Соньо Валерьевич Варежкин задумчиво поднял глаза на начальника, директора московского бюро переводов.
- Что вы на меня этак смотрите, а? - немедленно взвился директор, как будто Соньо поднял на него, по меньшей мере, Миллеровский словарь. - Послушайте, я всегда рад творческим порывам сотрудников, однако должны быть пределы импровизациям! Ну что вы мне принесли, а? Вот это! И это!
Это был заказной перевод биографии неаполитанского астронома прошлого века. Все шестьсот страниц старомодного итальянского текста Соньо перевел за неделю и отдал в бюро еще вчера.
Директор потряс увесистой пачкой, и большие светлые глаза Варежкина приобрели отсутствующее выражение. По его тонким губам поплыла неуместная озорная улыбочка. Тарантелльная улыбочка, назвал бы он ее.
- Читаем оригинал, - продолжал директор, сдерживая раздражение. - "В культурных салонах Неаполя люди увлекались наукой, искусством, литературой и политикой". Все лаконично, видите? И дальше - заметьте! - о салонах ни слова. Теперь ваш перевод этого предложения... Варежкин! Ваш перевод занимает двадцать страниц! Вы расцветили текст персонажами, заставили их говорить обо всем, начиная с философии Платона и заканчивая кодексом Наполеона и ценами на моцареллу. А в конце сего раута двое синьоров у вас напились и нецензурно подрались! Вот, вот! "Чтоб ты таки фалерно упился, потаскун паршивый!" - исступленно голосил Джузеппе".
Соньо неожиданно расхохотался, так что директор даже подскочил в кресле.
- Ага, - глаза переводчика радостно блеснули, он азартно прищелкнул длинными тонкими пальцами. - Там такая пикантная история приключилась! Первый участник драки - старый еврей Джузеппе, что жил неподалеку от собора святого Януария, а второй - вечно пьяненький поэт Джованни. Так вот, приехавшая из Лондона жена этого еврея...
- Откуда вы это взяли?! - взорвался директор. - Где документы, ссылки?
Соньо осекся, потускнел. Провел ладонью по взлохмаченным, черным с проседью волосам. В своем темно-сером костюме он был похож на костлявую длинноносую неопрятную птицу.
- Разве стало хуже, Рудольф? - медленно, огорченно выговорил он, не замечая, как директора передернуло от фамильярности.
- У нас здесь бюро переводов, господин Варежкин Соньо Валерьевич! Я бесконечно, бесконечно восхищен вашей способностью непринужденно переводить с десятка языков, как говориться, туда и обратно, но я больше не могу, поймите же, не могу спонсировать подобную самодеятельность. Хотите трудиться на писательской ниве - бог в помощь, но только в другом месте! А вы, вы... Вы приносите мне притчи о крокодилах вместо торгового договора на продажу сумок, вы приносите душераздирающие баллады о рыцарях вместо подстрочника к Ричарду Третьему. Одним словом, - перевел дыхание директор, - одним словом, господин Варежкин, я вынужден расторгнуть договор, за невыполнение. Извините, что сегодня, но другого выхода у меня нет, я уже подписал договор с другим переводчиком...
Директор говорил что-то еще, но Соньо повернулся и, ссутулившись, молча пошагал из кабинета.
"Может, надо было все-таки после праздников, - запоздало поразмышлял директор, но тут же одернул себя. - Притчи о крокодилах, понимаешь! Чудесные рекомендации, а нигде-то он долго не задерживается - у меня всего год и проработал... да... жаль конечно..."
И принялся торопливо собираться домой.
- Рудольф Константинович, - заглянула секретарша Танечка. - Там звонят, Варежкина просят, что сказать?
- Нашли время... Я сам! Алле! Кто спрашивает?
- Государственная жилищная инспекция в связи с необходимостью взыскания штрафа с гражданина С.В. Варежкина, - неспешно и солидно сообщили ему.
- Инспекция? Штраф? - немного сбился директор. - Какой еще штраф?
- Большая задолженность гражданина С.В. Варежкина, проживающего по адресу... так, минуточку...
Директор услышал шуршание бумаг - характерный звук работы неспешной бюрократической машины, которой абсолютно нет дела до того, что сегодня люди торопятся за новогодний стол!
- Он уволен, сегодня уволен, - нетерпеливо переступил с ноги на ногу директор, потея в пальто и шапке.
