Разводовский Павел Францевич : другие произведения.

Звучание вечности

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  
  Павел Разводовский
  
  
  Звучание вечности
  
  Роман в двух частях
  
  
  
  
  
  "Зов души" 2012 г.
  
  
  Формат А5. Ориентация книжная. Сдано в набор 09.07.2012 18:10.
  Ответственный за набор Н.К.Р.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть первая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Как обычно Суно проснулся в 10 часов утра. В комнате царил полумрак. Сквозь плотно закрытые белым жалюзи окна свет совсем не проникал. Только от Компо исходили едва уловимые синеватые лучи, слегка просветляя прямоугольные очертания комнаты.
  Суно полежал несколько минут неподвижно с открытыми глазами на кровати, всматриваясь в смутные очертания огромного, плоского, всевидящего глаза, так хорошо знакомого с раннего детства. В такие утренние минуты он всегда чувствовал обновление, словно вот-вот родился и жизнь начинается снова. Ни мыслей, ни чувств. Просто тишина и покой, точно душа еще не вернулась из вечного мира, и тело ждало ее возвращения.
  Плоский глаз Компо, уловив новое состояние Суно, вспыхнул желтым огнем. Легкая тревога тронула душу. Всплыла вчерашняя последняя мысль, с которой он заснул. Как все в мире переплетено. Во все века великое просветление принимали за безумство, гениальность - за душевную болезнь. Малкин первым научился слушать свою душу, но никто не услышал его.
  Чем больше Суно думал о Малкине, тем рельефнее виделись ему заблуждения людей 21 века. Того, кто умел глубоко чувствовать и мог подняться на необозримые высоты духовной чистоты, могли официально сделать душевнобольным человеком. Духовное и душевное. Вечная истина и истина внутри нас. Божий дух наполняем собой - вот и становится наша душа легкой, окрыленной. И ей хочется лететь. А куда? Вокруг такие земные, не познавшие радости полета люди.
  Противоречивые мысли вдруг столкнулись, причиняя боль. Суно почувствовал, что ему надо развеяться, сделать усилие и вырваться из тяжелых объятий прошлого. Он встал, принял в ванной комнате душ, а затем вышел на балкон. Нажал кнопку. Закрылись зеркальные окна, затем задвигался пол. И балкон превратился в лесной пейзаж. Суно шел по мягкой травянистой тропинке и прислушивался к пению птиц. Пахло чабрецом и медуницей. Легкий ветерок овевал ему лицо. Иллюзия была полной. Он даже не задумался, что нет ни настоящего леса, ни цветов, ни птиц, а просто наслаждался природой. И душа его жила в эти минуты какими-то извечными запахами, звуками, чувствами.
  "Душа человеческая - большая тайна. И с тайной этой нужно еще нежнее обращаться, чем с цветком", - вдруг сами по себе всплыли слова Малкина. 31 век. А знаем ли мы теперь по-настоящему душу человека? Знаем ли мы все, что ей надо: как нам думать, чувствовать, поступать, чтобы быть бесконечно счастливыми?"
  Опять, опять мысли, - грустно улыбнулся Суно. Откуда они и почему приходят в такие минуты, когда хочется полного покоя? А может, правда, нужно зачеркнуть прошлое, и никогда его не вспоминать. Оставаться, как все, в вечно прекрасном своем настоящем и больше ничего не искать в этой жизни.
  Чего же мне не хватает? Не хватает теперь, когда в мире все так идеально и хорошо, когда человечество поднялось на свою высоту и забыло, что такое настоящее зло. Эти странные позывы души. Даже здесь, в искусственно созданном лесу, они не давали покоя.
  Суно остановился. Осмотрелся кругом. Он стоял посередине небольшой полянки, полной цветов. Вокруг него радостно порхали бабочки и стрекозы. Грудь легко вдыхала свежий лесной воздух. А усталость, тонкая, едва уловимая усталость не проходила.
  Компо, прочитав мысли Суно, отключил виртуальную реальность. Вернувшись с балкона в комнату, он опустился в мягкое кресло и попытался представить что-то светлое и приятное. Его комнатушка в огромном тысячеквартирном здании принадлежала только ему: никто не зайдет в нее, никто не потревожит. Человечество стало деликатным. Оно никогда не нарушит чужой покой. Человек - это целый мир. Миллиарды душ на планете и миллиарды миров! Огромные города с гигантскими небоскребами всем дали приют! Люди... люди... море людей. и море самых разнообразных чувств!
  Суно несколько минут посидел молча перед Компо, а затем мысленно заставил его включиться. На всю стену появился небольшой домик среди сосновых деревьев. Вот здесь на краю небольшого городка прожил свою долгую жизнь Малкин. Правнуки помнили его высоким седовласым стариком с длинной бородой. Поражают чистые глаза этого человека, В них столько чувства и проницательности. Одним взглядом он проникал в глубины душ человеческих, видя все тайны их и недостатки. От старика исходит неземное сияние. Перед нами стоит тот, кто постиг тайну человеческого счастья,
  Красивая душа! Весь мир стоит в онемении перед ней! Откуда она взялась в столь грешном мире?! Мы всю жизнь учились, познавали и работали над собой. А она пришла и засияла. Огромная толпа людей со своими мелкими убеждениями стояла по ту сторону забора. Ученые, писатели, верующие - все они застыли перед ним с широко раскрытыми удивленными глазами, рты приоткрыты, руки беспомощно повисли. Все огромные труды, все старания, поиски и верования повергло это простое искреннее состояние праведника. Человек с красивой душой стоял у своего домика и тянул ко всему миру руки.
  Эту картину художника 28 века Суно любил подолгу рассматривать. В ней раскрывалась тайна Малкина. Тайна чистоты человеческой души.
  Компо раскрывал перед Суно ужасные картины прошлого. Темная, неразумная масса 21 века жила, клокотала, перерождалась и истребляла самое себя. На темных ночных улицах затаились воры и убийцы, и время от времени совершали свои грязные преступления. Страх держал двери всех домов на замке. А человек ложился спать, ощущая смутный страх и беззащитность. А день начинался с суеты и бесконечной борьбы за выживание. Им вечно не хватало денег, и постоянная боязнь оказаться в нищете довлела над ними. Все это были люди. Живые существа, с живыми чувствами и живой болью. И среди этого хаоса блестела только одна звезда - звезда Малкина
  Назар Малкин родился в Волхове - городе волхвов, как утверждают легенды. Он глубоко чувствовал случайную закономерность появления в этом городке.
  Сколько таких маленьких селений в Африке, Китае, Индии, а я оказался именно здесь, на всю жизнь прикованный к этой земле. Почему здесь? Как я выбрал это место? Какая высшая сила помогала мне и решила за меня? Волхов, кто тебя знает? Многие ли слышали? А для меня здесь все так знакомо и близко: каждое деревце, каждая тропинка. Всю жизнь я здесь. В других городах все по-другому. Но мне никогда не хотелось путешествовать. Будто дерево, я навсегда прирос к этим местам.
  Городок был окружен лесом, лежал на холмистой местности, маленькая змеистая речулка огибала деревянные домики. Ей кланялись старые ивы. Дикие утки пугливо плавали в ее камышовых зарослях. Дети стайками бегали по тихим песчаным улицам, на которых почти не было движения, разве что прогремит молоковоз или, опустив голову, протащится гужевая лошадь,
  Но к тому времени, когда появился на свет Малкин, то там, то здесь начинали расти кирпичные пятиэтажки.
  С того времени, как мир изобрел всевидящего и всеслышащего Компо, люди новой эры много нового открыли о человеке. Суно часто прослушивал мысли и чувства людей прошлого, которые никогда не исчезали, не стирались временем. Природа бережно хранила запись каждой души, только долгое время люди не могли ее прочитать.
