Петрович Георгий : другие произведения.

Ода клитору

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жорик, врач по профессии, обладает уникальным талантом к сочинению поэтических пародий. Свое искусство он демонстрирует перед гостями пришедшими отмечать у него Јдень медика". Жорик блестяще импровизирует, мгновенно сочиняя стихи на любую предложенную тему. Проснувшись наутро с похмелья, он закрепляет успех новыми стихами уже адресованными исключительно его жене Клаве. Вершиной его утреннего творчества становится ЈОда клитору", в которой он соперничает в жанре эротических стихов с классиком жанра Иваном Барковым. Клава признает безоговорочную победу Жорика.

Ода

   Доктор Циприк, Жорка в обиходе, проснулся раньше обычного, потому что ему стало нехорошо. Кажется, теперь подобное состояние называется "с бодуна". Вчера отмечали "день медика" и, конечно, перебрали. Коллеги, знающие Жоркину способность мгновенно сочинять гадкие стишки, устроили ему своеобразный бенефис.
   Вначале кто-то завел ненавистный для Жоркиной жены -- Клавы разговор на профессиональную тему. Непохожий на специалиста в своей области врач-сексопатолог, с такими громко шлепающими друг о друга губами, как будто его маме заделал верблюд, предавал заслуженному остракизму, модную среди негодяев уринотерапию. И он был тысячу раз прав, ибо хороший человек не станет пить свою мочу, даже под страхом смертной казни, вернее, он может, конечно, пригубить из ночного горшка под дулом пистолета ради спасения жизни, но добровольно? Никогда!
   Прав, несомненно, был доктор, но не за праздничным же столом обсуждать проблему.
   "Нелепость, в сущности, пить продукт, упорно выделяемый организмом, как ненужный, -- по-ученому приосанясь, начал сексопатолог, -- ведь ураты и оксалаты...", но ему не дали договорить. Единственная за столом не имеющая высшего образования, а потому веселая, как пудель, и умная Клава, моментально вычислила говорящего.
   "Угробит вечер, зануда, своими уратами-оксалатами, -- думала многоопытная в застольных делах Клава, -- не ходят к нему на прием больные и правильно делают -- я бы тоже не пошла. Доктор не должен быть похожим на гробовщика, доктор должен быть похожим на потенциального любовника".
   Клава пригубила из стопарика, похрустела аппетитно огурчиком и, придав голосу оттенок максимальной глупости и даже базарной хрипотцы, заявила нарочито громко и непочтительно:
   -- А моя соседка кружками пьет теплую мочу для омоложения.
   -- Конечно, моча обладает в течение первых двух часов определенными бактерицидными свойствами, -- продолжил доктор с лицом человека, вынужденного объяснять прописные истины симпатичной идиотке, но его опять перебили.
   -- А что толку? Как была страхуилом, так и осталась! -- поставила точку в дискуссии Клава и вызвала смех у окружающих, окончательно обезоружив говорящего, ибо смех и занудство -- вещи несовместимые.
   -- Жорк, выдай в тему, -- обратилась к мужу Клава.
   Жорка глотнул из рюмки, шумно выдохнул и выдал:
   Одна для пользы пьет мочу,
Другой не солит пищу.
Я ж для здоровьичка дрочу
И зубы на ночь чищу.
   Жена сексопатолога с восторгом посмотрела на поэта, и взгляд этот ревнивый супруг перехватил, Жорке позавидовал, а потому возненавидел. Все прощается ближним нашим. Все, кроме успеха.
   -- Жоржик! Для моих больных, что-нибудь, -- попросил уролог.
   -- Щас спою, -- голосом Джигарханяна прохрипел Жорка и тут же, практически без паузы:
   Недержание мочи!
Катастрофа, хоть кричи!
Утешение одно:
Крепко держится говно!
   Становилось интересно. Попросили осветить деятельность мануального терапевта.
   -- Получай, фашист, гранату, -- с готовностью к подвигу объявил Жорка.
   Коленом с хрустом на крестец.
Трещит лобок, больной в смятеньи.
Пора завязывать конец,
Чтоб быть сухим при исцеленье.
