Может быть, хотя бы сейчас мы отдадим себе возможно более ясный отчет в том, что никаких -- ни социальных, ни национальных, ни тем более экономических предпосылок для революции не было вовсе никаких. Что в области индустриализации, электрификации и даже кооперации царская Россия делала безмерно больше, чем делает советская. Что профессор -- он же товарищ -- Покровский имел возможность выпускать роскошные издания своей пятитомной гнусности и глупости -- и никто его не вешал и даже не сажал. Что для любого крестьянского парня высшее образование было несравненно доступнее, чем в СССР. Что русский рабочий питался лучше всех рабочих Европы (по советской статистике -- 4.000 калорий). Что царская Россия имела самое гуманное законодательство во всем мире и самый лучший во всем мире суд.
Мы все живем в тоталитарной атмосфере современной Европы. Мы волей или не волей, сознательно и чаще бессознательно копируем политические приемы нашего врага. С этой точки зрения все то, что мы называем жертвенностью, энтузиазмом и прочим в этом роде, не имеет никакого положительного значения: те люди, которые 1 марта 1881 года совершили величайшее преступление русской истории -- бросили бомбу в Александра Второго, в кармане которого уже лежал подписанный им манифест о созыве Земского Собора, -- эти люди ведь тоже были энтузиастами. И тоже "шли на смерть". И у них тоже была и своя философия и свои восклицательные знаки. Ну -- и что?
Это, я знаю, очень нескромное утверждение. Но эта нескромность есть только нескромность горького опыта: семнадцать лет советского жития, семь лет немецкого жития, две мировых войны, две почти мировых революции -- тюрьмы в СССР и тюрьмы в Третьем Рейхе, концентрационный лагерь на севере Карелии и оккупационные лагеря на западе Германии, беспаспортность, бесправие, голод. Смертные приговоры в СССР, адская машина в Софии, гибель брата, жены и отца -- словом, совершенно "Обыкновенная История", -- правда, не по Гончарову, а по Гегелю. Это -- средняя история миллионов и десятков миллионов русских людей сегодняшнего дня.
Ибо все, что в русской истории было решающим, наука от нас скрывала сознательно: во имя великой и бескровной. Другой ряд событий извращен до неузнаваемости. Третий ряд выдуман начисто -- во имя той же великой и той же бескровной. Нет -- и я не мог найти -- никакого сравнения: вот вам уровень жизни в Москве 1650 года и вот вам уровень жизни во Франции, Англии и Ирландии той же эпохи. Мой сын нашел и потерял шведскую историю Финляндии, где в примечании было сказано, как при отступлении русских при Иване Грозном из Карелии -- вместе с войсками Грозного ушли и все карелы.
Я натолкнулся -- и потом потерял выписку из баварского охотничьего журнала, кажется, 1889 года. Там был отчет об экспедиции Брема (автора "Жизни животных") в Сибирь. Книгу Дж. Кеннена "Сибирь и ссылка" знает, можно сказать, весь мир. Об отчете экспедиции Брема я, кроме как в этом охотничьем журнале, никогда и ничего не слыхал. В этом отчете люди, объездившие весь мир, никак не могут прийти в себя: такой блестящей организации почты, полиции, колонизации и прочего, и прочего, как в царской Сибири -- они не видели нигде. Я выискал и перевел справку довоенных американского статистического института "о росте продукции" в довоенной -- до 1914 года -- Германии, САСШ и России. Цифры помню: Германия -- 9% ежегодного прироста, САСШ -- 11 и Россия -- 17 (девять, одиннадцать и семнадцать). Если эту статью найти в оригинале, то все утверждения о советской индустриализации страны идут ко всем чертям.
Наша наука обливала грязью почти все наше прошлое, всю нашу государственную стройку, свергала и веру, и царя, и отечество, проповедовала атеизм, марксизм и космополитизм, привела нас к Союзу воинствующих безбожников, в подвалы ОГПУ и в Третий Интернационал -- и в законченных "научных" трудах вы только случайно можете наткнуться на что-то путное. Все путное рассеяно по задворкам научной литературы: в случайном примечании и в специальной монографии, в полемическом пылу.
Наша гуманитарная наука есть сплошное шаманство. Но и шаманы лечили не только заклинаниями -- какие-то травы они все-таки знали. Но, однако, именно о травах они предпочитают не говорить. Они действовали внушением. По рецепту толстовского дяди Ерошки, "Софроние вопие" и "отче Манрыче -- человеко-веколюбце" -- вот эти отцы Манрычи человеко-веколюбцы нас всех сюда и привели.
Я, в общем, утверждаю следующее:
А) Русская коммунистическая революция не есть результат случайнего захвата власти -- как это пытаются доказать нам бежавшие за границу революционные предшественники Октября. Это есть закономерное развитие всей предшествующей истории нашей интеллигенции.
