Аннотация: для Укола Ужаса 7, по картинкам сложной темы
2014
Наташа стоит у ржавых ворот и держится за прутья.
За забором - степь, она пахнет горькой пылью. Над степью плавится небо, в Волгоградской области в августе плюс сорок. Наташе не жарко. Ей никак.
Ворота старые, некрашеные, когда Наташа за них тянет, они скрипят пронзительно, как плачут. Над воротами - металлические буквы "Рассвет", гнутые и проржавевшие, хотя когда-то явно лакированные и красные.
В разросшейся ежевике по обе стороны ворот лежат разломанные гипсовые статуи советских пионеров, слева - мальчик, справа - девочка. Мальчик когда-то бодро играл на горне, его силуэт еще угадывается сквозь ветки. Белая рука девочки высовывается из-под куста - как будто та утопает в густой колючей зелени и тянется наружу в немой надежде, что кто-то ухватит ее за гипсовую ладошку и вытащит из забытья и безвременья. Что кто-то спасет.
Наташа долго смотрит на белую руку. Она бы спасла. Она бы спасла всех девочек в мире. Начиная со своей. Ей хочется сбросить давление горя внутри, хотя бы слезами, чтобы снова можно было дышать без боли. Но она не может.
Наташа поворачивается к воротам спиной, бредёт обратно, мимо неухоженных клумб, осыпающихся стен корпусов, кирпичного туалета, смердящего по жаре, душевой с проваленной крышей, игровой площадки, которую соседний лесок уже начал забирать в себя, проращивая молодыми побегами и гибкими прутьями. Листья уже опали, выжженные за лето безжалостным степным солнцем. Старая карусель, поезд-гусеница, смотрит на Наташу ржавыми круглыми глазами, хохочет клоунским ртом, зазывает в свое безумие, в веселье распада, в дикий хохот на костях.
Спиной к большому грибу-домику, в его короткой тени, сидит Дима Фирсов, сильно пьющий электрик из местного поселка. Когда старый, закрытый уже много лет лагерь отдавали "под беженцев", его привлекли на восстановление, а когда стало ясно, что функционировать лагерь может только в режиме постоянного мелкого ремонта, Дима стал официальным "техническим специалистом".
Дима видит Наташу, машет ей рукой. Она подходит, старательно обходя безумную голову гусеницы, и садится с ним рядом, плечо к плечу. Димины густые седеющие волосы стоят торчком, от него пахнет пылью, потом и перегаром. И ржавчиной.
Здесь всё пахнет ржавчиной. Как свернувшаяся кровь.
- Будешь? - спрашивает Дима, доставая из-за спины бутылку самогона. В ней чуть больше половины. Судя по маслянистому блеску Диминых глаз и пронзительной нежности на его лице, все, чего нет в бутылке, уже есть в Диме.
Наташа смотрит на часы. Около полудня. Она смеётся - над собой, над миром, в котором она, Наталья Витальевна Смирнова, учительница младших классов, мать двоих детей, сорока лет, в разводе, в прошлой жизни едва выпивавшая бокал шампанского на новый год, сейчас будет с утра на жаре пить самогон с едва знакомым мужиком. Она смеётся над затягивающим её хаосом. И она смеётся, потому что предчувствует облегчение скорого опьянения, такое близкое, уже дрожащее на поверхности жидкости, которую Дима наливает в пластиковый стаканчик и протягивает ей. Она пьёт, не морщась, кладет голову на его крепкое плечо. Дима хмыкает невесело.
- Эк тебя жизнь приложила, красавица. Давай еще налью.
Наташа пьёт, слушает его неторопливый рассказ о починке дырявой крыши второго корпуса, о том, какие трубы нужны, чтобы пустить воду в душевые, о том, как он сюда, в лагерь, из поселка бегал пацаном - смотреть на девчонок, задирать мальчишек, прятаться от вожатых и продавать самогон и тем, и другим, и третьим.
- Хороший был лагерь, - говорит Дима. - Назывался "смена пионерского актива". Потом пионерия кончилась, стало просто "актива". Путевок было не достать, моя мамка пробовала. Хотела, чтоб я тут с городскими вместе отдыхал и развивался. У них тут "вечернее мероприятие" было каждый день, кружки. Песни пели вечерами, свечки жгли, стихи читали под гитару. А после отбоя - на луну вздыхали. Или по кустам тут бегали, получали, так сказать, первый сексуальный опыт. Мы с пацанами такого насмотрелись, ух! Да и не только смотрели, бывало...
Дима кладет руку на Наташину грудь, сжимает. Она не отстраняется, она пьяна, ей все равно.
- Пойдём, - говорит Дима хрипло. Она нехотя поднимается, они заходят в ржавый домик-грибок, места в нем мало, но стоя можно. Дима дышит тяжело, гладит ее по бедру, она слышит, как расстегивается "молния". Наташа прислушивается к себе, ищет хоть какие-то чувства, но не находит ничего - ни отвращения, ни возбуждения, ни вызова приличиям, одну только тёмную, сосущую пустоту. Когда Дима вжимает ее в ржавую стенку игрушечного домика, ей кажется, что пустота становится чуть-чуть меньше. Совсем чуть-чуть. Дима стонет в экстазе, толкает ее сильнее, она опирается о стену и разрезает руку о торчащий кусок обшивки.
- Ой, - говорит она, глядя, как кровь капает на утоптанную землю. Капли сразу же исчезают, как будто земля измучилась от жажды и всасывает ее кровь жадно, без остатка.
- Прости, красавица, - вздыхает сзади Дима, застегивая штаны. - Уж очень с тобой хорошо, трудно себя в руках держать. Блин, сильно как кровит. Вот так зажми и беги в медпункт, пусть сразу забинтуют.
Он целует ее в шею, Наташа же стоит, замерев, смотрит на кровь. Крови мало. По сравнению со струями, бившими из оторванных взрывом ног ее дочери, крови очень мало. Но она такая же красная.
Наташа закрывает глаза и воет безумной волчицей. Окружающее пространство откликается - тихим шёпотом, густым эхом, тёмной вибрацией. Домик, площадка, деревья - все шепчет ей.
- Мама, - слышит Наташа. - Мамочка, это ты? Ты пришла?
- Анютка? - Наташа выбегает из домика, оглядывается, как в лихорадке, взгляд не свести, от алкоголя весь мир крутится вокруг безумной каруселью, ржавый клоун хохочет, ее изувеченная девочка лежит в земле, убитая далекой войной. - Анюточка, я здесь! Я здесь! Иди ко мне, я жду!