   До завтра как-нибудь дожить,
Чуть-чуть полегче вроде стало,
Но памперс надо подложить,
Чтоб не уделать мануала!
   К концу вечера не осталось ни одной области медицины, не освещенной лучами Жоркиного нецензурного экспромта.
   Даже иглотерапевт не был обойден вниманием.
   Иголка толстая, тупая
Вонзится между "Х" и "Ж",
И импотент, в преддверьи рая,
Захочет даму в неглиже.
   Не за горами старость где-то,
Придет и к нам печальным днем.
Оставь нам адрес кабинета,
Мы скоро все к тебе придем.
   Жорку несло, он чувствовал себя Сергеем Юрским в роли импровизатора и тут ударил ниже пояса теоретик-сексопатолог: "А вот черный юмор? Слабо?"
   "Все рассчитал ревнивец, -- понимающе блеснул зубами доктор. -- Знает, знает наверняка, что слезу вышибить легче, чем рассмешить. Прямо засмердел губошлеп от зависти".
   Импровизатор побледнел, задумался чуть больше обычного, ровно настолько, чтобы успеть дважды сказать: "Шас спою" и:
   Хруст и крик: трамвай отрезал ножки,
Но калечка бормотал при этом:
Пусть я пиздарезнулся с подножки,
Но зато проехал без билета.
   -- А вот пародию, слабо? -- не унимался нехороший сексопатолог.
   -- Фраза! Цитата, Строка! Кого конкретно любезный доктор желает видеть обхезанным?
   "Работу малую висок
еще вершит. Но пали руки,
и стайкою, наискосок
уходят запахи и звуки".
   -- Ну, зачем Вы, коллега, Ахмадулину задираете? Ну да ладно, -- Жорка уже сметал четверостишье в голове, -- одаренные -- они не обидчивы, обидчива посредственность. Простит Белла Ахатовна, небось:
   Бегу в спасительный лесок,
Срываю торопливо брюки,
И стайкою наискосок
Уходят запахи и звуки!
   Всеобщий восторг, и жена того, кто подначивал, положила под шумок благодарную руку под столом на Жоркино библейское место. Замученные скукой монотонного брака, легко влюбляются дамы в тех, с кем им весело.
   Все это вспомнил тревожный, как и все с похмелья, Жорка. И странное дело! Стишки, еще вчера вечером вызывавшие у него, как ему казалось, законную гордость, сегодня утром казались обыкновенной пошлятиной, а восторженные коллеги -- обыкновенными пьяными балбесами.
   "И перед кем бисер метал? А вдруг Клава заметила руку, преисполненную благодарности?"
   А тут еще кинжалом в сердце воспоминание о премьере. Жорка чуть не закричал от ужаса перед содеянным. Он сочинил про него что-то очень смешное, что именно, Жорка не помнил, но знал твердо, что сказанная за спиной насмешка обижает больше, чем грустная правда, высказанная в глаза. Не хилый в драке, Жорка был трусоват в плане социальном, и этому можно было найти объяснение. Дело в том, что Жорка отсидел однажды на нарах ровно год, как говорил потом Жорка: "ни за ... собачий", а если точнее: за пару золотых коронок, сделанных налево. Доктор никого из коллег не продал, отчего обвинение в преступном сговоре развалилось, испытал на своей шкуре все прелести обратной стороны родного правосудия, после чего сделал для себя два важных вывода. Первое: чистосердечное признание смягчает вину, но продлевает срок, второе: не залупайся!
   В случае с премьером был нарушен второй принцип.
   "Боже мой! -- нетрезво говорил Жорка сам себе, -- ну теряет премьер подлежащие в разговоре, но ведь, судя по всему, человек он не злой и крепкий хозяйственник к тому же. А те, которые хохотали, лучше излагают, что ли?"
   Он снова задремал и в коротком, цветном забытьи ему приснился главврач с лицом премьера, написавший приказ о его увольнении. Когда он пробудился второй раз, уже рассвело и вчерашнее уже не казалось ему столь ужасным, только где-то в глубине его отравленного алкоголем мозга, осталось ощущение человека, наговорившего за столом лишнего. Жорка задремал в третий раз, но был разбужен ревом Ниагарского водопада. Когда сознание немного прояснилось, он понял, что Ниагара есть не что иное, как звук непрестанно сливаемой воды в туалете. После возлияний Клава вела себя в этом заведении особенно шумно. Выпивала Клава редко, по праздникам, но всегда до упора, а по утрам ее слабило, рвало, трясло и карежило. Она так и говорила после проведенной мужем реанимации: "как меня карежило".
