Аннотация: 1835 год. Андрей едет из Петербурга в Лифляндию и по дороге встречает странного знакомого, с которым никогда не думал иметь каких-либо дел. Получается, однако, совсем по-другому.
На Малую Морскую, где находилась станция дилижансов, утром я успел только чудом. Накануне друзья-знакомые решили 'проводить Андрея в Дерпт', чем и занимались до весьма позднего времени. При непосредственном отъезжающего - моем, то есть, - участии.
Я чуть было не проспал, а потом так спешил, что позабыл дома часть багажа. Насколько значительным оказался ущерб, выяснилось, впрочем, позднее.
Сначала я ничуть не жалел, что неделю назад, покупая билет, выбрал место снаружи кареты. Даже похвалил себя за сметливость: ехать внутри, в духоте, на момент отправления казалось совсем неудачной идеей. Дилижанс направлялся в Ревель, а я собирался сойти на полпути. Уж двадцать-то часов провести на таких местах не составляло проблемы.
Петербург уже, конечно, проснулся, и ехать через город вот так, глядя на него с высоты экипажа, было приятно. Приятно и освежающе. Однако, как со временем стало ясно, освежающе чересчур: когда мы, наконец, выехали на Нарвский тракт, я понял, что совсем продрог.
А ведь настал уже день; не стоило надеяться, что солнце согреет воздух. Стояла середина сентября: еще немного, и для дилижансов, которые в последние годы следовали этим курортным маршрутом, наставал 'не сезон'. Но пока - пока-то! - так холодать было не должно.
К сожалению, природа о том не знала. И воздух, такой еще накануне теплый, выстыл до неприличия. Тогда-то я и вспомнил, что не взял пальто.
Когда мы остановились на почтовой станции, я убедился в этом воочию, заглянув в багаж. Ход своей забывчивой мысли я преотличнейше понимал: в Дерпте мне предстояло провести месяц, а октябрь мог выдаться мягким. Пальто должно было понадобиться мне на следующем этапе путешествия, но этап тот наступал нескоро. Накануне я решил уложить оставшиеся вещи утром, но когда утро настало, очень торопился. Да, я отлично себя понимал...
Но это не значило, что не осуждал.
Случившееся не было, разумеется, большой неприятностью. И все же, думая о том, сколько мне еще ехать, недвижно сидя наверху кареты, по внезапному холоду, радости я не испытывал. Поэтому, зайдя в станционный дом, чтобы согреться и пообедать, взял к обеду глинтвейна.
Средство быстро подействовало: стало теплее. Так что - чего при другом раскладе делать бы, конечно, не стал, - я прибегал к нему еще и на следующих станциях. Станциях, которые являлись из сгустившегося беломолочного тумана совершенно нежданно.
Под вечер, в Ямбурге, этом обиталище воинских чинов разного калибра, мы остановились в очередной раз. Город скрывала прежняя мгла, теперь посеревшая: относительно отчетливо я мог разглядеть только главный купол Екатерининского собора. А собор ведь был пятиглав. Решив в этот раз не пить ничего горячительного, я все-таки прошел на почтовый двор, поближе к теплу.
А когда вернулся к дилижансу, совсем перед отправлением, застал рядом с кучером нового пассажира. Он встретился со мной взглядом - в этом я был уверен, несмотря на туман, - но даже виду не подал, что узнал. И я, будучи в тот вечер в настроении довольно язвительном, услугу вернул, молча забравшись наверх и тоже решив его не приветствовать.
Но это же какая наглость!
А ведь это точно был он, Карл Г. Знакомство наше состоялось еще пару лет назад, но он учился на другом факультете и поступил раньше, а в университете почти не появлялся. Поэтому пересекались мы мало. А вскоре Карл и вовсе отчислился - и, как говорили, не мог не отчислиться, потому что иначе был бы какой-то скандал.
Нужно признать, он мне казался человеком довольно пустым, хоть и не совсем глупым. А еще, наверное, слишком богатым и слишком праздным, чтобы из него мог выйти толк. В общем, Карл - со всеми своими причудами - совсем не интересовал меня.
И, однако же, тем стылым сентябрьским вечером я обнаружил вдруг в себе живейший интерес к Карлу Г. Со своего места я мог видеть только его белобрысую макушку и, глядя на нее, отчаянно негодовал. Это же надо было быть настолько невежливым! Это же с каким... недрогнувшим спокойствием он взял и проигнорировал пусть далекого, но знакомого! Меня.
Настроение, не без помощи выпитого, меня охватило достаточно мстительное, и, надо сказать, бодрило и согревало оно не хуже глинтвейна. Который на последней станции я как раз и не брал.
