Аннотация: Наконец-то у меня дошли руки перебелить прозаическую вступительную работу.
Дорожные зарисовки
Эльфийка
Поднимаюсь на эскалаторе. На соседнем, тоже на подъём, стоит женщина с необыкновенно красивым, непропорциональным лицом с явными восточными чертами: относительно небольшие глаза, широкие скулы, при этом слегка впалые щёки, небольшой рот и весьма узкий подбородок. Минимум косметики. Всё вместе создаёт какое-то необыкновенное, слегка нечеловеческое впечатление и удивительным образом сочетается.
Женщина замечает, что я её рассматриваю, и отворачивается. Я тоже отворачиваюсь: не смущать же человека и тем более не объяснять через три метра на глазах у всего эскалатора, что мне понравилось её лицо с эстетической точки зрения, и что я не представлял себе, как такое сочетание может быть настолько гармоничным, и что это, кстати, напоминает эльфов, как их рисуют современные художники, только у них почему-то получается гораздо менее красиво... Проще отвернуться и попробовать зарисовать хотя бы словами, раз уж кистью не умею.
Страх
Время от времени в московском метро я встречаю негров. Они неизменно жизнерадостны, улыбаются. Если их несколько, то они громко разговаривают между собой, сопровождая каждое слово широкими жестами. Кажется, они чувствуют себя как дома.
Но когда они стреляют быстрым взглядом через плечо, когда они перебегают глазами с лица на лицо, когда смотрят в пустоту перед собой или в пол, на долю секунды на лице появляется выражение, будто негр чувствует себя затравленным зверем.
Белка
В вагон входит девушка из тех, что живут в интернете; она сильно смахивает на белку: рыжие волосы, собранные в два хвоста, выступающие зубы. Она вся удивительно тонка - её запястье можно сравнить с поручнем, на котором стиснуты до белизны, будто требуется большое усилие, чтобы удержаться, её пальцы. Талию, кажется, можно обхватить пальцами двух рук. При этом она сутула. У основания правой ладони - мозоль. Тем не менее по одежде видно, что у неё есть вкус.
Кажется, что качаться её заставляет не столько движение поезда, сколько движение воздуха внутри него. Пассажиры обходят это воздушное создание по дуге, словно боясь ненароком сломать.
Продавцы в электричках
Один молодой (сейчас уже не очень) и весьма полный продавец ходит по электричкам и предлагает всегда только один журнал голосом плачущего ребёнка. Наверное, из-за этого нарушения речи врачи порекомендовали ему подобную работу. У него никогда ничего не покупают, опасаясь, что он снова заговорит. Иногда его жалеют и дают деньги просто так; он берёт их молча. В начале карьеры он пытался громко отказываться, но потом перестал, к вящему облегчению всех пассажиров.
Другой слегка картавым голосом перечисляет несчётное множество журналов. У него тоже редко что-либо берут: почти все пассажиры знают, что если его о чём-то переспросить, он зачастую материт тебя минут пять. Так же он поступает с "лицами кавказской национальности" - почти всегда, только здесь поводом служит само обращение к нему, а монолог выходит длиннее и цветистее. Время от времени на нём появляется гипс; в такие периоды он ведёт себя несколько скромнее.
Ещё один появляется относительно редко, по-видимому, работая на нескольких железных дорогах. Он долго, обстоятельно и с юмором представляет свой товар - действительно нужные мелочи, которых часто не хватает в хозяйстве. Через вагон он проходит медленнее, чем контролёры.
А где-то посередине между Москвой и Тверью в вагон нередко заходят местные тётушки с домашней выпечкой. Пирожки, только что приготовленные, всегда горячие и очень вкусные. Подозреваю, что эти тётушки проходят не больше пары-тройки вагонов, а потом продавать становится нечего...
Контролёры
- Билетики! Билетики готовим!
Идут. Ко мне подходит знакомая за много лет женщина-контролёр. Здороваемся. Я вздыхаю, протягиваю ей деньги. Она переспрашивает: "До Тимирязевской, как всегда?" Киваю.