   Однажды случилась даже с ней сердечная аритмия и Жорка, делавший ей инъекцию корглюкона, спросил:
   -- Будешь пить еще?
   -- Буду, -- уверенно ответила Клава, хотя и ослабевшим от обезвоживания голосом, -- вот выздоровею и буду.
   Сегодняйшее утро не было исключением из правил: опять "карежило".
   "И враги человеку домашние его", -- я знаю, почему об этом в Евангелии сказано, -- ворчал Жорка, -- потому, что домашние спать с похмелья не дают".
   Не открывая глаз, он нащупал блокнот, лежащий всегда наготове, вырвал листок и без всякого напряга написал:
   Страшный треск разбудил на рассвете,
Будто рядом сломали бревно.
Это Клава моя в туалете
С тихой грустью смывает говно.
   На не твердых ногах доктор прошлепал по коридору и сунул листок под дверь туалета. За дверью засмеялись. Жорка любил смешить, он считал, что, так называемое родство душ определяется исключительно общностью понимания смешного и трагичного.
   -- Что тебе снилось? -- спросили за дверью. -- Кричал всю ночь.
   -- Надо закрепить успех, -- взбодрился Жорка. Он наклонился к скважине замка и сообщил:
   Мне приснился х.. в плаще,
Два глиста и клизма,
Я неважно сплю ваще
После онанизма.
   Клава упала с унитаза.
   -- Какой ты доктор несерьезный!
   -- Лучше ты мне скажи серьезно: "Будешь еще напиваться?"
   Вопрос прозвучал риторически, но если бы Клава помнила главный тезис в пользу пьянства, высказанный покойным Сашей Гольманом, она бы ответила, пожалуй:
   Я знаю наизусть, заранее,
Что завтра станет мерзок свет,
Но нынче жду я состояния,
Которого прекрасней нет!
   Но Клава стихов не запоминала. Запоминал их Жорка и делал он это виртуозно. Тупой к математике и другим точным наукам, чистейшей воды гуманитарий, Жорка был одарен мозгом, работающим по принципу магнитофона, на ленту, которого автоматически записывалось все, имеющее, хоть, какое-то отношение к поэзии. В его полуеврейской голове умещалось совершенно невообразимое количество поэм, стихов, сонетов и пародий, но сам Жорка, как это ни странно, не мог написать ни строчки. Мешали авторы заученных стихов. Как только Жорка начинал строку, они тут же подло подсказывали другую, превращая самую удачную мысль в жалкий плагиат. Это угнетало, а сознание присутствия в организме пятидесяти процентов еврейской крови только усиливало ощущение ущербности. Оговоримся сразу: Жорка презирал национальное чванство в любом его проявлении, поэтому, услышав фразу "народ избранный", он неизменно добавлял: "для погромов". Наличие большого количества одаренных в различных областях человеческой деятельности евреев, по Жоркиному глубокому убеждению, было прямым следствием удачной селекции, неумышленно произведенной антисемитами. Ну, например, когда громили еврейское местечко, главный бандит вдруг вспоминал, что пора бы ему к православной пасхе обновить подержанный сюртук, и поэтому лучшего портного грабили, но не убивали, великодушно оставляя ему даже кое-что из имущества: нитку с иголкой чаще всего. Точно так же можно объяснить подозрительно большое количество талантливых музыкантов среди иудеев. А кто будет играть на свадьбе, если всех этих жидов перебить! Только не надо делать ироническое лицо, вспомним Бухенвальд -- хорошие музыканты сохранялись в этом кошмаре дольше других, звуками веселой полечки сопровождая идущих в печь. Они жили до тех пор, пока не пригоняли партию с более одаренными музыкантами.
