку-соболятницу надо.
  Много лет был у меня толковый, умненький соболий пёсик, с хорошим чутьём и острым зрением, лёгкий на ногу, проворен и ловок! Сколько мы с ним исходили по тайге, сколько соболей, белки взяли! И вот, год назад, ёлки зелёны, занедужил вдруг и в три дня испустил дух. Тоскливо мне теперь без него!
  Присмотрел я тут себе в соседней деревне щенка, да мал ещё. На следующий сезон токо муштровать зачну.
  А эта соболя не берёт, сызмальства натаскана на белку. Может случаем и за соболем увязаться, на дерево загнать, но выслеживать его не умет. Облаивает косачей, рябчиков, да я ей шибко не дозволяю отвлекаться и гонять дичь, - с такой собакой, ёлки зелёны, пушнины не добудешь.
  А соболь - не белка! Ево взять потрудней. Выследить соболя - полдела, за ним побегать надо! Другой раз целый день, а то и два гоняшь, а бежит он всё чащей, колодником да валёжником, норовит залезть в самую непроглядную трущобу. Взберётся на густу ель, затаится в самой вершине, заляжет между сучками, и ничем ево не выкурить, акромя как дерево рубить. Или зачнёт прыгать с одной вершины на другую сажени на три-четыре. А то, сбивая собаку и охотника со следа, нырнёт в рыхлый снег, пройдёт под ним с полсотни метров и выйдет на поверхность совсем в другой стороне. Того хуже, в гольцы, в каменные россыпи, расщелины скал, ёлки зелёны, уйдёт, и поминай, как звали. Оттуда ево уже не выжить. Так пустой, бывало, в зимовье и воротисся!
  Да, ноньче соболя и доброй собакой-то не возьмёшь - глубокоснежье. Капканы, плашки токо ставить. Снег-то, считай, с сентября вывалил, да по оттепели тонкой коркой сверху взялся. Такого, ёлки зелёны, за всю жись не видывал. Соболь во весь дух по верху несётся, а собака по шею в снегу тонет. Одним словом, кака тут охота! Токо ноги убьёшь, да время даром потеряшь. Харчи и те не оправдашь!
  А соболю што? Он зол, смел и проворен. Белки нет - мышнёй кормится, бурундука, зайца, косача, кедровку истребляет, лакомого для него рябчика душит беспощадно. Никому не даёт пощады, никого не упустит, лишь бы был под силу. Даже глухарю нет от него покоя. Неслышными прыжками с кошачьей осторожностью подкрадывается соболь к сидящей птице и в мгновение бросается на неё. Ему лишь бы зацепиться, пусть даже за хвост. Ничего, что сильный глухарь подымет его в воздух. Соболь не выпустит своей жертвы, задавит её на лету и упадёт вместе с нею в снег, не причинив себе вреда. Хишник, ёлки зелёны, он и есть хишник, не даёт спуску никакой живой твари, и в тайге завсегда найдёт, чем покормиться!" - с увлечением рассказывал Фрол.
  Антип слушал рассказ Фрола, а сам внимательно всматривался в висевшую на суку его малокалиберную винтовку. Смотрел, дивился и завидовал её добротности.
  Это была скорострельная малокалиберная винтовка-берданка в ореховой ложе с поворотным скользящим затвором. На чёрном фоне её ствола отчётливо выделялась белая никелированная замысловатая гравировка. Ружье было красиво, элегантно. Антипу так и хотелось взять его в руки, прикоснуться пальцами к отполированному прикладу с густо выжженным тонкой иглой орнаментом.
  Старенький одноствольный, вязаный-перевязаный по стволу верёвочками дробовичок Антипа, висел рядом.
  Пламя ярко освещало притоптанный вокруг снег, покрытые пушистым куржаком кусты, стволы и кудрявые сучья сосен, шатром раскинувшиеся над костром.
  Красавица-лайка дремала невдалеке, положив морду на лапы и изредка поглядывая на собеседников своими умными, доверчивыми глазами.
  Долго толковали Антип с Фролом у костра. Спать в свое логово забрались далеко за полночь. Словоохотливый гость свалился от усталости, как сноп, и тут же захрапел.
  Антип лежал подле Фрола на лапнике, и в душу его стала закрадываться навязчивая пакостная мысль. Задумал он загубить, порешить спящего Фрола - позарился на его добротную меховую одёжку и ружейные стволы. Вначале он испугался этой мысли, силился гнать её от себя прочь, но она не покидала его и назойливо точила сознание.
  Пораженный своим внезапным намерением, Антип с замиранием сердца и нервной дрожью лежал подле спящего Фрола. Тёмная мысль не оставляла его и нудно сверлила череп, давила на мозг. Он не ожидал от себя той лёгкости, с которой способен был сейчас лишить человека жизни, никогда не предполагал той высокой степени своей готовности к совершению убийства.
  Его рука уже крепко сжимала рукоятку ножа, когда он, напрягая всю свою волю, сумел выползти из их убежища.
  Антип бесцельно, словно в бреду, бродил вокруг догорающего костра до рассвета, не решаясь приблизится к Фролу. Все его мышцы дрожали от напряжения. В его душу вкрадывались мучительное беспокойство, страх и ужас, словно паутиной обволакивая мозг.
  "Да, как низко может упасть человеческая душа! Стоит человеку только раз преступить черту, однажды сбиться с праведного пути, и он, обыкновенно, переходит от одного преступления к другому. Нет на свете существа, пакостливее и вредоноснее человека!" - рассуждал он.
  Долго боролся с собой Антип, но бог отвел его от греха. Не решился, не посмел он выполнить свой чудовищный замысел.
  Как он утром благодарил Всевышнего, что не позволил совершить это злодейство.
  На рассвете сварили они с Фролом из его припасов крутую ячмённую кашу, напились чаю. Фрол накормил свою собаку. Лайка, быстро расправившись с кашей, жалась к костру, путалась под ногами - ждала добавку.
  Антип мучился, чувствовал перед Фролом тяжелые угрызения совести. На душе было гадко и тошно.
  Перед уходом Фрол сказал ему:
  " Негоже это, Антип, жить бобылём, диким зверем шататься по тайге, попусту прожигать свою жизнь. Подавайся-ка, ёлки зелёны, к нам в деревню, осмотришься, обживёшься. Полно у нас на Лене девья, молодиц недурных собой. Слюбишься, женишься, срубишь себе домишко, заведёшь хозяйство, нарожашь детей. Словом, будет у тебя ещё всё не хуже, как у людей. Стоит только начать, и всё получится. Приходи, Антип! Избёнка моя в деревне с краю. Найдёшь. Приходи, Антип. Уж больно пригожи, ёлки зелёны, у нас на Лене девки! "
  И сняв с сука свой дробовик - добротную гладкоствольную берданку, протянул Антипу.
  "Это тебе от меня, Антип, в знак благодарности за гостеприимство. Бери-бери, пользуйся. А то я смотрю, твоё ружьишко совсем поизносилось".
  И разошлись они каждый в свою сторону, разошлись, как оказалось, навсегда.
  Но глубоко заронились тогда Антипу в память слова Фрола, больно тронули его сердце, взбудоражили истосковавшуюся по женской ласке душу. Часто вспоминал он их в тяжелые минуты таёжного одиночества, в минуты злой тоски и отчаяния, вспоминал и представлял, как построит себе просторный дом, приведет в него жену, заведет детей и заживет счастливой человеческой жизнью. Да, так нестерпимо ему хотелось порой оказаться в кругу семьи, среди своих детей, ощутить тепло домашнего уюта...
  Антип умолк. Но через мгновение, как бы спохватившись, что он не сказал Дарье чего-то самого важного, он пристально посмотрел в её заплаканные глаза и сбивчиво произнес:
  " В смерти Фрола я не повинен! Трудно предположить, что с ним стряслось в тайге, но совесть моя пред ним чиста, Дарья!"
  И немного помолчав, добавил:
  "Ну, да што об этом толковать! Да, не убивал я Фрола, но ведь готов был убить. Не всё ли это одно: не убил, но хотел убить?"
  И Антип тяжело перевёл дух.
  
  Глава семнадцатая Рассказ Антипа
  
  Долгими зимними вечерами Антип, устроившись перед горящей печкой, чинил одежду, латал обутки, мездрил и выделывал лосёвую шкуру: тщательно соскабливал с неё ножом жир, с силой мял, крутил и растягивал её в разных направлениях, сучил дратву и натирал её чёрным "варом". Он мыслил сшить Дарье сохатиный полушубок, а из обрезков и камуса сгоношить себе тунгусские кульмеи - удобную и тёплую обувку для хождения по заснеженной тайге.
  Дарья сидела рядом на нарах, наблюдая за его работой и теребя пальцами амулет отца, который она носила на своей шее.
  " Антип, а ты так и не поведал мне о своём прошлом. Все сказывал: "Опосля, опосля, Дарья, не время предаваться воспоминаниям, вот будем в тайге вдвоём, тогда и потолкуем". Про каку-то Глашеньку всё твердил в бреду. Кто она? Я хочу знать! Слышь, Антип?"- игриво спросила Дарья.
  Сегодня Антип - в добром расположении духа. Он доволен своим походом к тунгусам, результатами фартовой охоты. Он надолго обеспечил себя и Дарью мясом. Давно уже не было у Антипа такого ясного света в душе, такого внутреннего подъёма, когда работа спорится в руках, когда хочется много и долго говорить с милой Дарьей.
  И он спокойным, чуть глуховатым голосом начал свой рассказ:
  
  "Родом я из Рязанской губернии.
  Батя мой - душевный, негневливый человек - был начитан и развит. Владел меленкой, доставшейся ему в наследство от деда, торговал мукой, крупчаткой. Хоть и небогатый был человек, но умел сколотить копейку, выучил меня грамоте, стал приобщать к своему занятию - для зачина посадил в торговую лавку. Начал я во все глаза присматриваться к торговому делу. Мы не жировали, но жили, не бедствуя, в достатке и сытости.
  А Глафира - это девушка из моей родной деревни. Была она гибка, статна, миловидна. Хороша, как маков цвет! А какой она была душевной и ласковой! Хмельная ягода, да и только! Дурман-трава!
  Многие деревенские парни льнули к Глаше, чумели от взгляда её черных, как смородинки, глаз и сохли по ней.
  Зазнобила и меня её красота. Душа моя млела, сердце начинало биться толчками, я пьянел без вина, когда смотрел на неё. Мила она была моему сердцу, не было для меня в округе девчат краше и желаннее её! Как я разумею, и она питала ко мне сердечные чувства. Чудное это было время! Мы были счастливы, молоды, беззаботны и мечтали только об одном -скорее отгулять нашу свадьбу. Дело было совсем уж слажено.
  Но, видно, - не судьба! Встал промеж нас Спиридон.
  Помню как сейчас, приближался сочельник. Прибежал я на свидание к Глашеньке в условленное место, в гумно, и застал её в слезах.
  " Не увидимся боле мы с тобой, Антип, отдает меня батюшка замуж за Спиридона. Уже и свах засылали... Удавлюсь я... или в прорубку брошусь, а замуж за Спиридона не пойду!"
  Словно что-то оторвалось у меня в груди, будто сердце вынули из моего нутра её слова. Помутилось у меня в голове точно от удара обухом по темени.
  А Глафира прижалась к моей груди, обвила шею руками, смотрит на меня глазами, полными слёз, и воет не своим голосом.
  Кровь вскипела в моих жилах. Муки жесточайшей ревности и злобы нахлынули к моему сердцу и разрывали его на части. Страшно возненавидел я Спиридона.
  А соперник мой был сыном нашего местного торговца - толстосума, имевшего по окрестным деревням бесчисленные лавки с сахаром, солью, кожей, шерстью, мануфактурой. Богатый был человек, дошлый, башковитый, крепко держал в руках своё дело, ворочал шальными деньгами. Вся округа была у него под пятой. Никто не смел ему перечить.
  Сын же его, Спиридон, препустейший был парень - повеса и бездельник. Хмельным баловался, кутил по целым ночам, картёжничал. Одним словом, спускал батюшкины денежки.
  Вот и решил торговец Спиридона спешно женить - под приглядом жены, мол, образумится, уймется. И положил глаз на мою Глашеньку.
  Я в ту пору был молод и горяч. Ослепленный ревностью, отчаянием и яростью, не помню, как оказался я в сенях избы и сорвал с деревянной тычки на стене отцову двуствольную тулку. Какая-то неведомая сила затмила мой разум. Я был как безумный, словно в бреду. Не ведаю, как всё вышло. Только прокрался я в купеческий сад. Был поздний вечер. Село притихло. Окна в домах уже померкли. Темнота кругом - хоть глаз выколи! Только в глубине сада - окно избы, излучающее свет. Вижу через стеклину: в горнице за столом сидит Спиридон и потягивает из графинчика вино. Крадучись, я вплотную приблизился к освещенному окну и из темноты сада в горячке выстрелил...
  Антип замолчал, сердце его тяжело билось.
  Огонь в печи угасал, лишь лёгкое, голубоватое угарное пламя перебегало по осевшим углям. Мрак зимовья наливался холодом.
  Антип подсел к очагу и пошерудил угли, подживляя притухший огонь. Его блики вновь судорожно засновали по закопченным стенам зимовья, заметались по бледному лицу Антипа.
  Дарья чувствовала, что воспоминания больно тревожили и волновали его душу.
  "Дробь кучно прошила грудь Спиридона и он, словно сноп, рухнул на пол...
  До конца дней не забыть мне ужас той роковой ночи! Ночи, которая исковеркала всю мою жизнь...
  С той поры всё пошло кувырком. Тошно вспоминать про следствие, мучительное для меня, про суд. Отец схватился хлопотать, смягчить мою участь, но все усилия, старания его были напрасны. Человеку надобно самому перечувствовать, перестрадать, что пережито было мной, самому побывать в моей шкуре, чтобы понять, какие мучения терзали мою душу! Я готов был совершить насилие над собой, был на шаг от самоубийства", - продолжал Антип. Голос его судорожно дрожал.
  "Только скажу, что присудили мне двенадцать лет каторжных работ на кандальном острове с вечным поселением в Сибири.
  До сей поры помню, как прощался с отцом ,как матушка крепко прижимала меня к себе, и как солёные, едкие слёзы из глаз её капали на мое лицо. Да... Матушка обняла и окропила меня материнской слезой..."
  Спустя полгода, в летнюю пору прибыл я с партией каторжан к устью Амура, к причалу. Загрузили нас на судёнышко, разместив в душных трюмах, подняли якорь. Я припал лицом к стеклу крошечного иллюминатора и долго глядел на проплывающий мимо берег реки.
  Красивы низовья Амура! Горные хребты, густо поросшие хвойными лесами, то сжимают реку в одно русло, то широко расступаются, и тогда она вольно разливается бесчисленными озерками, причудливыми лабиринтами проток, заводей и слепых рукавов, над которыми с неистовыми криками мечутся бесчисленные стаи чаек и куликов. Чем ближе приближались мы к устью, тем менее заметным и спокойным становилось течение реки.
  Наше судно тихо катилось вниз, к проливу, и через несколько часов достигло мыса Пронге - самого края Азии. В этом месте Амур впадает в океан. А вдали, на востоке в синеватой дымке чуть-чуть была видна туманная полоска. Это и был каторжный остров Сахалин.
  Суток трое плыли мы по Татарскому проливу вдоль сахалинского побережья. Арестанты, измученные долгой дорогой, были вялы, угрюмы, молчаливы. Каждый был погружен в свои тяжелые думы.
  