Б) Русская коммунистическая революция выросла не из русской народной и национальной традиции -- иначе не нужен был бы сталинский террор, -- она выросла из вековых, настойчивых, иногда фанатических усилий всей русской интеллигенции, -- то есть из всей суммы "русской общественной мысли".
Г) Эта общественная мысль лет около двухсот подряд [итого: 350] систематически профессионально занималась утопическим прожектерством будущего. Но ни одна теория и ни один проект не занялся расследованием причин провала всех экспериментов построения человеческого общества на социалистических принципах -- от пифагорейских коммун по Платону через фаланстеры Фурье, общины Кабе и прочее, и прочее -- до толстовских монастырей и советских бытовых коммун. Этих попыток -- во все эпохи и во всех странах -- были тысячи и десятки тысяч. Провалились они ВСЕ.
Д) Вся конструкция советской власти, вся тактика и стратегия ее войны против всех нас -- все было разработано заранее. Заранее были разработаны и общая военная доктрина, и методы агитации, и пропаганда, и приемы политической борьбы.
Идея колхозов родилась у профессора кн. Щербатова и была реализована в военных поселениях. Ее разрабатывали декабристы и петрашевцы -- по Фурье и Сен-Симону. С ней возились народовольцы, видевшие в общине первые зачатки будущих колхозов. Окончательную обработку ей дал Чернышевский -- и коммунисты получили в свое полное распоряжение не только принципы колхозного строительства, но и технические приемы проведения этих принципов в жизнь.
Русская книжная интеллигенция -- или, что то же самое, русская гуманитарная наука -- никогда и ни в чем ничего не понимала. Она ничего не понимала в нашем прошлом, когда обливала это прошлое своими научными помоями, не понимала в нашем будущем, когда она предсказывала его великолепно-научную неизбежность и научно-великолепную жизнь, она ничего не понимает и в нашем настоящем сейчас, когда в течение тридцати лет эмиграции она устами профессоров Милюкова, Устрялова, Татищева, Савинкова, Гримма, Карсавина, Одинца и прочих, и прочих -- тридцать лет подряд каждый год поучает нас об уже наступившей эволюции советской власти в сторону истиной демократии, буржуазной демократии, национальной демократии и прочему в этом роде.
Мы, советские врачи, попавшие на территорию Третьего Райха, были слегка озадачены: уровень германской медицины оказался значительно ниже нашего. Уровень германской врачебной этики оказался ниже наших самых пессимистических ожиданий. Патентованная и индустриализованная германская медицина оказалась чем-то средним между выколачиванием прибавочной стоимости из человеческих страданий и простым шарлатанством.
Пишущий эти строки в свое время -- в 1913--1914 годах -- прошел одну зиму обучение на медицинском факультете Гейдельбергского университета. Сейчас трудно было бы сказать: не лучше ли было эту зиму провести на московском факультете? И сейчас еще труднее ответить на вопрос: как стояла русская медицина по сравнению с немецкой уже в 1914 году.
Нечто вроде этого пережила почти вся советская, или русская интеллигенция, попавшая в Германию с первыми "призывами" с востока.
Мы разочаровались сразу и во всем.
Средний красноармейский Иван был просто оглушен уровнем немецкого материального благополучия, очень мало пострадавшего даже за годы войны. Но мы, более старое и более культурное поколение, помнили уровень жизни дореволюционной России и уровень жизни дореволюционной Европы -- и здесь ничего оглушительного для нас не было. Что же касается рядового Ивана, то германское материальное благополучие подействовало на Ивана как национальное оскорбление, -- это тоже будет иметь свои политические последствия.
Немецкая семья в Гейдельберге, знакомая мне по зиме 1913--1914 года, просит меня навестить ее "восточную работницу" (это было в марте 1943 года). Часть этих "восточных работниц" продавались лагерями, предприятиями, партийными организациями в качестве домашней прислуги. Была установлена и такса -- около тысячи марок за душу. Работницу звали Марусей. Это была девка из фабричных задворков Харькова. Лет за тридцать, с лошадиным лицом, со вставными зубами, истощенная до предела и, по-видимому, с каким-то злокачественным разращением в области печени (диагноза я поставить не смог). В данной семье с Марусей обращались вполне прилично, кормили в меру сил, Маруся работала свыше всякой меры сил и Маруся боялась только одного: как бы ее снова не отправили на фабрику.
