Эту историю я поневоле вспоминаю, ступая в очередной свой приезд на пражскую мостовую; эта история, надо признать, трогает меня нисколько не меньше, чем клуб "Amanita", или плотоносные (плотоядные?) растения доктора Синдереллы, или призрак слепокрещенной горожаночки. Ее мне поведал альбинос, не расстававшийся со скрипичным футляром - полым или полным, я не решусь утверждать; он поведал мне ее в ту смутную пору, когда осенний янтарь далек еще от неизбежного разоблачения в нем водянистой подделки, но с востока все приметнее тянет сыростью - сыростью распада, тянет теплом - тошнотворным теплом талой мертвечины, от которого в носоглотке поселяется промозглое ненастье, ни грана общего с простудой не имеющее. Этот восточный ветер - ветер с Карпат - вновь и вновь, прогулку за прогулкой загонял меня вглубь холма, стиснутого поверху гривной крепостной стены, в старинный погребок под спудом градчанских дворцов и соборов, пока однажды я не подсел там к случайному моему собеседнику - а тот за стаканом полынной настойки рассказал свою жизнь. Вот передо мной его лицо - замешанный на молоке ожог, вот его глаза - розовые жемчужины с проточинами зрачков, неправдоподобно белые волосы кажутся правдоподобно напудренными, подкровавленные у корней ногти едва не раздраженно постукивают по жесткокожему музыкантскому кокону, в котором, запеленутое шелковиной и сталью, вызревает звучание чаконы или сонаты. А он - он рассказывает мне свою жизнь, и в голосе его то вспыхивают, то гаснут искры, и он болезненно хмурится, досадуя на опаленную гортань, на горящие горечью губы, но ни на миг не прерывает речи. В чем ему можно поверить, а в чем - нет? Что - истина, а что - насмешка над впечатлительным слушателем? Этого я не знаю и сейчас, и, полагаю, есть лишь один способ узнать. Потому-то я, блуждая, что называется, cestou necestou, все равно возвращаюсь в Прагу, а визит свой подгадываю непременно к первому дуновению смерти - к первому вдоху нарождающейся зимы.
Он говорил, что износил на веку много имен, но мать нарекла его Яном. Бедная матушка! Сколь берегла она его, до крайности иной раз - не разрешала ему ног в реке замочить (утонешь!), словом с чужим человеком обменяться (отребья разбойного близ деревень всегда в достатке!), на поле работать, как то пристало в полуголодной семье, где всех кормильцев - старший брат (брат и управится, успеешь себе-то соли на лоб нагнести!); сама расчесывала ему вихры, окуная гребень в вывар дубового корья, протирала нос и щеки тряпицей в ореховом соку, капала под сонные веки испарину бешеной ягоды. Думала ли, чем он отплатит за любовь и заботы - отшатнется от дома, будет неприкаянно скитаться по торным трактам и диким тропам, от жилья к жилью, от корки сухой до корки черствой! И никто его не удержит, никто ему не указ - даже милая сердцу девушка, а ведь зря ли она вскорости, должно, позора боясь, накинула на шею петлю! И ради чего же он это - да на праздниках скрипкой потешать народ, так играть, чтобы и людская молвь мерещилась, и птичий узорчатый звон, и травное перешептывание, - играть вяще ангелов в божьем саду, вяще бесов в пекле! Такое сыграть, чего и на свете дотоле не бывало!
Он говорил, будто научился всему земному у бродячих шпильманов, а всему небесному и преисподнему - у придворных искусников: генуэзских маэстро, венских мейстеров, версальских мэтров. Славные были наставники - что простецкая черная ровня, что вельможные сливки! Вот только не нашлось среди них умельца, который показал бы - хоть на перстах, хоть на струнах - как играть то, чего нет. Да и мыслимо ли - а мыслимо, так сбыточно ли?.. От отчаяния Яна даже безвременная седина побила - запорошило, точно известкой, и голову, и тело, по коже пятна бледи расползлись - у богатых модниц сродно белила ложатся. Тут бы и смекнуть, что за гость вслед за тем припожалует - и какую цену возьмет: не за услугу, уже за встречу с ним! Не уразумел - думал, частое мытье вредит, не остерегся... и дьявол снизошел до него, растерянного и истомленного неудачами.