   Юмористы -- блестящее подтверждение Жоркиной теории. Откуда у народа с такой печальной историей столько хохмачей? Есть тому только одно объяснение. Выживал тот, кто мог рассмешить палача. Короче, народ этот нисколько других не талантливей, просто за две тысячи лет селекционеры-самоучки уничтожили всю посредственность, оставив в живых только классных специалистов. Правда, посредством этой теории, нельзя было объяснить возникновение несоразмерно большого количества комиссаров, гроссмейстеров и ядерных физиков, но эта категория лиц богом избранной национальности интересовала Жорку меньше всего. Жорку интересовали поэты.
   Почему Пастернак, Мандельштам, Маршак, Светлов, Саша Черный, Багрицкие, Бродские, ну, кто там еще, дай бог памяти: Таничи, Галичи и Резники, могли и могут писать хорошие стихи, а он нет? Неужели селекция их предков была более добросовестной?
   Ему хотелось крикнуть им голосом Маугли: "Мы с тобой одной крови", но Жорка молчал. Он был гордый. Они классно писали, Жорка классно их запоминал, но, в отличие от своих предприимчивых соплеменников, он не мог уложить накопленные знания в плоскость практического применения. Впрочем, это не совсем так. Была область науки, где Жоркины знания приносили ощутимую пользу. Вот уже подсказывает один из сидящих в Жоркиной голове: "была наука страсти нежной". Неординарный кавалер своей феноменальной памятью на стихи, производил на образованную часть слабого пола эффект, после которого сопротивляться его натиску было просто неразумно. Интеллектуалки были от Жорки без ума. Одна из них даже сама легла к нему под одеяло: "Расскажи мне, что-нибудь из Бабеля" -- и положила на эрудита горячую ляжку. И хотя Бабель не числился в Жоркиной черепной картотеке как поэт, он смог-таки рассказать прелестнице пару вещей из "Одесских рассказов".
   "А может быть, надо начинать охмуреж не с поэтов, а с Исаака Эммануиловича Бабеля?" -- засомневался Жорка, после ухода удовлетворенной интеллектуалки, и в тот же вечер он решил апробировать новый метод обольщения. Битых два часа он рассказывал двум барышням о Бене Крике и о папаше Мугинштейне -- эффект нулевой. Тогда он решил заострить их внимание на бессмертной фразе: "мостовая блестела, как лысина мертвеца".
   "Ба, дурак какой!" -- сказала провинциальная красавица и вышла из комнаты. Теперь угадайте, что сделал Жорка? Не угадаете. Жорка на ней женился! По расчету женился распутный Жоржик. Расчет был прост. Во-первых, как мы уже сказали -- красавица, во-вторых, Жорка рассчитал, что будущая жена с таким уровнем интеллекта никогда не восхитится ни одним эрудитом до такой степени, чтобы лечь к нему в кровать с просьбой рассказать что-нибудь из Бабеля. Лет через десять интеллект сравнялся, а в плане практическом Клава, как и многие женщины, даже стала давать мужу фору.
   К этому времени Жорка многих поэтов выбросил из головы за ненадобностью, многих развенчал: Евтушенко за вольное обращение с рифмой на фоне хорошей метафоры, Вознесенского за то, что тот в той же метафоре запутался, усложняя последнюю до утраты смысла, Маяковского за отсутствие рифмы как таковой; незыблемым оставался А. С. Пушкин, из современников -- Губерман. О поэзии размышлял редко, как правило, в тоне ироническом и в основном для Клавы. Придет, скажем, Клава с работы не в духе, а Жорка ей:
   -- А ты знаешь, в туалетной надписи: "Если ты посрал, зараза, -- дерни ручку унитаза", гораздо больше поэзии и смысла, чем в дурацкой "У попа была собака".
   -- Это почему?
   -- А потому, что рифмовать мясо с собакой может только дебил.
   -- А как бы ты написал? -- предчувствовала Клава подвох.
   -- А вот как:
   У попа была собака
Он ее любил.
Она съела мясо, кака!
Он ее убил!
   -- Сам ты кака! -- обзывалась Клава, но, как правило, веселела.
   Страдал тоской непризнанности, терзался комплексом неопубликованного, завистливо перелистывал в голове классиков: "В те дни, когда в садах лицея я безмятежно процветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал".