Мой визит был нелегальным и я был представлен в качестве немецкого врача, знающего русский язык. Диагностика злокачественных опухолей вещь вообще очень трудная. И прогноз в большинстве случаев неблагоприятен. В особенности в условиях войны, плена и рабства. Маруся только с очень большим трудом могла склеить две-три фразы по-немецки и была очень счастлива обменяться несколькими русскими фразами. Так зашел у нас разговор о "советских достижениях".
Хозяин Маруси был фабрикант, в тот момент -- национал-социалистический. У Маруси была отдельная комната. Квартира состояла комнат из десяти. Мебель была тяжелая, дорогая, вызывающе современная. Маруся, спросив у меня о причине моих познаний в русском языке, перешла к вопросу об этой мебели:
-- Да разве ж у нас, в Харькове, так живут?
Я, конечно, знал, что в Харькове так не живут. Но не сразу понял, что именно хотела сказать Маруся.
-- Разве же вот такой топчан у нас поставили бы в комнате?
Топчаном Маруся назвала очень комфортабельный диван, накрытый какой-то ковровой тканью. Я, все еще не соображая, что именно хочет сказать Маруся, спросил: "А куда бы у вас в Харькове поставили бы такой топчан?" Оказалось, что, по харьковским понятиям, его можно было поставить только в передней. Что такую квартиру в Харькове имеет самый завалящий рабочий. Что так есть, как ест семья данного фабриканта, не стал бы "у нас, в Харькове" даже и самый завалящий рабочий. И что вообще, Харьков -- это вам не какой нибудь Гамбург или даже Берлин (Маруся побывала и в Берлине). Я сказал, что, вероятно, за последние пять лет Харьков, должно быть, сильно перестроен. -- Тон у меня был иронический и Маруся страшно встревожилась: "А почему за пять лет?". Я очень спокойно сказал, что в 1937 году я был в Харькове -- при каком-то там немецком учреждении. Так что Харьков я знаю очень хорошо.
На Марусю было жалко смотреть. Она теребила пальцами свое одеяло, попыталась теребить мой термометр, то открывала рот, чтобы что-то сказать, то закрывала рот, не зная, что именно сказать.
-- Ну и зачем вы, Маруся, врете?
-- Ах, товарищ доктор! Все тут нам в морды тыкают: и такие вы, и сякие вы, и неумытые и необразованные, ну вот и скажешь такое...
-- Словом, плохо в вашем Харькове?
-- Уж так плохо. Живет народ хуже собак.
Я произнес несколько фраз на тему о том, что врать все-таки не стоит. Вот привыкли вы там врать, в СССР, и здесь пробуете... Маруся приподнялась, и все следы какого бы то ни было смущения начисто исчезли с ее лошадиного лица.
-- Я вам, гражданин доктор, вот что скажу -- вы уж чи отправите мене на фабрику, чи не отправите, а я вам скажу: а набьем вас мы, это вы уж как хотите, мне все равно помирать, я уж знаю, а вот, как наши сюда, в Гамбург, придут -- так вы уж попомните...
-- А что ж? Вам от этого лучше будет?
-- Нам все равно пропадать, а только вы нас не осилите...
-- Большевики, вот, осилили...
-- Так тоже и на них управа придет. А что я там лишнее сказала, так это мы еще посмотрим, у нас, может, и не такие топчаны будут...
Маруся, кстати, утверждала, что она стопроцентная украинка. "А по-украински вы говорите?" -- "Да откуда же?" -- "Так почему же вы украинка?" -- "Да я же в Харькове родилась". -- "Значит -- НЕ русская?" -- "Я ж вам говорю -- в Харькове родилась!.."
...В окрестностях Мюнхена. Девочка лет шестнадцати. Тоже -- украинка. Перелом голени. Вопрос: "Чи вы, доктор, по правде немец, чи только так?" -- "По правде -- немец, только родился в Москве". На очаровательном, еще совсем детском личике -- детское разочарование, совсем как бывает у детей -- даже нижняя губка отвисла. "А тебе не все равно?" -- "Со своими бы побалакать!.." -- "Так можешь побалакать со мной". -- "Да ни, я тильки хотела спросити, як война иде". -- "А что тебе до войны?" -- "А когда наши сюда придут?" -- "Ты думаешь, придут?" -- "А как же инше? Придут". Дата разговора: лето 1942 года.
Вся германская интеллигенция была охвачена такой же психической эпизоотией, как до 1917 года вся русская. Все ее представления -- о мире вообще и о России в частности -- были совершеннейшей чепухой, -- как и представления русской интеллигенции о мире вообще и о России в особенности. Германская интеллигенция соорудила революцию 1933 года, как русская -- революцию 1917, и, соорудив и потерпев полное поражение.