- Билет ведь в кассе дешевле?
- Так я вас не всегда встречаю. Я считал - так выгоднее выходит. Статистика!
- Ну, удачной поездки.
- И вам удачи, спасибо.
Музыканты
В вагон входят музыканты: флейта, скрипка, гитара. Основную партию выводит на скрипке девушка; она закрывает глаза во время игры, несмотря на качание вагона; гитарист создаёт наполненность музыки, а флейтист подключается время от времени, украшая мелодию трелями. Играют что-то из Морриконе - играют профессионально, с красивым разложением на партии. Весь вагон слушает, затаив дыхание, аплодирует (небывалое дело!), просит ещё...
Года через два они очевидно и, кажется, безвозвратно спились.
Продавцы в электричках
Проходя на выход из электрички, вижу существо лет тринадцати неопределённого пола с волосами чуть ниже плеч, с торчащим из рюкзака "гуманизированным" мечом, опирающееся на щит взрослых размеров. Проходя мимо, приподнимаю шляпу.
Если не остынет со временем, если жизнь не скрутит его так, что о ролевых играх и думать забудет, если ему повезёт понять, что порубиться - это, может, и хорошо, но истинная ценность игры не в победе, а в красиво отыгранных персонажах, красиво воплощённом в реальность мире - станет настоящим ролевиком. Шансов немного, но надежда ведь есть всегда. Вот эту-то надежду я и приветствую.
Рюкзак
Электричка.
Пожилая женщина, сидящая на противоположном сиденье, неодобрительно косится на мою шляпу. Я читаю, пытаясь не замечать этих взглядов. Вдруг её внучка спрашивает: "Где мы едем?" Женщина пожимает плечами. Улыбнувшись, отвечаю девочке за неё: "Бескудниково".
Бабушка смотрит на меня более внимательно и решает заговорить: "Этот рюкзак вам кто-то сшил? Явно самошивный". Откладываю книжку, отвечаю, что да, мол, сам и сшил. И не только рюкзак, но и рубашку. "А у вас и книжка-то английская! Учитесь где-то?" "Нет, сейчас не учусь, просто для удовольствия читаю в оригинале".
И так, слово за слово, мы разговариваем о выкройках и о превратностях жизни всю оставшуюся дорогу.
Граффити
Около платформы Дегунино все гаражи, выходящие к железной дороге, изрисованы граффити. Среди общей массы маловразумительных надписей и нецензурных слов попадаются изумительной красоты и живости изображения людей, животных, каких-то простых, обыкновенных предметов... но чаще всего людей. Это явно рисует какой-то один художник, рисует с душой, подробно, с множеством плавных цветовых переходов.
Где-то раз в год все граффити на этих стенах закрашивают белой краской, и эти рисунки в том числе. Но иногда их оставляют.
Гроза на платформе
Жара становится душной. Стоящие на платформе пассажиры начинают дышать через рот наподобие собак и поглядывают исподлобья на сереющее небо. Какой-то пьяный молодой человек засыпает, развалившись на скамейке, не выдержав давления надвигающейся тучи.
Падают первые мелкие, редкие капли. Они не могут прогнать жару, и высыхают в пыли на ветру почти мгновенно. Тем не менее книжку приходится закрыть. Некоторые достают и не спеша раскрывают зонтики, натянутая ткань которых начинает тихонько, дробно звучать. Редкие удары грома заставляют вздрагивать и ссутуливаться. Небо быстро закрывает большое грозовое облако, с которого свисают, как лишайник с веток, нити дождя.
Капли становятся чаще, но они по-прежнему мелки, по-прежнему ветер, уже наполнившийся выбитой из земли пылью, успевает их высушивать. Зонтиков становится больше; книжка отправляется в рюкзак.