А потом, миновав мост, мы, наконец, въехали на эстляндскую половину Нарвы. Непривычная - после Петербурга - шведскость города тут же окружила нас, поневоле настраивая на особенный лад. Остановка там выдалась долгой, и пассажиры, даже те, кто оставался обычно внутри дилижанса, разошлись кто куда.
И вот тут оказалось, что в Ямбурге я ошибся. В том смысле, что там Карл даже не видел меня.
- Андрей? Андрей Березин?
Я повернулся и встретился с ним глазами.
Да, вот тогда-то я сразу понял, что на той станции он, может, на меня и смотрел, но - точно не видел. А все потому, что сразу вспомнил его обычный, так раздражавший меня, колючий и пристальный взгляд. Как будто две ледышки со вмерзшей в них угольной крошкой зрачков.
Мы поздоровались, обменялись сведениями о том, кто и куда едет. Карл направлялся в Ревель - как он сказал, на воды, что было весьма необычно, учитывая, что началась уже осень. Расспрашивать я, впрочем, не стал. Он был из семьи остзейских немцев, как знать, какая у него жила там родня. Сам же я рассказал, что для написания квалификационной работы уговорился провести некоторое время сначала в Дерптском, а потом и в Гельсингфорсском университете.
Признаюсь, говоря о том, что пишу эту работу, я надеялся вызвать у Карла, учебу не закончившего, досаду. Успехами своими я гордился, а скромность - в то время, да, впрочем, и после - мне часто отказывала. Но ему было как будто бы все равно.
В ожидании отправления экипажа мы предприняли короткую прогулку по городу. Тесные улицы и днем-то давили, ночью же, в плещущемся фонарном свете, сулили угрозу и как будто бы какую - недобрую - тайну. Отлично прочувствовав настроение, Карл, одетый, как и я, в сюртук, но нимало при этом (с виду, по крайней мере) не мерзнувший, поведал слышанную некогда историю.
В истории той говорилось об одном местном кельнере, который тридцать лет исправно служил при гостинице, а потом, в год тридцать первый, после отхода ко сну вдруг помешался и зарезал всю свою семью: от жены и до детишек. А после зачем-то вышел на самую середину Наровы. По льду - стояла зима. И вот только он вышел, лед под ним возьми, да и тресни.
Так и сгинул. В момент, будто и не было.
- Чем не Божья кара? - спросил Карл скучающим каким-то голосом и добавил, уже куда энергичнее: - Но, если подумать, странное совпадение. Он словно бы... следовал плану.
- Это бы, например, какому?
Он пожал плечами и кивнул в сторону очередного торжественного портала на пустой, голой стене, увенчанного зловещими - в тот момент - статуями.
- Человек, который мне об этом рассказал, вот там живет.
Общение наше, надо сказать, оказалось приятнее, чем я ожидал. Да, Карл был, возможно, с причудами, но все же и правда неглуп. Видимо, показалось оно занятным и ему. Потому что, вспомнив, что через месяц или полтора я буду проездом в Ревеле, Карл предложил, при желании, останавливаться у него.
Я поблагодарил - вполне даже искренне - и такой возможности не исключил.
А потом мы вернулись на станцию, и несколько часов спустя, под утро, я сошел с дилижанса в Иевве. А Карл отправился дальше.
Через месяц я прибыл в столицу Эстляндии в отличнейшем настроении. Работа моя за прошедшее время изрядно продвинулась и дальше должна была стать только лучше. Холода, ненадолго отступившие, вернулись за пару дней до моего отъезда из Дерпта - но теперь я встретил их во всеоружии. Благо успел обзавестись новым пальто.
Когда мы подъезжали к Ревелю, пробираясь среди множества живописного вида сельских домиков, пошел снег. Он падал тихо и медленно, словно бы сознавая, что в середине октября это с его стороны все еще несколько дерзость. И все-таки было очень красиво. Впрочем, настроения моего в тот день не могло испортить ничто.
Одной из причин такой бодрости духа являлось то, что, еще будучи в Дерпте, я сумел сговориться с капитаном одного судна. Он обещал доставить меня через залив, в Гельсингфорс, и не когда-то, а прямо послезавтра. А это значило, что остановка в Ревеле будет совсем короткой.
Переночевать я думал в гостинице при станции дилижансов, рядом с Михайловскими воротами. На две-то ночи, решил я, у них место найдется и без письма о приезде. Однако, как оказалось, ошибся: передо мной только развели руками.
В Ревеле имелось еще три гостиницы, все неподалеку. Я собрался уже направиться к ним: хоть в одной-то место наверняка бы нашлось. Темнеть еще только начинало, для этого сезона время совсем не позднее.
И все ж таки в тот день у меня было действительно хорошее настроение; хотелось общения. Поэтому, осознав, что наизусть помню адрес квартиры Карла, я решил сначала попытать удачи, заглянув к нему. Ведь это был человек, которого едва ли смутишь внезапным визитом.