  И вот, причалили мы к западному берегу, к одному из постов острова. Берег здесь совсем отвесный, с угольными пластами, весь изрезанный мрачными, темными ущельями.
  Пригнали нас в тюрьму - одну из самых неприглядных и суровых островных тюрем. Развели по камерам. Помню, пару дней дали вздохнуть, пополоскаться в бане и- на работу, на стройку. Копали мы канавы под фундаменты, валили лес и волоком таскали бревна версты за три.
  Первый год был особенно мучительным для меня: сердце щемила нестерпимая тоска по родной стороне, по милой матушке, по любимой Глашеньке. Как я страдал! Общая камера опостылела мне: болтовня, смех, ругань. Как это все раздражало и угнетало, как хотелось побыть наедине. Я был в отчаянии от этой стадной тюремной жизни. Мне безудержно хотелось вырваться на простор, на вольную волюшку, хоть на денек очутиться в родной деревне, в родительском доме, и прожить его без страданий, не видя постылых тюремных стен, грязных и грубых сокамерников, не слыша надоедливого звяканья кандальных цепей. Другой раз, вспомнишь свой дом, любимую Глашеньку, и душа так и заноет, заскулит - так и порхнула бы на волю! Совестно сказать, но нет- нет, да и проймет тебя, бывало, скупая мужицкая слеза!
  От отчаяния я поддался на уговоры каторжников бежать с острова в Сибирь. Побеги из нашей тюрьмы - тюрьмы страшной, безобразной, были обычным делом, хотя карались жестоко. Но люди не выдерживали скотской каторжной жизни и готовы были идти даже на смерть, только бы вырваться хоть на денек на волю.
  А содержались в тюрьме, считай, матерые преступники, рецидивисты. Отчаянный и отважный народ - сорвиголова, я тебе скажу. И я оказался среди них. Как-то воспользовались мы слабостью каторжного надзора и бежали. Но побег наш был неудачным. Нас быстро всех переловили, двоих убили при преследовании, а остальных присудили к бессрочной каторге и определили на работы в рудники в версте от тюремной зоны.
  Работа была в полном смысле каторжная. Угольный пласт тонкий, в полроста человека,отбивать уголь приходилось лёжа на спине. Где ползком, где на четвереньках по тёмным, сырым коридорам рудника таскали мы за собой санки, гружёные углем. А от места выработки угля до выхода - треть версты. В забое сырость, духота. Работа требовала нечеловеческого напряжения физических сил. Изматывались мы за день до изнеможения: к вечеру надо идти в тюремные камеры, а мы едва держимся на ногах. И так изо дня в день. Истомились мы вконец. Больше двух лет мы видели только черные, сырые лабиринты рудника, да дорогу в казармы по узкой береговой отмели Татарского пролива.
  Давно уже самые отчаянные из каторжан стали подумывать о побеге. Заноза под названием "воля" крепко сидела в душе у каждого из нас.
  Я уже говорил, что побег с острова - дело крайне рискованное, почти верная погибель. На него отваживались исключительно смельчаки. С десяток таких набралось. Мы ждали подходящего случая.
  Дело было по осени. Смеркалось рано. Уже в потемках, в непогоду, изможденные, больные тащились мы с рудника в камеры. С пролива дул пронизывающий ветер. Мощные раскаты грома потрясали небо, и оно беспрерывно озарялось дрожащим, ослепляющим светом молний. Дождь лил на головы, как из ведра.
  Видим, конвой слабый - три человека на всю партию каторжан. Здесь-то мы и решились. Скрутили руки конвойным солдатам, обезоружили их, завалили наземь, из их же винтовок постреляли всех и бросились врассыпную. До сих пор не могу забыть я глаз лежащего на песке конвойного солдата - глаз, устремленных на меня и просящих пощады. С трудом я тогда нажал на спуск и выстрелил...
  При преследовании добрая половина беглых была убита. Оторваться от погони подфартило только нам пятерым.
  Стали мы пробираться к северу острова, к самому узкому месту пролива. По словам бывалых каторжников, место там безлюдное. Можно легко укрыться от солдатских кордонов, раздобыть лодку у гиляков и перебраться на материк.
  Труден и рискован путь к северу острова, но животный страх погони и жажда свободы гнали нас вперед.
  По берегу моря идти опасались - как говорится, пуганая ворона и куста боится! Пробирались еле заметной тропой, осторожно обходя солдатские кордоны. Недели две шли мы по непроходимой тайге: по оврагам, по гольцам, по бурелому. Приходилось брести по пояс в воде через болота. Кожа на наших ногах была ободрана в кровь жесткими кустами багульника и бамбука. Провизии не было никакой. Свои животы мы набивали ягодой, грибами, да разными кореньями.
  Наконец, стали спускаться к морю и увидели юрты поселения гиляков - коренных жителей тех мест.
  Лица у них круглые, лунообразные и плоские. У мужиков - с жидкой бородёнкой. Глаза раскосые. А кожа жёлтая - жёлтая. Свои жёсткие чёрные волосы они собирают в косичку на затылке. Ростом невысокие, на тело жилистые. Питаются больше вяленой тюлениной да лососиной. Дух от них исходит едкий, тяжёлый. Я разумею, что совсем не моют они свое тело.
  С опаской относятся они к беглым. Гиляки готовы все отдать, только бы быстреё спровадить от себя непрошеных гостей. Потому с лодкой задержки у нас не было.
  А ветер, как нарочно, так и гуляет по проливу, волна всё ходит и ходит, а белые шаловливые барашки так и играют по её суетливому гребню. Суток трое отсиживались мы в сопках, выжидая затишья.
  А вдали через пролив виднелась желанная, безвестная полоска земли с красивыми горными пиками, которая так и манила нас к себе, в свою заманчивую даль, обещая долгожданную волю.
  И вот, установилась погожая, безветренная погода. Море улеглось. Едва стемнело, мы были уже на гиляцкой простецкой лодке-плоскодонке, сбитой из "трех досок". Удачно перебрались на противоположную амурскую сторону пролива и пристали к низменному песчаному татарскому берегу.
  Высадились с лодки, а на востоке, над покинутым нами островом, небо уж озарялось бледно-розовым светом, обещая погожий осенний день. Было свежо. В легких арестантских пиджаках из грубого серого сукна мы иззябли все и дрожали от холода.
  А кругом - раздолье и простор. Душа радовалась, но внутри нас сидел страх. В мозгу без конца шевелилась мысль о погоне, об аресте. Убийство конвойных солдат, совершенное во время побега, страшно угнетало меня и тяжёлым грузом лежало на моём сердце. Просящие пощады глаза молодого конвоира повсюду следовали за мной и мучили днём и ночью.
  Сговорившись о времени и месте предстоящей встречи, решили мы разбрестись по местным казацким станицам, раздобыть одежду, устроить себе недолгий отдых.
  Станичники не бедствуют: содержат домашнюю скотину, имеют обширные огороды, охотятся на зверя в амурской тайге и ловят рыбу. Работы - непочатый край. Многие нанимают себе в хозяйство работников.
  Приютил меня в своей семье один казак. В народе побег с каторги не считался большим грехом. Напротив, к беглым простой народ проявлял сочувствие и жалость. Стал я жить и работать у них на заимке. А семья была шибко строгая, набожная: табак не курят, водку не пьют, изнуряют себя постом. Приодели они меня в казацкие одежды. Отдохнул я, чуток отъелся. В скоромные дни какие вкусные стряпала хозяйка пироги, какие пекла оладьи да ноздреватые калачи! А блины: такие тонкие - тонкие, с коровьим маслом. А как были вкусны щи из квашеной капусты со свиной зашеиной - жиру не продуешь, жареная со шкварками картошка, налимья макса. Как говорят в народе, на столе у них было блюдо варёно, блюдо печёно, и взвар.
  Славно в гостях, но надо было двигаться дальше. Всякому из нас мила родная сторона!
  Собралось нас в условленном месте только трое. Двое беглых решили осесть в этих краях. Может, так оно и верней. Ну, воротишься ты беглый из Сибири в родные места, а ведь там тебя во всяком дворе помнят как душегубца, как каторжника. Долго ли гульнёшь на вольной волюшке? Заново тюрьма! Одним словом, одна у беглеца дорога - бродяжья.
  Двинулись мы дальше, на запад.
  Шли осторожно дни напролет, шли, сторонясь дорог, далеко обходили каждую захолустную деревушку, каждую убогую заимку, прятались в тайгу, как говорится, от каждого встречного и поперечного.
  Днем шли, а на ночь, как звери, забивались в непролазные чащи, в лощины между высоких сопок, чтобы отоспаться и набраться немного сил.
  А ночи тёмные, тайга глухая, дожди, ветра!
  Спасительное средство в тайге - костёр!
  У огня мы оживали, души наши и сердца отогревались под его живительным теплом, и, разомлев, мы засыпали мертвецким сном.
  А на деревьях уже золотилась листва, охваченная грустью осеннего увядания. И по утрам толстый слой инея истреблял зелень. Лесная трава пожухла и по-особому шорохтела под нашими сбитыми до кровяных мозолей ногами. В высоком небе, гонимые надвигающейся с севера стужей, тянулись в теплые края бесчисленные караваны перелетных птиц: гусей, лебедей, уток. С печальным курлыканьем спешили на юг длинные вереницы журавлей, унося за собой последнее тепло.
  К середине ноября, подошли мы к Чите, обогнули её стороной и направились в сторону Байкала.
  Не буду утомлять тебя, Дарья, подробностями нашего дальнейшего пути. Лишений нам испытать пришлось немало. Наступила зима. Мороз поджимал. А одежонка у нас была никудышная, провизии никакой. Мерзли страшно. Отощали в бегах до крайности.
  Но мало-помалу, с божьей помощью, добрались мы, наконец, до губернского города Иркутска и решили передохнуть, разбежаться, кто куда, затаиться и не привлекать к себе внимания. Наверняка, вести о нашем побеге с каторги, убийстве конвойных дошли уже до губернских властей.
  Попутчики мои недели через две подались кто куда, в свои места, за Урал-Камень. Участь их мне не ведома. Меня же в одном из городских предместий, в Рабочедомской слободе, неподалеку от губернской тюрьмы, у полуразрушенного когда-то наводнением Сарафановского моста приютили добрые люди. А весной подрядился я работником к иркутскому купцу, добрался с ним до Лены и замыслил податься на золотые промыслы, на ленские прииски.
  Вот только с приисками ничего не вышло: не решился я предстать перед приисковым начальством. Боялся выдать себя, страшился нового ареста. Мучил страх за мое прошлое, за невинно загубленные мною жизни. От одной только мысли, что вновь я окажусь на каторге, в угольных копях, сердце замирало у меня в груди, кровь стыла в жилах.
  Так угодил я в далёкое чужеземье, в ваш суровый край, Дарья. И стал скитаться по таёжной глухомани. Вот куда занесла меня проклятая злодейка-судьба! Не раз и не два был я у смерти в зубах, частенько брала она меня за горло. Однако Всевышний был благосклонен и милостив ко мне.
  Долго бродяжил я по дикой тайге. Одно время прибился к стойбищу тунгусов, кочевал вместе с ними в междуречье Непы и Тунгуски.
  Какой это гостеприимный, ласковый, простодушный народ! Для тунгуса тайга - дом родной. Стада оленей - всё его богатство. На олене он ездит, кормится его молоком, мясом, обряжается в его кожу. Мне были в диковинку их жизнь, стародавние обычаи, особенные суждения об устройстве мира.
  Тунгусы не знают бога. В их сознании только духи - духи добрые и духи злые, которые вечно соперничают между собой.
  Тунгусы верят, что у каждого из них есть свой добрый дух - покровитель.
  Так добрый дух Баякай - хозяин промысла; в облике молодой женщины посылает им удачу в охоте.
  Дух Мусун охраняет огонь и домашний очаг. Тунгусы, почитая его, не бросают в огонь острые предметы, не рубят дрова вблизи костра, чтобы случайно не поранить духа, не проливают в огонь воду, дабы не облить духа. Перед едой бросают в огонь кусочки мяса, рыбы, задабривая его.
  К доброму духу Хэвэки, живущему на небесах, в "верхнем мире", тунгусы обращаются с просьбами в особо важные моменты жизни: при тяжких недугах родных, угрозе смерти близких.
  По представлениям тунгусов, это он - дух Хэвэки, покровитель людей и оленей, создал Землю, вылепил из глины людей, животных и ежегодно посылает на землю священную силу, которая оживляет после долгой, суровой зимы природу, приносит здоровье людям и оленьим стадам.