И вдруг - резко, без перехода - темнеет; начинается ливень, крупные капли с шипящим стуком накрывают всё и вся. Асфальт платформы из серого за пару секунд становится чёрным, а ещё через пару секунд капли уже выбивают из него водяные брызги. Все пассажиры бросаются под спасительный мост, даже те, у кого есть зонты - зонты не спасают, брызги всё равно попадают на ноги, набухшая ткань зонтов при каждом попадании капли выстреливает вниз мельчайшей водяной пылью. Пока я добегаю до моста, мои колени уже становятся влажными, да и джинсовая куртка успевает основательно отсыреть. Все впадинки на платформе стремительно наполняются звенящей от капель водой.
Дождь кончается почти так же резко, как начался. Проглядывает солнце. Платформа пока ещё мокрая, но асфальт уже не чёрный - неожиданно вновь меняя цвет, он становится коричневым, а камни в нём, ещё минуту назад ничем, кажется, не выделявшиеся, - жёлтыми. Он сияет, как будто он - живое существо, как человек, сходивший к зубному врачу - сначала серый от страха и боли, потом напряжённый оттого, что кто-то копается у него во рту, а потом - радостный, потому что всё закончилось, и ничего больше не болит.
Проехал
Еду в предпоследней электричке, быстрой и дальней. Клюю носом в книжку. Окружная - клевок - Бескудниково - клевок - Долгопрудная - клевок - Луговая... Выскакиваю, чудом успев подхватить рюкзак. Ночь. Платформа почти пуста, только несколько влюблённых пар, вышедших из электрички, куда-то идут да ещё какая-то подвыпившая компания молодых дачников шумно встречает друзей.
Схожу с платформы во тьму: фонари кончаются там же, где и платформа. Вдоль железной дороги - тропинка. Ступаю на неё, на ходу отзваниваясь домой, чтобы закрывали дверь на ключ, а не на задвижку. Ботинки слегка вязнут во влажной земле; трава (чем дальше, тем выше) мокра, и джинсы понемногу сыреют. Жилья с этой стороны рядом с дорогой нет, что слегка успокаивает. Луна вполне прилично освещает открытые места, оставляя темноте пространство под деревьями.
Примерно через километр влажного ночного воздуха, шуршания травы и щёлканья одинокого соловья где-то на границе слышимости тропинка сходит на нет. Единственное подходящее мне ответвление скрывается внутри лесополосы, но я решаю туда не входить: под густыми деревьями, перемешанными с кустами, ничего не видно вообще, и я вряд ли смогу держаться тропы, тем более там наверняка более мягкая почва сильно размокла. Всхожу на насыпь, и теперь слышно лишь, как скрежещет хрусткий гравий в такт шагам. Некоторое время пытаюсь разнообразить путь, делая один длинный шаг после трёх обычных, чтобы отсыпка хрустела в ритме девять восьмых, но быстро устаю и сбиваюсь на нормальный шаг. Проносится с грохотом, ненадолго освещая путь, дрезина. В голове мелькает шальная мысль: "Надо было проголосовать, пусть бы подвезли".
Дохожу до станции Депо. Платформа пуста. После неровно лежащих, съезжающих под ногой камней обычно нелюбимый мною за жёсткость асфальт идёт за счастье. Здесь останавливаюсь, перекладывая за пазуху нож в чехле из газеты - номинально кухонный, но удобный и остро наточенный. Я вечно боюсь собак, хотя точно знаю, что им совершенно незачем на меня бросаться, а облаять одинокого путника в ночи - их любимое развлечение. Действительно, сходя с платформы на очередную тропинку, получаю в спину серию взлаиваний с ближайших участков и оставляю перелаиваться между собой окрестных псов, удаляясь от дач. Начинаю думать вслух, высказывая какие-то свои соображения об устройстве мира: так оно выходит удобнее; жаль, что нечасто выходит почувствовать себя собственным собеседником. Джинсы ниже колен уже насквозь мокры, но это меня не огорчает: дом близко, простыть не успею, а сохнет летом всё моментально.