  Суно вслушивался в жизнь Малкина с самых первых минут его рождения, и был удивлен, что этот человек уже тогда чувствовал тесную связь между земной и вечной жизнью. "Если есть высшая правда, - думал он, - то моя земная жизнь началась просто потому, что я этого когда-то захотел сам. Он, конечно, не помнил тот день, ту секунду, а может быть ту постоянную минуту вечности, когда дал согласие прийти в этот мир. Современные сверхчувствительные Компо теперь могут воспроизводить чувства младенца еще за минуту до его рождения. Находясь еще в потустороннем сознании, воля Малкина прозвучала так: "Я, вечный и независимый дух, даю согласие войти в великую иллюзию ЖИЗНИ, я отдаюсь чувству начала и конца. Что бы со мной ни происходило, будет происходить под давлением времени. Теперь у меня есть тело, и сила, имя которой БОЛЬ, заставит беречь его".
  И вот Компо воспроизводит мысли младенца после его рождения.
  Где это я? Словно лечу куда-то. и совершенно забыл, что со мной было еще минуту назад. Ведь я где-то был. Даже очень сильно чувствую, что был. А теперь, кто я? По-моему, я родился... и расплывчатый, туманный свет причиняет боль моим глазам. Вокруг меня какие-то существа. Кто они? Ах, да! Люди. И я теперь тоже человек. Но почему они, как ангелы, в убеленных одеждах. Нет, теперь я, кажется, знаю: эти люди работают в больнице, и на них белые халаты. Теперь они хлопочут возле меня. Ведь я новорожденный младенец. Они осматривают меня, взвешивают, записывают мои вес. Я сжал ручки в кулачки и готов заплакать. Мне тесно, не хватает свободы, пространства, чего-то огромного, бесконечного. Я пытаюсь вспомнить, где я был еще минуту назад. Смутно всплывает что-то идеальное, бесконечно чистое. Это место вечного покоя.
  Теперь я земной. Все вижу, все запоминаю. Эти в белых халатах все еще суетливо снуют по комнате. Они тоже земные, и я чувствую: у меня с ними что-то общее. Вот меня поднесли к мягкой женской груди. Я сосу молоко и по-прежнему по инерции вспоминаю, откуда я и почему здесь.
  Моя мама, Боже мой, как она ласково и нежно прижимает меня к себе! Как хорошо и тихо здесь возле нее. Мне теперь так же легко и спокойно, как было в вечной жизни. Я умиротворенно засыпаю. Должно быть, это только сон. А через минуту проснусь и опять буду в своей вечной обители,
  С помощью всемогущего Компо было выяснено, что человек теряет свое вечное сознание... или свое чистое Я, как говорили в древности на протяжении шести месяцев своей жизни.
  Малкин ничего этого не знал и не мот знать. 21 век еще только - только догадывался о существовании вечной жизни. Ни один ученый мира не осмелился бы заявить, что еще в утробе матери ребенок сохраняет абсолютное сознание вечности. Только приборы, способные читать мысли, могли доказать это. Компо - это всемирная сеть, способная услышать любую душу настоящего и прошлого. Мысль материальна, природа ее сохраняет. Только человечество долгое время ничего об этом не знало, и не могло ее воспроизвести.
  И какими детскими могут показаться гениальные по простоте мысли Малкина: "Я думаю, что есть Абсолютный мир. В 1963, 64 году я был еще в нем, потому что меня не было на земле, и я где-то должен был быть. Или придется допустить, что меня нигде никогда не было до моего рождения. Тогда вся вечность прошлого для меня - зияющая пустота. Это ужасно. И я в это мало верю. Когда я умру, я тоже окажусь в Абсолютном мире. Теперь я 35 лет живу на земле. Какой - то закон, неподвластный моему человеческому пониманию правит надо мной. Связывает все случайности в закономерности. И в земной жизни этот закон проще всего назвать БОГОМ".
  Но в детстве так тяжело сохранить свой чистый вечный дух. И нужны годы, долгие года работы, чтобы земному человеку прийти к этим мыслям.
  Малкин чувствовал, как тяжело пробираться сквозь лес земного сознания, он уже ходил в школу, а ему казалось что еще недавно, минуту назад, он выплыл из вечности. Он помнит первое пробуждение, первое утро и солнечную дорожку, по которой так хотелось бежать. Мир казался таким прекрасным и созданным для счастья. Но чем старше он становился, тем больше убеждался, что люди вовсе не видят, не чувствуют его в себе, что они собираются быть счастливыми когда-то в будущем - далеком, туманном и неясном.
  Как-то само собой получилось, по какому-то естественному закону, что в классе он всегда сидел в уголке, на последней парте, всегда один и как бы смотрел на все происходящее со стороны.
  Учился он средне. И только по трем неизменным предметам у него стояли тройки. В глазах учителей математики, физики и химии он видел отчуждение. Это были какие-то земные науки - и он их никак понять не мог.
  "3а что же они меня не любят? - думал он. - Ведь в моей душе так хорошо и светло".
  Отчего же ему так тяжело давались именно эти предметы, которые несли не только пользу, но и ясный, несомненный вред? Две мировые войны, используя все лучшие открытия, уничтожили миллионы людей. Химические заводы загрязняли города, поля и реки, атомные бомбы взорвались в Хиросиме и Нагасаки. А этот ужасный Чернобыль...
  Какая сила оберегала мальчика: отчего он так слепо не доверялся времени и всему тому, чему его учили? Наука несла великие блага и великие беды. Быть может, в нем была природная осторожность, исходящая от сильного светлого внутреннего чувства?
  Он никогда не тянул руку, сидел, слегка пригнувшись: точно хотел, чтобы его забыли или хотел исчезнуть куда-то в пропасть.
  Он все еще ощущал себя частичкой вечности - и это чувство не проходило. В нем уже клокотала жизнь, ее волны настраивали душу на что-то беспечное, до боли беспечное и земное. И все больше подкатывало ощущение, что нет ничего, кроме этой улицы... единственной земной реальности.
  Она жила, стояла пред глазами: его город, дом, улицы, дороги, деревья, школа...
  Парта, к которой он уже прикован на многие годы. Как отдаться чувству этого мира, как в нем существовать?
  Нет ничего кроме земли. Теперь он все время здесь, И что же делать? Отдаться этому течению и плыть, куда занесет? Как все, куда все. В едином потоке времени вливаться, вливаться в жизнь. Главное, что со всеми, особо не думая, не чувствуя - в единую опьяняющую радость жизни.
  Бежать в школьную столовую, по шумным коридорам, расталкивая, наступая на ноги, чтобы первым, чтобы занять удобное место и с особым наслаждением съесть свою порцию. 
  Была боль... А обещанное счастье далеко впереди. "Я ничего не могу сделать, не могу сфальшивить или сделать шаг в сторону". Сколько раз, став взрослым, Малкин говорил себе это слово. И сколько бы ему ни говорили, что когда-то будет счастье, только нужно учиться и учиться: он хотел его сегодня, теперь, только в эту минуту, в одну единственную настоящую минуту.
  И оно наступало, приходило, когда он вслушивался в себя и удивлялся: вечность не исчезала, как бы на него не давила жизнь.
  Не знаю, что со мной, но я не могу, не могу сделать ни одного лишнего движения. И зачем мучить, зачем заставлять меня его делать? Это так больно. Школа научила меня читать, писать... Дальше моя воля стремится куда-то сама... Я иду туда, я стремлюсь, а люди всем миром тянут куда-то в сторону. Летом он часто играл у бабушки Марты. Так они все на обочине божьей бабушкиной дороги и уверяют, что это и есть настоящее счастье. Но я знаю, чувствую, как несчастен тот мир, где они. Я не хочу туда. И душа моя вновь летит к идеалу. Там мне хорошо. Там никого нет. Тишина. Тихая обитель и единственное место, где я еще могу существовать. 