Свернув раз, а потом и еще раз среди сумрачных улиц, я нашел нужный дом. Попасть в него оказалось не так-то просто, но, наконец, я имел разговор на немецком со старой смотрительницей. Оказалось, Карл и правда жил там. Даже больше - я был, по ее словам, невероятно удачлив. Потому что обычно к этому времени он из дому уезжал. А сегодня, против привычки, остался.
Смотрительница, по-местному - 'койя муттер' (странное сочетание эстонского и немецкого слов), - проводила меня на второй этаж. За единственной дверью слышался гул разговора. Я постучал - на всякий случай, погромче.
Дверь Карл открыл тут же. На нем была шуба, в руке - фужер. Казалось, мое появление ничуть его не удивило.
Как выяснилось, он уже снова успел изменить планы и ждал только, стоя у порога, пока приготовятся к выходу спутницы: две странного вида девицы. Однако, завидев меня, передумал ехать опять. Едва ли из гостеприимства: похоже, Карл разрывался между нежеланием выходить в тот вечер из дома и скукой. И его более чем устроило, что развлечение пришло само.
- Или, может, ты хочешь сходить куда-то? - Он смерил меня испытующим, не вполне трезвым взглядом.
Сразу я идти никуда не хотел. А потом мы уже как-то не собрались.
Предоставить мне ночлег Карл согласился с легкостью. Жил он, очевидно, один, без родни. Я не мог бы сказать, рад он нашей встрече или нет; но не беспокоился особенно на этот счет. По обычной его прохладной - и, в то же время, какой-то излишне ажитированной - манере сложно было что-то предположить.
Девушки, которых я увидел, еще стоя в дверях, были русскими и оказались актрисами. Я, правда, так и не сумел понять, какого театра. Да и не особо выспрашивал. Вместе с Карлом они составляли удивительно единообразную, немного визгливую компанию - хотя девицы, конечно, были намного попроще него.
Тем вечером мы пили и пили даже более, чем бы нужно. И когда девицы отправились домой, мы с Карлом продолжили разговор. Поначалу говорили о Ревеле - зимой, сетовал он, там было как-то особенно скучно. Потом беседа перешла еще на что-то. После - еще.
В какой-то момент Карл поднялся и распахнул окно: стало жарко. Оно выходило во внутренний двор; чистый, морозный воздух тут же наполнил комнату. Стоя у окна, мой собеседник задумчиво вглядывался в темноту над крышами.
Тишайше падал снег: едва подул ветер, как нас сразу запорошило.
- Где мы расстались с тобой тогда, в Иевве? - Карл перегнулся через подоконник, рассматривая что-то, невидное мне. - Каждый раз, как слышу это название, думаю об иудейском боге. Хотя евреев-то тут очень мало...
Я не очень понял цепочку его рассуждений и не совсем был с ней согласен, но в целом к подобному уже привык. Поэтому отделался шуткой. Хотя, признаться, это свойство его речи уже начинало мне досаждать. Но не пристало гостю пенять хозяину.
Карл захлопнул окно и обернулся.
- Холодно? Я все думаю - а как-то холодно там, у Полунощного моря?
К этому повороту разговора я тоже не был готов - но растерялся не очень, по упомянутой выше причине. И мог бы запросто отшутиться опять - однако беседа требовала все ж таки участия.
- Полунощного моря? Что за дело тебе до него?
В конце концов, я правда не мог взять в толк, зачем говорить о море Полунощном, находясь на берегу Балтийского.
Карл задумался, потом прошелся в возбуждении по комнате, переставил пару предметов. И когда начал, начал издалека.
- Ты знаешь ведь, сколько всего говорят о Лапландии? Сколько известных поэтов, писателей упоминало ее у себя, в определенном вполне смысле? Они, конечно, никогда не бывали там, и описания их - выдумка для украшения истории. Момент чего-то зловещего. Страна оленей и колдунов. - Его высокий голос взлетал к потолку. - Даже у Фюссли есть картина, 'Кошмар навещает лапландских ведьм'. И, конечно, ты слышал кое-что и от местных. От людей, непосредственно живших там или бывавших.
Все это не вполне проливало свет на то, чем же так приглянулось Карлу скованное льдами Полунощное море. Имевшее, впрочем, и Лапландские берега.
- Слышал, конечно. - Я уперся взглядом в его абсурдно расшитый, яркий жилет. - И что же?
В ответ он поведал мне смутную, путанейшую историю о том, что Полунощное море, де, это не только место в привычном, физическом смысле, но еще и некое духовное измерение. Полное невиданных откровений. И что хорошо подготовленный человек, если отправится к нему через Лапландию, сумеет в заветной точке преодолеть границу между мирами.