Впереди перелетают туда-сюда огоньки машин на переезде. Дохожу, сворачиваю на тропинку к дыре в заборе вокруг бывшей стройки: дома давно жилые, а бетонный забор остался. Около фабрики привязываются ещё три собаки; с этими я уже знаком: облаять облают, но вплотную подходить не будут. Одна из них увязывается за мной, следуя параллельным курсом за фабричным сетчатым забором, и время от времени напоминает о себе отрывистым лаем из-за очередного куста. Окно у нас горит: спать ещё не легли.
Уже в лифте вынимаю нож из-за пазухи и убираю обратно в рюкзак. Дома встречает младший брат, вернувшийся из похода, кормит меня горячей едой, поит чаем; спрашивает, не страшно ли было идти - отвечаю, что нет, конечно; рассказывает, сваливая все свои переживания в кучу, о путешествии. Благодарит за походный нож, который я ему вручил, собирая в дорогу. Говорю ему:
- Ну, если нож понравился, забирай себе. С тебя монетка. - пусть привыкает к правильному, есть вещи, с которыми шутить не стоит.
- Жетон питерского метро пойдёт? - спрашивает.
- Пойдёт, - киваю, - давай.
- Лови.
Жетон, крутясь, вылетает из его руки и падает в мою.
- Он звонкий, - говорит.
- Ага, - смеюсь, - На ноту ля звучит. - Улыбаясь сквозь слипающиеся глаза, иду в комнату и забираюсь в гамак с мыслью, что если б не проехал свою остановку, полного бы счастья не было...
Читатель
Брожу по "северной столице". У меня внезапно появилось окно в планах, и вот я им пользуюсь: пытаюсь отыскать в Питере нечто уникальное, не выставленное напоказ, что-то, что откроется только мне. Если одним словом - ищу приключение.
Первые полдня стираю подошвы по набережным довольно бездарно, зато потом мне везёт - я вижу на стене табличку, на которой написано: "Городская библиотека Санкт-Петербурга".
Захожу; оказывается, они работают ещё долго. На меня заводят карточку, предупредив, что иногородним не разрешается брать книги на дом. Зато в читальный зал пускают. Первым делом проверяю наличие трёх редких вещей, которые ищу в каждой библиотеке: Хуана Рамона Хименеса, Анатолия Клещенко и "Дракона" Николая Гумилёва.
И - о чудо! - я нахожу в картотеке томик Хименеса! Читаю взахлёб "Платеро и я" и стихи, листаю книгу, как студент - конспект перед экзаменом, зная, что назавтра я уезжаю и, может быть, уже никогда не прочитаю этих строк - или по крайней мере долго.
Библиотека закрывается. Я выхожу в вечерний город и направляюсь обратно к знакомым, у которых лежат мои вещи. Назавтра на вокзале понимаю, что испанский поэт только раздразнил мой книжный аппетит и что я перед этим целых полторы недели ничего не читал, а книги с собой у меня нет. Быстро ищу хоть что-то удобочитаемое и в конце концов выбираю сборник Довлатова. К Москве как раз дочитываю.
Не на Арбате играешь?
Автобус. Прохожу к задней площадке, сажусь там. Напротив сидит радостный, изрядно захмелевший человек блатного вида с более трезвым товарищем. С минуту на меня смотрит, чего-то соображая и сопоставляя гитару и шляпу с какими-то своими мыслями, после чего выдаёт:
- Привет.
- Ну, здорово, коль не шутишь.
- Ты часом не на Арбате играешь?
- Сейчас не играю. Года два назад иногда заходил с флейтой.
- А! Я там часто бываю, то-то твоё лицо знакомо. Там нынче менты всех музыкантов разгоняют, а так-то я и сам там иногда играл раньше, вот как!
С сомнением гляжу на его руки, но решаю, что ему виднее. Тем более что игрой можно называть разные вещи.
- А чего тогда с гитарой? Играешь где-нибудь, бабки зашибаешь?
- Нет.
