Аннотация: сказочка про питерских магов второй половины 1990-х.
ПОВЕСТЬ ПРО НЕОТРУБЛЕННУЮ РУКУ
(питерская сказка)
Кто пережил в Петербурге хотя бы одну зиму и сумел дождаться весны, тот знает, как меняется город, когда в него приходит тепло и вместе с ним - эти первые, по-настоящему солнечные дни (те самые, о которых песня). Трамваи несутся по очистившимся от снега рельсам с какой-то особой неистовой радостью, взметая за собой столбы пыли. Упорная улыбка доброго трудяги читается на их прямоугольных рожицах гораздо отчетливее, чем в любое другое время, и изо всех своих трамвайных сил они звонят на перекрестках, стараясь перекричать воробьиные стаи. Школьники вопят, перебегая дорогу, сами мало отличимые от воробьев; вопят на них, истошно сигналя, автомобили. Когда же по Неве начинает идти ладожский лед, весь этот городской шум затухает, перекрытый торжественной тишиной, с которой движутся льдины. И глядя на их неспешный ход, горожане застывают в изумлении, вдруг - каждый раз с неожиданностью для себя - понимая, что помимо биения человеческих сердец в том же самом пространстве существуют иные ритмы, для которых смена зимы и лета - все равно, что выдох и вдох.
В апреле распадаются пары, возникшие осенью и казавшиеся нерушимыми зимой. Самыми отчаянными домоседами вдруг ни с того, ни с сего овладевает тяга к путешествиям. Даже если все странствие составляет прогулка пешком через десяток кварталов или поездка на трамвае от кольца до кольца. И как на зло, именно в эти дни надо сидеть в душных помещениях, за осточертевшим столом - дома, в школе, в институте, в библиотеке - и писать, считать, решать, сочинять - контрольные, домашние, курсовые, рефераты, дипломы. Весна - это время всеобщей подготовки к экзаменам и к сдаче итоговых работ. И весна того года, когда я готовился к поступлению на Истфак, не была исключением.
По идее, мне надо было готовиться к выпускным, но я посчитал, что меньше четверки мне не получить в любом случае, даже если бы я и старался, а выше пятерки все равно не поставят. Поэтому я читал и конспектировал куцее изложение событий тысячелетней давности: по одной книжке - для поступления в Универ, по другой - для возможного обращения в Герцовник. Отечественная история в этих учебных заведениях, как известно, разительно отличается сама от себя. Но поскольку читать и конспектировать в течение нескольких месяцев, тратя на это весь день или всю вторую половину дня, невозможно, то я, поддавшись весеннему настроению, сбегал из дому - как раз в тот момент, когда возвращались с работы родители - и шел гулять по округе.
В тот период я отчаянно пытался достичь состояния внутренней свободы путем отказа от разнообразных клише и стереотипов, и я устраивал себе из этих прогулок целые приключения. Например, выйти из дома с пустыми руками и карманами - так, чтобы из вещей с собой были только одежда, наручные часы и ключи, - и отправиться в путь без какой-либо цели, каждый раз выбирая направление по наитию, исходя из смены городского пейзажа. Или, наоборот, выбрать по карте какое-нибудь неизвестное никому место, где-нибудь посреди заброшенной промзоны, и разведать, каким образом можно к нему подобраться.
Кому-то это может показаться странным, но все эти мероприятия имели перед собой цель не столько самому сделать из себя человека, свободно ориентирующегося в городском пространстве, сколько научиться доверять городу. Одним из принципов этой системы было идти туда, куда хочется, заходить в каждый двор, который вдруг показался таинственным, сидеть на любой ступеньке, которая будет сочтена для этого пригодной, и не отказываться от общения ни с одним человеком, который проявит к тебе хоть какой-нибудь интерес. Если следовать этим нехитрым правилам, то через какое-то время город начнет доверять тебе в ответ, приоткрывая для тебя такие стороны своей внутренней жизни, о которых иначе ты бы никогда не узнал. Интересные виды, неожиданные ракурсы, забавные архитектурные детали, отзывчивые дворовые кошки, причудливые сочетания низкого и возвышенного начнут сыпаться на тебя, как из рога изобилия, постепенно подготавливая тебя к главному подарку - к встрече с тем человеком, с которым ты сможешь разделить радость этих находок и откровений. По-крайней мере, я на это очень надеялся....
* * *
Как-то раз, когда я сидел на спуске недалеко от Казанского, и смотрел на тягучую, как кисель, темную воду Канала, со мной заговорили какие-то хиппи. Что-то им было нужно, кажется, они искали огня. И у меня действительно, нашлась в кармане черная крикетовская зажигалка, накануне подброшенная мне городом, как я теперь начал догадываться - подброшенная с умыслом. Ребята приехали стопом из Вологды, в Питере были не первый раз, но я все равно смог им чем-то помочь в отношении местной топографии. С ними я выкурил свою первую сигарету. Им я впервые назвался тем именем, которое еще ни разу до этого не решался произнести вслух. И они же, эти патлатые ангелы в драных джинсах, привели меня в Трубу и познакомили с народом. Больше я их никогда в жизни не видел, их эльфийских имен не запомнил.
Благодаря этой случайной встрече я открыл для себя в городе совершенно новое жизненное пространство, где неожиданно нашлось место и для меня. Это было так странно, как если бы я вдруг обнаружил, что умею дышать водой, и привычный городской воздух казался мне теперь пустым и пресным. Вне зависимости от моего настроения, мне были всегда рады, никого не интересовало мое паспортное имя, всем было безразлично, сколько мне лет и кем я собираюсь становиться "по жизни". И я сам впервые мог не заботиться о формальностях, а общаться с людьми, какие они есть, или какими они сами хотели быть непосредственно в момент общения. Мне не нужно было разговаривать с ними ни о погоде, ни о работе, ни о семейных проблемах, как не было нужды казаться вежливым, умным или интересным. Привычная окружающая фальшь спадала, как шелуха, можно было в кои-то веки быть самим собой. И быть с людьми, а не с социальными функциями.
Как морское течение, подводная река, текущая в толще вод со своей скоростью и обладающая своей температурой и другим химическим составом, не смешивается с остальным океаном, так и то пространство, в которое я попал, практически не пересекалось с остальной жизнью города. Это было особенно заметно, во время совместных не столько прогулок, сколько перемещений из одного места тусовки в другое. Когда Венди, звеня пришпиленным к рюкзаку колокольчиком, шла по Невскому, даже в самой людной его части, вокруг нее всегда была пустота. Когда Джейн становилось невыносимо в троллейбусной давке, она начинала, почесываясь, рыскать у себя в спутанных волосах, точно искала мустангов, и рядом с ней тут же становилось свободно. Когда босоногая Тэнди просила у кого-нибудь прикурить от сигареты и брала ее своими тонкими серыми от пыли пальцами, ей оставляли эту вторую сигарету в подарок.
В тусовке были свои комильфо и моветон. Комильфо было ходить в расклешенных джинсах и не важно, что клинья были другого цвета или вовсе из другой материи. Комильфо было сидеть на поребрике тротуара и на ступеньках эскалатора, даже если это было неудобно. Комильфо было ходить с длинным нечесаным хайром, на который надевались расшитые или плетеные хайратники - украшение по своей трудоемкости гораздо более утомительное, чем любая мажорская прическа. Кто-то носил вместо хайратника две косички, идущие от висков - примерно такие, с которыми в школьных учебниках изображали франков времен Хлодвига, но здесь такие косички назывались, понятное дело, роханскими.
Моветоном считалось быть мажором, цивилом и "отраженцем". Я не был до конца уверен, так ли уж совсем не применимы ко мне эти понятия. Джинсы я носил прямые; волосы у меня хоть и были такой длины, что в будущем мне не раз приходилось выслушивать замечания от руководства военной кафедры, но даже на слабый хайр они не тянули; в метро на ступеньках я не сидел. Пожалуй, единственное, что отличало во мне члена тусовки, было то, что я носил феньки. Эти милые аксессуары жили своей собственной жизнью. Их дарили и передаривали. Они означали воспоминание о подарившем их человеке, о месте, откуда были привезены, о событии, которое вызвало к жизни запечатленный на них узор. Кроме того, они имели смысл простейших оберегов. Когда чувствуешь себя особенно уязвимым перед лицом общей неустроенности жизни, так и тянет накрутить на руки или навесить на шею какие-нибудь ништяки. А поскольку я не имел возможности обустроить себе жизненное пространство дома, для меня было очень важно все самое дорогое постоянно носить не только с собой, но и на себе.
И все же отчасти бессознательно, но где-то и вполне осознанно, я не стремился полностью войти в мир Трубы и Казани. Любая группа людей, отрицающая общественную иерархию, как правило, выстраивает свою, причем более простую и более жесткую, чем в окружающем ее социуме - это я хорошо понимал. Разумеется, в тусовке были свои авторитеты, и их слово - в тех случаях, когда они брали на себя какое-то руководство - значило очень много. Мое же собственное место в любой общественной пирамиде всегда было гораздо ближе к ее основанию, нежели к вершине - я это уже знал по опыту жизни в школе. Поэтому я старался по мере сил сохранить за собой статус стороннего наблюдателя, для того, чтобы как можно дольше не разрушать мир чистых незаинтересованных отношений, который я обрел для себя в этом городском срезе. Для того, чтобы обозначить, насколько маргинальным было мое положение в этом сообществе оригиналов, достаточно сказать, что я ни разу не ездил ни на одну ролевую игру.
Друзей среди моих новых знакомых у меня не было, да их и не могло быть. Однако флюиды взаимной симпатии уже начинали сквозить в моем общении с кем-то из тех, кого я привык видеть на ступеньках собора или в темном людном тоннеле подземного перехода. Но, главное - это было ощущение нового пространства для жизни, которое складывалось из жестов, символов, странных слов, гитарных аккордов и вялотекущих бесед ни о чем, где толкаемые телеги смешивались с табачным дымом и были, так же как он, легки и бессмысленны. Этим новым воздухом можно было дышать... А еще мне очень нравилась роль гордого одиночки, готового в любой момент ускользнуть внутрь городского пейзажа. Еще бы! Ведь на улице стоял апрель!...
* * *
Однажды Эдд запустил телегу насчет того, что живущие у него на вписке москвичи на самом деле андроиды.
-- Кто-то из них порезал руку, и ты увидел внутри металлический сустав с проводами? -- предположил я.
-- Да нет, ничего такого не было. Но ты посмотри, у всех нормальных людей зубы как зубы, нормального желтого цвета. А у них - идеально белые.
-- Может, они их чистят каждый день? Эй, пипл, кто знает, какие должны быть зубы у человека, который их чистит каждый день? -- завопил Ворон.
-- Я чищу зубы вечером, -- признался я, внутренне опасаясь, как бы не прослыть цивилом.
-- Ну, вот! Гюрги - хороший пример, -- сказал Эдд. -- Смотрите, какие у него правильные человеческие зубы.
-- А у них, что? Совсем белые?
-- Совсем. У всех троих!
Как раз в это время на Казань пришла одна из тех самых москвичек, по имени Тэнс. Естественно, все только и делали, что пялились на ее зубы. Когда она отошла поздороваться с другой группкой, среди нас разгорелся спор, андроид она или нет. Я стоял за то, что нет - исключительно, потому что полагал металлический сустав более серьезным критерием. И единственно по причине отсутствия у нее металлических суставов я преисполнился к ней сочувствия и подарил ей феньку со своей правой руки - ну, из тех, что было не очень жалко отдавать. Потом благополучно забыл об этом.
Где-то недели через полторы на одном квартирнике, где все сидели на полу чуть ли не вповалку друг на друге, кто-то из знакомых девиц позвал меня по имени с другого конца комнаты. Я помахал в ответ рукой, и тут услышал рядом с собой звонкий голос:
-- Ты Гюрги из Питера?
-- Я Гюрги из Питера. А что?
Сбоку от меня сидела забавная белокурая девчонка, похожая на маленького вздорного ангела.
-- А у меня есть твоя фенечка. Она у меня от Терри, а ей ее подарила Тэнс из Моквы.
-- Точно, а у Тэнс она от меня. А ты кто?
-- А я Инга.
-- И ты тоже из Питера?
-- Да! -- растягивая веснушчатую рожицу в улыбке сказала она.
Так я познакомился с Ингой.
* * *
Кто достаточно пожил в Петербурге, тот знает, как опасна в этом городе ранняя осень. Предвестники надвигающейся тоски появляются еще в августе в виде желтых листков на березах, липкого утреннего тумана и холодных ночей. Одинокие души, заранее предчувствуя надвигающиеся холода, устремляются навстречу друг другу. Кто не сумеет обрести свой дом, тот рискует остаться наедине с книгами, длинными письмами и прогулками среди опавшей листвы вдоль продуваемых ветром переулков. В этом городе это известно каждому, даже тем, кто никогда не прочтет Рильке.
Все эпохальные решения, принятые весной, все данные самому себе обещания, особенно если они касаются таких тем, как ни от кого не зависеть, ни к кому больше не привязываться, быть самому себе хозяином, заботиться только о себе и о своих жизненных целях - все это обращается в прах под первым порывом осеннего ветра. В сентябре здесь справляют панихиду по апрелю. Кто знает, на какой мотив поется эта погребальная месса, тот поймет, почему столь многие в Питере ценят осень выше любого другого времени года. Тот же, кто по традиции, доставшейся нам от миннезингеров, все еще считает временем любви весну, тот не был ранней осенью в Петербурге.
В конце августа Инга вернулась из летнего лагеря и носилась по Казани с идеей собрать вокруг себя как можно больше "родственников". Кому-то она приходилась "сестрой", кому-то "дочкой", кому-то "двоюродной сестрой", кому-то "тетушкой", а кому-то даже "троюродной бабушкой". С этой целью - выяснить степень нашего взаимного родства, - отчаянно стараясь удержать в голове все возможные ветви этого системного генеалогического древа, она подошла и ко мне. Но поскольку, сам я ничьим "родственником" не был, она впала в недоумение: как же так, вот стоит человек и при этом никому ни "сын", ни "брат" и даже ни "сват"? Мы с ней долго гадали, перечисляя всех возможных и невозможных знакомых, но ничего не выходило. Наконец, ее осенило:
-- О!!! Гюрги, я придумала! Ведь если мы с тобой не родственники, то мы же можем пожениться! Давай, я буду твоей невестой!
-- Интересное предложение.
-- Конечно, интересное! Ты только представь, как будет здорово!
Я представил.
-- Хм! А ведь ты, пожалуй, права. Сколько тебе сейчас лет?
-- Уже тринадцать! -- произнесла она с чувством заслуженной гордости.
-- Отлично! Это значит, что с тобой нельзя ложиться в постель по меньшей мере года три, а по закону, так и все пять.
-- Ну, да! -- ответила она с восторгом.
-- И все это время мы будем считаться обрученными. Мне не нужно искать себе девушку, тебе не нужно будет искать себе парня, думать "нравлюсь я ему или не нравлюсь", волноваться перед первым поцелуем, переживать по поводу нарядов, туфель, прически, ну и так далее...
-- Ага!
-- А мне не нужно будет думать, какими словами и когда уместнее признаться в своих чувствах, потом думать "будет у нас это или не будет" и лихорадочно соображать, захватил ли я с собой презерватив и что собственно мне с ним делать...
-- Продолжай-продолжай... -- ее веснушчатое личико прямо-таки светилось от восхищения.
-- Если кто-то начнет к тебе клеиться, -- продолжал я, -- ты всегда сможешь сказать, что у тебя есть я. А если кто-то начнет вешаться на меня, то я тоже всегда смогу вежливо отказать, и все сразу поймут, что это не потому что я чего-то не хочу или, не дай бог, чего-то опасаюсь, а просто потому что мы договорились с тобой хранить друг другу верность!
-- Да, это мысль!
-- А самое главное, -- я торжественно поднял к ее вздернутому носику свой указательный палец, -- мы будем выглядеть страшно взрослыми и ужасно ответственными людьми. При том, что нам ничего не придется для этого делать!
-- Ух! Да ты все правильно понимаешь! Как здорово, что я сделала такой.... хм, осознанный... правильный выбор.
Давно на меня не смотрели с таким обожанием, ох, как давно... Я, признаться, был тоже очень доволен своим "осознанным выбором".
-- Это надо отметить! Хочешь пива? -- спросила она, и я только сейчас сообразил, что подошла она ко мне с открытой бутылкой, но так увлеклась разговором, что совершенно о ней забыла.
-- Эй, если ты моя "невеста", то ты ведь должна будешь меня слушаться?
-- Ну, да!
-- Тогда, если тебе, правда, тринадцать лет, то тебе не стоит пить пиво.
Глаза ее осветились еще большим восторгом, как будто я предложил ей какой-то безумно увлекательный аттракцион:
-- Подожди, я сейчас!
Она развернулась и побежала к народу с радостными воплями:
-- Пипл! Мой жених запретил мне пить пиво! Возьмите кто-нибудь у меня бутылку!
Это была феерия!...
* * *
Инга оказалась просто находкой. Она выросла в Купчино, поэтому центр знала плохо, чем я откровенно пользовался, каждый раз придумывая разные маршруты, чтобы показать ей что-нибудь, чего она еще не видела, и тем самым вызвать очередную бурю восторгов по поводу моей персоны.
С ней было настолько легко, что я даже решил приколоться и не стал делать никаких особых заявлений родителям. Взял, да и представил ее им тоже как свою "невесту", как будто они были в теме, а когда мама сделала большие глаза и начала шипеть что-то насчет отношений с несовершеннолетними, я картинно оскорбился. Какие могут быть "отношения" до свадьбы?! И как это только родная мать может подозревать меня в таких грязных мыслях! После этого мои предки окончательно поняли, что я ненормальный и, наконец, перестали сватать ко мне дочерей своих коллег и приятельниц. К Инге они, конечно, поначалу относились настороженно, но вскоре поняли, что никакому "дурному влиянию" я с ее стороны подвергнуться не могу, и вроде бы успокоились.
Мы встречались, созванивались и подолгу болтали о всякой ерунде, обменивались книжками и кассетами. От нее я впервые узнал о творчестве представителей ролевой тусовки - того направления, из которого потом родился фолк-рок и менестрельники. Но тогда это все еще воспринималось, как специфичный извод бардовской песни, и я остался верен старому доброму русскому року. Я познакомил ее с Картасаром, который ей безумно понравился, а в ответ от нее получил Кастанеду и остался в недоумении, как человек, способный оценить слог великого аргентинца, может читать такую чушь. Я заразил ее Гессе, и сам честно прочел до конца принесенного мне Ричарда Баха, но дал себе слово заняться с ней французским, чтобы можно было вместе читать Сент-Экзюпери, а не его эпигонов. В общем, все обстояло так, как будто у меня и вправду появилась девушка.