Правительство белой армии были те же помещики, которые триста лет подряд все норовили убрать монархию и сесть мужику на шею. Правительство советской есть бюрократия, которая уселась на ту же шею, и спрыгивать с этой шеи некуда, разве только в могилу. Тяжкая глыба войны и революции приводилась в движение веками. Она приобрела чудовищную инерцию.
Она обросла миллионами тонн вранья. В сотни миллионов человеческих умов были веками вдолблены идиотские представления и о России и Германии, самодержавии и республике, об истории и философии, даже о технике и статистике. Эта глыба вранья катится и дальше. Людям преподносится совершенно очевидное, вопиющее (непонятное слово в тексте), наивное и прозрачное вранье -- и люди принимают его за чистую монету.
Потом меня посадили, потом выслали под надзор полиции в глухую померанскую деревушку. И в ней я открыл еще одну Америку: оказалось, что и немецкие свинопасы понимают в истории лучше, чем понимали немецкие профессора. И "славянскую душу" они знали безмерно лучше, чем знали все профессора во всех "полных и неполных собраниях сочинений", -- ибо профессора изучали эту душу по цитатам из Достоевского и Горького, а они, мужики, изучали ту же душу по боям на Брузе. Профессора -- не все, но некоторые, -- знали даже и русскую литературу лучше, чем ее знаю я, -- и это именно от них я установил тот факт, что вся "восточная политика" партайгеноссе Розенберга была основана на цитатах из русской литературы, а ее общий вывод партайгеноссе Розенберг списал у товарища Горького почти буквально -- ниже это будет приведено текстуально.
И обо всем этом я более подробно пишу дальше. Я говорил: Достоевский был эпилептиком, Толстой -- крепостником, Чехов -- чахоточным, Андреев -- алкоголиком, а Горький просто сволочью.
Немецкая восточная политика влезла в душу всей немецкой интеллигенции и была действительно "научно" обоснована на русских цитатах; "придите княжить и питаться нами, ибо своих мозгов у нас никогда не было и сейчас нет" -- почему же не придти? Всякому лестно.
Когда-то я учил русскую историю -- как и все мы. Потом от нее осталось несколько довольно туманных воспоминаний: призвание варягов, битва на Калке, азиатчина старой Москвы, "а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога" (очень была дорога), Полтавская битва, литературные упражнения Екатерины Второй, Николай 1812 года, Николай Палкин. Крепостная реакция эпохи Александра III. Сенатские реформы, губернские реформы, податные реформы. Великие полководцы, малые полководцы. Великие слова и малые дела. Афоризмы, изречения, анекдоты. Ростиславовичи, Мстиславовичи, Неделтчицы. В общем -- колоссальное нагромождение довольно заведомых пустяков и самый старательный обход и с флангов и с тыла -- самых решающих фактов русской истории. Тщательно замаскированные логические неувязки и очень плохо замаскированное фактическое вранье. И -- все это мы изучали? И все это мы считали наукой?
...Были открытия случайные и забавные. Были случайные и никак не забавные. Жена моего сына -- шведка, и о русской истории у нее примерно такое же представление, как и у всех нас -- как у товарища Горького и партайгеноссе Розенберга: "унылые тараканьи странствования", которые мы называем русской историей (формулировка М. Горького). Я рассказываю Инге легенду о призвании варягов: Рюрика, Синеуса и Трувора. Инга же утверждает, что тут какая-то путаница: Синеус и Трувор -- это, вероятно, "дом и дружина". Справился в словаре: действительно означает: "домом и дружиной". Наши профессора лет двести никак не могли выяснить: так куда же потом девались Синеус и Трувор?! И за двести лет не догадались посмотреть в шведско-русский словарь. Рассеянность.
Другой пример рассеянности -- на этот раз еще более странный. По некоему делу я нелегально поехал в Глатц. Дело шло, впрочем, не о политике, а просто о свинине. Но если бы меня поймали на "побеге из ссылки" -- это могло бы кончиться плохо. Именно поэтому мне пришлось просидеть три дня в почти полном одиночестве в комнате, которая была завалена вывезенной с востока советской литературой. В кипе пыльного книжного хлама я открываю книгу проф. Герье о всенародной переписи середины XVII века -- в царствование Алексея Михайловича. Это пятьсот страниц статистики. Ни при каких иных условиях я бы этим томом заниматься бы не стал. В данных условиях -- занялся. Открываю, что количество лошадей, коров, баранов, свиней и прочего -- у мужика времен Алексея Михайловича было как-то очень уж велико. Я книгу взял с собой. Вернувшись домой, поручил сыну съездить в Берлин и разыскать какую-нибудь сельскохозяйственную статистику более поздних эпох. Нашел. Сравнили. Выяснилось, что мужик Алексея Михайловича был от трех до пяти раз богаче мужика 1912 года, -- не говоря о мужике 1812 или 1922-го. Дальше выяснилось, что проф. Ключевский об этом знал: в одном месте, вороватой скороговоркой сказано, что мужик имел столько-то четвертей зерна и прочего -- но не сказано, что именно эти четверти обозначают. А обозначают они тот факт, что никогда со времен Алексея Михайловича у России не было такой политической и прочей свободы, русский крестьянин не был так сыт, как он был триста лет тому назад.
