- Быстрее! Быстрее-быстрее-быстрее, прошу вас! - опять зачастил проводник. Слова катились градом, подбивали губы обморочной синевой. Взгляд метался от наручных часов к башенным, метал мертвые петли на стрелки и стрелочки, как на вязальные спицы. Вобранная в плечи голова что ни миг ожидала удара.
Кажется, ему было страшно. Всем нам было не по себе. Это не мост через кипящую реку, в срединной опоре которого замуровали колдуна, приговорив: тебе не умереть - и мосту не обрушиться, а будь наша воля крепка! И не провал в загробное царство, где когда-то добывали, теперь же - только шлифовали на продажу спелые гранатовые зернышки: проглоти такое, гость, - и непременно вернешься.
Что мост и провал! Вечером нам обещали показать привидение.
Площадь мало-помалу заполнялась людьми. Площадь как площадь: правильный четырехугольник, с двух сторон выщербленный крутыми улочками и еще в четырех местах проточенный крытыми переходами, с общественным колодцем в сердцевине, который впору было принять за чумную колонну - столько наросло на нем за века нелепой лепнины. Ратуша вздымала два широких крыла над приземистыми фахверковыми домами, за домами скромно потупляла свет лучезарных витражей церковь... все как у людей. И люди были как люди: много своих, надевших по воскресному случаю вышитые кафтаны или воздушные слоеные юбки, но больше чужих, пришлых, кого усердные пастыри влекли на позор, то есть зрелище, словно паству сгоняли на рынок.
- Точно ли в восемь?
- Какое в восемь - солнце толком не село!
- И то - червлен месяц на дворе, летняя макушка.
- Зимой грех-то был... зимой рано смеркается, а фонарей чтоб за казенный счет - такого тогда и не снилось.
- Все равно - праздник святой, неделя...
- Это сегодня неделя, а сто лет назад - простой будень.
- Как же будень? Запамятовали или путаете?
- А вы не по солнцу смотрите, по луне. Знаете ведь, кто явится, не мужик небось и не бабка дряхлая... всегда по луне мерить нужно.
Наш проводник наконец дождался первой звонкой затрещины - чугуном о чугун, языком в дутый купол - и со вкусом вздохнул, уже не прислушиваясь к остальным семи. Стадо было в сборе, как пойдет дело дальше - не его забота. Привидению попробуй навреди, да и оно - безобидное, пальцем никого не тронет...
Нет. Не оно - она.
Никто не заметил, откуда она взялась, как будто все мы одновременно сгустили в дремотном помрачении ресницы или, быть может, стыдливо отдернули взор. Не было полутонов перехода из небытия в событие: не удивлюсь, если она стояла здесь, перед нами, с самого начала, а мы лишь теперь исцелились от слепоты.
У каждого привидения есть кандалы, учит нас книжная премудрость. У нее кандалы тоже были - из чистого золота там, с примесью серебра тут, но все звенья - в общей цепи. Толстая, тяжелая, эта цепь оттягивала затылок, заставляя запрокинуть лицо навстречу жадному вниманию толпы, натуго заламывала горло - снять, так след покажется не хуже, чем у висельников! Сковывала руки, сковывала ноги, сковывала любое движение. Сплошной кольчугой укрывала тело от груди до колен - не то что пристальным любопытством, стальным клинком не вдруг проймешь!
А больше у нее ничего не было. Только цепь лучистой косы - искусно сплетенный вензель трех закатных лучей.
- Не скоро такое позабудется. Как позабыть? Из хорошей семьи она была, хорошей, да обедневшей.
- Вот и сосватали дочку за старого ростовщика. Ему деньги - тьфу! На красоту, значит, позарился.
- Сладко ли с немилым жить? Кровь-то - она своего требует.
- В чем была - в окно и выскочи. Дело зимнее, в чужую дверь не стукнешь - потому срам неизбывный. Ну и замерзла совсем. А с покойника спрос какой?
- За оградой не зароют, а зароют - всё невелика беда. Беда, коли тело истлело, да смерть неймет!
- Жалко горемычную... уж как жалко!