И Наташа оседает без памяти прямо на руки испуганному Диме Фирсову, и последнее, что она видит, размыто, без фокуса - это детский силуэт, поднимающийся с опавших, сожжённых жарой листьев игровой площадки.
1989
- И вот она плывёт за лодкой, голая, глядя на него влюблёнными глазами, - рассказывала Лера, светя себе на лицо фонариком. - И тут раздается всплеск. Жених спрашивает: "Что это за всплеск, Марина, как будто что-то тяжёлое по воде?" А она и ответить не успела - огромная пасть поглотила ее снизу, не жуя. Последними в скользких губах гигантского сома-людоеда ичезли выпученные глаза Марины...
Девочки задышали прерывисто, Лера наслаждалась триумфом. Когда они ехали из Кировского района на электричке, кто-то забыл на лавке "Спид Инфо". Маменька к тому моменту уже уговорила бутылочку тёплого "Жигулёвского" и заснула у окна, а Лера развернула необыкновенную газету и полчаса наслаждалась правдивыми историями и интереснейшими фактами. В автобус на лагерь она садилась, заряженная небывалым количеством информации, и каждый вечер после отбоя щедро делилась ею со всеми желающими. Про Чёрную Руку ведь все уже сто раз слышали, новые неведомые ужасы кололи куда пикантнее.
- Поймали сома-то? - жалобно спросила Настя Богдан, самая маленькая в отряде, ей еще и тринадцати не исполнилось.
- Нет, - сказала Лера печально. - Он так и лежит, затаившись на дне, переваривает своих жертв. Иногда всплывает за новыми.
- А завтра мы с третьим отрядом идем купаться на Волгу, - задумчиво сообщила Оля Волкова. - А наш лагерный пляж местные называют "Сомовья Бухта". Как знать, как знать...
Настя в ужасе всхлипнула, Лере стало неловко.
- Он редко выплывает, - сказала она, сжав Настину руку. - И вообще, это все на Дону было. Не у нас.
- Есть Волго-Донской канал, - не унималась Ольга. - Широкий. Сом пройдёт.
Лера раздражённо ткнула её в бок кулаком. Чего зря пугать младших, девчонка вон дрожит уже. Оля засмеялась, залезла на верхнюю кровать, свесила голову.
- Не бойся, Настя, в нашу часть Волги ему не подняться. ГЭС не пустит, видала, какая она здоровая? Купайся завтра спокойно.
Девочки, зевая, разошлись по своим кроватям, засопели быстро, день был долгий. Лера дождалась, пока все заснут, потом натянула платье, отодвинула занавеску и марлю на окне, забралась на широкий подоконник. Десяток комаров дежурил снаружи, ожидая лазейки и тут же бросился внутрь комнаты, кусать Лериных соседок. Лера виновато поёжилась и решила, что, когда вернется, накрываться одеялом не будет, чтобы комары кусали её, а не других девчонок.
Сердце билось часто-часто - придёт или не придёт? Дима ждал на игровой площадке, под грибком. Его тёмные волосы были старательно приглажены, в руках он держал сильно потрепанную розу и грустно ее рассматривал.
- Я хотел ее тебе подарить, - сказал он Лере, извиняясь. - А пока шел от поселка и тут через забор лез, она вся рассыпалась. Теперь фигня, а не роза. Зато, - оживился он, - я видел лису и барсука.
Лера взяла розу, понюхала. В груди было очень горячо. Ей никто ещё не дарил цветов. И маменьке ее никто не дарил цветов. Весёлая Балка, где они жили, была районом суровым, совсем слегка городским, на самом отшибе длинного, вытянутого вдоль реки Волгограда. Там бил источник полезной минеральной воды "Ергенинская" и царили простые поселковые нравы, не подразумевающие цветов и стихов при луне. На прошлой неделе Дима читал ей свои про любовь и кровь. Прекраснее она ничего в жизни не слышала, аж сердце замирало.
Раз пришла ко мне любовь,
Заиграла ртутью кровь,
И я понял, точно понял,
Что такой не встречу вновь.
- А, вот ещё тебе, - вспомнил Дима, протягивая ей кулёк. - Малины нарвал перед выходом. Только она тоже... это... пострадала.
Лера ела мятую вместе с мошками малину и слушала его неторопливый рассказ о будущем поступлении в медицинский, о ночных повадках барсуков, о том, как он приедет в город, они встретятся в центре и вместе пойдут в планетарий. Лера кивала и улыбалась, ей казалось, что она знала этого мальчика всегда, всю жизнь, что в те редкие минуты, когда ей бывало хорошо, спокойно, весело - это было потому, что он шёл к ней, приближался во времени, и она его предчувствовала. Замирая от собственной смелости, она потянулась к его лицу и прижалась губами к мягким губам. Он задрожал и тоже замер, и так они сидели целую вечность - неподвижные, скованные своими чувствами и своей неопытностью, слушая, как колотятся их сердца.
Внезапно прервав поцелуй, Лера вскочила, ужаленная непонятным ужасом. Она почувствовала на себе взгляд из темноты. Как будто на площадку, где они сидели, незаметно опустилось холодное облако чьего-то внимания, злого и безжалостного. Девочка вдруг поняла, что уже совсем темно, свет фонаря сюда почти не достает, что желтая клоунская морда гусеницы-карусели смеется зловеще, что августовская ночь прохладна, а её кожа покрылась мурашками. Она крепко сжала Димину руку.
- Мне пора, - сказала она резко. Дима закивал, пряча разочарование - прошлое свидание было длиннее. Он даже не успел прочесть ей свои новые стихи.
- Я провожу, - сказал он. Лера помотала головой.
- Поймают, - сказала она. - Вожатые обход делают каждый час. Я сама проскользну потихоньку. Давай тут же увидимся, через три дня.
- А может, завтра? - спросил Дима с надеждой. Лера улыбнулась сквозь страх, сердце растаяло от радости - он хочет её видеть поскорее.
- Ладно, давай завтра.
Она кралась вдоль дорожек, стараясь держаться в тени. Мимо туалета, за деревьями, через клумбу. Ужас скользил за ней, приближался, дышал в затылок. Лера уговаривала себя не бояться, но бежала все быстрее. Вот и окна корпуса. По дорожке под фонарём, или вокруг душевой, через кусты? Она сделала шаг к душевой и вдруг поняла, что неизвестное зло и опасность ждут ее именно там, затаившись в тени. И что даже если она туда не сунется, тот, кто ждет, выйдет к ней и нападёт. Лера замерла, двинуться сил не было. Ужас был всё ближе, вот сейчас она его увидит, но будет поздно...