- ... проживающий по адресу... минуточку...
- Серебряный переулок, дом восемнадцать! - не выдержал директор.
- Да, совершенно верно. Так вот, мы никак не можем связаться с гражданином Варежкиным...
- Танечка! Будьте любезны, дайте телефон Варежкина!
- Гражданин Варежкин не отвечает на звонки по стационарному аппарату, таким образом...
- Господи ты боже мой... Танечка! Таня! Найдите им мобильный Варежкина и еще телефон той девушки, как ее, Нади, кажется... ну, гид-экскурсовод, она у него с месяц назад заказывала кучу переводов брошюрок, он ее еще постоянно до метро провожал и розы дарил... Все, побежал я! С Новым Годом!
- Благодарим за сотрудничество.
***
Соньо пробирался московской улочкой, загребая снег беспомощными перед русской зимой европейскими лакированными ботинками. Его нетерпеливо обгоняли спешащие домой люди.
Соньо сильно прихрамывал, потому что одна его нога ступала по неаполитанской брусчатке, а другая - по летнему газону у лондонского Вестминстера. Он жмурил глаза, и колкий свет зимних фонарей превращался в остроконечные звезды, которые покачивались в такт шагам. Фонари и пронизывающий холод были с ним здесь, но все остальное...
Вопли дерущихся чаек, гул базарного дня, скрип трущихся друг о друга бортов рыбацких лодок у пирса, грохот прибоя, свежий, быстрый говор прохожих - все сливалось, перемешивалось, пахло рыбой, печеным хлебом и тухлой водой и шлейфом тянулось в море, поднимаясь дымкой над мягкой дугой Неаполитанского залива. А потом вдруг накатывал приторный морковный аромат английских роз, и тогда перед глазами начинало мелькать розовое, красное, чайно-желтое.
"Ничего, сам закажу переплет и подпишу Наденьке экземпляр про астронома, зеленый с золотом, она любит эти цвета... Устал я что-то, никак не могу сосредоточиться... Но почему же ему не понравилось, почему?" - обрывочно размышлял Соньо. После бессонной недели в четырех стенах даже простая прогулка давалась с напряжением. Такая усталость накатывала и раньше, когда для перевода попадался особенно изысканный слог или стиль. Текст уносил Соньо туда, где был создан... Сознание, мутное от обиды, как будто делилось сейчас между тремя городами, колыхалось, как длинные щупальца, в такт шагам, переливалось, как жидкость по витиеватым сосудам.
- Эй, смотри куда идешь! - сердито кричали ему. Раз позвонил телефон, но в трубке молчали, шуршали, не отвечали... А где кричали? На каком языке? Конечно, здесь, в Москве... Соньо внезапно замутило, ноги подкосились, и он упал прямо в сугроб. Заходилось не одно, а сразу три сердца, каждое из которых выплясывало само по себе.
"Три сердца... Осьминог ты паршивый, чтоб ты таки фалерно упился..." Стало немного легче. Соньо прикрыл глаза... и, судорожно вдохнув свежего морского воздуха, словно плюхнулся на скамеечку на набережной Санта-Лучии, что в Неаполе. Упоенно работая над переводом, бережно выискивая наилучшие звучания словам, он часто представлял себя здесь. Над гладью воды плыла двугорбая вершина Везувия, чайки яростно дрались из-за рыбы. Рыба переливалась чешуей на солнце, девочка в легком сиреневом платье, державшая связку желтых воздушных шариков, вдруг выпустила их все разом и смотрела, смеясь, как они улетают в пронзительно-голубое небо.
- Дяденька...
Соньо разлепил глаза. Пушистыми хлопьями падал снег на московской улочке. Рядом стояла девочка в меховой шапке и шубке.
- Нечего разговаривать с кем попало, - дернула ее за руку мать. - Мы опаздываем к тете Клаве! А нам еще в магазины надо!
- Ма-а, на праздник всегда бывают воздушные шарики. Давай у дяди попросим один?
- Нечего разговаривать с кем попало!
Соньо обнаружил в руке веревочку от желтого воздушного шарика и протянул его девочке.
- Спасибо огромное!
