Я встретила моего Принца! Потому что, как гласит северокорейская народная пословица, кто ищет, тот всегда найдет что-нибудь. Счастье привалило на свадьбе боевой подруги Сюзанки Писюк. Сюзи опутала олигарха сетевого маркетинга и была счастлива, как Леонид Ильич при вручении очередной звезды. Жениха целовала взасос, по-товарищески похлопывая по плечу. На радостях она подсадила меня к нефтяному магнату Николаю Сермяжникову.
Одета я была с чудовищной скромностью - черное платье до ушей. Потому что грудь и шея пылали от засосов случайного вчерашнего гамарджоба могитхана. В глазах плыла дурь после ночного коньяка и травки на закуску, но мне удалось ее выдать за мечтательную монашескую аскезу. Короче, была я слегка не в себе, но в образе.
От него исходил сдержанный запах нефтяного безумия и едва уловимый аромат ладана, а изо рта и ушей разило благородным огуречным лосьоном - сивушным виски с солеными огурцами. Взгляд был тяжел, будто налитая свинцом задница, а из расстегнутой ширинки торчал конец белой сорочки в желтых пятнах. На толстых пальцах происходило византийское ювелирное пиршество, так что очи мои регулярно слепли от избыточных каратов и благородно-металлического блеска. С волосатого запястья уплывала под рукав малинового пиджака мемориальная татуировка "Не забуду мать родную..." Я была очарована-околдована и готова к пучине страсти.
Сермяжников был галантным сердцеедом и куртуазным ухажером. Когда он тяжело опустил свой бычий взгляд на мою форменную грудь, первым вопросом его был икотный "а ты хто?" В ответ я задрала головку и сквозь туман вчерашней оргии посмотрела на пятно люстры, едва слышно прошептав "твоюмать". Он не расслышал в грохоте музыки и подумал, что я обращаюсь к богу и мямлю слова молитвы. Тогда воротилка нефтяного бизнеса собрал в жменьку мысли, как разбегающихся на свету тараканов, и почти членораздельно молвил:
- А хде и кода мы с тобой познакомились, мамзель?
- В бананово-лимонном Сингапуре, в буре, когда поёт и плачет океан..., - вспомнила я наболевшую мечту молодости и при этом скорчила романтически-скорбное выражение лица мопассановской мадемуазель Фифи в момент оптовой продажи чести гусарскому эскадрону.
Я знала, в какое слабое место надо бить. Образование и культура - мои коньки, на которых я, как заслуженная мастерица спорта по фигурному катанию, способна на большие пируэты и крупные обороты. Сермяжников остекленел - он понял, что перед ним Его Принцесса, если не Королевна. А я поправила на его плешивой макушке корону из чистого черного золота и дала поцеловать ручку. Подруга Сюзанка категорически одобрила мой выбор взволнованным шепотом:
- Если монархиней нефтяной империи и не станешь, то уж королевой бензоколонки - как пить дать, Зиночка!
- Сюзи, с меня комиссионные: бензин тебе будет с пожизненной скидкой.
Чмокнув новобрачную и подмигнув на всякий случай ее сетевому пупсику, я потащила нефтяного принца к выходу. Потому что железо надо ковать, пока горячо, а нефть добывать, пока та в цене. Телохранители погрузили бесценную тушку в лимузин, и мы отправились на подмосковную виллу "Уренгой-бич".
Домик оказался непустяшный: четыре этажа и конюшня на пять меринов и три джипа. Гостиная была набита пыльной "Гжелью" и поддельной кислотной размазней под "Федоскино". Обои в русские народные цветочки. Стены увешаны лицами древнееврейской национальности в золотых окладах.
Ввалившись, Сермяжников исподлобья оглядел иконы и, выбрав безвкусно одетую женщину с крупноголовым ребенком, плюхнулся на колени и загундосил, мелко крестясь. Мордовороты из охраны хором закатили глаза и синхронно сложили руки на яйцах.
- А ты хрещеная? - вспомнил он обо мне.
- Истинно православная, вот те крест, мой русский богатырь, - не растерялась я и перекрестилась с перепугу слева направо.
Он не заметил и поцеловал меня в лобик. Потом стал тащить на экскурсию в спальню. Я как представила, что он увидит кавказские засосы, так сразу вспомнила про девичью честь и рявкнула:
- Н-е-е-ет, я не такая!