   Захотел обкакать лицеистами обожаемого за незаслуженную, с его Жоркиной точки зрения, популярность и написал целый цикл под названием: "Слегка опошлив Апулея"
   Смешил коллег нецензурными экспромтами, сам написать что-либо путевое уже не мечтал, но нюх не утратил. Слушает, например, Гамлета по радио, объявляют, что в переводе Лозинского, а актер завывает: "Размышленья нас делают трусами".
   -- Но это же Пастернак, -- с презрением укорял Жорка радиоприемник, но так, чтобы слышала Клава. И хотя Клаве было глубоко наплевать на всех переводчиков Шекспира, она делала вид, что разделяет Жоркино негодование, и даже спрашивала, изображая интерес:
   -- А как у Лозинского?
   -- "Так трусами нас делает раздумье!" -- вот как! -- демонстрировал Жорка Клаве свою не ржавеющую с годами эрудицию. Без мата писать стихи он так и не научился и подарил иглотерапевту поэму про похождения сексуального разбойника Пети. Вообще-то начало поэмы рассказал Жорке сто лет назад один студент из Новосибирска, но только парочку четверостиший. Жорка не забыл ее, конечно, но дописал конец, перенеся главное совокупительное безобразие с кладбища на лесосклад, крепко подзаправив при этом поэму медицинским соусом. Там были такие перлы:
   Как-то вечером на складе
В сарафанчике цветном
Зверь-девица, персик сзади,
Наклонилась за бревном.
   Надо ли напоминать, что в поэме была задействована акупунктурная точка промежности с неприличным названием "хуень инь", применяемая китайцами при лечении женской фригидности, не забыл также автор и про порочную луну-вуайеристку, которая не прибавила, разумеется, романтизма в суперзоологический процесс, но зато способствовала лучшему освещению происходящего:
   И мелькали в лунном свете
В клочья рваное белье,
Обезьянья жопа Пети,
Белоснежная ее...
   Газеты и журналы доктор начинал просматривать с поэтической рубрики и всегда говорил одно и то же:
   -- Какую хуйню пишут? И ведь печатаются! А что мы хотим, если "Трактор в поле дыр-дыр-дыр, мы за мир" громадным тиражом издали.
   Сам он быть опубликованным уже не надеялся и не считал сие обстоятельство несправедливым: "А кому нужна эта похабщина?" И вдруг был издан Барков!
   Жорка ревниво пробежал глазами по маленьким страничкам томика. Еще раз прочитал предисловие, написанное А. Битовым. Постоял в задумчивости, сказал, обратившись к Битову: "Ну, допустим, я бы и без Вас догадался, что Лука Мудищев тут явно не в резьбу, можно было бы и не объяснять, дорогой Андрей, но за смелость спасибо -- не побоялись издать матерщину Ивана Семеновича, высказанную двести лет тому назад".
   -- И я называю свои опусы похабными? Да я по сравнению с Барковым целомудрен, как новорожденный, и стыдлив, как выпускница института благородных девиц, -- кричал Жорка, но в квартире в этот момент он был один и крик его никто не услышал.
   Ни разу больше не открыл Жорка Баркова, но поглядывал на него время от времени как на незаслуженно пользующегося славой конкурента.
   Клава наконец освободила туалет и призывно белея голой задницей, стоя перед трюмо, делала макияж. По-настоящему Клава ненавидела только две вещи: трусы и ремни безопасности. И те, и другие стесняли ее свободолюбивую плоть. Поэтому в машине она всегда садилась на заднее сиденье, чтобы не пристегиваться, а, приходя зимой с работы, она снимала сначала трусы а только потом шубу.
   Скорей слона в презервативе,
Ты встретишь в девственных лесах,
Чем Клаву в собственной квартире
Узришь, ходящую в трусах,
   -- сказал Жорка и пошел в магазин за кефиром. Конечно, вместо кефира он с удовольствием засадил бы запотевшую от холода кружку пива, но Жорка из принципиальных соображений не опохмелялся никогда. Благоразумные еврейские гены надежно оберегали его от алкоголизма. У него была разработана целая система скорейшего выхода из похмельного состояния:
   Не лежать! Неподвижность усиливает алкогольную депрессию.