За дольние вычуры и прикрасы ты расплатился женой не женой, сказал он Яну. За райские и адские - детьми, которых у тебя никогда не будет. Хочешь играть то, чего нет, - придется отдать себя. Можно, можно играть неотразимое и невыразимое, но не порченому приплоду эдемской четы, обретешь дар - потеряешь и нынешний покой, и вечный. Ничего мне взамен от тебя не нужно, я свое с других взыщу, прибавил искуситель, а коли согласен - внимай и повторяй. Вынул из-за пазухи скрипку чистого золота, дождался от Яна кивка - и огрел адамантовые ее мускулы смычком. Огнем, травлеными зарницами, раскаленными звездами сеялась его песнь - песнь о бунте против насильно начертанного удела, о превратностях превращения - и о превратном превращении, ночь напролет, а утро застигло Яна от макушки до пят в пепле, с чумным багрецом за ресницами и под ногтями - страшные знаки страшного посвящения, даром он чуть не час плескался в ручье, оттирал прилипчивый смрад смолы и серы!
Успеха он решил попытать немедля, на рыночной площади - спозаранку толпились там у колодца женщины, смешливо переругивались с бездельником-вагантом. Были женщины - стали помраченное зверье, был школяр - стал утопленник: истерзался желанием превзойти Яна мастерством, почерпнуть его дивной власти над душой и рассудком. Нет другого пути, ни к прекрасному, ни от него, обронил он перед роковым шагом, или вовсе не стерпеть, или себе присвоить. Подружек мы так любим. Стихи, картины и прочее. И калечим их потому же. Пусть обман - но если б не он, сил бы никаких недостало, жить потом - увидев или услышав. Им, гляди, недостало - воют теперь взаперти, благонравные наши хозяйки! И не сообразят, отчего воют, - волков-то в лесах окрест давным-давно не растет. А ты, чудесник... тебе он в радость - твой обман обладания?
Дьявол же укорил, обдав темным жаром затылок, - укорил незримый, недосягаемый: разве я обещал тебе дар учить? Я обещал тебе дар играть! Вот и играй! Играй, покуда мир крепок!
И Ян играл - не мог не играть, пусть и не в радость ему это было - уел незадачливый кочевник! - ибо есть разве радость в залаженном уроке, в упроченном владычестве, когда нечего больше бежать и вожделеть больше нечего?..
Его звали Иржи Квецень, Депольд Швец, Войтех Врона, Дарек Свобода; в чинном бюргерском городке ему вложили в руки флейту, у цыганских костров - бубен, в утонченном салоне поместили за клавир, среди некошено-косматых лугов отягчили рот мотивом-заклинанием. Но всюду его сопровождали безумие и гибель, самоубийцы и свирепые стаи, своры о двух ногах, - и бессмертие, неподъемное бессмертие то ли великой жертвы, то ли великой кары за дерзость. Хотя, быть может, он ошибается. Известно ведь, что талант скрипача - это его навык. А он упражнялся долго, очень долго - как не стать от жизни такой лучшим из лучших? И вероятно, ничего особенного в игре у него нет - просто чересчур низки или чересчур высоки частоты, не про наше чутье. И уж наверное утешительная ложь, будто бы способный выстоять - под ядовитым градом, под наостренными мелодическими молниями - он переймет эту награду или это наказание и понесет на собственных плечах, а Ян сможет наконец отдохнуть.
Тогда-то я и попросил:
- Сыграйте!
Он криво оскалился:
- Помереть торопитесь? Или еще похуже?..
- Нет, я не умру... - заспорил было я и сразу осекся, поняв вдруг, что не единожды уже он получал и эту просьбу, и это заверение - и не единожды поддавался своей "утешительной лжи", своей безнадежной надежде.
- Будет! - пробормотал он, высыпал в опустевший стакан монеты и вышел - в глухой, набрякший поздним солнцем пополудень, к кровавым камням Градчан и топленому стеклу Мольдау, под леденящие крики павлинов в Вальдштейнском саду. Не сомневаюсь, что направился он на запад - прямо в резаную рану заката, прямо в распахнутое горло окоема, ибо východ в здешних краях - восток и восход, но не смерть. Оттого-то нас и изводит этот ветер - ветер с Карпат, оттого-то все мы, каждый в свой черед, молим человечьего десмода о проклятии, но его отказ - тоже проклятие: проклятие искать второй встречи и второй попытки убедить. Его звали Марцин Брож, Кшиштоф Добре, Ойген Валента, Эмиль Шмид; может статься, он совсем не тот Ян, что в прежние времена - в какие же? в какие именно? - покинул отчий кров ради зыбучего наваждения музыки. Но пока он готов делиться своим прошлым, и мы пока пронизываем редкими искрами его уклончивые исповеди - а я, я неизменно возвращаюсь в Прагу и неизменно выбираю для этого самое начало календарного листопада.