Рина Оре : другие произведения.

Гибель Лодэтского Дьявола (Глава 3, 4, 5, 6)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Альтернативное Средневековье со всеми его красотами и ужасами. Злоключения главной героини, Маргариты, продолжаются: она неожиданно выходит замуж, становится посудомойкой, зато в замке герцога. В этой части много описаний - уклада, обрядов, обстановки храма, структуры войска, - читать долгие описания порой, конечно, утомительно, но без них никак. Глава содержит ненормативную лексику.

   Глава III
   Одна свадьба может спасти другую
   Таких крупных городов, как Элладанн, с населением в сто тысяч жителей, в Меридее насчитывалось единицы. Когда в двадцать седьмом цикле лет начали огораживать каменной стеной обширное пространство, то внутри города размещались скотные дворы, пахотные поля, пастбища. Ныне, к началу сорокового цикла лет, здесь запрещалось держать даже курицу, не говоря уж о свинье или корове: всю снедь поставляли на рынки гильдии, а везли они молоко, яйца, муку, зерно, птицу и скот из близлежащих деревень. Теперь на месте лугов теснились домики и сплетались в паутины кривые улочки, отрастая тупиками или соединяясь проездами. Проход - это когда не могла проехать телега, переулок - когда могла, но только одна; проезд - когда едва разъезжались две телеги, улица уже пропускала и телеги, и пешеходов, дорога - это широкий путь, и таких в Элладанне было три: Северная, Восточная и Западная. Вместе с Главной площадью и холмом три дороги поделили город на четыре огромных округа.
   Безымянный проезд находился в северо-восточном округе, неподалеку от городской стены, на равном удалении от Северных и Восточных ворот города. Тамошние места представляли собой типичный бедняцкий квартал: жилища вставали кучно: то рядами, то лабиринтами из подворотен, двориков, заборов, пристроек, проходиков... Дома были в один-два этажа, из глины, на деревянных каркасах, кровли - из тёса или соломы. При всем том - минимум окон, да и те без стекла, зато с решетками и прочными ставнями; на земле - корявый булыжник, где-то меж ним росла чахлая травка, где-то скопился мусор. Зеленый дом Ботно был самым красивым в Безымянном проезде - из-за "фонарной башни", какую дядя Жоль соорудил на месте вытяжки для дыма. Световые оконца башенки ныне освещали обеденную, кухня же перебралась в боковую пристройку.
   Итак, в дом можно было попасть тремя путями: через парадный вход, через лавку или с другой стороны дома, через задний дворик. Парадный вход вел в переднюю, затем в гостиную, из нее шли в обеденную, а оттуда - в кухню. Дальняя дверь в гостиной вела в длинный коридор; через коридор попадали в уборную, на лестницу, во двор или опять в кухню. Под лестницей приютилась спаленка Маргариты. На втором этаже имелись две спальни - просторные, тогда как все комнаты на первом этаже были столь малы, что едва вмещали скудный набор мебели.
   Спальня Маргариты по длине едва превышала ее рост, в ширину была и того теснее, тем не менее в ней наличествовало всё необходимое: узкое ложе вдоль стены (оно же ларь), табурет у изголовья, полка, высокий умывальный стол, прятавший ночной вазон. Окон в спаленке не было, и приходилось держать открытой дверь. На рассвете, когда требовалось причесываться, умываться и чистить зубы углем из виноградной лозы, это становилось затруднением, но Маргарита не подумала бы огорчаться, ведь Синоли и Филипп ночевали вдвоем в столь же малой комнатке у передней, ранее отведенной под чулан, и там тоже не имелось окон. Не печалила ее и теснота - с кровати, занимавшей треть комнатушки, спальня казалась достаточно большой. Ларь устилался соломенным тюфяком, периной из бросовой овечьей шерсти и двумя простынями; еще одна простыня служила летним одеялом. Даже продолговатый валик под голову, наряду с обычной подушкой, и тот был у Маргариты, даже пуховое покрывало, пусть из самого дешевого куриного пера - и то ей выделила ее прижимистая тетка. Сырой лиисемской зимой крохотность комнатки из неудобства превращалась в достоинство: горшок с углями вряд ли обогрел бы более обширное пространство, тем более что, за отсутствием мыльни в доме, все домочадцы очищали тела в своих спальнях.
   Конечно, можно было пойти в баню. Их в Элладанне насчитывалось около полусотни, вот только тетка Клементина, после того как Маргарите исполнилось девять, перестала брать ее туда, делая исключение лишь перед Возрождением. Объясняла она это тем, что нравы в столице Лиисема всё бесстыжее и бесстыжее, - значит, девушке с Пороком Любодеяния точно не стоило злоупотреблять сомнительными удовольствиями. Возможно, Клементина Ботно просто скупилась, но правда в ее словах была: банный веник уже вывешивали перед самыми обычными домами, и он говорил о том, что внутри есть спальня, в ней купель, а хозяева принесут вино и закуски. Развеселые компании мужчин со спутницами, носившими зеленые рукава, то есть с уличными девками, заваливались туда совсем не для того, чтобы помыться.
   В настоящие бани мужчины и женщины заходили с разных сторон - сначала они раздельно очищали тела от грязи в жарких парильнях, затем перемещались в теплые мыльни, где натирались мазями, брились, стриглись и удаляли ненужные волосы с тела; потом шествовали в просторную, проветриваемую залу - общую купальню - там забирались в ароматную воду, купаясь и нежась, вели беседы, отдыхали, выпивали, закусывали. Сами купели отличались разнообразием форм: и устроенные в полу как бассейн, и длинные емкости сразу для тридцати шести людей, и кадки на двоих - круглые либо овальные, разделенные занавесками, а порой и без них. Столы варьировались в зависимости от формы купели, чаше всего их заменяли широкие доски. Без лежаков за перегородками или кроватей бани никак не мыслились, поскольку разморенные горожане любили вздремнуть часок-другой после омовения, вин и яств; те, кто желали уединиться, просто закрывали балдахин кровати или дверцу перегородки. Нередко купальщиков развлекали музыканты, на полу залы, дожидаясь хозяев, спали собаки, хорошенькие девушки приносили напитки и кушанья. Числились они как мойщицы или прачки, продажными девками как лупы (работницы лупанаров) не считались, но могли растереть мужчинам тело и закрыться с ними за балдахином - полагалось верить, что ничего блудного там не происходило. Банщики шныряли среди купальщиков, подливая горячую воду в купели или подкладывая дрова в печи парилен; если требовалось, то пускали кровь или вырезали болячки. Уединяться с дамами им запрещалось, но за нескромные взгляды закон их не наказывал. Ревнивые мужья частенько избивали банщиков даже без вины, и те называли свой труд самым неблагодарным из неблагодарных. Женщин-банщиц, в отличие от мужчин, презирали за подобное ремесло и обзывали их своднями, поэтому только старухи соглашались работать банщицами в женские дни.
   И купальни в роскошных мраморных палатах, и злачные полутемные мыльни в срубах, и даже домишки с веником над входом к лупанарам не приравнивались, какие бы услуги ни предоставляли: от посетителей требовалось не нарушать спокойствия соседей, не кричать как в трактире и не шуметь за балдахином. Плата бралась за час, за день или за ночь - с началом вечернего часа Любви купальные дома превращались в гостиницы для путников, в основном для одиноких мужчин, а кто после полуночи попадался городской страже на улицах, тех сажали до суда в тюрьму. Приличные дамы без сопровождения защитников не показывались на улицах после заката, но прийти с наступлением темноты в баню и не подумали бы - если женщина приходила туда ночью или в мужской день, то ее жалобы о насилии власти отклоняли.
   Что до дневного времени, то из-за обилия удовольствий горожане обожали посещать бани: там даже справляли свадьбы или другие торжества - и тогда одни гости в нарядном убранстве пировали за столом, другие, избавившись от одежды, нежились в теплой водице. Дамы, если не мыли волосы, то не меняли в бане уличный головной убор на тюрбан из полотенца. Замужние особы и здесь не могли показывать чужим мужчинам свои волосы, а демонстрация тела в бане, по мнению Экклесии, грехом не являлась, поэтому женщины решали сами: раздеваться им почти догола, быть в сорочке, простыне или банном платье. Порой и в парильне можно было встретить нагую особу в дорогом эскоффионе и вуали - так она заодно чистила свой головной убор. Не снимали и драгоценностей из страха их кражи. Мужчины по купальной зале, как правило, ходили в набедренной повязке; если не желали мочить волосы, то прятали их под чалму. Среди них тоже встречались щеголи, не пожелавшие расстаться с затейливой шляпой, кинжалом или цепью. Медиана, день меркурия, день сатурна и благодарение являлись днями общего посещения, по дням солнца и марса в купальные дома ходили только мужчины, по дням луны и венеры - только женщины. В день юпитера бани закрывались до ночи на чистку и не работали. Незамужним девушкам посещать купальные заведения в общие дни дозволялось законом, но порицалось Экклесией и общественностью.
   Слава некоторых бань была самая дурная - кроме едва прикрытого разврата, хозяева могли пустить туда мужчин и в женские дни с условием, что те не покажут срама. Плата за омовение без угощений в таких банях составляла для дам всего один медяк, мужчины же платили за вход в женский день тридцать шесть регнов. Поговаривали также, что во многих банях были скрытые комнаты для любителей подсматривать, но правда ли это точно не знали - закон грозил за это строгими наказаниями, вплоть до ослепления. И нечестивого владельца бани для устрашения прочих могли разорить, покалечить или даже казнить насмерть. Несколько городских стражников всегда прохаживались неподалеку от бань, одним своим видом предостерегая от преступлений и непотребств.
   Не обделяла городская стража вниманием и питейные дома. Пивные закрывались с наступлением ночи - с началом часа Целомудрия, а трактиры работали до утра, но после полуночи их покидали на свой страх и удачу. Закон "О запрете блужданий в будни с полуночи и до утреннего колокола" работал на руку как властям, так и трактирщикам. Если засидевшийся пьяница не имел средств заказывать "веселый хлеб", то выбирал: или за дверь, или общая спальня, где на кровать могли свалить сколько угодно забулдыг. Постоялый двор, по сути, тот же трактир, располагал конюшней и не менее чем двенадцатью спальнями - о чем гордо заявляла метла над входом. В заведении Мамаши Агны, например, столько комнат и имелось: четыре клетушки на первом этаже и восемь на втором; в них от широкой кровати и до стены оставалось столько же места, как и в спальне Маргариты, - ровно два шага.
   ________________
   Вынужденная беречь ногу и меньше ходить, Маргарита всю вторую триаду Нестяжания, все шестнадцать дней, провела в тиши своей спальни. Она дремала, грезила о чудесах и изредка прерывала приятное ей ленное времяпровождение несложной работой, такой как починка одежды или вязание. Простыни пришлось стирать тетке Клементине, за что, каждый раз принося племяннице еду, тетка гневно блестела глазами в ее сторону.
   Новостями Маргариту развлекали братья и дядя. Синоли поведал конец истории о Блаженном: после наведения порядка на площади, уже мертвого бродягу повесили, прикрыв его срам набедренной повязкой. Всех висельников сняли утром, а тот еще три дня болтался в петле. Кто-то даже принес цветы на эшафот. Когда подношений прибавилось, стражники встали у эшафота, цветы выбросили. Чудеса на этом не кончились: Брат Амадей из храма Благодарения забрал тело, освободил душу нищего от плоти и похоронил его кости на храмовом кладбище. Почему он так сделал, никто не знал, но почтение в Элладанне к этому праведнику, заслужившему прозвище Святой, было таким высоким, что горожане побаивались донимать его расспросами. Ходили слухи, что сам Альдриан Красивый смилостивился после беседы с братом Амадеем и подарил душе Блаженного достойное меридианца успокоение. На нудного судебного глашатая милость герцога не пролилась - его разжаловали и запороли до полусмерти в Меркуриалий. За незакрепленную веревку Эцылю Гиммаку на год урезали жалование. Кроме того, к палачам прилепился стишок:
    
   Как только Дьявол в город наш войдет -
   Эцыль умрет и сын его умрет!
    
   Так орали детишки-оборванцы, донимая ненавистным им Гиммаков.
   "Девчонку в красном чепчике" тоже искали, но интересовались ею из праздного любопытства. В пророчества Блаженного никто не поверил, а так как Маргарита редко выходила из дома, да и злополучного чепчика ни разу до того дня не надевала, то соседи на нее не думали. Уже к Меркуриалию горожане позабыли о девушке в красном чепце.
   Последнее народное гуляние в городе Маргарита тоже пропустила и сильно об этом жалела. Планета Меркурий дарила людям лишний день во второй триаде Нестяжания: двадцать третьего и двадцать четвертого числа Элладанн веселился за счет торговцев, искупавших грех наживы. Дядюшка Жоль, не состоявший в гильдии, выплачивал сбор на торжество, а Нинно лицедействовал, ведь Меркуриалий считался празднеством искусств и ловкости.
   К сценическим искусствам в Меридее относили в первую очередь музыку и три вида поэзии: эпическое, лирическое и любовное (последнее никогда не выносилось на подмостки, оставаясь развлечением света на званых обедах и балах). Трагедия, комедия, танцы и пение гимнов замыкали восьмерку искусств. Грамота, Риторика, Логика, Боговедение, История, Музыка (искусство гармонии), Геометрия и География были и науками, и искусствами, изучаемыми в университетах. Астрология (врачевание при помощи звезд) и политика (искусство управления общиной и неравного, но равновесного распределения в ней благ) признавались "ненародными искусствами", то есть привилегированными. Разница заключалась в том, что всё материальное меридейцы полагали ремеслами: писание книги являлось ремеслом, штудирование книги - наукой, а применение своих знаний по памяти - уже искусством, ведь человек не мог ничего не приукрасить и не внести свою лепту в то, что узнал.
   В первый день Меркуриалия акробаты, жонглеры, танцоры, лицедеи, музыканты, певцы и поэты соревновались в одиночных выступлениях в разных частях города; если выигрывали, то получали денежную награду от городских властей. Во второй день Меркуриалия в храмах устраивались грандиозные мистерии, в каких играли представители гильдий Элладанна. Сюжеты мистерий - это суд Бога и суд Дьявола, злоключения грешников в Аду, превращение души с одной или двумя Добродетелями в облака небесного океана, блаженство праведников с тремя Добродетелями на островах Элизия и счастье души с четырьмя Добродетелями от ее слияния с Божьим светом. Актеры изображали ангелов или чертей, грешников или праведников, пламя Пекла или облака из тех душ, что дожидались перерождения.
   Нинно аж три года подряд доставалась роль Дьявола, поскольку он был большим и устрашающим. В красном костюме и с уродливой маской на лице кузнец сидел на троне из костей; иногда он злобно хохотал, иногда грозил двузубчатыми вилами. Грешники вокруг него то плавали в нечистотах за Гордыню, то кричали, прижигаемые каленым железом за Любодеяние, то их наказывали голодом за Чревообъядение: подвешивали в корзинах над пировавшими чертями (мохнатыми, рогатыми и хвостатыми), и они молили чертей о крошке хлеба и капле воды. За Леность запряженные в плуг грешники пахали Адовы поля, и их, будто скот, погоняли плетьми свинорылые бесы - самые ничтожные из дьяволовых услужников. За Гнев людей превращали в диких зверей, а крылатые демоны, придворные Дьявола, охотились на них с многоглавыми собаками. За Сребролюбие полагалась каторга в Адовых рудниках. За Тщеславие грешная душа попадала к трем Дьяволицам - к трехглазой матери Дьявола, к его жуткой жене, у которой была лишняя голова между ног, и к его сестре, пупырчатой, как жаба. Дьяволицы уродовали душу, и она теряла красоту навсегда - сколько бы ни перерождалась, ей была уготована непривлекательная плоть или даже с каким-нибудь безобразием.
   В этом году в мистериях случилось новшество: единственным грешником, испытавшим наказания во всех рвах Ада, с первого и до исчезновения в Пекле, стал "Лодэтский Дьявол". И в храме Святого Жина, покровителя кузнечного ремесла, несимпатичный человек скулил, ползая у ног красного Нинно, но тот, хохоча, отбросил его в "пламя".
   В Меркуриалий не обошлось без новых казней. Кроме глашатая, еле-еле удержавшегося один раз от крика, колесовали трех горожан, имевших дерзость пересказывать последние слова Блаженного о герцоге Альдриане.
   Новые события быстро затмевали минувшие. А Маргарита дала себе слово: "Большее никогда не глазеть на казни!"
   ________________
   Через пару дней после торжеств в честь герцогини Юноны, Нинно забрал сломанные часы и сказал, что знает одного мастера, который ему должен. Мастер обещал, что розовая принцесса будет лучше, чем прежде, - станет приседать и крутиться на месте.
   Дядюшка Жоль, воспрянув от таких вестей, сам радостно закрутился в кухне, засаливая сладкий зеленый горошек. Нинно же оказался завален работой - новобранцы получили доспехи и оружие с прошлой войны, случившейся цикл лет назад: шлемы и кирасы были в ржавчине, даже в дырах. До отбытия пехотинцев в Нонанданн кузнецам разрешили работать по одиннадцать часов в сутки, и Нинно, как сказала Беати, "молотился всё, от утрешнего колоколу до ночного". Он осунулся и стал выглядеть лет на тридцать - да будто с десяток лет беспробудно пьянствовал. Никто из его заказчиков, если кто-то из них и был в памятное благодаренье на площади, не признал бы в пропитанном гарью кузнеце того модного горожанина в новенькой одежде. Беати без брата надолго дом не покидала, и Синоли так исстрадался от любовной тоски, что ослабел и не смог посвятить себя воинской службе.
   Двадцать пятого дня, сразу после Меркуриалия, уже Синоли отмечал свой день рождения - он достиг возраста Посвящения, восемнадцати лет, и вознамерился записаться в войско Лиисема. Но в панцирную пехоту его не приняли, из арбалета или лука он стрелять не умел, а простым пехотинцем-копейщиком Синоли сам не захотел быть.
   Дядя Жоль, тетка Клементина и Оливи еще несколько раз за триаду побывали в доме Себесро. Филиппа они больше с собой не брали. Тот сокрушался по этому поводу да искал причину своей опалы: его всё же недостаточно хороший меридианский или излишнее число съеденных пирожных. В итоге он решил, что последнее, но, сколько ни обещал тетке Клементине так не делать впредь, она не позволяла ему идти с ними в тот расчудесный, светлый дом, где всё было "Ах!": имелись и ах-завесы с золотыми бубенцами, и ах-табуреты с красными подушечками, и ах-прислужники в форменных платьях.
   ________________
   С окончанием безмятежной второй триады Нестяжания Маргарите пришлось работать. Она пробовала солгать, что нога еще ноет, да тетку было не разжалобить. Та мечтала избавиться от стирки и всецело заняться разрешением важной задачи - помолвкой Оливи и Залии Себесро. Приближая Конец Света, бесстыдно нарушая предписания Экклесии - "бороться в восьмиду Нестяжания с люблением денег и имущества", благочестивая Клементина Ботно вознамерилась освежить обстановку в доме, побелить стены и раздобыть дешевые вещицы, какие могли бы сойти за ценные. Сам "жених" всю прошедшую триаду праздно слонялся по городу. Он приходил домой к ночи и спускался из своей спальни ко второму завтраку, незадолго до полудня.
   Тогда как парадная сторона зеленого дома Ботно с лавкой в пристройке смотрела на шумную и грязную улочку, задний двор выходил в тихий тупичок, скрытый за массивным зданием мирского суда. Не так давно, в начале весны, Маргарита встретила в этом тупике градоначальника Элладанна, грозного Ортлиба Совиннака, которого она, как все горожане, ужасно боялась. Он часто бывал в Суде, но за шесть с половиной лет, что Маргарита жила в доме Ботно, градоначальник никогда не забредал к их двору. В тот раз, видимо, задумавшись, он свернул не туда, однако, не дойдя шагов десяти до Маргариты, опомнился, резко развернулся и быстро потопал в обратном направлении. Он так сильно походил на медведя, но не на косолапого увальня-обжору, а на непредсказуемого, мощного и страшного зверя, что Маргарита обрадовалась, когда градоначальник, подслеповато щурясь, едва бросил на нее взгляд и ушел.
   Больше Маргарита не видела в тупичке никого примечательного. Этот короткий отросток от рыночной площади не интересовал ни служащих Суда, ни горожан, чьи дела там разбирались. Удивительно, но до дворика даже выкрики с рынка доходили слабыми и далекими. В отсутствие деда Гибиха здесь, среди сонного спокойствия, казалось, застывало время. В центре дворика разместился колодец с подъемником-журавлем, к нему примкнул стол с камнем для выколачивания грязи, на полу, возле двух деревянных шаек, разлеглось корыто. Пол дворика много лет назад вымостили черепками от разбитых горшков, и он пестрел красочным соцветием, только палки для простыней портили вид. У высоких деревянных ворот был загончик и зимний домик для пегой, кроткой Звездочки, поверху - сеновал, рядом с поленницей отдыхала небольшая двухколесная тележка самой простой конструкции: плоское основание ограждали боковые решетки, с их помощью крепилась скамейка для возницы.
   Землю в городе нельзя было купить, и горожане платили управе поземельную подать за право ею пользоваться (за установку на ней дома, за колодцы и за любые полезные травы), поэтому семья бедняков владела всего одним плодовым деревом, зато соседи обменивались урожаем. Во дворе дома Ботно рос миндаль, оповещавший нежно-розовым цветением о наступлении весны. За растения в горшках платить не требовалось - и в беседке, вдоль ее овитых чахлой лозой стен, выстроились кадушки с пряными травами (когда начинался дождь, то простыни тоже там поселялись). Пристройку к дому, беседку и многое другое сделал в молодости дядюшка Жоль, потомственный плотник, как и отец Маргариты. Да вот Жоль Ботно не любил наследное ремесло. После смерти деда Маргариты, тоже Синоли Ботно, дядя Жоль оставил старшему брату место в гильдии Бренноданна, отправился осматривать второй крупный город Орензы, Элладанн, встретил у храма Благодарения "свою душу-Клементину", влюбился, женился и переехал в ее с бабкой зеленый дом.
   Почему-то именно историю знакомства дядюшки и тетки Маргарита вспомнила, когда утром, в нову третьей триады Нестяжания, она вышла из беседки во двор с большой корзиной на голове.
   "Надо же, - думала девушка, подходя к колодцу и столу, - дядя едва прибыл в Элладанн, взял постой у Мамаши Агны... Правда, тогда двором владел ее отец и она еще не былась толстой, а былась, как говорит дядюшка, эдакой ужастимиленькой! Дядя пошел первым делом в храм для приобщения и совстречал тетку... Ну зачем же он не стал сыщать кого-то с нравом получшее, чем у нее? Могся бы хоть с муху повыбирать себе жену! Точно дело в пилулах! Помолись он с триаду часу в храме, а не выйди за крыльцо в высоких чуйствах, я б эти простыньи не состирывала, будь они прокляты! В прочих постоялых дворах простыньи проветривают, и всё-то. А Мамаша Агна передник и чепчик таскает по цельной восьмиде и, вообще, неряха, но вот после всякого постояльца ей нужная свежая простынья! Да "белее белой бели!" Зато про ее постоялый двор говорят, что он без клопов... Вот уйду от вас замуж, и будется он всей в клопах!"
   Маргарита поставила плетеную корзину на землю, переложила оттуда на стол деревянную колотушку и две миски: с горчичным порошком и виноградной золой, после чего стала копаться в белье.
   - Гора одежд и три простыньи: регн и два четвертака выручим, - вздохнула она и, улыбаясь, обернулась к загону с лошадью.
   Прежде чем приступить к работе, девушка немного помиловалась со своей любимицей, с белой в больших коричневых пятнах старой кобылой, с голубоглазой Звездочкой. Лошадь тоже соскучилась - она радостно фыркала, взмахивала хвостом и била копытом.
   Но простыни не ждали, вернее, тень от Суда, накрывавшая в два часа пополудни двор дома Ботно. С явной неохотой девушка вернулась к корзине и принялась за стирку - она наматывала простыни на колотушку и била ею о плоский камень, натирала пятна порошками, заливала водой и топтала простыни в корыте ногами, потом отжимала их и развешивала. Простыни обязательно должны были сушиться на солнце, чтобы побелеть. Как всегда, они оказались в пятнах от вина, грязи, мочи или даже крови.
   - Если я започиваю в постоялом двору, я и пятнышка никогда не оставлю на простынье! - клятвенно пообещала себе Маргарита, возмущаясь неопрятностью постояльцев Мамаши Агны. - Когда так насостираешься, как я, - бурчала девушка, - будешься радою и без простыньи спать, лишь бы ничто не запачкать.
   После простыней настал черед одежды, в основном нарядов Оливи. Женщины никогда не стирали только одну вещь - самое нижнее мужское белье, но и за это Маргарита благодарила Бога и мудреца на этом свете, который издал такой запрет: женщинам не стоило даже касаться мужского исподнего, тем более несвежего. Мужчины стирали свое белье сами или отдавали юношам-беломойкам при банях, а аристократы держали для этих целей особых прислужников и возили их с собой в путешествиях. Синоли завистливо вздыхал, когда думал о таких счастливчиках: мало того, что им выпала честь прислуживать аристократам, так они могли мир посмотреть, жили среди роскоши и пользовались высоким доверием своих господ, - значит, имели жалование не меньше сотни регнов за триаду и ели мясо каждый день.
   Где-то в середине стирки Маргарита, посмотрев на второй этаж дома, увидела в окне над беседкой Оливи. Молодой мужчина встал чуть раньше обычного, вышел в коридорчик между своей спальней и родительской, обнаружил свою красивую сужэнну, наклонившуюся над корытом, и теперь нагло пялился на нее из окна, что единственное во всем доме выходило во двор.
   Еще когда Маргарита топтала простыни, она подвязала юбку у пояса и подобрала ее, открыв по колени ноги. Увидев сужэна, девушка смущенно оправила подол и нервно улыбнулась Оливи, надеясь, что он уйдет. Но сужэн остался и прожигал ее взглядом не менее жарким, чем солнце Лиисема, так что вскоре девушка взмокла под чепцом и платьем. Она старалась не обращать внимания на своего зрителя, и, к ее счастью, к концу стирки он исчез из окна. Облегченно вздохнув, Маргарита бросила отстиранную рубашку Оливи к прочим чистым вещам и, с большой шайкой в руках, пошла босиком к беседке, чтобы развесить там белье и яркие наряды, каким солнце лишь вредило.
   В беседке стоял ее сужэн - опираясь руками о столбы в проходе, он преграждал путь. Оливи был полураздет: белая нательная рубаха, развязно заправленная с одной стороны в узкие бежевые штаны, странно смотрелась на нем - всегда аккуратном моднике. Да еще и эти штаны сливались с цветом кожи, из-за чего молодой мужчина казался голым ниже пояса; на его ступнях болтались домашние башмаки без задников.
   - Оливи, дай мне проходу, - строго сказала Маргарита, стараясь не смотреть сужэну между ног, где сильнее, чем обычно, выпирал гульфик. После того несчастливого благодаренья девушка достаточно много узнала о мужчинах, и при мысли, что у Оливи под штанами такой же красноватый гриб, как у Блаженного, ее начинало подташнивать. Масленый взгляд сужэна усиливал дурноту.
   - Поцелуешь - дам пройти, - медовым голосом промурлыкал Оливи.
   Тут же он рассмеялся и, освобождая проход, опустил одну руку.
   С шайкой перед собой и настороженно следя за сужэном, Маргарита протиснулась в беседку. Она ожидала какого-нибудь подвоха, но молодой мужчина просто смотрел и противно улыбался широким ртом.
   Так как веревки в беседке были натянуты высоко, то Маргарита встала на табурет. Шайка же осталась на полу.
   - Давай я тебе помогу, - предложил Оливи, облизывая губы при виде изящных девичьих ступней. - Ты же мои одежды стираешь. Бедняжка, матушка тебя ничуть не жалеет... - подал он Маргарите свою рубашку. - Твои ручки достойны другого занятия. Правда, матушка говорит, что от тебя столько разорений, что ты вовек не отдашь всё, что они на тебя потратили. Но я-то тебе благодарен: иначе мне не пришлось бы искать работу в Бренноданне, чтобы свести концы с концами. Получая больше золотого за триаду, не считая наград и подарков, я тебя часто вспоминал, - посмеивался он, подавая Маргарите уже ее собственную сорочку.
   - Я сама управлюсь, - слезла со стула девушка, забрала у Оливи свою сорочку и стыдливо затолкала ее в самый низ шайки под другую одежду. - Не надо мне подмогать, - переставила она табурет и снова поднялась на сиденье с домашней туникой тетки в руках и ее же платьем. - Тама женские одежды, каковые тебе нельзя трогать.
   Оливи это развеселило сильнее.
   - А что мне еще нельзя трогать? - тихо спросил он и легко провел пальцем вдоль девичьей юбки.
   Маргарита со злостью посмотрела вниз. Ее сужэн по-прежнему растягивал рот подленькой улыбкой, будто что-то задумал, но руку убрал. Маргарита продолжила развешивать одежду.
   - Тогда... давай я расскажу тебе что-нибудь... развлеку... Хочешь об Истории? - рука Оливи, так же едва касаясь ткани, очертила овал вокруг левой ягодицы Маргариты. - Или о Географии... - снова овал, только вокруг правой.
   Она посмотрела на него с еще большим гневом, однако на этот раз Оливи руку не убрал. Глядя красавице в глаза, он слегка сжал мягкую округлость ниже ее спины.
   - Про Историю хочу, - едва сдерживая себя, ответила Маргарита.
   "История" была на другой ее ягодице, но Оливи, еще шире улыбаясь и сладко вздыхая, только усилил давление на "Географию".
   - После, как кончу работу, - спокойно говорила Маргарита. - Подай мне шайку лучшее, если тебе она не тяжелая.
   - Для тебя всё что угодно, - разжал ладонь Оливи. - Зачем тебе вся кадушка? - спросил он, передавая ее девушке.
   Не отвечая, Маргарита взяла за ручки деревянную шайку и стукнула ею сужэна по голове. Оливи вскричал, схватился за темя и отпрыгнул. Его мать, как по волшебству, мгновенно возникла на пороге, - если бы во двор этого зеленого дома заглянул демон, то даже он позавидовал бы прыти маленькой Клементины Ботно и расстроился бы, увидав у человека умение столь мастерски вырастать из-под земли.
   - Малютка мой, чего стряслося? - обняла она сына и, хотя тот был выше матери, притянула его голову к своей груди. Она приподняла ладонь Оливи, посмотрела под нее и поцеловала молодого мужчину в маковку.
   - Чего сызнову понаделывала?! - заорала на Маргариту ее тетка. - Ударила?! Это ж больно! Не близься к моему мальчику!
   - Он сам ближается! - закричала в праведном гневе и Маргарита. - И щупает меня!
   - Она не так поняла меня, мамочка, - жалобным голосом проговорил Оливи. - Я лишь хотел помочь.
   - Кто ж тебе не верит? - пропела ему тетка Клементина - Излишне ты добряк сынок - оттого и маяшься... Всей в меня! Поди-ка в спальню и ляжь, не то мигрень хватишь. И ушиб охолоди, а я снесу завтраку. Яичный блинчик спечь?
   - Да, мамочка, - обнял ее Оливи. - С сыром и медом.
   - Конечно, сладкий, я знаю, как ты любвишь. Поди... Поди. И будься от этой девицы подальше?е. Слышишь? - заглянула Клементина Ботно сыну в глаза. - Не надо до нее ходить, а то мамочка будется крайне не радая. Всё... поди...
   Оливи, получив напоследок еще один поцелуй, нехотя пошаркал в дом. Оглянувшись, он думал наградить Маргариту "таинственным взглядом", но его мать стояла в проходе и провожала сына сощуренными глазами.
   Когда Оливи скрылся, тетка коршуном подлетела к Маргарите. Девушка была готова дать отпор, однако она ничего не успела сказать или сделать - Клементина Ботно, схватив Маргариту за запястья, стащила ее с шумно отскочившего табурета, притянула к себе и, наклонившись над племянницей, прошипела ей в лицо:
   - Не дозволю, слышишь? Не дозволю спортить мне свадьбы! Ты и так через край бедствий нам учинила за все эти годы. И мы всё тебе прощевали! Если помолвка спортится, я тебя, клянусь, растерзаю!
   - Я не виноватая, - испуганно пролепетала Маргарита. - Я вовсе ничто не делывала. Стирала...
   - Слушшшай меня, - шипела тетка, не отпуская племянницу. Ее лицо побелело, а темные глаза больше не блестели - они стали сухими и черными; по впавшим щекам Клементины Ботно, как у мужчины, гуляли желваки. - Хоть раз узрю тебя с ним одних в залах - прогоню немедля. И ничто не дам с собою! В этом платье и пойдешь отсюдова. И дядя тебя от меня защитить не смогёт. Никто не смогёт, - она сделала долгую паузу, сверля зеленые глаза Маргариты своими почерневшими глазами. - В медиану, - выпрямилась тетка Клементина, разжала руки и, чеканя каждое слово, стала говорить спокойнее, - через шесть днёв, до нас придут гости, семья Себесро: господин Гиор Себесро с матерью и младшей сестрой. Ты не должна попадать им на глаза, а до того - на глаза Оливи!
   Маргарита охотно закивала, и тетка немного успокоилась.
   - Если намечтываешь себе про замужничество с моим мальчиком, так нет! Я не допущу! Вся в свою пу?таницу-мать! - высказалась тетка Клементина и, тряхнув тремя оборками на чепце, ушла из беседки в дом.
   Маргарита немного знала о маме - лишь то, что матушка выросла в городке Леэ, далеком от побережья Сиренгидии, в семье лесоруба, который решил найти дочке-красавице богатого жениха и повез ее в Ориф, столицу кантона. Там проживало множество успешных купцов, но Ангелика влюбилась в простого плотника и обвенчалась с ним против воли отца - за это тот отказался от дочери и ее потомства. Старший Синоли Ботно часто работал в других землях - гильдия отправляла его на строительство храмов, мостов или даже замков, так что он надолго оставлял жену одну в Бренноданне. Когда младшему Синоли исполнилось три года, Ангелика Ботно стала со скуки работать цветочницей, проводя часть дня вне дома. Всё это стало поводом для грязных сплетен, в какие Клементина Ботно верила, считала свою красивую сестру по брату мужа путаницей, то есть шлюхой, а свою племянницу, Маргариту, зачатой непонятно от кого.
   ________________
   До медианы Маргарите удавалось удачно выполнять наказ тетки: если Оливи входил туда, где была только его сужэнна, то та быстро убегала, бросая всё, что делала, зажимая уши руками и не слушая, что молодой мужчина кричит ей вслед. За три дня до прихода гостей тетка Клементина вдруг решила, что Маргарите надо попадаться Себесро на глаза, - и стала учить ее прислуживать за столом: уж очень хотелось Клементине Ботно чем-нибудь хвастнуть перед богачами.