  
  
  Всегда, когда Суно выключал Компо, прошлое пропадало, он его не чувствовал, не представлял так ясно, как в минуты прослушивания. Малкин становился для него далеким и расплывчатым.
  Школа древности. Неужели она такой была? Неужели когда-то учили человека для его собственного счастья? Детки с семи лет приговаривались на долгий срок сидеть за партами - и так изо дня в день. Что же делалось с их душами? Потеряв вечность, они шли в жизнь, жить, выживать, перерождаться. Вот все, что от них требовалось.
  Сегодня никому бы и не пришло в голову учить детей тому, что практически не пригодится.
  Это бы напоминало мешок - с разным ненужным хламом, который бы мы взвалили на спину и несли. Хотя бы нас спросили, что там за хлам у нас за спиной, мы не смогли бы ответить.
  Ненужными знаниями могли еще загружать детей в двадцать первом, двадцать втором веке... Но такая запасливость уже была давно отвергнута. Были знания, которые, несомненно, пригодились всем людям: уметь читать, писать, рисовать и играть на каком-то инструменте...
  Остальные предметы выбирали за детей родители, а дальше - они сами. Родители и дети, конечно, могли ошибаться в выборе своего пути, но это были их ошибки. И государство не несло за это ответственности. И не было насильственного образования...
  Конечно, о школе у Суно были самые лучшие воспоминания. Золотая пора детства... Он познавал, учился, и знания были нужны только ему. И все в этом ему помогали. Он никогда не отвечал для учителя, и учитель только, прислушиваясь к ученику, искусно помогал ему, все больше и больше увлекая.
  Если же интереса к какому-то предмету не было, этот предмет тут же забывался, и никто его насильно ему не учил.
  - Да, - вздохнул Суно. - Как невообразимо столетия меняют эту жизнь.
  Он глянул на часы: незаметно пробежало полдня. На циферблате одна за другой прыгали секунды. Что можно сделать всего лишь за это одно мгновение. Даже мысль, одна единственная мысль - может быть в глубине души выраженная мгновенно, не имеющая времени, - эта мысль в земных условиях ввязывается в целую связку этих земных секунд.
  Но Cvнo чувствовал: забываясь в своих мыслях, он терял время и приобретал вечность. А то, что часы, придуманные людьми, безжалостно отсчитывали мгновения жизни - была ли в том его вина?
  Суно встал, еще раз взглянул на картину, на лицо Малкина - и вновь почувствовал, как свет вечности заполняет его комнату.
  Как много людей вокруг него, огромные и огромные толпы окружают домик Малкина. А, пожалуй, он один только счастлив, и все в нем так спокойно и ясно. На его столе самые лучшие, вдохновляющие книги. Евангелие... еще какая-то книжечка в черной обложке с золотистыми буквами, которую трудно разглядеть... Гюго, Достоевский, Толстой. Он в них нашел то, что надо и отбросил ненужное. Не потому ли такой свет на его лице? Не потому ли такая ясность и простота, такое невероятное спокойствие?
  Суно услышал, как тихонько открылась дверь. Вошла Ама. В глазах пустая радость. Новое увлечение ее вновь исчерпало. Она села возле Суно и виновато улыбнулась.
  - Мне теперь ничего не хочется, словно я не в самой себе.
  - Думаю, это оттого, что ты не нашла в себе самого главного, того, что могло бы радовать твою душу всегда.
  - Ах, оставь. Что же может быть главнее духовного наслаждения.
  - Ты слишком увлекаешься всеми радостями искусства. Ты совсем не находишь времени послушать мою душу. Ведь это так просто. В любой час, в любую минуту Компо раскроет тебе мои мысли, чувства. Ты узнаешь, чем я живу, что меня волнует и к чему так стремится моя душа. Ведь мы с тобой самые близкие люди, а такое чувство, что удалились на тысячи километров.
  Ама смотрела на Суно с удивлением и даже с легким испугом - что в 31 веке было, может быть, самым крайним состоянием.
  - Суно, разве тебе со мной не хорошо? Разве ты не счастлив? Ведь все люди счастливы бесконечно. И в жизни столько прекрасного. Я даже боюсь, что я и половины из самого лучшего не успею вобрать в свою душу. Мне так хорошо, Суно, я так счастлива.
  "Боже мой, - подумал Суно, - ведь она даже не заметила противоречия... Говорила, что ей плохо, и тут же утверждает, что хорошо".
  - Но неужели счастье - наслаждаться искусством и не слышать другую душу? Неужели к такому идеалу стремилась вся история земли?
  - История земли создавала шедевры, чтобы ими наслаждались все.
  - Но шедевры земли создавал человек. Все самые сокровенные чувства он вкладывал в них. Те чувства, которые неспособны были понять современники. И многие остались при жизни непонятыми - но их души остались в музыке, на полотнах, в стихах навечно. Это для того, чтобы хоть следующие поколения их услышали. Оттого тебе так нравится слушать души великих людей через звуки или краски. Но я тебя уверяю, человеческая душа звучит красивее, чем любой музыкальный инструмент. Почему, почему тебе никогда не хотелось послушать великие произведения души?
  - А разве есть такие? - Ама удивленно, широкими глазами смотрела на Суно.
  - Да! И величайший из таких творцов Малкин. Ты послушай его душу. Настрой Компо на его волну. Прислушайся к гармонии чувств, мыслей, к полету духа. К извечной, чистоте.
  Суно притих. Размеренный, спокойный, завораживающий голос Малкина заполнил комнату какими-то особыми, приятными для души звуками. Ама вслушивалась, стараясь понять, прочувствовать что-то новое. И в ее сердце начинали пробуждаться какие-то новые чувства.
  "Не будет... не будет истинного состояния, если не найдешь свою мысль, свое настоящее чувство. Не чужое, которое нам дарят книги... а то, которое сейчас нужнее всего твоей душе. И вот ищешь его и мучаешься. И вдруг садишься за стол и начинаешь писать. И чувствуешь, что в эти минуты что-то настоящее, самое важное исходит из тебя. Словно читаешь какую-то книгу. Но ее еще никто не написал. Она где-то в глубине меня. Я и писатель, и читатель. Последний подгоняет первого. Душа оживает. Интересно, что будет дальше... И это нигде не написано. Книги этой нет. Но все время такое чувство, что она есть во мне. Я закрываю глаза. Там в черной обложке с золотистыми буковками. Там она лежит на столе в тесной комнатке моей души. Там я читаю, а здесь спешу переписать. Я тот из мира своей души диктую себе... материальному в этом мире.
  И чувствую, как душа моя становится легче пушинки. И я не выдерживаю. Начинаю быстро ходить по комнате, опьяненный внутренней радостью. И сам чувствую, что выше самого себя.
  Это, наверное, одухотворенность. И как бы уже два мира - Тот и Этот становятся реальностью. И так радостно. И так трудно выдержать это соседство рядом. И я выхожу из дому и брожу по улицам. А люди вовсе не знают, что у меня там, в душе, второй мир и что я переживаю и волнуюсь за него. За тех людей, которых вовсе нет в действительности. Я беспомощен здесь, но там, там меня волнует каждая мелочь. Пожалуй, я там живу больше, чем здесь. Здесь все дороги сто раз исхожены, те же дома, деревья, железнодорожные пути, будка у переезда, вокзал, крутые откосы и домики, маленькие домики и острые кончики заборов''.