Понятно, что в самом главном мы просчитались. Искренне надеясь отсрочить поспешное решение полового вопроса, мы оба, сами того не подозревая, только вызвали к себе интерес. Практически всякий раз, когда мы встречались на Казани, я снимал с ингинова плеча чью-то волосатую руку и в который раз объяснял, что да, "жених" - это я. На мне же девицы так и висли гроздями. После разного рода посиделок и квартирников нам неоднократно приходилось, оставаясь на вписке, делить диван или матрас с кем-то еще. И поскольку мы с Ингой, в отличие от остальных пар, обычно мирно лежали в обнимку, за мной закрепилась репутация истинного рыцаря, к которому можно класть в постель девственниц пачками и не опасаться за их сохранность. Я, в свою очередь, всякий раз делал вид, что мне приходится отчаянно бороться с собой. Так благодаря полному игнорированию окружавших меня представительниц противоположного пола я обрел столько внимания с их стороны, как если бы был самым настоящим дон-жуаном.
* * *
Как-то раз Инга позвонила мне и сказала, что сегодня с ней произошло два радостных события. У нее начались месячные, и ей разрешили ходить на занятия в magic school.
-- Куда разрешили ходить? -- не понял я.
-- В magic school. Это школа магии, которую ведет Мурра.
-- Школа магии? А это как-то связано с первым "радостным событием"? -- относительно того, что оно радостное лично у меня были сомнения.
-- Ну, да. Мурра сказала, что теперь я перешла в иную категорию, теперь я взрослая женщина и должна учиться ответственности за свои поступки.
-- Мне казалось, что женщинами становятся в результате другого "радостного события"...
-- Да, но я уже могу ею стать!
-- Так вас там этому будут обучать, в этой ведьминской школе? -- я уже ничего не понимал.
-- Нет, ты не понял! Наоборот, там обучают, как этого не делать!
-- А мы-то с тобой чем занимаемся?! -- еще больше не понял я.
-- Ну, ты не понимаешь! Там обучают, как управлять энергиями, как правильно оценивать свои поступки, как корректно изменять время и пространство, что можно с ними делать, а чего нельзя. Как колдовать так, чтобы не нарушать мирового равновесия. Это все жутко важно!! И потом... это очень полезные навыки!
-- Правда?
-- Да, все это умеют делать. А я еще нет. Я даже не знаю, с какой стороны ко всему этому подступиться. Между прочим, далеко не каждого человека Мурра к себе приглашает! Так что это большая честь!
-- Подожди, что ты хочешь сказать? Что все умеют управлять временем и пространством?
-- Ну, умеют-то, наверно, не все. Иначе бы и учиться не надо было. Но все равно все пытаются. Кто-то что-то делает. Знаешь, разные люди бывают, некоторые намагичат что-нибудь и не знают потом, что с этим делать. А потом приличным магам, вроде Мурры, приходится разгребать последствия.
-- Подожди, мы о каких людях говорим?
-- Ну, Джейн, например, Элка, ну, та, которая Элберет... Глен вот тоже что-то там практикует.... Хенгист и его компания.
Она перечислила еще с десяток имен наших общих знакомых. Как выяснилось, я даже и не подозревал, что вращаюсь в кругу волшебников.
-- А почему я ничего про это не знал?
-- Да знал ты все, просто внимания не обращал! Потому что как только начинаются где-нибудь разговоры на магические темы, ты сразу начинаешь про что-то другое рассказывать.
-- Это как когда Индр вдруг стал вспоминать, как в прошлой жизни был инквизитором, а Радуга рассказывала, что она все время сонная оттого, что ей приходится держать осаду в каком-то Городе Семи Ветров в другом мире?
-- Ну, например. Мне, честно говоря, тогда даже жалко ее стало. Она так переживала, а ты ее почти что обсмеял с этой валерьянкой. Сам подумай, как она может пить валерьянку, если она несет вахту и ей нельзя спать на посту!
--Да нехорошо вышло... Как там она, не знаешь? Все еще в осаде? -- я знал, что спрашивать было глупо, но надо же было мне что-то сказать в свое оправдание.
-- Пока да. Но вроде жива, значит, они там еще держатся.
-- Угу.
-- Вот! А если бы я была образованным магом, я бы могла ей чем-то помочь. Разметала бы всех врагов по отражениям, или сделала бы проход для осажденных, чтобы они могли уйти в другой мир. Но это только Мурра может!
-- Да, если Мурра может помочь в таких ситуациях, она действительно великий человек...
* * *
Так Инга начала обучаться магии, а я по кусочкам принялся собирать новую мозаику и вскоре выяснил, что она была совершенно права. Магией, действительно, занимались все! Кто-то разгонял над Питером облака, стоя на колоннаде собора (Облака! Над Питером!). Кто-то замедлял или ускорял по собственному желанию поезда в метро, чтобы вместо сорока минут добраться до школы за полчаса (как будто для этого нужна магия!). Кто-то составлял энергетические структуры вокруг различных артефактов (и тогда знающие люди начинали важно цокать языком, разглядывая сплетенные умельцем фельки). Кто-то путешествовал по параллельным мирам, и тогда главная забота всех друзей и приятелей была проследить, чтобы человек успел вернуться в свое тело, пока его ненароком не убили на Той Стороне.
Кто-то заводил невидимых существ. Один драконовед долго расписывал мне и Инге ручного дракончика, который в момент разговора сидел у него на плече. Дракончик этот был еще несовершенен, над его обликом предстояло серьезно поработать, поэтому пока что видеть и чувствовать его мог только сам хозяин. Инге, однако, было обещано, что как только владельцу удастся добиться полной видимости, зверюшка прилетит к ней ночью прямо на подоконник. "Тогда для чистоты эксперимента не будем сообщать дракончику адреса, пусть он найдет тебя по запаху" - сказал я Инге, которая уже достала из ксивника карандаш и готовилась вырвать из моего конспекта листок.
Кто-то общался с сущностями. Названия у них не было, но по тому, что о них говорилось, становилось понятно, что дела с ними лучше не иметь. Малышу Глену они назвали точную дату его смерти, и он перестал смотреть по сторонам, когда переходил дорогу - какая разница, все равно раньше 10 марта не задавят.
Кто-то менялся личностями с персонажами из параллельных миров, начинал вдруг говорить несвоим голосом, радикально менял имидж, почерк и манеру передвигаться. Помню, как-то Весна явилась в Трубу на каблуках в джинсовой миниюбке и в цивильном сиреневом свитерочке. Прошла мимо меня, покачивая бедрами, хотя еще позавчера висела на моей шее, вся в фенечках, и рассказывала, как она благодарна мне за то, что я ее не презираю, позволяю вот так на себе виснуть и не спешу послать куда подальше. "Не обращай внимания, - сказал мне тогда Ворон. - Это у нее Шина на входе. А она там у себя известная мажорка!"
Но чаще всего это вообще никак не называлось. Предполагалось, что всем и так все ясно. Для меня, непосвященного, все ведовство сводилось к тому таинственному выражению лиц, с которым сведущие люди охали и вздыхали, когда кто-то что-то делал "не так". Один раз даже в чем-то таком обвинили меня, хотя я так и не понял, в чем именно. Мы поехали с Джейн кататься на трамвае в сторону Стрельны. Потом она всем об этом рассказала. После чего еще неделю самые разные люди при встрече со мной многозначительно закатывали глаза и говорили, что "последствия" нашей поездки были видны по всему Юго-Западу и четверо сильнейших магов Питера специально встречались из-за этого с целью нейтрализовать наши действия.
Похоже, я был вообще единственным человеком во всей тусовке, который не разбирался в магии. Я не видел никаких структур, не чувствовал полей, не ощущал разрывов в пространстве, не различал аур, не летал ночью по городу, не общался с существами из других сфер мироздания, не совершал путешествий в иные миры. Я был жалким "отраженцем" - человеком, прочно увязшим в трясине окружающего меня мира. Окажись рядом со мной на улице любой из принцев Амбера, он бы даже не заметил меня, я был бы для него просто частью пейзажа.
Меж тем я, как говорится, отдал бы руку на отсечение, чтобы разобраться в том, что за всем этим стоит. Не могли же все настолько выдумывать!
Однажды я, наконец, решился и рассказал Инге, что я ничего не вижу и ничего не чувствую из того, о чем говорят ее знакомые маги и энергеты. Она нахмурилась, сморщила свой веснушчатый нос:
-- Не может такого быть! Как, совсем-совсем ничего?
-- Совсем.
-- И даже структуры не различаешь?
-- Не различаю.
-- Черт! Как же тебе помочь? Я же их тоже пока не различаю.
Это было забавно слышать. Я начал подозревать, что остальные тоже скорее только пытаются их увидеть.
В своей готовности мне помочь Инга даже поговорила с Муррой о "моей проблеме". И та, по ее словам, сказала, что вся моя беда в том, что я крайне рационален, что мне надо бороться со своими стереотипами (это мне! интересно, чтобы она сказала, если бы познакомилась со мной полтора года назад?), и вообще, пусть бы я приходил к ней на занятие.
Поскольку дело было весной и надо было писать курсовую, я вежливо отказался.
* * *
Самое пустое и ненадежное время года в Петербурге - это лето. Практически весь год только и делаешь, что ждешь, когда же оно, наконец, настанет: связываешь с ним все самые сильные свои надежды, откладываешь на него все самые приятные занятия и поездки, думаешь, что непременно будет много свободного времени, которого наконец-то хватит на все - и на прогулки по городу, и на поездки загород, и на книжки, и на французский, и на гитару... Но вот оно наступает, и что же? Все приличные люди разъехались, все заранее продуманные планы приятно провести время либо сорвались, либо изначально оказались дурацкими, а на самые стоящие, как всегда, опять не хватило времени. Да и было ли это лето? То духота и жара, а то холод и дождь.
Инга уехала на все лето в пионерский лагерь, поэтому позвонить ей и тут же придумать, чем мне заняться, я не мог. Родители суматошно собирались на дачу, помочь я им был не в состоянии. Более того, в какой бы комнате я ни находился, каждый раз оказывалось, что именно там я больше всего им мешаю. Я пошел на улицу, потому что дома все равно ничего полезного сделать уже не мог. Оказавшись в Трубе раньше положенного времени, я застал там только две небольшие кучки народа. Знакомых не было, но я все равно пошел потусоваться. Девочка из Владивостока имела неосторожность сказать, что раз все интересные места в Питере -- Трубу, Казань и Ротонду-- она в этот свой первый приезд уже посетила, то теперь со спокойной душой может ехать дальше. Как вы понимаете, я не мог сдержаться.
Так, за рассказами, куда еще можно пойти в это время года, я проторчал в этой компании где-то с полчаса, не больше, как вдруг в переходе все неожиданно изменилось. Кто-то подошел сзади и встал рядом со мной. Краем глаза я успел заметить только легкий ситцевый подол в цветочек и краешек ступни с пальцами ног, стянутый ремешками сандалий. Но, даже не поднимая головы, я вдруг всем нутром почувствовал, насколько обладательница этих пальцев прекрасна. Мне даже сделалось неуютно от того, что вот сейчас придется поднять на нее глаза и заговорить с ней.
Тут прямо на меня с дальнего края перехода понеслась Тори с громкими криками: "Ура! Пипл, смотрите, к нам Мурра пришла!" Я посторонился, и девушки обнялись. Отступив в сторону, я решился, наконец, рассмотреть ее издали. У нее были пушистые светлорусые волосы, а сама она была вся такая тонкая и стройная, что напоминала скорее юное деревце, чем человека. Она повернулась, я увидел ее золотисто-зеленые глаза и понял, почему к ней все так относятся. А про себя заметил, что если бы она вдруг позвала меня, неважно куда, просто поманив пальцем, я бы, пожалуй, не сильно раздумывал.
Надо было как-то представиться. Я понял, что неординарность испытанного впечатления надо неординарным способом тут же и обозначить. Некоторые, желая выпендриться, целовали девушкам при встрече руки - те, как правило, кричали "фу!", демонстративно вытирая оскверненные конечности о джинсы. Так что это был не наш метод. Когда автостопшики назвали Мурре свои имена со своими городами, я опустился на одно колено, как в церкви, и склонившись, поцеловал край ее подола.
-- Здравствуй, рыцарь! -- просто сказала она.
Я встал, назвал свое имя и с легким поклоном сказал, что рад знакомству.
-- Это про тебя говорят, что ты не веришь в магию?
-- Это не единственное мое достоинство, но да, если говорят, то про меня.
Она слегка закусила губу, еще раз оглядела меня с ног до головы, склонив свою пушистую головку на бок. Потом достала из ксивника обрывок бумажки, нацарапала что-то на нем карандашом и вручила мне.
-- Приходи как-нибудь. Время спросишь у Ворона.
Отошла на пару шагов, помахала рукой:
-- Ну, все, народ, я побежала!
Легкий взмах волос, и вот я уже видел одну только пыль, которую она взметнула подолом своего зеленого цветастого платья.
-- Не иначе, как только чтоб тебя позвать, приходила, -- Ворон со всей силы хлопнул меня по спине. -- Завтра в 16.30.
Я пристально посмотрел на него, молча спрятал бумажку с адресом и пошел прочь. Надо было побыть наедине с городом.
* * *
Занятия проходили в классе какой-то типовой школы на Выборгской стороне. Кто-то из младшего преподавательского состава, вроде бывших пионервожатых, видимо, был начинающим магом. Мурра, вся такая золотисто-зеленая, как ветка тополя с едва распустившимися листочками, лучилась каким-то невыразимым счастьем. Среди учеников я заметил несколько знакомых лиц, но никого из тех, с кем я близко общался, там не было, вероятно, это был курс для начинающих. Мурра представила меня остальным так, как если бы я был ее особо ценной находкой, и во время лекции постоянно посматривала в мою сторону, каждый раз слегка улыбаясь своими тонко очерченными губами. А я все смотрел на ее удивительно красивый рот и пытался представить, будто она говорит что-то другое.
Лекция была посвящена эгрегориальной магии. Латынь я тогда еще не изучал, а то непременно бы задал вопрос о корректности использования самого термина, но тогда я подумал, что это какое-то слово из нечеловеческих наречий. Удивительно, но кроме самого слова, мне все было как-то слишком понятно. Совсем не так давно я, чтобы справиться с головной болью, раскрыл "Социологию" Дюркгейма, и сейчас с удивлением наблюдал, как Мурра на пальцах объясняла природу явлений, которые уже лет сто были известны науке как "социальные факты". Я задал кое-какие уточняющие вопросы, развил какой-то тезис, в результате чего удостоился восхищенного взгляда. Но сам никакого кайфа по этому поводу не испытал. Уж больно мне не нравилась эта профанация. Когда я услышал, что христианство является мощным эгрегором, я внутренне не выдержал. Как будто христианство вообще когда-то было единым явлением! А еще был пример с иконой, от которой можно получить энергетический ответ (в силу ее включенности в этот эгрегор христианства), если попытаться на нее воздействовать.
-- Большевики, которые распиливали алтари с иконостасами на дрова, сколько они джоулей схлопотали? - спросил я.
Она замолчала. Внимательно посмотрела на меня, как бы соображая, на каком языке со мной разговаривать.
-- Если человек полностью выключен из эгрегора христианства, то возможно, ему ничего от иконы не будет, а если он хоть как-то с ним связан, то он будет внутренне мучится, понимая в глубине души, что совершает кощунство. Вот и пример воздействия эгрегора. Но мы, как вы понимаете -- обратилась она к остальным, -- говорим о несколько ином воздействии.
-- А как быть с музейными работниками, которые эти иконы не отдают Церкви? -- опять не удержался я.
-- У них свой эгрегор, -- нахмурившись, ответила Мурра. -- В этом случае идет борьба между эгрегорами за влияние на человека посредством артефактов. Икона оказывается артефактом, включенным в сферу действия двух конкурирующих эгрегоров.
Она остановилась, обвела глазами учеников:
-- Но это более сложная тема, и ее предполагалось рассматривать в конце семестра. Но раз уж этот вопрос был поднят, вернемся к нему на следующем занятии.
Больше уже Мурра мне не улыбалась и на меня почти не смотрела. Я надеялся перекинуться с ней словом по окончании лекции, но у них были перевыборы магистра какого-то своего ордена. А мне нужно было идти домой провожать родителей на вокзал. Им будет обеспечена набитая электричка, а мне - пропавший вечер.
* * *
Я был очень собой недоволен. Каждый день ходил на Казань и в Трубу, расспрашивал народ о том, где и в какое время можно застать Мурру. Наконец, нужные сведения были добыты. На нормальный цветок денег у меня не было, поэтому в Трубу я явился с веткой шиповника, в нарушение всех общественных норм срезанной в родном дворе.
-- Что это? -- спросила меня Мурра, когда я положил цветок к ее ногам.
-- Это провенская роза, похищенная Тибо Песнопевцем в Дамаске и привезенная им из-за моря в родную Шампань для своей возлюбленной. Из этого цветка пытливые садовники вывели все ныне известные сорта роз.
-- И она, как и полагается, что-то символизирует?
-- Да, вероятно, красоту и недоступность. Все пальцы исколол, пока сорвал.
-- То есть она стерва?
-- Это надо будет спросить у графа Шампанского. Но непростой характер к лицу и женщинам, и цветам.
Поскольку "роза" так и продолжала лежать на асфальте, я сам поднял ее, и протянул Мурре:
-- На самом деле я пришел мириться. Хочу извиниться за сорванную лекцию.
-- Да, пожалуй, нам стоит объясниться.
Она опять достала из ксивника клочок бумажки и написала на нем адрес.
-- Завтра в семь.
Я торжествующе улыбнулся. Меня пригласили в гости, и жила волшебница буквально в двух шагах от меня, за Каналом.
* * *
Адрес, написанный нервным почерком, привел меня в один из дворов на малопроезжей улице. Вход в квартиру был внутри темного подъезда под лестницей, по центру двери свисал плетеный шнур с кисточкой, похожий на хвост Ослика Иа. Я потянул за него, звякнул колокольчик, и я услышал голос Мурры, возвестившей, что дверь открыта. Как странно, что в Питере остались еще квартиры, в которые не запирают двери.
Если бы меня попросили описать жилище современной городской ведьмы, то мое бы описание полностью совпало с той картиной, какую я застал у Мурры. Комната была перегорожена двумя длинными столами, на которых стояли какие-то реторты, склянки и прочая химическая - или алхимическая - аппаратура. Вдоль стен поверх книжных полок были натянуты веревочки, на которых пучками были развешены какие-то, вероятно, лекарственные травы. Единственно, чего не хватало, это чучела крокодила под потолком. Сидеть можно было только на диване, стоявшем недалеко от двери, и на табуретке, которая заменяла собой прикроватную тумбочку. Мурра усадила меня на диван, а сама устроилась наискосок от меня на табуретке, освободив ее от вещей. Таким образом, нам удалось разместиться в этой тесноте как бы друг напротив друга.
