Аннотация: Когда предательство оборачивается рабством, а рабство - свободой. Обещанный подарок для Сакуры Сато. Правда, заявку узнать трудно. :)
Покои тонули в одуряющем дыме благовоний. Сизые клубы вились в воздухе, постоянно изменялись, складывались в причудливые картины. Свет, проходя сквозь них, ложился рваными пятнами на шелковые драпировки, трепетал на цепочках украшений, ослеплял, на мгновение попав в глаза.
Свет, запах и ожидание. Сводящее с ума ожидание. Когда инстинктивный страх сначала перерастает в панический ужас, а потом сменяется апатичным равнодушием. Человек не может долго находиться на пике какого-либо чувства, будь то радость или горе, боль или удовольствие. Так же и со страхом. Ощущения сгорают, выжигают сами себя. Не оставляя ничего взамен. И даже мысль 'Быстрее бы все закончилось!' давно перестала биться в ушах.
Легкий перестук деревянных бусин дверного полога отдает шорохом гальки, перебираемой прибойной волной. Звук, под который он просыпался и засыпал дома. Вот он зарождается, набирает силу, грохочет далеким камнепадом, переполняя собой через край. Так, что кажется - нет в этом мире больше ничего, кроме него. Но волна откатывается, и вновь возвращается тишина. Всем своим существом он вслушивается в неё, поэтому очень сложно удержать тело на месте, когда на плечи вдруг ложатся прохладные пальцы. Иллюзия развеивается. Это не дом. А он уже не принадлежит себе.
Прикосновение могло бы быть приятным. Но слишком горячая кожа отзывается на него почти болью. Вслед за осторожными подушечками пальцев бежит холод, проникает под такой же холодный шелк, предательски сползающий при малейшем движении.
Легкое поглаживание. Почти ласка. Почти удовольствие. Но поворачивать голову страшно. Страшно встретиться взглядом с равнодушными серыми глазами, в которых только на дне свернулось вялое любопытство. Если не смотреть, то можно хотя бы попробовать придумать себе сказку про злое чудовище и прекрасный цветок, про то, что свет обязательно победит тьму, про то, что он еще станет свободным. Если не смотреть, можно попробовать убедить себя, что рядом не мужчина. Можно даже забыть о том, что отдан за долги своими же родителями. Но веки не слушаются, только распахиваясь еще шире, будто назло заставляя запоминать малейшие извивы узора на ткани, малейшую игру золота в упавшей на грудь пряди волос. Но и это золото холодно. Оно змеей свивается кольцами на коже, и кажется, что стоит пошевелиться - и она ужалит.
Воздух слегка колышется, когда хозяин встает и отходит. Спустя пару мгновений слышится треск довольного огня в жаровнях, получившего еще щепотку трав. Новое облако душистого угара окутывает сознание, зато получается закрыть глаза. И почти получается внушить себе, что все происходящее ничего не значит. Вот только стоит почувствовать рядом с собой движение, как руки сами взлетают в защитном жесте, упираются в чужую грудь. Но отдернуть их, осознав, что сделал, уже не успеть. Запястья будто попадают в стальные тиски, и только придушенный всхлип срывается с закушенных губ, когда их заводят за голову.
Полная беспомощность, невозможность что-либо изменить. В такие моменты особенно остро чувствуются мелочи. Например, как разъезжаются полы одеяния, открывая тело, как кожу обдает теплое дыхание. И совершенно нелепо сознание цепляется за то, что в бок неудобно врезается толстый фолиант, забытый на кровати. Какое-то время еще удается удерживать внимание на этом ощущении, но вот несчастная книга замечена и безжалостно отброшена прочь, а потеплевшие пальцы разминают саднящие ребра.
Тело медленно, но неумолимо сдается. Тело не может долго бояться, если его не пугают, если не причиняют боли. И ему все равно, что разум почти бьется в истерике. Ему просто хорошо от того, что его нежат, гладят. И от того, что мышцы расслабляются, от того, что по ним начинает пробегать сладкая дрожь, становится по-детски обидно. На глаза наворачиваются злые слезы. Чужой палец скользит по влажной соленой дорожке от уголка глаза к виску, размазывает капли по коже. В уши начинает литься древняя речь. Не понять ни слова, но само звучание успокаивает. Голос становится тише: это уже только едва слышный шепот. Приходится затаивать дыхание и напряженно вслушиваться.