  Ама слушала, затаив дыхание. Пустоты как и не бывало. Щеки ее горели, душу наполнило сладкое возбуждение, предчувствие чего-то нового.
  - Малкин? Кто он? Писатель? А что он написал? Почему я ничего о нем не знаю? Какие романы он создал? - Ама с удивлением и даже легким упреком смотрела на мужа. Почему он ей до сих пор ничего не сказал?
  - Он мыслитель, просто мыслитель, живший 1000 лет назад, - мягко улыбнувшись, ответил Суно. - Он чем-то похож на Сократа, Эпиктета. Правда, он записывал свои мысли, но человечество их не сохранило. Я их открыл вновь с помощью Компо.
  Ама задумалась. Ей всегда хотелось испытать нечто новое. А в том, что ей сейчас раскрывал Суно, было что-то таинственное и еще не познанное. А что если и тысячу и две тысячи лет назад было нечто такое, что дает сладость для духа? Почему она ограничила свое познание последними тремя веками - ЭРОЙ БЛАГОДЕНСТВИЯ. Правда, в далеком прошлом сейчас никто не копается. И ее Суно - оригинал. Но от него она уже не раз получала, душезахватывающие подсказки.
  Затем Суно стал рассказывать о времени Малкина, про его жизнь, быт. Ама слушала, но многого еще не понимала.
  Город, по которому бесконечно снуют машины, и люди перебегают улицы едва ли не под их колесами. Всюду открыты магазины, где за прилавками стоят продавцы. Зачем они весь день стоят и выдают? - удивлялась Ама, когда каждый человек может подойти и взять сам.
  - Видишь, дорогая, в те времена не было Компо. И никто не знал мысли других людей. Тогда говорили: чужая душа - потемки. Каждый бы мог потихоньку что-нибудь украсть. И этого бы никто не заметил.
  То, что говорил Cуно, было чем-то ужасным и непонятным. Наступала ночь, и люди закрывали свои двери на тысячи замков. Темные улицы, а тем бродят странные, нехорошие люди, и мыслей их никто не знает.
  Ама посмотрела на небо. Оно было такое чистое и бездонное, как добро этого мира. Душа ее тянулась куда-то далеко к бесконечности. И стало на минуточку радостно, что она живет в 31 веке, где совершенно отсутствует зло, и ни у кого нет ни страха, ни сомнений. Как радостно, что человек изобрел Компо. И даже малейшее зло, только оно возникни, сразу станет известно всем.
  Малкин шел по жизни, и все время чувствовал себя чужим этому миру. Счастье совсем рядом - и он так часто ощущал его в себе. Но люди все время толкали его не туда, словно не хотели, чтобы он испытывал настоящее счастье, словно завидовали ему - и хотели ввергнуть в один водоворот убеждений, пустой суеты ради непонятного какого-то светлого будущего, И его сознание то темнело, когда он уступал людям, то светлело, когда он верил себе. И Малкин все яснее сознавал: его состояние зависит от приближения или удаления к Идеалу. Стоило ступить шаг в суетный мир - и вечность исчезала, меркла. И если бы не это сильное ощущение, что он где-то был и куда-то вернется... И в этом земном мире только проверяется его душа, - он бы погиб. Неужели 64 год был началом его. Он, Малкин, был лишь зияющей пустотой, и кто-то взял ветер, пустоту, вдунул одно в другое. И стал он. И стал его дух, точно листок, слетевший с дерева, метаться по земле, гонимый ветром в пустом пространстве. И завертелся его дух, мысль, чувство из ветра и пустоты.
  Вечность она не умерла в нас, она нам подсказывает: мы на земле, но мы и там, в другом месте - с НЕЙ! Малкин чувствовал, всегда чувствовал, все, что он делает, не по ее воле... Тогда у него внутри все сжималось, на глаза наворачивались слезы, ему хотелось застыть на месте и никуда не идти.
  Но люди его подталкивали, часто его подталкивали не туда. Он это чувствовал, чувствовал их ошибки, и хотя еще не знал, неясно представлял все беды от них, но в душе был испуг, оцепенение.
  Он не замечал, как летели земные годы. Впрочем, они должны были пролетать, ибо, что такое эта горсточка лет, называемая жизнью.
  Ему было восемнадцать лет, а ему снились сны, точно он еще младенец, точно только вошел в этот мир. Как-то раз он проснулся от жуткого сна.
  Он бежал по широкому, бескрайнему полю, а под ногами дымилась земля. Что-то ужасное творилось вокруг, ужасное и непонятное: то ли война, то ли страшный небесный огонь выжигал землю. Людей не было. Они или погибли, или остались далеко позади. Почувствовав, что задыхается, теряет силы, мальчик остановился, застыл. И, не зная, что дальше делать, куда бежать, упал на прожжённую травой землю и заплакал.
  В квартире было темно, из соседней комнаты доносилось тихое посапывание родителей. Назар прислушивался: в груди сильно билось его сердечко, а на стене размеренно тикали старые бабушкины часы.
  Ему вдруг стало страшно жить. Всего восемнадцать лет. А он успел только оглядеться, только привыкнуть к этой жизни. И вдруг его зовут в какой-то мир, совершенно далекий и невозможный для него. Мир, где учатся убивать. Господи, я же брошу все и пойду целовать врага. Ведь нас же всех роднит вечность. Жизнь жестока и земная реальность потихоньку возрастала и начинала давать на него.
  Войны... Армии... Убийства... Отчего люди так спешат в вечный мир? Отчего люди хотят массовыми истреблениями, братоубийствами вернуться туда. Может потому, что они совсем... совсем потеряли вечность?
  Вчера он был в военкомате...
  - Я не могу проходить комиссию, - сказал он, едва промямлив...
  Он чувствовал, как внутренне все противится, не пускает, не дает...
  - Как?! - военком даже встал из-за стола.
   Назар, опустив голову молчал... Он, как бы ни хотел, не мог выдавить из себя ни одного слова. Голос и без того прозвучал у него слишком по-детски, тоненько, дрожаще, едва не плача.
  Он почувствовал, что отключился и не слышит того, что говорит ему раскрасневшийся военком. Около него стоял прапорщик, и криво, затаенно улыбался.
  "Таких маменькиных сынков надо в Афганистан, Чтобы поняли, что такое армия".
  Этот голос слышался откуда-то издалека, словно их разделяла вечность. Назар чувствовал внутреннее давление, шумы в голове, казалось, сердце вот-тот остановится. Он тихонько вышел на улицу, даже не зная, разрешили ему или нет. Дома, люди расплывались как в тумане.
  Он остановился возле березы, прислонился к ней, глубоко вздохнул свежий воздух. Реальность начала возвращаться. В голове шумело, во рту высохло, руки и ноги слегка онемели. В глазах потемнело. И вся эта земная реальности исчезла. Он чувствовал ее, еще отдаленно неясно слышал.
  Но что-то другое, сильно звучащее трогало его душу:
  О, невинные люди, что вас может толкнуть на кровавое поле, кто вас может заставить убивать! Кто вас может сломить! У вас есть выбор - смерть! Пусть вас не подкупают ни словом "родина", ни смерть близких, ни ваших друзей, жен и детей! Все, кто это говорит, разносит тлетворный дух. Не убей, никогда не убей! Дающий смиренным благодать!
  Не убей, не убей, не убей! Не делай малейшего шага к убийству. "Я не убью, и делайте со мной, что хотите! - воскликнет чистая душа". Смерть рано или поздно ждет всех, живи и не убей! Умри не убив! Все теории мира лживы и несправедливы перед этим "не убей"! И вслед за этим все, кто возмутятся этим словам, я говорю: не тронь чистого человека! Никогда, ни при каких обстоятельствах не тронь чистого человека! Лежачего не бьют! Того, кто никого не трогает, не тронь! Тот, кто не пойдет на войну, никогда и ни за что - не тронь!