  Тунгусская легенда гласит, что добрый дух Хэвэки создал камень и дерево и повелел им множиться и расти. Но они заспорили между собой, кому быть выше, и стали быстро упираться в самое небо. Тогда недовольный Хэвэки резко махнул рукой и убрал лишнее. С той поры скалы стали осыпаться, а переросшие деревья сохнуть с вершины.
  Старший же брат его - злой дух Харги соперничал с младшим. Он сотворил вредных для человека животных и кровососущего гнуса, испортил вылепленные из глины братом фигурки людей, и люди стали болеть и умирать.
  Уйдя после ссоры с Хэвэки в "нижний мир" - мир мёртвых, Харги продолжает вредить людям и посылает на землю своих помощников - злых духов. Они мешают людям охотиться, приносят болезни и смерть.
  Больше двух лет провёл я среди тунгусов, наловчился выделывать звериные шкуры, шить из сохатиного и оленьего камуса тунгусскую обувку. Шил чорчоко - просторную зимнюю меховую обувь, которую тунгусы носят в особо свирепые морозы поверх унтов, меховые зимние мужские штаны - хэрки. Особенно нравилось мне латать высокие, во всю длину ноги, гурумы - зимние меховые унты, сшитые сохатиными жилами, с тесёмками из замши-ровдуги. Верхние тесёмки тунгусы привязывают за пояс, а нижними плотно обтягивают щиколотки. В такой тёплой одежде никакой мороз тунгусу не страшен!
  Познал я с моими новыми друзьями и премудрости охоты на таёжного зверя, на белку, на соболя.
  "Белый лебедь, орёл, чёрный ворон стреляй нельзя. Кто убьёт, большой беда будет, шибко большой! Рано охота ходи - много мяса будет!" - предостерегали и наставляли они меня.
  Я быстро приноровился к их жизни и... увлёкся молодой тунгуской. То ли чувство неожиданной любви, то ли глубокой привязанности к ней пробуждалось в моем измученном сердце, и я готов был навсегда остаться в стойбище.
  Как жарко и страстно любила она меня! Как нежно ласкала долгими зимними ночами! Дело молодое, считай, жили мы с ней, как муж и жена, не таясь. Тунгусы стойбища не противились этому. Напротив - всячески поощряли наши отношения, желая разбавить, обновить свою тунгусскую кровь. После долгого отшельничества, многих лет таежного одиночества мне было тепло среди этих добрых людей. Душа моя обрела, наконец, долгожданный покой.
  Но, как же жестока и безжалостна порой к человеку его судьба!
  Вновь накатилась нежданная беда. Проклятая смерть отняла у меня молодую тунгуску!
  Три дня промучилась она в родах и умерла на четвертые сутки. Младенец так и не родился. Жуткая эта картина - видеть мёртвую, молодую, не разродившуюся женщину! Не приведи, господи, никому испытать этакого!
  По-своему хоронят тунгусы покойников. Они не верят в смерть и тлен, не потеряли веру в бессмертие души. Они просто перекочевывают из "мира живых" в "мир мёртвых".
  Мужчины стойбища смастерили вместительный, простой сосновый гроб вроде ящика, уложили в него покойницу и туда же поместили всё необходимое для её загробной жизни: берестяные коробки, обтянутые ровдугой, со швейными иглами, нитками из оленьих сухожилий, лоскутками тканей, бисером, стеклярусовыми корольками, ножницами, вложили дощечки для кройки меха, посуду, другую домашнюю утварь.
  Если умирает мужчина, в ящик обязательно кладут топор, нож, шило, охотничьи принадлежности: капканы, ружьё, патроны.
  Тунгусы верят, что в потустороннем мире - "Буни" - умершие живут такой же жизнью, как и на земле: строят чумы, охотятся на зверя, ловят рыбу, шьют одежду. Но в загробном мире всё хорошее превращается в плохое, а плохое становится хорошим. Поэтому все похоронные вещи обязательно ломают, рвут, разбивают, чтобы "умертвить". Только после этого они пригодны в "мире мертвых". Кроме того, этими вещами уже не могут воспользоваться живые, что предотвращает разграбление захоронений.
  Гроб с телом тунгуски подвесили на сучьях дерева, а рядом с ним развесили головы оленей, на которых ездила усопшая. Оленей забили накануне погребения. Хоронили несчастную в полной тишине. На похоронах у тунгусов не плачут, не причитают. Это привлекает злых духов, считают они, которые могут забрать в потусторонний мир еще кого-нибудь из родственников умершей. Место похорон покинули, пятясь спиной вперед, дабы не показывать злым духам дорогу к чумовищу. В этот же день тунгусы откочевали на новое место. Они уверены, что злые духи еще три года обитают возле покойника, и могут навести порчу на живых.
  Я был подавлен смертью тунгуски и впал в отчаяние. Её образ стоял перед глазами и преследовал меня и днем и ночью. Тоска нудно сверлила моё сердце и была невыносимой.
  И когда ты, Дарья, сообщила, что ждешь дитя, молодая тунгуска живо предстала предо мной. Меня охватили волнение и страх за тебя, за исход предстоящих родов. Мне с трудом удавалось тогда подавлять это все в себе и скрывать от тебя свое душевное состояние. Впрочем, и сейчас беспокойство не покидает меня. Я успокоюсь только тогда, когда ты в добром здравии родишь мне младенчика.
  После смерти тунгуски пусто стало у меня на душе. Чувство отчаяния, одиночества и безысходности вновь овладели мной. Я не смог больше оставаться в стойбище, покинул тунгусов и вновь стал скитаться по тайге.
  Задичал я совсем. Оброс, как камень, мхом. Ожесточился сам на себя. Так неодолимо тянуло меня к человеческому жилью, на люди.
  И вспомнил я слова Фрола, как звал он меня к себе в ленскую деревню. И решил я побывать, во что бы нистало, у него в гостях, потолкаться на народе, отогреть среди людей свою застывшую душу, хоть на короткий срок почувствовать себя человеком, а не таёжным зверем.
  А как прибыл в вашу деревню, то узнал от бабки Лукерьи печальную весть, что Фрол сгинул в тайге.
  Отвык я от людей, при встречах с деревенскими чувствовал внутри себя тяжесть и неловкость. Особенно робел перед женщинами.
  Но после первой же встречи с Матрёной на душе у меня стало так светло и покойно, как не было никогда и ни с кем. Не то, чтобы сильное чувство к ней зародилось в моей душе, скорее я чувствовал к Матрене какое-то человеческое притяжение, ощутил долгожданное женское тепло. Время, которое я провел в вашем доме, с твоей матерью, Дарья, навсегда останется в моей душе. Я привязался к Матрёне всем сердцем. Говорю тебе это, Дарья, со всей откровенностью, не кривя душой. Я был любим ею, и до конца своих дней буду благодарить судьбу, что свела меня с этой женщиной. С ней я почувствовал себя человеком, вновь ощутил вкус к жизни, который за долгие годы каторги и таежных скитаний растерял. С Матреной я вновь обрёл веру в себя. Душа моя успокоилась, отмякла. Я благодарен ей за нежную, бескорыстную любовь, за жалостливость ко мне, хотя я и не заслуживаю этого.
  Виноват я перед ней! Ох, как виноват!
  Но не мог я больше оставаться в деревне. Я был на грани безумия. Меня терзал страх повторного ареста и каторги. Мой мозг точила одна мысль: только бы не стало известно о моём пребывании в деревне властям, только бы кто-нибудь из селян не донёс на меня. Изверился я в людях. Жесток человек, и много в нём душевредства и мерзости!
  Ночами мне снился один и тот же сон. Я среди тайги один в кромешной тьме скрываюсь от погони. Я понимаю, что мне нужно быстро уходить от преследователей, но никак не могу сориентироваться в пути. Я блужу в густых непролазных чащах, мучаюсь, как слепой мечусь во мраке тайги. И вот, позади меня раздаются выстрелы, и я вижу конвойных солдат, которые гурьбой устремляются ко мне. Я кричу от страха и ужаса, стреляю в толпу... и пробуждаюсь весь в холодном поту. Сердце мое вылетает из воспаленной груди, и долго не могу прийти я в себя и успокоиться. Этот сон упорно преследовал и вконец измучил меня.
  Я опасался выходить на улицу деревни, встречаться с людьми. В каждом я видел своего недоброжелателя, доносчика. Мне казалось, что, завидев меня, люди шептались между собой, осуждали мое прошлое, задумывали против меня недоброе. Их осуждающий шепоток за моей спиной обжигал мое сердце.
  Отдыхал душой только тогда, когда далеко и надолго уходил на охоту. В таежной глуши я преображался, страхи покидали меня, душа расслаблялась. Ничто не напоминало мне о моей прошлой жизни. Я крепко спал, тяжелые сновидения не мучили меня. Мне было хорошо одному в тайге, хотя я и скучал по Матрёне.
  Часто вспоминал я, с какой радостью встречала она меня в дверях дома, с какой нежностью обнимала меня за шею и крепко целовала. Как тепло тогда становилось у меня на душе от ласкового взгляда её вишнёво-карих глаз, ставших для меня такими родными и близкими.
  И тогда я решил покинуть деревню навсегда и поселиться в тайге. Но только с Матреной. Я хотел уйти вместе с ней. Но Матрёна не понимала меня. Она полагала, что я не вполне нормален рассудком, помешанный. Вернее, она просто не догадывалась, что твориться в глубинах моей души. Ведь я не решался раскрыть перед ней свое прошлое. Ей были неведомы причины моих странных, как ей казалось, устремлений. Да если бы она и знала о них, то все равно не решилась бы покинуть свой дом, не смогла бы расстаться с тобой, Дарья, оставить тебя одну и уйти со мной в тайгу.
  Ну, хватит об этом! Что было, то было, да быльем поросло! Отошла та жизнь... Сердце отболело..."
  Антип замолчал, задумался, по обыкновению низко опустил свою голову и долго сидел на нарах в полной неподвижности.
  Дарья впервые слышала такие откровения Антипа. Обидное чувство шевельнулось в её груди. Никогда еще она не переживала такого душевного смятения, как теперь. Слова Антипа больно коснулись её сердца, и смутное чувство то ли ревности к матери, то ли обиды на Антипа зарождалось в нем. Холодящая душу грусть охватила Дарью.
  Образ матери всплыл перед её глазами. Чувство вины перед ней тяготило душу.
  У Матрены Шишкиной была непростая судьба.
  На свет она появилась незаконно рожденной, вне брака.
  Отцом её был местный парень Константин.
  Когда Варвара забеременела, Константин не раз являлся к её родителям и просил руки дочери, умалял благословить их на брак. Но отец Варвары, властный, деспотичный и жестокосердный человек, был непреклонен и не дал согласие на их союз, оскорбленный тем, что жених, против воли отца и матери и без их благословения, обесчестил, "испакостил девку".
  "Прочь, щенок, довольно срамить нас! Не смей и близко подходить к нашим воротам!"- был его ответ Константину.
  Появление внебрачного ребенка, отсутствие поддержки со стороны отца и матери приводили в отчаяние молодую женщину. И она была готова передать малютку на воспитание цыганам, по случаю проезжавшим с табором по деревне. Но в самый последний миг не решилась на этот шаг. Однако намерение избавиться от нежеланного ребенка не покидало Варвару.
  В месячном возрасте Матрёна была удочерена бездетной семьей из соседнего села. Детство её прошло в деревне на берегу Ангары.
  Отношение к Матрёне приемных родителей было ровным, в меру строгим и справедливым, но весьма сдержанным в проявлении ласки и нежности. Мачеха по складу своего характера просто была неспособна на проявление этих чувств.
  Матрёна вспоминала, что она никогда не ласкала, не целовала, не обнимала её, хотя по-своему любила и дорожила приемной дочерью. В их семье не принято было выставлять свои чувства, свои отношения, семейные проблемы и радости на показ. О главном и серьезном говорили всегда без посторонних, наедине.
  В возрасте семнадцати лет Матрёна по большой любви вышла замуж за Фрола Шикова - сына охотника из ленского села и переехала в семью мужа. Её свекор и свекровь были уже в возрасте, и полноправной хозяйкой в доме стала молодая сноха - трудолюбивая, спокойная, уважительная, и сразу пришлась по дому.
  Жизнь её протекала в постоянных заботах о домашнем хозяйстве, хлопотах о муже, о стариках.
  Через три года родилась долгожданная Дарьюшка. К тому времени свекра со свекровью уже не было в живых. Они умерли почти разом, так и не повидав свою внучку.
  " Маменька, как ты там одна, как сложилась у тебя жизнь?" - спрашивала себя Дарья, и сердце её, переполняясь любовью, нежностью и жалостью к матери, тоскливо сжималось в груди.
  