Мать решительно потащила дочь. Дрожащей рукой Соньо зачерпнул горсть снега, протер лицо. "Дочь прочь, дочь прочь", похрустывали их торопливые шаги. Как сухо и шелестяще-хрустко, как пенопласт жевать... Соньо машинально перевел на итальянский - "фильявиа, фильявиа"... Вот, уже не хрустит, мягко, тепло. В окситано-романской подгруппе, валенсийское "филалуни, филалуни" звучало не хуже, даже нежнее. А вот кастильское "ихалехос, ихалехос" получилось сухо, но захрустело не снегом, а, скорее, жарким песком... Подумав о песке, Соньо поплыл в вязь арабского языка.
Порожденная простыми звуками скрипучего снега, короткая фраза, произносимая на многих языках, становилась все выпуклее, осязаемее. И в какой-то момент оказалась настолько сложной, что зажила самостоятельной жизнью, обрела новые свойства. Она была похожа на многоцветный трепещущий цветок в пространстве человеческих наречий. Фрактальный цветок: каждый лепесток подобен всему цветку как целому, точно также как отдельный перевод слова подобен всем другим. Новые, непредсказуемые свойства сложной системы восхищали Соньо. Созданная им фраза повлекла его сознание туда, где не существовало привычного человеку пространства и времени. Все города и страны - источники и хранители звуков, слов, языков, наречий - были рядом, нераздельные ни в пространстве, ни во времени, существующие единой точкой в каком-то объемлющем многомерном мире, рожденном таким, казалось бы, обыденным умением людей просто произносить слова.
- Варежкин, ты?! - вдруг ахнула молодая женщина, подбежала, перебирая каблучками по снегу. - Почему ты без пальто?
- Привет, Наденька, - Соньо суетливо завозился, выкарабкался из снега. - Вот, поскользнулся, а теперь домой иду. Жена меня ждет, дети... Привет, привет...
- Варежкин... - Надя длинно, с большим удивлением посмотрела на него. - Пойдем-ка со мной, Варежкин, здесь недалеко кафе есть, чаю попьем, погреешься.
- Ну, пойдем, - согласился он.
...В тепле Соньо успокоился, забыл и шарик, и девочку. Они с Надей сидели за прозрачным круглым столиком и пили горячий чай с имбирем и лимоном.
- Меня уволили, - вдруг вспомнив, сообщил он ей. Теперь обида казалось далекой, смутной.
- Перед самым Новым Годом! - всплеснула она руками. - Может быть, как-то можно все поправить?
- Да нет, не хочу я туда больше, - Соньо поболтал ложечкой в чашке. Огорчение Нади показалось ему немножко неискренним, но говорить о работе сейчас было неинтересно.
- Ты, Варежкин, иногда как ребенок просто... - она осеклась, покраснела, тут же добавила: - Но ты классный переводчик! Ты был на голову лучше всех лучших, уже на втором курсе института.
"Лучшие из лучших, сэр!" - вспомнился забавный кадр из известного фильма "Люди в черном". Соньо живо представил себе сцену, столики, кресла, потом подумал: куда сотрудники по внеземным контактам ходили обедать, чем жили все эти переговорщики, переводчики с языков, для людей вообще не предназначенных? Мысли побежали, побежали за кем-то из них, в чужой дом, в садик, а там качели, и солнышко припекает, Калифорния, что ли...
- Варежкин, так что ты думаешь делать?
- А? - очнулся Соньо, украдкой глянул на ее растрепанные золотистые кудряшки. - А у тебя как дела? Где работаешь?
- Да все там же, - снова удивилась она. - Вожу экскурсии по южной Италии. Из-за чего тебя уволили все-таки? Мы месяц не виделись, когда ты успел-то... Варежкин, ты чего?
Соньо смеялся. Перед его мысленным взором снова ругались старый еврей и молодой поэт Джованни. И Соньо принялся с упоением рассказывать Наденьке, как он последнее время все ярче и ярче вспоминает Неаполь, город своего детства, особенно после этого изумительного текста в шестьсот страниц и что он хочет выбрать обложку, зеленую с золотым...
- Постой, - деловито перебила она. - Я как раз готовлю обзорную экскурсию по Неаполю. Скажи, откуда ты взял все эти детали? Это мило и креативно.
А Соньо снова был не здесь. Он слушал певца, стоявшего у каменного парапета Санта-Лучии.
`A voglio bene...
Я люблю её,
`A voglio bene assaje!
Я так сильно её люблю.