  О, вы, что вы извиваетесь, хитрите, придумываете тысячи предлогов и правд, чтобы подвести одного человека к убийству другого! Не убей! Не убей никогда и ни за что!!!! Не смущай! Не говори! Здесь не должно быть компромиссов! Все хитрости, все уловки не пройдут, если единичная простая душа никогда не возьмет в руки оружие, никогда не согласится убить или обидеть! Это самая прекрасная душа: пусть их называют дезертирами, пусть расстреливают: эти души были самыми прекрасными - они умирали с божьей истиной, они несли миру полный мир, их не пугало рабство - они бы и там умерли! Их пугало то безумное состояние, когда мозг человека уже нашел оправдание для убийства и уже идет убивать!
  Эти толпы людей своим образом жизни, своими падениями ведут себя к войне. Падающее человечество закончит войной. Война неизбежна, когда люди потеряли совесть: все кто на войне - это люди без совести, у всех, кто держит ружье - совесть заключается в метком выстреле из этого ружья!
  Искромсанные, изувеченные, полные боли люди. Люди, которым посчастливилось не умереть на войне, теперь они нищие, никому не нужные герои ползут ко мне за подаянием. Они страшно обманулись тогда. Их страшно обманывают теперь. И кто отдаст им свое богатство, чтобы прокормить их.
   Мы приняли священный закон, он состоит из десяти пунктов. "Не убей!" - гласит один из них.
  Это значит: сам не надумай убивать, мы скажем, мы прикажем, когда тебе убить.
  Толпы упали, упали их нравы, и бог насылает на них войну, окончательно одурманивает мозги людей. Они находят оправдание для убийств. Они опустились духом, там нет благородных. Там есть убийцы или способные на убийство. Не подними на человека руку! Не обидь его! Не трогай его!
   На земле эти законы от одного святого, который, без сомнения, напрямую общался с богом! Общался! Потому что сам бог шепчет о нашей душе: не убей! И людям так хочется верить в этого святого! В земной жизни!
  И это надо людям! И надо богу! Чтобы пробудить совесть! Но закон этот имеет тысячу и тысячу оговорок! И тысячи раз человек переступает его и сгорает его дух в ужаснейшем огне войны.
  "Что они со мной могли сделать? " - думал Малкин несколько месяцев спустя, когда все уже было позади. - Они решали, рядили, составляли бумаги, а я знал, что они беспомощны предо мной и не знают, что творят. Я любил их любовью человеческой. Они люди, просто их сознание заблудилось. Они не были злы, только для них все должно было принять законный вид. А душевный, мягкий человек был вне закона. Он никого не обидит, только тихонечко сжимается и смотрит на всех ласковыми глазами. "Есть Бог, есть правда, - шепчет он себе тихонечко вместо молитвы. Что они со мной могут сделать!"
  И все же Назар чего-то боялся. Все должно было кончиться каким-то чудесным образом. Но как? Туманная неизвестность застилала ближайшее будущее.
  "Но наконец, люди решили, что во мне ненормальная душа, не для этого света, не такая, какая бы подлежала под все их законы. И они нашли выход. Простой, пожалуй, самый простой: они приехали и забрали меня в психиатрическую больницу. Держали почти месяц. Расспрашивали о моей душевности. О моем чувстве вечности. Расспрашивали, не вижу ли я каких людей оттуда, с того мира? Удивлялись, что я всех люблю, что я не могу никого обидеть. И вдруг сами поняли, как бессмысленно такому человеку давать в руки автомат. Да ведь он автомат под куст и к врагу целоваться пойдет. Ведь у него чувство ненависти совершенно атрофировано.
  "Пожалуй, Малкин был самым счастливым человеком 21 века, - подумал Суно. - Ведь только один месяц он испытал это страшнее чувство, когда тебя лишают свободы".
  Улицы, которыми он ходил, отняты у него. Деревья, к которым он прислонялся в задумчивости, не ждали его на вечернюю прогулку. Цветы росли не для него. Облака плыли по огромному небу: а он видел их лишь сквозь маленькую решетчатую раму.
  "Кто же лишил меня свободы? - Малкин чувствовал и здесь руку справедливого Бога - Люди что-то могут, что-то в их власти: но они не властны над моей душой".
  А рядом были другие люди - душевно больные. Я глядел на их лица, и мне казалось, что многие из них видят какой-то свой идеальный мир. Они смотрели в пустоту и улыбались. Души, казалось, наполнялись какой-то невиданной радостью. Тихие, спокойные, они по много лет лежали в палатах. Им было не на что надеяться. Казалось, их успокаивало только предчувствие Вечного Мира.
   Их никто не собирался отсюда забирать. И все же души их переполнялись счастьем. Почему? Точно вечный мир уже раскрылся перед ними - мир, который так легкомысленно теряли здоровые. А у них не было ничего, кроме больничной одежды, ни вещей, ни даже собственной тумбочки. Словно они уже полностью собрались в дорогу. И только вечность не торопила их возвращаться к СЕБЕ.
  А Малкина звала жизнь. Ему было только 18. И ему так хотелось свободы. Бродить где-нибудь одному вдоль поля или леса. Идти, - а рядом ни одной живой души и только ощущение бесконечного мира! Свобода ему была нужна как воздух. Он чувствовал, что если его скоро не выпустят - он сам распахнет врата вечности!
  Однажды я стоял и смотрел, как бьется о стекло пчела, она билась, а я все вглядывался в нее. Как ей, бедному хрупкому существу, хочется свободы. И она не успокоится. Она видит широкий квадратный просвет, отлетит и вновь устремляется к нему. И вновь ударяется об стекло, Я позавидовал ее свободолюбию, поймал пчелку в руку. И она притихла. Уж лучше конец, чем эта страшная несвобода!
  
  Я поднял руку к форточке. Лёгкий ветерок обдувал мои сжатые пальцы. Радость, чувство свободы охватило меня - словно я сам сейчас вылечу на простор. Я отпустил пчелу, и бедная пленница в одно мгновение исчезла по ту сторону окна. А я все смотрел и думал, где же она теперь летает. И такая радость меня охватила, что я ей свободу дал. Тут ее гибель ждала. А когда повернулся лицом к палате: больные все смотрели на меня. И глаза их сияли каким-то удивительным одобрением. Они от начала до конца были свидетелями того, что я сейчас совершил. Так Бог испытал меня. И вновь дал свободу. Теперь уже на всю жизнь. Ибо никакой закон теперь, кроме Бога, не был властен надо мной.
  
  
  Проходя мимо кафе, Суно заметил на белой террасе Аму со своей подругой. Они потягивали из трубочек "Освежающее" и о чем-то говорили. Суно давно уже убедился, что взгляд всех женщин в мире одинаков - стеклянный и холодный, со слабыми искорками жизни. Они всегда могли бы разговаривать молча, просто читая мысли друг друга, но привычка болтать - пожалуй, была последним пережитком прошлого, от которого они не смогли отказаться.
  - Я ем для того, чтобы жить, - сказала блондиночка жене.
   Легкая, допустимая полнота блестела на ее щеках
  - Подумать только! - ответила Ама. - А во времена Малкина жили для того, чтобы есть. Какое тогда ужасное было время.
  - И не говорите, добрушечка моя.
  - Да ведь и на улицу как же тогда женщины выходили! - продолжала Ама, не замечая, что уже начинает пугать свою подругу. - Сколько опасностей было! Человек не знал, вернется ли домой. Автомобильное движение прямо на улицах.