  Глава восемнадцатая Волк - отшельник
  
  Сиял светлый, лучистый мартовский полдень. На небе ни облачка. Кругом, куда ни глянь, только бездонная голубая даль. Обласканная мартовским солнцем тайга по берегам Тунгуски томно дремала в морозном оцепенении. Снег, которого за долгую зиму навалило по пояс, ещё не тронутый таянием, больно слепил глаза.
  Антип неспешным ходом тащился с неудачной охоты пустой, смертельно усталый и хмурый. На самодельных охотничьих лыжах из тонкой еловой доски, подбитых камусом, на рассвете вышел он побродить по ещё слабому насту по окрестной тайге в надежде подстрелить зверя или, на худой конец, таёжную птицу. Но тщетно. Никакой дичи, никаких звериных троп в тайге Антип не встретил. От ходьбы вновь распухло раненое бедро, и из открывшегося свища сочился гной. Донимала непреходящая нудная, тупая боль. Антипа познабливало. Неудержимо хотелось упасть на снег и не двигаться.
  До зимовья было уже рукой подать, как среди редкого кустарника, вплотную примыкавшего к реке, он заметил крупный свежий след матерого волка - того самого, который еще с бесснежья обитал в здешних местах.
  В который раз Антип встречает следы этого зверя. Это был одинокий волк, видно, изгнанный из волчьей стаи за свою дряхлость и немощность. Он больше не мог полноценно участвовать в загоне добычи и стал обузой для стаи, которая не терпит в своих рядах "слабаков".
  Не раз слыхивал Антип рассказы бывалых охотников, исходивших на своем веку тайгу вдоль и поперек, как разъяренная стая насмерть загрызала своих дряхлых или покалеченных сородичей. Чтобы выжить, стая должна быть сильной и жизнестойкой. Таков закон в животном царстве тайги.
  Покинувший стаю волк, одиноко жил в прибрежной тайге. Антип в эту зиму часто видел его следы рядом с зимовьем. Страх перед человеком не позволял волку днем подойти к избушке ближе, чем на сотню шагов. Но темными, студеными ночами муки голода упорно гнали его к обиталищу человека в надежде поживиться здесь хоть чем-нибудь съестным. Чем ближе осторожный зверь подкрадывался к зимовью, тем короче становились его шаги, тем меньше чертил он своими лапами по снегу, высоко поднимая их и поджимая к пустому, голодному брюху.
  По надобности выходя по ночам из избушки, в свете луны видел Антип, как волк, понуро опустив морду, поджав хвост, тоскливо и жадно смотрит на него из синей морозной ночи. Человека и зверя разделял только десяток шагов. Но через мгновение силуэт хищника растворялся в густом прибрежном кустарнике.
  След волка шёл берегом, в сторону зимовья. Вот зверь, пытаясь поймать шуршащую под сугробом мышь, разгреб до самой земли слежавшийся за зиму плотный снег. Пройдя по волчьему следу еще с полверсты, Антип понял, что несчастному животному выпала большая удача: волк наткнулся на огрызки костей, оставленных волчьей стаей.
  Вышедшая ночью на охоту голодная клыкастая орава учуяла добычу. Вожак стаи сделал глубокий, длинный вдох и отчетливо ощутил запах лося: межкопытные железы зверя оставили на снегу пахучий след.
  Бредя по снегу, голодный лось глодал тонкую поросль прибрежного кустарника, оставляя то там, то тут кучки свежего помёта.
  Вожак стаи часто и глубоко втягивал в нос студеный ночной воздух. Он уловил на обглоданных лосем ветках гнилостный запах: у лося гнилые зубы, он старый. Это облегчало охоту. Волк хитёр! В жертву он выбирает слабых, старых, да малых. Волки осмеливаются нападать лишь на ослабевших лосей и отступают, встретившись с сильным и здоровым таежным великаном. Пуская в ход свои мощные сплюснутые рога и твердые, как сталь, копыта могучих ног, он способен дать достойный отпор ненасытным хищникам. А завалить старого, ослабленного лося для волчьей стаи не составляет больших усилий.
  Предвкушение легкой, вкусной добычи приводило волков в ярость. Волна нахлынувшей неистовой агрессивности несла стаю по свежему следу сохатого.
  Силы старого лося иссякли. И загнанный стаей зверь вдруг резко остановился, рывком развернулся в сторону своих врагов, наклонил голову к земле, плотно прижал уши, и, напрягая последние силы, метнулся на волка-вожака, нанося ему сильные удары ногами и подбрасывая хищника мощной головой в воздух. Но стая со всех сторон уже обступала его, и жадные волчьи зубы больно вгрызались в его слабеющее тело. Силы были не равны. Сохатый был обречен.
  Три дня "пировала" волчья стая. На четвертые сутки от мощной туши лося остались только обглоданные кости. На них после восхода солнца и набрел волк-отшельник.
  Антип представил, как отощавший, обессилевший зверь с жадностью набросился на полу-обгрызанный большой череп, мощные мослы и суставы сохатого. Сладкий, еле уловимый вкус мяса, исходящий от костей, доводил его до бешенства. Раздирая в кровь свою пасть об острые костные обломки, волк с неистовством грыз их.
  Долго стоял Антип, обозревая место "пиршества" голодного зверя. Он смотрел на остатки костей, дочиста облизанных и обглоданных волком, и ему стало жаль этого старого, дряхлого отшельника. Заморенный зверь едва ли сможет пережить нынешнюю зиму.
  Антип еще раз бросил мрачный взгляд на топонину волчьих следов, на остатки лосиных костей и медленно побрел к зимовью.
  "Не такая ли страшная участь ждет и меня с Дарьей в этой лесной глухомани, в этих далёких таёжных дебрях? ; думалось ему.; Если бы не проклятая рана, если бы не парализующая волю, нудная, изматывающая боль в покалеченной ноге, я бы облазил всю тайгу и непременно завалил бы оленя, лося или косулю. И не раз бы уже побывал в ленских деревнях с пушниной, прикупил бы у купцов, проплывающих на баржах по Лене, патронов, пороху, муки, мыло. И никогда бы не допустил, чтобы Дарья голодала сама и морила голодом дитё. Как всё неладно вышло! Какая же нелёгкая занесла в нашу глушь этого бандита!?"
  Антипа не покидало и мучило острое чувство неловкости перед Дарьей за свою житейскую беспомощность в самый ответственный момент их совместной таёжной жизни. Такого хода событий он никогда не предполагал.
  Силы покидали Антипа. От голода, усталости и боли он едва тащил на своих затёкших ногах охотничьи лыжи с отяжелевшим камусом, набрякшим влагой.
  На душе у Антипа было тяжело и тревожно.
  Запасы сохатиного мяса, мороженой рыбы, добытых им в начале зимы, были съедены. Они с Дарьей снова голодали. Остатки кедровых орехов предназначались только для Дарьи. Но холщовый мешок под нарами с каждым днем оседал все ниже и ниже. Орехи убывали на глазах.
  Дарья со дня на день с тревогой и волнением ждала наступления родов.
  Антип в течение всего дня жевал "переварыши". Губчатые кости, оставшиеся после съеденной туши сохатого, он никогда не выбрасывал, а аккуратно складывал в мешок на "черный" день. Антип сутками томил их в кипятке, пока кости не становились мягкими, и их можно было жевать. В последние дни "кости-переварыши" были основной пищей Антипа.
  "Ну, Дарья, зови гостей поглодать костей!" - шутил Антип, приглашая Дарью отведать свое блюдо. Но Дарью от костей воротило, и она не притрагивалась к этой пище.
  
  Глава девятнадцатая Отчаяние Дарьи
  
  Недлинный мартовский день быстро угасал. Густая тьма выползала из углов зимовья, заволакивая черные, прокопчённые сажей стены.
  У Дарьи начались родовые схватки. Внутри Дарьи помимо ее воли возникала, упорно росла и ширилась какая-то необъяснимая, великая мощь, которая корчила и разрывала ее тело. На высоте щемящих, нестерпимых болей она судорожно хваталась за руки Антипа, тёмные глаза её округлялись, и из них градом катились слезы.
  Антип, подавляя овладевшее им беспокойство, быстро нарубил смолья, натаскал его в избушку, заменил на нарах сухой кедровый лапник на свежий, нагрел воды.
  Антип не отходил от Дарьи ни на минуту, переживая её страдания с искренним сочувствием. Она промаялась в родильных муках всю долгую ночь, весь следующий день и разрешилась мальчиком только к вечеру.
  Антип грубыми, натруженными, дрожащими от волнения руками перетянул пуповину младенца тряпицей и перерезал её ножом.
  Он с умилением и нежностью глядел на малютку, на его красное, морщинистое тельце, и к сердцу Антипа подступала радость, восторг и гордость от сознания того, что он, Антип, - отец этого крошечного и беззащитного существа. Он чувствовал, как внутри его зреет и крепнет совсем новое и незнакомое ему до сей поры чувство - отцовское чувство любви и нежности к этому маленькому живому комочку. Это чувство всецело захватывало его сердце, душу, все его существо.
  Родившийся младенчик был настолько слаб, что издавал еле слышный писк.
  Антип любовно закутал его в старую домотканую лопотину, давно уже тщательно, со щёлоком выстиранную Дарьей, и приложил младенца к груди Дарьи. Та с нежностью смотрела на сына и тихо шептала:
  " Антипушка, смотри, как его ротик под мой сосок заточен! Какой он махонький, славненький, крошка наша, родненький наш... Он самый лучший... Он самый милый, самый желанный на свете...".
  Но младенец сосал вяло, часто теряя сосок.
  