- А чего так? Раньше-то играл со шляпой?
- Бывало.
- И чего, много получалось? Хорошая работа?
- Не работа это. Только если жрать нечего.
- А чего с гитарой-то?
- К другу еду, на день рождения.
- Струны, значит, будете рвать?
- Да нет, так, тихонько посидим.
- Вот и мы едем тихонько посидеть, - с гордой улыбкой показывает шарф "Локомотива", обмотанный вокруг руки.
- Ты до конечной? А нам здесь выходить. Бывай!
Выходит. Наконец-то.
Бизнесмен в плацкарте
Поезд из Питера. Плацкарт. В купе со мной входят молодая украинка с не по возрасту грустным, застывшим лицом, крупный мужчина из-под Тамбова и бабушка из Москвы, катящая за собой маленькую тележку. Мужчина распаковывает сумку, достаёт из неё дорожные разносолы и предлагает присоединяться: дескать, хватит на всех, а не хватит, так он ещё купит, после чего начинает рассказывать, как хорошо он устроился в жизни, мол, учитесь и завидуйте.
Он - совладелец двух заводиков в своём Тамбове, доставшихся ему в результате махинаций в девяностые. Женат... как бы это сказать... дважды: с одной женщиной живёт, другая растит его сына, а он её исправно снабжает деньгами. Сыном он гордится: трёхлетний сын уже начал поколачивать сверстников, растёт "настоящим мужиком". Возражения отметаются с аргументацией типа "я так всегда себя вёл по жизни, и теперь у меня всё есть, значит, это правильно". Поездом он едет только потому, что разбил машину, а выбирая билет на вокзале, решил, раз уж такая оказия, побыть "ближе к народу".
Потом он надевает наушники с громко включённой музыкой и заваливается спать на нижней полке среди дня.
Знакомимся по-человечески с другими пассажирами. Разговор неизбежно скатывается на обсуждение спящего попутчика - и мы оказываемся единодушны во мнении, что если деньги делают такое с людьми, то иметь столько денег не стоит...
Бандиты
Автостоп. Уже темно. Думаю, вот поймаю попутку - и спать, как высадят. Останавливается чёрный джип. "Заходи". Открывают заднюю дверь. Залезаю.
Внутри сидят четверо одетых в чёрные пиджаки мужчин; в их лицах есть что-то одинаковое. Всем им сильно за тридцать, главному, сидящему за рулём, я бы дал пятьдесят. Мне сзади видно, что в спинках сидений спрятаны автоматы Калашникова. На чём-то наподобие столика в середине салона, ближе к водителю, стоит плошка с белым порошком, который присутствующие, включая водителя, время от времени понемногу вдыхают, нагибаясь и растягивая ноздрю пошире пальцами. Предлагают и мне; отказываюсь. Похоже, до меня им дела мало. Разговаривают о делах, нимало не смущаясь ни незаконности некоторых обсуждаемых путей решения проблем, ни моего присутствия. Смеются чему-то своему. Иногда обращаются ко мне, но моего ответа не требуется: говорят для себя. Доезжаем до города, высаживают на объездной. Приглашают заходить в гости, как буду в тех краях, называют адрес. Не записываю.
У города ночевать не слишком хорошо, выхожу ловить дальше. Через минуту проверяют документы подъехавшие на "уазике" милиционеры. Убедившись, что я действительно просто автостопщик из Москвы, без энтузиазма предлагают абстрактную помощь (отказываюсь) и уезжают.
Я остаюсь на обочине наедине с острым чувством нереальности увиденного.
Мародёры
На обочине дороги лежит сова, сбитая автомобилем, очевидно, прошлой ночью: она ещё не начала вонять. Наклоняюсь.
Муравьи уже обнаружили дармовую кормёжку и торопятся унести совиное мясо по маленьким кусочкам, пока тушку не съел какой-нибудь зверь или птица.