   Не читать! И внимательно ничего не рассматривать! И то, и другое провоцируют тошноту.
   Кефир! Всенепременно, как животный белок -- универсальный адсорбент, хорошо нейтрализующий нейротропный яд-алкоголь!
   Он зашел в магазин и сразу же увидел ее. Увидел и ужаснулся произошедшей с ней переменой. И все-таки это была она -- Анечка Ткачук. В восьмом классе он любил ее хронически, безнадежно и безответно. Ходил за ней по пятам, оставлял в ее парте желтые пионы, сворованные у соседки в огороде, а она, как это часто бывает, сверстников не видела в упор, как, впрочем, и цветы тоже. Она рано оформилась, была прелестна и имела взрослых кавалеров во множестве. Один из них даже накостылял как-то Жорке, ожидавшему Анечку у подъезда. Через несколько лет, уже, будучи студентом мединститута, он встретил ее в рестране "Прикамье". Заказанный Жоркой так называемый бифштекс рубленный с яйцом не будет сьеден в этот вечер, и так ему и надо, бифштексу этому, потому что нигде в мире не называют незаслуженно слабо прогретый на пару фарш без намека на специи таким шкворчащим при произношении, как кусок мяса на сковородке, таким почтенным, благополучным и вкусоосязаемым английским словом. Откроем словарь иностранных слов А. И. Васюковой, читаем: бифштекс -- жареный кусок говядины. Кто первый предложил порубить эту вкуснятину на мелкие кусочки? Да если бы порубить? Это было бы еще полбеды, а то ведь прокрутить на мясорубке!? Кто позволил подобное святотатство? Можно предположить, что впервые, это кулинарное надругательство было совершено в недрах советского общепита. Почему столь же трагичная судьба не постигла другие мясные блюда, почему остались неизуродованными ромштекс, ростбиф, шницель, лангет и эскалоп? Тайна! И еще один вопрос, который тревожит до сих пор: почему бифштекс рубленый неизменно подается с яйцом? Кто сказал, что это вкусно, гастрономически совместимо? Покажите этого изобретателя, и он будет вызван на дуэль на бедренных костях угробленной им коровы. Итак, он встретил ее, и она была не одна. Анечку гулял апоплексического вида субъект, лет на двадцать старше ее.
   "Благодетель" -- так окрестил его Жорка, он же спонсор, но это словечко появится позже, был пьян той редкой и особо неприятной формой опьянения, наблюдая которую хотелось бросить пить раз и навсегда. Он не возбуждался от алкоголя, он от него закисал, косел, соловел и, что самое ужасное, мрачнел. Вот уже полусонно прикрылись веки, утратила четкость артикуляция, стали неверными жесты, а он, вместо того чтобы прекратить пить, потушить сигарету, усиливающую дремотность, продолжал безостановочно курить, столь же безостановочно подливая себе.
   Многоопытный в амурных делах студент быстро усек ситуацию. Послал парочке бутылку коньяку, подошел, представился благодетелю старым школьным товарищем Анны, но за стол к ним не сел и на танец даму не пригласил. В Жоркиной блудливой голове созрел план взятия реванша за разбитую в молодости морду у подъезда. Дело в том, что кроме парадного входа, где располагался бар и туалет, в ресторан можно было еще войти через вестибюль гостиницы, и это обстоятельство как нельзя лучше способствовало реализации, придуманного Жоркой плана. Когда через час благодетель совсем окостенел, Жорка пригласил Анечку и, ощутив по интенсивному контакту бедрами во время танго готовность партнерши к продолжению танца в другом месте, дал ей подробную инструкцию дальнейших действий. Он вернул даму на место и быстро вышел в вестибюль. Через пять минут Аня направилась в сторону туалета, но в оный не вошла, а, быстро покинув ресторан через парадный вход, появилась в вестибюле гостиницы со стороны Комсомольского проспекта. Ни слова не говоря, спустились в подсобку. Жорка знал там каждый закуток, потому что подрабатывал в свободное от учебы время в ресторане грузчиком, и в антисанитарных условиях на каких-то ящиках, Жорка совершил самую прекрасную в его жизни аморалку. О том, чтобы раздеть возлюбленную, не могло быть и речи, поэтому практичный доктор просто отодвинул в сторону влажную от желания тонкую полоску ткани, и устранил препятствие.