  ***
  Минуло три недели.
  У затощавшей на скудных харчах Дарьи грудное молоко совсем пропало. Кормить младенца приходилось, чем придется. Она поила его костным бульоном, отваром сушеных ягод, совала в рот младенцу кашицу - жевку из ядрышек кедрового ореха.
  Но без материнского молока, в этой голодной глуши ребенок был обречен.
  В горестном молчании, со скорбью на лицах стояли Антип и Дарья над маленьким, безжизненным тельцем.
  Чувство растерянности, досады, обиды и отчаяния охватило Дарью. Она ощутила вокруг себя страшную, гнетущую душу пустоту. Дарья припала к плечу Антипа, затряслась всем телом, губы её задрожали, и она заплакала навзрыд.
  " Сгинем мы, Антип, не выживем, околеём здесь от холода и голода. Дитя заморили и сами пропадём. Пошли на люди. Надо вертаться в деревню. Докуда ты будешь зверем хорониться от людей, точно филин сидеть в тайге. Никому в деревне не ведомо, кто ты такой, никто тебя не взловит. Давай жить, как все люди живут, ни от кого не таясь. Слышишь?" - умоляющим голосом, глядя прямо в глаза Антипу, говорила Дарья, и по щекам её в три ручья текли слезы.
  В таком возбуждении, в сильном душевном волнении Антип видел Дарью впервые.
  " Брось хныкать, Дарья! - с отрешенным, гневным взглядом, весь побагровев, почти прокричал Антип. - В деревню? К людям? А велик ли прок от людей? Нет, я уж тут со зверьём, в тайге подыхать буду. Не ведомо тебе, что значит людской кровушкой душу свою запятнать! Убивец я, последний человек на этом свете! Не место душегубу среди людей, не простят они мне злодейства моего. Одна надежда на бога, только он простит. Но прежде я должен сам покарать себя за грехи свои. Я должен пережить тяжкие страдания, чтобы переродиться и искупить свой страшный грех. Я ещё в тюрьме зарок себе дал заточить себя в таёжной глуши. Я должен вволю пострадать, ибо в страдании очищается человеческая душа. Пропасть суждено мне здесь, в тайге... Такой я избрал путь к покаянию..."
  И Антип резко отстранил руками Дарью от своего плеча.
  "Неужто ты до смертоньки собираешься сидеть в этаких дремучих буреломах? Ты потерял рассудок, Антип" - тихо произнесла Дарья.
  " И ты о том же, что и Матрёна? И ты о моём рассудке? Дело не в рассудке. Ничего-то ты, Дарья, не смыслишь в человеческой душе. Никуда я не пойду... Помру тут..." - сбивчиво отвечал Антип.
  Его одичалые глаза мутно и злобно поблескивали в сумраке зимовья.
  
  Глава двадцатая Таёжные будни отшельников
  
  Над тайгой стояло затяжное ненастье. Которые сутки, не переставая, сеял обложной, мелкий, нудный дождь.
  Антип с мешком за плечами вышел из уже известной нам старой охотничьей избушки, невесть когда и кем срубленной у речного крутояра в трех сотнях саженей от берега Тунгуски, со всех сторон стиснутой и ухороненной тайгой.
  Простой сруб с длинными выступами лиственничных бревен, пологая на один скат крыша, оконце с потемневшей от времени рамкой, подёрнутой понизу зеленоватым мхом-лишайником, дверь, обитая снаружи сохатиной шкурой. В стене, между бревнами, под козырьком кровли - заостренные деревянные тычки для сушки беличьих шкурок. Здесь же воткнуты в пазы пары две соболиных правилок - деревянных планок для натягивания сырых собольих шкурок.
  Невдалеке от зимовья небольшая банька, срубленная Антипом из сосновых брёвен и крытая сосновой дранкой. Рядом с банькой большая груда наколотых дров, часть которых аккуратно сложена в поленницу.
  Подправленное и подлатанное руками Антипа, зимовье вот уже в течение десятка лет служило верным пристанищем ему, Дарье и двум их малолетним детям: Оленье и Мишутке.
  Антип, прихрамывая, направлялся на берег Тунгуски осматривать выкинутые с вечера рыболовные снасти.
  В грустной задумчивости, приспустив свои ветви под тяжестью дождевой влаги, стояли красавцы- кедры. Их раскидистые кроны начинались от самой земли и мощно возносились высоко вверх.
  Ноги Антипа легко и мягко ступали по влажной лесной подстилке, отдававшей прелью. За минувшие годы прибрежная тайга исхожена им вдоль и поперёк. Антип досконально изучил все здешние уголки, знал каждое дерево, куст, перевал, лесной распадок, каждую излучину Тунгуски, её бесчисленные каменистые перекаты.
  Река щедро кормила Антипа и его семью рыбой, которая была основной их пищей с весны, с момента очищения реки ото льда, до глубокой осени, до самого ледостава.
  В это благодатное время их жизнь омрачалась лишь нехваткой соли. Отсутствие её в пище сказывалось на самочувствии отшельников мышечной вялостью, сильной усталостью, упадком сил. Организм бунтовал и требовал для слаженной работы необходимую порцию соли.
  Антип по весне уходил за двадцать вёрст от зимовья в глубь тайги к берегам Непы, где из недр земли в изобилии били солёные ключи. Подолгу выпаривал он на костре солёную ключевую воду, получая в итоге несколько пригоршней драгоценной белой массы.
  Или клал в мешок добытую за зиму пушнину: беличьи, ушканьи, лисьи шкурки, мех горностаев, колонков, при удачном промысле две - три пары собольков, и подавался на берега Лены, к ленским деревням, к плывущим в Якутск с товарами баржам, для промена своих уловов на муку, соль, сахар, порох, одежонку для детишек и Дарьи.
  Не раз бывало, что бродил он и по деревенским дворам, собирая у добросердечных людей разные отрепья.
  Тем и жили.
  Антип подошёл к реке. Тунгуска с шумом и грохотом катила свои мутные, наполненные обильными дождевыми стоками, воды. От сильных и длительных дождей река яростно полезла на берега. Колышки перемётов, вбитые вчера в берег, сейчас еле показывались из воды. Антип, не спеша, вытягивал бечеву перемётов, заброшенных поперек реки. Большинство крючков на поводках были пусты, наживка объедена. Улов оказался не богатым: два небольших сига и с полдюжины мелких хариусов.
  Антип вновь нацепил на крючки перемётов заготовленную с вечера наживку, закинул снасти в мутный речной поток до следующего утра и зашагал к избушке.
  За минувшие годы Антип, которому, казалось, и сносу не будет, заметно сдал. В его кудлатой рыжей шевелюре отчётливо проступила седина. Измученное таёжными лишениями лицо стало землисто-серым и густо поросло рыжей с проседью, давно нечёсаной бородой. Во всем его облике: в высокой костлявой фигуре, в потускневшем взгляде, в померкнувшей, почти выцветшей синеве глаз, в низко опущенных плечах, когда-то могучих и сильных, в его отяжелевшей походке, проступала смертельная физическая и душевная усталость.
  В избушке было жарко от затопленной и ровно гудящей, потрескивающей печки, на прогнутой хребтовине которой в ожидании рыбы уже ключом кипела в посудине вода. От печки исходил сухой металлический жар с привкусом раскаленного чугуна и смоляной запах сосновых сучьев.
  Дети засуетились и обступили вошедшего в избу Антипа. Их глазёнки вопросительно смотрели на отца. Антип ласково улыбнулся детям и протянул Оленье улов. Та ловко перехватила из рук Антипа мешок и начала быстро осматривать его содержимое, оценивая добычу.
  " Маменька, две больших рыбины и много мелюзги!" - с радостью закричала она, передавая мешок матери.
  Дарья проворно выпотрошила рыбу, очистила её от чешуи и заложила в бурлящий, брызгающий кипятком котел. Затем сняла с полки березовый туесок, взяла со дна его щепотку соли, бросила её в кипящую воду и подшуровала печь.
  Дети, расположившись вокруг печки, сидели молча в ожидании и в предвкушении вкусного завтрака, не отрывая своих глазёнок от дымящегося котла с кипящей ухой, источающего вкусный и манящий рыбный аромат.
  " Тятенька, - обратилась к Антипу Оленья, - а правда, что рысь кидается на людей. Мамка сказывает, что рысь взберется на дерево, разляжется на суку, и, как пойдешь мимо, кинется на тебя сверху".
  " Вам матка много чего наговорит. Все это бредни несведующих людей. Рысь на человека никогда не нападает", - спокойно ответил Антип.
  " Тятька, а ты охотился на рысь?" - спросил Мишутка.
  " За годы скитаний по тайге не часто удавалось мне видеть этого чуткого и осторожного зверя. Много раз я крался по свежим следам рыси, затаивался у остатков её добычи, надеясь, что она вернётся доесть оставленное. Но ждал я напрасно. Эта хитрая пятнистая кошка всегда чуяла меня и, тихо хоронясь в лесных чащобах, обходила меня стороной.
  У рыси отменный нюх, зоркий глаз, острые клыки да мощные когти. На следу когтей никогда не видно. Они втянуты в лапу. След её всегда аккуратный, круглый.
  Обнаружит рысь кормящихся косуль, начинает осторожно, незаметно к ним подкрадываться. Улучив удобный момент, когда ничего не подозревающая жертва опустила голову и щиплет травку, молниеносно оказывается у неё на шее и мгновенно перегрызает ей горло. Или затаится, спрячется на дереве над лосиной тропой и настойчиво, часами подстерегает зверя. Завидев проходящего мимо лося, внезапно бросается с дерева ему на спину, вцепляется когтями в его мощную, мускулистую шею и перекусывает шейные жилы. Случается, что лось, опрометью бросившись в ближайшую чащу, успевает освободиться от опасного и кровожадного наездника и спасает свою жизнь. Но такое случается не всегда!
  Вдоволь насытившись мясом, рысь выбирает возвышенное место с хорошим обзором вокруг или взбирается на дерево и, растянувшись вдоль ветви, устраивается на дневную лёжку.
  Живет в тайге тихо, стараясь никогда не показываться человеку на глаза. Только следы зимой и выдают её присутствие в этих местах. А рысьи следы попадаются в тайге часто.
  Приходилось мне отведать и рысьего мяса: белое, нежное, вкусное.
  Так что, детки, никогда не страшитесь рыси в лесу. Рысь сама будет обходить вас стороной. А уж нападать на человека и вовсе не посмеет!".
  И немного помолчав, задумчиво добавил:
  " И вообще, детки, ничего не пугайтесь в этой жизни. Нет в ней ничего страшного..."
  Глазенки Оленьи и Мишутки посветлели, и дети с укоризной посмотрели на мать.
  " Не шибко-то они пужливы. Но опаска в тайге никому не повредит. Хвороба её знат, что у рыси на уме. Возьмёт да и кинется с голоду на человека. Хишник он и есть хишник, - не унималась Дарья, раскладывая по столешнице круглые деревянные ложки, искусно вырезанные Антипом из березовых поленьев. - Ну, а теперь все дружненько за стол, щерба упрела, хлебать пора".
  
  Глава двадцать первая Оленья, Мишутка и Коленька
  
  За истекшие десять лет Дарья брюхатела пять раз и опять носила в себе новую жизнь. Выжило только двое детишек: семилетняя Оленья да пятилетний Мишутка. Первые младенцы умерли вскоре после рождения от истощения, так как у Дарьи после родов никогда не было в достатке грудного молока.
  Повезло Оленье.
  Перед её появлением на свет в январскую зимнюю стужу Антипу посчастливилось подстрелить в тайге оленуху. И новорожденная зимние месяцы вскармливалась мясом. Дарья пережевывала отваренную оленину и мясной жвачкой кормила девочку. Убитая оленуха спасла жизнь новорожденной. Ей удалось пережить суровую зиму. Девчурку так и назвали - Оленья.
  По весне на глухариных токах Антип добыл несколько увесистых петухов и не раз приносил в зимовье подстреленных косачей, рябчиков. За лето Оленья окрепла на речной рыбе, лесной ягоде. В эту зиму и наступившую весну они не жили впроголодь.
  Очередные роды Дарьи пришлись на начало февраля. Родился мальчик Коленька. Грудного молока, по обыкновению, не было, но Дарья и Антип к этому времени уже научились выхаживать детей в суровых таежных условиях, успешно вскармливая их мясом. К моменту появления новорожденного туша оленьего мяса была уже заложена в лабаз, срубленный Антипом на трех прижавшихся друг к другу соснах вблизи зимовья.
  Родившийся младенец так же, как и Оленья, пережил холодную зиму, редко болел и не причинял родителям особых хлопот.
  Но судьба мальчика сложилась трагично.
  Ох, эти распроклятые таёжные клещи!
  Они несметно расплодились в этих глухих местах, и переносят тяжкий человеческий недуг, приводя зачастую заболевшего к гибели. Выжившие же остаются глубокими калеками на всю оставшуюся жизнь.
  Чтобы продолжить свой род, самка клеща должна напиться свежей крови. Незаметно впиваясь в тело, она, раздуваясь, сосёт кровь несколько дней, передавая жертве заразное начало. Много раз клещи впивались и в тело Дарьи и Антипа, но не всякий клещ опасен. Иные из них свободны от заразы, и их укусы остаются без последствий.
  Весной ушедшего года Дарья нашарила впившегося клеща за ушком у пятилетнего Николеньки. С трудом ей удалось выдрать его из кожи, уже изрядно насосавшегося крови. Спустя две недели ребенок тяжело заболел: сильный жар, рвота, потеря сознания, судороги.
  Николенька умер на пятые сутки, не приходя в сознание.
  Хоронили его рядом с могилой деда Фрола на живописном крутояре с видом на дикую и своенравную Тунгуску, которая была в эту пору в полноводии и широко разлилась по своим каменистым берегам.
  Никогда еще так: до изнеможения, до хрипоты не рыдала Дарья, как на могиле Николеньки. Не было в жизни ничего тяжелее и мучительнеё для её сердца, как хоронить родное дитя.
  "Не хочу я боле жить... не хочу... лучше умереть, Антип! Нашто она такая жись!?" - разносились над крутояром надсадные вопли Дарьи.
  Антип, сам тяжело переживая потерю сына, стоял рядом с Дарьей, бережно гладил рукой её волосы и, как умел, старался утешить её:
  "Уймись, Дарьюшка, не круши так своего сердца, не распекай душу. Горести и печали в жизни неизбежны. Жизнь - штука грубая, суконная. Мало радостного в ней послано человеку, всё больше горести да печали... Давай положимся на время: оно притупит наши страдания. Время... время лечит душевные раны, Дарья. Минуют дни, и на душе станет светлее..."
  С крутояра к избушке возвращались молча. Антип поддерживал одной рукой Дарью, а другой нежно сжимал ручонку дочери. Четырехлетний Мишутка важно вышагивал рядом с матерью, крепко ухватившись за подол её старенького, полинялого платчишка.
  Путь их лежал через заросли молодых сосен - ярких, в жёлто-золотистой коре. Тонкие, как пергамент, пластинки её были почти прозрачны, легко отставали от ствола и упруго, с шумом трепались при слабом дуновении ветерка. Стволы сосен стройны, как свечи. Это оттого, что выросли они в тесноте, скученно, в молчаливой борьбе за свет, за место под солнцем. Их неказистые кроны вознеслись ввысь к самым вершинам, жадно улавливая так необходимый для жизни и роста солнечный свет.
  Под ногами ярко вспыхивали огненно-жёлтые головки жарков - сибирской купальницы. То там, то тут на солнечных прогалинках, среди островков зеленой травы выглядывали фиолетово-голубые, с удивительным и тонким ароматом лесные ирисы - "кукушкины слёзки".
  Но Дарья не замечала сейчас таёжных красот, не чувствовала чарующих лесных запахов. Тяжёлое горе, словно раскаленным ободом, сжимало грудь и щемило её нежное материнское сердце.
  