Было в Карле в момент, когда он говорил об этом всем, что-то совершенно безумное. Я со всей ясностью вдруг осознал, что не знаю, ни чем этот человек живет, ни чем занимается. Речи о том он никогда не заводил.
Что же до истории его, то, признаться, я давно не слышал такой чепухи. Рассказанной, тем более, с монолитной уверенностью, образованным человеком. Чепухи, даже не основанной на местных, лапландских, преданиях. Кто ему мог вообще рассказать о подобном, я не понимал. Но слушал Карла не перебивая, только то и дело кидал взгляд на его руки. Хотя, на самом деле, и не думал различить каких-то масонских колец.
Да и что масонам - или еще какому из множества тайных обществ - за дело до пустынной Лапландии с ее лопарями? Скорей, он связался с кем-то из мистиков пошибом пониже.
Слушая Карла, я отчаянно боролся с собой и преуспел, сумел не развязать спора. Не встретив с моей стороны интереса к этой необычной истории, он, кажется, удивился. И тут же поддел:
- Вижу, ты совсем мне не веришь.
Подобные поддевки давались ему удивительно хорошо: тут же хотелось возразить, отплатить за остроту насмешки.
И все-таки я твердо решил не ввязываться в обсуждение, чтобы не разругаться с человеком, который пустил меня ночевать. А он позволил мне увести разговор к другим вещам. Возможно, потому, что, на самом деле, и не думал меня убедить. Просто озвучил важное для себя переживание.
Какое-то время спустя я сказал, что отправлюсь, пожалуй, спать. Карл, как будто немного разочарованный, указал дорогу к гостевой комнате и сообщил, что все в ней к приему постояльцев готово.
- Нет, - качнул он на прощание головой, - а все-таки про Полунощное море ты мне не поверил. И зря.
Развернулся - и ушел, не дожидаясь ответа.
Я закрыл дверь и лег на постель, ее пока не расстилая. Комната была темна, но уютна. Свет с улицы ломался в мелких оконных стеклах. Я закрыл глаза и уже подумал было, что так и останусь лежать, что никуда не пойду. Это было бы очень удачным исходом: чересчур хорошо я знал свой характер. Слишком часто мне приходилось о нем потом жалеть.
И все-таки не удержался. Все-таки пошел спорить. Встал, вернулся в гостиную - где и застал Карла.
Продолжить разговор о Полунощном море он, разумеется, согласился. И, начавшись мирно, разговор этот вскоре направился прямиком в Преисподнюю. Потому что, признаться, в подобные истории я не верил и считал приверженцев таких взглядов людьми не очень разумными. А за убеждения - в моменты особого, как той пьяной ночью, рвения - привык воевать. Карл же никогда не был человеком уступчивым или пугливым.
Кажется, особенно меня злило в нем то, что он вцепился в идею с Полунощным морем не из какого-то религиозного, допустим, чувства. Нет, это же была простая блажь. Очередной, просто чуть более изощренный, метод борьбы со скукой, которая донимала Карла посреди сонного зимнего Ревеля. Куда он приехал невесть по какой, на самом-то деле, причине.
Не могу сказать, что помню все сказанное хорошо. В любом случае, вскоре мы с ним крепко поссорились, и через час я обнаружил себя на улице. Кажется, выгонять меня никто не выгонял. Кажется, я принял решение сам - если так можно, конечно, выразиться.
Сплюнув, я подхватил багаж и пошел искать гостиницу. В чем, впрочем, сразу же преуспел.
На следующий день, располагая множеством свободного времени, я предпринял поездку в католический монастырь Св. Бригитты неподалеку от Ревеля. Не было ничего лучше в том моем сумрачном состоянии, чем отправиться к месту, так полюбившемуся мне в прошлый визит.
Уже три века, как опустевшее, готическое здание стояло среди снега и казалось невероятно красивым. Острый фронтон врезался в небо, но ажурные окна руины делали это вторжение почти изящным.
Зрелище необычайно умиротворяло.
О том, чтобы помириться с Карлом, я даже не думал. Я был неправ, но и он показал себя человеком совсем неприятным. И, хоть перед кем-то другим обязательно бы извинился, перед ним я вины не чувствовал. И не имел никакого желания продолжать знакомство.
Вечером я лег рано, а на рассвете отплыл в Гельсингфорс. Потом, вспоминая горевшие на бортах корабля сигнальные фонари - всего больше, конечно, правый, зеленый, - я все искал в их призрачном свете предзнаменование. Предвестие того, чему предстояло только произойти.
Ведь во тьме они сияли так ярко.
Та поездка в Гельсингфорс прошла очень удачно. Кандидатскую работу я в следующем году - уже по возвращении в Петербург - защитил с блеском и получил степень. А поскольку, еще будучи в Финляндии, свел дружбу с одним местным исследователем, уже знал, чем займусь дальше. Мы уговорились, что я буду сопровождать его в путешествии по Русской Карелии.