Женщины постарше вовсю всхлипывали, помоложе - зябко вздрагивали. Мужчины хмурились, покашливали, без нужды переступали с булыжника на булыжник. Но и те и другие, и свои и пришлые смотрели: кто-то прямо, кто-то украдкой, смотрели с ужасом, затаенным злорадством, несытым вожделением, и ни один не посмел отвернуться.
Непроницаемая, но пронзенная насквозь, она окаменела соляной статуей, а колодец у нее за спиной между тем претерпевал новую перемену - чумной столп глядел позорным столбом. Сколько простояла она здесь, что волосы, растущие даже после похорон, смогли повить ее с головы до пят? И легче ли ей было, когда по обычаю вековой давности они едва доставали до пояса?
- И молитвы читали, и молебны служили - каких средств не испытывали! Знахарка пошептать вызвалась - не совладала... да не верим мы, конечно! Но раз вызвалась - зачем отказывать?
- Спрашивали, по-всякому спрашивали. Молчит, будто льдинок-слезинок непролитых в рот набрала. Обнять вот разве кому... живых так-то отогревают. И живущи потом.
Тотчас на публику, да жаль, не на ту, шарахнулся с раскоряченными объятиями парень - свой, местный. Шарахнулся так картинно, что сразу было понятно - не по глупости душевной, которая все-таки сродни доброте. Нарочно.
Она не шевельнулась. Глаза под увеличительными стеклами слез казались огромными - и беспросветно черными, словно комья влажной могильной земли.
- Как зовут-то ее, сироту неприкаянную?
- Азиль зовут, Азилька, значит.
- Азиле, - сказал я. Не повторил - позвал по имени.
Она будто оттаяла под роскошной власяницей, горло и запястья пошли крупными - и холодными, должно быть, - каплями. Как зовут, наперебой допытывались люди поколение за поколением, но звать не звали, узнав. Я не без труда протиснулся в первые ряды - впрочем, плотно притертые плечи зевак тем скорее помогли мне снять плащ с собственных плеч.
- Возьми, - произнес я, и она исчезла - вместе с плащом.
Навсегда.
Восьмикратный колокольный звон воскрес на слуху тонким трепетом цветочных колокольчиков. Я успел увидеть, как развились, развеявшись по вечернему ветру, ее оковы. А потом мне почудилось в нарождающихся сумерках, что горожанам, вопреки выходным нарядам, очень не хватает факелов и вил для полноты образа. Проводник в сердцах дернул меня за рукав.
- Ну? Покрасовался? - уронил он веско, но неторопливо: что проку от града слов, если чужих губ ими досиня не разбить. - Больно хорош был - или добавки надо? Может, еще провал загладишь, а то колдуна из мостовой опоры вызволишь?
Колдун и вправду молил о пощаде, сулил баснословные богатства избавителю, царапал ногтями камни, незыблемые год за годом. Поговаривали, он-то и возвел переправу, какой не бывало прежде и какую простому зодчему выстроить не под силу, за что поплатился своей же монетой, когда потребовал жертву, - самого заточили, принудив и мост хранить, и тайну моста. Я открыл рот отвечать, но, помедлив, закрыл.
- Дело доброе сделал? - продолжал мой обличитель, праведным гневом дыша мне в лицо. Кипящий поток прыгал через пороги зубов. - А как им жить дальше, не подумал? С чего кормиться? Мертвые сраму не имут! От голода-холода-неурожая как мухи не мрут! Ей что - отмучилась, вся в божьей деснице! Так нет, сыскался на нашу голову богоборец! Эх... хотел я вас потом всем скопом к приятелю отвести, он погребок тут в двух шагах держит... рыбу готовит - слюной истечь до смерти! А не поведу! Пускай тебе лучше свои, несолоно хлебавши уйдя, бока намнут, чем к нашим под суд попадешь, герострат ты проклятый. Чертов слепыш!
Площадь без охоты пустела. Площадь как площадь: скользкая мостовая, где вылощенная, где - вылущенная на сувениры; крылатая башня городского совета в висячих тенях фонарей, на задах - церковь с потухшими окнами... все как у людей.