   Еще до появления Синоли, Маргариты и Филиппа в Элладанне, семья Себесро жила по соседству с Ботно; они прибыли из Санделии, числились в "Медной книге" как сукноделы, пытались войти в богатейшую гильдию суконщиков, то есть стать теми, кому разрешалось торговать тканями - и не только шерстяными - любыми, местными или иноземными. Себесро покупали недорогие аттардийские сукна или простейшие шелка, украшали материи парчовыми нитями, бархатными узорами, вышивкой, перекрашивали ткани или набивали на них рисунки. Готовые отрезы они были вынуждены сбывать по лавкам через старейшин гильдии суконщиков, зарабатывая немного, тем не менее год от года их дело крепло.
   Но когда Гиору было шесть, на Себесро будто сошло проклятье. Сперва неожиданно умерла их еще полная сил бабушка, главная рукодельница, а глава семьи, ее сын, едва не погиб на заблудившемся в Бескрайней Воде корабле. Затем у четырехлетней Залии обнаружили вольнодушие, и ее мать объехала с ней множество монастырей с чудотворными статуями мучеников, добравшись до Идерданна. Пока Деора Себесро пыталась помочь дочери, ее муж упал с лестницы и сломал шею, - так шестилетний Гиор остался один в Элладанне: если бы не соседи, в том числе добрый дядюшка Жоль, то мальчик умер бы от голода к возвращению матери и сестры. После этого беды оставили семью, однако пришла нужда - роскошные, в узорах и парче ткани вышли из моды. Все семь лет своих несчастий Себесро растрачивали сбережения и благодаря этому как-то протянули. Они уж было хотели всё продать, вернуться в Санделию и стать приживалами у дальней родни, да через восьмиду, как Гиор достиг возраста Послушания, умер Альбальд Бесстрашный - и волшебным образом ткани из их мастерской раскупили за несусветные деньги. С тех пор дела Себесро на зависть окружающим пошли в гору. Всего через год они вступили в гильдию суконщиков, взяли ссуду в банке, переехали в дом на Восточной дороге и стали браться за пошив платья, так как труд портных стоил не больше золотой монеты, а стоимость торжественного наряда могла достигать цены дома.
   Сначала Себесро, как все торговцы, жили на верхнем этаже, устроив лавку внизу. Года три назад Гиор купил еще один дом напротив, привел его своими силами в порядок и назвал его суконной палатой. Портные работали на втором этаже, продавцы обслуживали покупателей на первом. К богатым заказчикам Гиор прибывал на красной, крытой как шатер, телеге, в какой возил гигантский сундук на колесиках, а в нем держал платья и отрезы материй. Приспособления на телеге, изобретенные им самим, позволяли легко затаскивать этот ларь на повозку, сам же сундук катался вертикально и горизонтально. Еще Гиор имел картонки, похожие на игральные карты, - талантливо нарисованные им самим яркие картинки с дамами, юношами или почтенными мужами в модных нарядах. Выслушивая пожелания господ, суконщик набрасывал своей рукой платье, что требовалось. Лучшим свидетельством грандиозного успеха Гиора Себесро стала благосклонность такого ценного заказчика, как градоначальник Совиннак.
   Словом, при Альдриане Красивом к семье Себесро пришло процветание. Они не являлись подлинными толстосумами, не владели замками или имениями, но с доходом более десяти золотых монет в год переходили для закона из "держателей узкого имущества" в "держателей широкого имущества" (из тощих бедняков в жирных богачей, как говорил простой люд). Гиор мог посещать собрания патрициата в ратуше и однажды быть избранным главой гильдии суконщиков.
   Дом Себесро, суконная палата и запись их имен в "Серебряной книге" казались Ботно чем-то сказочным. Тетка Клементина раз прознала, что Гиор не может выдать замуж младшую сестру, хотя предлагает в приданое двадцать альдрианов, множество утвари и нарядов. Последний жених два года назад исчез незадолго до венчания, и Гиор стал еще более осмотрителен в выборе "брата". Залия меж тем миновала и возраст Послушания, и даже Страждания, - на первом году сорокового цикла лет ей исполнялось двадцать пять лет.
   С момента бегства последнего жениха Залии, Клементина Ботно взлелеяла мечту о свадьбе этой вышедшей из всех сроков, богатой невесты и своего сына, но ей никак не удавалось заманить Оливи в Элладанн, хотя она молила Бога об этом каждое благодаренье. И вот, спасибо Лодэтскому Дьяволу, Оливи вернулся да без сопротивления уступил уговорам матери, так как желал иметь в Элладанне столь же праздную жизнь, что в и столице, да предпочитал идти к своей цели легким путем.
   ________________
   В медиану Ботно ожидали гостей после двух часов дня. Маргарита получила от тетки бледно-лавандовое платье, какое та сберегла еще с молодости, новенький белый передник и несуразный белый чепец с большими оборками, закрывавшими девушке половину лица. Вовсе не из злобности, как могло показаться, Клементина Ботно пыталась подпортить внешность Маргариты этим уродливым головным убором, что смастерила сама, а потому что за шесть с половиной лет уверилась: без беды не обойдется - рано или поздно Маргарита разорит взысканиями от властей даже такого богача, как Себесро, следовательно, и Оливи тоже. При мысли, что Гиор Себесро увлечется ее племянницей, Клементина Ботно едва спала по ночам.
   Однако все усилия тетки оказывались напрасными - юная красавица, назло ей, не желала походить на дурнушку. Наряжаясь сама в своей спальне и одевая племянницу, тетка злилась, грозила Маргарите расправой за какой-нибудь позор, а та, и так находясь в волнении, то бледнела, то краснела, то хлопала глазами.
   - Токо спробуй не так делывать, как я тебя поучала! - с ненавистью уставилась Клементина Ботно на грудь девушки, хорошо заметную в приталенном платье. - Всё помнишь?
   - Да, тетя, - вымученно улыбнулась Маргарита и снова сильно похорошела. Бледность ей чрезвычайно шла, да и зеленые, чистые глазищи, расширяясь от страха, манили к себе взор. Тетка Клементина с досады щелкнула суставами пальцев.
   - Не лыбся! Глазей в пол! На гостей - ни-ни! Зазнакомлять с ихней семьёю я тебя не буду до свадьбы! Может, и позжее не будусь! Не осрами меня, как обычно!
   Клементина Ботно посмотрелась в ручное зеркальце и полюбовалась своим новым головным убором - пестрой, в желтых и зеленых вертикальных полосках, кубышкой, надетой поверх нежно-розовой вуали. Она осталась довольна собой и немного потеплела.
   - Ты эдакая ужастимиленькая, тетя, - осторожно вставила Маргарита и получила новую порцию сверлящих взглядов и желчных слов:
   - Сама вижу, не подлизывайся! И не намечтывай себе, что раз я очки надёвываю при шитью, то не наблюдю грязи! Не виляй и не ленися сегодня! Обед нынче культурановый! И полно уж таращить свои зелёнки и хлопать ими: ты же знаешь, как меня это изводит! Одни бедствия от тебя! И только спробуй спортить мне скатертью! Иль это платье! Растерзаааю!! Ух, всё... пора... - накричавшись, выдохнула Клементина Ботно. - Пошли...
   ________________
   Внизу, между передней и гостиной, напоминая огромную шапку сливочного желе, колыхался светлый балахон принарядившегося дядюшки Жоля. Пелерина, красного цвета и с резными краями, на его излишне просторной тунике навевала мысли о малиновом сиропе, а синий округлый колпак, верно прикрывавший лысину и клок волос на лбу, - о виноградинке. Вероятно, в том числе из-за сходства толстяка с гигантской сластью, Филипп канючил, сопротивлялся и не желал уходить из дома вместе с Синоли. Дядя Жоль, уговаривая племянника не капризничать, щедро обещал конфет, однако подростку всё еще снились пирожные из дома Себесро - он желал вновь обаять богачей и не поддавался.
   - Ну, дяяядя, я наготовил гимну на меридианском, - ныл десятилетний Филипп и усиленно корчил "очаровательное личико". - Всю триаааду заучивал! Старааался...
   - А ну брысь из дому! - жестко приказала тетка, проходя в гостиную. - Чтоб вас через миг тута не былось!
   Филипп шмыгнул носом и позволил старшему брату себя увести. Уходя, он демонстрировал сгорбленной спиной всесветную скорбь из-за такой несправедливости.
   - Зачем ты так, Клементина? - несмело заговорил дядя Жоль. - Малец могёл бы и остаться всё ж таки. Он милый...
   - Глупый он!
   "Наверное, дело не в пирожных, а в меридианском Филиппа", - подумала Маргарита.
   - Налипнет липкой, лезет ко всем, поговорить толком не даст, - продолжала тетка Клементина. - И обожрал их!
   "В пирожных дело! - тихо вздохнула Маргарита. - Никогда не будусь кушать сразу пять пирожных. А вот сколько интересно можное? Хорошо, если хоть четыре можно за раз покушать..."
   - Ты моя раскрасавица! - заметил ее дядя Жоль.
   - Экая она тебе еще раскрасавица?! - звонко шлепнула тетка Клементина мужа по загривку.
   - Но, Клементина, в твоем платье видное, что она уж ладная девушка...
   Жоль Ботно получил новый шлепок и начинал вскипать, но его супруга суровостью лица походила на рыцаря перед боем, и он решил не напомнить ей сейчас о кротости жены перед мужем, а зайти по-другому.
   - Прям как ты, моя рас-раскрасавица, - ласково проговорил дядюшка Жоль. - Ох уж это лавандовое платье... - приобнял он жену, которая от его нежности начала смягчаться. - Как увидал тебя в нем у храму, так даже про Бога сзабыл...
   В гостиную зашел Оливи, и пораженная Маргарита открыла рот: одеваться ее сужен умел. Он облачился в алую шелковую тунику и еще одну сверху, полупрозрачную, сероватого цвета. Один рукав его верхнего одеяния прихватывался широкой манжетой вместе с красным нижним платьем, зато другой рукав превращался в шарф с кистями, и тот несколько раз свободно обматывался вокруг руки. На голове Оливи высилась новая, нежно-серая шляпа с маленькими, опущенными вниз полями и вытянутой тульей в форме сахарной головы. Щеголь нес с себя с достоинством аристократа, его взгляд излучал превосходство. Заметив восхищение Маргариты, Оливи изогнул губы в снисходительной улыбке.
   - Грити, в кухню! - скомандовала тетка, не сводя обожающего взгляда с сына. - Ох, малютка мой, это ты рас-рас-раскрасавец! Гиор Себесро отдаст за тебя свою сестру! Иначе он дурак... а богачи не дураки... Нет - он не дурак!
   ________________
   Любопытство не мучило Маргариту столь сильно даже в то злополучное благодаренье, когда она ждала появления Альдриана Красивого, - если уж Оливи ее изумил, так владельцы суконной палаты должны были вовсе сразить разум. Однако наряды семьи Себесро разочаровали девушку: все трое убрали себя неброско. Материи их платьев выглядели дорого, но ни цвета, ни крой не впечатляли: рукавов-шарфов или нелепых (зато модных!) шляп эти люди не жаловали. Голову богача Гиора покрывал небольшой синий берет с серебряной пряжкой в виде барашка - такую носили суконщики Элладанна.
   Вдова Деора Себесро оказалась миловидной, да чрезвычайно тучной. Толстяк дядюшка Жоль раз поведал Маргарите, что пока санделианские алхимики не изобрели сахар, "жир" означал нажитое богатство и считался украшением плоти. Во времена его молодости эта мода уж сходила на нет, но полнота еще ценилась у дам, и Деора, пока не раздалась после рождения Залии, считалась первой красавицей в трех соседних кварталах. Ныне Жоль Ботно тоже немного потел, когда натыкался взглядом на прелести своей возможной сестры по жене сына - на гигантские груди, колыхавшиеся под свободным платьем, или на ее сдобный зад.
   Дети у этой дородной дамы получились худыми. Вернее, высокого мужчину, достигшего возраста Откровения, двадцати семи лет, можно было назвать худощавым, но и плечистым тоже, а вот его сестра ужасала истощенностью. Не считая этого различия, Гиора и Залию словно слепили по одному образцу. От отца им досталось по "лошадиному лицу" с тяжелым, отмеченным ямочкой подбородком, да с низким лбом. Бледная кожа натягивалась на их резких скулах и проваливалась внутрь запавших щек; сразу над удлиненными глазами чернели широкие, будто подрисованные углем брови; тонковатые губы и крупные ноздри соединял выраженный желобок. Грубоватая наружность тем не менее делала Гиора привлекательным, мужественным. Его холодный взгляд говорил о внутренней силе, безупречные манеры вызывали расположение. Морока с тяжелым сундуком благостно отразилась на этом торговце тканями и платьем - он выглядел крепким и подтянутым. Длинные ноги Гиора Маргарита нашла даже более красивыми, чем у своего брата, и порадовалась, что Синоли ушел, иначе он бы досадовал. А еще она пожалела, что сама не покинула дом, - по непонятной причине Гиор внушил ей страх, едва она его увидела.
   Залию грубость черт не красила; ее чрезмерная истощенность, усиленная высоким ростом, вызывала острую жалость. Одеяние выдрового, грязно-зеленого, цвета не смогло до конца спрятать костлявость тела: на спине лопатки вздымались буграми, а спереди, там, где должна была быть грудь, ничто не намекало на мягкость; широченные, схваченные в манжеты рукава стали единственными приятными округлостями в облике невесты. Не красил ее и драгоценный обруч поперек слишком низкого лба, и свисавший с этого обруча полуовал жемчужной нити, что только подчеркивал угловатость лица Залии. Зато люди понимали, что Гиор любит сестру и не скупится на расходы для нее. И точно не стремится отделаться от Залии, выдав ее за первого встречного.
   Предки Гиора и Залии были санделианцами с самого южного побережья Меридеи, когда-то циклами лет страдавшего от разбойных набегов безбожников из Сольтеля. Малокровно-бледные, черноволосые и черноглазые Себесро дали Маргарите представление о наружности жителей загадочного континента на Линии Огня, столь жаркого, что под солнцем Лиисема кожа сольтельцев не загорала. В том другом континенте не обожествляли даже языческих идолов, совсем ни в кого не веровали и не знали, что каждый год их спасает от Конца Света праведность меридианцев. "Обманутые Дьяволом безбожники нарочно предаются Порокам, дабы оттолкнуть Солнце дальше от Гео и дабы в их землях стало прохладнее", - так сказал восьмилетней Маргарите священник, когда она его спросила: "Зачем же ведется Священная война в Сольтеле?"
   ________________
   В деревенской избе помещение между крыльцом и жилой частью дома называлось "сени", у горожан - "передняя", первая комната. Гостиная первоначально была покоем в богатом доме для приюта странников - и ничего ценного там не размешали. Хозяева дома спускались туда послушать занятные истории путников об иноземных обычаях, монастырях, диковинах, - так и родилась традиция собираться с гостями в гостиных. Спальни являлись одними из самых главных комнат дома, хозяйскую опочивальню обставляли как парадную палату и пускали в ней только самых близких друзей. Обеденная зала или просто обеденная - это не то же, что столовая. В замках аристократов столовая примыкала к кухне, предназначалась для прислуги или дружины, из-за низких потолков и отсутствия окон производила не лучшее впечатление, а обеденная - это красивое помещение для званых обедов, удаленное от кухни и ее запахов.
   ________________
   Гордостью дома Клементины Ботно была комната с фонарной башенкой, где находился цельный, а не разборный стол, ведь даже "держатели широкого имущества" зачастую принимали основную трапезу в парадных или гостиных залах, куда то заносили столы, то выносили. Ее огорчали лишь скромные размеры ее обеденной и невозможность из-за этого разместить здесь буфет - главное украшение обеденных, но выход нашелся: дядя Жоль смастерил угловой шкаф с открытыми полками для посуды и треугольной столешницей. К прибытию дорогих гостей Клементина Ботно щедро покрыла буфет вышитыми полотнами и выставила оловянную утварь, одолженную на день у соседей. Другой угол занимал столик с тазом и глиняным водолеем для омовения рук.
   Гостиная, комнатка между передней и обеденной, служила для отдыха семьи и приема гостей; здесь стояли два складных кресла, трехногий стул, трехногий столик для игр и массивная скамья (со спинкой, подлокотниками и скамеечкой для ног) - она устилалась тонким тюфяком, дополнялась покрывалом и четырьмя подушками. Культура дозволяла мужчинам вольготно развалиться на скамье, тогда как дамам надлежало сидеть с прямой спиной на широких табуретах-креслах с подлокотниками и X-образными, округлыми ножками. Символом зажиточного дома являлся напольный ковер: если гостей было много, то они усаживались на него, а после их ухода ковер сворачивали. Обычно залы украшали узорными полотнами и напольными подставками-статуэтками для ламп, но такого добра у Ботно не имелось - в их доме светлые стены разбавляли лишь деревянные полки для светильников. И всё же, оглядывая свежую побелку, фонарную башню, камышовые циновки на полу, нарядно убранные скамью и буфет, Клементина Ботно осталась довольной - обстановка выглядела достойной: не убогой и не чванливой, - значит, никто бы не заподозрил, что она потратила уйму усилий, стараясь угодить столь выгодным гостям.
   Ранний обед проходил без досадных происшествий и казался вполне "культурановым". Убедившись, что Гиор Себесро ничуть не увлечен Маргаритой, Клементина Ботно впала в благое расположение духа (этот богатый торговец не уделил даже полвзгляда красавице в переднике, и тетка хвалила себя за придумку с уродливым чепчиком). Что до самой Маргариты, то она успешно справлялась с прислужничеством: ей нужно было забирать использованные квадратные тарелки и ставить чистые, разрезать на большом блюде свиное жаркое и раздавать желаемые куски гостям, а если просили что-то, чего не было на столе, приносить это из кухни и делать поклон. Девушке такой труд казался игрой: она чувствовала себя одной из тех важных прислужниц, которые угождали знати. Вино разливал дядя Жоль, за что Маргарита его про себя горячо благодарила: тетка наверняка бы исполнила угрозу и растерзала ее за порчу вышитой скатерти, покрывавшей до этого дня ореховый стол только по Возрождениям. Правда, вино гости едва пили, хотя бочонок санделианского красного разорил Оливи аж на пятьсот регнов. Дамы Себесро едва пригубили бокалы. Гиор, вообще, пил воду, объяснив, что позволяет себе вино исключительно по благодареньям. Из-за такой привычки он стал немного нравиться Маргарите. Дядя Жоль тоже почти не выпивал, боясь чего-нибудь натворить, тетка Клементина растягивала свой бокальчик, зато Оливи опустошил целый кувшин. Он не казался пьяным, лишь немного расслабленным, - на его губах лежала легкая, сытая улыбка.
   Залия сидела за столом с каменным лицом и пустым взглядом. Когда ее отвлекала мать, она моргала, пыталась следить за беседой - потом всё повторялось. Маргарита посматривала на нее с любопытством и сочувствием: Экклесия таких людей называла вольнодушными, то есть не получившими с Небес душу, а с ней и человеческого разума.
   Душу Экклесия определяла как загадочною сущность, благодаря которой человек имел совесть, умение отличать добро от зла и желание хоть немного, да страдать, вопреки здравому смыслу, - словом, душа давала всё то, чего не было у более счастливых животных, обладающих одной плотью. Плоть дарил Бог, точнее, Создатель даровал жизни, чудо живой плоти, и она была у всех земных тварей - и у льва, и у жука, и у человека. Луна наделяла только человеческую плоть крестом Пороков и Добродетелей, а уже примерно в трехлетнем возрасте в окрепшую плоть попадала, как зернышко в землю, душа. Она проливалась сама по себе с облаков или же осознанно возвращалась из Элизия. Душа росла в плоти, словно дерево, цвела и плодоносила в возрастах Благодарения, затем увядала, возвращаясь в слабое состояние, какой попала в плоть. В скорби по преждевременно усопшему меридианцы утешались тем, что душа погибшего в зрелом возрасте человека ушла сильной: и в следующем перерождении она явит свои неутраченные навыки - покажет какой-нибудь талант. Самоубийство приравнивалось к Унынию. За такой страшный проступок Дьявол сурово карал самоубийцу на том свете, Экклесия и власти наказывали его останки и семью, так что нарочно люди не погибали, надеясь на более удачное перерождение.
   Вольнодушные люди не имели Добродетелей и Пороков, не приобщались и не посещали храмов, и всё же их единили с Богом, чтобы обуздать животную силу плоти. Чаще всего душа преждевременно расставалась с телом старцев, но изредка случалось так, что и в теле младенца никогда не возрождалась душа. Тем не менее даже плоть без души, единенная с Богом, заслуживала могилу с крестом. Экклесия предписывала родне заботиться о слабых разумением созданиях, старых или молодых, проявлять уважение к человеческой плоти и капельке божьей крови в них. Слабоумных священники называли Божьими любимчиками, чистыми от грехов и избавленными от борьбы с Пороками, позволяли им венчаться, чтобы продолжить род, их мертвые тела на всякий случай предавали огню наравне со всеми покойниками, но женихи издревле боялись подобных невест из-за подозрения в родовом проклятии, что еще не раз проявится вольнодушием у потомков.
   Маргариту Залия тоже немного пугала, хотя та не делала ничего дурного. Она казалась погрузившейся в себя и умиротворенной. Кроме этого отрешения, Залия более ничем не отличалась от других людей за столом: она ела приборами, только крайне мало, сама вытирала рот и руки салфеткой (если мать просила ее так сделать) и не трогала своих одежд, пытаясь избавиться от неудобства. Из невольно услышанных бесед Маргарита узнала, что Залия очень любит детей, радостно смеется в их обществе и желает иметь своего малыша.
   Больше всех за обедом говорили тетка Клементина и Гиор Себесро. Иногда вставляла слово Деора. Дядя Жоль из опасения разозлить супругу помалкивал и лишь отвечал, когда его спрашивали. Оливи пил. Так, перед десертом из марципановых конфет, от пересказов новостей и обсуждения погоды, беседа плавно перетекла к вопросу помолвки.
   - Господин Оливи Ботно прекрасный молодой человек... Культурен, образован, почтителен к моей сестрице... Пожалуй, лучшего супруга Залии и не надо, - говорил Гиор, а тетка Клементина широко улыбалась. - Но... - строгим тоном продолжил Гиор, - я не понимаю ваших намерений на будущее, господин Ботно. Вам уже двадцать, должности вы не имеете... На что вы собираетесь содержать семью?
   - О, не стоит беспокоиться, - мягко отвечал жених. - Я разузнал, что городу не помешает еще один нотариус.
   - Нотарюс! - резко рассмеялась Залия, из-за чего Маргарита громыхнула тарелкой об стол. Никто этого не заметил, кроме тетки Клементины, побледневшей от уверенности, что ее бедовая племянница в конечном счете расколотит новую глиняную посуду.
   - Милая, - взяла дочь за руку Деора, - попей воды.
   - Нотарюс, - улыбаясь, повторила Залия и стала пить, пока мать не отобрала у нее бокал и не начала что-то тихо и ласково ей говорить. Маргарите вдруг стало жалко своего сужэна, который погрустнел и уже не улыбался.
   - Ну вот, - продолжил Оливи, - я собираюсь им стать. На весь Элладанн их всего четверо, и очереди к ним выстраиваются с рассвета. Дохода у них, по самым скромным подсчетам, не меньше сорока золотых в год. Мне лишь нужно заплатить управе пять альдрианов и щедро умаслить кого-нибудь близкого к градоначальнику, чтобы получить дозволение на дело. Первое время буду работать один, найму лишь писаря... нотария, - прошептал он и беспокойно посмотрел на Залию, но она молчала.
   Оливи расслабился и продолжил:
   - Место я присмотрел: напротив самого большого северо-западного рынка. Думаю, торговцы станут моими... кли-ен-тами, - осторожно произнес он. - Времени у них между торговлей всего ничего, многие прибывают из других мест и не знают наших законов, едва могут читать, не то что писать по-меридиански или верно составить грамоты, указав века и високосные годы. Мои услуги нужны всем, кто имеет хоть что-то, даже свободным землеробам, - это я хорошо усвоил, трудясь в Бренноданне. На вывеске так и напишу: Нотариус, - заговорщически прошептал он и продолжил громче, - из Бренноданна.
   - Да, звучит недурно, - согласился Гиор, принимая из рук Маргариты чарку с конфетами. - Кроме Бренноданна. После того как наша столица столь трусливо сдалась врагам, ее жители достойны презрения, и только. Советую подумать над названием: "Рожденный в Элладанне" звучит куда как более гордо... Но в остальном я доволен. Я даже помогу вам получить грамоту на дело, господин Ботно. Градоначальник, как вы знаете, мой постоянный заказчик. Думаю, я смогу его, хм... убедить и выхлопотать для вас дозволение. Тогда давайте поговорим о праздновании. Сейчас, в столь непростое время, не стоит бросаться деньгами и шумно отмечать венчание: предлагаю обойтись скромной свадьбой в семейном кругу без друзей или соседей. Траты на приглашенного повара - это около золотой монеты, всё прочее обойдется во столько же. Расходы поделим поровну. Думаю, наш дом более подойдет для торжественного застолья, - глянул Гиор на угловой буфет. - Да, еще... Скажу сразу: я настаиваю, чтобы первое время вы жили у нас. Сестрице нельзя резких перемен. И забота матушки для нее важна.
   - Да, конечно, я со всем согласен, господин Себесро, - ответил Оливи, понимая, что с этой минуты он уже может считать себя богатым нотариусом, вот только радости не почувствовал. Уныло посмотрев на свою невесту, Оливи извинился перед гостями за то, что вынужден ненадолго удалиться.
   После уборной он решил заглянуть в кухню и прошел туда из коридора. Дверь в обеденную оказалась плотно закрытой, а Маргарита, находясь у длинного стола, спиной к нему и лицом к стене, полоскала посуду в деревянной лоханке, после чего вытирала ее полотенцем. Молодой мужчина в нерешительности постоял, косясь на лоханку, но затем подкрался, обнял девушку одной рукой и зажал ей рот другой. Маргарита вскрикнула почти бесшумно.
   - Тише, тише, дикарка, - прошептал ей на ухо Оливи. - Что же ты такая недотрога? Я сейчас тебя отпущу. Давно хочу тебе кое-что сказать и хочу, чтобы ты меня выслушала, а не убегала. Хорошо?
   Маргарита кивнула и, только он перестал ее держать, сразу отскочила от сужэна. Оливи, усмехаясь, помотал головой, снял свою шляпу и бережно опустил ее на сухой край стола.
   - Вот что, - негромко, почти шепотом, говорил он. - Ты сама всё видела: я женюсь на некрасивой слабоумице. Она вроде вовсе не буйная... Как жена с приданым в двадцать золотых - она годна. Но мне нужна возлюбленная... красивая содержанка, с которой я, как наладятся дела, буду выходить в люди. И тебе повезло, сужэнна. Я решил, что она - это будешь ты.
   - Оливи, прошу, смолкни, - раздраженно зашептала Маргарита. - И уходи немедля. Ты чё удумал? Мы ж родня!
   - Нет, тебя мать родила неизвестно от кого.
   - Оливи! Это сплетни и неправда, - так мне дядя, твой батюшка, сказал! Я никакая не преступнорожденная!
   - Не об этом речь. Неважно, забудь... Пусть мы двоюродные, всё равно нас обвенчают, если мы захотим. А раз так, то можно и лечь вместе.
   - Молчи же, ради Бога, - шепотом взмолилась девушка. - Я не хочу. Не хочу!
   - Грити, - стал приближаться к ней Оливи с того угла, где за его спиной оставалась спасительная глубина кухни с дверью в лавку, а оттуда на улицу. - Ну зачем тебе быть бедной, дурочка? Целый день стираешь, готовишь, моешь. Руки на черт-те что похожи. Я тебя в шелка одену, дом сниму, прислужницу найму. Ничего делать не придется, - наступал он, а Маргарита пятилась. - Будешь кушать как дама, спать как дама. Только со мной...
   Маргарита бросилась в коридор, но он ее там догнал и прижал к стенке.
   - Да подумай же головой, дуреха... Ну что тебя ждет? Выйдешь замуж за какого-нибудь нищеброда - за такого, как тот кузнец... И ему прислуживать будешь, как сейчас...
   - Уйди! - пыталась освободиться девушка. - Пусти меня! Говорю, что не хочу!
   Но Оливи крепко держал ее за запястья той же стальной хваткой, как у его матери. Он пытался ее поцеловать - она, избегая губ Оливи, отворачивала лицо и елозила головой по стене, из-за чего ее чепец неряшливо сполз набок.
   - Да уйдиии же, - чуть не плача, простонала она. - Я закричу...
   - Нет, не закричишь, - тяжело дышал Оливи. - Давно б закричала, да мою мать боишься.
   Он плотно прижал ее своим телом к стене, и ему почти удалось ее поцеловать, как в коридоре показался Гиор, шедший к уборной. Он громко хмыкнул, отчего девушка сразу оказалась свободной, после пристально вгляделся в нее, следом в Оливи - и резко вышел из коридора, направляясь через гостиную в обеденную. Оливи грустно посмотрел на Маргариту.
   - Ну вот что ты наделала? Надо было шуметь? Дуреха! - заключил он и тоже ушел, но вверх по лестнице, в свою спальню.
   Маргарита, оставшись одна, не знала, что делать. Она поправила на голове чепец и тихо подступила к гостиной. Скоро ей стало понятно, что Себесро покидают дом без объяснений и навсегда. Девушка обхватила щеки руками, моля Небеса и Бога на них, чтобы тетка не прознала о причине расстройства помолвки. Пока одни уезжали, а другие старались их отговорить, она успела убежать в свою комнатку за лестницей и запереться там.
   Небеса и Бог за что-то не любили Маргариту или же они ее испытывали: когда тетка Клементина вошла в кухню и увидела там шляпу сына, она всё сразу поняла. И, конечно, ринулась к спальне племянницы, стала орать и пытаться вломиться туда. Дверь едва не слетала с петель от рывков тонких, но сильных рук тетки. Еще Маргарита слышала голос дядюшки Жоля, безрезультатно пытавшегося урезонить разъяренную супругу. Потом голос дяди исчез. Через пару минут за дверью что-то негромко заговорил Оливи, которого привел дядя Жоль. Далее раздался плач Клементины Ботно, затем все голоса удалились.
   Несчастная Маргарита сидела на кровати, в кромешной тьме, вжавшись в угол. Если бы в комнатке были окна, то от страха она убежала бы навсегда. Даже бродяжничество стало пугать ее меньше, чем расправа тетки. Девушка плакала и проклинала свою горемычную планиду.
   Минут через восемнадцать из-за двери раздался голос дяди Жоля:
   - Вот чего, дочка, поеду я к Себесро и постараюся всё сладить, - тяжело вздохнул он. - Верно, что заперлася. Сиди так всё ж таки до моего возврату, а то Клементина тебя взаправду изувечит. Ну... кх... мх... я пошел, - покряхтел он. - Ты-то как тама? Живая хоть? Отзовись.
   - Возвращайся побыстрее, - взмолилась подошедшая к двери Маргарита. - Мне страаашно...
   - Страаашно, - передразнил ее дядя Жоль. - Конечно, страшно. И верное, что страшно. Я такой Клементину отродясь не видал, хоть казалось, всякое уж былось. Мне тож страшно. Навытворяли вы с Оливи делов...
   - Я не виновааатая... - простонала Маргарита.
   - Может и невиноватая, но, - тяжело вздохнул он. - Так-то оно так... но вот только отчего ж с тобою... и впрямь стоко бедствий?
   ________________
   Через час добряк дядя Жоль скандалил с боевой прислужницей, не желавшей впускать его в дом Себесро. В конце концов он попытался силой зайти внутрь, но не менее широкая, чем он, прислужница сама выпихнула его с крыльца и захлопнула дверь. Если бы это сделал мужчина, то Жоль Ботно бы плюнул, сел на телегу и гордо отправился домой, но, вспомнив недавние унизительные шлепки от своей супруги, пришел в такой гнев, что даже его колпак съехал со лба к затылку - и показался нелепо торчащий, будто тоже возмущенный распустившимся поведением женщин клок волос. Жоль Ботно принялся кричать под большим окном дома Гиора на всю оживленную и шумную Восточную дорогу, одну из трех главных улиц Элладанна:
   - Гиор Себесро, поди сюдова! Будься мужчиной и не кройся за дурной бабой, что тебе служивает! Нельзя без разъяснениёв покинуть дом, где тебя обедували! Я так и буду тута орать! Не уйду, покудова с тобой всё не поясняю!
   На забавного толстяка оглядывались с повозок. Торговки цветами и сластями толкали друг друга локтями, показывая на него пальцем. Прохаживавшиеся по широкой мостовой модники прыскали смешком, а их яркие спутницы улыбались. Звездочка и та отворачивала голову, будто испытывала за хозяина стыд. Но Жоль Ботно никуда не уходил, продолжая звать Гиора и угрожая, что будет так орать хоть до следующей медианы.
   Шумная настойчивость Жоля Ботно возымела успех - спустя триаду часа он оказался в кабинете суконщика. Гиор Себесро усадил своего возможного отца по мужу сестры на скамью, а сам принялся ходить по комнате.
   - Да не маячь ты, Гиор, - сказал дядя Жоль. - Я ж тебя еще малюткой помню. А ты? Как попал в беду, позабыл уж? Ты спал в моем дому, а я тебе сказки сказывал. Помяташь про сбежавший блинчак и как ты рёвом от этой сказки восплакал, а я тебя утешал?.. Охолодись давай... и прямо поговорим. Не делай Конца Свету из того, что былось, всё ж таки час Кротости еще не истек.
   Гиор остановился. От гнева его острые скулы едва не прорезали кожу.
   - М-моя сестрица д-орога мне, - срывающимся голосом выговорил он. - Нам не нужен ох... хотник за приданым.
   - Да чего ты! Наверное, хотишь выдать сестру по любви? Кто не хотит? Да вот вряд ли таковский жених сыщется, сам знаешь, - увещевал суконщика дядя Жоль. - Оливи, хоть и дурень, но не дурак. Он знает, как себя весть и блюдёт приличья. Вот всё, что нас всех устраивает, разве не так?
   - Он обнимал и целовал другую в то же время, как в соседней зале, почти за стенкой, мы... Мы - дураки, обсуждали венчание! Для меня, Жоль Ботно, это неприлично! Если для твоей семьи такое - это прилично, тогда нам точно не по пути!
   - Конечно, и нам всё это неприличивувставаёт, - заверил суконщика дядя Жоль, снимая колпак и промокая рукавом лоб. - Оливи... Он так кается...
   Гиор хмыкнул.