Путешествие наше, впрочем, пришлось отложить: получить вспомоществование удалось не сразу. И все же я очень рад был одной только перспективе. Целью поездки являлся поиск местных песен, преданий и сказок. Не будучи знатоком в этой именно области, я надеялся многому научиться.
Выехали мы все из того же Гельсингфорса, а потом продвигались все севернее. По въезде в Карелию нас обступила древность. Насколько же непривычна жизнь там, в краю сказаний и священных деревьев! Мы собирали руны, и в этом не было ничего удивительного, но все же - нигде еще при мне столько не пели.
Общение с местным народом тоже оказалось богато. Случалось, даже тамошние шаманы раскрывали нам свои тайны. Впрочем, почти наверняка только наименее тайные из них. Однако шаманские фокусы были исключительно интересны, и я многое записал.
Странствуя по Карелии, мы останавливались в деревнях - где на день, а где и на две недели. Пока, наконец, в сентябре наши средства не подошли к концу. Тогда мы, как с самого начала и договаривались, направились в Улеаборг. Мой спутник поехал домой сразу, а я решил еще немного побыть в этом незнакомом мне, пропахшем смолой месте.
Это была, впрочем, не единственная моя причина остаться. Зная, что закончу путешествие именно там, я просил выслать мне в Улеаборг дополнительных денег. Однако на почте писем на мое имя пока не нашлось.
Имевшийся у меня запас марок был невелик, но - в том числе, чтобы занять себя чем-то на время задержки, - я все же совершил короткую поездку в Торнео. Еще не так давно этот город принадлежал Швеции и был куда более оживлен. Велась в нем торговля, строились корабли. Нынче же Торнео заметно опустел. А все потому, что стоял теперь на границе: после войны та пролегла по одноименной реке.
Глядеть на этот город, так долго и так прочно ассоциировавшийся с лежащей дальше Лапландией, бывший вратами в ее дикие, но богатые товарами просторы, а теперь, из-за поделенной по-новому территории, захиревший, оказалось печально. Насколько многое все же, размышлял я, меняет в жизни поселения близость к торговым дорогам.
Обратно мы ехали вдоль залива, и я видел на берегу множество куч камней. Подобные уже встречались мне в Карелии. Нарушенные временем, они притягивали взгляд поначалу, но потом начинали восприниматься совсем привычно. Я осмотрел несколько и в тот день, не нашел ничего для себя нового и после не обращал уже на них внимания.
Однако, завидев вдали одну, очевидно, совсем еще новую, я сказал кучеру остановить. Сооружение из множества тонких, плоских камней доходило мне до плеча и держалось, похоже, только собственным весом. Оно было непохоже на другие там. Я глядел и никак не мог уложить в голове, как же эта конструкция не рассыпается под порывами ветра - а ветер на берегу, случалось, дул очень сильный.
Наверху был прилажен какой-то, увядший уже, цветок. Я решил, что обязан это зарисовать.
Кучер послушно ждал, моим рвением не удивленный. Казалось, его вообще нельзя было ничем пронять и вывести из вечно покойного, молчаливого состояния. Большую часть времени я о нем даже не помнил.
Поэтому очень удивился, когда он вдруг заговорил. К тому моменту рисовать я как раз закончил. Тогда-то он и сказал, что построил эту миниатюрную башню человек не из местных.
Я удивился и предположил, что, возможно, какой-то норвежец или проезжий швед? А может, и вовсе выходец из Лапландии или Карелии? Кому еще, в самом деле, могло понадобиться возводить такое вот сооруженьице из камней.
Ответ меня ошарашил. Кучер сказал, что 'ei' - 'нет'. Господин из тех же мест, что и я. Жил здесь какое-то время, весной. Очень, мол, был чудной. Да не просто жил - учился. Чему именно учился, я, правда, так и не смог понять, а извозчик явно не горел желанием вопрос для меня прояснить. Зато он вспомнил фамилию - хоть и безбожно ее переврал.
И все-таки это была фамилия Карла.
Если бы не наш спор два года назад, в Ревеле, я бы, конечно, подумал, что речь просто о каком-то однофамильце. Но в свете того разговора чувствовал странную уверенность.
И тут кучер сказал, что человек тот, насколько он слышал, поехал потом в Лапландию, да там и сгинул.
- Сгинул? - переспросил я, пораженный. Кто бы подумал, что в Улеаборге меня ждет столько новостей.
Он кивнул. Никто из проводников, мол, не вернулся, и кто-то видел, как перевернулась лодка на одной из бурных северных рек. А сразу после там был водопад.
Я опечалился неожиданно сильно. Пусть в нашу последнюю с Карлом встречу мы разругались, пусть, как человек, он совсем не нравился мне, узнав - теперь, когда уже ничего нельзя было сделать, - что его бездумное, лишенное всякого смысла стремление оказалось настолько губительно, я думал, что он не заслужил такой судьбы.