  - А детей?! Как же детей отпускали ходить одних? - с удивлением спросила блондиночка.
  - А ведь это, дорогуша, был еще и атомный век. И тысячи неизвестных болезней ждали малюток.
  - Что ни говорите, а человечество вовремя опомнилось и отказалось от всех глупостей, - вздохнула подруга.
  - А вы представляете, как же это страшно было пройтись по улице. Сотни людей вокруг, и у всех темные мысли, и ни одну нельзя подслушать. Ведь как же было: улыбнется тебе человек, а сам тебя убить или обокрасть хочет.
  - Я бы, добруша, не выходила на улицу, И закрывала бы двери на десять замков.
  Суно грустно кивнул блондинке, которая, заметив его, радостно замахала, ему рукой:
  - Идите же, идите же к нам!
  - Извините, я по делам, мне нужно в институт Духа, - мысленно ответил он и нырнул в людской поток.
  Он всматривался в лица людей, мгновенно мог узнать, о чем каждый из них думает, но это было скучно читать их мысли. Все они были похожи одна на другую. Люди проходили мимо, как тени. В своих защитных голубых костюмах их фигуры сливались с голубоватой улицей, с небом. Голубой цвет успокаивает души, и мы себя чувствуем легкими, как облака. Наши голубые костюмы - это естественно и просто, это никогда не надоест.
  Недалеко от людского потока Суно заметил старика. Ом сидел на лавочке с зеркальной поверхностью, и, казалось, как-то по новому, с удивлением всматривался в себя. Суно почувствовал непреодолимое желание подслушать его мысли.
   "Вот мое бессилие, близится смерть. Теперь никто не вернет мне жизни. И умирать страшно, словно и не жил, а в пустоте находился. Если бы у меня была хоть одна возвышенная мысль! А они проходят мимо и все безразличны к моему бессилию. Я тоже был такой, как они, и любил двигаться в этом потоке, любил движение. Человеку нельзя без него. Но мне уже 120 лет. Что со мной будет? Куда я отойду? В вечность? В мир Добра? Они об этом не думают, не знают, что и их когда-то покинут силы. Я был такой, как они. Теперь ноги меня не слушают. И я уже никогда не смогу ходить с ними в одном потоке".
  Суно показалось, что старик заплакал. Помочь человеку было просто: нажать кнопку "SOS" на Компо, служба спасения прислушается к твоей мысли, все сразу поймет, свяжется со стариком и окажет тут помощь, которая ему необходима. Суно сделал это едва уловимым движением. И спокойно переключился на свои мысли. Глубоко в подсознании он знал: служба уже делает свое дело.
  Суно подходил к институту Духа - гигантскому небоскребу, последние этажи которого утопали далеко за облаками. Людей здесь было, как и всюду очень много. Широкие невидимые двери пропускали и выпускали потоки людей со стороны входа и выхода. Ощущение невидимых дверей - легкая прохлада - работают защитные противосквозняковые устройства, Фойе института широкое с множеством входом и лифтов, которые ежесекундно закрывались и отправлялись к небесам. Суно вошел в один из них, сел на свободное место. В просторном салоне, напоминающем небольшую комнатку со стульями, ехало человек десять. Все сидели в своей глубокой задумчивости. Каждый человек - это целый мир. И давно уже стало привычным - не вторгаться в эти миры, не подслушивать их. Люди как люди, у каждого свое дело, увлечение, образ мыслей. Кому-то нужно было выходить на двухсотом этаже, кому-то на трехсотом. А Суно ехал на самый верх. Отделы по вопросам вечности и Бога располагались на последних этажах. Мысленно Суно уже связался с координатором Монто, и тот его ждал.
  Входя к Монто, Суно вдруг подумал: "Отчего в мире делают такие маленькие кабинетики? Стол, два стула и два человека могут поместиться в нем. Почему современные люди любят общаться вдвоем, а втроем или вчетвером. Так лучше и глубже можно вслушаться в душу другого. Все разумно. Общение двоих. Их близость. Нет ничего важнее в наше время".
  Монто поднял на Суно теплые, проницательные глаза. Он знает о Суно все - это его работа. И в то же время: как будто чего-то самого главного он не видит или не желает видеть.
  Духовность для него все, кроме нее он ничего не видит. И все же что-то упускает. Улыбаясь, они вглядывались друг в друга. В глазах у Монто был один и тот же огонек, как у всех увлеченных людей: бесконечное блуждание в лабиринтах души и неустанное наблюдение за собой отражалось в сладковатом сиянии его лица.
  - Чистота мира важнее всего, - проговорил Монто, - слегка извиняясь, что он слышит весь внутренний мир, все звучание души Суно. - Я немножко беспокоюсь за тебя. Ищи в душе Великого Согласия. В своих поисках ты переходишь Эру Благополучия. И блуждаешь в глубокой древности, где души людей были очень неспокойными. И это в легком виде отражается на твоем состоянии. Древние были только на пути к своему счастью. А для чего нам что-то еще искать, если мир достиг своего совершенства. Монто был невысокий, коренастый, со светящейся лысиной на макушке. Шел ему уже сорок первый земной год. И все эти годы он прожил вдохновенно, красиво, вслушиваясь в души людей и корректируя их.
  - Я чувствую, что прошлое всегда хранит тайну будущего, - произнес Суно, опустив глаза и как бы вслушиваясь в самого себя. - Человечество во все времена считало себя самым разумным. И это наверно правильно. Но не могло решить проблемы своего времени. Мы тоже торжествуем над прошлыми веками. Для нас очевиднее, насколько мы совершеннее наших предков. Но достигли мы уровня Сократа или Эпиктета? И знаем ли мы обо всех прекрасных душах прошлого? Ведь так интересно всматриваться в жизнь Малкина. Ведь он жил в нашем городе тысячу лет назад. Тогда это было небольшое поселение, жилища из дерева - три метра высотой, во дворах еще стояли колодцы и из них черпали ведрами воду. Куры бегали прямо под ногами. Собаки лаяли прямо у заборов.
  - Господи, средневековье какое-то, - усмехнулся Монто.
  - Нет. Это уже была техническая эра. Космоса Интернета. Биоинженерии.
  - Да, я знаю, - согласился Монто, - Я слежу за твоими исследованиями Малкина. Это было время Великого Начала Духовного подъема отдельных людей, которым удалось прожить чисто. Но вопрос в другом - что им удалось сделать для человечества? Помнишь, как тогда говорили: кто сбережет свою душу, тот потеряет. А кто потеряет для счастья всех, тот сбережет ее.
  "Человечество всегда путается в словах", - с грустью подумал Суно. - Малкин уже тогда чувствовал то, чего мы не чувствуем теперь. Вечность всегда так близко, и она так сильно просвещает и очищает нас. Нельзя быть слишком земными. Наслаждаясь видимым - мы теряем невидимое.
  - Красивые мысли, - усмехнулся Монто. - Но мой тебе совет: зачем тебе так далеко копаться? Посмотри - сколько интересных личностей в Эре Благоденствия. Тем более, ты собираешься перед Высшим советом защищать научную степень.
  - Да не нужна мне сама по себе научная степень.
  - Как? Ведь ты же хочешь печататься в историческом обозрении. А без степени - это невозможно, И другого выхода нет, если ты хочешь, чтобы кто-то по-настоящему обратил внимание на твои мысли.
  - Но мои мысли о Малкине. И именно о нем я хочу писать.
  - Да зачем о нем? - удивленно поднял глаза Монто.
  - Ты вначале напиши о какой-нибудь известной личности, жившей сто лет назад. Так тебе легче будет получить научную степень.
  - Но зачем я буду делать то, к чему у меня не лежит душа?