Послышались шаги, хруст гравия, на дорожку под фонарем вышел начальник лагеря Георгий Иванович, держа за руку одну из вожатых, хорошенькую Светлану с длинной косой. Лера сбросила оцепенение и почти выпала из тени на дорожку перед ними.
- Пивкина! - подпрыгнул Георгий Иванович, отпуская руку девушки. - А мы тут идём... обходим лагерь. Ты почему не в постели?
- Живот разболелся, - соврала Лера, кивая на кабинки туалета. - Надо было... срочно.
Светлана отвела ее в палату, качая головой. С крыльца корпуса Лера обернулась. Георгий Иванович, переминаясь, ждал под фонарём. За его грузной фигурой, в тени здания душевой, затаилась тень. Кто-то в этой тени сверлил Леру глазами и злился, что она ускользнула. Девочка подумала, что, пожалуй, не пойдет завтра на ночное свидание. Хотя Дима будет ждать...
2014
Наташа сидит за столиком кафе на набережной и не пьет свой кофе. Жарко.
- Приглашаем вас на обзорную экскурсию по Волге на одном из наших теплоходов, - зазывает неподалеку мужик с рупором. - Вам откроются замечательные виды на Мамаев Курган...
Через стол у Наташи - вид на её пятнадцатилетнего сына, её бывшего мужа Игоря, бросившего их два года назад, и его беременную новую жену. По силе эмоционального воздействия этот вид сильно превосходит Мамаев Курган.
- Мам, ты где так руку порезала? - спрашивает Стас. Он уже выглядит намного лучше, чем две недели назад, когда они вдвоём ехали на поезде в Волгоград. Она везла своего выжившего сына к его отцу и две ночи сидела без сна на боковой полке, держа его за руку. Сжатые губы Стаса смягчились, скулы чуть округлились, из глаз исчез растерянный ужас ребёнка, падающего в бездну. Он похож на прежнего себя, что обманчиво, потому что прежним ему уже не бывать. Никому не бывать.
- На детской площадке порезалась, - честно отвечает Наташа. - Лагерь ужас какой запущенный, все ржавое, железки торчат.
- Ой, так тебе надо вакцину от столбняка колоть, если ржавое, - оживляется Стас. - Помнишь, у Анютки в классе был мальчик...
Голос у него срывается, он сглатывает, смотрит в стол. Бездна в глазах возвращается. Игорь не выдерживает, заказывает пива.
- Пей, пей, я за руль сяду, - говорит Настя, разлучница. Это из-за неё тогда Игорь всё бросил и помчался из своей налаженной жизни в новую, оставляя за бортом жену, детей, родной город, карьеру и семнадцать лет брака.
Настя успокаивающе гладит Стаса по плечу, видно, что уже подружились. Наташа смотрит в себя - ревности никакой нет. Как будто и её самой уже больше нет, есть остаточное эхо, по инерции еще обладающее физическим телом. Она отхлёбывает невкусный теплый кофе, смотрит Насте прямо в глаза, так и не определившись, что бы ей хотелось сказать.
"Если бы ты, сука, Игоря не увела из семьи, если бы он остался с нами, то, возможно, мы бы вместе спасли Анюту, или сразу уехали туда, где никого не надо спасать?" или "Спасибо тебе, если бы Игорь тогда не уехал с тобой в Волгоград, он бы давно уже лежал мёртвым в безымянной могиле, а Анюта бы погибла все равно?"
Настя отводит взгляд, видно, что она тоже еще не определилась с тем, что могла бы сказать в ответ.
- Я ребёнком ездила в "Рассвет" несколько лет подряд, - говорит она. - И в последнюю смену, после которой лагерь закрыли. Столько воспоминаний...
- Почему закрыли-то? - спрашивает Игорь и заказывает второе пиво. Настя вздыхает, кладет руку на бугрящийся живот.
- Плохо там стало. Страшно. Странно. Вода капала... ниоткуда. Окна бились сами. Деревья гнули ветки... - Настя смущается. - Нет, не могу объяснить. Думаю, может и не было ничего? Я была такая впечатлительная, мне в предпоследнюю смену там девочка одна рассказала про сома-людоеда, так я до сих пор иногда боюсь в воду заходить. Она так хорошо рассказывала, зараза! Не помню, как её звали, а про сома на всю жизнь запомнила. Еще помню, что она пропала в конце смены. Её сначала вроде искали, а потом милиция сказала, что она сбежала с каким-то мальчиком. У нее семья была неблагополучная, в школе проблемы, было от чего бежать. А я за неё боялась сильно, мне всё казалось, что с ней что-то плохое случилось. Но я за всех всегда переживаю...
Настя смотрит на Наташу, извиняясь, и та вдруг понимает - вправду переживает, вправду всех любит. И Игоря, и ребенка во чреве, и Стаса уже полюбила, и ее, Наташу, полюбит, если она позволит.
Наташа улыбается ей, кивает, прощает. С реки налетает ветерок, треплет ее волосы, нежно целует в обе щеки.
1989
- Да что ж с тобой делать, если руки из задницы растут! - говорила повариха тетя Маша в четвёртый раз за день. - Как же ты жить-то будешь, Лера Пивкина?
Лера мрачно выбирала из лужи борща на полу белые острые осколки фаянсовой тарелки. Их отряд дежурил по столовой и она в который раз убеждалась, что к подаче еды и расстановке бьющихся предметов она была категорически не приспособлена.
- Иди ведро возьми за дверью, там тряпка плавает, затри тут по-быстрому, - приказала тетя Маша. - И шевели булками, вон уже два отряда на подходе, жрать хотят.
Лера толкнула дверь столовой, вышла за ведром. Третий и шестой отряды действительно уже подошли и толпились у входа. Все были голодные после пляжа, нетерпеливо переговаривались.
- Эй ты, из первого отряда, а обед скоро начнётся?
- Пивкина, борщ или суп сегодня будет?
- Чую котлеты, Лер, котлеты же, да?