Я смотрел на улыбку, затаившуюся в уголках ее глаз, на ее тонкие запястья в феньках, и думал, как удачно я создал себе образ персонажа, не испытывающего к магии даже малейшего любопытства. Почему-то я наивно полагал, что если мы начнем общаться с великой волшебницей просто как человек с человеком, у меня есть больше шансов заинтересовать ее, чем если бы я отчаянно пытался продвинуться в той области, в которой заранее не мог рассчитывать на успех. Вышло, однако, иначе...
-- Ну, рассказывай, рыцарь, что ты имеешь против магии? -- смеясь, спросила она.
-- Ничего не имею. Просто не понятно, зачем придумывать новую интерпретационную систему, когда уже есть другие, более эффективные, -- и я рассказал ей про Дюркгейма.
-- А ты уверен, что он известен каждому человеку, хотя бы с гуманитарным образованием? -- ровным голосом, уже без намека на улыбку, спросила она, и для меня так и осталось загадкой, было ли ей знакомо это имя.
-- Если человек с образованием, а не просто с дипломом, то должен быть известен.
-- А теперь представь подростка лет 14-15, или какого-нибудь технаря, который занимается очень узким кругом вопросов. И представь, что в школе или дома у них не очень все хорошо было, не повезло с родителями, с друзьями или с учителями. И вот такой человек попадает в Трубу.
Я пожал плечами. У меня было не все хорошо дома, не было больших друзей в школе, не особо везло учителями, я был не намного старше этого гипотетического подростка, и тоже попал в Трубу.
-- Гюрги, ты можешь не соглашаться со мной, но по сравнению с большинством тех, кто тусуется на Казани, у тебя были тепличные условия.
-- Зато они проще относятся к жизни, быстрее идут на контакт и меньше всего боятся.
-- Да это так. Но кто-то должен объяснить человеку, что с наркотиками лучше не экспериментировать, что не надо ложиться в постель с первым встречным, что ни при каких условиях не надо опускаться до самоубийства.
Я пожал плечами. А какие тут могут быть еще варианты?
-- Тебе это объясняли родители, и объяснили очень хорошо, поэтому тебе не очевидно, что тут могут быть различные мнения. А на практике эти "простые вещи" вообще мало кто понимает.
-- Да, это, пожалуй, хороший способ! -- явно не к месту рассмеялся я. -- Объяснять вред от наркотиков не тем, что это вредно для здоровья, а тем, что это нарушает мировое равновесие, чего ответственный маг допускать не должен. Поскольку подростков обычно никто за людей еще не считает, это должно очень хорошо действовать. А магия, она что, для приманки?
-- Нет. Главная цель школы - научить человека думать над своими поступками. Чтобы он хорошо знал, что у любых, даже самых простых и невинных действий есть последствия. Магия - это способ контролировать свои действия и правильно оценивать ситуацию, и корректировать ее, если что-то разладилось в системе.
-- А если эта коррекция несет вмешательство в естественный ход вещей? -- попытался я подойти к тому, что меня особенно смущало.
-- Смотря по ситуации.
-- То есть маг теоретически может нарушить естественные законы? Ну, там по воде ходить, левитировать?
-- А кто тебе сказал, что ходить по воде противоестественно?
Вот тебе и раз!...
-- Не знаю, -- не нашелся я. -- Я ни разу не видел, чтобы кто-то ходил по воде.
-- Я тебя уверяю, -- удовлетворенным тоном произнесла Мурра, -- даже если ты это увидишь, твое бессознательное тут же подкинет тебе подходящее объяснение в рамках твоей мировоззренческой системы. Так что если ты ожидаешь от магии каких-то чудес, то не рассчитывай.
Это звучало как приговор. Единственное, что мне оставалось, это попытаться сохранить лицо.
-- Тогда она для меня бессмысленна.
-- Наверно, ты прав. Но я с тобой еще о другом хотела поговорить. Что у тебя с Ингой?
-- "Невеста", -- вялым голосом объяснил я.
-- А это тогда что? -- Она кивнула на подоконник, и я увидел там валяющийся поверх каких-то бумаг увядший шиповник. Мне сразу стало грустно. От тех, кто тебе нравится, цветы обычно ставят в воду.
-- На невестах женятся, прекрасным дамам поклоняются, -- сообщил я совсем уже без энтузиазма.
-- А Инга как к этому отнесется?
Думал ли я об этом? Но, в любом случае, надо было как-то узаконить это разделение.
-- Я думаю, против твоей кандидатуры она возражать не будет.
-- А мое мнение ты не хочешь узнать?
-- Нет, -- честно сказал я, глядя в сторону. Действительно, какая разница, если все равно ничего между нами невозможно. Она - Великая и Ужасная, авторитетное лицо в тусовке, а я - так, сторонний наблюдатель, который даже заинтересоваться всерьез магическими практиками не в состоянии. Не говоря уж о том, что на целых полтора года младше ее.
-- А если мне это неприятно?
-- Тебе не неприятно. Просто ты находишься в плену стереотипов, - съязвил я.
-- Хорошо, давай заключим с тобой соглашение. Ты не срываешь мне занятия, не ведешь антимагическую пропаганду среди народа и не мешаешь Инге у меня заниматься. А я не мешаю тебе играть в твои сердечные игры с самим собой. Если это не будет выноситься на публику.
-- Если ты позволишь мне с тобой видеться, - с вызовом, но все так же не глядя на нее, тихо сказал я.
-- И тебе этого будет достаточно? -- так же тихо спросила она.
Я посмотрел в ее серьезные глаза, казавшиеся в этом сумеречном освещении серыми. Вопрос был риторическим.
-- А что мне еще остается?
* * *
Есть такой способ в приручении девушек - все время быть рядом. Постепенно она привыкает, что на квартирники и на выставки она ходит вместе с тобой, по городу гуляет вместе с тобой, за город ездит вместе с тобой. Медленно, но верно она, наконец, понимает, что все самое хорошее в ее жизни случается, когда вы вместе. Время работает на тебя. В случае с Муррой мои возможности были существенно ограничены, мы виделись раз или два в неделю, всегда на каких-то сторонних тусовочных сборищах, и только если они не были напрямую связаны с магией. В гостях я у нее с того первого раза больше не бывал. Она никогда не звонила мне, вероятно, в ее подвальчике просто не было телефона. Тем не менее, нас как будто уже привыкли видеть вместе. Гитару мне пока носить не доверяли, но провожать вечером до дома - пожалуйста!
Держались мы подчеркнуто отдельно друг от друга. Мурра объяснила в сообществе, что я ей необходим как носитель ярко выраженного немагического сознания - для того, чтобы проверять на мне какие-то свои теории. Теории, действительно проверялись. Периодически по пути домой она заводила какой-нибудь разговор, а потом в конце оказывалось, что это тема ее ближайшей лекции, только в переложении на нормальный человеческий язык, очищенный от энергетского жаргона. Временами мне даже удавалось вызвать у нее восторженную улыбку, подобную той, которой она меня столь щедро одаривала на том занятии про эгрегоры и которой я так по-дурацки лишился.
Я привык, что все идет хорошо, и постепенно несколько осмелел. Настолько, что на одном августовском квартирнике, на котором Мурра тоже пела пару каких-то своих песен, позволил себе более ясно высказаться о своих чувствах... и неожиданно столкнулся с совершенно новыми для меня обстоятельствами!
Произошло это уже после концерта, когда большая часть народу ушла и остались только свои - хозяева, сами музыканты и разные прибившиеся к ним, вроде меня. Узкая компания магов отправилась пить чай и довольно прочно засела на кухне. Я же, помня о нашем с Муррой уговоре, остался в комнате. Там сидели какие-то маленькие хиппушки, которые всего стеснялись и потому по-прежнему сидели, прижавшись друг к другу, стараясь занимать как можно меньше места и вообще не выдавать своего присутствия. Бэар, нескладная волосатая громадина, делал отчаянные попытки их разговорить. В дополнение к идиотически детскому выражению, застывшему на его физиономии, он довольно сильно заикался, а потому очень сильно нуждался в общении. Понятно, что этих двух зажатых в углу робких девчушек он совершенно логично расценивал как наиболее удобный объект для коммуникации. Мне тоже было нужно как-то скоротать свое ожидание. Но я не стал отнимать у Бэара его законную добычу, вместо этого взял в руки оставленную на диване гитару и начал перебирать струны.
-- Г-г-г-гюрги... -- начал из своего угла Бэар.
Я проигнорировал.
-- Г-г-г-гюрги! -- еще громче сказал он. -- М-м-мм.. М-м-му-у-урра нн-н-не ра-а-азрешает ни-и-икому б-б-бррра-а-ать и-и-й-о г-ии-итару.
Но едва он договорил, хозяйка инструмента уже была тут как тут: уперев точеные руки в свою тонкую талию, она застыла в проеме двери.
-- Бедный-бедный рыцарь! Не взял свою гитару, так надо непременно хватать чужую!
-- "Бедный мотылек, -- подхватил я. -- догорал на свечке...."
-- Гюрги! Я серьезно, положи гитару, -- "серьезно"-то серьезно, но мне все же чудилось, что произносит она это со сдерживаемой улыбкой, а потому продолжил:
-- Не важно. Песня про любовь, "бедный" тоже подходит, -- веско сказал я, глядя в золотистые глаза Мурры.
-- Рыцарь! Руки прочь от моей гитары!
Это звучало слишком декларативно для того, чтобы всерьез сердиться, и я развил предложенную мне тему.
-- "Прочь, прочь, прочь от родного фьорда..." -- начал было я.
-- А вот это уже просто ни в какие ворота!-- Мурра кинулась ко мне с исказившимся от гнева лицом, вырвала из моих рук гитару, порвав при этом струну, бросила ее на диван рядом со мной и, всплеснув руками, выбежала из комнаты.
Ничего не понимая, я тут же вылетел за ней следом. Она стояла в прихожей, и ее натурально трясло. Я подошел, попытался взять ее за руки. Она оттолкнула меня:
-- Не трогай меня!
Потом добавила, уже более сдержанно:
-- Гюрги, пожалуйста, не прикасайся сейчас ко мне.
Нет, это точно была не демонстрация! Она действительно не смогла справиться с эмоциями. Вот только что вызвало у нее эту вспышку? Дело тут было явно не только в гитаре! Но в чем? Не в песне же про мертвого конунга?
Я все равно чувствовал себя виноватым, а поскольку иначе просить прощения у находящихся в таком нервном состоянии девушек не умел, то, не взирая на ее протесы, обнял ее за плечи и прижал к себе: "Тщщ, тише-тише!" То ли это подействовало и она успокоилась, то ли поняла, что ругаться с таким идиотом бессмысленно, и сама взяла себя в руки, но мы почти целую минуту стояли под взором удивленных энергетов посреди разбросанных по полу кедов и одинаковых кроссовок-динамок разных размеров, а я все прижимал к своей груди великую питерскую магиню и прилюдно гладил ее по волосам.
-- Ну, прости, пожалуйста, я не знал, что ты так серьезно относишься к своему имуществу.
-- Да вообще не в гитаре дело... не понимаешь ты все-таки...
-- М-м-му-урра, а ка-а-ак же Князь?
-- А что Князь? -- ответила Мурра, отстранясь от меня. -- Князь ничего не скажет. Он другой, он выше этого.
Ох, как интересно! Неужели у нее кто-то есть? И тоже летом был в отъезде, как Инга? Тем не менее, расспросить мне ее не удалось. Я надеялся это сделать, когда пойду провожать ее до дома, но она сбежала раньше, не попрощавшись, так что я даже не заметил ее ухода.
* * *
На следующий день я пошел к ней домой. Зачем? Не знаю. Наверное, надеялся выяснить, что за Князь такой. А может, просто хотел ее увидеть. Эх, лучше бы не ходил!...
Дверь была открыта, но она меня не ждала. От чего-то я ее оторвал, хотя она ничего не сказала. Я сел на диван. Она принесла мне и себе по чашке, влезла с ногами на краешек дивана, так что я оказался сидящим к ней в профиль, и стала молча смотреть, как я пью чай. Я не знал, как начать. Хуже того, я вообще не знал, что именно я хотел ей сказать. Я кинул на нее умоляющий взгляд:
-- Мурра, я, наверное, не вовремя. Если ты занята, я уйду.
"Ну, скажи, скажи, что ты занята!" -- мысленно просил я.
Она поставила свою кружку на стол, пересела поближе ко мне, облокотившись на спинку. Наклонив голову, внимательно посмотрела мне в глаза.
-- Ты ведь пришел что-то сказать. Говори, я тебя слушаю.
"О, только не это!" -- я уронил голову на руки. И где-то с минуту сидел, спрятав лицо в ладони.
-- Ну, что? Неужели так сложно произнести простые слова?
Я выпрямился и сидел, напряженно глядя перед собой. Момент был упущен. Я понимал, что дальше будет только хуже.
-- То есть прилюдно выпендриваться - это пожалуйста, а один на один, значит, страшно? -- вкрадчиво спросила она.
Но теперь мне было уже все равно, я молчал. Она протянула руку и запустила пальцы в мои волосы. В мои грязные, немытые волосы. Я зажмурился: "Чего она хочет? Чего, черт побери, она от меня хочет?" -- лихорадочно соображал я.
-- Мурра, а ведь у меня есть Инга, -- нашелся я.
-- Скажи это кому-нибудь другому, -- зло сказала она. Но руку все-таки убрала. -- Вообще-то, если кто-то хочет стать мужчиной, ему не мешало бы научиться общению с женщинами, -- сказала она надувшись.
-- А если не хочет?
-- Если не хочет, тогда не надо выпендриваться. Потому что вся эта твоя трубадурщина с розами и с целованием подола - это черт знает, что такое! Тебе лишь бы покрасоваться! Ты даже с Ингой общаешься только для того, чтобы у тебя был статус "человека с девушкой". А на чужие чувства тебе вообще наплевать!
-- Не знаю, с Ингой и с ее чувствами, по-моему, все в порядке.
-- В порядке?! А тебе пришло хоть раз в голову поинтересоваться, что у нее в семье происходит? Ты знаешь, почему она живет с бабушкой?
-- Ну, мало ли, почему человек живет с бабушкой. Родители, наверно, в разъездах.
-- Да? А ты знаешь, что у нее отца убили, а мать наркоманка и лишена родительских прав? Поэтому она и сидит все лето в этом пионерском лагере, что ее бабушка получает льготные путевки.
Я этого не знал.
-- Да, но я не понял, причем здесь это...
-- А притом! -- она вскочила с дивана и стала ходить взад-вперед, размахивая руками, посреди столов со всякими алхимическими склянками. -- Человек к тебе привязывается с каждым днем все сильнее и сильнее, а тебе даже дела нет до этого. До того, что ты можешь для него что-то значить!
-- Мурра, прости, я...
-- Ну, казалось бы, вот у тебя уже кто-то есть, кому без тебя будет очень-очень плохо - просто потому что у нее вообще больше никого, кроме тебя, нет! Ну, да, так вот получилось, что она сирота! Ну, так решись ты, в конце концов! Возьми ты на себя ответственность за этого человека! Зачем ты вечно окружаешь себя какими-то девицами, которые тебе плачутся в жилетку, заводишь себе зачем-то Прекрасную даму, с которой наедине даже слова не можешь вымолвить? Зачем ты играешь с людьми и с их чувствами, когда у тебя уже кто-то есть?
Я уже ничего не понимал.
-- Мурра, Мурра, перестань, пожалуйста...-- я не выдержал, встал и направился к ней, чтобы как-то прервать этот поток бесконечных упреков. Но она уже завелась, и ее было не остановить.
-- Да ты...! Ты же постоянно ведешь себя так! Так, что к тебе просто невозможно не привязаться! Зачем ты это делаешь, если все равно не можешь ни на что решиться? Неужели тебе так нужно, чтобы кто-то по тебе лил слезы, говоря "Ах, этот Гюрги! Я его так люблю, а он этого даже не замечает!" Зачем? И все только от того, что ты не смог вовремя остановиться? Решил кого-то погладить по голове, только потому что со стороны это красиво смотрится... на кого-то посмотрел со значением, кому-то что-то сказал возвышенное.... Для тебя это все ничего не значит, а для кого-то это может быть очень важным! Как ты не понимаешь этого? Тебе даже в голову не приходит, насколько просто разбить человеческое сердце!
Я схватил ее руку и прижал к своим губам.
-- Не смей ко мне прикасаться! Я тебе уже говорила это вчера, -- она оттолкнула меня. Ища опоры, я отшатнулся, взмахнул рукой и... Дзыньк!
"Чье-то стеклянное сердце разбилось" -- хотел сказать я. Но, посмотрев на застывшую Мурру, я понял, что случилось что-то гораздо худшее.
Вдруг еще один резкий звук заставил меня вздрогнуть. Порыв ветра стукнул ставнями, раскрыв их настежь. Я оглянулся. На подоконнике, переминаясь с лапы на лапу, сидела ворона. "Смотри, у нас гости!" -- только собирался я сказать Мурре, как вдруг услышал хриплое карканье:
-- Прочь!
Я посмотрел на ворону. Может, показалось?
-- Прочь! -- повторила она и, немного еще потоптавшись, вспорхнула с подоконника.
Мурра стояла напротив меня, сцепив пальцы рук и опустив голову.
-- Я не буду объяснять тебе, что было в этой колбе, -- сказала она чужим голосом. -- И к каким последствиям это может привести. Ты все равно не поверишь. Но я не могу отпустить тебя просто так.
Последовала пауза, во время которой я лихорадочно пытался понять, что происходит.
-- Тебя я проклясть не могу, -- голос у нее как будто дрогнул. -- Прокляну только твою руку. Может быть, в конце концов, это научит тебя осторожности, -- сказала она более мягко. -- А теперь уходи.
Она откровенно избегала смотреть мне в глаза, и я понял, что в любом случае оставаться мне здесь бессмысленно. Я пошел к двери, обулся. Она на меня так и не взглянула.
-- Ну, прощайте, товарищ Мурра! -- я решил не быть рыцаственным и протянул ей на прощанье руку.
Она отшатнулась:
-- Ты что, не понял, что я сказала? Твоя рука проклята! Гюрги, никогда больше этого не делай!
Ну, проклята, так проклята. Мурра закрыла за моей спиной дверь, и я услышал звук задвигаемого засова. Что тут сделаешь? И я побрел прочь, следуя настоянию вороны.
* * *
Родители были на даче. Делать дома опять было нечего. Я пошел в Турбу. Там я встретил мрачного Ворона.
-- Что у вас с Муррой вышло? -- спросил он.
-- А что, все уже знают?
-- Ну, не все. Только посвященные.
-- Да ничего такого не вышло. Поспорили, я случайно разбил какую-то склянку, а она за это прокляла мою руку.