Dicitencello vuje
Скажите вы ей,
ca nun m` `a scordo maje.
Что я её никогда не забуду!
Он слушал, но почему-то не видел певца...
- Послушай, Сонечка, - деликатно подождав, ласково позвала его Надя старым институтским прозвищем, - у меня тут перевод сложный, на капуанском диалекте, не поможешь? К завтрашнему очень надо, а мне сказали, ты так быстро все делаешь, а? А если и с экскурсиями поможешь, я, может быть, с начальством поговорю, чтобы какую-то денежку заплатить тебе, а?
Соньо вдруг вспомнил желтый шарик. Украл он его или нет? Но ведь девочка сама отпустила шарик в небо, значит, он ей был не нужен...
- Не нужен, - сказал Соньо и нелепо забормотал, по привычке переводчика выискивая близкие слова, - значит, я не украл. Не спер. Не сперт... спрутовый шарик!... нет, не то...
- Нужен, нужен, - торопливо сказала Надя, - ты мне всегда очень нужен! Просто последнее время столько дел, что я даже и позвонить не могла... Так ты согласен?
- Конечно, - сказал Соньо.
- Вот спасибо! - обрадовалась она и, перегнувшись через столик, чмокнула его в щеку. Достала из сумочки листочки и протянула ему.
Он взял, подержал их в руках. Певец, наверное, ушел, потому что люди разошлись, и только налетевший с моря ветер гонял мусор по набережной. Что же ей подарить... Ах, дурак! Розы! Розы! Перед Вестминстером садовник нарезал их целую охапку. Здесь зима, а там почему-то лето. Соньо представил, что у него выросло длинное, длинное щупальце, и оно потянулось, вне привычного времени и пространства, и шмякнулось, и зарылось во влажные от летней ночной росы цветы.
- Держи, - Соньо протянул Наденьке несколько штук. Снова накатила усталость. - Пойду я, Наденька, а то... скоро мосты поднимут.
Он нетвердо встал и пошел к выходу, вспоминая, где же были мосты, а она недоуменно смотрела ему вслед.
- Так я позвоню вечером насчет перевода, Сонечка? - крикнула она.
- Конечно.
***
Он постоял на улице, ловя языком снежинки. Вяло вспомнил, что никакой жены у него не имеется. И детей тоже. Что-то он напутал опять... И тут же забыл, о чем только что думал. Опустошенной казалась не только память - и слух, и зрение работали как-то неверно, дискретно. Соньо почти ничего не видел вокруг. Восприятие размазалось, растерялось, существовало уже не только в Неаполе, Лондоне, Москве... Разводили мосты над Невой. Грохотали трамваи Сан-Франциско. Лепетала японочка, изящная, как фарфоровая куколка...
Бах! Пушки? Фейерверки! Мир снова сузился в фонарно-искрящуюся зимнюю улицу. И Соньо побрел домой, стараясь вообще не думать. Сильно разболелась голова, а в ней тихонько и нежно, как будто чтобы не тревожить его, звучала неаполитанская песенка, которую Соньо автоматически переводил на русский.
E` na passione,
Эта страсть,
cchiu forte `e na catena,
Что крепче цепи,
ca me turmenta ll`anema...
Терзает мою душу
e nun me fa campa!
И не даёт мне жить!
Он снова остановился, сел прямо в снег, поджав колени.
- Что такое, в самом деле, вроде бы все нормально, - бормотал он. - Точно я осьминог какой-нибудь, с тремя сердцами, синей кровью и невзрачной спрутовой рожей. Позорят славный институт такие спрутовы...
Недавняя шутка про осьминога не казалась смешной. Игры слов тоже не получилось. Какой еще осьминог? Глупо.
Становилось холоднее. Кроме того, Соньо совершенно забыл, где находится его дом. Это было как-то уж совсем нехорошо... Какой он хоть был, этот дом?