Кое-что -- туманное и опять же вороватое -- писали об этом и всякие Ключевские. Да, были соборы. Да, была Боярская дума. Да, НЕ было крепостного права. Но все это подано скороговоркой. До эмиграции русская наука врала сомкнутыми колоннами. Потом эти колонны были рассеяны и стали врать вперемежку. Так, из двух наших профессоров -- Нольде и Кизеветтера -- выяснилось: в Москве были и практиковались всероссийские съезды городов, купечества и даже посадов. Всероссийский съезд посадов -- в переводе на современную терминологию означает всероссийский съезд профсоюзов. Потом выясняется и дальше: была свобода слова. Была неприкосновенность личности. Был суд присяжных. Вообще, была целая масса вещей, которые в Европе появились только на сто и на триста лет позже.
Обо всем этом говорится случайно, скороговоркой, невнятно и неохотно. Так, проф. Виппер в одном месте пишет: иностранцев приводила в изумление блестящая сеть дорог в старой Московии. Каких дорог? Какая сеть? Каких иностранцев? -- Я этого так и не смог найти.
Так вот: была азиатская, отсталая страна. В ней было: двухпалатное народное представительство, городское и земское самоуправление (со всероссийскими съездами!), был габеас куорас акт, был суд присяжных, был лично свободный мужик -- и в результате всего этого у мужика было в три-пять раз больше коней, коров и прочего, чем у мужика времен Николая Второго, а при Николае Втором мы действительно переживали истинно небывалый подъем народного хозяйства.
Итак: жил да был царь Алексей Михайлович, которому по всей царской России не стояло ни одного памятника. Правительство царя Алексея Михайловича присоединило Малороссию, доконало Польшу, пробралось на Амур, завело первую газету, построило первый корабль, модернизировало армию, -- и от всего этого Россию, конечно, нужно было спасать (примерно так же, как в 1917 году). Россия была "спасена" решительно теми же методами, как в 1917 году: мужика ограбили и превратили в раба, народное представительство разогнали и заменили выдвиженцами, Церковь подорвали всепьянейшим синодом и воинствующими безбожниками, суд заменили Преображенским Приказом и ОГПУ, "догоняли и перегоняли" и Европу и Америку, вели ужасающе бездарные войны со Швецией и Германией -- всю тяжесть войн переложили на плечи "мирного населения", и в результате всех этих подвигов при Петре Великом страна потеряла около 40% населения -- как и при Сталине Величайшем. И после двухсот лет догонки и перегонки -- очутилась там, где и была двести лет тому назад: опять нужно "догонять", за двести лет никого и ничего не догнали... Может быть -- еще через двести станем снова "догонять"?
В русской военной истории более бездарной фигуры, чем Петр Великий, не было вовсе -- разве что брат боярского царя Шуйского. Петр бежал от воображаемого заговора Софьи, бросив своих потешных на произвол судьбы, бежал от Карлы при Нарве, бросил свою армию на произвол графа де Круа, бежал от того же Карлы под Гродной, бросил свою артиллерию в Неман -- и только на Пруте бежать было решительно некуда: пришлось капитулировать со всей армией. Но я еще лично помню празднование двухсотлетней годовщины Полтавской победы. Не помню ни одного слова, которое было бы сказано по адресу реального победителя при Полтаве -- генерал-майора Келина. И тех восьми тысяч гарнизонной команды и "вооруженных обывателей", которым престиж шведской непобедимости не импонировал никак. О них не говорится ничего.
Очень мало говорится и о том скромном, но все-таки факте, что за месяц своего московского сидения Наполеон потерял треть армии -- эту треть вырезали партизаны. Вообще -- тот общественный слой, который сел на шею "европеизированной России", так старательно спрятал все концы в воду, что -- как их теперь найти? Но кое-что все-таки высовывается.
Восстание декабристов в 1825 году было переломным событием всей нашей внутренней истории, ДО этого события ровно сто лет подряд -- у нас никакой монархии не было: дворянская гвардия ставила на престол кого хотела и кого хотела отправляла с престола на тот свет. Церемониал был стандартизован: заговор, ночь -- и "скоропостижная кончина" -- и концы в воду. Декабристы изменили своей привычной технике -- и сорвались.