Лера торопливо подняла ведро - тяжелое, полное грязноватой воды, повернулась затащить его в дверь, и чуть не выронила - в спину ей уперся взгляд, чёрный от злобы и жадного, нетерпеливого желания погубить. То же чувство, что и несколько дней назад, ночью. Она охнула, ухватилась за дверь - не хватало еще ведро разлить на входе, тетю Машу она сейчас боялась больше, чем неизвестного врага. Лера медленно повернулась, но взгляд исчез, чужая злая воля больше не была направлена на нее. Просто толпа ребят - мальчики, девочки, голодные, нетерпеливые. Вожатые стояли чуть поодаль - красивая Светлана с косой, худой высокий Петя, он учился в медакадемии, смуглый красавец Арсен, веселый голубоглазый Саша Заикин, про которого говорили, что его брат-близнец погиб в Афгане, и с тех пор он страшно кричит во сне. Саша поймал Лерин взгляд, подмигнул.
- Тяжёлое ведро, Лерочка, давай помогу. И пару слов хотел тёть Маше сказать перед обедом, дай-ка я с ведром за компанию проникну в ее царство.
Среди гомона, звона тарелок и оглушающего запаха столовских котлет, Лера убирала ярко-красную лужу борща с серого кафеля и гадала - почему же ей так страшно, и не попросить ли маму в родительский день её отсюда забрать.
Отжимая тряпку в мутной воде, она решила, что всё равно останется - потому что, уехав, больше не увидит Диму и тогда точно затоскует навеки. Потому что не бывает любви сильнее, чем то, что она чувствует, глядя на него и слушая его тихий хрипловатый голос. Просто не бывает.
2014
Заместитель мэра, статный красавец в сером костюме, говорит с эстрады уже минут пятнадцать. Из них четырнадцать его никто не слушает. Эстраду подновили перед тем, как открыть и заселить лагерь, но высоко на заднике по-прежнему прибиты обрывки выцветших лент, кусок старого ватмана, сквозь разводы которого еще можно прочитать "мы в ответе за...". Наташа гадает, каким было последнее мероприятие на этой эстраде. Спектакль по Экзюпери или демонстрация гражданской сознательности? Соседка, Алинка, толкает ее локтем.
- Твой-то вон стоит, смотрит. Глаза, как у брошеной собаки.
Наташа поворачивается, встречается взглядом с Димой Фирсовым, которого уже несколько дней старательно избегает. Он курит под деревом и смотрит на Наташу с тоскливым вызовом. Он трезв и очевидно не вполне этому рад.
- Он не мой, - говорит она, отворачиваясь. - Хочешь, так забирай.
- Подумаю, - смеётся Алина. Наташа знает, что ночами она слезает с кровати и подолгу стоит на коленях, смотрит на небо за окном и истово молится за мужа, который где-то далеко и не по своей воле ходит с тяжелым автоматом. Иногда плачет, очень тихо, чтобы никого не разбудить.
- Как Стасик? - спрашивает Алина. - С отцом нормально? И с... этой?
- Настя, - говорит Наташа ровно. - С мачехой хорошо, к Игорю заново привыкает. Настя ему уже форму на сентябрь купила, учебники, у них лицей хороший прямо под окнами. За год к университету подготовится. Насте рожать уже вот-вот, Стас помогать будет, он любит маленьких. Когда Анютка родилась, ему четыре года было, и то он ее с рук не спускал. Теперь большой уже, будет у него снова сестрёнка. Всё у них будет хорошо.
- А... ты? - тихо спрашивает Алина. Наташа невесело улыбается. Как объяснить, что её уже нет, что она истончилась, иссякла, впиталась в землю вместе с кровью, которую она каждый вечер ходит и льёт на сухую землю игровой площадки, чтобы к ней вышла мёртвая девочка, похожая на её дочь. Чтобы слушать тоскливый потусторонний шепот, чтобы кивать и говорить - да, да, я мама, расскажи мне, кто тебя обидел.
- Чего у тебя рука-то не заживает? - спрашивает Алина, как будто прочитав ее мысли. - Вон опять кровь сквозь бинты проступает.
Наташа не успевает ничего ответить, все хлопают, чиновник закончил речь.
- Спасибо вам, Пётр Михайлович! - на эстраду к нему поднимается начальник лагеря, грузный старик, имени которого Наташа не помнит. - Ведь наш лагерь снова распахнул свои ворота для тех, кто в нужде, только благодаря энергии и доброте таких, как вы. Двести семь человек нашли здесь хлеб и кров, я считаю это большим политическим достижением. Давайте, товарищи, то есть дамы и господа, хотя в основном, конечно, дамы, похлопаем Петру Михайловичу Репину, выдающемуся уроженцу нашего города, а также, в чём-то, этого лагеря. Я ведь помню вас еще просто Петей, вожатым шестого отряда одним жарким летом. Вы тогда еще хотели стать хирургом, да?
- Мои возможности и... понимание моего призвания изменились, - говорит высокий, еще довольно молодой заместитель мэра. Скользя глазами по толпе, он останавливается на Наташе и медленная холодная улыбка раздвигает его губы. Наташино сердце бьется сильнее, кровь пульсирует толчками, повязка на руке начинает быстро намокать. Поднимается ветер, гнёт ветки тополей вокруг эстрады, рвёт листья, завывает в изгибах металлической крыши. Наташа сглатывает, не в силах отвести взгляд.
Кто-то трогает сзади ее за плечо, берёт за руку, тянет за собой. Она механически переступает, потом оглядывается, моргая.
- Что с тобой? - спрашивает Дима Фирсов. Он гладко выбрит и одет в чистое. Он смотрит ей в лицо, как будто чего-то ищет. Наташа отнимает руку, он вздыхает.
- Второй раз мне в этом лагере сердце разбивают. Что ж за место такое, и чего меня сюда вечно так тянет? Даже когда тут все было закрыто и заброшено, тянуло. Приду вечером после работы, через забор перелезу и сижу часами, как дурак, на той площадке рядом с грёбаным клоуном. Как будто мне снова пятнадцать, и она... А теперь ты...
Он чуть не плачет, Наташе хочется взять его лицо в ладони, разгладить морщины, провести пальцем по губам. Но она не может - вокруг полно народу и ей трудно дышать - взгляд человека в дорогом сером костюме буравит её спину, проворачивается между лопатками, как тёмный клинок назгула.
1989
Последний костер готовили тщательно и масштабно, как новогоднюю ёлку. Грузовик привез доски, их облили каким-то горючим составом и к вечеру вожатые выстроили из них огромную треугольную конструкцию, похожую на индейский вигвам.
