Дева спит. Она молода и прекрасна - как сотни, как тысячи лет назад. Тогда отец ее владел половиной населенного мира, братья и сестры покровительствовали островам, ей же принадлежало взморье по обе стороны прибоя - и скульптурный берег, и увенчанные кораблями волны. Царское приданое для царской дочери...
Но все это в прошлом. Ее дворцы - мраморные хоромы, не чета кирпичным постройкам простолюдинов - пережжены на известь, ее семья - окаменелости, с которых сошли краски жизни, - давно захлебнулась песком и землей, ее мир - завитки и грозды поэзии, собранные в сложную прическу героических песен, - сухим цветком позабыт между страниц учебника. Ах, разве не вместе вкушали они ячменную кашу на елее и фруктах, что дарует несокрушимую плоть, и сброженный мед, возвышающий душу, когда чернь довольствовалась желудями и еловым пивом, но родичи девы уснули мертвым сном, а она - только вечным. Или дело было не в пище, достойной обитателей небес?..
Или дело было в ином?..
Дева спит - на алтаре, где сотни и тысячи дней один лишь рассвет воздвигал свои бессильные пламена, а закат проливал свой немощный ихор. Колонны, некогда стройные и гладкотелые, потрескались морщинами и уже не теснятся вкруг ложа, а вразброд отступают прочь, и плющ гибко тянется за ними, словно в насмешку превращая зрелый дорический ордер в легкомысленный коринфский. Вслед им щерятся алой пастью, полной шипов, пылкие дикорозы, а впереди преграждает дорогу ветер в тернистой короне перекати-поля. Копья маслин вздернуты с высокомерной угрозой. Никто не покинет здешних руин, пока не настанет срок, это знает дева - и это знает старуха.
Годы не пощадили Аранею - черные косы истончились и вылиняли до паутины, черные угли глаз подернулись пеплом катаракты, глиняно-смуглую кожу солнце прокалило не хуже чем в гончарной печи. А дева молода и прекрасна: снег ее лица не тает от зноя, молоко ее рук не скисает в жару, густая камедь одежд не утверждается янтарем под пятой быстротечности. Зато пальцы у Аранеи остались ловкими, и кончики их, срезанные до чуткого мяса, по-прежнему осязают и направляют нить - беспредельную, как нить божественной судьбы. Пальцы Аранеи - ее богатство и радость. Аранея по-прежнему может прясть.
Дева спит. Паук бодрствует.
И прядет.
Быть может, в этом-то все и дело?..
Ветер доносит вести - легенду о состязании, сказку о проклятии, балладу о несчастливой любви. Отдыхая от работы, Аранея не устает изумляться превратностям толков. Впрочем, домысел о любовной неудаче и мести ей даже нравится - не то чтобы он близок к правде, но неожиданно созвучен ее настроению. Обломанными, словно зубы, ногтями она скребет выпуклые черепки щек, читая письмена вмятин и складок - остракизм самого времени. А дева молода и прекрасна, хотя испокон не была красивой. Воинственно отточен ее профиль под тяжким шлемом кудрей, начищенная бронза которых слепит пристальный взор; веснушки на ее носу рыжи россыпью кровавых капель, сорвавшихся с разгоряченного клинка посреди боя; под зашитыми веками, за ровными стежками ресниц лежит по кусочку склизкого льда. На указательном пальце рдеет крошечная ранка - указующая звезда для героя. Старуха дребезжит от смеха и не спешит снова браться за веретено. Почему бы и нет? Почему бы и не поцеловать ее, ведь она так молода и прекрасна, хотя едва ли красива, - то-то будет потехи, когда она вскочит, гневная и от гнева безобразная, безобразнее, чем от флейты, вскочит и увидит, что вся ее жизнь - мертва!
Или не вскочит. Или окаменеет, подобно другим, но не от небрежения, а от гадливости. Есть и на сей предмет легенда, сказка, баллада. Старуха трясет головой, усерднее вьет капризное, нервное волокно, косится на оливковые древки с листовидными остриями. Нет, нет. Пустое ребячество. Глупость! Нельзя рисковать, нет. Зачем ей пробужденная, обманутая в своих ожиданиях соперница, какой прок в совершившемся - но несовершенном - возмездии? Уж лучше она станет и дальше плести прядь за прядью, терпеливо снося несправедливую кару, вымачивать кудель в пурпуре влажных язв. "Никто тебя не спасет, - бормочет Аранея, помимо воли ускоряя разбег мастерства. - Даже твой собственный никто - зря ты унижалась, предлагала ему себя, он-то и не вспомнит, а позора из утраченных книг, слышишь, из утраченных книг его странствий тебе ни за что теперь не вымарать".
Кто знает - пожалуй, однажды она и впрямь припадет губами, протравленными тишиной до внятной камеи синеватых жилок, к непорочным устам летаргички. Но сейчас думать об этом рано, слишком еще рано. Ведь еще не готова веревка, которой она раздавит юное белое горло - и запечатает узлом, чтобы без помех намотать свободное охвостье петли на веретено высокой ветви. А потом - почему бы потом не обратиться к ткачеству и не изваять из запасной фибры погребальное полотно, представив в искусных узорах и прихотливых оттенках подлинную историю... соревнования? ненависти? рока?
Кто знает...
Есть ли кому-нибудь дело?..
Атена спит. Паук бодрствует.
И прядет, будто мойра, - ныне, присно, во веки веков, столько, сколько предначертано им на двоих.