Керсновский -- уже в эмиграции, в подстрочном примечании -- проливает чуть-чуть заметный свет на декабристов: оказывается, Пестель приказывал запарывать своих солдат насмерть, "чтобы научить их ненавидеть начальство", -- действительно, очень задушевный человек... Но, кроме всего того, декабристы планировали истребление всей династии -- поголовное истребление.
Наша история есть самая простая история в мире -- если не считать готтентотской. И самая трагическая история в мире -- если не считать, скажем, карфагенской. Народ, исключительно одаренный в почти всех отношениях, и в государственном в особенности, как-то очутился на кровавом историческом сквозняке между Европой и Азией. Его жгли и Азия, и Европа. Нашествие тевтонов в двадцатом веке было никак не лучше нашествия монголов в двенадцатом. На протяжении одиннадцати веков русский народ не только разбил, а отчасти и уничтожил всех "интервентов". Никакой другой народ мира такой борьбы не вел.
Да, Испания в свое время была захвачена Азией. Но та Азия, которая пришла в Испанию, принесла с собою алгебру и алхимию, Платона и Аристотеля, строила университеты и проводила шоссе.
Азия, которая пришла к нам и которая сидела на нашей шее до времен Потемкина Таврического, только и делала, что грабила и жгла. Уводила в полон миллионы русских людей и продавала их на рынках Леванта, Испании, Италии, Египта -- даже и Франции и Англии. Приблизительно то же пыталась проделать Европа Гитлера.
А.Ф. Керенский недавно протестовал в американской печати против романо-германского слова "раб" -- почти на всех языках Европы раб и славянин обозначается одним и тем же словом. А.Ф. Керенский говорил о случайном созвучии: одинаковая случайность на всех европейских языках? Это не случайность: европейское богатство строилось на труде русских ди-пи прошлых веков, как и европейский капитализм был, по-видимому, построен -- в какой-то очень значительной его части, на русских рублях, которые всякие Алексашки Меньшиковы воровали у русского народа. "Слав" не есть случайное совпадение: для Европы средних веков "раб" и "русский" был одним и тем же.
"Тюрьма народов" есть очередной идиотизм исторической науки: если бы была "тюрьма", то страна не выдержала бы ни батыев, ни наполеонов, ни гитлеров. И русскими царскими министрами не бывали бы и поляки, и немцы, и армяне, и татары. Но все люди и народы страны были подчинены общему для всех "тяглу", это было тяжкое тягло: подоходный налог деньгами в размере до трех четвертей дохода и военный налог людьми в размерах почти непрерывной всеобщей мобилизации.
Страна жила в непрерывном осадном положении. И создала слой профессиональных командиров, подчиненных монархии. Этот слой -- служилое дворянство -- нес чудовищно тяжелую службу. И в своем ближайшем соседстве -- на Западе -- они видели: тот же правящий слой, то же дворянство, но освобожденное от всякого тягла, живущее привольно и пьяно, ставящее королей и поработившее крестьян. Пример был очень близок. И пример был очень соблазнителен.
И когда две самые страшные опасности, стоявшие перед Россией -- татары и Польша, -- были ликвидированы, то дворянство и пошло на иностранную духовную интервенцию на русские поля и русские спины. Начиная по крайней мере со Смутного времени, служилое дворянство повернуло все веками выкованное оружие против собственной страны. Оно идет на штурм шляхетской золотой вольности -- штурм Смутного времени кончился полным провалом. Пришел мужик с большим кулаком и все поставил на свои места: царя, церковь, аристократию, дворянство, -- также поляков и воров. Но при Петре штурм удался. Дворянство превратилось в шляхту, а "хрестьянин" -- в быдло.
О вооруженных интервенциях Запада мы все знаем кое-что. Немного, но кое-что знаем. О моральных интервенциях оттуда же нам, собственно, "наука" не сказала ничего. А ведь моральные интервенции с Запада стоили нам безмерно больше, чем стоили вооруженные. От Наполеона мы потеряли, вероятно, около полумиллиона, от Петра -- вероятно, миллионов пять. От Гитлера -- около семи миллионов, а от Ленина -- никак не меньше семидесяти.
Кроме того: вооруженные интервенции сплачивали страну и при дворянском крепостном праве и при советском. А моральные интервенции рвали все внутренние скрепы нации: делили народ на белую кость и на черную кость, на партийное дворянство и на беспаспортную скотинку; на бесчисленное количество философий, партий, сект и кружков, ощетиненных друг против друга всякими вариантами философски шпаргальной ненависти, -- выдуманной ненависти. Заметьте: выдуманной, вычитанной, списанной с чужих шпаргалок, ненависти ненужной ни для какой группы населения страны -- даже и для коммунистов, ибо даже и для коммунистов -- по крайней мере для рядовых -- любой иной строй даст больше хлеба, масла, свободы и безопасности, чем дает им их же вождь, их же погонщик и их же палач.