  - Всегда нужно считаться со временем, Суно. Времена позднее 23 века считаются варварскими. Там еще были войны, насилие, ложь, обман. Высший Совет считает, что они не полезны для нашего века. И вряд ли ты найдешь там сторонников. И Совет, согласись, прав: зачем копаться во всем отрицательном, что было в прошлом. От этого мы только наберемся нехороших эмоций. Даже теперь я в тебе замечаю какой-то неспокойный огонь.
  - Эта живая мысль, Монто. Понимаешь, живая мысль! От нее никому не должно быть плохо. Никому! Богом дано нам вести историю вперед! У меня такое чувство, что мы живем в каком- то самоудовлетворенном застое.
  - Человечество достигло совершенства. И нельзя его тянуть назад! Нельзя!
  Монто поднялся из-за стола. В душе его было едва уловимое волнение. Он глянул в окно. Прямо перед ним проплывали облака. Он чувствовал, как высоко находится над этим миром, и как все в нем прекрасно. Внизу под ним раскинулись бесконечные небоскребы, созданные высшим разумом. И каждый человек может найти в этом городе все, что пожелает.
  - Я все-таки выступлю на Высшем совете с речью о Малкине, - Суно встал, подошел к двери и остановился: - Я знаю, что меня никто не поймет. Но иначе я не могу.
  И грустно опустив голову, он пошел по коридору к лифту. Вдруг ему показалось, что душа Малкина и его - это одна и та же душа.
  
  
  Отец Назара был музыкантом. Учил детей в музыкальной школе и играл на баяне на свадьбах. Незаметно и как-то быстро он пристрастился к алкоголю. Оттого ли, что все на свадьбах забывали Бога и безудержно пили и подливали другим? Или он сам чувствовал в душе какую-то пустоту и искал радостей? Но вдруг заметил, что дьявол все больше и больше втягивает его в страшный порок. "Надо бросать, надо бросать", - думал он.
  Но бросать не получалось.
   И тогда бабушка Марта сказала ему:
  - Иди в церковь, стань перед образом Божьей Матери и молись. Молись! Проси всех святых. Читай и читай молитвы. Только это тебе поможет.
  Церковь ему помогла. И отец хотел тут же помочь всем.
  - Ведь там такая благодать, такая благодать, - повторял он, возвращаясь из храма.
  Страшный порок был где-то рядом, отец знал это. И не забывал ни одной минуты. Он крестился и кланялся, проходя мимо церкви, мимо иконы и даже маленького крестика, который попадался ему на глаза. Страх вернуться в прошлое пьянство делал его веру все сильнее и сильнее.
  Но Назару казалось, что отец удаляется от него все дальше и дальше.
   "Слышать душу другого - это даже не слова его слышать, - думал Назар. - А что-то хорошее в нем, настоящее. И за эти вот чувства в нем, божественные и вечные, любить человека".
  И Назару было странно и удивительно, что вот этих вечных, божественных чувств, которые он принес оттуда, из вечности, в нем никто не видел.
  Отец, наученный бабушкой, весь ушел в церковь. Назар слышал его молитвы и утром, и вечером. Казалось, он постоянно общается с вечностью. С детства он и своего сына приучал к молитвам. Назарушка повторял их, прислушивался. Слышит ли его Вечность? Вечность молчала, и он не знал почему. Значит, он только один ей должен говорить. А ОНА - холодно, непроницаемо слушать. Отец убеждал мальчика, что еще лучше Бог слышит его в церкви. В храме молились, стояли на коленях, пели, крестились на красивые иконы и отвешивали им поклоны. "Здесь тоже есть Бог, - думал мальчик. - Не могут столько людей молиться и кланяться в пустоту. Но я здесь его не чувствую, совсем его не чувствую", - удивлялся он самому себе. И ему хотелось плакать. Но каждое воскресенье отец рано поднимал Назара и вновь вел в церковь.
  "Почему мне туда не хочется"? - спрашивал себя Назар. Отец всегда такой одухотворенный там, мягкий, улыбчивый, ему всегда после службы хочется подойти к священнику, о чем-то с ним поговорить. А Назару хотелось держаться где-то в уголке, в стороночке от всего. Он верил в Бога, чувствовал его в себе, как чувствовал саму вечность. Он любил и храм, его внешний облик и внутреннюю красоту: алтарь, иконы, свечи, позолоту, которая блестела на всех предметах, только ничто ему не заменяло того сильного вечного чувства, которое он нес в себе, казалось, с самого первого дня своего рождения. Вечность была не вне его, а внутри. Небо, холмы, птицы, деревья - и тысячи красок, оттенков, которые он замечал, - вглядываясь в божью природу - все это было творением ОДНОГО ВЕЛИКОГО ХУДОЖНИКА ИЗ ВЕЧНОСТИ. Он рисовал и рисовал этот мир, каждую секунду меняя его краски. Мимолетные картины - восхода и заката, сумрачные или переполненные светом, картины, лесов, полей, лугов, малых и больших рек, морей, океанов и бездонного звездного неба - сколько Его неповторимых Божественных картин затем скопировали художники. Сколько их теперь висит в разных галереях мира - и миллионы людей любуются ими. Весь мир - одна великая картина Божья. Но вечность и самого Бога Назар чувствовал только в глубине своей собственной души.
  И ни слова, ни молитвы не заменяли это вечное чувство в нем самом. Должно быть, у других людей нет этого чувства или оно у них ослаблено, и тогда для них очень необходима церковь. Хотя я этого не знаю и не могу понять Высшую Волю. Но что-то настоящее, естественное звучит во мне внутри. Я это слышу. Что-то вечное и очень-очень чистое удерживает меня от грехов этого мира. От его суеты. От падений, мелочности и несчастий".
  В церковь Назар ходил ради отца. Но став подростком, осознал, что не может больше делать для других того, чего нет в его душе. В нем не было набожности, он любил смотреть на обряды со стороны. Он ходил в церковь, - молился, исповедовался, а люди думали - что у него такая же искренняя вера, как у них. А Назар это делал по инерции, чтобы не обидеть отца. А Бога он чувствовал только наедине с собой. В поле, в лесу или в своей комнате. Тогда, когда его ничто не отвлекало: ни слова, ни музыка, ни лица людей. Как хорошо все-таки сказано: "Когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь, помолись Отцу Небесному, который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явное". Для всех, то не умеет так молиться - Церковь величайшая святыня. Назар преклонялся перед ней, - она помогала людям. Но чувство Бога - внутреннее, живущее только в нем, и в пределах его самого, - было сильнее всех земных представлений о Боге.
  Отец, увидев, что Назар не ходит в церковь, огорчался сильно, даже болезненно.
  - Как же без исповеди, как же без причастия! - говорил он с болью в душе. - Тысячу лет люди ходят в церковь и верят. Святые отцы только в лоне церкви побеждали в себе злую силу. Пропадешь, сынок, пропадешь без церкви.
  И хоть Назар был совсем взрослый, отец готов был его брать за руку и водить с собой.
  Степан был несчастный человек, Ибо его жена Лиля тоже никогда не ходила в церковь. "Есть Бог или нет, - говорила, она, я зла никому не делаю".
  - Но без церкви мы только попадем в ад, и навеки пропадет наша душа.
  Лиля только добродушно улыбалась. Она не любила никуда ходить. Была одинокой и мечтательной.
  Назар был на стороне матери.
  - Но если я с мамой попаду в ад, то там будет не так уж мало и очень хороших людей, которые хоть и не ходили в церковь, но были добрыми, как моя мама.
   И у Назара было сильное ощущение, что если он будет добрым, во всем добрым, то Бог не отвергнет его. Это чувство было его основой: чувство добра, идеального мира, какого-то единого храма, в котором люди верят так, как подсказывает им совесть, их сознание.