  Глава двадцать вторая Матрёна
  
  После ухода Антипа в тайгу и бегства с ним дочери Матрёна дни напролёт выплакивала своё нестерпимое горе и от сильного нервного расстройства вскоре захворала. На глазах стала Матрёна сохнуть, чахнуть. Румянец быстро пропал с худого лица, тоска иссушила в жилах горячую кровь. Сердце её окаменело. На душе Матрёны было нестерпимо больно, но она не искала чужого сочувствия и страдала в одиночестве, страдала молча, как умеют страдать только сильные духом женщины.
  Но болезнь придавила её точно камнем.
  Идёт, бывало, по деревне и вся заколотится, зайдется изнуряющим кашлем, надсажая свою иссохшую, костлявую грудь. Только вишнёво-карие глаза на исхудавшем, бледном лице ещё больше стали, да зубы всё такие же остались: один к одному, белые-белые, словно жемчужинки.
  Через год и вовсе не стала со двора выходить. Всё сидит себе у заплота позади избы, у поленницы и кашляет, отплевывая кровью. И всё в сторону леса, за поскотину смотрит. Все глаза проглядела. Всё ждала она, всё надеялась, что Антип с Дарьюшкой воротятся домой. Хотя всё уже перегорело у неё в душе, только пепел остался.
  Молва по деревне шла, что захворала Матрёна скоротечной чахоткой - коварной спутницей долгой сердечной тоски, душевной печали и безысходности.
  Свернуло Матрену скоро. По вешней полой воде дело было. Вспухший лёд на Лене уже тронулся, река взыграла и вся разом зашевелилась, будто очнувшаяся от долгой зимней спячки змея. Громадные льдины с шумом и треском лезли и громоздились одна на другую, сбиваясь в плотные ледяные заторы. Вода быстро прибывала и с бешеной мощью покатилась на берега. Домишки, что стояли под угором, затопило, а которые и вовсе безжалостно посносило шальным, бешеным валом.
  Матрёна затворилась от всех в четырех стенах своей избы, и не вставала с постели. Присматривала за ней добросердечная подруга Пелагея: кормила, обстирывала, прибирала в избе.
  Перед смертью судорожный кашель бил Матрену всю ночь. Удушье спирало её грудь. Матрёна металась в кровати, хрипела, захлебываясь кровью. И только к рассвету, вся источённая болезнью, затихла.
  Было светлое весеннее утро, когда деревенские мужики на белых полотенцах вынесли из избы гроб с телом Матрёны, и людская толпа неспешно двинулась к погосту. Всей деревней провожали её в последний путь. Ведь не было у покойницы ни одной близкой души на свете, кроме мужа да дочери: Фрол да Дарья. Да вот, ещё к Антипу присохла. Только жизнь-то повернулась по-своему.
  Хоронили её за поскотиной, на деревенском кладбище, в молодом сосняке. Жалели все Матрёну. Когда могилу зарывали, бабы рёвом ревели, в голос голосили, да и у мужиков слёзы на глаза навёртывались, и они украдкой смахивали их грязными от могильной глины рукавами.
  Добротный дом Матрены за высоким заплотом несколько лет пустовал, стоял заброшенный, с закрытыми да с наглухо заколоченными досками ставнями, пока, как-то по весне, озорная деревенская ребятня не спалила его по шалости. Пламя быстро охватило четыре угла избы и перекинулось на амбар. И от крепкой усадьбы Матрёны осталось только унылое чёрное угарище, над которым долго еще сиротливо возвышалась белёная труба русской глинобитной печи.
  
  Глава двадцать третья "Болит душа за ребятушек..."
  
  В эту душную летнюю ночь накануне Ильина дня Дарье не спалось. Не спал и Антип. В зимовье - нестерпимо жарко, ни малейшего дуновения воздуха, хотя дверь и небольшое оконце распахнуты настежь. Донимал комар. Оленья и Мишутка тихо посапывали на лапнике у противоположной стены избушки.
  Дарья долго ворочалась на лежанке. Образ умершего Николеньки ярко и отчетливо вставал перед её взором и до боли волновал её исстрадавшееся горем сердце. Дарья уже в который раз передумывала, перекручивала в голове свою жизнь: потеря любимого тятеньки, любовь к Антипу, чувство вины перед матерью, смерть троих детишек, десятилетняя отшельническая жизнь, полная невзгод и страданий.
  "Отчего я так несчастна? За што судьба так мучит меня? - спрашивала себя Дарья. - Да, я люблю Антипа. Но почему моя любовь приносит мне одни страдания?".
  И отвечала себе:
  " От того, что грешна я. Грешна перед матушкой, грешна перед богом.
  Антип, ты не спишь? Скоко время до света?"
  " Какой свет? Полночь, только месяц взошел над тайгой. Спи, Дарья" - недовольно буркнул Антип.
  " Середь ночи пробудилась, видно месяц на ущерб пошёл, не спиться мне, тяжко у меня на сердце, горько на душе... Всплакнула втихомолку. Вот што вспало мне на ум. Давно я хотела тебе сказать... Живем мы с тобой, Антип, как супружники, но без венца. Грешно это. Против закону живем, бога не почитаем!".
  " У тайги свои законы, свой бог, Дарья. Люб я тебе - вот и весь закон" - отозвался Антип.
  " Без венца нельзя, Господом так установлено. Токо божье крепко. Грешим мы перед ним. Вот и обрушиват он на нас свои небесные кары, деток отымат - троих уж прихоронили. Сироты мы с тобой, Антип, середь белого свету".
  " На то он и бог, чтобы людям их грехи прощать. Кто богу не грешен? Все люди грешны перед ним. Но любовь, Дарья, не может быть грехом".
  " Мил ты мне, Антип. Не по хорошу мил, а по милу хорош. За то и грех на душу взяла, супротив родной матери пошла, доверилась тебе, в тайгу, в кучугуры, как блудная овца, скитаться с тобой забрела, токо пальцем меня поманил".
  "Я тебя, Дарья, не неволил, на аркане сюда не тащил, по своей воле пришла".
  "По своей, по своей, Антип. И тебя я не корю, и сама не каюсь, не сетую на судьбу. Поглянулся ты мне, сомустили меня твои васильковые глаза. С первого разу полюбила, как токо в избу нашу вошёл. Как взглянула на тебя, так сердечко-то и затрепетало. Сон-еду потеряла, думая о тебе. Ты заменил мне всё живое на свете...".
  " А, если мил, то и венца не надо. Венцом наших грешков не прикрыть!"
  " Ты- то мне мил, но не ведомо мне: мила ли я тебе, ай нет? Ты никогда, слышишь, Антип, никогда ни словом, ни полусловом не обмолвился об этом".
  "Не речист я на этакие слова. Но мыслью и душой я не разлучен с тобой, Даша. Прикипел, прирос я к тебе за эти годы. Одна ты и осталась теперь у моего сердца. Мне всегда было легко с тобой" - тихо произнес Антип, глядя Дарье прямо в глаза. И столько нежности в этот миг было в его низком грудном голосе, столько ласки. И при свете луны, освещающей зимовье через распахнутую дверь, Дарья видела, что взор Антипа горел каким-то прекрасным, очаровательным огнем, который так и лился в её страдающее и любящее сердце.
  Дарья, придвинувшись к Антипу и положив голову ему на грудь, продолжала:
  " Антип, голубчик ты мой, но не век же нам бродяжить по тайге? Неужто мы обречены на вечное скитальство? Как вздумаю, болит душа за ребятушек. Каку уготовили мы с тобой им судьбинушку? В чем они-то повинны? Што видят они тут? За што должны страдать наши детки, Антип? Што станется с ними, какими они вырастут в этой глуши?"
  "Мы живём, и детки с нами проживут. А как вырастут - их воля, где им быть".
  " Антип, они растут дикарями. Они же людей не видят, они человечьей жизни не ведают. Нет, Антип, уходить нам надо из тайги, ради деток уходить".
  "Будет тебе донимать меня, Дарья! Куда уходить? Совсем одичали мы в тайге, сидим тут в глуши и не ведаем, какое настало времечко. А ведь разразилась проклятая война..."
  "Какая война, Антипушка? Откуда ты это прознал?"; допытывалась Дарья.
  " Германская война, чёрт её побери!
  Третьего дня охотника в тайге встретил, мужика-поселенца с Лены, из ссылочных. Сварили с ним чай, потолковали у костра. Он-то мне и порассказал, что теперь в мире творится.
  Туговато теперь людям. По деревням парней, мужиков подчистую гребут и угоняют на фронт. Скот, лошадей, провизию отымают - и все по железке на запад, на передовую. Налогами народ обложили. А прошлый год, по весне, на приисках ленских горняков по царскому приказу постреляли. Вроде как, заварушку они там учинили, бастовать начали. Сказывал поселенец, что много мужиков пострадало: войска кого побили, кого поранили да поарестовали... Вот что делают, сукины дети! Вконец озверела, осатанела власть!
  Неподходящее теперь времечко выбираться нам из тайги на люди, Дарья. Кому мы нужны? Будем отсиживаться тут. Тайга-то она тайга, да всё покойнее. А кончится война, поутихнет человеческое горе, тогда уж видно будет...
  Да и не двинусь я никуда, Дарьюшка! Тайга моё пристанище, тут моё спасение. Давай покончим этот разговор. Не тяни из меня жилы, не трави сердца, не распекай мою душу Дарья!"
  Они замолчали.
  Дарья обняла Антипа, приникла щекой к его груди, и долго не могла заснуть, подавленная и удручённая услышанным.
  Антип тоже не спал. Разговор с женой вновь разбередил незаживающие раны его сердца.
  Он присел на лежанке подле Дарьи, уже бредившей и бормотавшей что-то во сне, и старался заглушить в себе беспокойные раздумья.
  Он остро чувствовал свою вину перед Дарьей, перед Оленьей, перед маленьким Мишуткой. Это чувство и днём, и ночью бередило его душу и тяжелым грузом лежало на сердце.
  В душе он был вполне согласен с Дарьей. Она права. Здесь, в тайге, он обрекает её на тяжёлые испытания, лишает своих детей полноценной человеческой жизни, отнимает у них будущее. Он загубил себя, но не имеет право погубить Дарью и детей. С ним всё ясно. Он немало наломал в жизни дров, расшиб, свихнул свою душу! И сейчас осознанно, по своей воле страдает за свои ошибки и промахи в жизни. Для себя он заслужил такую кару. Но за что мучается Дарья, почему должны делить эту кару с ним его невинные дети? Дарья жертвует собой, своей жизнью потому, что горячо любит его. Антип это хорошо знал и чувствовал все эти годы. Но принимая эту жертву, он поступает с Дарьей немилосердно, поступает жестоко, бесчеловечно!
  И когда Дарья полчаса назад спросила, любит ли он её, он не знал, что ответить. Антип не мог ответить на этот вопрос и самому себе. Он до сей поры так и не разобрался в своих чувствах к ней.
  За долгие годы Антип привязался к Дарье, жалел её, жалел какой-то непонятной самому жалостью. Она подкупала его своей женской преданностью, нескончаемым запасом нежности. Он был благодарен ей за бескорыстную, самоотверженную любовь к нему, но ответить тем же на её сильное, искреннее чувство не мог. Антип уважал Дарью, считал себя даже обязанным ей, за то, что она рядом с ним все эти годы. Но любовь - это совсем другое!
  Бывали мгновения, когда у Антипа захватывало дух от прилива нежных чувств к Дарье. Ему хотелось в эти минуты любовно обнять, приголубить, горячо поцеловать её, ласково прошептать несколько слов. Но эти мимолётные желания в его душе гасли так же быстро, как и вспыхивали.
  А может быть, он жалел вовсе и не Дарью, а жалел себя, и держал её рядом, чтобы скрасить свое таёжное одиночество? Он не раз ловил себя на мысли, что не представляет свою мужицкую жизнь, своё лесное существование без женщины рядом.
  С каждым годом Антип всё чаще мысленно уносился далеко-далеко, за синие дали, в свои края, в родную деревню.
  Как бы он хотел очутиться там, поклониться родной земле, отцу, милой матушке, вновь обнять свою ненаглядную Глашеньку!
  Глаша - единственное и самое дорогое, что осталось на свете у Антипа из той далёкой счастливой поры, когда он только-только начинал свою жизнь!
  Да, вдоволь отведал он чужедальнего киселя, вволю нахлебался горькой жизненной мурцовки, сполна познал почём фунт лиха!
  " Глашенька, ягодка ты моя лесная", - чуть слышно шептал он, - мне ничего от тебя не надо, только бы увидать тебя, крепко-крепко прижаться к твоей груди и проститься с тобою навеки.
  Только это дурман, несбыточная мечта, грёзы. Завяз я в тайге, как дикий зверь в капкане и никуда мне уже не вырваться отсюда. Шабаш!"
  И от невозможности что-либо переменить в жизни, от беспомощности перед судьбой Антип повалился навзничь на нары и глухо застонал.
  Светало.
  За оконцем зимовья уже брезжил синий рассвет. Ущербный диск луны, бледнея на светлеющем небосводе, медленно сползал за всё ещё тёмные кроны кедров.
  