- Фиг вам, - сказала Оля Волкова, тяжело дыша. - Не буду больше толкать, пусть теперь Лерка.
Лера вылезла из вагончика карусели, встала в середину, взялась руками за кольцо, потянула. Карусель завертелась со скрипом, неохотно. Жёлтый клоун смеялся издевательски.
- Ох, раскормила вас за смену тетя Маша, - пробурчала Лера. - Тяжелые стали, не сдвинуть. Домой вернетесь, мамки не узнают.
- Тебя бы узнала, - резко ответила Ольга. Она и вправду поправилась за лето и любая шутка про вес ее сильно задевала. - Твоя-то так и не приехала ни разу, вот как ты ей нужна очень.
- Ну и ну вас, - обиделась Лера, перестала крутить карусель, пошла обратно к корпусу. Настя побежала за ней.
- Ну что ты, не расстраивайся, - заговорила она быстро. - От вас ехать-то как далеко из Кировского. Это часа три с пересадками. Она же знает, что тут хорошо и весело. Она же тебе путёвку доставала, заботилась.
- Путёвку мне в школе дали, - пробурчала Лера. - Она бы сама и пальцем о палец не ударила. Ей... пофигу. И всегда было. С утра глаза зальёт - и всё.
Лера редко позволяла себя жалеть, но Настя смотрела с такой добротой и сочувствием, глаза ее были такими ясными, что слёзы выступили у обеих.
- Не хочу, чтобы смена заканчивалась, - сказала Лера. - Не хочу домой возвращаться. Там всё... по-другому. Убого, скучно, тоскливо. Дышать нечем. Я бы здесь навсегда осталась, или вообще убежала бы. Лодки вон на берегу валяются, я грести умею. Сплавилась бы до Волжского, или пешком через степь, а там - на поезд, спрятаться в товарном вагоне... Приключения, как в книжках. Ну и любовь, может...
Она думала о Диме, о цветах, которые он упорно продолжал пытаться донести до нее в товарном виде, о его растрёпанных волосах и мягких губах. Они убегут вдвоём, будут прятаться в вагонах, целоваться, ночевать в палатке - он говорил, у него есть палатка...
Настя не понимала, но кивала, поддерживала. Ольга догнала их, запыхавшись.
- Лер... - сказала она, толкая ее в плечо. - Лер, я это...
- Ей стыдно и она извиняется, - перевела Настя.
- Да ладно, - сказала Лера. - Чего уже ругаться, завтра последний день смены. Разъедемся, скучать будем. Пошли ужинать, тетя Маша обещала, что сегодня пирожные будут.
- О, отлично! - оживилась Оля. Девочки взялись за руки и побежали по дорожке среди тополей.
2014
Наташа и Дима опять сидят спиной к железному грибку на площадке. Над ними - бесконечное звёздное августовское небо, и им обоим ясно, что кажущаяся огромность планеты вокруг - обманчива, что они сидят на крохотной синей бусинке в россыпи миллиардов таких же, летящих в черной пустоте.
- Выпить хочешь? - спрашивает Дима с надеждой. Наташа с удивлением смотрит на его пустые руки.
- В домике спрятана, - поясняет он с неловкой улыбкой.
- Нет, - говорит она. - И ты не пей. Расскажи мне про девочку. Ту, которая исчезла.
- Ну вот, - говорит Дима. - Про неё-то мне по-трезвому особенно тяжело.
Он сжимает пальцами виски, вздыхает.
- Лера, - говорит он. - Ее звали Лера. Она была из Волгограда, с Весёлой Балки. Я туда ездил её искать, когда она пропала. Мать её... Лера на неё злилась, говорила, что ей всё равно. Но она Леру очень любила. Видно было, что пьющая и несчастная, но любила сильно. Чаем меня поила с баранками. Всё про Леру спрашивала, как смена была, что она делала, было ли ей весело. У них под окном внизу остановка была автобусная, слышно было, как двери открывались, такой лязг, а потом "пф-пс-сс". И вот она на каждый паф подскакивала и в окно всё смотрела, как будто ждала, что вот именно сейчас Лера выйдет из автобуса. А к тому моменту уже два месяца прошло, каникулы были осенние.
- А ты? - спрашивает Наташа.
- А что я, - вздыхает он. - И я ждал. Говорили - убежала она. Свидетели были какие-то, вроде она планами делилась с подругами. А я знаю, точно знаю - никуда бы она без меня не убежала. Мы с ней... виделись в ночь перед концом смены. Потом у них костёр был прощальный, песни пели, старшие напились, как водится, а наутро - все по автобусам, разъезжаться. А Леры не было. Я приходил проститься, видел, как они все забегали. Суета, толкучка, двести детей, вожатые, как уж они там ее искали. В милицию сообщили, но они тоже спустя рукава. Приехали в пустой лагерь, территорию осмотрели, даже без собак, так, пара оперов. В несколько школ съездили, с девчонками из её отряда поговорили. Семью проверили, пожали плечами. И объявили в розыск всесоюзный. Там их тысячи были таких Лер в розыске. Так я и не знаю, куда она делась. А я ведь её так...
- Никуда не делась, - говорит Наташа и разбинтовывает руку. Дима смотрит и ахает - вся внутренняя сторона руки покрыта глубокими разрезами, в слабом свете фонаря они выглядят черными.
- Ты что же делаешь? - восклицает он, когда Наташа достает из кармана нож для бумаги и выдвигает острое лезвие. - Прекрати, дура сумасшедшая!
Наташа проводит ножом по коже между чуть поджившими, более старыми ранами. Почти не морщится. Кровь бежит на землю чёрной струйкой.
- Чего ты, как девочка маленькая, - говорит она. - Заткнись и смотри.
Дима вскакивает, чтобы убежать от нее подальше, но не успевает, замирает, ошеломлённый. Листва на площадке закручивается маленьким вихрем, и из его центра поднимается фигурка, идёт к нему. Дима дрожит всем телом, дыхание застревает в его горле, он опирается спиной о грибок. Наташа держит руку наотвес, кормит своей кровью маленький призрак. Кровь течёт на землю и тут же исчезает.
- Раз пришла ко мне любовь, - говорит Лера и протягивает тонкую прозрачную руку к взрослому, сорокалетнему лицу мальчика Димы, гладит его по щеке.
Он стонет и теряет сознание, тяжело оседая вдоль белой металлической стенки. Наташа и Лера одновременно вздыхают.