   - Кается, - повторил дядя Жоль. - Он не виноватый.
   Затем дядя Жоль, обиженный на весь женский род, сказал то, чего не смог простить себе даже после покаяния и отпущения священником этого греха:
   - Эт она всё. Девушка эта... кх... м-да... - замялся он, подбирая слова, и затеребил округлую бородку. - Вертигузка она как бы... Нууу мы следить за ей будём, ты не боись. Околь Оливи она уж не повертится! Забудь про ею.
   - Да, как же... - недовольно проворчал Гиор, немного утихая. - Она красивая... Может, это Оливи к ней бегает, а не наоборот?
   - Да нет же - это она ему пути никак не даст: всё трогает его и целуваться лезет, а Оливи просто устоять не могёт. Она всё ж таки красивая - ты сам сказал. Сегодня он выпил спустеньку... кхм... Дааа... многова выпил... Не будется большее такого: ни до венчанья, ни опосля.
   - Вы ей уже отказали от места?
   Дядя Жоль снова замялся и закряхтел.
   - Виделишь ли... кхм... Гиор, не могём мы... кххх... Племянница м-да... она нам... родная. Скоко бед уж нам учинила, ох!
   Гиор Себесро сузил глаза.
   - Пле-мян-ни-ца? - повторил он по слогам. - Ты что издеваешься, Жоль Ботно?
   Дядя Жоль развел руками, а Гиор снова заходил по комнате.
   - Гиор... - начал новую речь дядя Жоль.
   - Молчи, я думаю! - грубо перебил его суконщик, совершенно позабыв об обходительности.
   Он сделал еще несколько кругов по кабинету, потом подошел к шкафу, достал крепкую анисовую настойку на куренном вине, налил две неполные чарки и поставил их на столик перед скамьей. Сам сел рядом с дядей Жолем.
   - Я решил. Если бы не моя несчастная сестрица, которая сейчас наверху рыдает, так как хочет замуж и хочет чадо, то мы бы сейчас не разговаривали. Ты прав: не надо себя обманывать, - твой сын женится на ее деньгах, как сделает это и другой. Но вряд ли у того другого будут такие же красивые сужэнны, какие будут свободно посещать дом моей сестрицы, угощаться с ней за одним столом и унижать ее одним своим присутствием в доме. Сужэнна - это не просто содержанка. Она не исчезнет, если с ней прекратят связь. Возможно, даже мстить начнет. Ботно, я хочу, чтобы ты избавился от нее - чем скорее, тем лучше.
   - Чего значит "избавился"? - тихо и изумленно спросил дядя Жоль.
   - Мне всё равно. Отдай ее в монастырь, раз она распутна, или выдай замуж - пусть супруг за ней следит. За кого-нибудь не из нашего окружения, чтобы Оливи и эта твоя племянница пересекались как можно реже. Идеально, если бы она уехала из города, и подальше.
   - Ну я как-то даже не знаю...
   - И это надо сделать быстро. К празднеству Перерождения Воды, к этому благодаренью, ее уже не должно быть рядом с женихом моей сестрицы, рядом с твоим сыном. Если ты согласен, то пожмем руки, заключим сделку и выпьем.
   Жоль Ботно встал.
   - Нет, Гиор. Так вот я не могусь. Мне на нее не плевать - родная как-никак. Я ее второй отец, а она мне дочка сердешная... Мне хоть раздумать это надобно...
   - Думай, - встал со скамьи и Гиор. - Времени у тебя: до благодаренья. Если надумаешь - жду приглашение на венчание твоей племянницы. Своими глазами хочу видеть, что ты меня не обманываешь.
   ________________
   Ночью дядя Жоль снова ругался - на этот раз с женой. Та была неузнаваема: с красными веками от бесконечных рыданий, с заострившимся лицом, но с опухшей "луковицей" носа, она в свои сорок лет походила на старуху.
   - Вот чего, слушай меня, Жоль Ботно, - сказала тетка Клементина супругу. - Я ее долго терпела, хотя она нам небось даже не родня. Не зря мне дали имя, значающее "милостивая". Я прикинула тут, во сколько она нам обошлася за все эти лета. Сам почитай: десять золотых монет, перцу кулек, моя зеленая ваза, прочие ее бесконечные пакостя... Часы твои, к примеру... Горшков не упомнить скольких набила, кувшин глазурный из-за нее с трещиной по дну! Питанье, траты ей на башмаки всякий год, на одежды и белье... Так вот - я навскидку сосчитала еще три альдриана! Если мы потеряем приданое на двадцать золотых - это будет тридцать три! Столько же дают за голову самого Лодэтского Дьявола! Она - вот кто истинный Дьявол для нас, для Ботно! Не знаю, от кого ее путаница-мать пригрела, но ручаюсь - не меньшее, чем от черту! Я уже не будуся ее терпеть, хватит! Я на нее уж глянуть не могу! Я, клянуся, удавлю ее, коли ты дозволишь ей остаться и ныне - будь что будет! А если ты против, то лучшее тоже поди, Жоль Ботно, с этой вертигузкой!
   - Клементина, душа м...
   - Я всё сказала! Монастырь, улица или венчанье! И раз ты на самом деле желаешь ей счастия, Жоль, то сыщи для её такового супруга, какового хужее на всём свету нету! Лишь самый лютый муж и никакой другой сделает довольной эту белую волчицу! Вот поглянешь еще, что я былась правая. Всё! Иль она подёт прочь, иль и ты поди, если потерял совестя, поди с этой зелёноглазьей дрянью! Предавай, давай, меня и сына! Забудь нас!
   Она снова принялась рыдать, уткнувшись лицом в подушку. Жоль Ботно, глядя на ее вздрагивающую спину, сдался:
   - Полное, Клементина, ну не плачь... не рви мне души. Спробую выдать ее замуж.
   ________________
   Маргарита тоже заливалась слезами в своей комнатке. Синоли тайком принес ей обед, маленькую глиняную лампу и масло для нее, после чего сообщил, что он и Беати помолвлены, что скоро обвенчаются и даже устроят пиршество, ведь Нинно "наиотменнюще" заработал на новобранцах. Синоли, пребывая в счастье, несильно переживал за сестру, уверенный, что через несколько дней, как уже случалось не раз, Маргариту простят и тетка успокоится.
   После ухода брата, Маргарита, радуясь за него и за Беати, в то же время стала острее чувствовать свое горе, несправедливость к ней звезд, одиночество и ненужность никому. Она так желала исчезнуть из этого дома, где, сколько бы она ни старалась сделать добро, выходило наоборот.
   - Боженька, ну пожайлста, молю, исполни, чтоб я былась от тетки и Оливи даль-далёко, - просила она, засыпая. - Я уйду куда угодно и с кем угодно, клянусь. Пожайлста... Или пускай я сгибну. Попросту започиваю, как матушка, - и всё! - и она начинала горше плакать от жалости к себе.
   Глава IV
   Шутник, ангел и праведник
   Место в гильдии давало горожанину уйму преимуществ. Через гильдию можно было получить крупный заказ, ссуду в банке, льготы, помощь братьев по ремеслу в случае болезни или иного несчастья; можно было найти щедрых заказчиков, сбыть залежавшийся товар, отлично праздновать в торжества, даже отправиться в странствие по монастырям, торговую поездку или путешествие. Городские стражники расследовали преступления в своем квартале, патриции защищали свою гильдию законами, внутренний суд гильдии без проволочек разбирал споры и ссоры, нарушения устава, плутовство, мелкие кражи и карал за бесстыдство. Самые богатые гильдии имели свои храмы, лекарей, красивые дома на Главной площади для проведения собраний, заключали союзы с другими городами по всей Мередее. Мастера могли выбрать старейшиной, а там и патрицием... Но главное: старейшины гильдии отвечали за сбор всех налогов со своих мастеров и их подмастерьев, они же давали отсрочки и послабления, определяли размер торгового сбора и поручались за доход горожанина. Скупой златокузнец Леуно платил управе столько же налогов, как дядюшка Жоль, торговец различным товаром, - сто двенадцать серебряных регнов в год. Мамаша Агна отдавала в городскую казну аж тысячу триста девяносто два регна за себя, а за своего сына-отрока - еще четыреста тридцать два регна. Коваль в среднем платил податей и сборов на две золотые монеты. Если мужчина не владел ремеслом, не состоял на службе, не имел явного источника доходов, то с него могли взять всего тридцать два регна, как с обездоленного, но могли стребовать и три золотые монеты, как с торговца рыбой.
   Дело в том, что подоходного налога не существовало, ведь доход невозможно было проверить. Вместо этого власти придумали поимущественную подать, мерила какой были весьма сложны - кроме заявленного дохода учитывались предметы роскоши, наследство, животные, слуги, ученики, иждивенцы, их одеяния - если говорить грубо, то оценщик от управы глядел с улицы на дом, мастерскую и их обитателей (внутрь дома чужаков не впускали), после чего "на глазок" решал: честно ли горожанин заявил свой доход или обманул власти. Если обманул, то гильдию ждало разбирательство, крупное взыскание, кое-кого и казнь. А ведь помимо поимущественной подати, глава семьи платил еще подушные подати за себя и за зависимых от него домочадцев, поземельную подать и подомную подать, различные сборы и пошлины. Заносишь лесную ягоду в город - плати и за ягоду и за вход, выносишь из города что-то ценное - опять плати. Время от времени поднимали цену на соль и на дрова, вводили временные сборы или устанавливали новые. Словом, так никаких заработков не хватит.
   Гильдии оттого ограничивали своих мастеров во многом тоже: в числе учеников, инструментов труда и станков, в закупке сырья и во времени работы. С каждым мастером старейшины оговаривали его налоги, помогали получить льготы и требовали выглядеть на заявленный доход, или беднее. Выгода проста - чем меньше получит управа, тем больше средств будет у гильдии и ее глав. И даже на личную жизнь гильдия оказывала влияние. У женатого мужчины должен был больший заявленный доход, чем у холостого, у мужчины с детьми - еще крупнее. За отроков уже приходилось платить подушные подати - мизерные за девочек и довольно солидные за мальчиков. Зато родители начинали копить на приданое дочке с ее рождения. За содержание вдов и сирот давались налоговые вычеты. На собрании гильдии, как в семье, обсуждали выгодные для братства супружества. Конечно, жениться или выйти замуж против воли не могли никого заставить, но полезного для гильдии мастера ждали лучшие заказы, иначе - самая неблагодарная работа.
   Подмастерьям по ученическому договору вообще запрещалось жениться, да и они, как правило, мечтали обвенчаться с вдовой мастера или его дочкой, унаследовав место в гильдии. Мастера, в свою очередь, неохотно роднились с чужаками. Если дело процветало, то лучшая невеста - это сужэнна или племянница, если торговля идет не очень - хорошо бы объединиться с братом-мастером в семью и поделить подмастерьев, инструменты, заказы. На худой конец, женихи искали невест в родственных гильдиях - башмачники у сапожников, косторезы у пуговичников, кузнецы-проволочники у прочих кузнецов. Ну а в ученическом договоре прописывали, что любодеяние недопустимо в доме мастера.
   После возраста Приобщения, девяти лет, законнорожденного мальчика могли взять на обучение ремеслу - первый ученический договор мастер заключал с его отцом, опекуном или матерью-вдовой. Мальчик жил в доме мастера, питался вместе с его семьей, взрослел, выполнял посильную работу, вернее, получал начальное образование. После возраста Послушания, тринадцати с половиной лет, юноша приобретал право на имя, и тогда мастер заключал второй договор - трехсторонний, с главой семьи ученика и с ним самим. Лет с шестнадцати-восемнадцати, ученику полагалось дать звание подмастерья и жалование. Затем, заключив третий ученический договор, следующие восемь-десять лет подмастерье работал на своего учителя ради звания мастера и места в гильдии.
   Это были восемь-десять лет изнурительного труда, унижений и брани, - чем дальше, тем больше. Уставы гильдий не дозволяли подмастерьям носить ценные украшения, одежду более чем из двух цветов и башмаки из трех видов кожи, гулять после заката и посещать питейные заведения. Кормили их отвратительно, условия проживания едва ли можно было назвать достойными, мастер наказывал за "негодный товар". В конце подмастерье должен был сдать экзамен как в университете, причем потратиться на материал и застолье из собственных средств, - так мастера вынуждали учеников первыми разорвать договор, дабы не вводить их в гильдию.
   ________________
   Из-за таких устоев даже красота Маргариты, даже ее редкая для Лиисема внешность, не помогали ей стать женой кустаря, его сына или ученика. Тогда как Беати являлась для всех кузнецов желанной невестой, к племяннице торговца различным товаром еще ни разу никто не посватался, ведь союз с ней не мог принести выгод. Жолю Ботно оставалось искать Маргарите пару среди соседей или добрых друзей. За следующий день он сломал голову раздумьями, но, перебрав всех знакомых, всеми остался недоволен. Те, кто не могли обзавестись супругой, были то чрезвычайно уродливы или искалечены, то стары или нищи. Одни били своих подруг, другие ими приторговывали, третьи беспробудно пили. Только Нинно не вызывал у дядюшки Жоля отторжения.
   "Невесты у него до сих пор нету, хоть всё при нем: значит, по сердцу себе девицу ищет, - рассуждал Жоль Ботно у себя в лавке. - Да и не гонится Нинно за монетою - эт все знают. Один, дурак, пашет. Нет да и всё ж таки взял бы ученика и изводил его, как прочие кузнецы, но ему совестливость не дозволяет... Порядочный... Ох, и хорошо вроде это, а вроде и не очень-то: не зря говорят, что честнай человек завсегда простак. Дааа, не бог весть жених - беднота, и ясно, что до смерти им станется, скоко б ни пахал, - весь в отца своего: всем славный малый былся старина Жон, да беднее кузнеца ищи сыщи в Элладанне... Ныне с Нинно аж, небось, золотых с трое стребуют в войный сбор! И спробуй не дай в срок! А если захворает иль вовсе работать не смогёт? Как тогда? Но с другой стороны: в гильдии он - в беде его не бросят. Дом имеет, землю под ним держит, господин как-никак... И пригож, и утвари жёниной в дому полным-полное, не пьянь опять же... А глядишь, жена образуется, то всё ж таки возьмет кой-кого подмастериём... Вот тока неясное: он-то венчаться с Грити хотит иль нет? Кольцо задарил... Ценное, хоть и сам сделал... Часы мои чинять сволок и ни медяка не взял... А чё тогда не сватаеся? Чего ждет? Попробую с ним сговориться всё ж таки... Пора ему уж супругою разживаться - двадцать четверо годов, а всё холостой. Запьет того гляди, как мой брат, с одиночеству - тот аж до двадцати восьми женитьбы чурался, - вот и окончался скверно!"
   Дядя Жоль уж сложил убедительную речь для кузнеца, но тут Синоли сообщил о своей помолвке и стал намекать на то, что после свадьбы им, Беати и Синоли, было бы правильно отдать спальню Оливи, конечно, после того как тот съедет. Нинно сразу отпал, так как Маргарита по духовному закону становилась для кузнеца сестрой по мужу сестры и сходиться им уже не разрешалось.
   Дядя Жоль весь день думал о щекотливом вопросе венчания, а еще о том, что Клементина осталась днем в постели, чего за двадцать семь лет их супружества с ней не случалось. Размышлял добряк и о том, что Маргарита тоже не выходила из своей комнатки, неизвестно что там делала и что мыслила, зато Оливи, спокойный и размеренный, отоспался и, как всегда, куда-то исчез из дома. От всех этих раздумий Жоль Ботно страдал и очень обрадовался, когда вечером нашел на сеновале живого да невредимого деда Гибиха - старика он не видел с Меркуриалия. Приятели раздавили по чарке зубного эликсира прямо в лавке, пока дядя Жоль жаловался деду на свои горести.
   - Смёкашь... - задумчиво ответил дед Гибих, обхватывая белую бороду у подбородка и протягивая ее через кольцо ладони, - можат статься-то, и жених сыщеца. В шажочке отседова: у Агны красавец одный берёт постою. Я с часка сего схлёбал с им хлебу, - сыто и довольно улыбнулся старик. - Супружничать тот парень хотит. Служилый пехотник он, новонабранец. Скореча ужо в Нонанданн ему. Кажет он мне: "Авось сгину, а пожиться-то не спел!" Желат последние деньки провесть в любвови, так казать, - крякнул дед.
   - Ну уж нет! - с ревностью ответил дядя Жоль. - За непонятно кого я сердешную дочку не выдам - всё равно что на улицу выставить.
   - Да неее, родня у парнишки - о-го-го! Его родная сестрица замужничает с управителем замка герцога найшего, с господарином Огю Шотно, дружком градначальника найшего, Свиннака, черт его дери. Второе сословье они!
   Дядя Жоль, принадлежавший к третьему сословию среди мирян, впечатлено хмыкнул и стал в раздумье теребить свою бородку - неизвестный жених с такой родней сразу показался ему принцем Баро.
   - То-то и то! - кивнул дед Гибих.
   - Страшён, поди? - в поисках подвоха предположил дядя Жоль.
   - Не, красава! Божусь! Прям как я в молодстве. Плечья - широки! Лик - что Ангел Божий! Лютует к Лодэтскому Дьявулу пущее смертией. Зелён ешо больно, вота и не супружничал. Семнадцать годочков ему. Но така-то не дашь - оброс щетиною и грудья вся в волосьях! Купчаю на дом подыправил и казал: "Девятнадцать скореча", - и в пехотники панцирные сгодил. Шость регнов в дню! Сестрице свойной ни слова не казал покудова про сё. Они порознь жителяли. Он сам в дёрёвне ростился, ряяядом - осьмь деньков повозкою. Тама така и захорошел.
   - Моя сердешная дочка, чего же, в деревню поедет? - расстроился дядя Жоль.
   - Пущай и в дёрёвню! Девица - крепкая, молодка: дёрёвня в раз для ею. Год минет - не зазнаешь: раздобреет тама на свойных хрюхах, буде ширшее Агны, - смеялся дед Гибих. - А то тощая.
   - Не знаю, не знаю, - мялся дядя Жоль. - Лодэтский Дьявул всё ж таки идет. Опасноё в деревне... Да надобно б хоть глянуть на жениха...
   - Пшли к Агне! - обрадовался старик. - Нанаглядишься тама.
   Жоль Ботно в нерешительности теребил бородку: голос разума твердил ему, что выдать столь бедовую племянницу замуж будет верным решением, но совесть не позволяла отдать любимую сердешную дочку незнакомцу. Он уж было хотел отказаться, да поглядел в пустой угол, откуда посылала поцелуи принцесса. С болью вспомнив ту трагическую для него ночь, когда Маргарита нечаянно сломала часы, он решил, что в любом случае выпить кружечку пива ему не повредит. Жоль Ботно вышел из-за прилавка, надел свой синий колпак и поспешил на улицу.
   ________________
   Спустя восемнадцать минут Жоль Ботно и дед Гибих сидели в полутемном трактире за одним столом с "женихом Маргариты", И?амом Махнгафассом, и с его приятелем, Раолем Роннаком.
   Иам оказался таким, каким описывал его дед: красавец-блондин с небесного цвета глазами. Густая щетина делала его старше на пару лет, а рослое тело убеждало, что он явно преодолел возраст Посвящения. Иам отличался легким нравом, любил побалагурить и повеселить приятелей шуткой. Он на самом деле недавно острил во хмелю, что женился бы не глядя на любой девице, которая за него пошла бы, потому он сам ничего не терял - или помер бы в бою, или вернулся с победой в нежные и, главное, бесплатные объятия жены да сберег бы заработанные средства.
   Но когда этот шутник увидел сватов, то напрягся, протрезвел и ошалело вытаращился на двух бородатых толстяков перед собой. Его приятель, с которым он недавно сошелся, такой же панцирный пехотинец, в замешательстве приглаживал свои пышные, черные усы.
   - Я как-то не готов, - развел руками Иам. - Я говорил, что хорошо было бы жениться, но это так... из-за выпивки с языка соскочило. Пошутил я... Шутить люблю, понимаете? И с девкой можно последние мирные деньки скоротать.
   - С девкою! - недовольно передразнил его дед Гибих. - Девка буде тя с войны ждавать? Авось ночие буде не дрёмать? Молитяся, чтоб живёхонек стался? К девке будёшь воротаться? А коль загибнешь, то и дитяти опосля тебя не станется! Почитай: чё живал, чё - нет! Тока нажрал да нагадил.
   Иам вздохнул: он остался последним мужчиной из своего рода, поэтому слова деда достигли цели.
   - Ну хоть ничего-то невеста-то ваша? - начал сдаваться парень.
   - Ничаго, - ответил дед Гибих. - Тока тощая. Но сё-то уж переправить можно?. Сиренгка она.
   Раоль присвистнул, а вот Иам не обрадовался.
   - Мне темненькие как-то больше по вкусу, - сказал он, почесывая стриженый затылок. - Смугленькие такие...
   Дядя Жоль не выдержал:
   - Я пошел отсюдова! Скажи, что нет, - и концу! Я своей раскрасавице мигом жениха сыщу!
   - Погоди, - остановил его Иам. - Купи-ка нам хмельного для начала. И расскажи, что там за беда с нею. А потом пойдем на смотрины... Если дашь приданое, то, наверно, на красавице я женюсь.
   - Сколько тебе надо? - устало вздохнул дядя Жоль.
   - Двести регнов серебром! - выпалил Иам - для деревенского бедняка это были деньжищи, за какие можно было купить корову или ломовую лошадь.
   Жоль Ботно, соглашаясь, махнул рукой.
   Они выпили еще по четыре кружки пива. С каждой новой порцией хмеля мужчины нравились друг другу всё сильнее. Иам подтвердил, что его старшая сестра замужем за управителем замка, который его, Иама, терпеть не может, а он его. Но добавил, что попробует устроить свою будущую жену в замке на время, пока будет на войне, чтобы сестра следила за ее поведением, после чего они поедут на границу Лиисема и Мартинзы, в деревню Нола у Лувеанских гор.
   Затем все четверо, пьяные и веселые, направились к дому Ботно и оказались во дворике.
   - Тишь, не шумите тута, - прикладывая палец к губам, сказал пьяненький Жоль Ботно и поправил съехавший набок колпак. - Жена вся изнуреньем до немощи ослабла, м-да... А как пробудётся, визгу-то с ее будёт!
   Компания захихикала, закивала. Жоль Ботно на цыпочках отправился в дом, к спаленке Маргариты.
   - Дочка, - сказал он там племяннице и обнял ее. - Ты прости меня, но путёв иных нету.
   При свете маленького огонька от глиняной лампы, Маргарита выглядела изможденной - она словно стала еще меньше всего за один день, проведенный взаперти, в страданиях и мыслях о смерти.
   - Путёв у нас три, - сел он вместе с ней на кровать. - Либо монастырь... либо... кх... твое венчание... м-да... либо я прогоняю тебя... Дам деньжат с собою - и всё: ты уж не смогёшь воротиться. Прости, моя сердешная дочурка, моя Грити, но я притворюсь, что мы незнакомые. Клементина с розуму сошла с этой женитьбой Оливи, но ее можное понять. Мы ж с ею повенчалися, когда ей четырнадцать былось, а ребенку не былось аж до двадцати. Она к Идерданну за даром чадородия через двадцать с лишком монастырёв шла, и верит, что на святой дороге самого Божьего Сына совстречала... Когда вернулась, Бог послал нам Оливи... Он ее чудо, и она на всё готова ради его благополучия и счастия. Не о себе печется - токо о нем. Для себя лишь хотит, чтоб он рядом живал, в Элладанне, вот и... Напроживали мы с ней всякое, пойми... Я плохим ей мужем былся... Сженился рано, в шестнадцать, вот и... м-да... Когда-то она былась другою: не склочилась, как сейчас. Это я с ней наделал... Виноват я перед ею сильно. Мой долг ныне - уплотить ей за ее терпеньё. И твой тоже, - погладил он Маргариту по голове. - Ведь всё ж таки ради тебя она ту чертову вазу своей чертовой бабки продала, а носилась с ею как со святынею. Любая она былась ей крайне - от родни всё ж таки...
   - Дядюшка...
   - Погодь, дочка, - прервал Маргариту дядя Жоль, - я досказать должён. Это непросто, - вздохнул он. - Жениха я тебе сыщал. Парень вроде что надо. Из хорошей семьи... Он на войну в календу уж пойдет - ты же с его сестрою в замку живать будёшься. Представь-то, в замку герцога Альдриана! - улыбнулся он, когда Маргарита удивленно посмотрела на него своими зелеными, полными слез глазами. - Да-да, в замку, на холму, за толстыми замковыми стенами, где никакой Лодэтский Дьявул тебе не страшённый. Там, внутрях, парк цельный, говорют, и пруд с лебедями, - и эт на холму-то пруд! Чё токо нету за этими замковыми стенами... На аристократов будешься глазеть, даже на герцога нашего... м-да... кх... Тока умоляю, Грити, не навытворяй там ничто, как обычное, а то всю семью на эшафоту покладешь.
   Маргарита печально шмыгнула носом.
   - Всё, тирай слезы, - ласково сказал ей дядя. - Надень лавандовое платье и выходь. Чепчику не надо: косы хватит. Жених твой во дворике. Если глянитесь друг другу, то быться и свадебке. Я за дверью пожду.
   Только Маргарита вышла из своей спальни к дядюшке, на лестнице появилась Клементина Ботно. Она была в ночной чалме, домашней тунике без рукавов, надетой поверх просторной сорочки, и куталась в платок. Немного спустившись, тетка перегнулась через перила - ее сжатое, напряженное лицо выражало сложную гамму чувств: от гнева на мужа, ненависти к племяннице и до тревоги из-за ночных посетителей. Она многозначительно сверлила блестящими глазами своего супруга, требуя объяснений. Маргарита еще сильнее захотела исчезнуть из этого дома - хоть куда-нибудь, лишь бы больше здесь не быть - и испуганно вжалась в мягкую дядину грудь.
   - Клементина, - тихо и твердо сказал дядя Жоль, обнимая одной рукой племянницу за плечи. - Поди почивай. Всё в порядку. Эт там жених для Грити. Скоро уж все разойдутося, вот ток зазнакомляются.
   Клементина Ботно, подозрительно оглядываясь, молча пошла наверх.
   ________________
   Знакомство происходило в неловкости. Маргарита стояла с высоко поднятой головой, зная, что тетка подглядывает в окно второго этажа из коридорчика между спальнями. В то же время девушка едва не теряла сознание, потому что в Раоле Роннаке она узнала очевидца своего многогранного позора. "Черноусый" не догадался, кто перед ним, но он так таращился на "невесту", что она ждала вот-вот услышать похабные стишки Блаженного.
   Иам Махнгафасс, наоборот, смущенно посматривал исподлобья. Невеста ему понравилась, и он запутался, взвешивая "за" и "против". Дед Гибих и дядя Жоль тоже молчали, боясь испортить смотрины.
   - Нуу... пусть... - наконец сказал Иам. - Давайте послезавтра венчаться. Нам всего пять дней дали, чтобы с семьей проститься. Сорок третьего дня, к четырем часам вечера, я уже должен быть в крепости. Завтра я к сестре пойду - всё устрою. Тут храм Благодарения рядом, как раз послезавтра четный день - повенчают, значит... Перед храмом, после двух часов и одной триады часа, давайте встречаться.
   - Ты-то хоть согласная? - легонько толкнул дядя Жоль Маргариту. - Эт не шутка ведь. Навсегда будёт...
   - Да! - с вызовом сказала она.
   - Ну тогда... - протянул дядя Жоль руку Иаму. - Уговорились?
   Тут Раоль Роннак остановил друга. Маргарита приготовилась умереть на месте или же сойти с ума от позора.
   - А она точно непорченая? - уточнил Раоль. - Уверен, что твой сын до нее не добрался? А то смотри - вернем ее.
   - Да-да, - благодарно улыбаясь "усатому", подтвердил Иам. - Такая жена мне не нужна и за пятьсот регнов. Разве что за тысячу... или две... Нет - за десять золотых подумаю, может быть, еще...
   Дядя Жоль рассвирепел.
   - Вон! - гневно изрек он. - А мне вот не нужное, чтоб наутро после свадьбы вы тута околачивались и спрашивали еще монет. Даю двести серебряных регнов приданого и ни медяка большее! А коль Богу не боишься, то знай - сам тебя за дочку прибью!
   - Спокойно, старик, - миролюбиво ответил Иам: он уже настроился на последние радостные деньки в Элладанне - с красавицей-женой и деньжищами в кошельке. - Просто предупреждаю: гульня мне не нужна. Если обманите, сдам ее в монашки - так и знай! Идет?
   Дядя Жоль, памятуя, что с Маргаритой никогда не бывает гладко, отвел ее в беседку.
   - С тобой там... кх...что Оливи... м-да делывал? - шепотом и несмело поинтересовался он.
   - Трогал... - кусая губы, так же тихо и робко ответила Маргарита.
   - Всё?
   - Да... Целоваться еще лез...
   - М-да, - вздохнул дядя Жоль и сам поцеловал ее в лоб. - Держись до сорок второго дню от него подальшее. Один день сталося стерплять... Не выходь всё ж таки из спальни, а сейчас поди тудова и затворися. Я ж с ими пойду - надо как-то всё... кх... м-да... На добром духу надо всё ж таки разойтися, а то еще того гляди раздумают. Мы же послезавтру дураками выстоим у храму перед Гиором Себесро.
   Дядя Жоль и Иам подняли полусогнутые правые руки, перекрестили ладони и согнули пальцы, - пожали руки, скрепив сделку клятвой. Затем все четверо отправились обратно в трактир, обмывать такое событие. Маргарита удалилась в дом и, как назло, в коридоре столкнулась с Оливи. О том, что ее сужэн был мертвецки пьян, говорили лишь его стеклянные глаза.
   - Марргариииточка, - промурчал молодой мужчина, - так что у нас там с Географией? На чем мы остановились? На чем-то очень интересном, как я помню... Или на Истории?
   - Чего я тебе сделала? - сторонясь его, спросила Маргарита.
   - Да полно... - махнул рукой Оливи. - Сама виновата, что так вышло: вела бы себя тихо... А сейчас... Деваться тебе некуда - к празднеству матушка вышвырнет тебя из дома. Вот тут-то я о тебе и позабочусь, помогу в трудную минуту. У меня сбережения есть, средств хватит... Устрою тебе рай земной - будешь мне всю жизнь благодарной. А сейчас, - поманил он к себе девушку, - иди-ка ко мне, несчастная моя. Я тебя в твоей комнатке утешу, а ты начнешь меня благодарить...
   - Оливи, - сердитым голосом ответила Маргарита, - я послезавтра венчаюсь. И как бы мне тяжко не пришлось, я никогда не пожалею, что уйду отсюдова. Я никогда не попрошу ни тебя, ни твою мать подмочь мне, и не приму от вас ничто, даже умоляй вы меня!
   Она, прижимаясь к стене, обошла усмехавшегося сужэна, без слов говорившего ей: "Дуреха".
   - И вот еще, - добавила Маргарита, отворив дверь под лестницей. - Мой жених - воин. Он поколотит тебя, коль еще полезешь ко мне!
   Довольная тем, что испугала сужэна, Маргарита закрылась в своей спаленке. Больше она не плакала и засыпала в приятных надеждах, а весь следующий день мечтала о чудесной жизни в замке герцога подле красивого мужа. Она поклялась стать самой лучшей супругой на свете для того, кто так скоро избавит ее от тетки Клементины, простыней Мамаши Агны, противного Оливи и всех Себесро. И дважды поклялась никогда не жалеть о своем отчаянном согласии выйти замуж за незнакомца.
   ________________
   Слово "венчание" меридианцы понимали как благословление Бога; "свадьба" означала языческий обряд породнения; "жених" - это тот, кто женится, "невеста" - готовая к семейной жизни. Некогда в Орензе обряды породнения справлялись только весной; жених и невеста садились за стол, под цветущее плодовое дерево, им обоим надевали на голову венки, и начиналось пиршество с танцами; вино лилось рекой, шумно играла музыка... До заката невеста и жених имели право оборвать свадьбу, а после того как цветы смыкали лепестки, отец или иной ответственный за невесту родственник брал ее на руки и передавал жениху - тот, под веселый гул и шуточки гостей, уносил девицу в свой дом.
   Экклесия рьяно боролась с языческими обрядами, вот только на свадьбы священникам пришлось закрыть глаза, ведь между венчанием в храме и свадьбой, меридианцы неотступно выбирали свадьбу. Невесту требовалось ввести в род верно, чтобы у общины не осталось сомнений в законности союза.
   ________________
   Сорок второго дня Нестяжания, в день меркурия, к Маргарите зашла Беати, чтобы помочь подруге убрать себя для "главного девичьего торжества". Смуглянка вплела ей в косичку у лба маргаритки - и получился будто бы венец из белых перьев с нарядными желтыми солнышками, а из-под него по плечам невесты текли волны волос цвета теплого золота. После венчания незамужние подруги брали по бутону из прически невесты и прикрепляли его к своим волосам, - считалось, что так они тоже вскоре выйдут замуж. Лучшим цветом для свадебного наряда признавался алый, но Маргарита отправлялась в храм всё в том же светло-лавандовом платье - "милостивая" тетка Клементина согласилась на последнюю жертву ради того, чтобы бедовая племянница исчезла с ее глаз. Маргарита сама хотела поскорее выйти за порог дома Ботно и никогда более его не переступать.
   С очередным перезвоном колоколов, донесшимся с улицы, невеста вздохнула и поглядела на себя в ручное зеркальце. Оттуда, из стеклянного мира, на нее строго смотрела очень красивая в своем пышном цветочном венце, зеленоглазая незнакомка, загадочная в тусклом свете маленькой лампы. Даже непослушные волосы Маргариты в этот день блестели как у ведьмы.
   - Ты - наикрасатющая! - восхищенно вздохнула Беати. - Так жалко, что завтра ты покроешь голову, - и никому, кроме мужа, нельзя будет повидать твои дивные волосы.
   - Ну и пусть, - равнодушно ответила невеста. - Нинно будет?
   - Нет, я ему сказать не успела. Он еще вчера, поутру, выехал из городу с парой других кузнецов: хотят скупить у деревенских руды и железов. Всей в заказах до празднества Перерождения Воды... Так всегда: то ничто, то ты и сам работам не радый. Я ему давно твержу: хватит молотиться о свои подковы - мастери и ты срамные статуйки, как сосед, а он говорит, что я ничё не понимаю, что гвоздя, подковы и топоры будутся нужными завсегда, а безделицами дома не починишь, дров не наколешь и врага не погонишь. Дескать, щас война - и он заработает столько, что из гильдии выйдет и за доспехи с оружьем примется! Что за добрый меч может и полсотни золотых просить, и всю сотню. А я ему: "Как же, так тебе и дадут старейшины набогатеть, патрыций ты наш!" Ой, мы так поругались! И он сказал, чтоб я из дому ни ногою! Особенно с Синоли, - улыбалась смуглая красавица. - Так что я ему скажу, когда вернется и отоспится, наконец, а то разозлится еще пущее и мое венчанье отменит. Не знаю, чего ему твой брат так не сгодил, но я слезами да на коленях вымолила у Нинно согласья на помолвку.