Мыши или землеройки, судя по следам маленьких зубов, прогрызавшихся к мясу сквозь перья, ночью уже отметились; это даже немного смешно: сова всю жизнь ела мышей, а теперь пришёл их черёд. С наступлением дня они, вероятно, не рискнули доедать лежащую на открытом месте тушку, опасаясь дневных хищных птиц.
К лежащей на обочине падали явно присматривается коршун, но сесть не рискует, боясь машин. Ещё издали было видно, как он то и дело возвращается сюда и зависает над трупиком, рассматривая его.
Опускаюсь на корточки и аккуратно, стараясь не запачкаться, выдираю десяток перьев: пригодятся. Или сам куда-нибудь использую, или подарю кому-нибудь. Зарисовываю сову: потом можно будет определить, интересно.
Иду дальше, помахав издали шляпой коршуну: "Пока, брат мародёр! Я взял своё, и ты своё возьми, раз уж такая оказия!"
Полыновка
Ночь. Стою на трассе со свечным фонариком, пытаясь поймать последнюю на сегодня машину. Тормозит скрипящая развалюха, едущая в противоположную сторону, из неё выходят шестеро подвыпивших местных парней с пивом, окружают меня и начинают требовать у меня бабу. Очень вежливо объясняю им, что я просто автостопщик, бабы у меня в карманах не завалялось, а если им сильно нужно, то воон там, на бензоколонке, я пару видел, наверное, они им и нужны.
Ещё через пару минут разговора я понимаю - если они остановились, то им надо совершить со мной какое-то действие, иначе не уедут. А напрашивается только одно - побить меня.
Тут меня осеняет: я поворачиваюсь к рюкзаку и достаю из него НЗ - бутылку полынной настойки собственного изготовления. Предлагаю угощаться. Меня просят отпить грамм пятьдесят, чтобы убедить их, что это не яд (веселясь от души, отпиваю с удовольствием), и бутылка с горьким питьём уходит по кругу. На всех они осиливают грамм двадцать. Смотрят на меня круглыми глазами, молча отдают бутылку и уезжают.
Ccора
Двигаюсь автостопом где-то между Москвой и Великими Луками. Останавливается очень большая, сверкающая машина. Сажусь. Водитель под стать машине - голова выбрита, небольшое пивное брюшко компенсируется внушительной мускулатурой. Глаза красные с недосыпу. Как только закрывается дверь, он жмёт на педаль газа и выжимает из машины скорость за двести километров в час, не сбавляя её на поворотах. Когда его видят гаишники, они начинают подпрыгивать и размахивать палочками. Остановка длится секунды две - ровно столько, сколько требуется, чтобы молча вручить гаишнику пятитысячную бумажку. Меня он, видимо, подобрал, чтобы выговориться.
Он, понятно, бизнесмен. Оказывается, что он ещё вчера приехал с женой из Европы, где они отдыхали. Остановившись в гостинице в Великих Луках, ночью они поссорились, он вспылил, сел в машину и уехал, бросив её в номере. Домчав до Москвы, он остыл и решил вернуться. Позвонил жене, попросил прощения, получил его, сказал, что через несколько часов будет, и поехал мириться, - вот, собственно, и вся история.
Капитан
Где-то между Вологдой и Мурманском меня подбирает водитель немецкого "минивэна". Одет легко, по погоде: льняной костюм, тёмные очки. Фигура его несколько ушла с возрастом от классической монументальной, но ему это даже идёт. Говорит, что позарез нужен человек, с которым можно будет поговорить, потому что он уже долго едет и боится заснуть. Рассказываю какие-то из заготовленных для таких случаев баек, ну и он рассказывает, куда и зачем едет.
Он капитан подводной лодки, живёт с семьёй в Молдове. Только (мать-перемать) приехал домой в отпуск, как звонит ему механик и говорит, что это (мать-перемать) начальство устроило внеочередные (мать-перемать) учения и ему надо возвращаться в Мурманск. Рассказывает пару обильно приправленных крепкими выражениями баек из своей моряцкой жизни, я не остаюсь в долгу и выдаю ещё порцию историй про свои приключения.