Сермяжников набычился - думала, сейчас убьет, а потом изнасилует, или наоборот. А он икнул и говорит:
- Тогда пойдешь взамуж. Я полюбил тебя, Зинаида, за чистоту.
- Ну, мой сладкий, тогда будем считать нашу встречу помолвкой. Не подаришь ли, дорогой, на память об этом историческом событии приятную безделушку? - и я выразительно посмотрела на платиновый перстенек с изумрудом.
Как же, подарил! Брошку с фальшивым "Палехом" и павло-посадский платок с надрывно-красными цветами, жмот православный.
- Ты, Зин, - говорит, - исповедыться перед свадьбой должна... Пойдешь завтрева в церковь Трижды Непорочного Зачатья на Остром Конце... Батюшка у меня там прикормленный. И чтоб ничего кроме правды, поняла?
- Шо б я так жила! Вот как перед богом, блин...
С этими словами меня отвезли на шестисотом домой. Сюзанка обзвонилась. Никак первую брачную ночь начать не могла, все за меня переживала. Завистливая, сука. Я поведала про палехообразное убожество, она успокоилась и тем была нейтрализована надолго, по крайней мере, на медовый месяц.
Назавтра звонит ни свет ни заря суженый:
- Иди к отцу Акакию на исповедь, он ждет.
- Так ведь дождь, соколик. Не могу я мокрой курицей пред очи святые предстать.
- Машина уже у подъезда. Охранник Жора проводит.
Делать нечего, лезу в гардероб. Нахожу эксклюзивное платьице цвета классной доски, в котором в десятый класс ходила (ну и пару раз целку играла с капризными клиентами), белый кружевной воротничок в чернильных пятнах, непрозрачные колготки, морду мажу белилами, ресницы не приклеиваю. Крестик у соседки одолжила. На голову - павло-посадскую тряпочку в махровых пионах, как последняя идиотка. Но замуж за магната не каждый день фартит - потерплю, думаю.
Жорик - глыба. Сто писят кеге живого веса. Морда каменная, уши длинные - будто с острова Пасхи взяли напрокат. Привозит меня в церковь, к иконостасу ведет. Там архимандрит Акакий возле алтаря пасется, брюхом свечки на ходу сметая. Поверх черной рясы слюнявчик до подола, шитый золотом - епитрахилью в народе зовется.
Отогнал он от алтаря пару зазевавшихся старушек с сердитым напутствием "С Богом!", привычно ловким движением взял бабло от мордоворота Жорика, важно выпятил губы и вопросил:
- Исповедывалась ли ты ранее, дочь моя?
- Нет, батюшка, я шла к тебе из мрака, от бесов отбиваясь.
- Ну что ж, дщерь греховодная, и не таких видали.
- Чиста я, батюшка, в помыслах, как моча младенца. Отзывчивой, правда, сызмальства была, мужчин жалела... Про что ж сказывать?
- Про грехи, детка, не таи, - нетерпеливо буркнул попик, поглядел на золотые свои часики и вальяжно погладил холеное пузико.
- Как, батюшка, про все? А с чего ж начинать?
- С начала, дочь моя.
Ну, начала я с детского сада... Больница в песочнице, дефлорация грязным мальчиковым пальчиком, первый акт со спринцовкой на диванчике.... Побагровел батюшка, насупился. Когда ж излагала в лицах пионерские страсти в крапиве и сцены массовых изнасилований отряда имени Лизы Чайкиной, руки затряслись, за сердце стал хвататься. А как дошла до беспокойной комсомольской юности со сладким садо-мазо и мочеполовыми экзерсисами, увлеклась малость...
Упал отец Акакий головкой о мраморный пол, так что и подхватить батюшку не успела. Инфаркт, прости господи. Увезла Акакия амбуланция в кремлевскую больничку, так что и грехи отпустить мне сердешный не поспел. О, горе!
Потащил тогда меня лакей Жорик к другому папику - в храм Пресвятой Прабабушки на Огненной Воде. Вышел худосочный хлыщ в туфлях-типалодочках, покачиваясь, будто на водах святого Иордана.
- Отец Мафусаил исповедует тебя, блудница, - сказал сурово Жорик и сунул тому пачку в спецкарман рясы.
- Как звать тя, дочь моя? - игриво спросил Мафусаилушка и нетрезво пошатнулся, но вовремя оперся на руку Жорика и облизал того отечески ласковым взглядом.