   - Пригласишь на венчание и пиршество? - отлично зная ответ, спросила Маргарита. - Лишь ради тебя я еще раз в этот дом войду. Как ты не боишься моей тетки?
   - Большее всего я боюсь за брата, - сразу загрустила Беати. - Сженился бы и он поскорее, а то хозяйству вести не может. Не постряпает ведь, и полов не пометет - ему до полов интересу нету. Яйца и того не сварит! Дюжину выпьет да буханку за раз умнет, - и сыт! Так и вижу его: одного, в грязном дому, кушает непонятно что или даже пьянствует... - вздохнула она. - Буду навещать его всякий день, покудова малыш не народится. А после... - снова глубокий вздох. - Уж не смогусь часто...
   Дверь открылась, и без стука вошла тетка Клементина.
   - Вам пора, - хмуро сказала она. - Беати, оставь нас... Вот что, - продолжила тетка Клементина, когда подруга Маргариты ушла из спаленки. - Мне надо сказать тебе о замужничестве... - нервно затеребила она тряпичные шарики пуговичек на своей груди. - Там всё простое... Всё, что тебе надобно делать - не противиться, чего бы у вас с мужем не былось ночиею наедине. Закрой глаза, молча возлежи в покою... и представь чего-то приятное... Как лопаешь конфеты в лавке или портишь мне жизню! - гневно тряхнула оборками чепца Клементина Ботно и протянула Маргарите серебряное колечко с ирисами. - Вот, бери... Продать бы его, как вазу моей бабули, но... Благодарить не надо. Нам больше?е вовсе не надо никогда говорить... И прощаться тоже... Поди теперь... исчезни, наконец, из этого дому.
   Маргарита слушала тетку, сидя на кровати и уставив взгляд в стену. После чего она молча надела кольцо на палец, взяла мешок со своими вещами и, не оглядываясь, вышла из комнатки.
   В передней ее ждали братья, дядюшка и Беати. Она улыбнулась им, говоря, что готова. Когда Маргарита выходила из дома, в двери обеденной появился Оливи. Усмехаясь, он смотрел на невесту и будто бы опять говорил, что она дуреха. Сужэн и сужэнна не сказали друг другу ни слова на прощание.
   Дед Гибих тоже решил проводить Маргариту и поджидал ее возле лавки. Он растроганно высказал свое напутствие:
   - Жителяй сытая да в любвови. И сюды не воротайся.
   ________________
   На стотысячный Элладанн приходилось двадцать два храма, включая грандиозный храм Возрождения на Главной площади и храм Пресвятой Меридианской Праматери за крепостными стенами замка герцогов Лиисемских. Как правило, храмы были скромного размера, с четырьмя ярусами лож, вмещали от тысячи до пяти тысяч прихожан и назывались в честь святых мучеников, покровителей того или иного ремесла. Кроме храмов обустраивали часовни - залы без шатров-пирамид, с часами и календарем вместо сатурномера. При храме проживали священники, там проводились ежедневные полуденные службы, а также исполнялись четыре главных ритуала: единение ребенка с Богом, приобщение дарами стихий, венчание по четным дням и успокоение умерших по нечетным. В часовни священников приглашали на празднества и для ритуалов, ежедневная служба проходила уже без них - меридианцы сами читали молитвословы. В восемь главных празднеств года, когда святые дома и часовни уже не могли вместить всех желающих, бесплатные службы проводились на площадях. В Возрождение все горожане вставали на колени за час до полуночи, занимая любое свободное пространство.
   Меридианцам предписывалось бывать в храмах по благодареньям и по торжествам в честь планет; неработающим людям - еще и по медианам, а лучше всего - каждый день. Полуденную службу могла заменить молитва в час Веры, но прочтение строк из молитвослова не шло ни в какое сравнение с посещением святого дома, где играла чудесная музыка, звучали сладкоголосые песнопения и всё завершалось пилулами да вином. Самыми дивными песнями наслаждались счастливчики в храме Пресвятой Меридианской Праматери: герцог Лиисемский, его придворные и работники замка, жившие за крепостными стенами.
   Там, на холме, за надежной двойной оградой, укрылось епископство, то есть независимое княжество с правителем-епископом: земли храма Пресвятой Меридианской Праматери принадлежали не Лиисему и не Альдриану Красивому, а Святой Земле Меридиан, и разбой на той земле карался духовным судом особенно сурово. Храмом с именем Праматери назывался самый значимый храм большого города, храмом Возрождения мог быть только храм с двумя сатурномерами, храмом Благодарения являлся первый святой дом, построенный в городе. Пять циклов лет назад площадь перед храмом Благодарения была центром Элладанна, и массивная архитектура старинного храма еще восхищала горожан, но нынче он потускнел на фоне своего соседа слева - мирского суда: легкого и светлого дворца с широкой лестницей у фасада, крутой односкатной крышей, трехъярусной колоннадой и размашистыми окнами в полукруглых арках.
   Храм Благодарения, напротив, производил гнетущее впечатление: в серой патине веков, нарочито тяжеловесный и без единого шпиля, он, казалось, мрачно щурился прорезями витражных бойниц. На его толстых стенах нашли прибежище ехидны, химеры, горгульи и прочие чудовищные твари, скалящие свои зубастые пасти. С карнизов, со сцен людского грехопадения, проступали столь бесстыдные сюжеты, что, приглядываясь, меридианцы краснели от смущения. Тем не менее храм до сих пор пользовался почетом в народе и по благодареньям всегда забивался прихожанами, которых вмещал до двадцати тысяч человек. Как все храмы он имел в основании крест с пятью пирамидальными шатрами по числу планет. Входили в молитвенную залу храма под шатром Меркурия - там были проходы и лестницы на разные ярусы, там же платили за свои места. Самый высокий, центральный шатер Юпитера символизировал Небеса. Под ним размещались восемь боковых ярусов с ложами для прихожан: с сидячими или стоячими местами; тех, кто не скупился заплатить от девяти до восьмидесяти регнов, ждали четыре ряда скамей на первом этаже, напротив алтаря. Под шатром Сатурна находилось алтарное возвышение или "взлет", за ним, в глубине - сатурномер, кафедральная площадка и диагональные трибуны для хора.
   Если стоять лицом к вратам храма, то зала для ритуала единения под шатром Венеры примыкала к молитвенной зале с левой стороны, зала под шатром Марса с исповедальнями строилась с правой стороны, - так и получался крест. В исповедальни заходили из молитвенной залы, в единитную залу попадали с улицы, через отдельную дверь. Перед ней была площадка для пришедших единить ребенка с Богом и ожидавших своей очереди. На такой площадке перед храмом Благодарения можно было бесплатно набрать воды, поскольку внутри залы бил родник, наполнявший бассейн для омовения, и излишки воды вытекали наружу под каменным козырьком на углу храма, после чего попадали в узкий сток. Благочестивая Клементина Ботно, каждый раз проходя мимо этого козырька, кривила лицо, потому что источник портил ей дело по продаже воды. Только летом, когда из-под козырька сочилась тонюсенькая струйка, она переставала иметь нарекания к Богу, хвалила его и просила засухи для Элладанна. Синоли же уныло опускал плечи, зная, что ему придется целый день таскать бочонки с водой по соседям.
   Справа от ступеней храма организовывали еще одну площадку - для пришедших на последнее прощание с усопшими. Устрины, места для сожжения тел, обустраивали перед храмом, справа или за ним, но никогда возле единитной залы. В храме Благодарения к устринам вели отдельные ворота у колокольни - по нечетным дням там всегда толпились люди в траурной одежде. Без сожжения покойников никак нельзя было обойтись, ведь даже больше столкновения светил меридианцы боялись того, что их умершие тела вовремя не предадут огню, что душа не расстанется с плотью, не переродится и станет голодным, мерзнущим, страдающим призраком. Другой страх заключался в том, что после сожжения их кости не похоронят под табличкой с крестом, так как могила со святым символом означала, что их сначала будет судить строгий, но милосердный Бог, а без креста - сразу Дьявол. Могила должна была сохраниться не меньше чем на восьмиду - столько душа хранила память, ожидая очереди на суд Бога. За храмом Благодарения раскинулось живописное кладбище с кипарисами, низенькими колоннами над захоронениями священников и стелами у могил богатых горожан. Погост отгораживали от глаз жителей Элладанна каменные стены, кельи и длинное здание семинарии, где послушников учили Богознанию.
   Места на кладбищах в черте города стоили дорого. Лишь настоятели храма получали вечное право на земли своего прихода. Для останков всех остальных священников полагался срок в тридцать шесть лет, после чего их переносили в подземные склепы за городом. Туда же отправлялись кости мирян и воинов, если родственники переставали платить за могилы. Имена с могильных плит переписывались и сохранялись в архивах храмов, чтобы родня могла найти склеп, приходить к нему в Юпитералий и оставлять там угощения. Кладбища за городом стоили в разы дешевле, но останки матери и отца Маргариты уже лежали в склепе под Бренноданном, смешавшись с множеством других людских костей. Старший Синоли Ботно внес плату только за год захоронения супруги, а его собственную могилу, хотя он потерял место в гильдии, оплатили сжалившиеся плотники на срок одной восьмиды.
   Могилы можно было устроить и во дворе своего дома, вот только это увеличивало поземельную подать, поэтому бабка Клементины Ботно и ее рано усопшие родители покоились за городскими стенами, на кладбище в трех часах езды от Элладанна.
   ________________
   Для меридианцев человек состоял из двух сущностей: земной плоти и воздушной души. Рынки символично соседствовали с храмами; всего в Элладанне торговали по-крупному в трех местах. Самый масштабный крытый рынок со скотобойней находился в северо-западном округе; второй: самый чистый, наряженный в полотняные навесы, - на Главной площади; третий: средних размеров, под открытым небом, неприглядный и похожий на муравейник, - на площади перед храмом Благодарения. К вечеру этот стихийный рынок исчезал: с трех до четырех часов дня торговцы разбирали свои прилавки из досок и бочек, чтобы с рассветом вернуться.
   В два часа пополудни площадь бурлила: кто-то покупал, кто-то продавал, третье приценивались, убивая время перед судебным заседанием.
   - Орехвое, миндальное масла! Жирные, что свиная нога! - неслись громкие голоса с одного края площади. - Масло сандельянской оливы! И для свету, и для чреву, - просто диву!
   - Веники! Банные веники! - раздавалось с другой стороны.
   - Сменяю дожёвую воду на хлеба! Вядро - буханка сера!
   - Алоза, речная алоза! Налетай, покедова Лани свободна! Большее не будётся!
   - Берем овощи и травы на салат! И чрево набьют и похлебку освежат! Зелен лук, латук и порей! Медяку для животу не жалей! Чабер, петрушка, чесночок! За пучок всего один медячок!
   - Скуплю всякого металлу, даже ржавого! Иглы и гвоздя тож бяру!
   - Овечьи сыры - чистое мясо! Не забудь и про коровье масло!
   - Первая сладкая вишня! Лесная земляника, молошный горошок! Сладкой и нежной!
   - Сахерные слииивы! - зычно кричала разносчица с лотком под самой грудью. - Даааром! Всяго четвертак! Мядной регн за кулек! Сахерные слииивы, сушеные в мё-оду! Даааром! Одна мядна?я монееета!
   - Бл...дэтский Дерьмоявел всех курей ужо в Бренноданне стоптал! - залихватски орал грубый птичник. - В храбрейшем городу Элладанну позорник никогого не ишпужал! Скупляем цыплят, курей, пятушей, индюшей, голубей, гусов, уток и яйца! Ростим силющу, мужики! Съел гусье яйцо - защитил своейное крыльцо! Съел голубьих с десяток - враг так отседа побёг, что остался без пяток! Съел за раз курьих дюжину - из любого поделал дерюжину! Дюжина курьих яйцов за шость регнов! Не десятку - дюжину! За шость регнов! Дешевше нету, и ужо не будёся!
   Последние выкрики сильно удивили шедшую вдоль рынка Маргариту: восьмиду назад дюжина куриных яиц стоила всего один серебряный регн. Теперь же на этот товар торговцы сразу задрали цену, хотя враг еще даже не подошел к Нонанданну, поскольку без яиц орензчане не мыслили утренней трапезы - с них по древней традиции начинался день, а заканчивался яблоком.
   Мимо невесты, ее родни и улыбчивой Беати сновали многочисленные разносчики, повесившие впереди себя лотки или несшие их на голове. Часто лоточницами работали женщины, продавшие свежеиспеченные хлеба, - за сбыт двенадцати буханок пекари платили им тринадцатой. Из-за этого число тринадцать считалось в Меридее счастливым. Здесь же, на углу площади, у рынка, жонглер, развлекая детишек, подбрасывал вверх восемь ярко-красных сердец. Оно из них на глазах Маргариты упало в грязь на камни - жонглер не обратил на него внимания и продолжил подкидывать другие сердца. Невеста вдруг испугалась, что Иам, протрезвев, передумал и не придет к храму, что он поступит с ее сердцем как жонглер - развлечет себя да других, а она погрузится в еще больший позор.
   Но у ступеней храма Благодарения Иам Махнгафасс и его усатый друг уже ожидали невесту. Маргарита моментально прониклась горячей признательностью к своему жениху за то, что он ее не бросил и ей не пришлось возвращаться назад со свадебным венцом на голове, чувствовать унижение и видеть торжество Оливи. Рядом с двумя мужчинами стояла девушка семнадцати с половиной лет - красавица с нежным, ангельским ликом, достойным воплотиться в изображении Меридианской Праматери. Ее скромная одежда скорее напоминала платье зажиточной сильванки, а никак не дамы из второго сословия. "Девушка-ангел" тревожно смотрела на брата своими небесно-голубыми глазами, блестящими от слез любви. Этим бескрайним, всепрощающим обожанием она напомнила Маргарите ее тетку - та точно так же глядела на Оливи.
   "В ней тетка Клементина души бы не чаяла", - подумала Маргарита, замечая белоснежно-белый чепец незнакомки.
   - Моя сестра Марлена, - представил "ангела" Иам. - Она тебя устроит в замке.
   Иам обращался к своей невесте, но поглядывал на Беати - смуглянка явно приглянулась ему больше, несмотря на то, что Маргарита была хороша собой как никогда. Усатый Раоль тоже уставился на знойную красавицу. На Маргариту по-настоящему внимательно смотрела одна Марлена. Она улыбнулась и словно озарила печальную невесту светом.
   - Рада знакомству, - сказала Марлена своей будущей сестре. Ее голос тоже звучал как у ангела: чисто и спокойно. - Мы пойдем в храм. Брат Амадей уже нас ожидает. Вы заходите следом.
   - Нас будет венчать Святой? - не поверила Маргарита.
   Брата Амадея или Святого любили во всем Элладанне. Молва приписывала ему чудеса - говорили, что злодеи начинали жить честно, девки отрекались от постыдного ремесла, а нуждавшиеся в помощи всегда ее получали. Делал праведник добро и тем, на кого всем было наплевать: кого-то из бродяг брат Амадей спас от голодной смерти, других - от стражников, третьих даже вытащил со дна и помог им встать на ноги. И удивительно это было, поскольку иные служители Бога оказывали лишь духовную помощь, а согласно закону о разделении людей на общности, миряне опекали мирян, воины - воинов, священники - священников, бродяги - бродяг.
   После тридцати шести, своего возраста Возрождения, то есть два года назад, Святой перестал проповедовать, проводить ритуалы и прослыл затворником. Маргарита видела его всего пару раз на улице. Святой ходил в коричневой рясе, подвязанной веревкой, и с капюшоном на голове. Его ноги оставались босыми как в дождливую лиисемскую зиму, так и летом, когда булыжники мостовых накалялись, точно угли. Лицо, что видела Маргарита в отверстии капюшона, выглядело изможденным, но и одухотворенным, благородно красивым. Праведник проходил мимо людей в задумчивом отрешении, только добродушная полуулыбка лежала тенью на его губах. Еще Маргарита помнила, что у брата Амадея были добрые черные глаза, смоляные волосы длиной до плеч и прямой, аристократический нос.
   - Святой Амадей? - переспросила Маргарита.
   - Брат Амадей наш очень хороший друг, - кивнула Марлена. - Некогда, как и многим другим, он помог мне и брату.
   - Да, всё так, - подтвердил Иам. - Мы бежали из графства Хаэрдмах из-за Лодэтского Дьявола пять лет назад, а теперь наш край - это не Бронтая, а его земли! Отец был изобретателем и зодчим - он решил поискать заказы в Лиисеме, но по прибытии сюда умер от желудочной хвори. Мы же с сестрой остались сиротами в незнакомом городе. Совсем не знали орензского языка... К тому же владелец постоялого двора вышвырнул нас на улицу и всё наше себе забрал. Я тогда с голоду украл хлеб на этом самом рынке, но меня словили, - и за кражу буханки за четвертак решили пробить мне гвоздем руку. Брат Амадей, к счастью, увидел это и спас меня - он уговорил пекаря не губить того, кто еще не достиг возраста Послушания. С такой отметиной на руке от гвоздя всю жизнь будешь маяться - никто тебя на работу не возьмет, - выходит, пекарь толкнет меня на путь преступлений, возможно, и убийств, - беззаботно улыбался Иам. - Бог же спросит за это и с пекаря, который не явил милосердия. Так меня отпустили. Потом мы разговорились с братом Амадеем - он отлично говорит по-бронтаянски. Еще брат Амадей убедил владельца постоялого двора вернуть нам по-хорошему все вещи и деньги. На них он пристроил нас в монастырскую школу при приюте Святого Эллы, где мы выучили орензский, грамоту и кучу псалмов... Сестра даже монашкой хотела стать, - засмеялся Иам.
   - Да... - вздохнула Марлена, - хотела. Пойдем в храм, жених, - нежно погладила она брата по руке и снова вздохнула, как бы говоря: "Глупенький малыш".
   После того как за Иамом и Марленой закрылись врата храма, Раоль Роннак сказал Жолю Ботно:
   - Ты это... деньги мне щас давай... Не тревожься, я их при тебе отдам жениху, только пересчитать надобно... Иам не хотел, чтобы его сестра видела... И оплата венчания тоже с тебя - еще восемь регнов к двум сотням.
   Маргарита вымученно улыбалась братьям и подруге, стараясь не разреветься, пока Раоль Роннак унизительно долго, сбиваясь и начиная заново, пересчитывал монеты из кошелька, а дядя Жоль, пожалел, что не поменял четвертаки на крупные деньги. Приданое Маргариты состояло из выручки за стирку простыней, какую тетка Клементина складывала в копилку "на черный день". Очередным таким "черным днем" стало венчание ее племянницы.
   Наконец Раоль пересчитал приданое и, оставшись довольным, ушел в храм. За ним по ступенькам стали подниматься Синоли, Беати и Филипп. Дядя Жоль тем временем положил что-то в мешок Маргариты.
   - Там, в кошелечке, тридцать регнов, - пояснил он. - Небогато, но на всякой случай...
   Маргарита крепко обняла своего дядюшку.
   - Может, поотменяем всё? - вытирая глаз, спросил он. - А то, как от чумного ковру, от тебя избавляемся... Еще и доплочиваем, чтоб его снесли с дому. Хужее я не торговал, а я мастер отпущать в убыток - знаю, что говорю...
   Невеста вспомнила лицо Оливи и помотала головой.
   ________________
   Церемония проходила на меридианском языке. Половину триады часа или двенадцать минут, пока длился ритуал венчания, Маргарита, находясь по правую руку Иама, думала о чем угодно, только не о нем. Сначала она рассматривала брата Амадея, вернее, его красивую, шитую золотом мантию с меридианскими звездами - такими же восьмиконечными, как символ Орензы, но со стрелочками на концах. Крест со стрелами являлся святым знаком мирян и воинов, символом четырех сторон света; священники же носили звезду - восемь сторон света.
   В тринадцать с половиной лет, в возрасте Послушания, вольные мужчины Меридеи, имевшие родовое имя, избирали свой дальнейший путь: духовный, мирской или воинский. Но незаконнорожденные не имели права подать в суд, учиться в университете или семинарии, представлять мирской закон, владеть землей, заниматься ремеслом или торговлей, - такие мужчины, как правило, сироты из приюта, мечтали пойти по воинскому пути, какой мог дать им средства на достойную жизнь и имущественные права. Девушкам оставалось надеяться на выгодное замужество. Еще хуже для свободного человека было родиться преступнорожденным: быть плодом преступного женского прелюбодеяния, - таким людям, ко всему прочему, запрещалось венчаться, а их дети становились незаконными или снова преступными. По мнению Экклесии, преступнорожденные люди были обязаны хранить целомудрие и тем самым платить за грехи своих матерей; священник же отказывался исполнять таинство венчания, если имел сомнения. Все подброшенные к приютам дети считались преступными, в иных случаях ребенка принимал туда священник, хорошо знакомый с семьей. Преступнорожденный мужчина мог стать воином-монахом, а женщина уйти в монастырь; несчастливцы попадали на улицу, где становились бродягами, бандитами, ворами; девушки с малолетства продавали свое тело. Большой удачей для преступнорожденного считалось получить милость аристократа - согласие сделать его своим землеробом.
   Несвободные землеробы относились к четвертому, низшему сословию среди мирян, обладавшему чуть большим числом прав, чем бесправные бродяги. Из-за того, что деревни всегда располагались у лесов да за дикарство сохранившихся в них со времен язычества обычаев, горожане, подразумевая невежество, надменно называли землеробов "сильванами", а их жен или дочерей - "сильванками", то есть почитателями Сильвана - лесного бога древних людей, рожденного от козла, последней черни и отброса среди других богов. Жители деревень не знали о таком боге, слово "сильванин" им нравилось, а "землероб" не очень - так что они не возражали и сами так себя величали. Землеробы не имели родовых имен, поэтому нуждались в покровительстве: аристократы позволяли им работать на своих полях, забирая часть урожая, женили их и судили. Продать, подарить или передать людей, словно рабов, было нельзя - только вместе с землей и только другому аристократу. Добровольно землеробы не могли покидать своих поселений; если же сильванки выходили замуж за свободного человека или за землероба другого господина, то платили за открепление от земли. Супружество между вольной женщиной и несвободным землеробом не дозволялось, их дети опять же не получали имени. "Право первой ночи" Экклесия признавала, но проповедники всё чаще порицали эту древнюю традицию и призывали хозяев землеробов добровольно от нее отказаться. Сильване могли получить свободу в награду от господина и тогда, если продолжали пользоваться его землей, платили одни денежные подати, не трудовые. Самым простым путем получения отпускной грамоты являлась почетная служба воином, поскольку среди них несвободных людей быть не могло. На воина не распространялась власть мирского суда, жена воина и ее дети от прошлого супружества получали права свободного человека без дополнительных выплат, вдовы и сироты содержались из средств господина, да и воинской службой мужчины Меридеи очень гордились.
   Выбравшие духовный путь сначала изучали за два года в университете восемь свободных наук, затем в семинарии за тринадцать с половиной лет постигали Богознание, - итак: чтобы стать священником низшего четвертого сана нужно было учиться целых пятнадцать с половиною лет. Несмотря на обет целомудрия, желавших войти в духовенство всегда хватало с избытком, ведь даже послушникам полагалось щедрое питание. Кроме того, закон ставил священника низшего сана выше по положению, чем любого из королей. Приходя в семинарию, юноша давал клятву верности, отрекался от семьи и получал новую дату рождения. Изменить духовному пути можно было до возраста Страждания, до совершеннолетия, до двадцати двух с половиной лет. К этому возрасту должна была быть внесена плата за всё дальнейшее обучение и полностью прекращено общение с мирской семьей или друзьями, - мужчина приносил вторую клятву о неразглашении тайного знания и начинал изучать Астрологию. Что происходило с послушниками, поправшими клятву после возраста Страждания, и куда они пропадали, оставалось загадкой для непосвященных.
   Послушники носили такую же грубую, коричневую рясу цвета земли, символа человеческой плоти, как священники низшего сана, и отличались от них лишь прической - послушникам выбривали виски и затылок, оставляя шапочку волос "в кружок". После окончания семинарии послушникам присваивался четвертый сан - они становились "братьями", получали крест с именной печатью, право проводить ритуалы, проповедовать, иметь жалование, а прическу носить, какую им вздумается, но никогда с челкой. Свой нагрудный крест братья прятали под рясой, и прихожане его не целовали. Настоятель храма третьего сана или "отец" ходил в бежевом длинном платье - хабите, с синим, белым или черным воротником-пелериной. Синяя пелерина приравнивалась в наивысочайшей награде, черная пелерина гласила о пути добровольного мученичества: об истязании плоти голодом, лишениями и болью; белая пелерина полагалась всем остальным настоятелям. Свой серебряный крест отцы гордо надевали поверх хабиты, и прихожане целовали его в знак уважения. Прелаты, восемь кардиналов и шестнадцать епископов, облачались в ярчайшие синие хабиты, имели кольцо на левом мизинце в виде креста с именной печатью и нагрудную цепь со звездой (из серебра для епископов, из золота для кардиналов). Перстень целовали миряне и воины, звезду могли касаться губами только священники. В центре инсигний священников, креста или звезды, всегда синел камень - центр мира, Святая Земля Меридиан.
   Если женщина выбирала служение Богу, она удалялась в монастырь, куда не позволялось заходить мужчинам, кроме священников. Монахиням преподавали Боговедение, грамоту, врачевание травами и учили их ремеслам: живописи, шитью, ткачеству, росписи по керамике. Монахини, в свою очередь, учили девочек-сирот из приюта при монастыре. Сироток старались пристроить в миру, а когда не удавалось, то они или покидали приют в возрасте Посвящения, в восемнадцать лет, или принимали стезю монахини - таким молодым женщинам обривали наголо голову, на кисти рук с двух сторон ставили клеймо: меридианскую звезду, если она девственна, и крест, если нет. Новая монахиня надевала темное, просторное, старомодное платье, какое звали робой; закрывала белым платком голову, шею, лоб и подбородок. Сорочки или другого белья под колючей робой из козьей шерсти монахине не полагалось иметь, дабы мучиться. И дабы пребывать в печали, дамы Бога всё время постились. Увидеть монахиню за пределами монастыря было столь редким явлением, что свидетели такового застывали, порой падая на колени. Заговаривать с монахинями запрещалось, как и трогать их, особенно мужчинам, за исключением священников. За любое осквернение монахини полагалась жестокая кара духовного суда, высшего над мирским и воинским. Так, за легкое прикосновение к даме Бога, можно было получить всю полноту наказания: позорную виселицу, стирание имени из Истории, захоронение тела в нечистотах без сожжения и креста над могилой.
   Алтарь, с противоположных сторон какого стояли священник и венчавшаяся пара, представлял собой еще одну восьмиконечную звезду, но непохожую ни на меридианскую, ни на орензскую. Алтарная звезда складывалась из двух квадратов, указывающих на стороны света; на праздничных службах алтарь имел размеры обеденного стола, а венчальный алтарь был меньше игрового столика. В центре алтаря водружалось золотое распятие. Алтарный крест со стрелами на концах тоже означал направления сторон света, имел высоту и ширину в локоть. Его опускали или поднимали на подставке, подправляя под рост священника, чтобы тот мог протянуть к венчающимся руки под перекладиной и соединить их ладони. С золотого распятия серебряный Божий Сын, облаченный в длинную рубаху, расправив руки в стороны и слегка улыбаясь (совсем как брат Амадей), по-доброму смотрел на печальную невесту. Над ним соединились серебряный полумесяц и золотое солнце. Слияние светил меридианцы целовали в знак своего страха перед Концом Света, смирения и приверженности вере - клялись жить праведно, дабы светила никогда не столкнулись в их мире.
   Экклесия запрещала молиться на изображения людей, как на идолов, но зримые предметы оказались необходимы, иначе фантазии далеко заводили прихожан. Так, в благодарность за свое спасение, меридианцы почитали распятие первой святыней - за плевки на него, намеренное опрокидывание на землю или иное осквернение полагалась жестокая кара. Даже короля ждала расплата - кардиналы объявляли его власть незаконной. Во избежание осквернения, распятие не покидало храма или часовни, как и вторая главная святыня - лик Пресвятой Меридианской Праматери, запечатленный на стене или на иконе.
   Стилистика креста и звезды менялась в зависимости от эпохи, моды и выдумки мастеров - строгих правил на этот счет не существовало, вот только меридианцам не дозволялось использовать изображения святых символов в быту или убранстве. Можно было вышить салфетки для хранения святынь, закладку для Святой Книги и ее обложку, но никогда миряне не носили одежды или украшений с крестом, тем более с меридианской звездой. Невидимый крест дарился им при обряде единения и должен был оставаться единственным на их плоти, - меридианцы перечеркивали его на своей груди как оберег, когда крестились, им же и клялись как бесценным сокровищем. Рыцарям изредка давался в награду от Экклесии синий крест со стрелами: он украшал их герб и передавался по наследству, - в этом случае благородный воин мог носить на себе крест, но только на доспехах, оружии и нарамнике. Воины-монахи, давшие обет целомудрия, имели белые или черные одеяния с синими звездами. Кроме священников и воинов-монахов только герои Меридеи получали право на меридианскую звезду - им вручали золоченые шпоры с этим святым знаком, и даже суд рыцарей уже не мог "отбить их". На гербе города крест означал столицу епископии.
   В храме алтарный крест устанавливался ровно под центром шатра Сатурна, с потолка к нему спускалась лампада. Из-за пирамидальных шатров, направляющих силы в Небеса, Бог лучше слышал людские молитвы, посылал в ответ через распятие свое благословление и тем самым освящал дары стихий. Маленькие светильники, ограничивая стихии в пределах алтарного стола, горели на всех восьми его углах. Алтарь же убирался богато вышитым покрывалом с изображениями плодов, лозы, цветов и кротких тварей. Покрывало символизировало цветущую Гео. На севере, за алтарным крестом, располагалась источающая благовонный дымок курительница, знаменуя встречу Огня и Воздуха. Священник, проводящий ритуал, дышал ароматными маслами, помогающими ему отрешиться и мысленно приблизиться к Богу. На востоке, на встрече Воздуха и Воды, помещалась чаша с пилулами (горькими шариками из муки, трав и сока священного мака), на западе, на встрече Земли и Огня, стояла чаша с медовым сладким вином, на юге - жертвенная чаша, в какую прихожане клали монеты, подавая на Священную войну, распространение веры и спасение мира. У жертвенной чаши, где сейчас лежали восемь регнов, как раз находились жених с невестой. Пилулами и вином "приобщались к телу Экклесии", очищая душу от скверны; деньги же соединяли в себе мирские горести и радости, пот и труд, - то есть символизировали встречу Воды и Земли.
   На фресках в шатре Сатурна кружили четыре ангела с дарами стихий. Всего этих крылатых созданий, защитников человеческой плоти, было тридцать шесть, и они исполняли шесть Божьих замыслов. Четверка с дарами, ангел с шатра Венеры и тот, кого рисовали в виде белых крыльев за Пресвятой Меридианской Праматерью, - они служили тайному, скрытому даже от них самих Божьему замыслу. Ангел-воин в шатре Марса изображался с копьем, предупреждая, что на исповеди лгать нельзя. С шатра Меркурия прихожан встречал ангел-творец с лирой. Остальные двадцать восемь ангелов с шатра Юпитера служили пяти другим Божьим замыслам: ангелы-цари хранили инсигнии власти, воины - оружие, творцы - музыкальные инструменты, мученики улыбались, ангелы-проповедники хмурились.
   В храме Благодарения Маргарита впервые приобщалась, чтобы окончательно стать меридианкой, после чего бороться вместе с другими верующими за спасение их планеты Гео - за то, чтобы не дать Солнцу и Луне столкнуться. Для этого нужно было следовать указаниям часов и календаря, не грешить определенными Пороками, а явить миру их противоположности, Добродетели. Кроме спасения мира надо было помочь собственной душе - избавить ее от Ада, особенно от Пекла, постараться сберечь свои Добродетели и не дать им перерасти в Пороки. В награду за усилия душу ждал Рай, где она либо парила бы облаком в небесном океане, ожидая скорого перерождения, либо блаженствовала в Элизии - на островах из розовой закатной дымки, среди ярких птиц и сочных плодов. Души покидали Элизий, когда сами желали вернуться на землю. По-настоящему праведные люди, победившие Пороки и ушедшие из жизни с четырьмя Добродетелями, становились частью Божьего света, больше не перерождались и познавали совершенное счастье. Девятилетняя Маргарита всем сердцем желала спасти Гео, оттолкнуть Луну как можно дальше от своей планеты и притянуть Солнце, поэтому в исповедальне она с огромной радостью впервые покаялась в многочисленных грехах, прочитала клятву и в конце получила первую пилулу. Девочка не скривилась от горечи, сдержала себя, и ей дали ложку приторно-сладкого вина.
   "После горестей тому, кто стойко их перенесет, всегда полагается награда, - сказал девятилетней Маргарите священник, который ее приобщал. - А тем, кто не может вытерпеть горечь пилулы, сладкое вино не положено - так и в жизни будет".
   Сладкая смесь из четырех вин, с медом и специями, дарила силу плоти, являлась лекарством, чудесным эликсиром для поддержания здоровья. Пилула не заменяла исповеди, но очищала душу, избавляла ее от незначительных грешков, что человек то и дело творил по воле случая, иначе в душе, подобно червям в дереве, заводились лярвы - пиявки, сосущие силы из плоти и размягчающие разум. После принятия горького шарика чувствовалась легкость в теле и кратковременная радость, где-то на триаду часа, словно душа и впрямь воспаряла, поэтому приобщаться люди любили, тем более что можно было пожертвовать любую сумму, хоть четвертак, а потом сделать запись в храмовой книге с указанием суммы жертвы. Священники всегда строго вели учет полученных ими средств, ведь храм оставлял себе лишь половину - всё остальное уходило в Святую Землю Мери?диан на нужды Священной войны или на распространение веры среди язычников.
   Еще раньше, чем Маргарита впервые приобщилась, она вместе с дядюшкой Жолем в этом же храме единила Филиппа с Богом. Вполуха слушая молебен, невеста скосила глаза влево на дверь, спрятавшую розовый сад, в каком она побывала благодаря тому событию. Тогда Филипп, которому исполнилось четыре с половиной года, очень боялся первого и главного ритуала в жизни меридианца. Маргарита твердила братику, что ничего с ним не случится, что на дворе еще жаркое лиисемское лето - и ему повезло, что он родился зимой, а не как она - весной, и поэтому мерзла во время своего таинства. Филипп дрожал, точно заяц, у дверей залы под шатром Венеры, и его не успокаивало даже то, что с ним зайдут внутрь Маргарита и дядюшка Жоль.