Первой вспомнилась кровать - около теплой, чуть облупленной чугунной батареи, застеленная покрывалом в больших розовых пионах, продавленная как раскладушка. Рядом - письменный стол с подвязанной ножкой и тремя скрипучими ящиками. Деревянный стул. И огромный книжный шкаф, во всю стену, от пола до потолка. Соньо зажмурился, представил себя сидящим на стуле. Вот пусть что-то изменилось в его жизни - не сейчас, а когда-то давно-давно, когда он жил одной единственной молодой, ясной жизнью, и когда он почти сделал предложение Наденьке на первом курсе института. Вот пусть она тогда согласилась выйти за него замуж. Соньо начал медленно открывать глаза, как будто боясь спугнуть то, что вывязывало его сознание, - изменилось ли что-то в его комнате? Книжный шкаф остался, только вместе с монотонными корешками на него глядели фотографии: он, веселый Варежкин, и она, его Надя. А еще детские фотографии в красивых цветных рамочках: двое мальчишек близнецов, лет семи, и девочка постарше, лет пятнадцати, совсем уже большая. Соньо, не удержавшись, начал крутить головой по сторонам. На ногах Соньо мягкие тапочки. У окна - новогодняя елка, с поблескивающими в полумраке игрушками. На окне, на фоне морозного узора, приклеены снежинки, большие, одинаковые, с детским старанием вырезанные из золотой и серебряной бумаги. На стенах висели картины, дипломы; кровать большая, двуспальная, с хорошим матрасом. Кто-то спал на ней, уютно кутаясь в одеяло...
- Здравствуйте, Соньо Валерьевич! Долго же пришлось вас искать.
Нити времени, потянувшиеся было из прошлого, оборвались, не успев укрепиться здесь, в настоящем, не вывязали для Соньо ни нового дома, ни новой жизни. Время ушло, оно снова шло своим чередом, и в его волнах навсегда затерялось то удивительное мгновение, которое Соньо сумел отыскать, подчинить себе, но которым не сумел, не успел воспользоваться. Он никогда ничего не умел делать для себя.
- Здравствуйте, - Соньо равнодушно посмотрел на черное меховое пальто остановившегося рядом человека и добавил по-арабски, сразу же из вежливости и переведя, - "...долго ждал я сегодняшнего дня, долго искал тебя по всей земле, и теперь, когда я тебя обнаружил", нет, лучше "когда я тебя нашел, о Аладдин, сын портного Хасана, ты не уйдешь от меня".
- Вам трудно сосредоточиться, - мягко сказал незнакомец, - поэтому я перейду сразу к делу...
- Видите ли, - устало прищурился Соньо, - я что-то неважно себя чувствую, давайте в другой раз, ничего?
- Напротив, вы сейчас в наилучшей форме, - поощрительно, как ребенку, улыбнулся незнакомец. - Я знал вашу мать, великую - скажу без преувеличения - неаполитанскую певицу Марилину. Знаете, как она познакомилась с вашим отцом?
Соньо молчал.
- Марилина назвала вас "Соньо" - "мечта", потому что однажды вашему отцу, скромному учителю пения Валере Варежкину, живущему в далекой Москве на Арбате, приснилась ее песня. И ваш отец собрал все деньги, что у него имелись, и уехал в Неаполь. До самой смерти ваши родители были беспредельно счастливы. Романтично, не правда ли?
Незнакомец сделал паузу и, не дождавшись ответа, размеренно продолжил, усевшись рядом на корточки и властно глядя в лицо Соньо.
- Вы родились в Неаполе и прожили там несколько первых лет жизни. Когда родители умерли, вы переехали в Москву, поступили в институт, но, бросив его после второго курса, уехали в Лондон. Получив диплом лингвиста, вы объездили великое множество стран и городов, и снова вернулись в Москву, поселились недалеко от старенькой квартиры отца. Сегодня вас, феноменального переводчика, в очередной раз уволили из переводчиков. Это уже не так романтично, правда?
Соньо мучительно дернулся, попытался не глядеть на незнакомца, но тот словно гипнотизировал взглядом.
- Отчасти вы унаследовали талант вашей матери - способность иначе ощущать и... использовать пространство. Она владела голосом, вы владеете словом. Но вы не владеете вашим даром, его неумелое использование мучает вас. Мы поможем. Вы редкий, уникальный...
- Осьминог? - хрипло спросил Соньо.
- Что? - удивился человек в черном пальто, ослабил и тут же потерял зрительный контакт.
- Нет... - краткий экскурс в прошлое породил такую бурю воспоминаний, что Соньо едва не застонал от раздирающих голову образов, лиц и мелодий. - Мне ничего от вас не нужно.
- Зато нам от вас нужно многое. А вы просто не понимаете своего счастья.