Итак: цель достигнута. Вольность завоевана. Ему, дворянству, в его родной стране делать оказывается нечего. У него, дворянства, общий язык с его родной страной оказывается потерян. В Тульской губернии на него смотрят как на француза, в Париже на него смотрят как на татарина: ни пава, ни ворона. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Дворянин тоже делится на: дворянина кающегося и дворянина секущего. На метателя бомб и на строителя виселиц. Но обе части уже не понимают ничего. И душевную свою пустоту пытаются заткнуть гегелями:
Еду ль я в бричке, в телеге ли,
Еду ль из Курска, из Брянска я,
Все о нем, все о Гегеле
Моя дума дворянская...
При вывесочных наследницах Петра -- в эпоху русской порнократии шляхетские вольности было реализованы полностью. Вся традиция страны была разгромлена. Всякий гвардейский полк получил свое право на вето: "не позвалям". Цари назначались и выгонялись, как бурмистры крепостных имений: одним росчерком штыка. И на восстании декабристов срывается последняя гвардейская попытка росчерками штыка диктовать свою волю царю и стране.
"Монархию спас мужик в гвардейском мундире", -- меланхолически констатирует Покровский. И дворянство было охвачено ужасом перед концом своих шляхетских вольностей. На них уже покушался Павел Первый -- его удалось "убрать". Николая Первого убрать уже не удалось: значит, приходит конец. И действительно, Николай Первый стал началом конца. И именно поэтому стал Николаем Палкиным.
... Так, в частности, была создана легенда о декабристах. Она была так же социально обусловлена, как легенда о Петре, Палкине или Власове: были целые слои людей, которые концентрировали все свои силы вокруг сознательно сконструированной легенды, -- ибо только на легенде, только на лжи могло быть основано существование этих людей. Так -- если вы выкинете легенду о европеизации России, то от всей деятельности Петра останется только голый разбой. И от "культурной миссии дворянства" тоже ничего, кроме голого разбоя, не останется -- ибо эта культурная миссия есть совершеннейший вздор.
Эта верхушка была все-таки достаточно образованной, чтобы по крайней мере в сердце своем понимать: никакой "науки" тут нет. И что на несуществующей науке ничего построить нельзя. Французские социалисты -- те были по крайней мере откровеннее. Те говорили: нужно врать, нужно строить миф, никак не считаясь с тем, отвечает ли он реальности или не отвечает: ибо миф -- это есть позыв к борьбе. Точно то же говорил и Альфред Розенберг.
История философии утверждает, что вот Диоген плюнул на традиции и стал жить в бочке -- как нынешние ди-пи. Но может быть Диоген ни в какой бочке вовсе и не жил. Как более близкий к нам философ, Лев Толстой ни одного из своих рецептов и не думал проводить сколько-нибудь всерьез. Имея в виду свою собственную философию нестяжания, имение он перевел на имя жены, а имея в виду свою собственную философию непротивления злу, для охраны этого имения вызвал ингушей. Те практиковали непротивление винтовками и наганами. Так что единственное, что в реальности осталось от всей толстовской философии, -- это демонстративно босые ноги и несколько десятков клинически полоумных толстовцев, последний из которых окончательно вымер уже в эмиграции. Но через тысячу лет, может быть, окажется, что и Лев Толстой жил не в яснополянской усадьбе, а в философской бочке.
Марксизм является только одной из разновидностей диалектического материализма. Диалектический материализм -- только одной из разновидностей материализма. Материализм -- только одной из разновидностей философии вообще. И потому, как только вы начинаете перестраивать национальную жизнь на основах философии -- совершенно безразлично, какой именно философии, -- то нация превращается в пыль и каждая пылинка норовит вырезать другую пылинку.
Революцию двести лет подряд готовила интеллигенция, штурмовала все твердыни всей традиции, несла потери -- очень небольшие, получала деньги -- очень большие, и когда, наконец, подкараулила самый напряженный момент в истории страны -- ринулась в лобовую атаку, захватила власть и через полгода была выкинута вон. В своей книге об интеллигенции я спроектировал такую надмогильную надпись: "Здесь покоится безмозглый прах жертвы собственного словоблудия". Но эта книга об интеллигенции была написала лет пять тому назад. Сейчас, к сожалению, стало ясно, что прах этот еще не успокоился.
Так, даже Керсновский, о котором я уже упоминал, только в подстрочном примечании рассказывает о том, как в Крымскую войну русское офицерство разворовывало все -- до соломы для лазаретов включительно. Этим воровством промышляло то же офицерство, которое героически гибло в Севастополе: одно другому мешает очень мало. Но о партизанщине, о разворованной соломе, о картонных подметках военные историки писать не любят. Вообще говоря, во все наши последние войны, кроме Первой мировой, наше интендантство наносило русской армии гораздо большие потери, чем наносил враг.