   После возраста Единения, четырех с половиной лет, ребенка ночью, в новолуние, впервые отводили в храм, до того же, не менее чем за полгода, записывались на ритуал, поскольку храм должен был подготовиться заранее - иметь достаточный запас божьей крови. Приглашали в помещение для единения по одной семье, другие ожидали на улице. Родители или те, кто их заменял, заводили ребенка, раздевали его донага и навсегда оставляли там старую одежду в жертву приютам. В единитной зале храма Благодарения по всему периметру шла колоннада: темная, подсвеченная изнутри тусклыми лампадами и задымленная из-за курительниц. Маргарита пошла за колоннадой налево, дядюшка Жоль - направо: они наблюдали за Филиппом и подбадривали его. Мальчик направился прямо, вдоль маленьких огоньков, к небольшому прямоугольному бассейну. Он спустился в воду, нырнул туда с головой и вышел с другой стороны к круглому черному шатру под пирамидой потолка. Внутри шатра Филипп встал среди четырех алтарей и четырех священников, скрывших головы под капюшонами, а лица - под "масками света" (масками в виде слияния золотого солнца с серебряным полумесяцем). Мальчику прежде всего нарисовали прозрачным маслом острие стрелы на лбу, руках и соединенных ногах, а на груди крестик, в центр какого нанесли капельку крови Божьего Сына. Потом Филипп опустился на колени и сложил руки на груди, защищая эту капельку. Священник, который находился на северо-востоке от ребенка, подал пустую чашу тому, кто стоял на юго-востоке - и тот наполнил ее водой. Священник с юго-запада добавил в воду масел, священник с северо-запада поджог это масло и вернул чашу на северо-восток. После чего горящую огнем воду вылили на голову Филиппа, но она чудесным образом не причинила ему ни малейшего вреда. Когда же мальчик встал, то увидел, что капелька божьей крови успела раствориться в нем и исчезла без следа. Далее его объявили единым с Богом, он впервые в жизни перечеркнул большим пальцем грудь в месте ранее нарисованного крестика и покинул шатер с другой стороны. По дорожке вдоль огней осчастливленный Филипп вышел за колоннаду, где Маргарита и дядюшка Жоль одели его в новое платье, вместе с ним удались через другую дверь в темный сад, сладко благоухавший розами, и уже из него попали в молитвенную залу храма. С тех пор животное естество плоти Филиппа усмирил крест стихий, сам он получил крошечную частичку Бога - она помогала плоти стать мудрее и совершеннее; душа же питалась из плоти и тоже становилась лучше, как и разумение, и совесть человека, и тяга к добрым деяниям. Кроме щедрого дара от Божьего Сына Филипп получил право на могильный камень с крестом, а в девять лет мог "приобщиться к телу Экклесии", то есть разделить с духовенством борьбу за спасение мира.
   Тела тех детей, кто умирал в младенчестве, до появления всех молочных зубов, не сжигая, священники закапывали в тайном месте, потому что они еще не получили с Небес душу, были телесной оболочкой - такой же пустой плотью, как животные. Душа ребенка, умершего после появления всех молочных зубов и до возраста Единения, сразу становилась облаком, - после сожжения тела кости хоронили под стелой с именем. Душа ребенка, покинувшего мир после ритуала единения и до семи лет, до своего взросления, попадала в Элизий, сколько бы тот не шалил. Полученное после ритуала единения право упокоиться под крестом обещало, что душа взрослого человека предстанет перед судом Бога и тот выслушает ее оправдания. Если останки хоронили без креста, то душа сразу представала перед Дьяволом, а уж тот всегда находил, за что терзать несчастливцев.
   Закончив вспоминать, как Филипп боялся огненной чаши, Маргарита посмотрела вперед: длинная молитвенная зала раскладывалась за алтарным взлетом и шатром Сатурна, будто триптих. На левой стороне такого триптиха изображалось прощение Богом человечества: Пресвятая Меридианская Праматерь, мать первого Божьего Сына, стояла в центре мира, в разрушенном храме Жертвенного Огня, озарялась светом, получая в дар чадо, вечную молодость и красоту. Фреска справа изображала гибель первого Божьего Сына на кресте и его возрождение в своем годовалом мальчике - еще одно чудо, объяснимое только тем, что Божий Сын имел божественную душу и поэтому мог жить в столь неокрепшей плоти. У креста убивалась Праматерь, исказив свое прекрасное лицо мукой, - она не могла осознать жертвы, ведь для нее Божий Сын был ее ребенком, а не спасителем людей: без него ей, отмолившей грехи человечества, перестал быть нужен этот мир, и даже его возрождение не могло унять горя. За пример нравственности и самопожертвования с детских лет, за рождение Спасителя и, главное, за человечность Пресвятую Праматерь и почитали меридианцы, ведь Бог не всегда мог понять: почему же люди всё грешили и грешили, приближая Конец Света, всё губили и губили свои души, когда у них были и вера, и знание, и сатурномер? Почему они не могли следовать несложным правилам и не злоупотреблять всего двумя Пороками в указанное время или даже одним Пороком из восьми? Пресвятая Праматерь защищала души перед Богом и старалась объяснить Всемогущему, что не потворствовать Порокам сложнее, чем представляется.
   Под фресками располагались ступенчатые трибуны для хора, полностью заполняемые певцами-мирянами по праздничным службам, на две трети - по благодареньям и на одну треть - в час Веры по будням. На центральной стене "триптиха" находился просторный квадратный балкон, подкрепленный колоннами - это была кафедральная площадка или "кафедра", откуда священники проповедовали. А над кафедрой как раз размещался сатурномер: гигантский, круглый и красочный.
   Сатурномер определял гумор новорожденного, показывал фазы луны, часы, минуты, восьмиды солнечного года, состоявшие из дней, лунные месяцы и года в цикле из тридцати шести лет. Показывал он еще и празднества в честь планет, и восемь главных празднеств меридианцев на стыках восьмид.
   О планетах, их вращении и влиянии, Маргарита имела смутное понятие, поскольку Астрологию знали только лекари и священники. Конечно, врачевателями могли быть и костоправы, и повитухи, и знахари, - такие вовсе не имели образования и обслуживали бедняков, а цирюльники с банщиками пускали кровь или проводили нехитрые операции. Ученые лекари после окончания университета и получения лицензии (университеты выдавали именно лицензии, а не дипломы) становились астрологами, на худой конец - хирургами. Астрологи не предсказывали будущее, но успешно рассчитывали срок родов, порой указывая пол ожидаемого ребенка, или делали лекарственные снадобья, пользуясь сведениями о гуморе человека и основываясь на дате его рождения. Прием у астролога стоил двести восемьдесят восемь регнов, оттого бедняки к ним обращались в исключительных случаях. Визит опытного хирурга стоил не меньше четырех сотен регнов, а длительное лечение могло разорить даже аристократа. Зато дорогостоящее образование лекаря-астролога, хоть и занимало восемь лет, обещало мужчине безбедное существование. Кроме людей можно было лечить вещи, такие как оружие, инструменты труда или талисманы, не приносившие более удачи. Этим тоже занимались астрологи, изготовляя хитрые снадобья из редкостей, например, из грибов, выросших на костях единорога, или из растертых в крошку лалов, красных самоцветов, а то и из самых дорогих камней в Меридее - пурпурных рубинов и красных карбункулов.
   Подробнее всего Астрологию изучали священники. Маргарита, со слов дядюшки Жоля, знала, что их планета Гео лежала в самом центре, что первой ее огибало Солнце, следом шла Луна, но двигались светила по-разному, с разной скоростью и не по ровному кругу, а по овалу: когда наступала зима, то Солнце дальше всего отходило от их мира, летом оно приближалось. Третьей планетой от Гео был Марс, четвертой - Меркурий, пятой - Юпитер, шестой - Венера, седьмой - Сатурн. Все планеты где-то летали среди тьмы, вращались, то уносились от Гео, то к ней приближались, вмешиваясь в ход Солнца. Другие звезды тоже где-то очень далеко летали и тоже крутились. И даже Гео вращалась вокруг себя, но она хотя бы вращалась на одном месте - и за это Маргарита была ей очень признательна. Едва девушка представляла, что семь планет шныряют, как хотят, вокруг их мира и чудом не сталкиваются, ей становилось страшно - она крестилась и обещала больше никогда-никогда не потворствовать своим Порокам, чтобы случайно не вызвать Конец Света, а то она уже столько всего сломала, что с ее-то злокозненной долей наверняка разобьет и светила в небе.
   В помощь людям первый Божий Сын сделал ручной сатурномер. В тридцать седьмом цикле лет неизвестный изобретатель создал механизм, привнеся в него загадочный секундный диск, скрытый от людских глаз. С тех пор сатурномеры изготавливались только в Святой Земле Меридиан, и их мог заказать исключительно епископ. Гигантское устройство в три-четыре высоты мужского роста или более, состоявшее из семи плоских дисков, наложенных друг на друга и скрепленных шаром в центре - это и был сатурномер.
   Сердце сатурномера называли лунным диском, хотя этот "диск" единственный имел вид полушария: наполовину черный и наполовину серебристый шар, вращался по вертикальной оси, наглядно отображая текущую фазу луны. Два следующих диска (вернее, люди видели ободки всех других дисков) показывали гумор человека и определяли его гуморальные соки. Луна дарила горячесть или холод: тот, кто родился в новолуние, получал высшую точку холода, тот, кто в полнолуние как Маргарита, высшую точку горячести. Сухость или влажность уже привносило Солнце. Летом и зимой получались сухие гуморальные соки: желчь или черная желчь, а весной и осенью - влажные: кровь или слизь.
   Четвертым диском был циферблат часов с восемью делениями, пятым - минутный диск, шестым - годовой солнечный календарь, разбитый на восьмиды Добродетелей с Пороками, на три части этих восьмид и на дни со всеми празднествами. Каждая восьмида имела свой цвет и металл, например: восьмида Нестяжания, что близилась к исходу, единственная из всех показывала радужное деление - многоцветье, и символ в виде волны, означающий ртуть (мать всех металлов), а следующая восьмида Кротости уже имела красный оттенок и символ железа - равносторонний треугольник. Восьмиде Трезвения соответствовали желтый цвет и золото с символом круга, восьмиде Воздержания - коричневый цвет и сера (отец всех металлов) с символом зигзагообразной молнии, восьмиде Целомудрия - зеленый цвет и медь с символом песочных часов, восьмиде Любви - черный цвет и свинец с символом квадрата, восьмиде Веры - голубой цвет и олово с символом капли, восьмиде Смирения - белый цвет и серебро с символом полукруга. При рождении ребенок получал свой счастливый цвет и металл. Так как Маргарита родилась в восьмиду Нестяжания, то ей подходили все цвета, кроме монохромных, а переливающиеся или перламутровые камни (в том числе жемчуг) приносили наибольшую удачу. Из металлов ей не благоприятствовало лишь железо. Зеркала считались той же ртутью, поэтому дядюшка Жоль сделал своей сердешной дочке на возраст Послушания дорогой подарок - небольшое круглое зеркальце на ручке. Синоли, тоже рожденному в восьмиде Нестяжания, повезло как мужчине гораздо меньше: ему чаще всего дарили что-нибудь аляповатое и обычно безвкусное. Появившимся в восьмиде Воздержания людям в удаче сопутствовали все металлы и любые их сплавы.
   Каждый из восьми цветов имел значение и почет: белый символизировал откровенность, дневной свет и легкость, черный - тайну, ночь и строгость, желтый - солнце, знатность и богатство, красный - страсть, кровь и плодородие, зеленый - изобилие, лето и земную любовь, коричневый - землю, труд и хлеб, голубой - небо, духовную любовь и высокие устремления, многоцветье - весну, цветение природы и красоту. Маргарите и Синоли как раз досталась красота, тетка Клементина получила страстность нрава, Нинно и Филипп - возвышенность чувств. Оливи, рожденный в восьмиде Смирения, взял от нее прямоту и легкость мировосприятия, а дядюшке Жолю, появившемуся в восьмиде Любви, плоть сулила скрытность и строгость, но он почему-то вышел искренним и добрым. Беати из-за восьмиды Трезвения должна была разбогатеть или по крайней мере не знать нужды. Рожденных в восьмиде Целомудрия и Воздержания среди родни или друзей у Маргариты не было, и она поглядывала на Иама, думая, что надо бы не забыть спросить его о дате рождения. Появившимся на свет в восьмиде Целомудрия женщинам плоть обещала неминуемое супружество или даже не одно. Родившиеся в восьмиде Воздержания люди славились трудолюбием. Зеленым цветом дверей, занавесок или самих жилищ меридианцы привлекали в дом изобилие, но зеленые ставни всегда означали лупанар. Уличные девки надевали того же цвета рукава, осведомляя прохожих о своем ремесле и о том, что ищут заработок. Вместе с тем наряды травяных оттенков из-за дешевизны сукна с удовольствием носили все подряд. Коричневый цвет выбирали, чтобы показать требующую больших усилий занятость. Ремесленники очень любили коричневые облачения, потому что те говорили покупателям об усердии своих хозяев. Среди воинов коричневый цвет штанов означал ученика рыцаря или оруженосца. Уже с возраста Послушания юноши, выбравшие воинский путь, облачали ноги в такие штаны и носили их, пока не становились рыцарями. Когда они переходили из учеников в оруженосцы, то добавляли к убранству белый шарф как символ первого успеха на благородном пути. Самыми дорогими цветами сукна в Меридее были ярчайший меридианский синий, пламенеющий алый и глубокий черный, а кроме них: золотая и серебряная парча.
   Ярко-синий цвет символизировал душу и не мог быть отдан плоти при рождении. Черный еще означал золу или смерть, белый - молоко матери или рождение. Раньше алхимики Меридеи писали толстые трактаты о цветах и о перерождении Материи, когда та меняла цвет. По их мнению, раз черный мог ожить и стать многоцветным, то ничто из материального мира не умирало окончательно и могло возродиться. Однако Экклесия подобные изыскания признала ересью и в середине тридцать седьмого цикла лет запретила изучать Алхимию в университетах. С тех пор алхимики стали редки, но окончательно не исчезли. Именно они изобрели порох, куренное вино и белый сахар. Дядюшка Жоль сказал Маргарите, что за такие полезные вещи Экклесия их не преследовала, позволяя вытворять дьявольщину в своих подвалах и губить собственную душу, но не души других: Алхимии нельзя было никого учить, и все книги по лженауке должны были быть сожжены при их обнаружении.
   Каждый день в восьмиде имел число, значок планеты или же первую букву, если обозначал календу, нову, медиану или благодаренье; в дате рождения число имело второстепенное значение, а знак высшее, оттого судьбу называли "звездой" или в просторечии - "планидой". В восьмидах Смирения и Воздержания всегда было сорок пять дней. В восьмидах Нестяжания, Кротости, Целомудрия, Любви и Веры всегда было сорок шесть дней, ведь пять планет по очереди замедляли ход Солнца и дарили человечеству лишние сутки, - меридианцы отмечали эти явления двухдневными празднествами. Раз в четыре года сразу три планеты (Марс, Венера и Меркурий) дарили лишний день в восьмиде Трезвения. В високосный год священники надевали на шестой циферблат накладку с иным исчислением, а люди праздновали Великие Мистерии: соревновались в воинском мастерстве и искусствах, прославляя доблесть героев и красу дам. В Великие Мистерии происходили турниры, скачки и иные состязания; победители обязательно получали среди прочих наград сладкий, слоеный пирог великих размеров.
   Седьмой диск показывал двенадцать лунных месяцев, названных в честь двенадцати богов древних людей. Луна была больше Солнца, поэтому огибала Гео быстрее - за тридцать шесть солнечных лет набегало тридцать семь лунных и еще примерно четырнадцать дней. Вот и сорок второго дня Нестяжания, хотя едва начался новый цикл лет, луна ушла вперед и показывала, что в эту ночь начнется новолуние - третий месяц Меркурия уступает место четвертому месяцу Марса. Начинался же каждый месяц с появления на небе растущей луны, тогда как полнолуние обычно приходилось на дни с тринадцатого по пятнадцатый от начала месяца. По лунному месяцу и по фазе луны определялся крест из Пороков и Добродетелей - склонностей, присущих человеку с рождения. Точно их мог определить священник или астролог. Такая услуга от священника стоила всего один серебряный регн, поэтому к астрологам с подобными вопросами не обращались. Маргарита и два ее брата родились в одном девятом месяце Венеры, хотя все трое имели несоразмерную разницу в днях, что лишний раз убеждало Маргариту: загадочная Луна летает вокруг Гео очень и очень странно.
   Месяцы, названные в честь богов древних людей, тоже наделяли плоть свойствами. Рожденные в месяц Венеры чувственные люди сами вызывали любовь окружающих и с охотой отдавали ее. Дядюшка Жоль и Оливи родились в седьмом месяце Вакха - из-за этого они получили отменное здоровье, жизнелюбие, но и тягу к выпивке да распутству. Тетку Клементину рождение в третьем месяце Меркурия сделало хитроумной, оборотистой и склонной к плутовству, а будь она мужчиной, то могла бы с успехом заняться какой-нибудь наукой. Про науку Маргарита не знала, но немудреная предприимчивость ее тетки на продаже воды и стирке простыней приносила семье годовой доход примерно в четыреста-пятьсот регнов; да еще, ссылаясь на то, что ее муж и так торгует различным товаром, Клементина Ботно не платила ни медяка сборов в казну города и гильдию водоносов, значит, обманывала власти Элладанна. Полной противоположностью теткиной плоти стала из-за рождения в восьмом месяце Феба плоть Нинно, какой должны были быть присущи утонченность и тяга к искусствам. Месяц Плутона снова обещал Беати богатство, но не в торговых сделках, как тетке Клементине, а на высоких должностях, каких женщины не занимали: будь она мужчиной, то из нее бы вышел хороший судья или священник.
   Также лунным месяцам принадлежали все растения и живые твари планеты Гео. Астрологи владели обширными познаниями, а прочие малообразованные меридейцы в лучшем случае помнили главные цветы, плоды или животных, олицетворяющих древних богов. Месяцу Венеры соответствовали розы, лебедь и инжир. В то же время роза, символ любви, означала тайну и молчание, лебедь - лицемерие, поскольку под белыми перьями таил черную кожу; инжир, вообще, Экклесия назвала деревом с плодами как женские груди и мужскими листьями, заклеймила его греховным и более чем три плода в день кушать не дозволяла. Не менее странными выглядели знаки месяца Феба: красивейший первоцвет нарцисс, заслуживший дурную славу, или змея - символ мужской похоти, логики и Алхимии. Или же знаки месяца Юноны: царственный Павлин со стооким хвостом, каким он зорко следил за всеми и вся, да фиалка - цветок очаровательной кротости, но также обольщения. Цветком дядюшки Жоля и Оливи был одуванчик, зверем - Кентавр. К месяцу Вакха астрологи относили и виноград, и плющ, и редьку, и капусту и сосновые шишки, но не саму сосну - все хвойные деревья забрал месяц Плутона. Капуста считалась главным растительным символом женской плоти, ее кочерыжка опять выражала мужское естество. Из-за этого непристойного сочетания астрологи полагали капусту способствующей чадородию, но вызывающей от перевозбуждения плоти ночные кошмары или даже страшную болезнь - меланхолию. Жгучими кореньями редьки и особенно хрена лечились с незапамятных времен - по поверьям, они давали мужчинам любовную силу, так что бедняки их ели практически ежедневно, как и лук с чесноком. Богачи Лиисема признавали благородной пищей лишь приправу из горчицы с хреном. Лук, клубень Юпитера, они тоже презирали, хотя астрологи подтвердили его пользу для здоровья и даже сравнили строение луковицы с мироустройством: лук в разрезе состоял из колец, напоминая движения планет, огибающих Гео. Но раз лук дарил слезы, а на этом свете чаще всего плакали "нищеброды", то аристократы подобной пищи сторонились. Чурались они кушать и чеснок, и репу, - дары Цереры, широко распространенные в стряпне малоимущих. Растениями тетки Клементины были клевер, вишня и лимон, животными - и заяц, и обезьяна, и петух, и черепаха. Всё это озадачивало Маргариту, но более всего она не понимала: почему матушка дала ей такое имя, ведь маргаритка, как и ангелика, была цветком пятого месяца Нептуна.
   Пороки и Добродетели тоже отождествлялись с живыми тварями. Крест склонностей наградил Маргариту зверинцем из улитки за Леность, кошки за Любодеяние, паука за Уныние да собаки за Нестяжание, - и она подозревала, что ужиться этим беднягам внутри нее было совсем непросто. Жаба была символом Тщеславия, крыса - Сребролюбия, бык - Гнева, свинья - Чревообъядения, козел - Гордыни. Тем не менее свадебный стол издревле украшался блюдом из запеченной свинины, рогатые уборы, несмотря на возмущение священников, бесповоротно вошли в моду, лягушками красавицы сводили веснушки, упорно заботясь о плоти, а не о душе. К кошкам и котам тоже относились двояко - с одной стороны, так величали блудниц и сводников, с другой стороны, из-за мышей и крыс без усатых сластолюбцев не могли обойтись. Досталось и кроликам - с ними сравнивали распутников и таких женщин, какие еще не были развратны, однако легко поддавались соблазнению. По этой причине астрологи рекомендовали злоупотреблять крольчатиной лишь замужним дамам, что желали усилить свою плодовитость. Крольчихой могли обозвать и благонравную особу, имевшую, по мнению окружающих, слишком много детей. Собак и лошадей почитали: аристократы гордились своими псарнями и конюшнями, богатые горожане везде ходили со своими собаками, большими или крошечными. Одновременно, лошади символизировали ветер, дикую силу животных страстей, необузданность и саморазрушение, собаки - презрение к культуре, морали и благородным идеалам, и оттого уважение к этим преданным четвероногим соседствовало с известными ругательствами. Волков не терпели - "лупа" (продажная женщина, девка) переводилось с языка древних как "волчица", но нынче меридейцы понимали это слово как шкура, лузга, шелуха. Словом "лупиться" и другими производными от него выражениями грубо обозначали страстный половой акт - "так, что кожа пошла пузырями", реже подразумевали грабеж или побои. А волков боялись с суеверным трепетом - этот зверь символизировал самого Дьявола, и когда женщину кликали именно волчицей, то это было тем же, как назвать ее дьяволицей. Волку нельзя было смотреть в глаза, в покусанного волком человека мог вселиться бес или даже демон, превращая несчастного в оборотня, но рыцари нередко выбирали этого хищника знаком своего рода, ведь страх противника играл им на руку. Нравились воинам и знаки медведя, петуха, змея, орла или вепря, несмотря на неоднозначность этих символов. Зато зловещего ворона никто из рыцарей не подумал бы поместить на герб - все врановые являлись символами воровства, коварства и подлых злодейств.
   Веру олицетворял круг из двух рыб, так как эти создания дышали в воде, а вера, кроме того, что была огненной Добродетелью, относилась к стихии Воды. Смирение выражал ягненок, Кротость - голубь, Трезвение - конь, Воздержание - загадочный верблюд, Целомудрие - единорог, Любовь - Феникс. Верблюды порой встречались в зверинцах, а вот единороги, по словам священников, стали неимоверно редки - оставалось смотреть на их изображения в бестиариях. Бессмертная птица Феникс была одна-единственная. Первый источник повествовал, что Феникс клюет жемчуг на безлюдных островах среди Бескрайней Воды, второй - что питается золотыми яблоками в садах Элизия, третий бестиарий утверждал, что Феникс живет на Солнце и порой прилетает на Гео, чтобы полакомиться зернами граната.
   Самый нижний, последний, восьмой диск сатурномера показывал циферблат с годами: всего тридцать шесть солнечных лет в одном цикле, из них девять високосных. Раз в сто двадцать восемь лет високосный год не случался - это редкое событие ожидалось очень скоро: четвертый год, сорокового цикла лет должен был пройти без празднества Великих Мистерий и ознаменовать для меридианского мира конец одиннадцатого века. Век самого человека составлял семьдесят два года, но Божий Сын жил вдвое меньше, так что старение людской плоти никак не отражалось на его божественной душе.
   Сразу после третьего диска, поверх остальных пяти ободков, вырастал крест из ярко-синих тонких стрел. Текущее время, дни, года и всё остальное определяла северная стрела. Стрелы всегда стояли на месте, и только диски двигались с востока на запад, перемещая время к наивысшей точке.
   ________________
   Венчание близилось к концу, и Маргарита обратила всё свое внимание на брата Амадея. Вблизи, в сверкающей золотом мантии, он очень ей понравился: благородная красота его лица подошла бы королю или даже кардиналу. Любовь из черных добрых глаз ничуть не смущала девушку, скорее наоборот - у нее становилось тепло на душе и хотелось совершить какой-нибудь хороший поступок.
   Слов молебна Маргарита не понимала, но знала, что брат Амадей представляет ее и Иама Богу, просит оберегать их супружество и подарить паре чадородие. Когда он замолчал, то протянул под перекладиной креста руки к жениху и невесте. Маргарита положила правую руку, украшенную колечком с ирисами, на ладонь брата Амадея, а Иам положил левую. Священник соединил их руки перед распятием, они же сцепили пальцы "в замок", перекрестив большие пальцы, - этот жест означал клятву верности и единства. Оставалось последнее: нужно было, не разнимая рук, поцеловаться уста в уста - объединить души, - после этого духовный союз считался заключенным. Иам потянулся к Маргарите, и она захлопала глазами, думая, что впервые поцелуется, да с незнакомцем. Парень тоже стеснялся: поцелуй вышел скомканным и неловким. Потом он и она развернулись спинами к алтарю - и их соединенные руки оказались рядом; Иам, положив свою руку сверху, прихватил пальцы жены - далее они вместе спустились с алтарного взлета. Гиор Себесро равнодушно наблюдал за ними из первого ряда скамей. Когда священник пригласил свидетелей расписаться в храмовой книге, суконщик покинул молитвенную залу, не поздравив "молодых".
   Брат Амадей вышел за порог храма одетым в свою обычную коричневую рясу. Там он высказал поздравления Иаму и Маргарите, затем о чем-то недолго поговорил с Марленой - она горячо взирала на праведника; он на нее, как на всех прочих, глядел с любовью. Священник и девушка-ангел выглядели как отец с дочерью, ведь брат Амадей был вдвое старше Марлены.
   Из храма жених, невеста, их родня и друзья пошли через Безымянный проезд к постоялому двору Мамаши Агны. По пути их поздравляли соседи, и Иам всех приглашал с собой. Филипп, чмокнув сестру в щеку, отправился домой, так как посещать питейные заведения ему пока было нельзя. Беати сняла с волос невесты маргаритку, обняла подругу и тоже удалилась, опасаясь, что Нинно и без "пивнухи" отругает ее за встречу с женихом. Синоли, конечно, отправился провожать свою любимую. Таким образом, с Маргаритой и Иамом в трактир направились дядюшка Жоль, дед Гибих, Марлена, Раоль и целая толпа соседей. Скоро там стало не протолкнуться - всех охотников до "веселого хлеба" щедро угощал жених. Мамаша Агна, предвкушая отменную прибыль, впервые смотрела на Маргариту с теплотой и лаской.
   Невеста почти всё празднование одиноко просидела в глубине темного трактира, где липким пивом пропитались и пол, и стены, и столы со скамьями. Марлена ушла через час. Было видно, что даже один час, заполненный пошлыми остротами пьяниц да нетрезвым ревом, дался ей нелегко. Уже следующим вечером Иам должен был быть в крепости на западной стороне - там брат и сестра договорились встретиться. Дядя Жоль и дед Гибих задержались часа на три. Чем больше дядюшка Жоль пил, тем сильнее его мучила совесть. Внутренний голос твердил ему, что всё это не по-людски да по его вине: не оговори он тогда перед Гиором Себесро племянницу, тот не настаивал бы на такой поспешной свадьбе - дал бы от ворот поворот Оливи, а Клементина со временем смирилась бы. В конце шестого часа дядя Жоль и его верный собутыльник, пьяно наобнимавшись с невестой и женихом, вывались из трактира. Зато вернулся Синоли. Печальная сестра его мало заботила - он вместе с Иамом пел неприличные песенки, водил хороводы, плясал на столах. Кто-то привел волынщика и флейтиста с бубном на плече, в какой флейтист бил головой. Маргарите пришлось танцевать с пьяным мужем, неровно стоявшим на ногах. Все цветы с ее волос, кроме одного, тогда и опали на липкий пол - так сильно кружил ее Иам. В трактире присутствовали еще четыре женщины, известные пьяницы и распутницы. После того как Иаму надоело танцевать с трезвой и стеснительной женой, он переключился на этих развеселых дам и с каждой отплясал по три танца. Синоли, разморенный смесью из пива и куренного вина, в конце седьмого часа уснул прямо за столом. Вскоре Иам что-то не поделил с Раолем, и они подрались, не замечая, что разбивают блюда из-под пирогов и проливают пиво окружающих. Несколько забулдыг присоединились к драке, другие шумно подбадривали дерущихся. Маргариту в самом начале заварухи Агна утащила в свою грязноватую кухню.
   - Дааа... - протянула там хозяйка постоялого двора, - угораздило ж тябя, девчона, подти за энтого лоботрясу. Правда, из таковских вояки завсегды разудалые. Крест даю: живым воротится! Да ащё насожалеешься, поди, чё мужнёк не помёр... - засмеялась толстая Агна, показывая гнилушки зубов. - Чяго экая невесёлая?
   Пожимая плечами, Маргарита прислонилась спиной к стене.
   - Страшное небось в первый-то раз? - улыбалась Мамаша Агна. - На простынью, тобой же состираную, кровушки ночию нальешь! Скоко ты их насостирала - поди сошти... Надо бы и спачкать одну! Дааа, - задумчиво добавила она, - всё так в жизне во первом разу - боль и кровь! Уж я-то знаю. Много еще боли и крови тябя пождет.
   Маргарита была бы рада уйти, но шум драки усиливался. Она продолжала подпирать стену и слушать то, что ей вещала заплетающимся языком толстая Агна.
   - Да и я былась таковая же, как ты... И не меньшее красявая. И вот чё сталося, - одернула она засаленный передник. - И ты таковская будёшь: с таковским-то муженьком. Будёт бить тябя, крест даю! Чем пущее любвить будёт, тем пущее отколотит! А потом хлестать горькую почнешь: кода пьешь, как-то лягчее... Хотя... авось Бог даст: во первых разрождинах окончаешься. Бледнюшная ты экая-то - точно хворая...
   Маргарита смотрела на Мамашу Агну затравленным взглядом. Она чувствовала себя в западне: в прошлое, где был дом Ботно с теткой и Оливи, она бы ни за что не вернулась - ноги бы себе отрезала, но не вернулась бы; будущее, какое ей рисовала трактирщица, пугало и отвращало. При всех ужасах общения с теткой Клементиной та ее ни разу крепко не ударила.
   - Мячтала, за мужика подшла? Как бы не так: будёшь с им всю жизню маяться, как с дитём, - делилась своим опытом Агна. - Деньжат ему не давай - всё просрёт! Всё дружкам раздаст, а ты так и будёшь опосля десять летов в энтом же платье. Да небось завсегды пузатая... Я от мужа-покойника, лущите его там, черти, не жалейте, тожа завсегды пузатая былась. Тока нарождить он мне опосля второго уж не давал: шибал в пузу ногою - и прощевай дитё! И вот так раз пятьндцать, клянуся. Думала, сомру в оконцу оконцов, но милстивый Боженька первым прибрал энтого сукиного сына. Надеюсь, и его там тожа, в Аде, по пятьндцать разов во дню и не меньшее... - замолчала толстуха в грязном чепчике и, вспомнив что-то, неожиданно нежно улыбнулась. - Ох! - глубоко вздохнула Агна, - скучаю-то как по нему, по колоброду! Порой аж моченьки нету! Бабья доля... - утерла она краем линялого передника слезу.
   Маргарита, слушая эти невнятные, пьяные и страшные пророчества, успокаивала себя тем, что деревня будет когда-то потом, зато завтра начнется новая, чудесная жизнь в чудесном белокаменном замке. Вспоминая Марлену и ее улыбку, Маргарита улыбалась сама.
   "Улыбка матери..." - думала она.
   Тут раздался зычный крик:
   - Гдеее моя жааа-нааа?! - кричал в трактире Иам.
   - Пшли, - усмехнулась Агна. - Видывать: в пора. Осьмый час ступил - час Любвови!
   Она стянула со своей головы чепчик, выудила из волос невесты последний, уже поникший цветок, дунула на него, встряхнула и заложила маргаритку себе за ухо.
   - Авось и я сыщу сужёного в часу любвови-то... - игриво пропела она, приподнимая руками груди.
   Вернувшись в трактир, Маргарита увидела Иама и Раоля, сидевших за столом и снова обнимавшихся как лучшие друзья. У обоих наливались синяки: у Раоля на челюсти, у Иама стремительно отекал левый глаз. Подошедшую к нему Маргариту Иам обнял обеими руками и усадил рядом с собой на скамью. Синоли продолжал спать за соседним столом.
   - Вот ты где, - притянул к себе Маргариту Иам. - Я уж удумал, сбежала, - прошептал он, сочно поцеловал девушку и затем потрогал свой левый глаз, превращавшийся в налитую кровью щелочку. - Вот что, Агна, тащи всем пива!
   - Монет-то у тябя хватат? - ехидно и настороженно спросила его хозяйка постоялого двора. - Набили вы мне на сорока регнов! Понял?! Я им тута блюда? глиньяные, а они!
   - Да понял, понял... Тащи всем пива! Всех угощаю за пролитое!
   Ответом стали овации и радостный гул пьяниц. Иам, обнимая жену за плечо, притянул ее к себе еще ближе и задышал ей в лицо перегаром.
   - Что же ты первой мне не сказала? - беззлобно спросил он и усмехнулся. - Девчонку в красном чепчике...
   - Пожайлста, не надо, - тихо перебила его Маргарита, чувствуя, что краснеет. - Это былся самый мерзкий день моей жизни.
   - Да уж... - улыбался ей Иам. - Могу представить... Раоль узнал твою подругу и брата. Но он никому больше не скажет. Да, Раоль?
   - Ни-йикому, - пьяно икнул "усатый" и потрогал челюсть. - Молчу как покой-ник.
   - Вот-вот: верно! Костями ляжешь, если кому-нибудь ляпнешь про это. Я теперь точно убью Лодэтского Дьявола. Неспроста так совпало! Прикончу его и тридцать золотых заслужу, представляешь? - чуть толкнул он жену в бок.
   - И что будешь с ними делывать? - немного улыбаясь, спросила Маргарита: ей опять начинал нравиться ее муж, поскольку он не собирался бить ее или оскорблять.