   "Мед и молоко под языком твоим, красавица", -- шепнул на ушко царь Соломон, но Жорка так был занят, что не услышал мудрейшего. Потом Анечка вошла в ресторан через парадный вход, намочила руки в туалете и, демонстративно вытирая их, села за стол. Окончательно забуревший покровитель ничего не сообразил. Жорка рассчитался и вышел. Он не мог после случившегося видеть их вместе и представлять себе, что это сокровище будет принадлежать сегодня вечером осоловевшему рогоносцу.
   Несколько дней он находился под впечатлением произошедшего, но и в этом случае все испортили сидящие в голове литераторы. На этот раз подвел любимый им Иван Алексеевич Бунин. Он непрестанно проводил параллель между Жоркиным состоянием и душевными муками поручика из рассказа "Солнечный удар" и не дал Жорке страдануть по-настоящему. Многочисленные и затейливые в любви подружки быстро утешили будущего доктора, но Анечку он не забыл, вспоминал ее часто, и в такие минуты ему казалось, что он явственно ощущает пьяно-сладкий вкус ее языка и обоняет запах ее молодого, крепкого и распаленного жаждой сближения с ним тела.
   И вот она стоит перед ним, безобразно, невероятно постаревшая, и смотрит на него устало и почти отрешенно. Дело даже не в том, что у нее скорбно опустились углы рта, сморщилась, утратила тургор кожа и отвис подбородок, и не в том, что тело ее подверглось чудовищной возрастной деформации. Как врач и вообще человек наблюдательный, он обратил внимание не только на болезненную тусклость когда-то прекрасных глаз, но и на беловатый ободок вокруг радужки -- абсолютный клинический признак тяжелого раннего атеросклероза. Словом, старуха в сорок лет. Что с ней произошло? Тяжкий ли недуг телесный или душевные переживания так износили организм, или генетически она была запрограммирована на раннее старение -- неизвестно, но перемена была столь разительна, что Жорка от изумления не мог связать двух слов. Поговорили о чем-то несущественном и расстались ко взаимному удовольствию. Он не мог видеть, как она стеснялась своей внешности, она не могла вести себя естественно со сверстником, выглядевшим моложе ее на двадцать лет.
   Доктор вошел к себе в подъезд, и тут же голосом поэта-песенника завыл в голове популярный:
   "И вот вчера, угрюмо, сухо, войдя в какой-то хмурый зал, я безнадежную старуху средь юных женщин увидал..."
   "Да пошел ты..." -- невежливо оборвал его Жорка и на вопрос Клавы, почему он вернулся без кефира, посмотрел на нее серьезней обычного и прочитал:
   Как хорошо, что не увижу
Подруг моих минувших дней.
Пусть остаются сердцу ближе
На полке памяти моей.
   Хочу вас помнить молодыми,
И, завершая жизни круг,
На ваши локоны седые
Пусть смотрит преданный супруг.
   Замаскировавшаяся под старуху Анечка была его музой.
   -- Ну вот, я же говорила, что ты можешь без мата писать, -- радостно засуетилась Клава, -- давай, пока эти, которые в голове, не мешают, напиши что-нибудь путное.
   -- Гимн, что ли? -- задумался Жорка. Взгляд его остановился на маленькой книжице в бежевом переплете. Это был томик Баркова. Он открыл первую страничку, прочитал начальные строчки "Оды пизде" и сказал с веселой решимостью:
   -- А я тоже напишу оду, но только без единого мата и гораздо эротичнее.
   Но сначала нужно было отомстить именитым, сидящим в голове, -- попили кровушки, не приведи господи никому. Жорка написал эпиграф:
   Боккачио и Апулей!
Барков с затраханной вдовою!
Снимите шляпы поскорей!
Вы все засранцы предо мною!
   -- Опять мат, -- огорчилась Клава.