- Иди за мной, - говорит призрачная девочка. - Я покажу, где. И будь осторожна. Он придёт за тобой. Скоро. Он уже планирует, как.
1989
От поцелуев кружилась голова. Лера уже вообще ничего не соображала, она как будто парила в тёмной горячей невесомости.
- Подожди, - говорила она Диме, но он снова лез целоваться. Снаружи в металлический домик постучали.
- Эй, Диман! - мальчишеский голос ломался и был освежающе грубоват. - Мы всю самогонку продали, возвращаемся. У них прощальный отбой, все соплями обливаются по корпусам. Изгиб гитары жёлтой, всякое такое. Костёр через два часа. Ты с нами домой идешь? Или тебе там хорошо со своей...
- Эй! - возмутился Дима, отрываясь от Лериных губ. - А в лоб?
Снаружи радостно заржали.
- Валите, - сказал Дима. - Я потом приду.
Мальчишки зашуршали листьями, ушли, пересмеиваясь и переговариваясь.
- Я ничего про тебя не говорил, - извиняющимся тоном начал Дима. - Они вообще дураки, ничего не понимают... Аааа!
Лера опустила руку вниз и расстегнула его джинсы. Всё казалось странным и знакомым одновременно - девочка Лера никогда не делала ничего такого, не касалась этой горячей, шёлковой, бьющейся в ее ладони плоти. Но женщина Ева в ней трогала её миллиарды раз, и знала, что делать, и знала, как.
Времени не было, ничего не было, только темнота, и дыхание, и жажда.
- Ой, блин, извини, - сказал Дима, когда к нему вернулся голос.
- Мне бы в душ и переодеться прежде, чем на костёр идти, - рассмеялась Лера. - Проводишь?
Лагерь был странно пуст, все и в самом деле пели прощальные песни по корпусам, лили слёзы, писали фломастерами в тетрадях "Ты классная девчонка, оставайся такой же". Лера и Дима шли, держась за руки, не чувствуя земли, как будто летели.
- Подожди здесь, - шепнула она, забегая в душевую. Темный кафель пах проточной водой и чуть-чуть плесенью. Лера не боялась, она сегодня была смелая и решительная, защищённая от зла. Она разделась и встала под горячие струи, закрыв глаза, открыв рот. Из блаженного забытья ее вывели голоса снаружи. Голоса спорили, голоса ругались, голоса сердились. В душевую шагнула вожатая Света.
- Пивкина, ну ты чего творишь в последний день, а? Не стыдно?
Лера смотрела прямо на неё, не прикрываясь. Ей не было стыдно. Кто бы говорил.
- Кавалера мы твоего отправили восвояси, - продолжала Света, чуть качнувшись. - Давай быстро одевайся и дуй в корпус. Ночь нежна. Костёр через полтора часа.
Она повернулась, покачиваясь, и исчезла в дверном проеме, внезапно показавшимся Лере очень черным, как окно в бездну. Она натянула платье прямо на мокрое тело, постояла у порога. Свет в душевой моргнул. Из душа на кафель громко капала вода. Оставаться и идти теперь было одинаково страшно, но если побежать к корпусу, то через пять минут страх пропадет и ее окружат свечи и всхлипы. А если остаться тут, то свет так и будет мигать, и душ будет капать, и выход - пугать темнотой.
Лера вышла наружу и зашагала к корпусу. Страх и тень скользили рядом, на самой границе зрения. Хрустнула ветка под чьей-то ногой. Вдалеке звучала гитара, грустным шмелём жужжала песня. Лера побежала. Тень побежала тоже, метнулась наперерез. Лера взвизгнула, помчалась куда глаза глядят. Почему-то оказалась снова на игровой площадке. Жёлтая голова клоуна с карусели осклабилась ей навстречу. Поднялся ветер, застудил ее кожу, мокрую от купания и от внезапного страха.
- Вот и всё, - сказал голос за плечом. Лера подпрыгнула, обернулась, уже почти бросилась бежать, но вожатый Петя дотянулся, сгрёб ее за волосы, рванул со своей ладони приготовленный кусок изоленты. Теперь Лера не могла кричать, могла лишь мычать и пучить глаза. Рациональная часть ее, та, что еще не падала в тёмную пропасть паники и ужаса, отметила, что фонарь за площадкой больше не светил - как будто кто-то разбил лампу метко брошенным камнем.
- Ты хорошо мне послужишь, - сказал Петя, наклоняясь к Лериному лицу. Глаза у него были совершенно безумными в лунном свете. - В тебе столько жизни, столько силы для моего господина. И тебя особенно искать никто не будет, правда ведь? Идеальная жертва. Знаешь, имя "Молох" когда-то означало "принесение в жертву детей". Хорошее слово. Ёмкое.
Время застывает, перестает идти, каждая проходящая секунда больше не создает следующую. Все еще держа Леру за волосы, Пётр наклоняет ее над белым пластиковым ящиком. Опустив глаза, Лера узнаёт коробку от пирожных, которые раздавали в столовой в честь окончания смены.
- Для тебя, о дух Тьмы, я убиваю эту жертву, чтобы ты мог насытиться ее мясом и послал мне удачу и победу над врагами моими, - говорит будущий хирург Петя, прижимая широкое лезвие поварского ножа к шее дрожащей тринадцатилетней девочки. - Дьявол открывает уста, жаждущие поглотить кровь многих, которые должны пасть. Я посылаю пищу и питье богам ада, устроив для них пир из мяса в крови невинных. Прими, Молох! - и он дергает ножом, и Лера видит, как ее кровь струится в белую чашу. Ноги сразу холодеют, тело спешно отключает сигнальные системы, понимая, что повреждения необратимы и смерть неизбежна. Лера мычит и дергается, слабея.
- Прими, Сатана, - говорит Петя, упирается коленом в ее узкую спину, и режет, с силой рубит её шею ножом, и победно выпрямляется, держа за волосы отделённую голову.
Лера знает, что её больше быть не может, но она есть, есть везде - она чувствует, как под корой деревьев струится вверх живительный сок, как ветер трогает пальцы травы, как в земле копошатся личинки, как кровь толчками бьет в короб из её оседающего на землю тела. Она чувствует безумие, идущее по жилам своего убийцы, и понимает важное - что дьявола не существовало за секунду до того, как Петя схватил ее за волосы, но что теперь он есть, человек сотворил его сам из себя, принес ему в жертву боль и жизнь другого человека, и теперь он появился и останется в мире, добавится к чёрному ветру, его обдувающему. Что нет ни дьявола, ни бога до тех пор, пока человек их не выберет и не создаст. Зато потом - они есть.