-- Которую?
Я задумался.
-- Кажется, эту. Правую.
Ворон, поглядывая на руку, обошел меня и стал с другой стороны. Подальше от руки. Разговор как-то не клеился, и я решил прогуляться на Истфак, навестить друзей, которые работали в приемной комиссии.
На прощанье я потянул Ворону руку, но он погрозил мне пальцем:
-- Эй, ты так не шути!
-- Ладно, не буду, -- сказал я, а про себя решил, что надо бы не появляться в Трубе с неделю и подождать, пока все забудется.
* * *
Когда я пришел на Истфак, у комиссии был обеденный перерыв. Я пошлялся по непривычно пустым коридорам и, никого не встретив, вышел из здания и сел на ступеньку под арками. Не успел я выкурить сигарету, как заметил пересекающего площадь Имрахиля.
Своего человека узнаешь издалека. Ветер играл его немытым спутанным хайром, драные клеши подметали бахромой улицу, закатанные рукава клетчатой рубашки открывали загорелые руки, по локоть унизанные феньками. Мы познакомились с ним весной, когда он приезжал на день открытых дверей. Можно было даже не спрашивать, на какую он кафедру собирается: все толкинисты шли на Средние века. Он приехал поступать в Универ из Архангельска - стопом, - и я не мог в тайне не восхищаться тем, насколько он презирал мир цивилов, даже на экзамены приходя в своем обычном прикиде. Возможно, именно поэтому на дневное он их провалил.
-- Чего-то ты рановато, -- сказал я поднимаясь к нему на встречу. -- Списки зачисленных еще не вывесили.
-- Да я знаю. Просто подумал, может, кто в комиссии скажет, велики ли шансы с моими оценками поступить на вечернее. А то вчера они еще ничего не знали.
-- Да, знали, наверняка, просто не сказали. И сегодня вряд ли скажут. Пока всех блатников не зачислят, баллы считать не начнут. Пошли лучше пива выпьем.
Он согласился с моим предложением. Мы дошли до Васьки, куда я провел его любимыми проходными дворами. Потом взяли по бутылке дрянной "Балтики", и отправились шляться по линиям. Я показал ему Башню Борхеса, снизу до верху исписанную цифрами с непредсказуемой последовательностью, потом отвел его к Змею Горынычу в одном из дворов на Большом. После этого мы с ним расстались.
По пути домой, на Дворцовом, я случайно встретил свою бывшую одноклассницу. Он имела глупость подать документы на Филфак, куда ее, разумеется, не взяли. И вот в этом году она снова пыталась поступить туда же, на этот раз на русское отделение, и теоретически с ее оценками могла рассчитывать оказаться на заочном. Но для этого ей надо было принести какие-то справки о том, что она весь предыдущий год проработала в школе, преподавая литературу. Мы проболтали с полчаса, стоя на середине моста и вздрагивая вместе с ним от проезжавших за нашими спинами трамваев.
-- Так странно, -- сказала она. -- А ведь в школе мы совсем не общались. Даже не думала, что ты такой интересный человек.
Что сама Анка была весьма интересным человеком, я-то как раз очень хорошо представлял. Просто тогда, не имея еще тех навыков общения, которыми я позже обзавелся в Трубе, я не так свободно чувствовал себя в разговоре.
-- Если хочешь, позвони мне как-нибудь, -- она продиктовала мне номер телефона. -- Походим по городу, я тебе покажу дом с витражами недалеко от твоего дома.
Да! Именно такого знакомства мне отчаянно недоставало! Зажав в левой руке бумажку с ее номером, я, прощаясь, протянул ей правую, которую она с серьезным выражением лица пожала. Я понял, что угадал со стилем прощания, и чрезвычайно довольный, в надежде на скорое продолжение общения, отправился домой.
* * *
Следующие три дня я посвятил чтению Джойса. Питался одними бутербродами с чаем, валялся на диване, сидел на подоконнике. В принципе, этим можно было заниматься где угодно, даже на даче. Но я откровенно наслаждался пустотой квартиры, изо всех сил пытаясь распутать те силки, которые расставил своим читателям и исследователям этот поэт городского пространства. Когда я дошел до того места, где Стивен в библиотеке рассуждает о Шекспире, я сдался. Моего знания английской литературы явно не хватало, чтобы уследить за посыпавшимся на меня обилием цитат и реминисценций. И даже предупредительность переводчиков, оставивших фундаментальнейшие комментарии, меня не спасала. Я испытал острую необходимость поговорить с каким-нибудь живым человеком, и поскольку от визитов на Казань и в Трубу я пока решил воздержаться, то, не долго думая, набрал номер Анки.
К телефону подошла ее мама. Голос мне ее сразу не понравился. Что-то там явно было неладно. Я попросил к телефону Анку, но поскольку ответа не последовало, повторил свой вопрос и отдельно осведомился, может ли она подойти.
Вместо ответа я услышал странную фразу:
-- Она никогда больше не подойдет, -- женщина на том конце провода расплакалась и повесила трубку.
Я остался наедине с источающим противные гудки мертвым предметом. Перезванивать было бессмысленно. Имени-отчества Анкиной мамы я не знал, да если бы и знал, вряд ли у меня, человека, который был для нее всего лишь ребенком, хватило бы сил хоть как-то ее утешить, не говоря уж о том, чтобы что-то выяснить. Я стал перелистывать записную книжку, обзванивая всех, кто мог знать хоть что-нибудь. Уже поздно вечером мне удалось дозвониться до нашей бывшей классной, из ребят еще никто ничего не знал. Классная сказала, что Анка погибла в аварии: на переходе ее сбила машина, сразу насмерть. Как обычно, водитель скрылся, номеров никто не запомнил, маме сообщили только на следующий день, когда она сама стала обзванивать милицию, больницы и морги. Хотя все документы у Анки были с собой, никто из служащих, как это за ними нередко водится, не счел нужным разыскать ее родственников. И случилось это вечером того дня, когда мы с ней виделись.
Потрясенный известием, я сидел на диване. Видимо, сидел долго, потому что за окном стало почти темно. Тишина пустой квартиры начала давить мне на сердце, и я чисто рефлекторно включил телевизор. Шла какая-то программа, какими в это время суток был полон эфир, не то "Дежурная часть", не то "Телеслужба безопасности", не то "Криминальная хроника". В любом случае это была сводка городских происшествий с бесконечным перечислением пожаров, аварий, убийств, изнасилований. Я не стал переключать. Казенные фразы отодвигали Анкину смерть в разряд обыденного, приводимые цифры наглядно свидетельствовали, что обитать в городе и при этом оставаться в живых само по себе было большим везением. "В подвале дома номер такой-то по улице такой-то обнаружен труп женщины средних лет со следами насилия, личность убитой устанавливается... В мусорном баке возле дома такого-то по улице такой-то обнаружен расчлененный труп мужчины средних лет, личность погибшего устанавливается.... Установлена личность убитого юноши, тело которого было обнаружено два дня назад в подъезде дома такого-то по улице такой-то со следами ножевых ранений..." Все это сопровождалось кадрами, изображениями мест происшествий и трупов. В случае с установленной личностью повторяли эти же кадры из предыдущих программ, одновременно давая черно-белую фотографию из паспорта или какого-то другого документа.
Я узнал его почти сразу. Пропустив незнакомое имя и год рождения, среагировал на слова "принадлежал к молодежному неформальному движению" и поднял глаза на экран - как раз, чтобы увидеть фотку с задумчивым лицом в обрамлении длинных спутанных волос, и тут же - выхваченное фотовспышкой неживое человеческое тело с раскинутыми руками, а на них - новые ряды фенек из запекшейся крови. "Органы милиции пытаются связаться с родственниками погибшего" - услышал я последнюю фразу, и диктор перешел к следующему сюжету.
Я встал, выключил телевизор. И тут, в момент моего движения к кнопке выключателя, в поле моего зрения попала моя правая кисть. И внезапно перед моим сознанием всплыли одна за другой картины: вот, стоя в дверях, я протягиваю руку Мурре, она от нее отшатывается; вот я, прощаясь, подаю руку Ворону, он мне грозит пальцем; вот я здороваюсь за руку, а потом так же прощаюсь с Имрахилем; вот я, чрезвычайно гордый собой, обмениваюсь рукопожатием с Анкой... Двое из четырех отказались принять мою руку и остались живы. Что она сказала тогда? "Твоя рука проклята! Никогда больше этого не делай!"
Я посмотрел на свою руку. Это была все та же моя рука, с феньками на запястье, с голубым деревцем вен, которое я так давно хотел срисовать, с ободранными костяшками пальцев, которые все никак не могли зажить, потому что я, будучи невротиком, периодически расковыривал их ногтями. Она шевелилась так же, как и левая, она ничем от нее не отличалась, кроме того, что была правой и отныне несла в себе смерть.
Отрубить ее к чертовой матери! Я кинулся на кухню и буквально перевернул там все вверх дном. С грохотом распахивал дверцы, открывал ящики, но нигде не мог найти нашего топора для разделки мяса. Потом, остановившись, я вспомнил, что мать перед отъездом одолжила его соседке. Позабыв про время, я кинулся на лестницу и стал звонить в дверь напротив. Соседка не спала, но моя полуночная просьба ее удивила. Я отдышался, надо сбыло срочно что-то соврать. Я не нашел ничего лучше, как сказать, что жду назавтра гостей, и только сейчас вспомнил, что купленное мною мясо с костями надо предварительно порубить. Потом, спохватившись, добавил, что я не был уверен, застану ли ее завтра утром. Она долго ходила на кухню, долго искала одолженный ей инструмент, потом долго, очень долго, прежде чем отдать мне его, давала мне советы, как следует рубить мясо, чтобы не забрызгать обои и не отрубить себе палец, какие существуют способы варки студня, как важно добиться его прозрачности, с чем его следует подавать на стол... Я слушал ее, отчаянно моргая, и мне все казалось, что еще минута, и я упаду прямо тут, ударившись головой о бетонные плиты.
И только я когда запер дверь и, пройдя в комнату, опустился без сл на диван, оставшись наедине с вожделенным оружием, я, наконец, понял, что не сумею им воспользоваться. Нанести точный удар левой рукой, да так, чтобы с размаху перерубить кость... это было нереально. И еще - по странной особенности обращать внимание на несущественные детали - почему-то я очень хорошо продумал, что я буду делать с отрубленной конечностью. Я отчетливо представлял, как сначала положу ее в морозилку, потом разузнаю у кого-нибудь из знакомых с биологическим образованием, нельзя ли ее заспиртовать, как ящерицу... И при этом мне даже не пришло в голову озаботиться вопросом остановки кровотечения!
Я пошел на кухню, убрал топорик в ящик кухонного стола. Достал оттуда нож, нанес по тыльной стороне ладони несколько чисто символических царапин, залил их йодом, перемотал бинтом от предплечья до кончиков пальцев, и, не раздеваясь, лег спать. Надо ли говорить, что заснуть у меня получилось только к утру...?
* * *
На следующий день я поплелся к Мурре. Пересек площадь, перешел Канал. Еще вчера я был уверен, что могу свободно ходить по этому городу, а сегодня мне казалось, что каждый встречный прохожий, глядя на меня, мысленно кричит мне: "Убийца!".
Дверь в квартиру была закрыта, и я потянулся к шнурку колокольчика. Остановился, на всякий случай поменял руку и позвонил левой. Мурра открыла дверь почти сразу. Ни слова не говоря, пропустила меня внутрь. Я молча вошел в комнату, сел на диван, и не мог не задуматься над тем, как это все внешне напоминает мой прошлый визит. Но только внешне! Как бы я хотел отмотать время на неделю назад!
-- Гюрги, что случилось?
Я не знал, как начать. Но на этот раз начать было надо. Во чтобы то ни стало надо было ей сказать. Но слова не шли. Да и какими словами можно было передать то, что случилось. Я посмотрел на ее изумительно красивые руки, и вдруг, не выдержав, разрыдался. Вероятно, до этой минуты во мне еще жила какая-то дурацкая надежда, что можно еще что-то исправить. Но сейчас, глядя на ее тонкие полупрозрачные пальцы, я как будто впервые ясно осознал всю необратимость произошедшего. Ничего не могли сделать эти руки против жестокости окружающего мира. Какие бы красивые энергетические структуры они там ни делали!
-- Гюрги, да что ж с тобой происходит! -- она села передо мной на пол, попыталась взять за руку, коснулась забинтованных пальцев
-- Мурра! Не трогай! Ни в коем случае не трогай!
Она все моментально поняла. Встала, отошла в сторону.
-- Если это рука, то ты обязан мне рассказать.
"Обязан" -- да, так было проще, чем думать, какими словами просить о помощи.
-- Я убил двух человек, -- сказал я, и сам удивился спокойствию своего голоса.
Она какое-то время сидела, как оглушенная. Потом сказала:
-- Гюрги, этого не может быть.
-- Тем не менее, это так, -- и я рассказал ей, как, ничего не подозревая, попрощался с Анкой и с Имрахилем и как потом узнал об их смерти. И какое это дикое везение, что я не ходил никуда в гости и ни с кем не встречался за эти дни. Иначе счет мог бы уже идти на десятки.
Она слушала, нахмурившись. Потом посмотрела на меня с сомнением:
-- Ты не думаешь, что это было просто совпадение?
Ах, вот когда они начинают говорить о совпадениях!
-- Мурра, я не маг. Я никогда не говорил, что возможно какое-то такое воздействие со стороны человека, изменяющее естественный ход вещей. Это говорила ты. Два человека! Всего два человека за несколько дней. Со времени нашей последней встречи с тобой, больше я ни с кем не встречался. И оба они сейчас мертвы. И погибли они всего через несколько часов после того, как я, прощаясь с ними, пожал им руку! Вот этой самой правой моей рукой, на которую ты наложила проклятье. Двое из двух! Это не может быть совпадением.
-- Да, но этого не может быть. Это не то, чего я хотела.
-- Но ведь чего-то хотела?
-- Да, но...
-- Понятно... -- я почувствовал, как горлу опять подступает комок. -- Но ты хотя бы можешь объяснить мне, как это работает?
Она какое-то время молчала.
-- Н-нет. Я не понимаю, как такое могло случиться.
-- Подожди, ты сказала: "Ты не представляешь, как легко разбить человеческое сердце". Потом я разбил эту склянку.
-- Нет, это было все до того...
Я кивнул, мысленно восстанавливая события.
-- Но зато потом ты сказала, что, может быть, это научит меня осторожности. Ведь так?
-- Боже мой! Гюрги! Ты преувеличиваешь мои способности! Я не могла наложить такого проклятья. Да и не стала бы я этого никогда делать, если б могла!
Час от часу не легче... Чему вы там в школах своих только учитесь? Феньки с энергетическими структурами плести?
-- Ну, а что ты-то имела в виду, когда это проклятье накладывала?
-- Да ничего особенного не имела! Разбил бы пару сахарниц, ну или там мамину любимую вазу, и все.
-- Угу, значит, все-таки речь шла о каком-то безвозвратном уничтожении?
Она на мгновение задумалась.
-- Да. Но только предметов. Предметов, с которыми у тебя есть какая-то эмоциональная связь.
Эх вы, недоучки... "Субъект" ведь это и есть "предмет"!
-- Почему ты тогда отказалась пожать мою руку? -- я впервые взглянул на нее. Она смотрела на меня глазами, полными слез, и еще не дослушав вопроса, замотала головой:
-- Это ничего не значит. Это было просто для того, чтобы привлечь твое внимание. Ворон тоже всего лишь подыграл мне.
-- Понятно, -- я снова со вздохом опустил глаза. -- Сахарницы, однако, целы.
Поскольку она молчала, я спросил:
--А не могло быть так, чтобы что-то усилило твое воздействие на меня? Так чтобы проклятье в итоге оказалось более разрушительным? И стало бить по "предметам" с которыми у меня эмоциональная связь взаимная, потому что они живые?
Она прошлась по комнате между столов. Мой вопрос перевел ее в любимую плоскость рассуждений, и она как будто немного оживилась.
-- Ну, теоретически усиление воздействия возможно. Но это если проклинаемый как-то особенно близок с тем, кто на него воздействует. Не просто близок, а эмоционально и энергетически от него зависит. Например, ребенок от матери, ученик от учителя, если он к нему очень сильно привязан. Или если кто-то кого-то очень сильно любит, настолько что все что угодно ради него готов сделать... Тут даже простой мыслью повредить можно, без всякого проклятья.
Вот тебе и ответ, Мурра! Мне даже говорить ничего не пришлось. Больно, правда, цена высока оказалась...
Я не сказал этого вслух, только вздохнул.
-- Но... нет, -- продолжая, сказала она. -- Это не может быть наш случай.
А, гори оно все синим пламенем! Все равно уже ничего не будет.
-- Почему не может? -- спросил я, глядя в пол.
-- Ну, потому что. А что? Мы знакомы всего полтора месяца.
-- И? -- я исподлобья взглянул на нее, но она не заметила.
-- Нет, рыцарь, я, конечно, понимаю, что тебе нравится считать себя влюбленным в меня, но это не то.
-- Почему ты думаешь, что не то?
-- Потому что если бы ты, правда, любил меня, то вел бы себя иначе...
И замолчала. А вот скажу! Раз уж все из-за этого в тот раз так вышло.
-- То есть если кто-то не тащит другого в постель, то это не любовь?
Она смутилась.
-- Не в этом дело... Тебе вообще не интересны мои желания, мои чувства. Ты не разделяешь мои интересы, у тебя принципиально другое мировоззрение. Тебе не нравится то, чем я занимаюсь. Разве нет?
Хороший критерий! Если ему следовать, то любовь у меня может быть только с моим научным руководителем.
-- И потом, ты же не веришь в магию!
Что ж, вероятно, ей так будет легче все это пережить.
-- Да, ты права. Наверное, нам проще будет принять ту гипотезу, что к людям я отношусь как к предметам.
Она не ответила.
-- Это проклятье... его можно как-то снять? -- спросил я, но уже по ее глазам понял, какой будет ответ.
Она помотала головой.
-- Я, правда, не могу этого сделать. Не потому что не хочу. А, правда, не могу. Я не могу даже понять, как такое могло выйти.
Я сидел, уперевшись локтями в колени, и смотрел, как капли влаги из моих глаз образовывают узор на крашеном деревянном полу.
-- Ты, главное, пойми, что твоей вины здесь нет, в том что эти двое погибли. Просто ты оказался своего рода инструментом. Для совсем других сил. Я понимаю, что тебе сейчас очень тяжело. Наверное... Наверное, я очень сильно виновата перед тобой.
-- Что мне делать, Мурра? -- я снова посмотрел на нее. Она совсем растерялась, и я почувствовал себя виноватым за то, что спросил ее.