  Глава двадцать четвертое "Время проскользнуло..."
  
  В нехитрых таёжных буднях минуло еще восемь зим - томительных, длинных и похожих друг на друга.
  У Дарьи родился еще сын, нареченный ею в честь своего отца Фролом.
  Ей не было известно о тяжелой болезни и кончине матери. И с каждым годом Дарье все больше хотелось повидаться с ней, повиниться за то горе, что она причинила ей своим необдуманным поступком. Не раз просыпалась Дарья среди ночи со слезами на глазах после тяжелых сновидений. Она часто видела во сне свою постаревшую мать, порывисто обнимала её хрупкие плечи, тесно припадала к её теплой груди и нежно целовала материнские уста. Дарья глядела в её измученные глаза и молила прощения за причиненные страдания.
  С высоты прожитых лет она иначе осмысливала и воспринимала свой поступок, совершенный в юности. И запоздало осознавала, какую глубокую душевную травму, какую незаживающую сердечную рану нанесла она Матрёне своей безрассудной любовью к Антипу, своим необдуманным бегством с ним в тайгу, без малого двадцатилетним молчанием о себе, о своей скитальческой судьбе. Теперь Дарья ясно представляла, как разрывалось тогда на части сердце матери, как терзалась её материнская душа по внезапно исчезнувшей дочери, по заполнившему все её доброе сердце и неожиданно ушедшему в неизвестность Антипу. Какой это был для неё тяжёлый удар!
  Долгими зимними ночами, когда тёмная, закоптелая избушка судорожно вздрагивала от резких порывов ветра, и могучие кедры тихо стонали от стужи и непогоды, нападали на Дарью минуты тяжелых ночных раздумий о пережитом, о дальнейшей жизни, о будущем своих детей, о своей судьбе и судьбе Антипа. Раздумается Дарья, и защемит в груди её сердце.
  Оленья совсем уже взрослая - сравнялось четырнадцать. Пара-тройка лет и заневестится девка. Надо устраиваться в жизни. Девичьи годы короткие! Не в тайге же ей вековать! Мишутке минуло двенадцать. Маленькому Фролу - семь лет. Время бежит стремительно. Дети взрослеют. Какая судьба ждет их здесь, в глухой тайге? На тяжёлую долю она обрекает своих детей! Семья жмется в тесном зимовье: пять шагов в длину да столько же в ширину. Дети спят вповалку, набросав на пол кедрового лапник.
  Антип с каждым годом становится дряхлее и немощнее. Таёжные скитания рано состарили его. Прохворал всю минувшую зиму. К ненастью упорно напоминала о себе покалеченная выстрелом нога. Мучила боль в натруженной спине, и он с трудом заготавливал и заносил в зимовье дрова, все реже охотился на зверя. От натуги в паху выросла шишка с кулак, - кила, как называл её Антип, которая в непогодье так ныла, что не спал ночами Антип, корчась от боли, до рассвета прикладывая на пах холодные примочки.
  Дарья и сама рано стареть стала. Время и таежная жизнь оставила на её лице свой неизгладимый след. Морщинки пошли по её худому, поблеклому лицу, и тонкие ниточки серебра потянулись в её темных волосах.
  Выручкой и главной подмогой в жизни Дарьи становились теперь её дети.
  Оленья с завидной для девчушки сноровистостью овладела ружьём и пристрастилась к охоте на косуль, на лесную птицу. Особой сноровки она достигла в охоте на рябчика, научилась мастерски подражать его голосу, искусно воспроизводить губами звуки, похожие на его лопотанье при вспархивании с земли, научилась зорко высматривать запавшего и затаившегося в непроходимой чаще ельника рябца, бесшумно, незаметно подкрадываться к нему. Всего удачливее была её охота в начале осени, когда рябчики ещё держались полными выводками. А как-то по зиме к всеобщему удивлению и восхищению втащила в зимовье подстреленную рысь.
  Мишутка, хотя был ещё совсем жиденький, всё лето неутомимо запасал дрова, проворно складывая их в аккуратные поленницы, удил рыбу. Зимой устраивал охоту на зайцев, настораживая по проторённым ими тропам разные хитрые ловушки и петли. После пороши ловко разыскивал по свежим следам норы, дупла, трухлявые колоды и другие убежища колонков, горностаев, хорьков и ставил около них плашки. Каждую зиму добывал их по нескольку десятков.
  " Время моё проскользнуло, жизнь уплывает,- говорил Антип Дарье. - Вишь, дряхлеть, тощать стал, болонь в паху люто ноет. Скоро мне каюк! В молодости я никогда не задумывался, что есть в жизни болезни, старость, смерть. Мне казалось, что никогда не будет конца жизни, молодости, здоровью. А если и вспоминал порой о смерти, то она казалась мне всегда такой непостижимо далёкой!
  Да и теперь не боюсь её! Я дожил до седого волоса и осознал - смерть не страшна. Пока жив я - нет смерти, а смерть придёт - меня уж нет. На все в жизни своя череда. Все мы умрём, только каждый в своё время. Дальше гроба никто не пройдёт.
  Устал я, Дарьюшка, осатанела такая жизнь! Сколько можно топтаться, следить на белом свете! Не хочу только помирать лютой смертью, с мучениями да со страданиями. Хотел бы я умереть в стороне от чужих глаз, умереть по закону дикой тайги, в той тайне, в которой умирает всякий свободный таёжный зверь, всякая лесная тварь, забившись в непроходимые чащи, в самую лесную глушь. Но человеку такого не дано! Человек вечно у кого-то на виду, и нет ему, горемыке, нигде покоя!
  А как помру, могилу ройте мне рядом с Фролом, на крутояре. Место там светлое, вольное. Там так много простора и дали. Чтоб лежать мне высоко над тайгой и вечно любоваться строптивой Тунгуской.
  И обязательно крест поставьте, и надпись сотворите на нём, мол, лежит тут таёжный отшельник Антип Раздольный.
  Да кто же сотворит надпись-то без меня? Совсем не обучены вы грамоте. Да и нашто это писание? Кто здесь, в этой глухомани, прочтёт его да вспомнит беглого каторжника? Разве что дикий зверь, блуждая по чащобе, ненароком пробредёт мимо моей могилы... Да мёртвому всё одно: колом иль поленом!
  Так и не сумел я срубить свой дом. А ведь томил себя мечтой об этом всю жизнь. Сбежало моё времечко. Была силушка, да сгинула!
  Совсем отстали мы с тобой в тайге от жизни, Дарьюшка,- продолжал Антип. - А охотники с Лены толкуют, будто "большаки" в Петрограде переворот учинили, царя с трону сбросили, власть в руки взяли".
  " Ещё не легше, што за "большаки"?" - спрашивала Дарья.
  "Да вроде как, смутьяны, по ихнему - революционеры" - отвечал Антип.
  "Это как же без царя-то? Кто ж править зачнёт? - ничего не понимая, допытывалась Дарья у Антипа.
  "Не наша это забота. Править - охотнички завсегда найдутся. "Советы" поминают. Якобы советская власть верховодить будет. Вроде как, народ сам меж собой совет держать станет, как жить ему дальше. Сулят мужику землю, вольную жизнь. Кто знает, может оно и к лучшему. А то совсем задавили нашего брата!
  Антип замолк, и в синих потускневших глазах его проступили смертельная усталость и тоска.
  "Советска власть..." - шептала Дарья. - Ишь што удумали... Советска власть... Как же можно без царя-то - батюшки? Вот како времечко подоспело!.."
  Дарья на время замолчала, занятая своими мыслями, потом продолжала:
  "Много думала я, Антип, и порешила по теплу с детьми воротиться домой, на люди. Хошь расколи меня! Ты всю жись не давал мне воли, я не располагала собой. Ты всё решал за меня, а теперь я сама за себя решу. Што надумала, то сполню! На землю нам надо оседать, Антип, угол свой заводить, хозяйство свое становить, детей к делу приучать. Ведь жить им середь людей. Кака нам разница: царска власть, советска власть? В судьбе своей сам ты повинен, Антип. Сам, своими руками исковеркал свою жись. И мне сполна досталось. Но детки наши не в ответе за нас и наши неправедные дела. Они не должны страдать. Ради них мы должны, Антип, воротится с тобой в деревню. Как в народе говорят, "сколь коню не брыкать, а узды не миновать". Человек должон жить середь людей, а не со зверьём. Вот тебе и весь мой сказ!".
  " Пустое мелешь, Дарья. Не быть по-твоему! Дети вырастут - найдут свою дорогу без нас. А мы с тобой умрём здесь, в тайге. Так распорядилась судьба, а её человек не выбирает. Человеческая судьба - неуправляемая стихия, хаос из непредсказуемых и неподвластных человеку жизненных удач и поражений, ошибок и разочарований. Судьба предназначена человеку свыше. Своего пути не обежишь!" - с резкостью в голосе прервал Дарью Антип.
  " Ну, опять на дыбы! Чево озлился, не серчай, Антип! Я сказываю это спроста. Нет... судьбу свою человек сам вершит. Ты как знаешь, а я с детьми подамся в деревню. Не пустишь - потаймя уйдём! Может, и мать ещё жива, поможет на первых порах. А то и советска влась подсобит, кто её знает? В глухомани выжили, а на народе не пропадём. Люди помогут",- твердо ответила Дарья.
  "Да что ты знаешь о людях, Дарья? Много ль ты смыслишь в них? Нет, совсем не знаешь ты подленькую человеческую душонку. А ведь свет исполнен больше недобрыми людьми, только скрываются они под невинной личиной.
  Что ж, вольному воля. Только я уж никуда не тронусь... Обратной дороги у меня нет... Да и много ль осталось моего веку!" - ответил Антип.
  И, помолчав, глядя Дарье в глаза, вдруг глухим голосом спросил:
  "Нешто кинешь меня тут одного, Дарья?"
  "Худа тебе, Антип, я не желаю. Но возьму грех на душу, кину ... ради деток наших кину... Ноет моё сердце за них!"
  Антип молчал. Он уже давно с жуткой для себя ясностью осознал, что Дарья права, что она избрала единственно верный путь - уйти из этой таёжной глуши и увести с собой детей. Он понимал, что впереди его ждут трудные времена, и в самых страшных красках рисовал свое будущее одиночество.
  Но перечить намерениям Дарьи он больше не мог, и дал ей полную волю.
  