   -- Во-первых, это не мат, а социалистический реализм, а во-вторых, прошу не мешать, -- озадачился на минутку Жорка, -- черт с ними, обойдусь без эпиграфа. Он никогда не писал оды, но, как человек просвещенный, предполагал, что высокий слог немыслим без восклицания "О". Он задумался на мгновение, но не потому, что не знал с чего начать, а потому, что позабыл, чем отличается восклицание от междометия и отличается ли оно вообще, покумекал немного, так и не вспомнил, решил, что это неважно, и, ни разу не остановившись, написал:

Ода клитору

   О! Клитор! Холмик сладострастья!
Язык любви меж нежных губ!
Ты даришь миг такого счастья,
Коль собеседник твой не груб,
Умен, не старый до маразма
И смыслит в технике оргазма.
   Как перед боем два быка
Друг друга нюхают тревожно,
Так два дрожащих языка
Соприкоснулись осторожно,
И тот мужской -- гурман и дока --
Вкусил чуть-чуть из чресел сока.
   О! Сокровенное из плоти!
Желанной женщины тобой.
Как сука сок дает в охоте,
Так похотливою слюной
Наполнен алчущий твой рот,
И плоть мужская брюки рвет.
   И огнедышащею пастью
Всоси до корня клитор весь,
А он уже наполнен страстью,
Его кусать, жевать и есть
Хотелось бы, но тут остынь.
Разочков двадцать вставь и вынь.
Ты знаешь что, куда и как,
Ты -- спец, любитель и мастак.
   И вновь язык! Но только ниже,
Там ощутимее бальзам!
Она сама подставит ближе
Свое сокровище к губам.
Восторга чудное мгновенье!
Но тут усиль прикосновенье.
   Как можно чаще языком!
Сейчас в экстазе дрогнет тело,
Следи за нежным бугорком,
Там удивительное дело:
Он был с горошину, и вот!
Как возбужденный член, встает!
   И стон, и бедра сдавят шею!
И, как всегда, любви венец!
Нет! Я советовать не смею
Опять совать в нее конец.
Смотри по даме, иногда
Дать отдохнуть ей не беда.
   -- Ну что, не мешали? -- спросила Клава, войдя в комнату.
   -- Да пытался тут один, начал мне втирать: "И сердце просится к перу, перо к бумаге", но я его послал.
   Клава начала читать, и дыхание ее углубилось.
   -- Это порнушка, -- сказала она нерешительно.
   -- Объясни почему, обоснуй.
   -- Потому что, когда я ее читала, -- призналась Клава, -- я захотела на травку.
   -- Это Баська у Бабеля захотела на травку, -- поправил жену начитанный Жорка.
   -- Я тоже, -- настаивала Клава.
   Неутомимый в любви, как стайер, Жорка, может быть, впервые в жизни, проделал приятный ритуал в некоторой рассеянности. Не вполнакала -- там было все в порядке, а как-то невнимательно или, если точнее сказать, отвлеченно.
   -- Ведь не опубликуют, -- переживал Жорка.
   -- Конечно, не опубликуют, -- читала мысли Клава.
   -- Но почему?
   -- Потому, что в слове "клитор" есть что-то неприличное.
   -- А слово "п...а" у Баркова приличней, что ли? -- закричал Жорка, срываясь с постели.
   Клава задумчиво посмотрела на симпатичный каштановый треугольник внизу живота и, не ответив на заданный вопрос, предложила воспользоваться методом Солженицына, напомнила про всякие там: "пошел на фуй, маслице-фуяслице".
   -- Что же мне "Оду флитору" написать, что ли? Идиотизм какой-то. Ну и пусть не опубликуют! Я подарю эту оду сексопатологу, -- решил Жорка, -- самый глубокий импотент про флитор прочитает, и бегом к мадам.
   -- Нужно не подарить, а продать, -- посоветовала практичная Клава и начала укладываться спать.
   -- А вот, скажи, только честно, -- тихо спросил Жорка, -- уделал я Баркова или нет?
   -- Ну как ты можешь сравнивать?
   Жорка затих, не зная, в чью пользу будет сравнение, а Клава продолжила:
   -- У него там грязный, голый мат, а у тебя замечательная, вызывающая совершенно конкретное желание эротика. Ну конечно, уделал, еще как уделал, эротичный ты мой.
   С тем и уснули.

24 июня 1999, Омск

  
  
  
  
Оценка: 6.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"