-- Не знаю. Постарайся не использовать эту руку, когда ты с людьми. Но я все равно думаю, что все это какое-то ужасное совпадение и скоро это пройдет. Я подумаю, может, что-то все-таки можно тут сделать. И последнее: нам, я думаю, лучше какое-то время не видеться.
-- Да, пожалуй.
Я встал, все так же глядя под ноги. Потом вспомнил, что мы с ней совершенно чужие друг другу люди, а с чужими надо разговаривать с высоко поднятой головой.
-- Скажи мне только, что я сделал тогда, когда разбил эту склянку?
Она посмотрела на меня с таким мучением на лице, что я и сам испугался.
-- Гюрги, прости, но лучше тебе этого не знать. С тебя и этих двоих хватит.
-- Тоже что-то безвозвратно уничтожил?
-- Да. Мир, над которым мы работали.
Наверное, я отвратительный мерзкий тип, но на меня это не произвело впечатления. На моих внутренних весах жизнь двоих человек весила неизмеримо тяжелее.
* * *
Когда я вышел от Мурры, я увидел мальчишек возраста где-то средней школы, разглядывающих со всех сторон велосипед. У меня тут же возникла шальная мысль.
-- Ребят, дайте прокатиться?
-- У него тут на переднем колесе "восьмерка".
-- Да я просто попробую, подходит мне такой или нет.
Они расступились, я вспрыгнул в седло, и только проехал с вихляющим рулем полтора метра, как ко мне подскочил их старший приятель:
-- Бляха-муха! Вы чего ему велик отдали? Знаем мы таких, "покататься" ему надо! А ну слезай, пидар!
Он тряхнул велосипед за руль, и я полетел на асфальт. От боли слезы брызнули у меня из глаз, но я сидел на пыльной мостовой и смеялся от радости. Я сломал запястье! Правое!
* * *
Когда гипс, наконец, сняли, я еще какое-то время делал вид, что рука болит, и под это дело благополучно избегал опасных соприкосновений. Потом я совершенно случайно обжег запястье маслом со сковородки. Когда и это мое увечье было благополучно залечено, я порезал ладонь. Тоже случайно.
За то время, что я проходил с повязкой, я многому научился. Чувство, что я спасаю мир от самого себя, не давало мне всерьез переживать по поводу своей беспомощности. Я разработал систему подготовки к занятиям не после лекций, а до них. Приходил в аудиторию с учебником, в котором точками на полях левой рукой отмечал те места, которые преподаватель затрагивал более подробно. Отдельно отмечал несовпадения между устным и письменным вариантом изложения событий. Из новой информации отмечал лишь имена и даты - тоже левой, выписывая их для скорости справа налево, а затем дома читал их с зеркалом и, если это было необходимо, выяснял подробности в энциклопедии. Со спецкурсами было сложнее. Там можно было только слушать и запоминать. Иногда приходилось улещивать сокурсниц, чтобы они писали для меня под копирку.
Весной мне позвонила Инга и спросила, может ли она прийти ко мне в гости вместе с Муррой. Я понадеялся, было, что Мурра нашла какое-то магическое средство для нейтрализации своего проклятья, но оказалось, что инициатором этой встречи была Инга. Все это время она допытывалась у меня, что между нами произошло, и почему мы не общаемся. Не знаю, что ей отвечала Мурра, но я, видимо, был не очень убедителен со своим "поспорили об одном месте из Блаженного Августина". Хотя, строго говоря, поскольку наше разногласие касалось в некотором роде свободы воли, то я в своей интерпретации был прав. Но Инга почему-то решила, что я как-то ненароком обидел ее наставницу, и вот, решила нас помирить.
Они пришли. Стараясь не глядеть на Мурру, я провел их на кухню. Посадил за стол и стал искать, чем же кормить гостей. "Все как всегда, -- ворчал я. -- Полон дом еды, а угостить нечем" Все было родительским, на все, наверняка, были какие-то планы и расчеты, и я мало чем мог свободно располагать.
-- Нашел! Макароны готовить в ближайшее время никто не собирался, так что потом их восстановим.
-- Рыцарь, нам можно просто налить чаю, -- сказала Мурра.
-- Не, Мурра, он, правда, хорошо макароны умеет варить! Ты не поверишь, но он даже временной континуум для этого не меняет.
-- Хороша похвала кулинару! -- проворчал я.
-- Инга, а он всегда такой заботливый, или только ради меня старается?
-- Всегда! Всегда!
-- Да, кто вас, хиппи, накормит, если таких заботливых не будет, -- я, наконец, сел напротив них, готовый к демонстрации беспечности и веселья.
-- Что у тебя с рукой? -- строго спросила Мурра.
-- Порезался! Совершенно случайно!
-- А до того? Инга говорила, что ты ее сломал, а потом обжег.
-- Тоже совершенно случайно.
-- Прекрати юродствовать, и рассказывай все как было. С самого начала. Инга должна все знать.
Я посмотрел на них. Таких разных и таких восхитительно прекрасных. Инга взирала на меня с затаенным восторгом, понимая, что сейчас ей раскроют страшную тайну. Обидеть ребенка я не мог, да тут еще Мурра сверлила меня взглядом, поэтому я начал.
-- Давным-давно, в начале августа, некий безымянный рыцарь пришел к одной доброй волшебнице. И стали они спорить о Блаженном Августине - может ли человек сам что-то сделать по собственной воле, или же им управляют некие высшие силы. И вот в пылу спора...
-- Короче, -- перебила меня Мурра, -- он случайно уничтожил.... -- тут она произнесла некое непонятное слово, услышав которое Инга ахнула. Неужели "Алеф", или мне, начитанному идиоту, послышалось?
-- Так это был ты?!
-- Не важно. Он это сделал случайно. Но, как ты понимаешь, я не могла не среагировать. И я наложила на него заклятье. На руку, которой он его разбил. Ну, чтобы разбил что-нибудь дорогое, и понял, что надо быть внимательным. Но, что-то вышло не так... и его рукопожатие стало смертельным.
-- Ой! А как вы это узнали?
Я открыл, было, рот.
-- Нет, никто не погиб. -- быстро сказала Мурра. -- Просто узнали по изменениям структур.
Мы обменялись с ней короткими взглядами. Да, для Инги так было лучше.
-- Поэтому ты ни с кем теперь не здороваешься за руку?
Я кивнул.
-- И столько молчал! Мурра, ну смотри, какой он замечательный! Кто-то другой непременно бы стал на его месте хвастаться, стал бы эту свою силу как-то использовать.
Я встал и принялся одной рукой мыть посуду, чтобы они не видели моего лица.
-- Так вот Инга, проследи, пожалуйста, за ним. -- громко сказала Мурра, чтобы мне тоже было слышно. -- Посмотри, чтобы они ничего больше со своей рукой не делал. А то занесет туда заразу какую-нибудь и вообще без нее останется. И кстати, кое-кому пора уже научиться отстаивать свою позицию. Не можешь пожать человеку руку, не делай этого. Или протягивай левую. Придумай какую-нибудь эффектную отмазку, в конце-то концов! Это у тебя уж точно получится. Глядишь, прослывешь большим оригиналом... -- мрачно закончила она.
Я повернулся к ним.
-- Муррочка, я на все ради тебя готов, но только с одним условием!
Она этого явно не ожидала.
-- Да, -- подумав, сказала она. -- В сложившейся ситуации, ты, наверное, имеешь право что-то от меня требовать.
Я торжествующе улыбнулся:
-- Разреши мне ходить твои квартирники!
От неожиданности она даже рассмеялась.
-- Ну, хорошо. Можешь даже носить мою гитару.
-- Ой, как здорово! Вы помирились! Ура-ура! Мурра, а что он имеет в виду под Блаженным Августином?
-- О! -- смеясь, сказала она. -- Это он так обозначает важную философскую проблему - можно ли поцеловать девушку, если хочется, или нет.
Вот те раз! Ну, не зараза ли? Я отвернулся и стал делать вид, что исследую степень готовности только что закинутых в воду макарон.
-- Гюрги, как тебе не стыдно! Почему ты не хочешь поцеловать Мурру? -- со смехом спросила Инга.
Ну, что ты с ними будешь делать?...
-- Потому что она язва и вредина, а я с врединами не целуюсь, -- ответил я им в тон.
-- Слушайте, вы такие классные! Вот бы вы были моими родителями! -- уже не помня себя от восторга воскликнула Инга.
-- Инга, подумай, чего ты себе просишь! Чокнутый идиот и ведьма! Что из тебя тогда вырастет? -- и она уже смеялась без удержу, а Мурра взглядом подтверждала, что в своей собственной характеристике я не ошибся.
Потом, когда мы ненадолго остались одни, она сказала, печально глядя на меня своими серьезными золотистыми глазами:
-- Я решила, что так будет лучше. Наверное, действительно, дело в твоем ко мне отношении. Ты создал у себя в голове какой-то не в меру возвышенный образ меня, не имеющий никакого отношения к реальности. А поскольку в магии ты ничего не смыслишь, то решил, что я все могу. Я подумала, если ты начнешь относиться ко мне, как к обычному человеку, а не как к какой-то там великой колдунье, то ситуацию можно будет исправить.
Можно подумать, я когда-то относился к ней как к колдунье! И как будто "обычный человек" имеет над чужой душой меньше власти! Нет, Мурра, лучше оставайся в неведении...
* * *
Так мы стали общаться все вместе. С Ингой мы созванивались по-прежнему каждый день, а с Муррой пересекались на квартирниках и на общих сборищах. Бывало, что в числе небольшой компании ее приближенных мы отправлялись куда-то гулять по городу. Инга считалась ее любимой ученицей, а я все время был как бы при Инге, и никаких вопросов наше общение не вызвало. Со временем мы все чаще стали гулять втроем. Когда позволяло расписание, после лекций я шел пешком до Аптекарского острова, дожидался Мурру из Фарма (у них занятия длились гораздо дольше), потом мы вызванивали Ингу и отправлялись путешествовать. Я знал расположение всех альтруистических телефонов-автоматов на Петроградке, а если их не было поблизости, то обтачивал по форме жетона пятаки об асфальт.
Мы залезали на крыши, странствовали по чердакам, валялись на теплых гранитных спусках у самой воды, ходили через туннель на Канонерку, сидели с ногами в воде на деревянных опорах под Лазаревским мостом, собирали причудливые щепочки на Краю света за Кировским стадионом, лазали по развалинам внутри царскосельского Арсенала. Еще мы ездили вместе в Выборг, в Копорье, в Сергиевку и к ходили к петергофскому Бельведеру. Один раз даже совершенно по-семейному съездили вместе в лес за грибами. Инга обычно шла, держась со мной за руку (левую), а на правом плече я нес Муррину гитару или ее матерчатый рюкзачок. Сама Мурра тоже шла справа, зорко приглядывая за моей опасной конечностью.
Среди людей, привыкших к невероятному, история с моей рукой особого распространения не получила. Все как-то быстро привыкли к тому, что у меня такой особый гейс - не здороваться правой. И по какой причине он был на меня возложен, в общем-то никого не волновало. Для цивильного окружения Мурра с Ингой придумали мне какие-то легенды, чтобы обезопасить меня от излишних вопросов. Но я все равно по наступлению осени пробрался в Ботсад, нарвал там манчжурских орехов и вымазал правую кисть соком от их кожуры. Теперь я мог спокойно ходить по коридорам Истфака, весело помахивая своей пятнистой лапой, еще издали крича приятелям и либеральным преподам: "Не здороваюсь, потому что боюсь запачкать!" Когда коричневые следы сошли, я для той же цели воспользовался пастой из шариковой ручки. А потом научился, глядя в глаза, нести уверенным тоном какую-нибудь ахинею, каждый раз разную. Конечно, меня считали чокнутым, но вскоре даже на кафедре привыкли к этой моей странности. А я каждый раз, празднуя очередную свою победу, радовался, что у нас в семье с отцом не принято было пожимать друг с другом руки. Дома отстоять свою линию мне было бы гораздо труднее.
Так или иначе, я начал свыкаться с образом жизни хтонического чудовища. Правая моя половина была отдана волшебству и посвящена смерти - этой рукой я держал сигарету; ею я писал мелом на асфальте чужие стихи мертвых поэтов; на ней носил, будто воспоминания в формалине, все свои фенечки; с помощью кольца в виде летучей мыши ею же открывал пивные бутылки; правой рукой я срывал цветы, которые дарил Мурре. Левая сторона, там где сердце, принадлежала миру людей и была для Инги и всего живого: на левой руке я носил часы, левой рукой я обнимал Ингу, ею гладил встречных дворовых кошек и кормил голубей. Асимметрия поведения подчеркивалась еще одним внешним различием: в подражание настоящим гитаристам я отрастил ногти на правой, так что выглядело это в сочетании с феньками, и в правду, довольно инфернально. Но в целом, жизнь как будто вошла в какое-то устойчивое русло.
* * *
Когда Господь сказал, что нехорошо быть человеку одному, он, безусловно, имел в виду петербургский ноябрь. Более безнадежное место-время трудно себе представить. Утром, когда встаешь к первой паре, на улице "еще" темно, а когда возвращаешься после занятий, то на улице "уже" темно. А ведь это не самый темный месяц, в декабре-январе день станет еще короче! В какую бы сторону ты ни шел, резкий ветер пополам с дождем или с колкой изморосью дует прямо в лицо. Сколько бы ты ни натирал ботинки смесью свиного жира с воском, они все равно промокают. Сколько бы ты ни натянул на себя свитеров, все равно никуда не деться от промозглого ощущения собственной бесприютности. Под ногами всегда по щиколотку: то воды, то грязи, то полурастаявшего снега, а то и того, и другого сразу - и все поверх бугристой ледяной корки. Простое передвижение по тротуару превращается в бесконечное повторение одной и той же нудной истории: делая шаг, ступня ровно на полшага соскальзывает назад.
В такие дни (впрочем, какие дни? в это время даны человеку одни только темные вечера!) возможность постоянно видеть обращенную к тебе улыбку и родной взгляд становится прямо-таки насущной необходимостью - так же как горячая еда, теплая одежда и крепкий сон. Именно в этом месяце те, кто вдоволь нашуршался листьями посреди собственного одиночества в сентябре-октябре, делают последнюю отчаянную попытку обрести собственный дом. Кто-то спешно кидается в объятия того, о ком в другое время бы еще десять раз подумал, а стоит ли с таким вообще встречаться. Кто-то спешно рвет отношения, которые почему-то вдруг перестали казаться прочными и надежными: надо спешить - а то, не дай Бог, все рухнет посреди зимы, и тогда рискуешь остаться ни с чем, быть может, до самой осени.
В конце ноября, через два года после истории с рукой, от меня ушла Инга. Если бы она просто решила со мной порвать, она бы сделала это в апреле. Но она ушла к Колдуну, к толстому громогласному великану с всклокоченной бороденкой и масляным взглядом заплывших щеками глаз. Он был старше меня чуть ли не на десять лет, и постоянно у него на коленях сидела какая-нибудь восторженная девица - каждый раз другая, - которую он беззастенчиво лапал. Почему моя серьезная маленькая Инга захотела войти в их число, я так и не понял. Видимо, что-то ее перестало устраивать в нашем общении, а я поздно сообразил, что что-то не так.
Как бы то ни было, ввиду ноября я очень сильно нуждался в сочувствии. На другой день, уже порядочно выпив пива на Ваське, я вдруг сообразил, что единственный человек, которого я хочу видеть - это Грэхэм-Леший. Не знаю, научусь ли я когда-нибудь непринужденно произносить старую максиму о том, что "все бабы - дуры", но подражать грэмовской интонации у меня точно никогда получится. А мне было очень нужно, что бы непременно кто-нибудь сказал мне сейчас что-то именно в таком духе. Я еще раз отхлебнул из бутылки и отправился к нему пешком на Петроградку.
Грэм был единственным из моих знакомых, с кем у меня получалось вести "мужские разговоры". Казус состоял в том, что со строго физиологической точки зрения мужчиной он не был. Смотрелся и держался он при этом - в плане следования архетипам - гораздо мужественнее не только меня, но многих других обитателей Трубы и Казани. Несмотря на это, все то время, что я его знал, он был одинок, и казалось, единственной его страстью было погружение в разные исторические эпохи. Он постоянно менял имена, религии и национальную принадлежность. Сейчас, насколько я помнил, он был одержим испанской инквизицией, а точнее теми, с кем она боролась, и звали его Хуаном де Фигересом. Грэмом его звали в тот момент, когда мы познакомились, "Леший" - было его ролевое прозвище, которым пользовались те, кому было лень следить за происходящими в нем переменами. По паспорту же его звали (помню, в каком я был шоке, когда неожиданно это выяснил) - Мария-Тереза. Причем вторую часть имени он вставил туда сам, когда в шестнадцать лет получал документы; в тот момент он в первый раз был католиком.
Поскольку обстановка "мужского разговора" предполагает выпивку, мы с Грэмом начали с того, что отправились в магазин. Там на остатки наших денег мы купили бутылку самой дешевой водки, а затем, оккупировав кухню, принялись готовить кофейный ликер, рецепт которого Инга привезла из пионерского лагеря. Когда я рассказал, в чем дело, и нужная фраза была, наконец, произнесена, я расслабился, и мы стали просто наслаждаться беседой вперемешку с ликером и куревом. Помните эту осень после дефолта? Ах, что же нам сегодня курить - "Беломор" или элегантную "Приму"? Грэм пытал меня насчет исторических реалий, в которых я ничего не смыслил, а я расспрашивал его о жизни тусовки того периода, который был мне известен лишь понаслышке. Грэм был старше меня лет на пять и знал много разного, хотя круг его общения и был гораздо более узок. Рассказывая, как нам было хорошо с Ингой, я естественно, упомянул Мурру.
-- Кстати, ты знаешь, что Мурра - это из Топелиуса? -- хриплым прокуренным голосом поинтересовался у меня этот инквизитор. -- Это ее еще в школе так прозвали, потому что она ведьма. Она там уже пыталась что-то магичить.
-- Нет, я думал, это что-то значит.
-- Да ничего не значит, кроме того, что она ведьма! Причем ведьма совершенно классическая. У нее даже свой инкуб есть! Ты его видел когда-нибудь?
-- Это Князь, что ли? -- догадался я.
-- Он-он! Совершенно демоническая личность. У него к тому же еще и ворон есть.
-- То есть? - не понял я.
-- Ну, он все время с вороном на плече ходит. Типа как тоже член тусовки. Они его еще научили строчке из этой песни про драккар, которую все поют. Ну, ты знаешь! "Прочь от родного фьорда..." Хорошая песня, правда?
-- Да, мне она тоже нравится, -- и я невольно вспомнил реакцию Мурры на эту вещь. -- Ну, хорошо, а почему он инкуб?