  Глава двадцать пятая Расставание
  
  Дарья с детьми и Антип стояли на крутояре у осевших могильных холмиков с обомшелыми, тронутыми тлением времени деревянными крестами, уже покачнувшимися и склоняющимися до земли. Покидая эти таежные места навсегда, Дарья прощалась с могилами своего отца Фрола и незабвенного сынишки Николеньки. Она стояла у крестов, как каменная. Беспокойно ныло в груди её сердце, глаза были полны слез.
  " Жаль мне разлучаться с тобой, Дарьюшка, - негромко произнёс Антип, - и ребяток жаль. Вот уйдёте теперь, и вряд ли мы когда увидимся. Я это знаю наперед.
  Прости меня, Дарья! Прости за всё несуразное, что было в нашей жизни. Не так она была мной устроена! Прости, что мучил тебя, что изломал твою судьбу".
  "Нет, Антип, прошлое меня не удручат. Пришлось несладко, не спорю, но рядом с тобой на душе у меня было всегда тепло! И оставляю тебя скрепя сердце, ухожу ради наших деток. Боязно мне, што и у них не будет в жизни дороги", - ответила Дарья и взглянула на Антипа. Взглянула каким-то особенным взглядом и от неожиданности тихо вскликнула в изумлении: перед ней стоял пятидесятипятилетний выдохшийся старец - щуплый, сгорбленный, полысевший, с морщинистыми, высохшими руками. Только глаза на его тёмном, истомлённом, изрубцованном морщинами, заросшим густой желтовато-сивой бородой, лице, всё так же, как и два десятка лет назад, синели каким-то тёплым внутренним светом.
  Чувство нежности и жалости к Антипу переполнили сердце Дарьи, и она порывисто, крепко обхватила его шею руками. Антип, словно малое дитя, тесно прижался к её груди.
  " Может, ещё повидаемся, - тихо произнесла Дарья, - не супротивничай, Антип, вертайся на Лену, вдоволь помытарились! Ни к чему эти самоистязания!?".
  Антип молчал, поочередно крепко обнял и поцеловал в лоб Оленью, Мишутку и меньшенького.
  "Тятька, а отчего ты не идёшь в деревню с нами ?" - тихо спросил Фрол.
  Антип пытался что-то ответить сынишке, но не смог - болезненная судорога перехватила его горло, и крупные слезы потекли по его дряблым, морщинистым щекам.
  " Ну, пошли с богом, - через минуту вымолвил Антип. - Далёконько вам буровить! Будьте осмотрительны в дороге. Дочку, мальцов береги, Дарья!
  Я так прикидываю, ежели никаких заминок, дён через десять будете на месте. Вам только добраться до берегов Тиры, а там к Лене и слепой выйдет, не заплутаете. Да и Мишутка с Оленьей тайгу-то поболе моего уж всю прошарили. Доведут! А обо мне не кручиньтесь. У каждого в жизни своё место, к этому месту человека и волокёт. От себя никуда не убежишь... Мне всё одно, где пропадать, в какой земле гнить!"
  Дарья бросила прощальный взгляд на сиротливые могилы, на притихшую в эту летнюю пору Тунгуску, на молчаливые кедры вокруг и всё никак не могла заставить себя стронуться с места.
  "Прощай, Антип, - наконец, тихо произнесла она и, пересиливая себя, окруженная детьми, медленным тяжёлым шагом двинулась вниз с крутояра.
  Отойдя немного, она оглянулась через плечо на Антипа.
  С заскорузлой от грязи и времени торбой за спиной, весь в лохмотках, перевальцем, подволакивая прострелянную ногу, неторопливо брёл он в сторону зимовья, и вскоре скрылся среди матово-серых стволов кедровника.
  " Как он один-одинешенек в немощах и болезнях будет обитать тут - без меня, без детишек? - спрашивала себя Дарья, - к кому притулит свою душу?"
  Острая тоска защемила сердце. Слезы вновь навернулись на глаза.
  Дарья думала об ожидавшем его мучительном одиночестве, о его недолгих днях на этой земле. Кто без неё обогреёт, обласкает его?
  Ей хотелось кинуться сейчас к Антипу, прижаться к нему, прошептать много-много нежных слов, ещё раз позвать за собой.
  Но, пересиливая это желание, Дарья шла вперёд, шла всё уверенней и твёрже. В ней пробуждалась сейчас необыкновенная душевная сила. Рядом с ней шли её дети. Дарья вела их к людям.
  
  Глава двадцать шестая Тяжкое одиночество
  
  Три ночи кряду бушевала над Тунгуской февральская непогода. Студеный неистовый ветер раскачивал и хлестал друг о друга стволы кедров, стонал и завывал в их мохнатых заиндевелых кронах. Стены зимовья судорожно содрогались и скрипели от его шквалистых порывов.
  В печке-чугунке едва курился догорающий огонь.
  Антип лежал на нарах, укрывшись облезлой, пропахшей потом и дымом оленьей шкурой. Последние дни он сильно изнурён болезнью и резко ослабел. Страшная телесная худоба, бледно-жёлтое безжизненное лицо, всё обросшее седыми волосами, исказили его облик до неузнаваемости. Нестерпимо ныла, надуваясь пузырем, болонь в паху. Антип, корчась от боли, с тяжёлым кряхтением и стоном сползал с лежанки и подбрасывал в затухающую печь последние занесённые в зимовье поленья.
  В эту зиму охотиться он уже не мог. Выйдя из зимовья и сделав несколько шагов, Антип чувствовал, как нудная боль, словно свинцом, медленно заполняет всю его грудь, будто обручем сжимает сердце. И чувство страха, жуткого страха неминуемой смерти охватывало все его существо. Антип бессильно приваливался спиной к шершавому стволу дерева, закрывал глаза и замирал в неподвижности, осторожно и глубоко глотая ртом морозный воздух. Спустя несколько минут боль отступала, и он готов был идти дальше, но через какие-то сто-двести шагов все повторялось. В отчаянии возвращался Антип в зимовье, предпринимая очередную попытку пойти на охоту на другой день. Но та же щемящая, парализующая всё тело боль повторялась вновь и вновь. И Антип понял, что жизнь его кончена, он обречен на мучительную голодную смерть.
  Вторую зиму он коротал в тайге одиноко, без Дарьи, без детей. Хоть и свыкся он с лесной жизнью, но после ухода семьи Антип точно подломился: затосковал, обессилел, не находил себе места, всё валилось у него из рук. Такое тяжёлое чувство неприкаянности, растерянности, смертной печали, как теперь, он не испытывал ранее никогда.
  Как же горько и мучительно старое, хворое одиночество!
  На Антипа наваливалось и ни на миг не покидало тягостное ощущение бессмысленности, никчёмности его существования, ничтожности прожитой им жизни. Он старался отогнать от себя эти мысли, стряхнуть их с души, заглушить воспоминания о прошлом, мучившие его. Он отчётливо понимал, что сурово наказан свыше, сполна наказан самой судьбой. Она преподнесла ему тяжёлое воздаяние, полное невыносимых мук и страданий. Но возмездие ему ниспослано заслуженно. И осознание справедливости кары в какой-то мере утешало, успокаивало его измаянную, истомлённую душу.
  ...Порой от тоски и одиночества становилось совсем невмоготу, на Антипа накатывались минуты тяжёлого отчаяния, и тогда в глубине души его яркой искоркой вспыхивала мысль о всё искупляющей, всё усмиряющей смерти. Эта мысль росла, приближалась и вот уже целиком захватывала его сознание.
  "Смерть, только смерть избавит меня от страданий и мук!" - бормотал он, уверенным шагом приближался к лавке, торопливо вскакивал на неё, и решительно просовывал голову в висевшую под матицей зимовья петлю. Жесткая, колючая веревка сдавливала шею, стесняла дыхание. В голове нарастала пустота, вялым, безжизненным становилось тело, по коже пробегала мелкая дрожь. Мучительный страх, невыносимый ужас смерти, точно паутиной, обволакивали его наболевший мозг.
  Он силился сделать ногами резкое движение и выбить из-под себя скамью, но какая-то неведомая, непреодолимая сила упрямо парализовала его волю, и внутренний голос настойчиво твердил ему, что смерть не будет спасением, смерть бессмысленна! Душа человеческая сотворена бессмертной ! Она не умирает! Повеситься - только разлучить душу с телом! Покончить же с душой, убить её невозможно! Только тело будет отнято смертью, а душа останется. Останется и будет страдать! Ведь для души всё одно - "здесь" она или "там"!
  Антип напрягал последние силы своей воли, резко откидывал от горла петлю и со стоном, опустошенный и раздавленный, опрокидывался на нары...
  Дождь с градом ранним летом посбивал цветы и завязи с лесных ягодников, и Антип смог запастись на зиму только брусникой да сушеной смородиной. В прошлую осень не уродился тунгусский орех, случился недород на грибы. Зима ожидалась голодной и тяжёлой. Все надежды Антип возлагал только на удачную охоту. Но и эти последние надежды были разбиты подступившими хворями.
  Огонь в печи дотлевал. Последние, слабые блики его выхватывали из тьмы зимовья прислонённый к закоптелой стене тяжёлый могильный крест из комля молодой лиственницы. На врезанной в него дощечке корявыми буквами были вырублены слова:
  "Под сим крестом погребён таёжный странник Антип Раздольный. Господи, прими грешный дух его с миром!"
  Впотьмах Антип пошарил рукой по лавке, нащупал берестяной чумашек с настоем кедровой хвои и с жадностью стал пить холодную, кисловатую жидкость. Всё нутро его пылало. Антип в изнеможении вытянулся на нарах и судорожным движением руки сбросил с себя оленью шкуру. Жизненные силы покидали его. Антип погружался в забытье.
  Плавающие в лихорадке глаза были полуоткрыты. Мысли его блуждали в беспорядке, нахлынули больные видения.
  То смутный призрак Спиридона возникал перед его мутнеющим взором и медленно уплывал в темноту избушки.
  То ему мерещилось, что из распахнутой двери вползает в зимовье раненый, окровавленный конвоир и, устремив пристальный взгляд на Антипа, упорно ползёт к его лежанке.
  Вдруг Антипу отчетливо пригрезилась молодая тунгуска. Она склонилась над его изголовьем, ласкаясь, припала горячими, чувственными губами к его щеке, жадно, беззвучно целует Антипа, и он слышит её несвязный шепот:
  "Милый, пошто забыл меня? Худо мне одной... за тобой пришла... стосковалась я..."
  Но вот в его догорающем, как свечка, сознании всплыл милый образ Глафиры. Он представил её во всей явственности. Антип слышал её приятный грудной голос - такой родной, мягкий, мелодичный, ощущал и с жадностью вдыхал дурманящий аромат её кожи, волос, видел перед собой её чёрные, подёрнутые дымкой, глаза.
  И потухший огонёк далёкой, полной сил юности на миг вспыхнул в его душе, и щемящее, волнующее чувство вновь обожгло его сердце.
  Время было не властно отнять у Антипа это чувство, которое питало его смолоду - его первую, восторженную, трепетную любовь к Глаше.
  " Вот ведь как вышло в жизни, - проносилось в последних всплесках сознания Антипа, - была в моем сердце Матрёна, прошла по судьбе Дарья, но до последнего дня своего люблю свою ненаглядную Глашеньку. До последнего вдоха помню всё, что было между нами в те прежние дни. Неправда, что разлука и годы уносят любовь! Столько лет минуло, но душа моя жила прошлым, и сердце сосала нудная боль. Только к Глаше рвалась душа моя, к ней сладко и больно звала и манила меня любовь!"
  "Глашенька, любушка, пташечка моя! Так и не смог забыть я тебя" - шевельнул губами Антип.
  И, судорожно перебирая в памяти пережитое, Антип вдруг отчетливо ощутил, что ничего, собственно, в его жизни и не было, кроме той далёкой, прекрасной юношеской поры, той чистой и пылкой любви его к Глафире. Только это и было в жизни его, а всё другое - лишь далёкий мираж, тяжёлый, дурной сон.
  Антип последними усилиями воли пытался, хотя бы еще на миг, на одно мгновение задержать в своём угасающем сознании милый образ Глашеньки, но он, бледнея, меркнул и, наконец, растаял в каком-то потоке яркого, сладостно манящего к себе света, пронизывающего холодный ночной мрак зимовья...
  
  
  2007 г
  
  
  Примечания автора:
  
  - Смылит (местное слово) - болит, саднит, ноет.
  
  - Луча - так называют тунгусы русского человека ( буквально: "волосатый")
  
  - Амикан - (тунгусск.) - медведь.
  
  - "Черная царапка" - так называли тунгусы вспышку кори - тяжелого, инфекционного вирусного заболевания.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"