И пообещал себе сразу же по приезде дать знать его семье. Решив так, я вернулся к сложенной Карлом конструкции из камней, чтобы снять с нее цветок. Единственную, получалось что, местную память.
Хорошо помню, как протянул к нему руку, как сжал уже пальцы - и какой пронизал меня холод. Как будто на мгновение я оказался в другом совсем месте. Бескрайнем и стылом - так, по крайней мере, это почувствовалось. Хотя длилось ощущение всего миг.
Убрав цветок за пазуху, я подивился, до чего же доводит потрясение от новостей и общее утомление. (Все-таки последние месяцы я провел в условиях для себя достаточно непривычных).
Потом мы вернулись в Улеаборг, и оказалось, что деньги уже пришли. Как выяснилось, пришли еще за две недели до этого. В прошлый раз почтовый служащий просто не догадался, что письмо стоит искать не только на первую букву моей фамилии, но и на первую имени. Новый, к счастью, оказался умнее. Я выехал на следующий же день - через Остроботнию, а потом и Тавастгустскую провинцию. И в дороге, конечно, вспоминал Карла.
Я никак не мог до конца поверить, что он поехал в Лапландию, движимый той именно целью, которую назвал мне в Ревеле. И когда по прибытии в Гельсингфорс оказалось, что все газеты полнятся новостями о якобы найденном в Лапландии золоте, я смутно, иррационально понадеялся, что Карл просто каким-то образом узнал об этом заранее. Узнал, потому и поехал туда. Ведь отец его близок был к императорской золотодобыче.
Впрочем, больше, чем судьба Карла, меня на тот момент беспокоило собственное состояние. Сразу после отъезда из Улеаборга я понял, что здоровье мое разладилось. Однако надеялся, что вскоре это пройдет. Надежда довольно пустая: когда это дорога шла больному на пользу? Развивалась болезнь, впрочем, медленно, и в Гельсингфорсе я был еще вполне готов продолжать путешествие.
В Петербург же прибыл совсем больным. Я мерз, мерз отчаянно, невыносимо. Как будто холод, который пронзил меня тогда, на берегу Ботнического залива, проник в самые мои кости - и там и остался. Поднявшись, не без помощи, в свою квартиру в доходном доме (оплаченную, к счастью, на год вперед), я тут же послал за врачом. А после - в аптеку.
Порошки и вытяжки помогали слабо - если не сказать, что не помогали совсем. Позвав, по совету друга, другого врача, я последовал новым рекомендациям. Голова моя к тому моменту уже совсем мутилась, и все-таки я надеялся на пополнившийся набор лекарств. Хоть и понял по мрачному лицу эскулапа, что, возможно, надежды мои пусты.
Помню, как глядел на снежно-белые изразцы, которыми выложен был жарко натопленный камин. Огонь за заслонкой горел ярко, но я совсем не чувствовал тепла. Если бы только покрасить их, изразцы, в другой цвет, думал я. Тогда бы точно удалось согреться. Но... В какой только цвет?
Решить я никак не мог. Варианты казались один лучше другого. Кажется, именно тогда, мучаясь этим непростым выбором, я и умер.
О том, что было потом, рассказать трудно.
Любой сон вспоминать нелегко, а посмертный и того сложнее. Время стирает детали, оставляя из всех штрихов лишь самые крупные. В этом случае, впрочем, многое запало мне накрепко в память из-за своей необычности.
Что было на самом деле, а что я додумал? Ответить нельзя. Поэтому расскажу только то, в чем уверен.
Я, конечно, и думать не думал, что мертв. Горячка сделала мое сознание очень туманным, никакого перехода я не заметил. Понял только, что нахожусь в новом каком-то месте. И оглядывал его, наверное, достаточно долго взглядом совсем безразличным, прежде чем сумел-таки увидеть. И вот тогда взглянул во все глаза.
Черное небо заливал яркий огонь. Переливающееся зарево: зеленое, но и красное кое-где, даже и фиолетовое. Оно простиралось от горизонта.... до горизонта, во все края. Мне случалось видеть северное сияние раньше, но тогда я смотрел с земли. Теперь же был над ней вознесен.
Только осознав это последнее, я пришел в себя окончательно. Вид при этом, наверное, имел до смешного напуганный.
Голос Карла, по крайней мере, прозвучал иронически.
- Не бойся, не упадешь.
Я обернулся - и тут, наконец, увидел его. Слева от себя, в двух буквально шагах... по небу. Увидел и сразу узнал.
- А ведь если бы не ты, - задумчиво произнес он, - я бы никогда здесь не оказался. Да что там - если бы не ты, ты и сам бы не оказался здесь ни за что!