-- Ну, ты же знаешь, что ведьмы просто так не могут колдовать. Они свою силу получают от демонов. Вот Мурра у этого Князя вроде как в ученицах. Сам он никого больше не учит. Ну, Чародея вот еще. Дарта, кажется, тоже он учил. В общем, у него очень небольшой свой кружок был. А сейчас он только с Муррой общается. Такая парочка, типа как Марикен с дьяволом. У них там такая тема есть: она преподает магию в своей школе, а если кто в ее силе сомневается... Так-то ведь простому человеку никаких эффектов не видно. Либо ты веришь, что она колдует, либо нет...
Я с жаром подтвердил, что да, эффекты, действительно, обычному человеку заметить сложно.
-- Так вот, если кто начнет сомневаться, она его прилюдно проклинает. Говорят, делает она это весьма правдоподобно. Бывает, что и Князь что-нибудь добавит для силы впечатления. А потом народ, который из ее школы и вообще в теме, начинает от человека всячески шарахаться. Ну, и ты понимаешь, в какой-то момент сам проклятый уже начинает подозревать, что что-то с ним не так.
Он рассмеялся, и выпустил из ноздрей огромный клуб дыма, на мгновение став похожим на маленького взъерошенного дракона.
Что тут скажешь? Я вкратце поведал ему свою историю. Грэму я безоглядно доверял, главным образом, в силу его андрогинной незаинтересованности. Я был уверен, что он не будет пользоваться этой информацией для того, чтобы кому-нибудь навредить - мне или Мурре.
-- А! Так вот в чем дело! Это мне, наверное, про тебя и рассказывали!
Я не успел спросить, известны ли ему еще какие-то подобные случаи, как он сам принялся закидывать меня вопросами - главным образом, насчет того, что этому проклятью предшествовало. Когда я на них ответил, он откинулся назад с довольным видом, закинул ногу на ногу и торжествующе посмотрел на меня.
-- Последний раз сегодня сидим.
-- Как, ты уезжаешь?
-- Да, давно собирался. Сегодня вот решил, что точно еду.
Я не стал расспрашивать, куда он едет и насколько. У него была манера не замечать неудобных вопросов, и я решил не портить беседу чувством досады, которое у меня неизменно вызывало его молчание в таких ситуациях.
-- Нет, все же отличная история! -- почти с восторгом сказал он. -- Смотри, ты - честный человек. В каждой такой истории непременно должен быть какой-нибудь честный человек или добрый христианин. В тебя влюбляется ведьма! Пытается тебя соблазнить. Ты на это не ведешься, и вот она решает тебе отомстить, призывая для этого на помощь своего инкуба. Инкуб ревнует. И все получается совсем не так, как ведьма изначально задумала!
-- Грэм! Ой, то есть... прости! Хуан!
-- Но они, кстати, дали тебе в руки мощное оружие! Ты теперь можешь вершить людские судьбы. Захочешь расправиться с каким-нибудь негодяем, всего-то и делов - руку только пожать! Ты можешь и им теперь сам отомстить, между прочим.
-- Грэм! Прекрати, пожалуйста... Ты понимаешь, что ты говоришь? Два человека погибло по моей вине! -- я уже жалел о своей откровенности, хотя и был слишком пьян для того, чтобы попытаться как-то исправить ситуацию. Но он сам все понял.
-- Ладно-ладно, прости! Я, правда, увлекся...
Потом разговор перешел на другую тему, но я все же спросил:
-- А почему ты думаешь, что она была в меня влюблена?
-- Ну, это же очевидно!
-- Ну, не знаю.... она как-то все время подкалывает меня, иронизирует. Разве можно быть в кого-то влюбленным и при этом постоянно прикалываться над этим человеком?
-- Можно-можно! Они все такие, кого любят, тех и язвят! Стервочки! -- со смаком произнес он. -- Ох, до чего же я их люблю!
Великая и Ужасная Мурра, и вдруг - стервочка! Кто бы мог такое представить!
Время между тем было уже - судя по часам - скорее ночное, чем вечернее. Я мысленно подвел счет выпитому и с удивлением обнаружил, что выпил почти все один. Я постоянно себе подливал, а Грэм, как сидел с первой кружкой, так и сидел, и выпил из нее, дай Бог, половину. Впрочем, все объяснимо: я-то прицельно хотел напиться, а Грэму еще куда-то уезжать собираться, наверное, надо. О том, что о своем решении он сообщил мне уже в конце разговора, я как-то не подумал. Я встал и понял, что меня шатает.
-- Слушай, Хуан! А может, у тебя можно зависнуть?
-- Не-не, -- почему-то заторопился он. -- Не пойдет. Мама нервничать будет, ей утром вставать рано.
Когда он раньше вообще о матери вспоминал? Меняются люди со временем, все-таки....
-- Ах, да! Тебе же уезжать надо.
-- Да-да-да. Сейчас пойду собираться. Тебя провожу и сразу начну.
С трудом натянув на себя ботинки, с третьего раза попав в рукава куртки и кое-как намотав на себя шарф, я преодолел порог. Грэм вручил мне мою шапку, о которой я, разумеется, успел забыть. И... схватил меня за руку. Как для рукопожатия. Пальцы мои рефлекторно сжались.
-- На удачу! -- осклабившись, сказал он, вытолкнул меня на лестницу и закрыл за собой дверь.
-- Грэм! Открой немедленно! -- видя, что он не собирается открывать, я забарабанил кулаками в дверь.
Он открыл.
-- Ты, что с цепи сорвался? -- хриплым голосом поинтересовался он.
-- Грэм, что ты сейчас только что сделал?!
-- Тише, тише ты! Не кричи так! Мать вон уже проснулась, и соседей сейчас всех перебудишь.
-- Грэм, -- повторил я, стараясь говорить спокойнее. -- Что ты сейчас только что сделал? -- голос мой звучал в моих ушах, как будто сквозь вату. Эх, не надо было столько пить!
-- Ничего, Гюрги. Ничего! Просто решил поставить небольшой эксперимент.
-- Грэм!
-- Ты только успокойся. Видишь, ничего страшного пока не произошло. И не произойдет. Вот увидишь. Завтра утром зайдешь ко мне и сам убедишься, что все в порядке.
-- Грэм...-- начал я, но он меня опять перебил.
-- Тебе же самому легче станет. Если ты поймешь, что все это ерунда.
-- Но, Грэм...
-- Не беспокойся за меня. Очень прошу тебя! Хочешь, я всю ночь буду дома? Обещаю тебе, никуда не буду выходить. Никуда не поеду. Слышишь, специально ради тебя никуда не поеду сегодня.
-- Обещаешь?
-- Клянусь!
-- Ну, хорошо. Я тебе позвоню завтра.
-- Да, позвони, конечно....
Я был слишком пьян, чтобы с ним спорить. В итоге он меня убедил, и я пошел вниз. На прощанье он обычным жестом махнул мне рукой. Вроде как, и вправду, беспокоиться было не о чем. Из-за меня вот даже и не поедет никуда....
Разумеется, будь я хоть немного трезвее, я бы тогда задумался, о какой поездке он говорил.
* * *
Дома в таком виде появляться было нельзя, и я решил пойти пешком, наивно надеясь, что за это время опьянение успеет пройти. Я совершенно забыл об одном чудесном свойстве этого кофейного ликера: хмель приходит от него не сразу, но и держится долго. А я ведь еще перед тем выпил бутылку пива! Странствие мое в тот поздний вечер выпало из моей памяти практически без следа. Помню только, как шел, стараясь внимательно смотреть под ноги, и все время приговаривал себе что-то вроде: "Хочешь, Веничка, идти вправо, иди вправо! Хочешь влево, иди себе влево!" Ангелы Господни меня, видимо, услышали и бережно хранили в течение всего моего путешествия.
Пришел я в себя, только когда услышал, как кто-то теребит меня за рукав и что-то пытается у меня спросить. Это оказалась Мурра. Я сидел на каком-то деревянном ящике, привалившись к стене, напротив ее подъезда.
-- Что ты здесь делаешь? -- очевидно, уже в который раз интересовалась она.
Я еще раз огляделся по сторонам
-- Не знаю.
-- Ты что, пьяный что ли?
Я посмотрел на нее, соображая, смеется она или нет. Но ничего не понял. Подумал, что ей сказать. Потом еще раз подумал. Потом решил бить на логику:
-- Раз мы пили, то значит, пьяный.
-- И что вы пили? Ликер этот ваш знаменитый?!
-- М-м-м....
-- Так, вставай, идем ко мне! Идем-идем! Тебе нельзя тут оставаться.
Повинуясь, я встал. Тут же устыдился своей податливости. Попробовал, хотя бы на словах, отстоять свою независимость:
-- Ну, ты, конечно, как всегда, все знаешь. Что мне можно, а что нельзя...
-- Гюрги, тебе надо протрезветь. Пойдем, пожалуйста! Ты же сам понимаешь, что тебе нельзя идти домой в таком виде. Да и не доведу я тебя туда, уже поздно. А если ты останешься здесь, то ты можешь замерзнуть. Сам подумай, насколько тебе это сильно надо!
-- Женщина, ты умеешь уговаривать, -- максимально торжественно постарался произнести я. Но она меня уже не слушала, побежала к двери, звеня на ходу ключами. Я поплелся следом.
Она дала мне выпить какую-то дрянь. Растворенный в воде нашатырь или что-то вроде того. В голове немного прояснело, но в целом было довольно погано.
-- Родителям позвони, -- напомнила Мурра.
-- Зачем? -- не понял я.
-- Затем, что уже полночь почти, и ты остаешься у меня.
-- А тут есть телефон?
-- Разумеется, есть.
Она принесла мне старый дисковый аппарат. Я набрал номер.
-- Мам... -- только и успел сказать я, как из трубки на меня понеслось. Я был и сволочь, и бесчестный человек, и неблагодарная скотина, которая мало того, что не является вовремя домой, так еще и звонит в полночь... Короче, не успел я ничего сказать в свое оправдание, как она бросила трубку.
-- А ведь я звонил сказать, где я нахожусь... Это, видимо, была такая женская логика? -- спросил я, искоса посмотрев на Мурру.
-- Да, это была женская логика! -- с вызовом сказала она. -- Самое главное, она поняла, что ты жив и здоров. И по твоему извиняющемуся тону ей стало ясно, что домой тебя сегодня можно не ждать, и она догадалась, что раз ты не идешь домой, значит, находишься в безопасном месте. А трубку бросила для того, чтобы ты осознал свою вину и тогда завтра вечером ты гарантированно будешь дома. Тоже своего рода магия.
-- А-а... А я думал, это просто стервозность. -- Но она уже снова меня не слушала, а набирала повторно тот же номер.
-- Ирина Алексеевна, здравствуйте! Это Маша Рамодановская, мы с вами несколько раз виделись у вас дома. Юра сейчас у меня, с ним все в порядке. Пожалуйста, не беспокойтесь. Да, спасибо. Вам тоже спокойной ночи!
-- Вот, учись разговаривать с женщинами, -- сказала она уже мне, повесив трубку. -- А теперь быстро в ванную!
В этой крошечной квартирке, действительно, была ванная. Мурра выделила мне какое-то полотенце, настояла на том, чтобы я воспользовался какой-то из ее зубных щеток, принесла какую-то свою футболку. Когда я вполз обратно в комнату, то обнаружил разложенный диван - тот самый! - и расстеленные старенькие ситцевые простыни с двумя одеялами.
-- Мы будем спать вместе?
-- Да, извини уж! Другого места у меня нет. На полу тут спать холодно.
Мы легли, каждый на свою половину дивана. Я знал, что белье постелено было чистое. Догадался, что одеял в доме всего два, и Мурра отдала мне второе, которым она обычно укрывается сверху. По тому, как она съежилась на своей половине, было видно, что она мерзнет. Я вспомнил кровать в доме Инги, где мы не раз лежали в обнимку, когда я приходил к ней в гости - болтали или просто читали книжки. Вспомнил все те вписки, на которых нам доводилось вдвоем ночевать. И всегда на кровати кроме нас двоих что-то еще лежало - книги, кассеты, раздолбанный магнитофон, недоплетенные фенечки. В самый неподходящий момент под ребро могла воткнуться шариковая ручка или фломастер. Как мне не хватало сейчас этого вечного бардака, который сопровождал мою крошку-невесту повсюду, где бы она ни оказывалась! Я еще раз посмотрел на свернувшуюся клубком Великую и Ужасную. И мне так стало ее жалко! Такую маленькую и одинокую, на этих чистых, застиранных чуть ли не дыр простынях!
Я придвинулся к ней поближе, просунул руку ей под шею и предложил накрыться двумя одеялами, чтобы не мерзнуть. Она согласилась, чтобы я ее укрыл, потом распрямилась под одеялами, да так и осталась лежать, положив голову на мое плечо. А я, уткнувшись носом в ее пушистые волосы, думал, что мы лежим с ней точно так же, как еще совсем недавно лежали, бывало, с другим дорогим мне существом, и что мне больше никогда уже не увидеть ее светлые кудряшки, разбросанными по моей руке.
-- Ты спишь?
-- Нет.
-- А что у вас с Ингой?
-- Видимо, уже ничего.
-- То есть как? -- она даже привстала, чтобы видеть мое лицо. Хотя как она могла его видеть, если было темно? Или Мурры - это такие кошки, которые видят в темноте?
-- Рассказывай! -- она села, завернувшись в одеяло, и включила свет. -- Рассказывай все.
Да, похоже, не видят они в темноте. И в чужих душах читать, похоже, тоже не особо умеют...
Ну, я рассказал. Все, что знал.
-- Подожди, ничего не понимаю. К Колдуну-то зачем уходить было? -- она внимательно посмотрела на меня. -- Может, ей детей хотелось, а ты был против?
-- Детей?
-- Ну, да. Сколько времени вы уже вместе!
Я задумался. Потом вдруг до меня дошло, что она имеет в виду.
-- Не знаю... мы же с ней скорее все-таки друзья, а не... мы с ней даже ни разу не...
-- Ни разу?!
-- Ну, целовались, конечно, но так.... скорее шутки ради....
Мурра смотрела на меня, вытаращив глаза, как на какое-то невиданное животное.
-- Ну, она же маленькая еще! Совсем ребенок.
-- Гюрги! Ей шестнадцать лет!
-- Ну и? Это много, что ли?
-- А ты думаешь, что ей ничего не хочется? Она вращается в хипповой тусовке, где все со всеми спят, где все постоянно всем об этом рассказывают. Ты что же думаешь, она вообще ничего о жизни не знает?
Я молчал.
-- Вот, рыцарь, мы опять возвращаемся к тому, о чем столько раз спорили. Если ты хочешь стать мужчиной, ты просто обязан научиться общению с женщинами. И если ты сказал "А", то надо иметь смелость сказать и "Б"! Неужели ты не понимаешь, что все эти твои обходительные речи, все эти твои взгляды, все эти твои красивые жесты, это твое умение внимательно слушать, вся эта твоя так называемая "дружба" с постоянными подарками, книжками, прогулками, рассказами... Да любая девушка воспринимает это как обещание! И что же она получает вместо обещанного?!... Потому они на тебя так все и вешаются, что каждая в тайне надеется, а вдруг рядом с ней до тебя наконец-то дойдет, что с девушками, надо, черт побери, спать, а не ходить за руку по городу, и не лежать на диване просто так в обнимку!...
-- Мурра, может, мне опять разбить у тебя что-нибудь? -- тихо спросил я.
Она, как ни странно, услышала.
-- Прости, -- она немного помолчала, потом спросила:
-- Скажи, а ты хоть любишь ее?
-- Знаешь, Мурра, если следовать твоим определениям, то я вообще любить никого не могу.
-- Это каким еще моим определениям?
-- Ну, что семейной историей не интересуюсь, про детство не расспрашиваю, профессиональные интересы разделять не спешу, до мировоззрения мне чужого никогда дела нет, в магии ничего не хочу понимать...
-- А это здесь причем? -- она как будто поежилась. --Мы ведь про Ингу говорим?
-- Да какая разница! Я-то все равно тот же. Понимаешь, мне с Ингой было безумно просто и хорошо. Это был единственный человек в моей жизни, который принимал меня таким, какой я есть. Который позволял мне о себе заботиться и при этом никогда не говорил мне, что я делаю что-то не так, что я какой-то не такой, что мне еще надо кем-то там стать - мужчиной, взрослым человеком, не знаю... чему-то там научиться - ответственности, пониманию, правильному видению мира... ну, ты сама лучше меня знаешь, что женщинам от мужчин нужно, все время об этом говоришь... А она была не как все женщины! Ее можно было просто любить, радовать ее чем-то, самому радоваться от того, что она рядом. И мне казалось, что ей тоже хорошо со мной. До самого конца так казалось. А потом вдруг раз, и все! "Я ухожу к Колдуну!" Может быть, ты права про нее. Иначе с чего бы именно к Колдуну. Наверно, мне надо было как-то раньше сообразить, что что-то изменилось. Но теперь все! Она уже с ним, и раз она от меня ушла, то ко мне она уже, скоре всего, не вернется. Я не знаю, что тут можно сделать. У меня такое состояние, как будто у меня кусок меня самого отняли. Все эти наши прогулки втроем - у меня было ощущение, что я часть какого-то целого, что у меня наконец-то есть своя семья. Не моя собственная родная, а такая, какая должна быть, как в книжках пишут, в кино снимают. Ну, ты же помнишь, как у этого Ричада Баха, которого вы все любите: "настоящие родственники никогда не вырастают под одной крышей". Вот у меня было какое-то свое жизненное пространство, а теперь все! Ничего этого уже не будет.
Я замолчал. Она встала, взяла со стола салфетку и подала мне вытереть глаза. Сама тоже высморкалась. Господи, а она-то что плачет? От нее ведь никто не ушел.... Вот тебе и стервочка! Ох.... Грэм!
-- Сказать тебе, что тебе делать?
-- Да, скажи, -- но мысли мои уже были заняты другим. Что-то мне надо было срочно вспомнить, но что?
-- Ты должен пойти к ней. Завтра же. И все ей рассказать. Вот все, что ты мне тут только что наговорил про нее, это ты ей сам должен сказать.
-- Угу...
-- Вот. По-хорошему, ты ей это все должен был сказать еще тогда, когда она тебе только сказала, что от тебя уходит. А ты, глупый мотылек, что сделал? -- впервые за эту ночь она мне улыбнулась.
-- Пошел пить с Грэмом...-- вздохнул я. Грэм! Точно!
-- А потом зачем-то пошел ко мне... И тебе даже в голову не пришло, что Инга может тебя ко мне ревновать или уже почти ревнует.
-- Ну, ревнует это вряд ли. Все-таки она твоя ученица. Но я, честное слово, не специально... я сам не понимал, куда я иду. Похоже, это чисто бессознательное действие было... -- сказал я, пытаясь восстановить в своей памяти ход событий, предшествовавший моему пьяному пробуждению в муррином дворе.