Двести лет наш правящий слой и говорил и думал по-французски. И с французского кое-как переводил на русский. Ключевский пишет: получался круг понятий, не соответствующий ни русской, ни иностранной действительности, то есть не соответствующий никакой действительности в мире. Очень многие из новых эмигрантов говорили мне: "Простите, но к монархии я питаю эмоциональное отвращение"...
При Алексее Михайловиче у нас была демократия, до какой сейчас и САСШ не совсем еще доросли. При Петре был просто кабак. При царицах -- была только вывеска над дворянской диктатурой. При Николае Первом была народно-бюрократическая монархия: цели были народные -- освобождение крестьянства, аппарат был бюрократический -- ибо на дворянство положиться было нельзя. При Николае Втором было народное представительство, принципиально враждебное всей народной традиции, всем народным верованиям, а так же и всем народным интересам. Русская эмиграция свалилась с сука, который она же рубила двести лет подряд.
Начиная от Белинского -- через Михайловского, Лаврова, Чернышевского -- до Плеханова и Ленина русский социализм был русским социализмом и почти исключительно дворянским социализмом. ... Никакому социалисту скандалить было нельзя, но такие "последовательно социалистические формы хозяйства", как выборные артели (промысловые, кустарные, торговые), кооперация, "национализация" кредита, железных дорог, стройка государственных заводов, государственное сельское хозяйство (казенные и удельные имения) -- все это проводилось в масштабах совершенно немыслимых ни в какой буржуазной стране. Немыслимых, впрочем, и ни в какой социалистической: ибо и артели, и кооперация, и земские предприятия строились на основе совершенно свободных выборов, каких никакой социализм допустить не может.
Уже в эмиграции социалистический историк Качаровский как-то ляпнул: нигде в мире он не видал такой свободы слова и выборов, как в "крестьянских мирах" России Николая Второго. Но разумеется, ДО эмиграции обо всех этих свободах ничего не говорила ни одна партия.
... Меня гестапо и его разновидности допрашивало раз десять. Первый допрос -- еще за год до начала мировой войны -- был связан с запретом моих лекций на немецком языке. В 1938 году они имели некоторый успех и собирали до десятка тысяч слушателей. Потом кто-то установил их несоответствие германскому духу времени, и они были запрещены. Потом мне было предложено внести в них некоторые поправки, -- не было толком сказано, какие именно. Я отказался от всяких. Меня пригласили в гестапо -- не на "допрос", а на "беседу".
Беседовали. Немцы известны своей плохой дипломатией. Во всяком случае вопрос был поставлен так: или отказ от идеи монархии, или запрет политической деятельности. Я спросил: "А вам-то, в сущности, какое дело?" -- "Германское правительство против русской монархии". Собрав в один кулак все свои дипломатические способности, я очень кротко сказал, что разрешения германского правительства на восстановление русской монархии -- ни я и никто другой, собственно, и не собирались спрашивать. Мы, де, тысячу лет жили без немецкого Цулассунга -- проживем как-нибудь и дальше. Один из моих собеседников, видимо, сделав над собой столь же дипломатическое усилие, сказал, что Германия не может допустить русской монархии, ибо русская монархия обозначает сильную Россию. Потом этот же довод я слыхал в десятках вариантах.
Не примите это за "пропаганду". В свое время в полемике о старой военной эмиграции я писал: советские генералы толковее старых и, что важнее, политически грамотнее. Это было верно для обстановки 1931-32 года. Но культурный уровень нынешнего советского генерала едва ли превосходит культурный уровень не очень начитанного унтер-офицера царской. Те несколько профессоров, с которыми я беседовал, по своему общекультурному уровню стоят значительно ниже сельского учителя царской России. Но: генералы считают себя все-таки генералами и профессора -- все-таки профессорами. Один из вот этаких профессоров в подтверждение своей образованности как-то ляпнул: "Ах, Бальзак, ну этого я знаю: знаменитый французский химик"...
Все это хуже, чем простое незнание. Люди не знают, что существуют вещи, о которых они и представления не имеют. Но этих вещей они и знать не хотят, иначе -- что же они за профессора, генералы, инженеры и вообще "интеллигенция". Крестьянство разгромлено и унижено. Пролетариат раздут искусственно -- да это и не пролетариат вообще. И над всем этим распухла этакой десяти-пятнадцатимиллионной саркомой масса советской бюрократии, которая и именуется советской интеллигенцией. ... Все это пройдет -- но пройдет не сразу.