   - Жить! Жить всласть! Для чего еще нужны деньги? Они нужны, чтобы их тратить, быть счастливыми самим и делать счастливыми других. За это муженек моей сестры терпеть меня не может! - засмеялся Иам. - Он радоваться жизни не умеет. Ему будто метлу в задницу по горло всунули - вот такая у него рожа! Сама скоро увидишь.
   Агна принесла пиво и Маргарите - Иам заставил жену выпить эту большую кружку до дна. Пытались растолкать Синоли, дабы тот передал невесту жениху. Синоли что-то мычал и не просыпался. Тогда мертвецки пьяный Иам сам поднял Маргариту на руки и унес наверх под свист и похабные остроты, что так нельзя и что это "насильство". Невеста во хмелю равнодушно думала, что замужество хотя бы избавит ее от стирки простыней, - значит, не всё так плохо, а тетка пусть теперь сама трет с них пятна.
   ________________
   От кружки "веселого хлеба" Маргарита столь сильно опьянела, что ту безлунную ночь, на исходе месяца Меркурия, запомнила обрывочно и смутно. Она не сопротивлялась, как напутствовала тетка, а Иам любил ее так, что привыкшая ко всякому, тяжеленная кровать сотрясалась и со стуком билась о три стены, к каким примыкала. И всё это время девушка испытывала боль, по ее бедрам текла кровь, она чувствовала непонятное унижение, словно муж всё-таки ее избил. У нее и Иама не было чувств друг к другу: когда всё окончилось, то юная жена поблагодарила Бога за то, что от нее отстали; ее молодой супруг, откинувшись на спину, в ту же минуту уснул и захрапел так, что теперь, казалось, затрясся потолок.
   Пошатываясь, Маргарита слезла с кровати к приоткрытому из-за жары окну и, не найдя в темноте чашки, напилась воды из кувшина. Намочив ладонь, она, как смогла, утерла кровь с ног, толком не понимая откуда она. Немного подумав своей хмельной головой над этим явлением, девушка махнула рукой: если она истечет кровью, то всем будет лучше, в том числе и ей самой, - слова Мамаши Агны о боли, крови и неминуемых побоях до жути ее испугали. Будущее с Иамом в деревне виделось мрачным и страшным, как будто бы она смотрела в затхлый, необитаемый подвал да морщила лицо, зная, что однажды придется туда войти.
   А в щели меж ставнями, за решеткой окна спаленки, виднелись бедняцкие дома, изгиб дороги на улочке без названия, монументальное здание Суда и столбик фонарной башенки дома Ботно. Менее века назад этот квартал выглядел иначе - здесь еще жили богачи, и среди них обретался необычайно везучий молодой мужчина, сколотивший состояние на играх и ставках, - поговаривали, что у него был амулет, то ли с зеркалом, то ли с камнем, в каком отражался Дьявол. Умер этот везунчик в свой день рождения - в двадцать два года, - от удара молнии, спалившей и его дом, и полгорода в грандиозном пожаре. С тех пор загадочный амулет исчез, имя "счастливца" стерли из Истории, богачи перебрались к Главной площади или к трем главным дорогам, а сюда притянуло неудачников.
   "Тетка Клементина небось сладко почивает, - думала Маргарита, глядя на крышу своего бывшего дома. - Завтра в храме приобщится за четвертак и наблагодарит Бога за то, что большее нету чумного ковра... меня... Даже свою копилку разорила... Как же это... и смеяться, и так плакать хочу, - ведь это я сама насостирала себе на приданое... на эту боль и кровь..."
   Слезы подступали, так и резали глаза, но Маргарита решила, что точно не будет реветь из-за того, что больше не живет с теткой. Она посмотрела на мужа, красивого и сильного, на его волосатую светлую грудь с рельефом мускулов и на половой член в ее крови. Иам всё храпел - словно продолжал наслаждаться тем, что причиняет ей боль, теперь заставляя страдать ее уши. Она чувствовала к нему отвращение, однако вспомнила свое обещание: "Стать мужу самой лучшей женой". Вздохнув, Маргарита сняла с пальца колечко, легла рядом с Иамом, зажала уши подушкой и уснула всего через пару минут.
   Глава V
   Прощальное объятие
   Тогда как мода развивалась стихийно и чаще всего ее законодателями были правители земель, на каноны красоты в Меридее сильнее прочего влиял страх перед Концом Света. Так, последние восемнадцать лет златокудрый юноша с одухотворенными глазами и маленькая, субтильная девушка являлись идеалами красоты, поскольку они вызывали у окружающих чистые помыслы. Красавице тех недавних времен обязательно нужно было иметь неразвитую грудь и кроткое лицо. С наступлением Великого Возрождения красота и мода запели гимны плодородию: поэты, живописцы, скульпторы и ткачи шпалер теперь восхваляли высоких, длинноногих дев, обладательниц сочных грудей и круглых ягодиц - только глаза у рисованных чаровниц по-прежнему оставались небесно-голубого цвета. От мужчин резко потребовалась мужественность: двор Альдриана Лиисемского полюбил подбитые изнутри, широкоплечие камзолы и высокие шляпы, ведь не могли же щеголи быть ниже своих спутниц, которые, приближая себя к совершенству, носили поверх башмачков сандалии на платформе и не менее высокие головные уборы. Шлейф на платье или плаще, несмотря на негодование проповедников, сравнивавших его с хвостом черта, удлинял фигуру, поэтому модницы от шлейфов отказываться не думали. Более того, вслед за однорогими колпаками, будто в издевку над моралистами, в моду вошли двурогие колпаки, смелые вырезы и манера закладывать верхнюю юбку за пояс так, что увеличивался объем сзади, - меридианки, уставшие от усмирения плоти, следующие восемнадцать лет хотели восхищать и обольщать.
   Трехдневная щетина, на радость бедняков, также вошла в мужскую моду. Светловолосый, голубоглазый и небритый Иам Махнгафасс мог бы послужить хорошей моделью для художника, особенно наутро после своей свадьбы, - этот белокурый красавец не мог шевельнуть головой без стона, поэтому неподвижно лежал на постели. Правда, его пришлось бы рисовать с правой стороны и в профиль из-за того, что левый глаз Иама превратился в багровый отек, отказываясь открываться. Здесь Маргарите оказалась полезной Мамаша Агна: "дворничиха" пожарила яичную лепешку, снабдила молодую жену кружкой пива, квашеной капустой и слабым уксусом. После завтрака с пивом Иам снова уснул и проспал до часа Смирения. Всё это время Маргарита сидела рядом, прикладывала полотенце, смоченное в уксусе, к его глазу - и отечность понемногу спадала.
   Вновь проснувшись, Иам заказал второй завтрак, потом, воспрянув силами, затащил жену в постель. Маргарита безучастно лежала, а он пыхтел над ней, сжимал ее тело, порой больно кусаясь, но дальше этого у него ничего не выходило. В итоге он сдался и перекатился на спину.
   - Вот чёёёрт, - раздраженно простонал он. - Думал, напоследок день с бабой проведу! Налуплюсь на восьмиду вперед...
   Натягивая на нагое тело простыню, Маргарита приподнялась на руках, села в изголовье и прижала колени к груди. Слушая мужа, она уставилась на бурое пятно от крови и с брезгливостью подумала, что завтра его будет трогать и отстирывать тетка Клементина.
   - А ты очень красивая, как фея... - продолжал говорить Иам. Он лежал голым, положив руки за голову и не пытаясь прикрыться. - Знаю, сиренгцы считают, что пошли от речных нимф, но в Бронтае такими фей представляют: они тоже золотоволосые и зеленоглазые, только очень маленькие - спят в цветах и, если не успевают в них забраться, летают по ночам, как сильфиды. Словишь такую, и она любовное желание исполнит... Правда, мне всегда смугленькие девушки нравились - вроде твоей подружки... Но это я так, к слову... Ты не думай ничего, чего нет... Просто я как представлю, что умру, так кровь холодеет. Мне двенадцать едва исполнилось, когда Лодэтский Дьявол напал на наш городок, Лирхготбомм... Никто его не ждал... Городок наш у двух морей... Если там побываем, то маяк увидишь - его мой отец строил. Иам Махнгафасс - так отца звали, и меня в его честь тоже назвали... Маяк не зажигали, как раз опасаясь лодэтчан, а ночью там нельзя пройти судам - место очень опасное: скалы на суше и под водой. Они там как зубы в пасти медведя - так у нас говорили. И берег очень неровный: весь в отвесных выступах. Никто до него не мог ночью пристать, тем более на таком большом корабле, а он сделал это... напал, пока все спали: он любит нападать ночью. В нашем Лирхготбомме рота размещалась: всего триста воинов, - так лодэтчане ни единого не пощадили, даже повара... А утром уж прибыло много других кораблей... Целое войско высадилось, несколько тысяч, - так они окружили войско нашего герцога по прозвищу Хаэрдский Медведь... Медведь - потому что он очень волосатый, как все его предки, вот и Медведь... Наш герцог - Бюн Винхаэрда - славный рыцарь, герой Меридеи, прославился на Священной войне всего в пятнадцать лет, а его старший брат погиб. Другой брат погиб еще до прихода Лодэтского Дьявола. Хаэрдский Медведь остался единственным наследником... и позорно потерял, свой Медвежий угол - так Хаэрдмах называют... потерял право на имя предков... Кстати, Медвежий угол - это Царский округ: медведь в Бронтае - царь зверей, ну а "угол" - это старое название округа... У меня же личные счеты с Лодэтским Дьяволом: среди тех трех сотен воинов мои родичи служили - два моих двэна и один триз. Больше всего на свете хочу отомстить за них и зарубить Лодэтского Дьявола, - вздохнул Иам, глядя на старые балки потолка. - Так и будет, если есть на этом свете Божия справедливость: не кто иной, как Иам Махнгафасс, убьет Рагнера Раннора, - запомни это! Я его ни с кем не перепутаю! Собственными глазами вблизи видел! Недолго, но ни я, ни сестра, мы никогда не забудем его лица.
   - И каковое оно? - заинтересовалась Маргарита. - На кого похожий Лодэтский Дьявол?
   - Дааа... он вроде обычный... Я его лицо видел под капюшоном плаща... Зато как он смотрит...
   - Как?
   - Смотрит - и ты понимаешь: он решает, будешь ты жить или нет. И скорее всего - нет... И всё начинает переворачиваться, будто душа хочет внутрь себя же забиться... Я чувствовал рядом с собой саму Смерть... ее вонючее дыхание на своем лице... Кто бы что ни говорил - я это не придумал. Да и какие выдумки? Знаешь же, что он на Бальтине всех стариков, мужчин и мальчиков убил - всех, у кого уже была душа...
   - Я не верю, что прям всех... - неуверенно ответила Маргарита. - Цельный остров. Это ж уймища людей...
   Иам рассмеялся.
   - Почти семь лет губил этот остров! А то, что он не сделал, аттардии доделали. Бальтинцы с раннего детства вырезали на зубах узоры, верили, что так боги их за своих принимают и помогают им. Из-за этих зубов их и убивали - и никакие боги не помогли... Слушай, - улыбаясь, убрал Иам волосы с лица Маргариты, - откуда ты? Совсем ничего не знаешь?
   Маргарита пожала плечами.
   - Никто мне про этого человека не сказывал. Я и на улицу редко ходила - в дому всё работала... Недавно лишь услыхала про него, когда сужэн вернулся из Бренноданна и сказал про него. Про Бальтин он тоже говорил... Но я не поверила - подумала, он нас пугивает.
   - Сужэн? Тот самый? - погладил Иам Маргариту по бедру. - Иди-ка сюда...
   Он снова попытался ею овладеть - и снова безрезультатно. После чего Иам встал с кровати и со всей силы швырнул стул в угол у двери - да так, что тот разлетелся. Маргарита от страха сжалась в комок.
   - Будь всё проклято, не могу! Как вспомню тот стишок про тебя, сразу же всплывает его лицо. И эти его глаза... И свой страх вспоминаю... Черт, я так его тогда боялся, что даже обоссался! Может, это мне жизнь и спасло...
   Иам потер здоровый глаз и посмотрел на Маргариту.
   - Не напейся я вчера, так ты у меня, наверно, осталась бы девицей, - усмехнулся он. - Да не бойся ты меня. Я еще ни одну женщину не ударил, хотя многие заслуживали. Ааа, пора, - добавил он, махнув рукой, и начал одеваться. - Собирайся. Мне к четырем надо быть в крепости. Больше не увидимся до моего возврата, но ждать тебе меня восьмиды две, три - это край, - так все в крепости говорят. А когда Лодэтский Дьявол сдохнет, тогда уж погуляем с тобой - чертям в Аду станет завидно: такой пожар разожжем, да, красавица?
   ________________
   Мамаша Агна поджидала Иама внизу, у лестницы. Ее мясистые руки упирались в туго стянутую широким поясом широкую талию.
   - С тябя сто осемьсят девять регнов, - сказала она Иаму.
   - Откуда столько? - удивился парень.
   - Ты тута с вечеру медианы - эт четверу цельных днёв с человеку с питаньём по пять регнов - всяго будёт двацать. Еще и жена день жителяла и едала - значат, двацать пять. Набили вы мне вчёру еще на сорок - мы условилися. Всяго будёт шостьсят пять. Пироги - еще двацать пять регнов. Да и пять десятков ротов выхлестали дюжину без одного бочонку на твоей свадебке - триста девяноста шость кружек на девяноста девять регнов. Вот и вся твоя уплота. Спасибо мне скажи лучшее, что я дванацатый бочонок раскупорять не сталася!
   С лестницы сбежал рябой подросток, сын Агны, и зашептал ей что-то на ухо.
   - Гляди ты, еще и стул спортили! - с ноткой удивления изрекла она. - Еще трицать два регна за стул и один за пятно на простынье. Двести двацать два регна. Хм, красяво-то как - вровень двести двацать два!
   Маргарита ушам своим не поверила, что за пятно на простыне Мамаша Агна содрала целый регн.
   "И с кого, с меня! - с возмущением думала девушка. - Плотит по два четвертака за стирку и еще половину себе гребет! "Надо запачкать хоть одну!" Нарочно так сказала, дрянь! На часы да в календарь погляди - и восьмида Нестяжания, и час Нестяжания! Из-за этаких вот жадюг, как моя тетка и Мамаша Агна, наш мир всё катится и катится к погибели!"
   Но вслух своих мыслей Маргарита не высказала: она молчала и ждала, как поступит Иам, а тот тоже оторопел - стоял, открыв рот.
   - Нету у меня столько... Заплачу, как с войны вернусь. А впрочем... - пришел в себя парень. - Хер тебе. Ты небось пиво водой разбавляла - вот и вышло так много. Ни регна тебе не дам. Вместо этого пойду щас и нажалуюсь на тебя! Отправят под плеть, так и знай! Мне же мирской суд ныне не указ.
   Мамаша Агна вставила два пальца в рот и свистнула, как заправский капитан корабля, - у выхода возникли два здоровяка с ножами для разделки туш. Иам, было направившийся туда, испуганно остановился и вновь повернулся к трактирщице.
   - Вот чаго, пёхтиняц, - грозно сводя брови, сказала Мамаша Агна. - Ты тута таковой не первой. Я таковских перевидывала и поучилася слухать то, чё вы по пьяну мелете. Про воинской суд и не мни себе: зазнают, что возрасту Посвященья нету - хер тябе! - с нажимом выговорила она. - А не воинской суд - по мирскому пойдешь. Я податей большее чем на златой плочу, я чтимая госпажа, - поправила Агна свой грязноватый чепец. - Да Суд-то рядом, и тама про мою добру славу знавают - не зря мамою кличкают, а ты даж не из Элладанну - правов тута у тя нету. Самого-то выпорют, а того глянь и колени наломают, - долг-то ого! Дом в дёрёвне продать принудят - всё мне уплотишь! И вшей в узилище лакомить будёшь, пока другие в календу до Нонанданна справятся. Так что уплочивай, да поживее!.. К сестре поди иль к новой родне, ежели чё... Девчонка здеся побудёт. И токо сбяги мне! Ты тута так много болтал, что я про твойный дом в дёрёвне уж стоко ведаю, будто сама тама жителяю!
   - У меня две сотни, - сдался Иам и бросил на стол кошелек. - Остальное потом.
   Трактирщица хрюкнула носом и заполнила воздухом могучую грудь, показывая, что так не пойдет.
   - Я доплочу, - подала голос Маргарита. - У меня есть двадцать два регна.
   Мамаша Агна пронзительно посмотрела на нее и красноречиво плюнула на пол, возмущаясь, что к ее советам молодая жена не прислушалась.
   ________________
   Оружие, кроме боевого назначения, также являлось знаком отличия; виды его строго распределялись внутри воинского братства. Меч с размашистой крестовиной дозволялся лишь рыцарям, с короткой - оруженосцам. Иногда меч с коротким клинком и короткой крестовиной давался как привилегия воинам низшего ранга. И, конечно, все, кто встали на воинский путь, жаждали щеголять с этим символом доблести, чести, благородства...
   - Спасибо, - сказал Иам жене, когда они вышли на улицу. - Нельзя мне в крепость опаздывать... Да и про возраст Посвящения точно надо молчать, а то свои же высекут...
   Маргарита понимающе кивнула. Ей опять пришлось надеть свое старенькое светло-коричневое платье и привычный белый чепчик с завязками под подбородком, но теперь все до одного золотистого волоска были спрятаны под головной убор при помощи повязки замужней дамы - широкой, тугой ленты вокруг головы. Косу жена уже не плела - по поверьям, заплетенные в косу волосы препятствовали зачатию, приводили к ранним родам и даже выкидышу, тогда как скрученные спиралью в пучок способствовали чадородию.
   На плече у девушки висела сумка-мешок, где хранились две ее сорочки (одна ночная, свободная и длинная, другая нательная, почти такая же, какую она сейчас носила под платьем: длиной по середину голени, облегающая стан и утягивающая грудь с помощью шнуровки). А кроме того, в мешке были две шали-косынки, нижняя безрукавка для зимы из войлока, вязаные чулки, светло-лавандовое платье с пятном от пива и несколько больших, чрезмерно широких трусов изо льна - "не уродливых, а пристойных", как говорила тетка Клементина. За грубый внешний вид такие трусы прозвали исподниками. Лежал в сумке Маргариты и чепчик с огромными оборками, сшитый для Гиора Себесро (ненавистный ей красный чепец она без сожаления бросила в печь почти полторы триады назад). Также в сумке находились: зеркальце, кусок оливкового мыла, зубная кисть, костяной гребень, кольцо в платочке и восемь регнов. С таким имуществом Маргарита вышла из трактира в новую жизнь и, очутившись на улице, посматривала на мужа, который не намеревался нагружать себя ее ношей, хотя сам стоял с пустыми руками и задумчиво чесал затылок.
   - Слушай, а у тебя еще денег нету? - спросил ее Иам. - Тут кузнец недалеко... Нам мечи разрешили иметь, если сами купим, - вот я и заказал у того, кто согласился за двадцать регнов. Я б не забирал раз так, но я ему еще свои доспехи оставил, чтобы блеска навел, а их мне дали в залог купчей за дом... Не надо было надеяться на твое приданое и играть в кости с тем проходимцем... - вздохнул он. - Кузнецу заплатить нужно - никак без этого. Почти сорок регнов. Ты не думай, - смущенно улыбнулся этот ангел с подбитым глазом. - Когда вернусь с войны, то я тебе платье красивое куплю. Всё, что хочешь, куплю... Может, к дяде твоему пойдем? - предложил он.
   - У меня кольцо из чистого серебру есть, - вздохнула и Маргарита. - Надеюсь, кузнец возьмет его.
   Иам обрадовался и поцеловал ее в лоб, сказав:
   - Ты - сокровище!
   После он обнял одной рукой жену за плечо и повел ее вглубь кузнечного квартала. Маргарите было неудобно так идти и неловко, - тетка говорила ей, что подобным образом с мужчинами ходили лишь распутницы, но девушка молчала и молилась, чтобы нужным им кузнецом не оказался Нинно. "Не может, чтобы это былся он, - говорила она себе. - Нинно нету в городе. Конечно, он прознает, что я сдала его кольцо, но это будется после... А может, даже не узнает... Должно же мне хоть когда-то свезти!"
   Ей не повезло - Иам уверенно направлялся к знакомой кузне, сложенной из почерневших бревен. Сквозь оконце в воротах виднелся широкий, неприглядный, захламленный двор, разделявший кузню и скромный одноэтажный домик с двускатной черепичной крышей и тремя чердачными оконцами. Там, во дворе, Нинно жег дрова в угольной яме - золы на земле было предостаточно, и Беати вовсе не зря носила укороченную юбку. У ворот Иам стал громко звать кузнеца, на что откликнулись лаем соседские собаки.
   - Лучшее я с ним поговорю, - тихо сказала Маргарита, краснея от стыда и одновременно холодея от страха. - Это от него кольцо... Дар ко дню нарожденья...
   - Хорошо... - согласился Иам, вглядываясь в ее смущенное, порозовевшее лицо. - С этим кузнецом у тебя что-то было, да или нет?
   - Я знаю его с семи годов. Конечно нет!
   - Обманывать меня никогда не смей, - сказал красавец-блондин, прищурив здоровый голубой глаз. - Если что узнаю - держись у меня. Женщин отродясь не бил, но... Не гуляй тут без меня, поняла? Ей-богу, что узнаю - убью!
   И тут же Иам расплылся в улыбке - из домика к ним вышла Беати в коротковатой юбке, а за ней шагал Нинно, одетый в рубаху навыпуск и свои "праздничные" синие штаны. Он был чистым и таким сонным, словно проспал сутки кряду.
   - Здравствуй, Грити, - сказал кузнец, открывая ворота и впуская гостей. - Радый, что навестила... Иди с Беати в дом. Этот, - кивнул он на Иама, - скореча уберется восвояси, не бойся.
   - Здравствуйте, господин Граддак... Ты не сказала? - обнимая подругу, спросила у нее Маргарита.
   - Он, как воротился, сразу спать ушел, не кушал даже... Нинно, это Иам - муж Грити. Они вчера повенчалися. И не ругайся на меня, но свадьбу лучшей подруги я не могла пропускать! В трактир - я ни ногою, крестом клянусь. Я сразу до дому! Мы с Синоли едва видалися!
   Нинно, слушая сестру, переводил ошеломленный взгляд с улыбавшегося Иама на розовощекую, смотревшую в землю Маргариту; затем молча пошел в кузню, принес открытый шлем с двумя кругами по бокам, нагрудную пластину, массивный прямоугольный щит из дерева, окованный бронзой, и меч в кожаных ножнах, но без ремней или цепи. Кузнец не высказал поздравлений, и Маргарита от неловкости стала еще краснее.
   - Тридцать семь регнов, - буркнул Нинно.
   - Господин Граддак, у нас как будто... у нас нету денег, - робко сказала Маргарита. - Лишь кольцо... Возьмите его назад, пожайлста.
   - Не возьму, - зло ответил Нинно. - Тридцать семь регнов в серебру.
   Тогда вмешалась Беати.
   - Нинно! - воскликнула она. - Они же скоро тебе роднёю придутся! Всё они тебе после воротят... Не будь жадиной и не гневи Бога: восьмида Нестяжания на календаре! И мы дар к свадьбе не сготовили.
   Нинно молчал. Его запавшие щеки дергались.
   - Давай кольцо, - наконец изрек он. - На залогу будется. После отдашь честную цену - пятьсят регнов. Всё погоже? - зло и даже с ненавистью сказал он Иаму.
   Тихонько вздохнув от облегчения, Маргарита протянула колечко. Теперь она хотела уйти подальше отсюда да побыстрее. Кольцо взяла Беати и сочувственно ее обняла. Однако Иам не спешил уходить - то ли из-за смуглой чаровницы в короткой юбке, то ли из-за пятидесяти регнов вместо тридцати семи, но он стал придираться к работе Нинно.
   - Меч неверно центрован, - с видом знатока положил Иам середину клинка на свою ладонь.
   - Дурак, про рукоять-то сзабыл, - ответила ему Беати и предотвратила превращение Маргариты во вдову. - Неверно делаешь. Должно остаться с ладонь от черена, не то уж бери заместу меча дубину, - повернула смуглянка ладонь Иама и перенесла клинок к указательному пальцу.
   Тот смутился и промычал, что раз так, то пойдет. Нинно, не прощаясь, отошел к кузне.
   - Пошли, - сказал Иам жене. - Что понесешь? Давай кирасу - она легче всего. Меч женщине нельзя брать - что обо мне люди подумают?
   И Маргарита оказалась с мешком на плече да в обнимку с нагрудной пластиной, пока лишенной ремней, но отполированной, покрытой маслом и ничуть не легкой. Иам нахлобучил шлем на голову, сдвинув его со лба к затылку, одной рукой взял меч, а другой щит. Так они и стали выходить за ворота, провожаемые тяжелым взглядом Нинно. Беати помахала на прощание подруге - Маргарита через силу ей улыбнулась и увидела, как кузнец быстро пошел в дом.
   Нинно догнал ее и Иама на середине улицы, когда руки девушки начали уставать и она не представляла, как донесет кирасу до Западной крепости.
   "Быться самой лучшей женою Иаму жуть непросто", - подумала Маргарита, когда появился Нинно в знакомом ей красном камзоле.
   Он отобрал у Маргариты кирасу и ее мешок с одеждой, сказав лишь одну фразу:
   - Дар к свадьбе.
   Иам недобро хмыкнул, но ничего не ответил и не стал возражать против помощи.
   ________________
   Элладанн был обнесен могучей каменной стеной с крепостями по четырем сторонам света. Городские ворота представляли собой проезд между двух отдельно стоящих сторожевых башен; поверху шла стрельница. Внутри городских стен, у крепости и перед воротами, стражники досматривали повозки, мытари собирали с приезжих пошлинные сборы, там же сновали перекупщики, уличные торговцы и воришки.
   Сейчас на площади, вдоль высокой ограды Западной крепости, толпились молодые мужчины возраста Иама и провожавшие их люди: матери, сестры и жены рыдали, отцы, братья и друзья гордились новобранцами, хлопали их по плечам и подбадривали шутками. Сами пехотинцы выглядели довольными. Они охотно смеялись в ответ. Кто-то обнимал своих подруг или жен, но все они уклонялись от ласк матерей, - эти молодые мужчины, вчерашние миряне, казались себе суровыми воинами, каким не годится "размякнуть на мамкиной груди". Небо окрасилось алым, будто свежая кровь, закатом; солнце спускалось за городской стеной к горизонту, неминуемо сокращая минуты перед пугающим расставанием. Чуть поодаль одиноко ждала брата Марлена. Давно Маргарита так никому не радовалась и ни от кого так не ждала улыбки, как от девушки-ангела, но та не улыбалась.
   - На закате закроют ворота в замок, - строго сказала она брату на бронтаянском. - Я же просила тебя прийти на час раньше! Огю будет недоволен. Ты будто нарочно делаешь всё, чтобы он еще пуще бранил тебя!
   - Я так тебя люблю, - чмокнул Иам сестру в щеку, не обращая внимания на ее недовольство. - А твой муженек всё равно изойдется желчью! Прости, но... я же с женой побыть подольше хотел... Вот, - указал он на Маргариту, а Марлена посмотрела на Нинно, - принимай свою сестру. Приглядывай там за ней... особенно, - прошептал он сестре на ухо, - когда она с этим кузнецом.
   Марлена кивнула. С тревогой в небесных глазах она глядела на подбитый глаз Иама, пока тот устраивал щит возле каменной стены.
   - Глупенький ты мой, - попыталась она обнять брата. - Куда же ты собрался? Ошеломил позавчера меня... Я до сих пор в себя не могу прийти... И женится он, и в пехотинцы пошел! Да с возрастом обманул! Если узнают, то ведь худо будет... И глаз еще где-то побил! Больно?
   - Ааааа... - раздраженно простонал Иам, высвобождаясь из объятий сестры. - Хватит причитать: я уже давно не отрок... Радовалась бы за меня! Я - воин ныне! Прости уж, сестренка, но труд свинопаса мне не по душе. Если отличусь в бою, то кто знает, может, меня насовсем в воины возьмут... Скоро вернусь героем - вот о чем лучше говори и помни!
   - Ты ведь не сказал бы мне, что на войну идешь, если бы жениться не надумал... Так бы сгинул! - резко заплакала Марлена в платок, что давно сжимала в ладони. - А я бы думала - ты в деревне... - вытерла она глаза.
   Теперь Иам сам нежно обнял сестру и, поглаживая ее голову через чепец, сказал Нинно:
   - Кузнец, подтащи пока к проезду щит и кирасу. Чё тут-то прилип?
   Вместо ответа Нинно выпустил из-под подмышки нагрудную платину, и она раскатисто зазвенела, ударившись об камни.
   - Эээ... - протянул Иам.
   Нинно не обратил внимания - он вернул сумку Маргарите и вдруг крепко обнял оторопевшую девушку - вжал ее в себя так сильно, что у нее заболела и грудь, и спина.
   - Эээ, кузнец, ты чё? - подскочил к ним Иам с мечом в руке.
   Нинно отпустил Маргариту, оттолкнул обеими руками Иама и зашагал прочь.
   - Хер тебе, а не полсотни регнов! - взмахнув мечом в кожаных ножнах, прокричал ему вслед Иам и повернулся к жене. - Не знаю что, но что-то у вас там точно было. Помнишь, что сказал? Обманешь - избавлюсь от тебя! Может, тебя даже засекут насмерть - так и знай! А я себе новую жену найду...
   Маргарита выглядела такой несчастной, что Иам смягчился.
   - Ну... иди сюда, - резко притянул он свободной рукой к себе жену и поцеловал ее в губы так, что их зубы столкнулись, а Марлена отвернулась. - Просто веди себя пристойно, - тихо произнес Иам. - Всё, что требуется, - это никаких историй. Ни одной... Всего-то пару восьмид, а то и меньше... Как погоним врага прочь, то в деревню поедешь. Там тебе скучать будет некогда!
   - У меня восемь регнов еще есть, - ничего другого не придумав, ответила Маргарита. - Возьми... Может, хватит на ремень для меча...
   Она полезла в свой мешок, но, к ее удивлению, муж ее остановил.
   - Не надо, как-нибудь перебьюсь. Ремень здесь справлю, кормить нас будут, а пивом пусть теперь меня Раоль поит. Займу монет, если что... А через триаду снова целых девяносто регнов получу. Может, и тебе что-то передать смогу. Хочу, чтобы ты меня встречала в красивом платье.
   Он еще раз поцеловал Маргариту, на этот раз ласковее. После Иам обнял сестру и, попрощавшись, груженый своим снаряжением, пошел к проезду под надвратной башней. По пути он умудрялся освобождать руку, чтобы здороваться с приятелями по-воински: мужчины, подняв руки, обменивались хлопками кулака о ладонь (считалось, если приветствие оставят без внимания, то есть ладонь не остановит кулак, то воину следует смело бить в лицо "раззяве").
   У надвратной башни Иам повернулся, помахал девушкам и скрылся за серыми каменными стенами - теперь сестра и жена могли его увидеть вновь только среди войска перед отбытием в Нонанданн. Когда ее брат исчез из вида, Марлена тяжело вздохнула. Удаляться она не спешила: прежде чем уйти, девушки молча стояли еще минут девять и глядели на проезд крепости.
   ________________
   Четыре крепости построили для обороны Элладанна, но также их использовали как тюрьмы, вернее, как временные накопители, где преступники, свезенные со всей округи, ждали приговора суда и исполнения наказания. Камер они не покидали, но их кормили, водили перед судом или казнью в баню, давали им соломенный тюфяк, одеяло, ведро для нечистот. За содержание узников платили родственники. Условно наказания делились на четыре вида: смертная казнь, увечье, позор и денежное взыскание. Каторга приравнивалась к смертной казни. Женщин мирской закон карал значительно реже, чем мужчин, ведь они были зависимы, значит, полноты ответственности не несли; нередко смертную казнь женщинам заменяли на увечье - клеймили, отрезали нос, губы или уши, уродовали грудь. В Восточную крепость попадали за воровство или плутовство, в Северную - за злодейства. В Западной крепости томились должники, и Иам, не заплати за него Маргарита, оказался бы именно там, только узником. Обороняли крепости и сам город рыцари - раз в году, в течение одной восьмиды, каждый благородный воин герцогства нес вместе со своим боевым отрядом воинскую повинность в Элладанне.
   Южная крепость отличалась от прочих: она, как и замок, находилась на живописном холме и справедливо считалась недостижимой для любого врага, а содержались в ней аристократы и важные господа, из-за чего Южную крепость называли личной темницей герцогов Лиисемских. Охраняла крепость и замок исключительно преторианская гвардия числом в четыреста-пятьсот человек.
   Дополнительно холм ограждал мощный вал, поросший кустарником. Глубокий, подобный оврагу, ров за ним брал у первой крепостной стены в кольцо речушку Даори, а та, стекая через отвод в Элладанн, уже походила на неприглядный ручей. Те, кто направлялись к замку из города, сперва сворачивали с Западной дороги на красивейшую улицу Благочестия, далее по дороге из розового песчаника поднимались на холм к откидному мосту через ров, потом миновали Первые ворота, представляющие собой три башенки - две боковые и одну надвратную. За башенками, в пространстве между крепостными стенами, дорога раздваивалась - парадный путь, широкий и прямой, вымощенный тем же розовым песчаником, подводил к помпезным воротам с двумя ярусами колонн - это был северный вход, каким пользовалась знать. Другая дорога, грунтовая, равная по ширине двум телегам и проложенная среди деревьев, упиралась в восточный вход - углубление между малым полукругом храмовой земли и большим полукругом ристалища перед Южной крепостью. Весь замковый комплекс, если смотреть на него сверху, отдаленно напоминал половину персика, восточный вход казался воронкой плодоножки, а зеленый парк в центре - сердцевиной. Через Восточные ворота замка заезжали телеги с припасами, перемещались преторианцы и обслуга.
   Третий спуск с холма был из Южной крепости - через укрепленный проезд в рощицу за городской стеной; далее та дорога, петляя среди деревьев, вела к Левернскому лесу, где герцог и его свита частенько развлекали себя соколиной охотой.
   Маргарита и Марлена не меньше часа добирались от Западной крепости до Первых ворот, затем еще триаду часа до Восточных ворот замка. Солнце давно скрылось, и девушки шли в темноте, без фонаря, под безлунным, звездным небом. Сначала Маргарите было страшно: да, шли они безопасной дорогой, но она впервые за много лет оказалась после заката на улице. Потом, поднимаясь на холм, она так устала, что сил бояться уже не осталось. Погруженная в свои думы Марлена не заговаривала со своей новой сестрой. Маргарита тоже помалкивала и пыталась не вскрикивать, когда ее ноги в старых холщевых башмаках на тонкой подошве больно спотыкались об камни. Марлена же ни обо что не запиналась и даже не участила дыхания. Позднее, когда сестра Иама вошла в свой дом, то сняла деревянные сандалии и осталась в чистых сапожках-чулках.