-- Но если это было оно, -- продолжил я, вспоминая, -- то пришел я к тебе, на самом деле, не для того, чтобы про Ингу рассказывать. А по совсем другому поводу...-- закончил я, вспомнив все и внутренне похолодев.
Она, суда по лицу, уже сама все поняла, раньше меня.
-- Кто на этот раз?
Я рассказал ей, как все вышло у Грэма. И о чем мы с ним договорились.
-- Ох, как это все нехорошо... -- она закрыла лицо руками. -- Не надо было тебе его оставлять.
-- Он просто выставил меня. Ты сама видела, в каком я был состоянии.
Посидев еще немного, она встала.
-- Ложись-ка ты спать, Гюрги. А я пойду подумаю, можно ли тут что-то сделать.
-- Да ты, что? Я же не усну.
-- Уснешь, рыцарь, уснешь.... -- она наклонилась и что-то еще сказала мне прямо на ухо, но я уже не понял что, потому что вправду уснул.
* * *
Утром я проснулся от звона дверного колокольчика. Дверь в комнату была закрыта, но я слышал, как Мурра открыла кому-то и довольно громко сказала: "Я не одна". Что ей ответили и ответили ли что-нибудь, я не расслышал. Потом она вошла в комнату, и я понял, что сказанное ею на самом деле предназначалось мне - чтобы меня не пришлось будить и уговаривать встать. Вид у нее был такой, как у человека, который не спал всю ночь, но было и что-то еще, чего я никак не мог понять.
-- Уходи, -- сказала она.
-- Вот так вот сразу?
-- Да. Вставай, одевайся и уходи.
Я начал стягивать с себя футболку.
-- Можешь оставить себе, -- как-то поспешно сказала она. -- Только уходи, пожалуйста, побыстрее.
-- К тебе кто-то пришел?
Она не ответила.
-- Князь? -- догадался я.
Вместо ответа она прикоснулась пальцем к губам. На меня она при этом не смотрела, так что я даже не понял, был ли это жест, призывающий меня к молчанию, или мне просто показалось.
Я оделся. Когда я подошел к двери, Мурра, пропуская меня, подвинулась, все так же глядя в сторону. Мне это надоело, и я быстро поцеловал ее в губы. Она не ответила. Но поскольку я все еще стоял, а дверь была по-прежнему закрыта, она подняла глаза и сказала тихим шепотом:
-- Зря ты это сделал.
-- Не зря. Потом у меня вообще, может статься, не будет такой возможности.
Она легонько кивнула. То ли согласилась, что не зря. То ли подтвердила, что возможности не будет. То ли дала понять, что на сегодня все кончено и мне пора идти.
Пока я обувался, дверь на кухню все время была плотно закрыта. Я сверлил взглядом крашеные доски и все пытался себе представить этого Взрослого, Ответственного, Умеющего разговаривать с женщинами.
* * *
Заглянув ненадолго домой, я поехал к Инге. Просидел у нее в подъезде часа полтора, ожидая, когда она вернется домой из школы. Потом я сказал ей почти все то, что уже говорил Мурре. Во второй раз у меня, видимо, получилось уже не так убедительно. Но она выслушала меня, обещала подумать. Мы договорились, что будем созваниваться раз в неделю. На прощанье она даже меня обняла и, кажется, поцеловала в лоб.
По понятным причинам домой я идти был не в состоянии и на обратном пути заглянул в Трубу. "Теплую", которая как раз соединяется с выходом из метро. Там я узнал, что у моей руки появилась еще одна жертва. Ночью, когда я беседовал с Муррой, Грэм вскрыл себе вены. И на этот раз у него все получилось...
* * *
Зимой отчаяние становится настолько привычным фоном, что постепенно к нему привыкаешь. Привыкаешь, и потихоньку начинаешь ждать прихода солнечных дней. Суровость зимы неодолима, отчаяние неизбежно, депрессия неизбывна, одиночество так и вовсе - непременное условие человеческих отношений с Богом. Против бытия в таком его изводе не очень-то и восстанешь. Каждый в это время года молится своему петербургскому ангелу. У меня он обычно печален лицом и с грустной детской улыбкой, какая бывает у расстроенной Инги, и почти всегда я представляю его идущим по льду канала - между Сенной и Коломной, по границе, отделяющей мою часть города от той, где живет Мурра. Недавно я понял, что у него ее волосы, и глаза с пушистыми ресницами тоже, пожалуй, ее. Ангел мой благоволит к отчаявшимся и самоубийцам, и мне страшно представить, из какого опыта могло у него вырасти это сочувствие. Стоит об этом подумать, представив его собственное одиночество, как я мысленно обещаю себе отныне жить так, чтобы ему больше не было за меня больно.
Зима в Петербурге - время посиделок на кухне за чашкой чая или, еще лучше, за стаканом глинтвейна. Последнее, впрочем, после истории с Грэмом для меня больше невозможно. Те, у кого есть свой дом, принимают гостей, сидят с ними допоздна и все-время уговаривают посидеть еще, ведь детское время, всего-то половина одиннадцатого. Те, у кого дома нет, наносят визиты, покупая "что-нибудь к чаю" (траты, которые никем никогда не принимаются в расчет - ни гостями, ни хозяевами, хотя стипендия уходит на них почти вся) и постоянно ссорясь с родителями, которые никак не могут взять в толк, зачем их чаду пропадать допоздна где-то у незнакомых лично им, родителям, людей. Потом эти "незнакомые люди" приходят в гости к тебе и уходят, не в первый раз изливая восторги по поводу уюта, которого ты у себя не замечаешь, и твоих родителей, с которыми вы едва друг друга выносите. Ты, естественно, не можешь взять этого в толк, поскольку за уютом ты ходишь к ним самим, а те отношения, которые ты наблюдаешь в их семьях, кажутся тебе идеальными в своей недостижимости.
В середине зимы, я по традиции, всегда захожу в гости к Хильде. Это не значит, что я не бываю у нее в другое время, но дойти до нее после сдачи последнего экзамена, проделав путь пешком от Универа до Дома Эмира Бухарского, и выпить в этот день кружку чая на ее кухне - это почти святое. Переход Малой Невы по льду наискосок от Биржевой линии до спуска у Тучкова моста, будучи сам по себе довольно обыденным действием, оборачивается обрядом, равнозначным празднованию Масленицы и сулящим поворот года к весне.
Знакомством с Хильдой я страшно гордился. Ей было 47 лет, а мне всего только 20, и мы были на-ты! Огромная, подвижная, с громким раскатистым смехом, всегда с крашенными в медный цвет волосами и с великим множеством самых разнообразных серебряных колец на пальцах, она совершенно не походила на всех остальных людей из хипповой тусовки, с которыми я общался - худых и, по большей части, мечтательных или нервно-серьезных. Она жила одна, с мамой, которую просто я обожал, но в своем восхищении у самой Хильды редко встречал понимание.
В тот год я шел к ней с тяжелым сердцем. У меня были некоторые основания подозревать, что когда-то они с Грэмом любили друг друга. Как-то летом мы зашли к ней в гости вдвоем. Точнее, в гости-то шел я один, а Грэм просто примазался: "А, Хильда! Пойдем к ней вместе, давно не видел ее!" -- а потом зачем-то добавил с доверительной торжественностью: "Между прочим, она меня ненавидит!" Они, действительно, не виделись несколько лет, но никакой неприязни я между ними не заметил. Напротив, они были подчеркнуто вежливы друг с другом, а после чая Хильда позволила ему курить трубку ее покойного отца - честь, которой я, например, не удостаивался ни разу. Поскольку стояло время заготовок, нас привлекли к производству баклажанной икры. Я сидел в углу, чистил побывавшие в духовке скользкие тушки от тонкой кожицы и, словно балетом, наслаждался обоюдной слаженностью движений этой несочетаемой пары. Мне было с чем сравнивать: в моем собственном доме приготовление того же продукта неизменно оборачивалось тяжким испытанием для любого участника процесса - баклажаны не пропекались, духовка дымила, мать кричала на все, что движется, и все, до чего ни дотронься, было вымазано в икре. Это величавое, по контрасту, спокойствие, с которым Грэм, одной рукой вращал ручку мясорубки и брался за нож, а другой перекладывал расползающуюся в пальцах баклажанную мякоть, до сих пор стоит у меня перед глазами. Сколько раз это воспоминание вдохновляло и утешало меня самого, вынужденного отныне жестко разграничивать сферы действия собственных дланей.
И вот я снова сидел на той самой кухне, а этого удивительного человека больше не было.
-- Ты уже знаешь про Грэма?
-- Да. И не могу найти этому поступку оправдания. Я так была зла на него, когда это узнала! Такая безответственность! -- с раздражением, совершенно не вязавшимся с ситуацией, воскликнула она. -- У него мать от рака умирает, а он пилится!
Так вот оно, в чем было дело!... -- начал догадываться я.
-- Так это все грустно, и так нелепо... -- как будто немного успокоившись, сказала она. -- Конечно, трансу нелегко жить на свете. Это понятно каждому, и он этим пользовался. Чуть какая черная полоса в жизни, сразу начинал говорить о самоубийстве. Типа, раз уж я такой неправильный и настолько не вписываюсь в ваши идеальные представления о половом деморфизме, не вынести ли мне себя за скобки, -- снова раздраженно всплеснув руками, на одном дыхании выпалила она.
Я невольно улыбнулся, моментально представив себе те неповторимые интонации, с которыми все это произносилось, когда обладатель хриплого голоса был жив.
-- Но я была уверена, что раз он об этом постоянно треплется, то ничего не будет. Что у него хватит ума, даже не пытаться... И тут на тебе! Мать умирает, а он...
-- Хильд, я думаю, это как раз и было причиной. Я был у него накануне вечером, хотел остаться, но он меня выставил, при этом дважды упомянул, что не хочет мать беспокоить. Они же всегда в ссоре были, не помню, чтобы он вообще о ней вспоминал когда-нибудь... -- начал было я, но она меня прервала, нехорошо усмехнувшись.
-- Я-то все подкалывала его, говорила, что он никогда не научится мыслить и действовать по-мужски. И тут такой классический, чисто мужской поступок! Страшно стало, что мама у него на руках умирать будет! Нет, женщина на такое безответственное бегство просто не способна!
Это меня сбило, и я, так и не договорив до конца, спросил обескуражено:
-- "По-мужски" значит "безответственно"?
-- Да! Прости! Я знаю, что тебе это не понравится, и ты сам не такой. Но... Опыт!
-- Забавно... Исходя и того, что обычно говорит на эту тему Мурра, ответственность - это как раз такое особое мужское качество. И по ее словам, мне его как раз не хватает, -- добавил я.
-- Да ты ее больше слушай! Она иногда и не такое сказать может!
-- Вот собственно об этом, о том, что она может сказать или сделать, я как раз и хотел с тобой поговорить, -- сказал я со вздохом. -- Дело в том, что в смерти Грэма есть и моя вина.
И я рассказал ей историю с проклятьем. Она слушала меня не особо внимательно, и видно было, что ей все это с самого начала не нравится.
-- Ладно, об этом мы еще с тобой поговорим. Но я не поняла, причем здесь Грэм.
-- Я уже говорил тебе, что был у него. Так вот все произошло потому, что я имел глупость рассказать ему эту историю. И в отличие от тебя, он в нее поверил.
Она смотрела на меня с сомнением.
-- Я не думаю, что это было бегство от ситуации. Я хорошо помню, как он вел себя в тот вечер. Не было ни депрессии, ни отчаяния. Обычный уверенный в себе, насмешливый Грэм. Это было абсолютно сознательное холодное решение, и я даже помню момент, когда он составил в голове план. Как раз после моей истории он сказал, что мы с ним в последний раз вместе пьем, потому что он срочно уезжает. Так что это я навел его на мысль о смерти. Думаю, он просто тогда загадал, что если у него получится уйти из жизни, то он как бы сможет выменять свою мать. Уйти вместо нее. Он меня почти сразу же и выставил под предлогом, что ему надо собираться. А когда я уходил, в доску пьяный, он пожал мне руку и сказал "На удачу!" Так что он именно загадал, потому что не был уверен, что получится. Может, он и раньше что-то такое пытался предпринять, но без результата.
-- Самоубийство - тяжкий грех, -- сказала она, не то возражая, не то соглашаясь с моей версией.
Я посмотрел на полку серванта и заметил там предметы, которых никогда раньше в ее квартире не видел: маленькую иконку Николая Угодника с навязчиво золотым псевдоокладом, этакий православный китч, и библию в мягком черном переплете, какие обычно раздают протестанты.
-- Хильда, а скажи мне честно, тебе нужен Бог, который не может простить этого поступка?
Она замялась.
--Пусть себе церковь охраняет социальные устои, она и должна такие вещи осуждать, но мы-то с тобой можем быть честными. Скажи, неужели ты веришь в такого Бога, который может его не простить? Уж кто-кто, а Он точно знает, что самоубийство кажется не слишком высокой ценой, если ее платить в качестве выкупа.
Она не нашла аргументов и только развела руками. Потом нашла один:
-- Он был католиком и должен был понимать разницу.
-- Кем он только не был! И буддистом, и православным, и мусульманином, и иудеем. Ты точно уверена, что знаешь, что у него действительно было в голове?
Она покачала головой.
-- Да, ты прав. Такое с него бы вполне сталось....
Я понял, что она, наконец, простила его.
-- Ужас в том, что если бы не я со своей рукой, ничего бы этого не было!
-- Нет, ты здесь ни при чем. Все равно человек сам принимает такие решения. А насчет проклятья, я думаю, что Мурра не способна была тебя так проклясть. Она все-таки добрая девочка.
-- А Князь? -- и я рассказал ей то, что мне говорил про него Грэм, и как в момент проклятья я видел того самого "ворона".
-- Да нет, Гюрги, он обычный член тусовки. Просто окружил себя таким таинственным ореолом. Многие ведутся. У него, действительно, довольно специфичная внешность. Этим он и пользуется. Ну, а ворона эта... Грэм же сам сказал тебе, что это была всего лишь строчка из песни.
-- Но Мурра явно не считает его обычным человеком.
-- Гюрги, -- сказала она со вздохом. -- Мурра -- бедная доверчивая девочка. У нее в 15 лет умерла мать, а отец был каким-то академиком, который через чур нежно относился к молодым сотрудницам и аспиранткам, при том что сам был уже в весьма в пожилом возрасте. Он умер, когда она была совсем маленькой. Так что она даже к своим так называемым "родственникам" за помощью обратиться не могла. Хорошо, вот отчим у нее порядочным человеком оказался, оставил ей эту квартирку в подвальчике. Конечно, она очень разумная, очень критичная, но уж если к кому привяжется, то доверяет ему безоглядно. А этот Князь просто старше ее. Запудрил ей мозги, пообещал научить всяким волшебным штукам, наплел про себя с три короба. Я тебя уверяю, мужчины иногда и не такое наговорят, когда хотят в постель затащить...
Я внутренне содрогнулся от отвращения, когда представил себе всю ситуацию.
-- Смотрел Стеллинга, про Марикен из Ньюмейхена? Посмотри как-нибудь, сразу поймешь, чем он ее сумел взять.
Дальше сидеть было бессмысленно. Чай был давно выпит, Грэм оправдан, я со своей бедой остался не понят, но зато узнал слишком много. Например, почему Мурра так тепло всегда относилась к Инге.
Я отправился в прихожую зашнуровывать ботинки. Хильда стояла тут же, прислонясь своим мощным телом к стене, оклеенной древними послевоенными обоями.
-- Послушай, если ты все-таки думаешь, что там было что-то не то, то мой тебе совет, сходи в церковь.
-- Зачем? Чтобы одну магию противопоставить другой, и посмотреть, кто кого? А потом на ком-нибудь проверить, все ли в порядке?
Она опять смутилась.
-- Нет, Хильда, прости! Видно, у бытия со мной какой-то особый счет. Единственное, что тут можно сделать, это просто быть внимательным.
-- Поэтому ты теперь не пьешь ничего спиртного?
Я кивнул.
А вечером, когда я пришел домой, то узнал, что звонила Мурра и просила мне передать, чтобы завтра в шесть я был у собора. Она нашла решение.
* * *
К Казани я подошел со стороны грифонов. И едва я вступил под коллонаду, я сразу их увидел. Они стояли чуть в стороне от кучкующегося народа. Мурра увидела меня раньше, чем я успел подойти к ним, и пошла мне навстречу. А он стоял и неспешно курил. Обычная зимняя куртка, джинсы, ботинки. Черные роскошные кудри, раскиданные по плечам, прижаты к голове обычной черной вязанной шапкой. Вся эта нарочитая обыденность тем не менее не слишком сбивала с толку. Некоторое недоумение, впрочем, вызывала ворона, ковылявшая туда-сюда по асфальту, сколько позволяла привязанная к ее лапе веревочка, другой конец которой он держал в своих пальцах. Однако даже эта несуразная деталь лишь подчеркивала то обстоятельство, что тщательность этого маскарада была всего лишь условностью. Я остановился, не доходя до них нескольких метров, не решаясь приближаться к этому персонажу. Кто он был, так и осталось для меня загадкой. Но ощущение, что я видел перед собой существо иной природы, я помню очень хорошо. Почему он не явился, как есть, высокий и с черными крыльями за спиной, в одежде из облаков, в которой его изобразил Врубель? Невольно я вспомнил одно замечание Грэма, брошенное им, когда мы спорили о ван-эйковском алтаре: "Никогда бы не поверил ни одному ангелу с крыльями!"
Пока я разглядывал незнакомца, ко мне направилась Мурра, но, не дойдя до меня, остановилась чуть в отдалении.
-- Я договорилась. Ты должен будешь подойти к нему и пожать ему руку. Тогда проклятье будет снято.
Видя, что я не двигаюсь с места, она повернулась и пошла обратно к нему. Встала, глядя в пол, на расстоянии вытянутой руки. А я смотрел на них и понимал, что-то между ними было. В чем бы она ни состояла эта связь, но она, безусловно, была. Ох, как я не хотел принимать помощь от этого Темного Князя. Только был ли у меня выбор?...
-- Ну что, рыцарь, пожмешь ты мне руку? -- затянувшись и выпустив из ноздрей дым, глубоким голосом спросил он.
Я как завороженный смотрел в его огромные черные глаза и не двигался.
-- Гюрги, сделай это, я тебя очень прошу! Ты не представляешь, какую цену я заплатила!
Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я опустил голову и, глядя под ноги, двинулся по направлению к нему. Подойдя совсем близко, поднял на него глаза.
Он затянулся, зажал сигарету в зубах и протянул мне правую руку. Я сделал движение, высвобождая свою проклятую длань из кармана, и тут заметил длинные жесткие ногти на его руке. Точно такие же, какие были у меня самого - отращенные под гитарные струны. И я моментально вспомнил все то, что говорили мне Грэм и Хильда. "Член тусовки", "демоническая личность", "специфическая внешность". Темный ангел не мог быть личностью, только функцией.