Тяжело дыша, вожатый Пётр кладет голову Леры в поддон крови, зачерпывает ладонями, льёт ей на затылок, продолжает безумно шептать своему дьяволу, снова зачерпывает, отхлёбывает из горсти.
Лера резко теряет интерес к происходящему, отстраняется, отлетает.
Она видит маму, спящую прямо за столом, на порезанной нечистой клеенке, рядом с пустой бутылкой от палёной водки. Маме снится, что она моложе, и Лерочка еще младенец, и она забыла её где-то, наверное, на лавочке в парке. И мама бежит в ужасе и ищет, и плачет, а Леры нигде нет. "Пфф-псс" - говорят открывающиеся двери последнего автобуса под окном, и мама вздрагивает во сне.
Она видит, как по ночной степи идет домой мальчик Дима, и в паху у него сладостное опустошение, а в голове сочиняется стихотворение для неё, Леры, любимой, а в сердце у него так светло и горячо, что никакому дьяволу не подступиться. Хотя он немножко за неё беспокоится и досадует, что его поймали и прогнали из лагеря, он очень надеется её скоро увидеть. Да, завтра он придёт её проводить к автобусу и отдаст ей красиво написанное стиховорение. И ещё цветы, наконец-то не поломанные, так как через забор лезть не надо будет.
Она возвращается и видит, как Петя, высокий и сильный, без труда несет её обезглавленное тело к реке по тайной тропе в зарослях ежевики. Он заплывает с ним далеко в воду, притапливает его, отпускает. Здесь сильные течения, водовороты, раки на дне. Сомы, опять же. Тело никогда не найдут, кости разойдутся по дну, врастут в ил, уйдут в песок.
На берегу Петя раздевается, завязывает камни в мокрую окровавленную одежду, топит её в разных местах. Потом отряхивается, стоит под луной голый, торжествующий, очень красивый, тянет руки к чёрному небу. В кустах у него спрятана чистая одежда и нужно успеть на костёр - это важный этап жертвоприношения.
Лера стонет ветром, гнёт ветки деревьев, кричит совой, но не может коснуться того, кто, улыбаясь, возвращается в лагерь. Его дьявол сильнее.
2014
Дима открывает глаза, моргает, пытаясь понять, где он и что происходит. Оглядывается - никого нет. Темно. Рядом лежит оброненный жёлтый выдвижной нож. Чувство близкой опасности наваливается на Диму, он обходит площадку, больно спотыкается о железку, шипит.
- Да твою ж раствою, в бога душу мать, - говорит он, засучивает рукав и, зажмурившись, режет руку ножом, на лезвии которого еще не засохла Наташина кровь. Кровь бежит на землю, сухие листья шуршат на несуществующем ветру.
- Сюда, - шепчет тихий голос. Дима идёт в темноту, туда, куда он зовёт.
Наташа стоит на коленях у неглубокой ямы, которую вырыла куском арматуры с площадки у подножия большого дуба. На земле рядом с нею лежит включенный фонарик, в конусе белого света из темноты выступают листья, корни, её грязные дрожащие руки, держащие маленький почерневший череп.
- Твою мать, - говорит Дима, потому что не понимает, что тут вообще можно сказать. - Твою же мать.
Наташа поднимает на него глаза.
- Он избавился от тела, а голову поставил в собранную кровь и подсунул в центр костра, - говорит она. - Так ему надо было по его безумному ритуалу. На следующий день, на рассвете, он поворошил кострище, нашёл и захоронил череп. Под пентаграммой. Завершил ритуальное пожирание. Знаешь, она так ужасно, страстно хотела жить - вырасти, вырваться из своего маленького мирка, всё узнать всё попробовать, найти себя...
- Я знаю, - говорит Дима, разом чувствуя всю боль, которую мысли о Лере ему причинили за двадцать пять лет.
- Знаешь, она тебя любила, - говорит Наташа, глядя в пустые глазницы черепа.
- Я знаю, - говорит Дима, и снова слышит жаркое дыхание, и чувствует запах Лериных волос.
Руки Наташи дрожат все сильнее.
- А он пришел, и забрал всё, что у нее было, поглотил ее, пожрал. И вызвал дьявола. Привел его в мир, добавил новую порцию к тому, что уже было. Всегда, от начала времен, чтобы темные боги были сильнее, девочки умирают. Их кровь уходит в землю, смывается в воду, сгорает в огне. Как будто их не было, понимаешь! Как будто не было! А потом приходит война. И в ней убивают наших детей, и детей больше нет. Знаешь, в этом - тоже дьявол, и его сила и мощь. И в людях, которые пытаются эту черную энергию оседлать и на ней взлететь над другими.
"Я знаю", - собирается сказать Дима, но сильный удар железа по затылку взрывается в его голове чёрным беспамятством, утягивает в ничто, роняет его тело на землю.
1989
Разговоры еле слышны
И в "Рассвете" ночная тень,
В круговерти забот не заметили мы,
Как был прожит еще один день...
Костер горел ярко, горячо, до небес. Сквозь расплавленный воздух летели вверх искры, лица стоящих напротив, на другой стороне большого круга, расплывались в горячем мареве.
Маленькая Настя Богдан беспокоилась - она нигде не могла найти Леру, а ведь для неё был приготовлен специальный прощальный подарок - "секретик", хитро свернутый из тетрадной страницы и разрисованный внутри прекрасными цветами и небывалыми зверями. И сердечками, но немного совсем, не безвкусно. И там был номер Настиного телефона - ну и что, что у Леры дома его нет, можно же из автомата с улицы позвонить за две копейки.
Настя вздрогнула, почувствовав от костра странный запах - тревожный, жуткий, неправильный, но он тут же исчез, перебитый обычными запахами горящего дерева и керосина.
- Ты Лерку не видела? - тихо спросила она Олю. - Куда она подевалась-то?
- Да с хахалем своим, наверное, обжимается напоследок, - прошептала Ольга с досадой. Ей тоже хотелось душевно попрощаться и было обидно, что Лера не вернулась вовремя. - Ты что, не замечала, как она по ночам убегала? У неё какой-то ухажёр из поселковых.