В тот момент я понял две вещи разом: что говорю с мертвецом и что, вероятно, все это мне видится. Разом встало передо мной путешествие в Улеаборг и обратно, последние дни болезни. Вот только вспомнить, написал или нет родне Карла, я никак не мог. Не написал, слишком занятый своим нездоровьем, и теперь мне явилась - вот таким образом - нечистая совесть?
- Папенька огорчится несильно, - ответил Карл. - Он давно понял, что из меня в жизни толка не выйдет.
Прочитав мои мысли, он подошел и с кривой улыбкой (а также и с видимым удовольствием) встряхнул за плечи.
- Нет, Андрей. Мы оба не в мире живых.
Я не верил - не только ему, но еще и в него. Вздохнув, Карл тряхнул меня еще раз - никогда не подозревал в нем такой силы.
На человека, с которым я расстался в Ревеле, он уже не очень-то походил. Стал прямей и серьезней. Впрочем, причудливость одежды осталась, хоть и на новый лад: подшитая мехом лопарская шапка была густо-синяя и вся украшена вышивкой. Остальной наряд ей не уступал.
Тут я, наконец, вернул себе дар речи. А заодно оттолкнул Карла: уж больно неприятную привычку он завел - меня трясти.
- Что значит - без меня ты бы здесь не оказался?
Карл моим вопросом остался доволен. Если не сутью его, то самим фактом - что я, наконец, заговорил.
- То и значит. Думал бы съездить в Лапландию - это да. Но взаправду поехать? Пожалуй, и нет. Не спорь ты тогда со мной так отчаянно.
- А где это 'здесь'? Где мы находимся, черт тебя побери?
При упоминании черта Карл как-то дернулся.
- На берегу Полунощного моря.
Я снова оглядел мир вокруг нас - северный, стылый простор. Снега, редкий лес и, на горизонте, сопки. Впадина на долгом хребте одной из них была оторочена понизу острыми, черными вершинами елей. Там, в этой впадине, словно со временем накопившись, сиял особенно яркий свет. Моря нигде не было никакого.
Я не преминул, конечно, об этом Карлу сказать.
Как он смеялся. Едва не уронил свою шапку. Отсмеявшись, выпрямился.
- Идем, покажу.
- Подожди. А вот это вот кто?
Далеко-далеко под нами среди снега виднелись два человека. Один сидел, другой лежал - бессильно, мешком, накрытый сверху каким-то небольшим, овальным предметом. Предмет я, пусть с высоты и с трудом, опознал - а потом приметил и еще один такой же. В руках у сидящего человека.
И тут я понял, что все это время мы стояли не в тишине. Что человек внизу бил и бил в свой шаманский бубен.
Оба они были, вероятно, нойдами. Лопарскими колдунами.
- Они помогают мне, - кивнул Карл. - Тебя вот, например, помогли вернуть. Один из них - тот, что лежит там, - даже спустился в страну мертвых за твоей душой. Так бестолково потерянной.
В голосе его опять слышалось что-то ироническое. Но у меня были дела поважней.
- То есть на самом деле мы сейчас в каком-то лопарском посмертии?
Не то чтобы это имело особенное значение, но мысль мне отчего-то не нравилась. Карл вздохнул и на мгновение стал очень похож на себя прежнего.
- Нет. Ты же не думал, что до лопарей здесь не было ничего?
Ответить, что об этом вообще не задумывался, я не успел - он потянул меня за рукав.
- Идем, я тебе все покажу.
И мы пошли, прямо по небу. Шагом небыстрым - но с какой же скоростью менялась под нами земля!
- Слышал, ты думал что-то там про золото. Что я поехал сюда из-за него. Ни за каким золотом я, конечно, не ехал. Но - да, найдут тут его. Пусть не сейчас, а еще лет через тридцать.
Наконец, Карл остановился - у той сопки, которую я приметил раньше. Прямо напротив 'впадины'. Теперь та стала ближе и представляла собой сплошное переливчатое сияние.
- Это место в реальности выглядит, конечно, совсем по-другому, - под нос себе заметил он.
И вдруг как обернулся ко мне:
- Ты зачем трогал мою башню из камешков?
Я отшатнулся - до того это не подходило ко всей ситуации, до того было внезапно, нелепо. Но испугаться не испугался. Удивительно, но Карл умудрялся раздражать меня даже и после смерти. И это каким-то образом гасило сверхъестественный страх.
- А что, нельзя было?
- Нельзя, - кивнул он, снова посерьезнев. - Не стоило тебе ее трогать. Не для того я ее собрал. Хоть такой возможности, что кто-то сломает, не исключал. Не из местных, конечно, те бы не стали. Кто-то проезжий. - Он помедлил, будто сомневался, стоит ли продолжать. - Но в этом и часть ее сути. Уходя навстречу загаданному, ты должен оставить позади что-то такое же хрупкое. Такое же уязвимое, как суть твоей мечты.