-- Нет, -- решительно сказал я. -- Я не могу.
Он усмехнулся. Снова взял рукой сигарету и щелчком сбил с нее пепел. Глядя на его улыбку, я мысленно соглашался с Грэмом, а отнюдь не с бытовой интерпретацией Хильды. И тем не менее...
-- Гюрги, почему? -- кинулась ко мне Мурра.
Я посмотрел в ее испуганные глаза, еще раз кинул взгляд на довольную нечеловеческую усмешку:
-- Я не могу Мурра. А если он человек? Если с ним тоже что-нибудь случиться?
-- Гюрги! Но ты же видишь, он не человек! Он - Другой!
-- Мурра, -- я еще раз посмотрел ей в лицо. -- А если мы все ошибаемся? И тем не менее что-то есть, над чем не властна никакая человеческая магия?
-- Гюрги, он не человек! Проклятье против него бессильно!
Я посмотрел на Князя. Тот явно наслаждался спектаклем. Ну, и пусть себе, смеется прекрасноглазая нечисть!...
-- Зато я человек. Мне совесть не позволяет получить освобождение ценой, о размере которой я даже не знаю. И никто не знает.
-- Прочь! -- внятно сказала ворона.
Я повернулся, и пошел в сторону Канала. Через несколько шагов оглянулся. Мурра плакала, повернувшись лицом в мою сторону и закрывшись руками. Князь все так же курил, глядя на нее, с удовлетворенной улыбкой на своем красивом лице. В принципе ведь демоническая усмешка сама по себе - слишком уж человеческое действие.
* * *
А утром ко мне вернулась Инга.
Вошла, насупленная, послонялась по комнате, перетрогала все книжки, какие нашла на поверхности, состроила с десяток рожиц на своей подвижной физиономии, и только после этого, когда без смеха смотреть на нее было уже невозможно, я, наконец, услышал вступление:
-- Трам-парам-парам-парам... Не знаю с чего начать.
-- Что, две новости - одна хорошая, другая плохая?
-- Три новости. И все хорошие. Ну, или... В общем, не знаю, все зависит от того, что ты на это скажешь.
-- Для начала мне надо их услышать.
Мы похихикали. Потом она снова стала серьезной.
-- Я виделась с Муррой. Она сказала, что о тебе необходимо заботиться, и... -- тут она выдала еще одну рожицу, призванную передать крайнее недоумение. -- Что этого никто не сможет сделать лучше меня.
-- Угу... Да, наверно, она права. А что сама Мурра?
-- Она закрыла magic school, и куда-то уезжает. Не помню, то ли в Москву, то ли в Америку...
-- То ли на другую планету.
-- Да, что-то вроде.
Ну, на Мурру в этом отношении можно было положиться, раз сказала, что уезжает, значит, это точно не метафора перехода.
-- Понятно. С Князем, скорей всего.
-- Да, вот и нет! Они с ним расстались. И вроде как из-за тебя...
Вот, значит, какую цену заплатила Мурра за то несостоявшееся рукопожатие. Ну, что ж, может, оно и к лучшему...
-- А еще я узнала, что Колдун женат, -- последовала еще одна рожица. -- Это вторая новость.
-- Женат? Это на ком же?
-- Не знаю. Какая-то тетка из Рамбова. К ней он ездит на выходные, а на неделе тут ей изменяет. Причем не только со мной. Вот такие пирожки....
-- Н-да.... А какая же третья хорошая новость?
-- Кажется, я беременна.
Ну что ты на это скажешь? Можно было только грустно рассмеяться.
Я посмотрел на свою "невесту". Вид у нее был, как у маленького ребенка, который только что разбил мамину любимую сахарницу и не знает, что делать - расплакаться (это если мама начнет ругаться) или кинуться к маме на шею, если та скажет, что ничего страшного.
-- Будем растить с тобой колдунского детеныша? -- как можно более мирно спросил я.
Она умоляюще посмотрела на меня:
-- Ну, это же ведь не совсем ужасно?
Я сделал вид, что всерьез размышляю над этим вопросом:
-- Это смотря, с какой стороны посмотреть.... Если у него не будет такой всклокоченной бороды и такого большого пуза... то может, и не ужасно!
-- Конечно, не ужасно! -- радостно вскричала Инга. -- Если у него и будут пузо и борода, то не сразу. А ты к тому времени успеешь к нему привыкнуть и простишь даже бороду. И потом, вдруг он будет похож на меня! Или это будет вообще девочка, и тогда проблема с бородой снимается!
Она со смехом бросилась ко мне обниматься, и одновременно у нее из глаз брызнули слезы.
Потом она долго сидела у меня на коленях, шмыгала носом, а я, обнимая ее, шептал ей на ухо о том, как все здорово получилось. Еще вчера у меня не было никого, а сегодня снова есть девушка и скоро будет ребенок - в общем, полный комплект для счастья, и за что только мне одному, дураку такому, столько досталось...
-- Ой, постой! У меня же тебе от Мурры посылка!
Инга спрыгнула у меня с колен и побежала за своим рюкзачком. Оттуда она достала конверт, склеенный из простого тетрадного листа в клеточку и перевязанный для верности ниткой. Никаких надписей на нем не было. В конверте оказалась тонкая лайковая перчатка серого цвета, правая. Я надел ее, и она точно пришлась мне по руке.
-- О, это охранная перчатка?
-- Нет, не думаю. Скорее, для того, чтобы я не терял бдительность, когда мы будем с тобой вдвоем.
-- Мурра - просто чудо! Обо всем подумала!
А я подумал, что она не могла раздобыть ее за один вечер. Скорее всего, эта перчатка лежала у нее давно. Но вот для Инги ли она ее хранила?...
* * *
Прошло почти десять лет. В Питере снова была весна. Трамваи уже не звенели - просто потому что в центре их почти не осталось. Улицы вдоль проезжей части были сплошь заставлены машинами, точно это был уже не Питер, а какая-нибудь Москва. Я сидел за столиком уличного кафе - кто бы мог подумать еще полтора года назад, что я когда-нибудь смогу такое себе позволить - и ждал одного из наших партнеров, от которого зависело, давать нам деньги на конференцию или нет. Он был настолько важен, что более опытные и остепененные по очереди водили его то в Русский музей, то в Эрмитаж, а всю работу по составлению программы мероприятия и учету всех взаимоисключающих требований в кои-то веки переложили на меня. Я должен был ощущать чувство гордости - жизнь определенно пошла в гору, - но почему-то я ничего не чувствовал.
Я сидел, попивая какое-то не то эспрессо, не то американо, и рассеянно смотрел на скользящий в метре от меня поток прохожих. И вдруг я увидел ее. Она шла, не торопясь, своей скользящей походкой, в длинной развевающееся на ветру хипповой юбке цвета золотой осени, в ворсистом коротком пальтишке и с лоскутным рюкзачком за спиной - не гостья, но хозяйка. Словно и не было этих десяти лет!
-- Мурра! -- завопил я.
Она услышала, оглянулась. Быстро нашла глазами меня, улыбнулась, наискосок через весь тротуар подошла ко мне. Потом, не говоря ни слова, перелезла через загородку. Мы сели за этот отвратительно мажорский столик, и долго, улыбаясь, смотрели друг другу в глаза.
-- Где ты была? -- наконец, не выдержал я.
Она пожала плечами.
-- В Германии. Училась.
-- А сейчас?
-- А сейчас вернулась сюда.
Вот так вот просто!
-- А ты чем сейчас занимаешься?
-- Да, ерундой, на самом деле! После Универа работал в Музее истории религии. Потом через несколько лет из музея ушел, потому что платили мало. Ну и.. сейчас там вроде немного получше стало, а я - уже все, стал офисным клерком от науки.
-- Видел кого-нибудь из прежней тусовки?
Я перечислил ей несколько имен тех, с кем какое-то время назад пересекался - по большей части случайно.
-- И ты, знаешь, я ведь расспрашивал насчет этих ваших магических практик, ну, что там было на самом деле. И как-то странно все выходит... Пытал Джейн насчет всех этих структур на ее феньках. Она как тогда улыбалась и ничего не говорила, так и сейчас улыбается, только гораздо более иронично. Типа, чего глупые вопросы задаешь? Виделся с Гленом, расспрашивал его про входы. Он мне стал толкать какие-то сугубо профессиональные телеги насчет синдрома множественной персональности. Но при этом про те случаи, которые я помню в тусовке, он сказал, что все это ерунда. Просто кому-то было удобно иметь не один идеальный образ себя, а несколько. Ну, и в силу общей моды, для них придумывались имена и соответствующие легенды. И никаких тебе параллельных миров! Другие твои энергеты делают вид, что вообще ничего не было.
-- Все правильно, -- кивнула Мурра. -- Это вопрос интерпретации. Можно и так, и так. Сейчас для них стало важнее вписаться в уже существующие ментальные структуры. Люди меняются.
Н-да... и тут ничего нового. Стоит ли вообще на эту тему разговаривать?...
-- Ну, а в целом -- подвел я черту, -- все как у всех. Сама знаешь, как это бывает. "У Арта сын, у Ланса даже двое..."
-- А ведь ты не изменился! -- вдруг сказала она.
-- Ничего себе! Я сижу за столиком самого дорого кафе на Невском! И даже сам себе оплатил этот кофе, который только что выпил. Могу тебе что-нибудь заказать, -- таинственным шепотом предложил я.
-- Нет, не надо! -- смеясь, сказала она.
-- Ну, не хочешь, как хочешь! Но, Мурра! Перед тобой сидит человек в дорогом пальто, в практически новых джинсах и в пижонском шарфе. У меня даже ботинки начищены! Ну... -- я посмотрел свои ноги, -- по крайней мере, с утра еще были начищены... И ты говоришь мне, что я совершенно не изменился!
От этих речей она развеселилась еще больше:
-- Все так! Но держишься ты, как будто мы болтаем с тобой, сидя на ступеньках Казани.
-- Ха, на Казани сейчас и не посидишь! Там все перекрыли. Даже копию с дверей Гиберти теперь толком не разглядеть. Нас, в нашем родном городе, лишили возможности лицезреть Флоренцию! У колонны на Дворцовой тоже теперь фиг приляжешь! Вообще, Мурра, все так изменилось, пока тебя не было. Трамваи сняли, крыши все позакрывали, проходные дворы перегородили. Лазоревский мост снесли, вместо него водрузили что-то бетонное. Крестовский застраивают, на Канонерке тоже что-то строить собираются. Я уж не говорю о том, что регулярно сносят какой-нибудь памятник архитектуры, чтобы на его месте возвести какой-нибудь бордель. Мурра, того города, по которому мы гуляли, теперь считай, что уже и нет!..
-- Как твоя Инга? -- снова неожиданно спросила она.
Я вздохнул.
-- Уже не моя.
-- Как, вы расстались?
-- Развелись, -- снова вздохнул я. -- Года полтора назад.
Она непонимающе смотрела на меня. Я развел руками.
-- Мы не смогли жить вместе. Пока мы просто встречались, и то я ночевал у нее, то она у меня, было, конечно, тяжело туда-сюда мотаться, но в целом как-то все складывалось. А потом когда мы все-таки поженились, надо было где-то жить. У ее бабушки маленькая однокомнатная квартира. А мои родители, как за ними иногда водится, тут же сделали вид, что их это абсолютно не касается. И мы сняли эту комнатку в коммуналке, у подруги ее бабушки. Я до сих пор там и живу - на Пряжке, кстати! А я тогда еще пытался что-то серьезное делать. Изо всех сил хотел остаться в музее, соответственно пришлось искать какие-то подработки. А Инга чего-то в одно место поступила учиться, потом бросила, потом в другое, тоже бросила. В общем, все как всегда... мне казалось, что все хорошо, все можно пережить. А ей в какой-то момент, видимо, опять все надоело. И она от меня ушла! Сказала, что я очень хороший, что ей меня очень жалко, но жить она больше так не может. Когда постоянно надо где-то работать, а на еду все равно едва хватает. Детей не завести, потому что как-то не очень понятно, как их в этой коммуналке растить можно... В общем, самый смех в том, что ушла она опять к Колдуну. Живет теперь с ним в Рамбове в качестве второй жены. Растят они там сообща вместе с первой троих детей. Он при этом постоянно водит домой каких-то девок, потому что иначе не может. Но при этом все счастливы!
-- А как же детишка?
-- Детишка?
-- Ну, Инга же вроде как беременной была, когда мы с ней в последний раз виделись.
-- Да, ничего там на самом деле не было! Это ей тогда просто показалось. С детишкой бы на тот момент совсем тяжко было. Хотя, черт его знает! Может, тогда бы она от меня не ушла.
-- Ну, -- немного помолчав, сказала Мурра. -- Такой вариант событий можно было предположить. Все-таки вы с ней очень разные люди.
-- Да? Ты это серьезно? Слушай, а зачем же ты тогда.... -- я не знал, какое употребить слово. --Ну... так помогла нам? Когда она в первый раз ушла.
-- Глупая была, -- просто сказала она. -- боязливая.
-- Это ты-то боязливая?
-- Ну, конечно. Надо же было как-то решать эту ситуацию с нашим тройственным союзом. Инга попыталась решить ее по-своему. Я поняла, что она смелее меня, и подумала, что лучше уж сбегу я.
-- Ах, вот оно что! А я-то думал, что тебе просто "настоящий мужчина" нужен был. В смысле, не как я.
-- Я же говорю, глупая была.
Все это следовало хорошенько обдумать, но тут я увидел своих коллег. Хотел попросить Мурру подождать, а сам пересесть за другой столик. Но не успел. Вот они уже подошли, оба лицемерно сияющие и зубастые. Один научился скалиться за время стажировки в Америке, второму с самого детства было неведомо, что можно улыбаться как-то по-другому. Машинально засовывая правую руку в карман пальто, я встал им навстречу и, здороваясь, по очереди протянул им левую. Вышла некоторая заминка, потому что гость наш, как всегда в такой ситуации запутался в своих и моей руках.
-- Познакомьтесь! Мария Сергеевна Рамодановская. Специалист по...
-- По молекулярной химии, -- удивив меня, сказала она.
-- Ну, вот видите, кто-то в отличие от нас еще серьезным делом занимается. Доктор Твиттер, доктор Ковалев, -- представил я коллег.
Твиттер слащаво заулыбался, надолго задержав тонкую руку Мурры в своих толстых пальцах:
-- Николас! -- представился он.
Ковалев предпочел остаться таинственным Ковалевым.
-- Он очень смешной, -- сказал на ломанном русском Твиттер. -- Очень смешной, этот Юрий! Всем рассказывает, что на него наложено заклятье. Поэтому он никогда не подает правую руку.
Мурра, улыбаясь, смотрела на меня.
-- Потому что иначе с ума можно сойти, если над этим не иронизировать, -- объяснил я.
-- Вот-вот, он очень смешной!
-- Николас, садитесь, пожалуйста! Прошу прощения, коллеги! Я понимаю, что в присутствии красивой женщины действительно сложно думать, но нам нужно обсудить программу мероприятия и, соответственно, смету. Вот, Николас, взгляните, пожалуйста, на исправленный вариант.
Я протянул ему распечатку. Он надел очки и стал просто устрашающе серьезен. Мурра, все так же улыбаясь, смотрела на меня.
-- Я со всем согласен, -- сказал Твиттер, откладывая очки.
Обменявшись быстрым взглядом с Ковалевым, я почти услышал, как одновременно со мной он внутренне облегченно вздохнул.
-- Вы будете там? -- спросил Твиттер Мурру, показывая ей дату нашего международного сборища.
-- Только если Юрий Алексеевич сочтет нужным.
Твиттер сурово посмотрел на меня.
-- Ведите его срочно в Эрмитаж и не портите мне свидание, а то он еще передумает, -- беззвучным шепотом сказал я, отвернув лицо к Ковалеву.
Тот заговорщицки кивнул.
-- Что ж, Николас, я рад, что вас все устраивает. Но мы собирались с вами посетить еще одну экспозицию.
-- Как? Вы не пойдете с нами в ресторан? -- спросил Твиттер Мурру.
-- Сожалею, но у меня сегодня срочное дело. Увидимся с вами на конференции, -- сказала она, обворожительно улыбаясь, и протянула ему свою руку. Твиттер долго не желал расставаться со своей добычей, наконец, с громки "чмоком" облобызав крошечную муррину лапку, начал собираться. Ковалев, прощаясь, наклонился к Мурре, и я слышал, как он прошептал ей в своей обычной интригующей манере:
-- Сударыня, благодаря вашему присутствию мы достигли того, чего не могли добиться в течение нескольких недель.
Наконец, они ушли.
-- Ты по-прежнему считаешь, что то, что тогда случилось, не было совпадением? --снова став серьезной, спросила меня эта колдунья
Я помолчал. Действительно, получалось глупо. Она, наложившая это проклятье, в его возможность больше не верила. А я по-прежнему вел себя, как тогда.
-- Если честно, то я не готов снова пытаться это выяснять. А, что я об этом треплюсь... знаешь, пусть лучше меня считают смешным идиотом, чем с кем-то снова что-то случиться.
-- И с тех пор, после Грэма, больше никого не было?
Я помотал головой.
-- Constant vigilance. Я теперь очень внимателен.
-- У тебя никого нет?
Это была отдельная больная тема.
-- Ну... ты сама отлично знаешь, что девушки обычно не любят чокнутых. И потом, я не думаю, что смогу когда-нибудь найти человека, который бы сумел отнестись вот к этому, -- я приподнял над краем стола правую руку, -- с пониманием и с должной серьезностью. Магия сейчас не в чести, даже у бывших энергетов, а к гейсам нормальные люди относятся как к играм подростков.
Она внимательно посмотрела на меня.
-- Я знаю человека, который отнесется к твоей ситуации серьезно.
Я посмотрел на Мурру с явным недоумением. Она рассмеялась.
-- У тебя еще жива та моя перчатка?
Тут я, наконец, понял!
-- Знаешь, я тут так раздобрел на этой новой работе, что, боюсь, она может оказаться мне тесновата, -- тоже, смеясь, сказал я.
-- Значит, придумаем, что-нибудь другое.
Так питерский апрель неожиданно обернулся для меня сентябрем.
* * *
Да, так собственно, к чему я это все...? Вы, помнится, спросили меня, как я отношусь к магии. А я, вместо того чтобы просто ответить, что я к ней не отношусь, в том смысле, что никакого отношения к ней не имел и по-прежнему не имею, пустился в эти воспоминания о событиях пятнадцатилетней давности. Но жена, боюсь, скорее всего, вам все равно ничего не расскажет. Она к таким вещам серьезно относится....