Капитан обращает внимание на птицу, летящую перед нами строго над дорогой. Я вглядываюсь и объясняю, что это коршун (вон, видите раздвоенный хвост? Безошибочный признак), и что это не американский робот-шпион, а просто ему легко лететь в восходящем воздушном потоке над раскалённым асфальтом, тем более что у дороги он может подобрать животных, сбитых автомобилями.
В Вытегре он меня высаживает, подробно объяснив, как отсюда удобнее снова выходить на трассу, а сам уезжает наконец спать в местную гостиницу.
Я быстро ловлю очередную попутку, проезжая чуть больше двухсот километров, и через пару часов опять становлюсь голосовать уже под Сегежей.
Подбирает тот же водитель. Если коротко, он вываливает на меня следующее:
- В этой... Вытегре в этой... гостинице нет не только шлюх, но и горячей воды, и они ещё запрашивают оплату не по часам, а по дням!
На деле его речь весьма длинна и витиевата, но исключительно нелитературна. В завершение всего он объявляет, что раз так, он едет в Мурманск без остановок. Следующие пару часов я без остановки травлю байки, а потом прощаюсь, и он скрывается за горизонтом на севере.
Шоколадка
Сажусь в попутную фуру. Третий день пути на юг; еда давно кончилась, денег тоже уже почти нет. Едут две фуры вместе - мини-колонна. Играют в свою водительскую игру - едут в разных рядах и стараются удержаться так, чтобы можно было общаться без рации, просто оглушительно крича.
Водитель неразговорчив, просто "улучшает карму", по его собственному выражению, за счёт доброго дела. Выходить на стоянках из кабины, чтобы купить еду, я не решаюсь: уедут без меня, ждать не будут, это понятно. Так проходит полдня.
Напарник его и вовсе считает, что автостопщиков подбирать - занятие бессмысленное и бесполезное. В качестве протеста он на следующей бензоколонке подбирает проститутку. Она слегка толстовата, вульгарно одета. Пока водители заправляют машины, стоящие рядом, у нас с ней завязывается разговор; выясняется, что она не лишена своеобразного ума и чувства юмора. Перед тем, как машины отправляются дальше, я получаю в подарок шоколадку. Шоколадка помогает продержаться до вечера, и уже устраиваясь в степи на ночлег, я с благодарностью вспоминаю добрую девку...
Первый раз
Голосую. Очередной водитель, подобрав меня, признаётся, что водит уже довольно давно, но с автостопщиками ещё ни разу не встречался. Ну не везло. А он всю жизнь мечтал подобрать хотя бы одного, пообщаться. Стараюсь его не разочаровать, извлекаю наружу свои лучшие байки, рассказываю истории из своего опыта подобных путешествий. Обязательно упоминаю, что слышал от какого-то водителя, что подобрать стопщика - хорошая примета. Не помню, правда слышал или мне это только кажется, а на самом деле я сам выдумал эту примету - да и какая разница? Всё равно рассказываю.
- Удачи вам. Спасибо огромное. И ещё раз удачи.
- Счастливо добраться...
Казаки
1. Станица.
Выхожу из машины посреди станицы. Глубокая ночь; окна в домах светятся одно через десять, через двадцать. Трасса здесь разветвляется, и мне предстоит пройти пешком около двух километров, прежде чем снова поднимать руку.
Иду. В голове ни к селу ни к городу - а, ну да, как раз к станице, представляющей собой некий гибрид этих двух понятий - вертится поговорка: "Тиха украинская ночь, но сало лучше перепрятать". То и дело где-то взлаивает собака, и от неё расходится кругами, затихая, ответный лай. Летают летучие мыши - ночные ласточки.