   Двухэтажный домик из светлого ракушечника, где жили управитель замка Огю Шотно и его жена Марлена, находился рядом с восточным входом, у дороги вокруг парка. Он будто нагло втиснулся в живую изгородь из зеленых туй. С фасада виднелся треугольный фронтон с каминной трубой по центру, а от него изгибалась буквой "Г" двускатная черепичная крыша; сбоку приткнулось крыльцо, укрывшееся под солидным резным козырьком. Козырьки также венчали два выступающих коробками окна на первом этаже; заглянуть в них с земли не представлялось возможным - слишком высоко. Единственное оконце на втором этаже сползло с середины фронтона влево, словно желало быть поближе к крыльцу. Позади дома имелся дворик с огородом, обнесенный шпалерами с виноградом, за огородом лежало храмовое кладбище.
   Стража на Первых и Восточных воротах замка пропустила девушек без проволочек. Потом Маргарите стало известно, что Марлена угощает гвардейцев фруктами и пирогами по празднествам, из-за чего все они любили эту добрую красавицу. Подходя к домику управителя, Маргарита еще не поняла, почему ее новая сестра перекрестилась у крыльца, но только она увидела кислое лицо Огю Шотно, эта загадка разрешилась.
   Маргарита вспомнила слова Иама - "ему будто метлу в задницу по горло всунули" - и улыбнулась (и впрямь похоже на то!). Огю Шотно хотелось назвать не высоким, а длинным. Это был худой, тонкокостный, нервный мужчина тридцати девяти лет с темно-русыми волосами и карими глазами. На хилой шее с выраженным кадыком вертелась большая, сердцевидной формы голова: высокий и широкий лоб с залысинами причудливо контрастировал с острым, кукольным подбородком. Его верхняя губа выпирала над нижней и глубоким желобком будто тянулась к курносому, коротенькому носу. Мысль о том, что внутри Огю Шотно застряла жердь, причинявшая ему муки, появлялась из-за его скошенных и одновременно выпученных "страдальческих" глаз, устремленных вниз кончиков губ и прямой спины.
   Огю Шотно, появившийся на свет в месяц Цереры, получил крест из Тщеславия, Гордыни, Воздержания и Кротости. Услужливость по отношению к аристократам сочеталась в нем с болезненным самолюбием, манерность частенько сменялась суетливостью, богобоязненность мирно уживалась с высокомерием, скупостью и насмешничеством. Рождение в восьмиде Смирения наделило его открытостью и легкостью, однако выразились эти качества лишь в том, что Огю Шотно не стеснялся говорить обидные слова в лицо собеседнику. Из-за этого его сторонились даже патриции, впрочем, он сам, презирая третье сословие, особенно "торгашей", избегал такого общества. Что же до второго сословия, то управитель замка состоял в приятельских отношениях с градоначальником Совиннаком. Они не были друзьями, но с годами сблизились: печальный опыт предательств мешал им доверять друг другу до конца. Единственным человеком, которым Огю Шотно искренне дорожил, - это своей женой Марленой. Тем, кого он на дух не выносил, и кто являлся бесконечной болью его разума, стал брат Марлены, Иам Махнгафасс. Именно Огю Шотно устроил Иама в далекой деревне, надеясь меньше видеть нового родственника.
   В небольшой передней была лестница на второй этаж, еще пять ступеней справа вели в скромную по размерам, но богато убранную гостиную: светлые стены раскрашивали яркие ковры с цветочным рисунком, на полу пестрела поливная плитка, между двумя большими окнами величаво выгнулся портал камина. Маргарита видела нишу с подвесным водолеем, выпуклое зеркало, два кресла, резной шкафчик, столик, а на нем - стеклянную вазу с цветами, подсвечник, черненый кувшинчик с крышкой. И видела широкую, длинную скамью, покрытую бархатом редкого пурпурно-розового цвета. На скамье, закинув нога на ногу, сидел управитель замка, и медленно тянул из посеребренного бокала тутовую наливку. Ядовито-зеленые пятна подушек за его прямой спиной резали глаза, принуждая отвести взгляд. Несмотря на жару, он был одет в две туники и носил на голове тюрбан, хвост которого спускался ему на плечо. Из-за этого головного убора нижняя часть лица управителя казалась еще меньше и острее.
   На свою новую сестру Огю Шотно смотрел как на клопа, имеющего наглость появиться в его сказочной обстановке, а Маргарита чувствовала себя замарашкой и нищенкой. Залатанные дырочки на ее платье-мешке сразу кратно выросли, его полотно стало выглядеть хуже, чем половые тряпки в этом доме, башмаки покрылись уже не налетом пыли - слоем глинистой грязи. Неловко пытаясь закрыть одну из штопок ладонью, девушка повернулась к Огю Шотно тем боком, с какого платье выглядело новее.
   - Всё, как я и думал! - тем временем изрек тот и пригубил наливку.
   - Драгоценный мой супруг, - ласково сказала Марлена, - не сердись... Мы сильно опоздали, но из-за меня. Иам пришел вовремя - это я не могла его отпустить. Не сердись, прошу, на меня.
   - Бесценная моя Марлена! - встал Огю со скамьи. - Я не сержусь на тебя, хотя знаю, что ты мне бессовестно лжешь, выгораживая своего братца. Иам никогда не является вовремя! Он думает лишь о себе! Ни о тебе, ни о том, что я и ты голодны. Уже, кстати, час Воздержания! Ночи из-за него опять ждать, чтобы пообедать? А тебе еще и во тьме пришлось возвращаться! Ограбят, надругаются, убьют, - и это забота твоего братца о тебе? Иаму плевать даже на тебя, когда ты это, наконец, поймешь?! Он, как обычно, пиво хлещет, в кости дует и врет всем и вся! Ты с ним побыла - и теперь тоже мне лжешь, - вот его влияние! Чума прямо какая-то... Ничего он у тебя не украл? А то с него не убудет! Давай же - проверь сейчас же кошелек! Ну?!
   Марлена молчала и ласково смотрела на мужа небесного цвета очами. Огю Шотно скривил губы, махнул рукой, после манерно повел ладонью в направлении Маргариты, застывшей и вцепившейся, будто в спасительную опору, в свой мешок на плече.
   - Это она, невеста-невесть-кто, как я понимаю? Всё-как-я-и-думал! - раздраженно проговорил управитель замка, будто насаживая каждое слово бусиной на нитку.
   - Один раз можно покушать и в час Воздержания, - успокаивая мужа, положила Марлена ладонь на его хилую грудь. - Обедать будем через минут девять. У меня всё готово, только уберу стол.
   - Я с вами! - выпалила Маргарита, боясь остаться наедине с неприветливым мужем Марлены. - Подмогу! Я всё умеюсь по дому: и стряпать, и состирывать, и убраться...
   - Возможно, потом, - с ласковой улыбкой ответила девушка-ангел. - Тебе и Огю надо познакомиться. Маргарита Махнгафасс, наша сестра, - представила Марлена жену брата и указала на одно из двух "дамских" кресел с Х-образными ножками. - Присаживайся, дорогая.
   Она удалилась из гостиной в обеденную и закрыла за собой двери. Подготавливала стол Марлена так тихо, что оттуда не доносилось и звука.
   - Господин Огю Шотно, - надменно произнес свое имя муж Марлены и снова устроился на пурпурной скамье. Медленно потягивая тутовую наливку, он бесцеремонно разглядывал свою новую родственницу и молчал. Сидевшая в кресле Маргарита кусала губы и смотрела на свои оцарапанные руки.
   - Значит... стряпать, стирывать и убраться умеешься? - спросил Огю и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Убраться тебе отсюда - это здравая мысль. Устрою-ка я тебя в кухни. Оо, ты же не думала, что будешь жить здесь? - заметил он удивление Маргариты. - Кухня - как раз для тебя. Не надо тебе сближаться с Марленой. Когда ее бестолковый брат вернется, поедете с ним в деревню. Мне не нужно, чтобы моя супруга привыкла к тебе. Чем реже мы будем видеться - и сейчас, и потом, - тем дружнее станем. Ясненько?
   Маргарита кивнула и даже обрадовалась: жить рядом с Огю Шотно она не хотела.
   ________________
   Обед начался с фруктовых пастилок, после чего, "пока желудок разогревался", длилась шестиминутная молитва. За это время у Маргариты, привыкшей к выражению краткой благодарности перед трапезой, желудок, должно быть, излишне перегрелся, и она мигом расправилась с похлебкой из перетертых овощей и пшеничной булочкой. Главным блюдом стали удивительно теплые голуби, будто Марлена не отсутствовала последние три часа, а недавно достала мясо из печи. На стол перед Маргаритой впервые в жизни поставили посеребренные бокалы и керамические тарелки - квадратные, покрытые гладкой, как стекло, глазурью. Марлена клала мясо в рот диковинным прибором с двумя зубьями, похожим на орудие Дьявола, только маленьким; Огю разделывал своего голубя двумя узкими кинжальчиками. Такие же два кинжальчика лежали у тарелки Маргариты. Привыкшая кушать при помощи ложки и рук девушка неумело старалась подражать хозяину дома, чем развлекла его. Посередине стола, под хлебными булочками, издевательски поблескивала зеленоватым стеклом плоская ваза бабки Клементины Ботно, явно пытаясь внушить Маргарите чувство вины и сильнее ее расстроить. Но ни эта ваза, ни насмешки Огю Шотно, ни воспоминания о проколе Филиппа с пирожными, ни даже угроза Конца Света не уняли голода Маргариты. Она, понимая, что не стоило бы так делать, кушала, пока ей не подурнело: Маргарита толком не ела со злополучной медианы и, дорвавшись до изумительно вкусной пищи, просто не могла остановиться. Марлена, наблюдая ее голодную жадность, будто тревожилась сильнее и сильнее.
   "Ну всё, большее меня сюдова никогда не позовут обедовать, - корила себя Маргарита, засыпая в гостевой спальне на втором этаже. - Обожрала их, как Филипп обожрал Себесро. Обжоры Ботно - вот как скажут!".
   Погружаясь в сон, она вспоминала Нинно и его прощальное объятие. О муже девушка даже не думала.
   Глава VI
   Хлебная кухня
   Звание "подмастерье" не вызывало уважения, в отличие от наименования "слуга" - меридейцы считали: "Раз этому мужчине высказали доверие, взяв на службу, то он достойный человек". Слуг прилично кормили и одевали в форменные платья. Может, кто-то из них и спал на общем ложе, выслушивал брань своего хозяина или даже терпел оплеухи, зато они появлялись в городе группой, наподобие банды, заносчиво поднимая головы, безобразничая ради потехи и донимая хорошеньких горожанок. За выходки слуг сначала спрашивали с их нанимателя-патрона, а если тот был могущественен, то предпочитали не связываться с жалобами к властям и не обращались в суд.
   Разница между прислужниками и услужниками была огромной! Первые выполняли домашние работы, вторые - сопровождали господина при его выходах или бегали по поручениям. Простой человек особенно гордился прислужничеством аристократам. Конечно, проводить день за стиркой или мытьем посуды - то еще удовольствие, но всё же лучше было это делать для барона, тем более для герцога. Фраза полотера "я в службе у герцога Лиисемского" звучала так важно, что вызвала черную зависть - и не зря. Во-первых, даже "черная прислуга" числилась "при дворе", правда, называли незнатных, мелких работников не придворными, а дворней. Во-вторых, слуг аристократов за верный труд ждало щедрое вознаграждение: кому-то покупали дом, повару порой жаловали титул.
   Дамам честь работать прислугой выпадала редко, к тому же женщина, получающая жалование, становилась весьма независимой, и это не могло нравиться мужчинам - благонравная особа должна была прислуживать лишь своей семье: сначала как дочь, потом как супруга. Но женщинам платили меньше за сходную работу, вдобавок они не доставляли хозяевам хлопот дерзкими выходками в пивных, вот и всё большее число дам нанимали служанками. Оставшиеся не у дел мужчины возмущались тем, что бабы из скромных швей, нянек, прачек и горничных нагло, бесстыдно, неуемно лезут на столь значимые места, как портнихи, воспитательницы, кухарки, покоевые или столовые прислужницы, - "так и в универсеты захочут!" Должно быть, поэтому судья, разделявший такое убеждение, вынес решение, наделавшее пару лет назад в Элладанне много шума, - он оправдал шестерых насильников, когда узнал, что их жертва не только появилась на улице после заката, чем доказала свою распущенность, да еще и как вдова имела успешное портняжное дело. Совпадение или нет, но того судью зарезали спустя триаду. Поговаривали, что пострадавшая наняла бандитов для расправы над всеми своими обидчиками, впрочем, достоверны ли эти слухи осталось неизвестным.
   В замке герцога Лиисемского раньше тоже работали почти одни мужчины: и кухарями, и посудомойками, и прачками, и уборщиками. Но тридцать шесть лет назад Альбальд Бесстрашный, спешно собирая войско, "приставил к копью всех подряд", - так, еще при отце Огю Шотно за хозяйство замка начали отвечать женщины: вдовы или сироты, которым некуда было податься. Самая дальняя часть от парадных Северных ворот была их отвоеванным женским царством, и звалась она "Южная доля", то есть Южная часть. Тамошние работницы кликали ее просто "Доля" как удел - именно там предстояло обосноваться супруге Иама Махнгафасса, пока тот защищал Лиисем. После первого завтрака, на каком Маргарита старалась кушать поменьше, она вместе с Огю Шотно отправилась туда, где ее ожидало несказанное счастье - прислужничество герцогу Лиисемскому, жалование за свой труд, дармовое питание, личное спальное место и баня хоть каждый день.
   Грунтовая дорога, на какую выходил дом Шотно, огибала парк с дальней от замка стороны. Внутреннее великолепие парка с тисовыми лабиринтами, сводчатыми туннелями, цветниками и беломраморным павильоном у прудика спряталось от неаристократических глаз Маргариты за оградой из кустарника: она лишь наблюдала пену зеленой, клубящейся облаками листвы. И всё же Маргарита старалась увидеть парк и иногда подпрыгивала, чтобы заглянуть за растительный забор. Ее любознательная настойчивость вознаградилась появлением птицы "какой краше нет": сине-зеленое создание изумительного оперения неожиданно скакнуло из кустов на дорогу. Огю Шотно на него затопал и громко зашикал - в ответ павлин храбро напал и закричал не менее противно, чем управитель замка, после чего, удовлетворенный тем, что напугал своего обидчика, гордо посеменил вдоль тенистой аллеи, с достоинством поглядывая по сторонам и потрясая венчиком на голове.
   - Это что... стоокая птица? - восхищенно спросила Маргарита, не сводя глаз с длинного, стелящегося по земле хвоста. - Павлин?
   - Павлин... - раздраженно подтвердил Огю. - Совсем обнаглел: на меня уже даже бросается... Но это ненадолго - как раз скоро празднество... Пошли живее! - прикрикнул он на оглядывавшуюся Маргариту.
   - А лебедя тута и правда водются? - поинтересовалась она, закидывая на плечо свой мешок с вещами и снова начиная идти за Огю Шотно.
   - Водятся... - окинул он недобрым взглядом девушку. - Но тебе в парк входить строго-настрого воспрещается! Ни ногою туда! А то я тебя в нем же и зарою, ясненько?
   - Я поняла, поняла... - поспешила его заверить Маргарита.
   Они миновали высокие стены по левую сторону от дороги. Через решетки в аркаде, у ворот, девушка разглядела часть Южной крепости и ристалище перед ней, занятое шеренгами новобранцев. Яркие из-за желто-красных нарамников наблюдатели на башнях навеяли Маргарите мысли о бабочках, а вот караул у ворот напомнил ей четырех жуков. Накидки дозорных, короткие, пышные, полосатые и собранные из множества клиньев, девушка нашла одновременно помпезными, восхитительными и немного нелепыми.
   За Южной крепостью дорога изгибалась. После поворота показалась поросшая плющом стена, что отделяла суетливые, шумные и неприглядные задворки от изящного (так похожего на гроздь кристаллов!) белокаменного замка под голубыми черепичными крышами. За оградой спрятали Южную долю со скотным двором, жилыми помещениями для прислуги, хозяйственными постройками, прачечной, баней и пятью кухнями: хлебной, винной, мясной, овощной и общей.
   Огю Шотно и Маргарита прошли через подворотню во внутренней двор, обрамленный обходной галереей - темной на первом этаже, сложенной из грубого камня и с редкими арочными проемами, однако светлой и даже нарядной на втором этаже, созданной при помощи деревянной колоннады. Девушка не сразу поняла, нравится ли ей здесь: в Южной доле чувствовалось величие тех лет, когда эту часть замка еще не прятали, но нынче ей и правда больше подходило имя "Доля". Много лет галереи никто не приводил в порядок, не красил и не обновлял, оттого двор заметно обветшал, да и еще на мощенном булыжником полу раскидалась солома в подозрительных комках грязи. Издалека, из-за раздвижной перегородки - таблинума, доносилось мычание коров, где-то рядом слышалось кудахтанье кур. Был здесь и крытый колодец, а над дождевыми стоками стояли четыре огромные, раздутые вширь бочки - все накрытые крышками, зато в пятой бочке отражалось бликами солнце. Девчонка лет десяти, поднявшись на приступку, зачерпнула ведром солнечный свет и куда-то его унесла, оставляя после себя лужицы.
   "Это бочка на тысячу кружек - тунна, - догадалась Маргарита. - В нее большее восьмидесяти ведер войдет. Этакая бочка доходит мне до груди и даже длинному мужу Марлены вышее поясу..."
   Любопытно озираясь по сторонам, Маргарита вслед за Огю Шотно поднялась на второй этаж - туда, где находились спальни и где в рабочие часы царило безлюдье. Редкие мужчины, постоянно проживавшие в Доле, не поднимались на второй этаж, считая неприличным нарушать уединение женщин. Конечно, Огю Шотно не церемонился и засовывал свой коротенький нос во все углы этого женского королевства. Лестница подводила к хлебной кухне и деревянному дому на ее плоской крыше - вместительному курятнику. С одной стороны от курятника, за высоким сетчатым забором, гуляли птицы, с другой стороны в их жилище заходили люди, предварительно забравшись на крышу по приставной лесенке. У входа в курятник стояли еще четыре тунны для сбора дождевой воды. С лестницы были видны первые две пузатые емкости и часть третьей.
   Огю повел свою новую сестру в хлебную кухню. Внутри было светло, чисто, просторно; светло-серая штукатурка, терракотовая плитка на полу, толстые дубовые балки на потолке; ставни распахнуты, но окна закрыты рамами с белесым полотном, вместо стекла. Кроме длинного стола по центру, имелись три стола поменьше у стен, а еще - бочкоподобные квашни, мучной ларь, жаровня; с перекладин свисали полотенца, поблескивали розовыми, медными бликами поварские приспособления: сковородки, решетки, скребки... Великий шкаф скрывал такие ценности, как сахар, специи и орехи. Вообще, всё здесь было крупным, внушительным, особенно хлебная печь, в какой могла бы спрятаться целая семья. Однако Маргарита обомлела от иного: при виде драмы, что разыгрывалась в одном из углов помещения: сухая, крепкая старуха гоняла юную девушку и стегала ее веником - та плакала, пыталась увернуться и одновременно оправдаться. Маргарита словно смотрела в зеркало.
   - Да скоко же бед-то с тебя еще будёт?! - кричала старуха в опрятном белом переднике и в платке, повязанном чалмой с перехватом под подбородком. - Ты вовеки не отдашь всего, чё спортила! И лопаешь при энтом так, что свинья от зависти подохнет!
   - Пжайлста, моляю, тока не гоните! - стенала девушка в таком же платье-мешке, как у Маргариты, старом и лохматом у подола. - Я всё посправлю... Это не я! Это Гюс Аразак, крестом клянуся. Я не виноватая!
   - Как ты исправишь, дура?! Ежели б ты хоть чего-то моглась снести, окромя дерьма!
   В кухне находились еще пять женщин разного сложения, роста и возраста; на эту маленькую трагедию они не обращали внимания - поприветствовав поклоном Огю Шотно, четыре кухарки опять повернулись к центральному столу - принялись месить тесто, катать колобки, лепить лепешки-тарелки. В дальнем углу пятилетний мальчик тихо играл с кошкой. Красивая, пышногрудая девушка, светловолосая и зеленоглазая сиренгка, как Маргарита, но кудрявая, стояла, опираясь о стену спиной и согнутой ногой, зевала и смотрела то на свои ногти, то на избиение несчастной. Ее одежда разительно отличалась от убранства других работниц - она не носила чепчика и передника, только желтое с красными рукавами и воротником платье, весьма изящного кроя. Девушка была разве что на год старше Маргариты, однако по выражению ее лица думалось, что она уже всего навидалась и всему узнала цену. Пронизывающе наглым взглядом она брезгливо окинула Маргариту и, слегка склонив голову, цинично улыбнулась Огю Шотно пухленькими губками-бантиками. Увидев, что управитель недоволен ее присутствием в кухне, красавица цокнула языком и ушла через другую дверь в общую кухню.
   Огю похлопал в ладоши. Старуха выпрямилась, в последний раз замахнулась веником на девчонку и отбросила его.
   - Приветствую вас, господин Шотно, - так подчеркнуто любезно сказала и поклонилась старуха, что это походило на издевку.
   - Приветствую, Несса Моллак. Чего у вас опять заново и наново?
   - Да вот - Ульви яйца все побила! Чего делывать и не знаю... Куплять бы надобно, господин Шотно. У нас на дню по осемь дюжинов сходит... Всё, Ульви, как сыщу тебе подмену, - пригрозила она кулаком девице в углу, - в тот же миг пну тебя отседова, да прям под твою тощую гузку!
   - Как удачно! Готовь свою ногу, Несса Моллак. Вот, - показал Огю на Маргариту, - новая Ульви для тебя. Может, получше окажется... Лопает она, правда, тоже как прорва.
   Маргарита промолчала, но порозовела.
   Тщательно разглядывая новую работницу, старуха обошла ее кругом. Темные, блестящие и пытливые глаза Нессы Моллак будто перенеслись с лица Клементины Ботно, чтобы и здесь следить за бедовой племянницей да мучить ее. Маргарита невольно поежилась.
   - Вполне, - наконец сказала старуха. - По рукам видное-то, что к чистоте ее приучили.
   - Не гонииите! - бросилась старухе в ноги "битая девчонка". - А мне некудова даться! Сиротка ж я! А сгину же! А загууубляете мяня! - обильно рыдая, завыла она и попыталась обнять колени Нессы Моллак. - Не хочуууся в бродяяяжки! Повееесюют!
   - Всё, Ульви, поди прочь, - схватила старуха ее за плечо и потащила к выходу - точь-в-точь как тетка Клементина таскала Маргариту. - Силов моих большее нету! Проклинаю тот день, когда сжалела тебя! Угораздил же меня бес с тобою повязаться...
   - Годите, пожайлста! - выкрикнула Маргарита, зная, что ее замучает совесть, если эту сиротку повесят. - Не гоните ее. Мне вовсе не надобно плотить. Только пища и ложе, где започёвываться, - всё, что мне нужное! Я не так уж и много кушаю, - добавила она, с досадой вспоминая слова Огю Шотно. - Просто я вчера очень голодною былась... А так я прям с мушку кушаю. Могу и половину мушки... спустеньку то есть. Мух я не кушаю... Вот, может, и не подойду вам оттого вовсе. Оставьте девушку. Я за нее работать будусь. Честно-честно. И стараться тоже... И она бу...
   - А ты редкая дурочка, - перебил Маргариту управитель замка. - Дааа, другая бы не пошла за Иама Махнгафасса... Отпусти Ульви, - приказал он Нессе Моллак. - Пусть вдвоем одну работу делают - может, толк выйдет. Жалованье - одно на двоих, - каждой по десять регнов в триаду. И еда - одна часть на двоих. Постель тоже одна на двоих, - добавил Огю, направляясь к дверям общей кухни. - Ясненько?
   - Господин Шотно, - окликнула его Несса Моллак. - Почто энто так... строго?
   - Потому что новая Ульви тоже не справится. Говорю же: дура она, как и старая Ульви. И яиц я не буду покупать, Несса Моллак, - уходил Огю, не прощаясь и не оглядываясь. - Выкручивайся сама - раз это твоя работница яйца побила, то это и твоя вина. Выкручивайся! - донесся из-за дверей его голос. - Ясненько?
   Старуха взмахнула руками и повернулась к Маргарите.
   - Здравляю тебя, Новая Ульви - ты нанятая. Чешите со Старой Ульви в куряшник! Мне к часу надобно сорок яйцов. Будет большее - вам же лучшее. Ясненько? - передразнила Несса Моллак управителя замка.
   - Да... Только меня Маргаритой звать, - вставила девушка.
   Старуха тяжело вздохнула, показывая лицом, что она бесконечно устала повторять свои правила.
   - Ты - Ульви, - твердо сказала она. - И она - Ульви, - показала старуха на битую веником девушку. - А вот это Майрта, - к ним повернулась костлявая сильванка с унылым лицом. - Майрта на каше, еще сеивает муку и в подхвату у прочих кухарок. А вот Петтана, - кивок головы на полную девушку с сильными руками. - Петтана на тестах. Вот Галли, - улыбка от субтильной женщины неопределенного возраста. - Она на печи. А Хадебура - она на всей стряпне и надо всеми, она главная. Опосля меня, конешно.
   Хадебурой оказалась мощная великанша средних лет с крючковатым носом, смуглая, темноволосая и темноглазая, как выходцы с юга Лиисема.
   - Здеся, знаешь, Ульви, - поправила свою повязку под подбородком Несса Моллак, - столько баб было за двадцать летов, как я в замку, что всех не упомнишь. Взрост в хлебной кухне нехитёрый: ежели будёшь гожей, то однажды станешься Майртой. Нижее Ульви - нету никого, разумешь? Ты будёшь делывать всё, что говорю тебе я, Несса Моллак! Или опосля меня скажет Хадебура. А ща, две Ульви, - в куряшник! Сели там на соломы и молвили друг другу "ко-ко-ко"! Ежели не снесешь мне сорока яйцов, - повернулась старуха к Старой Ульви, - враз поди за ворота!
   ________________
   Старая Ульви показала Новой Ульви "спляшню" с шестью соломенными тюфяками, брошенными в ряд на невысоком помосте. Дырявые полотнища из грубого льна заменяли простыни, еще одна такая же тряпка оказалась покрывалом. У Ульви не имелось даже подушки. Единственное окошко в комнатке слабо пропускало свет, к тому же его из-за солнца затянули холстиной, что не помешало налететь назойливо громким, жирным мухам. На зиму, как сказала Ульви, оконце забивали. Оглядываясь, Маргарита заметила, что серая штукатурка обвалилась под потолком и потемнела в углах. Стена над тюфяками густо обросла мешками, платьями, чепцами, беспорядочно развешенными на гвоздях; среди этого пестрого беспорядка бесстыдно маячило разное женское белье. Чулки, сорочки, набедренные повязки, исподники и трусики столь же нескромно сушились на веревке вдоль стены, напротив "кроватной сцены", а под ними растянулась длинная скамья - сразу и сиденье, и приступка, и столик для личных вещей. Простой костяной гребень да маленькое зеркальце на ручке, какие Маргарита положила рядом с деревянной расческой Ульви и ее лентами, показались здесь роскошью.
   - Оо, - изумилась Старая Ульви, трогая зеркало. - А ты деньжатная! А еще мылу имешь! А ты лучшее припрячь его и никому больше?е не кажи. А мылу здеся и так дадут, тока оно не мылувается. А я тябя научу: надобно смазаться, пождать, посля соскобить его или стереть тряпкою. Сено иль солома тож сойдет. А монетов здеся не ставляй - носи с собою. А мылу продать можно. Марили куплит - она чистюля. А у нее никто не будёт ничё лямзить, не то что у нас. А гребешок и гляделку тябе жаних задарил?
   - Нет, дядюшка на возраст Послушания - мне недавно тринадцать с половиной былось, а уже и четырнадцать минуло. У меня муж есть. Ухажера, кто бы дары задаривал, никогда не... былося, - сбилась Маргарита, вспомнив о Нинно и колечке с ирисами.
   "Каковая же я глупая, - подумала она. - Даже не гадала о чуйствах Нинно..."
   - Мушш? - округлила Ульви свои карие, без того круглые от природы глаза. - А где он?
   - Он панцирный пехотинец, новобранец. Пойдет до Нонанданна уже в празднество.
   - Ух ты! А у меня авродябы есть ухожор. А он мне, правда, еще ничё не задаривал, тока звал в городу гуливать. И угощенцы носил. А я любвлю покушивать. А как же мы с тобою будём одной едой-то упитываться?
   - Как мы будемся почивать на одном тюфяке? - прикусив губу, улыбнулась Маргарита.
   - А за энто не боись! Я привышная сплять с пятьюми сестрами и не толкаюся, - улыбнулась Ульви, показав крупные зубы и розовые десна.
   - Ты же кричала, что сирота!
   - Сиротааа, - полный печали вздох. - Меня соседи сжалели и не сдали до приюту, затем что я красившная, - широкая улыбка. - К себе жителять взяли. Я и в огороду, и в дому всё работала, но стока урону начиняла, что меня погнать удумали, - вздох. - А тута на дёрёвню Несса Моллак понаехала, чтоба камню на могилу матери сменять. А меня ей и пихнули, - улыбка. - Нахваляли, экая я вся гожая, но она не поверила, - вздох. - Сжалела попросту. А я рааадая сталася! - улыбка. - Чаяла: наскупляю себе платьёв, - вздох. - А жалуваньё двадцать регнов с триады! А тебя еще кормлют! И жителять есть где! - улыбка. - Но я еще ни разу монет не... - долгий, пронзительный вздох.
   Маргарита, пока слушала этот приправленный переменчивым настроением рассказ, размышляла о том, что они с Ульви и впрямь похожи, вот только нравится ли ей ее отражение, понять не могла. Она вгляделась в круглое лицо своей "тезки" и нашла его приятным - большие, "изумленные" глаза, толстые губы, розовеющие здоровым румянцем щеки. Курносый носик в веснушках дополнял портрет обманчивой простоты. Красавицей Ульви назвать было нельзя, дурнушкой тоже, - скорее милой, но только когда она молчала, а не тараторила. Молчала Ульви редко. Со спины эта девушка казалась очень тоненькой и хрупкой. Тем удивительнее выглядело колыхание ее неприлично большой груди - казалось, что Ульви украла и спрятала под платьем два капустных кочанчика. Из-под чепчика новой подруги Маргариты смешно торчала пушистая темно-русая челка - в деревнях ее остригали девушкам как оберег от сглаза. Позднее, когда перед сном Ульви распустила косу, то густые волосы упали ниже ее спины. Ульви оказалась немного старше Маргариты - ей исполнилось четырнадцать в первый день меркурия первой триады Смирения или без малого две восьмиды назад, когда Несса Моллак взяла ее в замок. Открытость, простоту и легкость в мыслях подарило ее плоти как раз рождение в восьмиде под белым цветом. От Луны она получила крест из Кротости, Смирения, Чревообъядения и Гордыни. Месяц Феба наделил ее музыкальностью - если Ульви оставалась одна и поговорить ей было не с кем, то она пела, подражая то звукам лиры, то трубам, то колоколам.
   - Чего будем делывать? - спросила Маргарита. - Пошли в курятник?
   - Да пустое тама сыщать, - отмахнулась Ульви. - А я ужо всё там пересыщала. А самое обидное, что и в энтот раз я нисколешко не виноватая! А энто всё Гюс Аразак. Когда вчёру я лезла из куряшнику, он подо мною леснюцу как качнул - и я сроняла две корзины со всеми яйцами, а там не меньше?е двадцати дюжинов было. Энтот Гюс завсегды надо мной издёвывается. А я сперва думалась, что любвая ему, но нет! Он просто надо мною издёвывается! И чего я ему так всталась, что как упырь в меня впился? - вздох. - А я еще вчёру от побитых яйцов всё очищила и полночи молилася Боженьке, чтоб Несса Моллак ничё не приметила, но как бы не так - я несвезучая!
   - А кто это Гюс?
   - А он племяшник Хадебуры, но здеся не жителяет. Он служник градначальнику. А когда тот здеся, то Гюс с другими служками снизу тирается, и от нечего дёлывать ко мне лезется! А так он женихатся к Марили, а та ему от ворот повороту дала, затем что метит вышее. А Гюс засим на мне злобствует.
   - Градначальник Совиннак? - удивилась Маргарита. - В Доле? В кухнях бывается?
   - Бывается, и частенькое. Он с Нессой Моллак в ее спляшне запёрывается: она ему тама наушничат. А кухни - энто таковское место, где всем всё ясно, что в замке сотворивается. Раз велют к ночи стол убрать, да с винами и крабами, то в энтой спляшне наш герцог наспляшат, - хихикнула Ульви. - И другие господарины что дёлывают, тож ясно? по блюдям. А у Нессы Моллак, у единой, здеся своя спляшня. А у Хадебуры, правда, тож есть, но у нее-то спляшня малюююськая, - показала пальцами Ульви, что спальня у великанши Хадебуры примерно с ноготок. - А у Нессы Моллак - вот эдакая! - широко развела руки Ульви. - Моглась бы жителять тама с семеёю. Но она одна. Никогошеньки у нее нету.
   Ульви прищурилась и, прикрыв ладонями рот, мокро зашептала Маргарите в ухо - да так, что понятно было через слово:
   - Градначальник Свиннак... Несса... А любвильники... Притыкнул в кухню...
   Маргарита недоверчиво покосилась на Ульви: всё же Несса Моллак была лет на пятнадцать старше градоначальника, если не больше.
   - Так чего же будемся делывать? - спросила Маргарита, а Ульви пожала плечами и затем вновь душераздирающе вздохнула.
   Девушки сидели на скамье, между ними лежали их незатейливые сокровища. Маргарита погладила пальцем гребень.
   - Кабы мы пошли до рынку... - задумчиво проговорила она. - У меня есть восемь регнов. Раньшее хватило бы на восемь дюжин, но ныне дюжина стоит аж шесть регнов... Если сможешь продать мыло и этот гребень то, наверное, выручишь не меньшее шестнадцати монет. На четыре дюжины курьих яиц как раз хватит. Да вот из замка просто так не выйти и не войти.
   Ульви оживилась.
   - А энто не затрудненье! Тот, кто жанихатся ко мне, - он глава всех воротников. А звать его Парис Жоззак. А я ему нравлюся ужасть прям! А он старый, - сморщила курносый, веснушчатый носик Ульви. - И сядой! Фу! Но раз так - поулыбаюся ему и поплачуся. А тебе не жалкое экого гребешка?