Когда мягкие губы почти незаметно задевают мочку уха, это настолько неожиданно, что глаза раскрываются сами собой. Узкое чуждое лицо так близко, что видны малейшие морщинки, трещинки на губах, рисунок ритуальной татуировки, имитирующий змеиную чешую. Скоро такой же появится и у него. И это тоже страшно.
Мужчина склоняется еще ниже, прикасается губами к векам, вынуждая вновь их опустить. После этого ощущение постороннего присутствия пропадает, но это обман. Потому что одеяние продолжает сползать, все больше обнажая кожу. Вскоре оно держится уже только на запястьях и, запутавшись одним углом, щиколотках. Попытка свернуться в клубок приводит только к тому, что удается перевернуться на живот. Но так все же легче. Можно уткнуться лицом в постель и не рисковать выдать все свои чувства.
Что-то влажное касается позвоночника между лопаток и медленно движется вниз, замирая над крестцом, после чего кожу резко обжигает боль двойного укола. Клыки-иглы отмечают место, откуда будет расходиться его чешуя. По рассказам, единственное уязвимое место тех, к роду которых он вскоре должен присоединиться.
От ранок начинает расползаться онемение. Яд действует быстро. В голову закрадывается мысль, прежде тщательно гонимая прочь.
А если он не переживет ритуала?
Что ж. Значит, тогда он снова будет свободен.
Тяжесть чужого прохладного тела сильнее вминает в шелк покрывал. Странно, но даримая им прохлада почему-то чувствуется, становясь единственным доступным сейчас ощущением. Ее хочется впитать в себя всю, ощутить не только на коже, но и внутри, завернуться в нее, как в кокон.
Перед внутренним взглядом начинают мелькать странные картины. Сочная зелень незнакомых растений, переплетение стеблей, толстый ковер отмерших прошлогодних листьев на земле. Между ними так приятно скользить, потираясь гладкими блестящими боками. Но сейчас не время прислушиваться к этим ощущениям. Надо спешить.
Почти не прилагая усилий, он огибает толстые деревья, потом ныряет в ледяной хрусталь горного ручья, чтобы после впитать в себя жар нагретых солнцем камней. Это тепло дает жизнь и силы. Немного отогревшись, он продолжает путь. Щебень горного перевала не так приятен, как листва, но это мелочи. За пиком его ждут.
Когда он достигает долины теплых источников, то уже не нежится в тепле, а плывет к центру. Тело устало, но остается совсем чуть-чуть, будет очень обидно сдаться в нескольких шагах от цели. Вкладывая оставшиеся силы в последние движения, чувствуя, как начинает без сил опускаться на дно, он только жалеет, что у него не получилось. Однако это не самое плохое место, чтобы умереть.
Но вокруг него обвивается чужое гибкое тело, поднимая на воздух, поддерживая. У незнакомца красивые крупные синие чешуйки, каждая из которых сейчас игриво приподнята. Очень трудно удержаться и не потереться о них, чтобы почувствовать твердые острые края.
Кольца вокруг него то сжимаются сильнее, то расслабляются. И будто в такт этому биению возвращаются силы. Подчиняясь незнакомому ритму, тело складывается в воде в причудливые знаки танца. Незнакомец чертит свой рисунок рядом, дополняя, завершая. Для полной гармонии не хватает последнего штриха, он не дается, ускользая от понимания, когда в переполняющую тело музыку вплетается новая нота. Она красной нитью перевязывает созданный рисунок, и теперь остается только подхватить ее и вывести последний завиток.
***
Ощущение реальности возвращается медленно. Кажется, что пройдена долгая дорога, закрывшая за ним множество дверей. В сознании затухают последние аккорды мелодии, оставляя после себя сожаление, что танец окончен. Далекий рокот барабанов превращается в перестук бусин занавеси. Если прикрыть глаза, можно представить ленивые холодные волны, облизывающие галечный берег. Но видятся только пузырьки воздуха, шустро поднимающиеся из глубины теплых вод, с легким шипением лопающиеся на синей чешуе.