Вдруг на обочину выскакивает из придорожных зарослей мелкая псина. Она норовит тяпнуть меня за ногу и азартно тявкает. Принимая правила игры, внушительно и медленно, чтобы не повредить инструмент, махаю между собой и шавкой гитарой. Отстаёт на пару метров и заливается оглушительным лаем; преследует меня с полкилометра, время от времени подкрадываясь и заставляя оборачиваться и повторять угрожающие манипуляции, после чего наконец исчезает в кустах так же неожиданно, как и появилась.
Созвездия на небе находятся немного не там, где я привык их видеть. Такое несоответствие почему-то сильно волнует и заставляет то глядеть на небо, то, наоборот, отворачиваться от него в попытке успокоиться.
2. Казаки.
Тормозит "газель", развозящая рабочих по домам. Едут они в станицу Каневскую, нам по пути. Представляются как коренные казаки, хотя на мой непросвещённый взгляд почти не отличаются от обычных работяг. Впрочем, уже через минуту понимаю, что на деле отличий уйма: свой, особенный говор, некичливое достоинство, с которым они держатся, - всё это однозначно отличает их от тех батраков, за которых можно было их принять.
Просят сыграть; спрашивают, знаю ли я что-нибудь, что будет приятно подпеть. Расчехляю гитару, стараясь не ударить ни обо что на ходу, все вместе поём "Любо, братцы, любо" и "То не вечер". Казаки поют очень проникновенно, с душой, раскладывая по голосам знакомые мне песни, и песни наполняются новым звучанием; кажется, что и смысл неуловимо меняется. Кое-где наши варианты мелодии расходятся, но я подлаживаюсь на ходу под хор. Прошу спеть уже сам, они, видя, как меня трогает их пение, заводят дальше. Я подыгрываю, благо сложность не в гармониях, а в том, что делают поющие - у каждого своя партия, они то сходятся, то расходятся друг с другом, перекрещиваясь в затейливом плетении мелодий.
Подъезжаем к станице. Казаки совещаются между собой и решают, что сначала водитель развезёт их по домам, а потом забросит меня на выезд из станицы, где мне будет удобнее ловить следующую машину. Пока "газель" кружит по огромному одноэтажному городу, мне подробно рассказывают и показывают, где у них церковь, ДК - единственные, кажется, каменные здания на всю станицу. Показывают атаманский дом - все хаты в станице должны быть ниже. Каждый считает своим долгом показать мне свою и рассказать, чем она лучше соседских, а заодно и про хаты своих родственников и друзей рассказывает, если таковые по пути встречаются.
Остаюсь в салоне один. Водитель отвозит меня отвозит на выезд, показывает, где следует стоять - тут тонкость, большегрузному транспорту казаки запретили ездить через станицу. Вот сказали - нельзя, и всё, хочешь - не хочешь, объезжай. Не нравится объездная - делай крюк. Вот к этой объездной меня и высаживают.
Иногда дед упоминал, что у меня в предках есть казаки - может, поэтому мне так понравилось ехать с ними... А может, просто дело в том, что люди они хорошие.
Цыган
1.
Выхожу из подъезда с гитарой. Мимо проходит седой мужчина в узкополой шляпе. Приветствует меня. Говорит:
- Я ведь тоже гитарист, только мы, так сказать, по семиструнной гитаре, я ведь цыган!
Выпячивает грудь.
Молча снимаю чехол с плеча, приоткрываю гриф, показываю семь колков.
С тех пор мы здороваемся на улице, приподнимая шляпы.
2.
Встречаемся на улице в другой раз. Он говорит:
- А я ведь ещё ничего, у меня пальцы вон как двигаются! Вон как арпеджио могу делать!
Показывает без инструмента.
Соглашаюсь, что всем бы в его возрасте так арпеджио делать.
Показываю большую оркестровую флейту, представляю:
- А это мой основной инструмент, я на ней учился. Гитару-то потом сам осваивал, что ту, что ту.
Раскланиваемся.
3.
Потом я узнал, что у нас в городе некоторое время жило несколько цыган, а потом труппа развалилась, дом их снесли при постройке многоэтажек, конь умер от старости, а сами они поспивались.