   - Жалко, - зеленые глазищи увлажнились при мысли о добром дядюшке. - Но у меня зеркальце останется. А гребень ты мне свой дашь, так?
   Ульви часто закивала, подтверждая: всё мое - теперь твое.
   - Я намечтывала себе о новой жизни, - продолжала Маргарита. - Ну вот: новый гребень у меня...
   - Тады я мигом!
   Ульви хватила гребень и мыло, взметнулась, у порога бросилась назад, обняла Маргариту и убежала, не прикрыв дверь. Маргарита, оставшись одна, чуть не разревелась: гребня ей было очень-очень жалко. Всё свои нехитрые ценности она почти растеряла, а приобретала новую кухню и новую тетку Клементину, полкровати и полпорции еды. Новая жизнь, что час назад представлялась в ее воображении чудесной переменой и редкой удачей, издевательски подражала той, что была до замужества, да теперь прежние условия в уютном доме Ботно казались девушке дивными - там у нее имелась и своя комната, и целых две подушки.
   - Всего-то кольцо, деньги, гребень и мыло! - жестко сказала Маргарита. - Зато зеркальце у меня осталось! Я подмогу Ульви, а она мне - она тута уж две восьмиды и всё знает...
   Ульви вернулась через триаду часа - всё это время она нещадно торговалась с Марили, с той красивой сиренгкой в желтом платье, которая, как еще узнала Маргарита от своей словоохотливой "тезки", прислуживала за столом герцога и столовалась в общей кухне с Нессой Моллак, Хадебурой и другими работниками высокого положения. Ульви просила тридцать регнов за мыло и гребень, но Марили не соглашалась покупать более чем за десять, хотя только гребень Жоль Ботно заказал у костореза за четырнадцать монет. В конце концов Ульви и Марили сошлись на двенадцати регнах серебром и трех медяках, зато на рынке Ульви смогла сбить цену до тех денег, что они набрали.
   "Эта кудрявая Марили та еще щука, - думала Маргарита, - раз ей даже птичник уступит в оборотливости. Ульви права - она явно пойдет дальше?е: в покоевые прислужницы, скажем... А может, и замуж за графа какового-нибудь пойдет - будется аристократка".
   И такие истории рассказывала тетка Клементина. Случались они, правда, в незапамятные времена, еще при деде Альбальда Бесстрашного.
   Около полудня обе Ульви, запыхавшиеся и горячие от солнца Лиисема, показывали в кухне ошеломленной Нессе Моллак корзинку с почти пятью десятками яиц.
   - Ты и правда дура, - задумчиво изрекла Несса Моллак в сторону Маргариты. - Даже хужее - ты добрая дура! - покачала она головой и указала на стол в дальнем углу - со столбами тарелок и возле трехногой деревянной лохани. - Ульви чищает посуды. Здесь чищает, затем что слабоумному Иле нельзя в общую кухню - первый повар бранится. Иля носит воды, но ежели чё - сами беритеся за ведры. Ульви еще трет посуды снизу, в овощной. Майрта даст вам кашу - и за дело. И чтоб ни одной глазурной тарелки не побили! Каждая стоит большее, чем ваши жалкие жизня! За раз отмачивайте по десятку. Трите их, покедова пальцы скрипеть не почнут. Стеколы должны ослеплять меня звездами, латунные блюдья - златеть, что златое злато, и зеркалять, как зеркальные зеркалы! За работы, Ульви!
   Твердый комок овсяной массы получила в сложенные ладони Ульви. Пресная каша показалась Маргарите отвратительной на вкус, цвет и даже запах, так что ее всю с удовольствием слопала Старая Ульви: Новая Ульви лишь выпила воды, но после полуденной жары с беготней на рынок кушать совсем не хотелось, и она не расстроилась.
   Затем девушки мыли изумительной красоты расписные тарелки: квадратные, прямоугольные и круглые; начищали металлические приборы, кувшины и блюда. Вечером в наказание за разбитые ранее яйца им снова достался единственный комок каши, тогда как другие работницы получили овощи с мясом, моченые яблоки, хлеба и даже масло. На обед Маргарита уже не стала отказываться от пищи - она отщепила и, кривясь, проглотила несколько безвкусных комочков.
   - Прифышнешь, - жевала и говорила с набитым ртом Старая Ульви. - Хаша - энта самест хлепу для прачех и упоршиц. А ешли славно утем раптать, Несса Моллах фхусненьхохо хинет. А шо из рук едываем - энто даж оршо - трелхи тирать не нато. Хохта ты стохо нанатёрывашь, схоко я - фсю шишню утешь радою из рук хушать, лишь бы ништо не шпачхать.
   Уже после заката девушки снова мыли и натирали до блеска посуду с позднего обеда герцога. Потом подмели пол и пошли на первый этаж, где их тоже ждала посуда, теперь глиняная, от прислуги высокого положения. Ее не берегли и сразу складывали в большую кадку с водой, но там накопилось с полторы сотни тарелок.
   Пока они их вытирали, Ульви рассказала, что аристократы при дворе герцога вовсе не завтракают - за целый день лишь выпивают глоток вина и съедают крошку хлеба, но ближе к вечеру обильно кушают за долгим обедом и около полуночи вновь трапезничают, почему-то называя такой прием пищи "ужин", как полдник в деревне. Хлебная кухня ужин не обслуживала - хлеба, пирожные и пироги готовились заранее, в течение дня, зато в хлебную кухню сносили тарелки, и поутру у посудомойки всегда имелась работа. Еще Ульви рассказала, что в общей, мясной и винной кухнях работают одни "мушины", приходящие в замок из города.
   - Они зазнайки! - говорила Ульви, вытирая полотенцем очередную миску. - Николи даж не заглянут в хлебную или овощную, а мне фыркают, засим что нижее меня никогошеньки в кухнях нетова... И тябя теперя тожа. А тама главной - энто важной первый повар, экому знашь, скоко плотют за празднишное пиршсво? Николи не поверишь! Два альдриану за пиршсво и златой в будню! А в общую кухню сносют всё, и он энто красивишно ложит на блюдях - вот тока за энто ему златой и плотют! А всякой бы смогся! Даже управитель Шотно энтому повару не указ, засим что герцог лобзает его крепчае, чем свою жану, - я слыхивала, так сама Несса Моллак как-то сказывала, но ты николи не болтай про герцогу, даж имя его не поминай, а то тябя сразу погонют и еще язык отрежат. А еще двое есть: один толстый, а другой жует всё время, но отощалый. Они зовутся... прядителями обеду. А они токо указывляют, чё и когда несть, да хваляют пред герцогом блюдя! А здеся, снизу, овощная кухня. Здеся стряпают для прислугов три старухи - две помоложее и одна вовсе старая. А они еще варют варенья, наливают наливки и марьнуют марьнады. А за энтой дверью, - кивнула Ульви в угол, - кладовая и погреб. А я тудова одна боюся ходить - тама крысы... А еще есть погреб в винной кухоне - тама крысов нету, но есть вины в амфурах, экие стоют даж большее, чем жизня самой Нессы Моллак. А самая старая из старух ничто не боися и сплят здеся, за занавесою... А две боются и сплют с нами... А здеся тож водются крысы, кошки же гуливают черт-те где... А я ужасти прям как крысов боюся, а ты? Тожа? Тц, жалкое... А хорошее бы было, коли бы ты их не боялася - топляла бы их заместу меня...
   С тяжелой головой, ошалевшей от перемытой посуды и нескончаемой болтовни Ульви, Маргарита ночью пыталась заснуть на своей половине тюфяка. Она проваливалась в сон, даже несмотря на то, что хрупкая Галли храпела в точности так же, как позапрошлой ночью храпел пьяный Иам. Но уснуть не давала именно Ульви - эта девушка не устала, ведь делала половину своей обычной работы, да ела так, как будто бы была одна. Болтливая и неделикатная, она и сейчас, желая поговорить, тормошила Маргариту. Если бы рядом имелась подушка, то Новая Ульви не выдержала бы и придушила бы ею Старую Ульви. Однако Маргарита заставляла себя терпеть, понимая, что ее нынешняя подруга, какие бы досаждающие недостатки не имела, являлась единственным человеком, от которого она могла ждать помощи в новом для нее мире Доли.
   - А как тама, в замушничестве? - шептала Ульви Маргарите в ухо.
   - Нуу... если честно, то не поняла еще... - вздыхая, тихо отвечала та.
   - Ну а энто? А ночею-то?
   - Мне не понравилося...
   - Вовся?
   - Вовсе... Гадостя всяковые, и всё. Знала б, никогда не пошла замуж... Давай започуем, очень тебя прошу.
   - А давай...
   И едва Маргариту начало затягивать в сладкое забвение, ее по плечу легонько стукнула кулачком Ульви.
   - А мой ухожор тябе каков? Старик, да?
   - Седой, но не старик, - из вежливости солгала Маргарита. - Многие рано седеют. Ему годов пятьдесят, наверное...
   - Пятьсят пять ему - он старик. На сорок один меня старшее! А мне четырцать. А цифири перемень - и вот... А у тябя помоложее мушины есть? Холостые? Братья?
   - Да, два брата, но... - понуро пробормотала Маргарита. - Старший скоро женится, а младшему десять... Еще Нинно есть, кузнец... Но вряд ли... Давай спать.
   - А чего? А он ладнай? Пьянь? А невёста у него есть? А чего вряд ли то? А? Да ответься же ты?
   - Только после ты дашь мне поспать. Пожааалста!- взмолилась Маргарита. - Я тебя на венчанье брата возьму и на пиршество после него. Он на сестре того Нинно женится - сама всё поглазеешь.
   Ульви стала ее обнимать и чуть не столкнула с тюфяка на доски.
   - Как тебя по-настоящему звать? - спросила Маргарита, пытаясь избавиться от этого яростного натиска горячей признательности.
   - Ульви! - тихо, но с ударением прошептала та. - А энто мое правдашнее имя! Вот так вота! А Несса Моллак, как зазнала, сраз меня сжалела!
   - Да, забавно... Меня Маргаритой зовут, в честь цветочков... или Грити... Мама говорила, что маргаритки как солнышки - и я ее солнышко... Хотя мне дядюшка так сказал, а он добрый - мог соврать... Матушка тоже как цветок Ангеликой звалась, и я дочку, Ангелику, хочу.... - зевнула Маргарита. - Чего-то и я разболталась. Давай започуем... сшплять, пожааайлста! Умоляю! Сшплять!
   - Сплять, дуреха, - поправила ее Ульви и заерзала, удобнее устраиваясь на спине. - А хорошо, что мы обе худые... Да?
   Маргарита не стала отвечать, отвернулась на бок и через минуту забылась сном. Ей снился Нинно в кирасе Иама, но не с мечом, а с топором в руке - таким же, как у деда Гибиха. Нинно в одиночестве стоял у ограды Западной крепости, на том же месте, где он недавно обнял Маргариту и тем самым без слов признался ей в любви. Крепость была полуразрушена, ее башни почернели от огня. Горела и земля подле крепости, и крыши соседних домов; из окон вместе с темным дымом вырывалось пламя. Густая, сизая пелена этого дыма мешала увидеть, что происходит у городских ворот. Когда мгла чуть рассеялась, к Нинно из серого тумана вышли всадники, и первым на тощем белом коне ехал он - Лодэтский Дьявол, голый и весь облитый, с головы до ног, чем-то ярко-красным. Пахло от него скотобойней: животным потом и кровью - как застарелой, так и свежей (даже запах гари не мог перебить эту мерзейшую вонь). Увидев Нинно, демон расправил за своей спиной вороные крылья и взлетел с коня ввысь, а затем, подражая соколу, стал падать камнем на свою жертву. Нинно в этот момент притянул неизвестно откуда возникшую Ульви и страстно впился, как упырь, в ее рот своими губами.
   ________________
   Празднество Перерождения Воды в засушливом Лиисеме весьма чтили и считали его третьим по значению празднеством после Возрождения и Перерождения Воздуха. В последнее благодаренье Нестяжания цветочными гирляндами украшали дождевые водосборы и колодцы, в реки бросали венки и загадывали желания. Древнее поверье гласило: если венок доплывет до моря, то желание, даже самое дерзкое и невероятное, обязательно исполнится. Вот только в Элладанне не было рек, впадающих в море. Мелкая Даори, исток которой находился на холме, дарила городу три питьевых фонтана. Излишки воды из них попадали в стоки и использовались для общественных уборных, поэтому, во избежание засоров, законом "О чистоте Элладанна" строго-настрого запрещалось бросать в речушку цветы. Кого ловили за этим занятием, отправляли разгребать помойные, полные навоза, ямы.
   Перед полуденной службой, священники украсили красными маками врата храмов, посыпали их лепестками ступени святых домов. Для работниц и троих работников Доли праздничная служба прошла во внутреннем дворике с пестрым от букетов колодцем. Для преторианцев и пяти тысяч новобранцев службу провели на ристалище Южной крепости. Роскошный храм Пресвятой Меридианской Праматери посетили аристократы и избранные счастливчики, потому что проход на самый верхний ярус стоил тридцать шесть регнов, но Несса Моллак, Хадебура и Марили отправились именно туда.
   Ночью люди ходили к водоемам, чтобы искупаться, отпраздновать момент перерождения воды и набраться здоровья на год. Экклесия запрещала так делать, называя столь веселые игрища "бесовскими обрядами язычников", но орензчане не изменяли многовековой традиции. Кто-то искал в эту ночь русалок, чтобы поймать их и затребовать богатств, кто-то просто плескался в теплой водице до рассвета среди проплывавших мимо цветочных венков.
   Возле Элладанна в Левернском лесу имелось несколько озер и ручьев. А больше всего, хоть путь туда и занимал от пяти дней, Маргарита любила поездки в горный городок Калли, где можно было полюбоваться на водопады, бросить в Лани венок и загадать желание. В этом году она, конечно, в Калли не попала. Впрочем, туда не поехали и все Ботно, и другие горожане Элладанна, - появились назойливые слухи о том, что ладикэйцы и Лодэтский Дьявол уже разграбили Бренноданн, что их войска отдохнули и что они выдвинули корабли вверх по реке, подбираясь к Лиисему.
   Никаких особых торжеств после полуденной службы в Элладанне не случилось. Обычно во все восемь главных празднеств на улицах раздавали мясо и хлеба, угощали пивом или вином, но не в первый год, сорокового цикла лет. Лишь казни немного развлекли горожан - на виселице вздернули тех, кто не заплатил военный сбор.
   ________________
   Меридея познакомилась с порохом в виде невинных шутих для королевских празднеств, и с тех пор, весь одиннадцатый век, его с переменным успехом применяли на поле брани. Но легкие шутихи порой разворачивало ветром к своим же, селитру с трудом находили под коровниками, рассыпчатый порох быстро приходил в негодность. К сороковому циклу лет лучшие умы континента бились над разрешением этих трудностей: улучшали состав пороха, строили селитряницы, изобретали разное "громовое оружие".
   Применение пороха как метательного заряда было самым предсказуемым, следовательно, в этом направлении и работали изобретатели. Средних размеров пушки отливали из бронзы, причем рецепты сплавов каждый мастер держал в строжайшей тайне; огромные, стенобитные орудия изготовляли из кованых железных пластин и колец, правда, прежде чем вновь пальнуть, дожидались, пока остынет ствол, иначе литые пушки давали трещины, а стенобитные разрывало. Ружья проделали путь от медных трубок, укрепленных кольцами, до стального ствола на древке, какое клали на плечо; но без доступа к огню, в дождь или снегопад, ружье с фитильным замком становилось бесполезным, а ручной терочный замок часто подводил. Недавнее изобретение бронтаянцами пружины открыло новую эпоху "ручниц", вот только ружье с колесцовым замком стоило не меньше двух золотых монет и, вообще, такие устройства были крайне редки. Распространению огнестрельного оружия мешали и законы, запрещающие самовольное ношение такового, его свободное производство и продажу. К концу одиннадцатого века ружьям еще предпочитали надежные и намного более дешевые арбалеты, заряженные камнями или болтами (толстыми стрелами с увесистым наконечником), а медлительные пушечные орудия не давали в открытом поле серьезных преимуществ - их использовали для обороны города или лагеря, для разрушения стен и укреплений.
   Рыцари оставались грозной атакующей силой. Выстроившись в широкий клин, они на скаку сминали пехоту: их тяжелые длинные копья сбивали с ног человек десять в ряду, их большие кони топтали упавших, их совершенные мечи разрывали кольчуги, и не всякие рыцарские доспехи пробивали пули, тем более арбалетные болты. Даже потерявший коня рыцарь стоил полсотни пехотинцев, ведь не знал страха, отличался недюжинной силой, да и сеча для него была забавой - жизнь простолюдина не стоила ничего, но благородный воитель являлся выгодным пленником. Противоборствующие рыцари всегда старались пленить друг друга, а не убить, и не только из-за выкупа - за века они выработали свой устав и следовали благородным правилам войны. К примеру, признавший поражение рыцарь более не пытался сражаться или бежать; взамен мог рассчитывать на полную свободу в плену и достойные его титула почести. Учтивость рыцарей порой доходила до абсурда: часто король заранее сообщал врагу о своем нападении, давал две восьмиды на подготовку к противостоянию и нередко соглашался на отсрочку. Поэты воспевали такое великодушие, пусть оно и приводило к разгрому, призывали к новым подвигам, новым войнам, где одни аристократы могли прославиться, другие разбогатеть.
   Постоянного войска король не держал - максимум личный полк, дружину. По требованию каждый аристократ-ленник был обязан отрядить в его войско определенное число лошадей и годных для ратного дела мужчин, вооружить их и обеспечить защитными одеяниями. Брать в воины предпочитали свободных людей, ведь землеробам и их семьям требовалось прежде дать свободу. Сам же аристократ, если не присягнул королю на верность как рыцарь, мог воздержаться от участия в войне. Королю или другому вождю приходилось объезжать вотчины рыцарей и убеждать тех встать под его знамя. Если рыцарь соглашался, то приводил с собой собственную дружину, умелых воинов. В итоге формировалась пехота из лучников и копейщиков, тяжелая ударная конница из рыцарей и маневренная легкая конница для преследования отступающих. Флот имелся не у всех правителей. При необходимости король покупал у купцов торговые корабли, какие переделывали в боевые.
   Воинские должности были связаны с придворной службой: стольник, конюший, виночерпий... Высшей должностью при королевском дворе являлось звание первого рыцаря, хранителя царского жезла. В случае войны король сам возглавлял войско или же назначал полководца - тот делил войско на роты и отряды, определял ротных, знаменосцев, посыльных, горнистов. В пехоте ротными обычно становились воины в звании оруженосца. Кроме того, войску требовались лекари, обозные, кашевары, оружейники, плотники и снабженцы. К обозам неизменно прибивались девки, их сводники и торговцы хмельным. Численность нападавшего войска составляла от пяти до десяти тысяч воинов - иначе не прокормиться в походе. Они захватывали город, ждали подкрепления, захватывали или осаждали новый город. Оборонявшаяся сторона имела ряд преимуществ - знакомая местность, многолюдная пехота, городское ополчение.
   Рыцарский отряд из восьми-десяти воинов назывался "копье". Копья выстраивались цепью в "частокол", когда рыцари воевали отряд на отряд. Впереди рыцарь, за ним оруженосцы, следом пехотинцы с разнообразным оружием. "Знамя" - это построение из одних рыцарей большим клином или двумя-тремя зубцами; "зубчатое знамя" рассыпалось на "ленты" (банды); между "лентами" шла пехота. (Именно разбойничавшие отряды из рыцарей, безземельных или наемников, дали название преступным бандам). "Свинья" - мощный тупоконечный клин из рыцарей по краям и из пехотинцев в середине.
   Долгое время "свинья" или "знамя" успешно ломали строй вражеской пехоты. Считалось, что победит тот, у кого в войске окажется больше рыцарей, - оттого и брали короли наемников. Рыцари с золотыми шпорами возглавляли ударные клинья. Но ровно цикл лет назад простые пехотинцы-копейщики из войска Альбальда Бесстрашного, собранные в баталии, одолели ладикэйских рыцарей, - те просто увязли, как в болоте, в стотысячной толпе простолюдинов; пали, насаженные на их длинные пики. Так пехота, считавшаяся вспомогательной силой, неожиданно вышла на первый план и заняла достойное место в сражениях.
   ________________
   Благодаря мужу-пехотинцу, Маргарита в календу Кротости оказалась там, где не думала когда-либо побывать, - в Доме Совета, в городской ратуше. Эту суровую прямоугольную постройку будто бы неведомые великаны вытесали блоком из грязно-желтого песчаника, водрузили на ее правом крае башню с колышком колокольни да прорезали квадратные оконца. Единственным украшением здания являлся зубчатый ободок карниза на смотровой площадке, из-за которого башня раскрывалась навстречу небу, как цветок отворяет лепестки солнцу. Над полукруглым проездом в ратушу поблескивали три овальных герба из металла и эмали.
   Центральный герб Альдриана Лиисемского, помпезный и витиеватый, сильно отличался от лаконичного и строгого, что был у его отца. Окольцевавший крыльями солнце красный сокол и синий меридианский крест на золотом светиле являлись знаками рода и передавались по наследству - менялась только эмблема на белом, в форме каплевидного щита, птичьем брюшке. Печатью Альдриана Красивого стал вензель с буквой "А"; ромбик в ее начале имел меридианский крест, а из него вырастала красная роза, символ страстной любви, - и бутон приходился на сердце сокола. В лапах птица держала ветви с желтыми, белыми и красными розами, - всего двадцать один цветок, ведь в этом возрасте герцог Альдриан получил власть; раскидистой вязью розы обрамляли герб. Венчал всё шлем с плюмажем, указывая на звание рыцаря, внизу развернулся свиток с девизом: "За Бога, За Лиисем".
   Слева располагался герб Лиисема с каймой из букв - с надписью "Благословленный Богом"; овальная форма герба гласила о принадлежности к владениям герцога. Центр герба рассекался на четыре части. В верхнем левом для зрителя делении на красном фоне сияла желтая орензская звезда о восьми лучах, противоположную нижнюю часть занял родовой рисунок герцогов Лиисемских - красные, белобрюхие соколы парили в шахматном порядке на желтом фоне. Другие два деления представляли цвета рода - красные и желтые диагональные полосы.
   Третий овальный герб, уже Элладанна, (здесь овал гласил о властях, назначаемых герцогом), тоже дробился на четыре части; в его середине изображался ключ, какой хранил градоначальник. В левом верхнем делении синел меридианский крест на желтом фоне, указывавший на земли Святой Земли Меридиан и кафедру епископа, под ним снова наблюдались диагональные желто-красные полосы. Верхнее деление второй половины занимала белая роза на красном фоне как знак непорочной любви среди крови, что символизировало праведность Святого Эллы в жестокую эпоху междоусобных войн, набегов безбожников и бесчинств пришлых захватчиков из Антолы; внизу такая же желтая роза на белом фоне означала мир, расцветший после обращения Олфобора Железного в меридианскую веру.
   Проезд в ратушу, узкий и низкий, какой по высоте равнялся росту всадника, а по ширине - телеге, вел во внутренний дворик. В ночное время проем перегораживала опускная решетка, днем вход охраняла стража. В случае опасности вход запирался металлическим заслоном - чтобы его задвинуть требовались силы шести мужчин. Далее, миновав стражей в подворотне, человек попадал в длинный, мощеный дворик, обрамленный плодовыми деревьями, где в центре, под четырехскатной кровлей, укрылось отверстие подземной цистерны с дождевой водой. В глубине, за деревцами, человек видел конюшню; поворачивая голову вправо, наблюдал полукруглую узкую арку - проход в смотровую башню, а неподалеку от него - крыльцо управы и банка. В этом здании также размещались: оружейная городских стражников, узилище и сокровищница с казной города - там же чеканились монеты.
   Парадное мраморное крыльцо гостеприимно приглашало богачей Элладанна в здание слева: дважды в восьмиду там собирались на совет патриции и дельцы с годовым доходом от десяти альдрианов - всего около пяти сотен мужчин. По празднествам в ратуше случались балы и званые обеды. Помещения выше первого этажа в левом здании являлись жилыми: покои второго этажа с большими окнами и высокими потолками занимали приглашенные в Элладанн изобретатели, именитые астрологи или почетные гости; третий и чердачный этажи отводились для прислуги и хранения вещей.
   Марлена и Маргарита разделились с Огю Шотно во внутреннем дворике - управитель направился к парадному крыльцу налево, а девушки пошли к проходу в смотровую башню. По долгой винтовой лестнице они поднялись на самый верх, на площадку с зубчатым парапетом, откуда им стало видно и всю площадь с людьми-карликами, и весь город, и все четыре крепости. Даже замок герцога на холме будто приблизился, позволив собой полюбоваться.
   Со смотровой площадки проглядывался и фасад главного здания ратуши, но с третьего и четвертого этажей торчало множество любопытствовавших голов, что мешало Маргарите рассмотреть то центральное окно второго этажа, в каком должен был появиться Альдриан Красивый. Зато прежде герцога, в угловом окне второго этажа, показались Огю Шотно, Ортлиб Совиннак и светловолосая незнакомка с вуалью на лице - из-за отсутствия головного убора Маргарита сделала вывод, что незамужняя блондинка и есть юная дочь градоначальника.
   Огю Шотно манерно помахал жене рукой, градоначальник важно поклонился. Несмотря на близорукость, он обходился без очков, поэтому видел людей на башне как пестрое многоцветье. Блондинка кивнула Марлене - девушка-ангел склонила голову в ответном приветствии. Маргарита последовала ее примеру и сразу себя за это отругала, поскольку блондинка рассмеялась, а управитель замка и градоначальник стали что-то оживленно обсуждать. Со своего ракурса они видели лишь плечи Маргариты в бледно-лавандовом платье и ее голову в уродливом чепчике с большими оборками, что спасали нежную кожу северянки от беспощадного южного солнца. Вскоре градоначальник ушел и больше в том окне не появился.
   Марлена заметно тревожилась, и Маргарита, опасаясь донимать ее, тоже помалкивала. Они высматривали Иама Махнгафасса в шеренгах пехотинцев, но вместо человеческих голов сияли одинаковые отполированные шлемы. Пехотинцы выстроились по обе стороны площади малыми баталиями, восемью квадратами в двадцать пять рядов по двадцать пять человек. Все они держали пики с разными наконечниками (копья высотой в девять локтей, превосходившие длиной даже копья рыцарей). Центр малой баталии занимали четыре ротных и знаменосец. Два первых ряда по краям квадрата образовывали панцирные пехотинцы в железных кирасах, наручах, поножах и с прямоугольным щитом, а за ними находились обычные пехотинцы-копейщики, защищенные только стегаными куртками с железными пластинами внутри. И всё же, вместе эти воины, объединенные желто-красными всполохами одеяний, шпилями пик и блеском стали, являли суровое, грандиозное зрелище, одновременно страшное и величественное.
   Толстая Тори издала восемь ударов, толпа у края площади зашумела, в центральном окне второго этажа ратуши показался Альдриан Лиисемский. Сегодня он не говорил речей - лишь провожал вместе с городом войско. Он взмахнул рукой - и к фонтану выдвинулись рыцарские копья во главе с полководцем, бароном Фолем Тернтивонтом, которому минул уже семьдесят один год. Среди знаменосцев и горнистов, в каркасе дорогих доспехов, на затянутом яркой попоной коне, толстый старик выглядел удалым, крепким и похожим на деда Гибиха, так как имел длинную, белую бороду. Но под поднятым забралом шлема горожане видели старческое лицо героя Меридеи, треснувшее извилистой паутиной морщин у глаз.
   Именно он, будучи неблагородным рыцарем, придумал баталии из пехотинцев-копейщиков. После победы его наградили вторым воинским рангом героя и титулом, но почему-то без воинской повинности. И странным образом барон удалился в свое новое имение со знатной женой, утонувшей через год при купании в речке и не оставившей ему наследника. В шестьдесят восемь лет он вновь женился на четырнадцатилетней аристократке, и та захотела перебраться в столицу Лиисема. Влюбленный барон Тернтивонт уступил ей. Альдриан Лиисемский назначил его своим мечником - так называлась высшая воинская должность в Лиисеме, соответствующая должности первого рыцаря. Герцог Лиисемский передавал мечнику на хранение свой меч и "Железную книгу", а вместе с мечом главенство над всеми воинами герцогства, даже рыцарями, право их судить, посвящать мирян в воины, наведываться в земли герцогства для наведения порядка. Словом, должность была весьма хлопотная и по большей части бумажная. Когда же понадобился полководец, то лучшего тактика, чем этого престарелого, но разбирающегося в военной науке героя Меридеи, герцог Альдриан не смог найти, ведь уже тридцать шесть лет Лиисем не знал войн, процветал, и его рыцари лишь штурмовали "Замки любви".
   Барон Тернтивонт отдал команду - под бой барабанов малые баталии двинулись навстречу друг другу и сложили два квадрата - пятьдесят рядов по пятьдесят человек. На потеху горожан, усеявших балконы, окна и крыши, пехотинцы выбросили во все стороны копья, показав, как они уничтожат вражеский строй. Зрелище впечатлило всех собравшихся, и копейщиков наградили шумными овациями. Когда шум стих, пехотинцы прокричали хором:
   - Победим или умрем с честью! За Бога! За Лиисем! За герцога Альдриана!
   Под барабанную чеканку баталии разъединились на восемь квадратов. Подпели трубы, и барон Тернтивонт, возглавляя войско, отправился среди знаменосцев по широкой дороге к Северным воротам. За рыцарскими копьями последовали арбалетчики, державшие большие щиты-экраны за спиной и свое оружие на плече. Завершал шествие длинный хвост из пехотинцев-копейщиков.
   Первыми уходили воины из Северной крепости - для этого пять тысяч мужчин пришли с утра на площадь и теперь возвращались той же дорогой. Горожане провожали своих защитников овациями и забрасывали храбрецов цветами. Радовались и воины, шедшие с улыбкой на смерть, радовались и миряне, восхищаясь их неустрашимостью, радовалась и Маргарита на смотровой башне - всеобщее ликование заразило ее тоже. Девушка поверила, что скоро пехотинцы вернутся с победой, что ей и ее родным ничего не грозит и что страшный Лодэтский Дьявол никогда не ступит на земли Лиисема. Да вот Марлена рядом с ней не веселилась и украдкой вытирала красным платочком свои небесно-голубые глаза.
   ________________
   После того как первые воины покинули площадь, на нее начали выходить пять тысяч пехотинцев из Западной крепости. Марлена оживилась, подалась к краю и перегнулась через парапет так, что едва не упала. Удивительно, но в море железных шлемов, то ли благодаря подбитому глазу Иама, то ли своей интуиции, она отыскала голову брата.
   - Вон он! - показала Марлена на первую от ратуши баталию. - Как близко! Нам повезло! Иам! Иам Махнгафасс! - закричала она и, привлекая его внимание, замахала красным платком.
   Четвертый слева воин во втором ряду, запрыгал на месте, заулыбался и замахал ей в ответ, потом послал воздушный поцелуй. Наблюдая, как ее брат счастлив, как совсем не боится смерти или увечья, Марлена чуть не разрыдалась еще горше.
   - Глупенький... - услышала Маргарита ее шепот. - Запретить бы все войны...
   Сама она, супруга Иама Махнгафасса, не ответила поцелуем мужу, потому что не хотела опять осрамиться - и раз Марлена так не сделала, то и Маргарита ограничилась частыми взмахами руки.
   Когда все пехотинцы зашли на площадь, то под звуки барабанов они показали разные построения, а напоследок баталия прикрылась щитами и ощетинилась копьями. Прежде чем покинуть площадь, Иам вновь принялся одаривать воздушными поцелуями сестру и супругу. Марлена, уже не таясь, рыдала в платок, наблюдая, как он уходит - сначала с площади, затем скрывается за храмом Возрождения. Из желания нравиться Марлене, Маргарита притворялась, что тоже плачет, и, чтобы увлажнить глаза, вспоминала грустные моменты из своей жизни, хотя на самом деле ей было безразлично, останется ли ее муж жив или не вернется никогда.
   Перед пехотинцами из Южной крепости и Восточной прогарцевала легкая конница. Следом провезли бронзовые пушки, многоствольные орудия и гигантские арбалеты для горящих гарпунов, какие использовали против деревянных сооружений, осадных башен и боевых машин. Быки тянули разобранные камнеметы и массивные стенобитные пушки. Вид тяжелых орудий особенно благодатно подействовал на горожан Элладанна. Успокоилась и Маргарита.
   "У нас тоже порох есть", - вспомнила девушка слова своего дядюшки и согласилась с ним.
   ________________
   После провода войска, в ратуше устраивалось торжество с обедом в присутствии герцога Лиисемского, но Марлена сказала, что избегает подобных многолюдных собраний, а Маргарита обрадовалась, что ей не придется возвращаться в замок одной - Новая Ульви должна была торопиться на помощь Старой Ульви, перемывавшей посуду после большого ночного пиршества.
   Спустившись во внутренний двор ратуши, девушки увидели Гиора Себесро и Оливи Ботно. Черноволосый суконщик, обслуживавший градоначальника, конечно, оказался в числе приглашенных на праздничный обед гостей, и он привел с собой не даму, а будущего брата. Маргарита очень хотела остаться незамеченной, но ее светло-лавандовое платье и уродливый чепчик в пол-лица мужчины узнали сразу.
   - Сужэнна, - к неудовольствию Гиора окликнул Оливи Маргариту. - Как ты изменилась! - ехидничал он. - Сразу видно: живешь - не тужишь! Ничего, не плачь, скоро твой супруг вернется, и мало-помалу наживете добро - в вашем домике будет и свинка, и курочки, и даже корова. Чего еще желать? Я за тебя никак не нарадуюсь!
   Маргарита похудела с их последней встречи: теперь и лавандовое платье начинало висеть на ней мешком. Ульви не давала ей высыпаться, и зеленые глазищи покраснели, а кожа, наоборот, будто слегка позелена. К тому же ночью у девушки пошла лунная кровь: у нее ныл низ живота, от солнечного жара она чувствовала дурноту. В сладких грезах Маргарита мечтала встретить Оливи и Гиора такой распрекрасной, что они оба немедля ослепли бы, - хотела выглядеть счастливой, благополучной и нарядно убранной. Но именно в эту календу, к своему несчастью, девушка выглядела крайне замученной и едва ли привлекательной.
   Стараясь не смотреть на Оливи, Маргарита познакомила мужчин и сестру. По закону ее сужэн стал сужэном и для Марлены, а Гиор, после венчания Залии и Оливи, тоже становился для обеих девушек сужэном. Новые родственники вежливо поклонились друг другу и разошлись. Масленая улыбка с широкого рта Оливи нашептывала Маргарите: "Дуреха".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"