Настя собиралась спросить ещё - интересно же! - но Петя, высокий вожатый шестого отряда, поймал её взгляд, покачал головой, прижал палец к губам и кивнул на костер. Сам он раскачивался вместе со всеми - руки на плечах тех, кто рядом - и повторял слова песни, глядя в пламя с прямо-таки религиозным рвением.
Настя вздохнула и подхватила песню дальше.
Согревая единство теплом,
Всё теснее орлятский круг...
В сердце огромного костра, в белой коробке, заполненной кровью, начинала гореть голова девочки. Рот больше не был заклеен изолентой, лицо казалось спокойным, спящим. Кровь запекалась, накалялась и пламя на ней дрожало всеми цветами радуги.
2014
Наташа дышит тяжело, а Пётр Михайлович Репин даже не запыхался, догоняя. На нем тёмный спортивный костюм, в руке - охотничий нож, острый, длинный, с чёрным покрытием, чтобы не сверкнул в темноте. Он загнал ее сюда, обратно на игровую площадку, сейчас их разделяет только металлическая голова клоуна.
Наташа стоит неловко - пока они бежали, он пару раз дотянулся до неё ножом, поцарапал бок, рассёк плечо. Он смеётся.
- Вот и не верь после такого в высший промысел... Ну, или низший. На том же самом месте!
Он делает выпад, нож входит Наташе в руку, она кричит, отпрыгивает за жёлтый вагончик карусели.
- Никто не услышит, можешь кричать, - разрешает Петр Михайлович. - В столовой в подарок от мэрии беженцам и персоналу раздают бухло и пирожные. Под музыку. У нас как минимум час.
- Для чего? - шипит Наташа. Петр улыбается безумной улыбкой.
- Чтобы напоить твоей кровью господина моего, накормить его твоим мясом, насытить твоей жизнью. Для чего ты ещё годна, стрёмная тетка, нищая, никчёмная, старая? Тебя даже искать никто не будет, ни тебя, ни алкаша твоего с неожиданно крепкой башкой. К нему я ещё вернусь, и к его крови тоже. Молох пошлет мне удачу и победу над врагами моими, - говорит будущий кандидат в президенты Петр Репин. - Дьявол открывает уста, жаждущие поглотить кровь многих, которые должны пасть...
Деревья вокруг раскачиваются, ветер дует лихорадочными порывами, старая карусель скрипит, но Лера бессильна.
- Ты же безумен, - кричит Наташа. - Ты же безумный, сумасшедший убийца.
- Такова манифестация моего господина, - парирует сумасшедший, выбрасывает вперед руку с ножом и рассекает ей бедро. Кровь хлещет на землю, с земли встает призрачная Лера, сморит ему в лицо.
- Пивкина! - радуется бывший вожатый Петя. - Первая из многих, любимая моя! Ты совсем не изменилась. Всё такая же... сладкая.
Лера пытается ударить его, сдвинуть что-нибудь на площадке, но не может - пролитая кровь дает ей силу, но этой силы мало. Наташа пятится, спотыкается, падает на спину. Пётр переводит взгляд с призрачной Леры на неё и улыбается хищной улыбкой.
Лера, не думая, бросается наперерез, на Наташу, чтобы закрыть ее своим несуществующим телом, оберечь, попытаться спасти. И вдруг втягивается, всасывается в раны, в глубокие разрезы на коже, в плоть. Она смеется - она внутри Наташиного тела, её призрачную силу теперь кормит весь кровоток, вся энергия живого сердца. Теперь она сильна, теперь они - одно.
Лера встает с холодной земли, с сухих листьев - собой, Наташей, могучей силой. Время замирает, Петр застывает с занесенным ножом, с удивлением в широко раскрытых глазах. Лера поднимает руку - и с ужасным скрежетом ржавая жёлтая карусель снимается с оси, разламывается на части, обрушивается на Петра. Сквозь грохот и вопль боли Наташа и Лера чувствуют, как в двух местах ломается его позвоночник. Крик обрывается, когда на его лицо накатывается голова безумного клоуна, чуть качается, поскрипывая на ветру. Где-то вдалеке слышна музыка и весёлые возгласы.
"Он мёртв?" - думает Наташа.
"Конечно нет," - думает в ответ Лера. - "Гораздо лучше. Он заперт внутри, в своей голове, в своем парализованном теперь теле. Заперт с тем, кого вызвал и кому так хотел служить."
"Он большая шишка, его подключат ко всем возможным аппаратам," - думает Наташа. - "Современная медицина хорошо поддерживает жизнь. У него будет уйма времени."
Наташа, морщась, отрывает подол от своего платья, перетягивает рану на бедре. Хромая, они с Лерой идут искать Диму.
2015
- С Новым годом, - говорит напомаженный мужик в телевизоре, - С новым счастьем!
Дима Фирсов выключает телевизор, долго смотрит в окно, за которым идёт обычный в последние годы холодный новогодний дождь. Теперь и напиться нельзя - от первой же рюмки начинает голова раскалываться. Хотя грех, конечно, жаловаться, и так все врачи удивлялись, что он вообще от такой черепно-мозговой оклемался. Три месяца в больничной палате, исхудал, как палка, волосы отросли до плеч, хоть за гитару опять берись да на сцену лезь с песнями.
И вот уже месяц дома, в пустой квартире, в пустой одинокой жизни, холодной и омерзительной, как его холодильник после долгого отсутствия.
За окнами взрываются петарды, слышатся радостные крики, пьяные и просто счастливые. Люди вступают в новый год с ощущением радостного чуда, до которого - рукой подать. Ну, в этом году уж точно будет.
Дима открывает входную дверь, чтобы выйти на площадку покурить. За дверью стоит Наташа, собирается с духом постучать. Оба вздрагивают, неожиданно оказавшись лицом к лицу.
Она выглядит очень молодо, ее волосы блестят от дождя, она пахнет какими-то горькими духами. Он смотрит в её глаза, и видит их обеих - красивую взрослую женщину, раздавленную неожиданной бедой, и совсем еще юную девочку, жаждущую жизни и любви.
- Прости, что так долго, - говорит она, неловко улыбаясь. - Мы... я... привыкала. Иногда нужно немного подождать, чтобы увидеть, куда дальше.
Дима молчит.
- Раз пришла ко мне любовь, закипела ртутью кровь, - говорит Наташа и протягивает руку к его лицу. Он зарывается лицом в её волосы, в мокрое плечо её куртки и плачет, как маленький.