Карл хлопнул меня по плечу.
- Так что останешься мне теперь вместо башенки. Раз уж ее сломал.
Мне показалось, он шутит. Я не мог понять только, о чем.
Зато потом много думал о сказанном. О том, что человеческая жизнь - со всеми ее надеждами и устремлениями - не прочнее башенки из камней на продуваемом всеми ветрами берегу залива.
- Так где оно, твое это море? - не утерпел я.
- Да вот же!
Карл махнул рукой на средоточие света. Сполохи плескались прямо перед нами. И тут я увидел это переливающееся сияние, по которому шли и шли волны, по-настоящему. Увидел и понял. И больше с Карлом не спорил. А кроме того, уже знал: он вряд ли вернется.
- Да, я и правда не думаю возвращаться, - подтвердил Карл, на свой лад, мои мысли. - По крайней мере, пока.
Помолчал и добавил:
- Знаешь, у меня к тебе будет все-таки просьба. Раз уж так вышло, что ты здесь оказался... Раз уж так получилось - расскажешь потом обо мне? Не сейчас, нет. Когда-нибудь после. В качестве благодарности?
Я хотел было возразить. По большей части, конечно, насчет 'благодарности' - и поводов для нее. И в итоге просто кивнул.
Но Карл на меня уже не смотрел.
- Спасибо. Ладно. Пора бы мне отправляться.
Он похлопал себя по плечам, как будто собрался нырять. На мгновение только мне показалось, что я увидел в его глазах страх, - да и то не уверен, что мне не привиделось. А потом Карл шагнул вперед.
Он почти уже ткнулся в зеленый свет своим острым носом, когда я окликнул его:
- Постой! А что там, на той стороне?
Карл только пожал плечами, с убийственной легкомысленностью.
- Сейчас увижу.
С этими словами он снял шапку, бросил мне - и вошел в свое море. Волшебное и сияющее; безразличное и безжалостное. Бездонное.
Очнулся я, когда мое тело, надёжно спеленатое, уже несли вниз по лестнице. К счастью, люди в то время опасались летаргии, поэтому в воскрешении моем не увидели ничего слишком уж сверхъестественного. Многие даже поздравляли меня - с тем, что смог избегнуть ужасной участи: быть похороненным заживо.
Что и говорить, скрести крышку гроба мне бы и самому не хотелось.
Как Карл и просил, дорогой читатель, я изложил тебе эту историю. Даю самое честное слово, что описаны события ровно так, как они произошли. Или, по крайней мере, так, как я их запомнил.
Не уверен, предполагал ли подобное Карл, - хотя тут уж как знать, - но в конце я хочу все же добавить кое-что и от себя.
Следует ли из всего вышеизложенного, что пройти путем Карла стоит? Что стоит поехать на север, к Полунощному морю, а там искать путь к того моря мистическому двойнику? Есть ли там что-то вообще, в сияющих его глубинах, подвластное человеческому пониманию?
На последний вопрос я ответа не знаю, но в остальном думаю так: пока есть выбор, не стоит. Сам я, по крайней мере, такой потребности не испытал. Карлом же, как мне кажется, двигало в первую очередь любопытство исследователя.
Возможно, двигало им оно очень зря. Возможно, ему стоило хотя бы попробовать обратить мысли к чему-то... земному. Когда-то я считал его праздным, но ведь даже доля усердия, которое требовалось, чтобы попасть к Полунощному морю, позволила бы Карлу очень преуспеть в жизни. Будучи приложена к чему другому.
Только вот, кажется, преуспевать в жизни он совсем не хотел. А может, с какого-то момента и не видел для себя иного пути.
А ещё я иногда задаюсь вопросом: не должен ли я был хотя бы попытаться остановить Карла?
Что ж, надеюсь, где бы он ни был, там ему хорошо.
Не знаю, сбудутся ли его слова о том, что в Лапландии найдут золото. Осталось не так много времени, и я надеюсь успеть все-таки это проверить. Мне, однако, не пришлось ждать тридцать лет, чтобы убедиться, что я не увидел наш поход к Полунощному морю в какой-то, действительно, летаргии.
Оказавшись в тот день дома - а после, наконец, оставшись один, - я понял, что чувствую себя преотлично. Болезни не было и следа. Ободренный этим, я умылся и решил выйти на улицу: слишком давно там не был.
Тогда-то, надев сюртук, я и почувствовал за пазухой что-то твердое. Нахмурясь - ведь там должен был быть только цветок, который я снял с карловой башни, - я потянулся проверить. И никакого цветка не нашел.
Зато нашел маленький, но определенно золотой самородок. Видимо, оставленный мне на случай, если золото знания я с собой унести не смогу.