Desperately I call for you from the darkest depths of my lonely soul...
Здравствуй, дорогой мой друг, где бы ты ни был и кем бы ты ни был. Мальчик с плечами тоньше травинок и по-травяному же склонными к ознобу и трепету, - или с чертами неустойчивыми настолько, что не отличить пестрых локонов от лисьего меха: отражение, оброненное беспечным оборотнем в лесной ручей. А то и лишний силуэт в сонме теней, подспудно разъедающий их дыханием жизни: отчего, по-твоему, тени сгнивают к полудню? Но может быть, все вовсе не так: комната в золоте и парче, немое ламенто свечей над стихами Генриха Морунгена - и "юноша бледный со взором горящим", нарастивший поверх языка отравленный стилет? Откуда мне знать... откуда знать, что выбрал ты на этот раз.
Прости, мне совсем не удаются письма. Вот и теперь я обрекаю чернила на бесславную участь домыслов, пытаясь скоротать вечность, которой у меня всегда вдоволь. Могу ли я что-то пообещать или чем-то обнадежить? Увы, ты не обманешься, ты видел это: в глинистом овраге, под защитой многопалых корней сумасшедшая старуха непрерывно ткет гобелен сущего. И если замрет ее работа хоть на миг, то всё истлеет, и надо будет начинать сначала, с узлового истока следующего мира (впрочем, пока не родился тот, кто сумеет ее смутить). Нить моей жизни она вытягивает из собственного запястья - непослушную фибру, плывущую порчеными каплями, так что стежок получается редким, и в конце не остается ничего, кроме бурой грязи. Но из чего твоя нить? Быть может, из дыма - он легче и вольнее крови, хотя тоже полон грез о минувшем? И если я прав, то кто рискнет предположить, какой выйдет узор и куда он ляжет?
Ожидание никогда не было столь томительным. Или мне кажется? Или я сомневаюсь в новой встрече, а потому без дела перебираю увядшие следы и засушенный смех, прячу мемуары в прозрачных флаконах с формальдегидом? Не стану отрицать... Хочешь, я покажу тебе свою коллекцию? Хочешь, я заставлю остывший пепел сложиться в пластичные скульптуры? Разумеется, ты не в силах отказаться. И пойдешь по моим неверным строкам дальше, среди оборванных, полураздетых ноябрьских деревьев, на вершинах которых ночуют огни святого Эльма. "А помнишь?" - начну я вопросом, заскорузлым и неопрятным от частых повторов. Но слово - всего лишь слово, и только произносящий напитывает его оскоминой или возвращает первозданный лоск. Ты это понимаешь, конечно. Мы ведь стоим друг друга: ты, не имеющий постоянного лица, и я, лишенный настоящего времени, довольствующийся воспоминаниями - прошлыми и грядущими.
Вспомни Ирландию, волглую и студенисто-серую, вспомни особняк на краю ненасытных топей, обросших жесткой осоковой щетиной. В подвале таился музей, где мы хранили награбленное в покинутых городах. Наш разум был оправлен в потусторонний шепот, надменность царских регалий и дикое, призывное благоухание обнаженной земли. А потом мы нашли тот амулет, изображавший собаку с крыльями нетопыря. Цокот когтей в пустынных коридорах, ослепленные зеркала, лай с люминесцирующих болот - ты узнаёшь подробности нашего распада?
А Франция? Париж девятнадцатого века? Ты был тогда своенравен, хладнокровен хладнокровием медицинского скальпеля, предназначенного для судебной аутопсии. Ты отбросил репутацию и доброе имя, словно изношенную одежду. А ведь это случилось еще до того, как я рассказал тебе правду... да и была ли нужда в рассказах? Ты создал себя заново, ты возродился бы и без моего напоминания - не из пены морской, но из дягилевой наливки и душистой духоты вечерних бульваров. Ах, какой славный был у нас роман с одной и той же особой, какой необыкновенный любовный треугольник: я, ты и зеленая фея. Завитки абсентного дыма стали нашими обручальными кольцами, канавы и угольные ямы - просторным семейным ложем. Порой нас охватывала ревность, и мы сражались за право владеть дамой сердца единолично и безраздельно: от соприкосновения столовых ножей трескался воздух и пахло электричеством...
А венецианские карнавалы, под ризами которых мы могли творить что угодно? Ты был оснежен битым хрусталем и оборчатым шелком, я укрывал затертое лицо смальтовой мозаикой. Помнишь, как мы трясли небо, пока звезды не синели от дурноты и не опадали слипшимися гроздьями? А луну мы доводили до диссоциативной фуги, и она с охотой кидалась в силки ветвей, уверенная, что там ей самое место. Свою добычу мы наклеивали на отглаженный бархат темноты и вывешивали перед окном какого-нибудь господина Прюдома. Он, разбуженный стуком камня о стекло, недоуменно таращил глаза и убеждал себя, что это всего лишь жасмин и фонари и что уж завтра-то он не будет так напиваться...
А страна надгробий? Поруганные мором пустоши, соленые взморья... ветер, что возмужал на ароматах паленой плоти и оттого заражает трансильванским голодом каждый вдох? Мы дремали возле печных остовов и выскребали остатки акварелей из трупных глазниц. Ты занимался резьбой по кости, раздвинув для этого пласты мышц и капилляров на левом предплечье. Я так никогда и не спросил, что именно ты поселил в чертогах собственного тела, какое слово: способное выгрызть изнутри или, наоборот, продлить жизнь? Проекцию смертельной болезни или портрет философского камня? Или это было имя? Имя, годы спустя превратившееся в post mortem, и ты привязывал к запястью несколько маргариток и щебень могильной плиты? Но хватит...
Восковой цветок в настое вязкого сна - вот что такое каждая наша встреча. Восковая, плавкая, ломкая роза... и мы меняем ее, насколько хватает умения, лепим лепестковый рюш, заостряем шипы, выгибаем хребет стебля так, чтобы он лег точно в русло линии жизни, прочерченной по моей ладони фарфоровым сколом, а по твоей - куском громогласной жести. Элиот когда-то обмолвился о тысяче лепестков, и я стараюсь не думать, что рано или поздно мы достигнем нужного числа - изготовим ключ к сумрачному царству смерти. Я стараюсь не думать о нем... надежда лишь для пустых людей? Все равно... все равно.
Ты должен был догадаться, зачем это письмо. И если оно у тебя в руках, то тем более очевидно: уже не сегодня-завтра я позову тебя в дорогу. Куда? Я еще не знаю. Как долго продлится очередное наше странствие? Спроси у безумной мастерицы из глинистого оврага. Но лучше возьми морфия и собери прельстительных картин, что высыпаются сквозь прорехи бренности. Напомни зеленой фее о вашей неизбывной связи. И пусть они двое станут путеводными знаками, на ignis fatum которых я приду. О да, ты не сможешь отказаться, даже если не найдешь поутру и признаков невнятного послания, даже если сочтешь наметку строк тяжелым, неисцелимым бредом. Ты веришь. Ты всегда верил.
Как глупо, наверно, представляться под занавес. И глупо объяснять, что за вымысел я переживаю в данный момент и откуда пишу. Да будет так. Моя стезя - инородность и кладбищенские лилии алых букв, возлагаемых на ветхий гобелен, где давно уже не разобрать ни фигур, ни декораций, ни расцветки. Но я приду за тобой. И ныне, и присно, и во веки веков.
![[]](/img/r/rimskij_r/stillstestund/gestalt.jpg)