- Зиночка я, Скромневич. Пойдем же, батюшка, скорей уединимся. Не терпится открыть мне тайны грехов моих и искупленье получить.
Мафусаил с готовностью потащил меня в какую-то камору, постоянно оглядываясь на Жорика и вихляя задом.
- Ну, поведай, дочь моя, о самом большом грехе, - вкрадчиво протянул тонким голоском Мафусаил и шумно вздохнул, когда Жорик закрыл за нами дверь.
- Неужто про содомский грех пытать будешь, батюшка? - работаю под заказчика.
- А что, было? - в глазах блеснули нечаянная радость и неподдельный интерес.
Тогда я стала рассказывать групповую историю десятилетней давности, когда взяла трех клиентов из зенитно-ракетного училища среднего радиуса, упоила их до карачек и скрестила в темноте друг с другом. Да руки мне потом зенитчики целовали за то, что научила денежное довольствие экономить на блядях и вендиспансере.
Мафусаил сидел красный и довольный, слюни капали из глаз, так что едва успевал подтирать поручами. Иногда забывался и нетерпеливо спрашивал:
- А у Петьки был большой? А у Пашки толще?
Здесь я была честна, как перед Богом. И все в красках, ничего не утаила. Батюшка за такую возбуждающую исповедь готов был простить мне, кажется, на год вперед. Ручонки его устроили большое бушуево под рясой в паховой области. И надо ж было такому случиться, что в момент, когда он надрывно кончал (исповедь) и когда на последних сладко-судорожных фрикциях Мафусаилка оргазмически зажмурил глаза, вошел неприветливый Жорик.
Он бил монаха сильно, но недолго. Затем заботливо вызвал скорую. А меня - в мерин и дальше по этапу.
Приезжаем в храм Николки Дамского Угодника в Стародевичьем монастыре. Иеромонах Пафнутий согласился исповедовать меня в келье.
- Жорик, поди вон, опять малину распугаешь, - устало послала я бугая в курятник подсобить монахам.
А Пафнутий - душка! Моводенький, румяный, как яблочко джонатан с упругим хвостиком. И было в нем нечто от молочного поросенка, аппетитное, так что я сглотнула набежавшую слюну. Глазки голубые с бесцветными ресничками под клобук спрятал. Меня боится. В угол кельи забился, что-то шепчет и вздрагивает, белой рученькой вяло открещивается. Мой контингент, блябуду! Я руку в подрясник - и хвать, другой - кружевной воротничок платья расстегиваю, до пупка. Зайчик-батюшка было извернулся и под кровать панцирную полез. Наивный, только возбудил меня глубже. Вытянула я его за шиворот, распластала на койке, клобук вместо кляпа, и шепчу с легким английским придыханием:
- Даффай, отсец, добровольно и спхереди. А то ведь свечой стеариновой достану.
Внял соколик, что сопротивление - "бес пользы", как Мамаю на Куликовом поле, только больно будет и позорно. Носки разрешила не снимать, из уважения к невинности и сану. К кровати привязала колготками. Била четками по мягкому. Спела "Вставай, проклятьем заклейменный", потом села верхом под "Тачанку-ростовчанку", разогналась под "Наш паровоз вперед летит", кончила бурно под "Этот день победы, как он ладаном пропах...". Оторвалась. Пафнутий заплакал - что значит волшебная сила вокального искусства. Я тоже расчувствовалась и отвязала. На прощанье подарила фирменный засос в павлинью шейку и бросила на жидо-масонское ложе рясу со словами: "Бери шинель, иди домой!".
Раскрыл было рот касатик насчет какой-то исповеди, так я высказалась:
- Щас! Вот только Жорика позову и расскажу в красках, как ты меня изнасиловал в свято-изощренной форме. Быстро одевайся и доложи Жорику, что я уже безгрешна!
Дело было сделано. Я чувствовала себя глубоко удовлетворенной и надолго индульгированной. Счастливая, отправилась я замуж - поднимать нефтяное хозяйство на святой Руси. Меня ждали буровые, вышки, скважины. Потому что Родине нужны нефть и валюта! Потому что будущее великой страны - в Сермяжниковых. И в их верных - о-хо-хо! - спутницах жизни! А в трудные времена я должна быть в первых рядах и непременно на передовом крае! Ну, я пошла...