  В повседневной жизни мы слабо чувствуем время, и день может тянуться долго: и час, и даже минута, если мы ожидаем чего-то особенного и очень желанного. Но стоит оглянуться назад - и удивляешься: четверть жизни уже прошло, а кажется, еще вчера был ребенком.
  Назар жил с родителями в своей отдельной комнатке. Одинокий, полностью ушедший в свои мысли, чувства, он уже мало верил, что найдется на земле хоть один человек, способный его понять. Мать была самым близким для него человеком. Что-то душевное, мягкое всегда исходило из ее души. Всю жизнь она проработала библиотекарем, и теперь вышла на пенсию. Полная, тяжелая на подъем женщина, теперь она стала еще меньше подвижной. Назар замечал, что мать любила покушать одна, часто ночью, зачитавшись книгой, у нее появлялся сильный аппетит. Телевизора она не любила и читала все какие-то любовные романы, было слышно сквозь стену, как она глубоко вздыхала, и казалось, несмотря на всю ее грузность, сердце у нее было молоденькой девушки.
  Однажды, когда Назару было слишком уж одиноко, он решился с ней поговорить. Казалось, еще какая-то невидимая ниточка их соединяет.
  Назар вошел в комнату к матери. Лиля сидела у окна в мягком кресле и читала.
  - Мама,- сказал Назар матери. - Ты много читаешь, и тебе кажется, что ты знаешь этот мир. Ты прожила в два раза больше, чем я, родила меня на свет. И все же ты никогда не знала моих чувств и мыслей. И никогда не хотела их понять. Ведь романы романам рознь. Одни просто написаны ради сюжета, чтобы просто развлекать душу. И большинство людей читают такие и считают, что познали тайны этого мира. А есть другие романы: их писали Бальзак, Гюго, Толстой. Я их перечитывал по несколько раз, много подчеркивал, чтобы вновь и вновь всматриваться в отдельные места. Ведь человек такой забывчивый, даже о самых прекрасных чувствах ему вновь и вновь надо напоминать. И вот если бы ты взяла и три раза перечитала роман Достоевского "Братья Карамазовы", твоя душа стала бы совсем другой. Только не один раз, а три. Первый раз больше обращаешь внимание на сюжет, второй раз - на мысли. И только в третий раз просыпается душа и начинает что-то по-настоящему чувствовать.
  Мать сидела с закрытыми газами, словно спала, затем мягко улыбнулась, как это делают добродушные полноватые женщины.
  - Ты сынок так умно говоришь, точно как в книгах. Только засыпаю я, Назарушка, от таких книг. Не способна я уже их читать. Каждому свое сынок в этом мире.
  Мать вновь уткнулась глазами в книжку, и Назар почувствовал, что тоненькая, соединявшая их нить разорвалась. Он не знал, что еще можно сказать своей маме. Душевное тепло, которое он так чувствовал в себе, и с которым всегда шел к людям - всегда ими отвергалось. Для них было что-то важнее. Что? Какая-то их внутренняя, собственная жизнь. Их страсти, их интересы. И терялось это живое вслушивание одного человека в другого. И не было живой радости, что у нас есть такие хорошие, добрые души.
  "Неужели никто никогда мне не ответит просто душой, просто чувством, что все мы люди, и все мы вечные души из вечного мира. И сознавая это, всем нам должно быть так хорошо. Мы теперь временно на земле. Точно из вечного дома мы приехали на дачу. И устраиваем здесь все, украшаем цветами. Мы пришли, чтобы сделать прекрасным тот маленький участочек земли, данный нам Богом. А вместе с ним - и всю землю. Я здесь одинок. Но в высшем мире видят каждое движение моей души, каждую мою мысль. Я чувствую, как тот мир помогает мне. Какую же судьбу он готовит мне?
  И однажды Лиля получила письмо от своей подруги. Дочка у нее уже выросла. И собиралась поступать в педучилище в их городок на учительницу английского языка. В письме была фотография милой девушки, очень похожей на свою мать. Она стояла с букетом цветов на лесной полянке и мечтательно улыбалась.
  В душе Лиля не хотела, чтобы кто-то нарушал ее покой. Но отказать подруге, с которой у нее были связаны приятные воспоминания юности: когда она сама была стройная, худенькая девочка, полная светлых чувств и надежд. Поленька так была похожа на ее подругу. Ну, просто будто это она сама! И в порыве минутного чувства, она даже с радость согласилась и тут же отписала письмо. А уже час спустя пожалела: ведь и так во всем расходы, хлопоты, а она уже не молодая, больная женщина. А тут еще эта девочка. А им и на танцы побегать надо, и мальчишки за ней бегать будут. И в дверь звонить. А она порой так устраивалась в кресле, обвернувшись пледом, что готова была и весь день в нем просидеть. И уж всегда было обидно, что кто-то ее из этого кресла своим звонком в дверь потревожить хочет. И что людям надо? И чего они приходят? Чего звонят? И суете всякой подвержены. Романы она читала один за другим. Там и была настоящая жизнь. Не скучная и не страшная: ведь все это было в книгах: любили, обманывали чистые женские сердца, а рядом всегда какие-то мошенники. И так всегда в жизни! И ей радостно: что ей уже скоро шестьдесят. И она научилась разбираться в этих книжных героях. И уже заранее чувствует, кто есть кто. А вот молоденькие девочки, героини, совсем еще зеленые. И по глупости так обманываются. А с Полей разве не то будет? А ей только тревоги. Книжку отложишь и забудешь. А тут за девочкой глаз да глаз нужен.
  
  
   "Работать, искать, отдать все силы, чтобы понять прошлое, его смысл", - думал Суно, отрываясь от Компо. Он чувствовал усталость, чувствовал, что слишком много работает. Но разгадка прошлого была где-то рядом. Где? Неужели прошлое не имело смысла и существовало только для будущего? Миллионы людей должны были пройти варварские времена, чтобы наступила Эра Благоденствия. Нет, у каждого человека был шанс стать счастливым всегда, в любое время.
  Суно встал, походил по своей маленькой комнатке. Да, за эту мысль надо держаться. В ней разгадка Малкина. У каждого был шанс стать счастливым.
  Но дорог было тысячи, как угадать правильную? На что нужно было опереться вначале? На душу? На Бога? Или на что-то еще более неуловимое, таящееся в самых тихих уголках души? А может, огромное стремление к Идеалу? И не только для себя, а для всего будущего мира. Но идеала в своей собственной душе.
  Суно вновь обратился к Компо за помощью. Живые мысли, хоть им уже и было тысячу лет, наполнили комнату: "Я закрываю глаза. И вижу идеальный мир. Вижу людей, прекрасных и чистых. Они в моей душе. Я их чувствую. Они где-то рядом. Как легко оказаться и жить в этом мире. Отчего же все люди не загорятся этим простым и ясным чувством? Не загорятся в себе. Для себя. Чтобы уже в глубине своей души построить этот идеальный мир".
  "Идеал в самом себе", пожалуй, сегодня никому такое не придет в голову, - подумал Суно. А может быть, этого не хватает именно сегодня, именно теперь, в 31 веке? - Но люди... Идеальны ли они в своем идеальном мире? Не оттого ли они не врут, не хитрят - потому что души их прозрачны, и этого скрыть нельзя? Но вот ведь как бессмысленно держать в 31 веке продавцов. Заходи в магазин, бери все, что тебе нужно. Компо все видит, Компо все считает. Он всегда говорит, сколько у тебя осталось свободных денег. Кого, как можно обмануть в этом мире, где обман невозможен? Самого себя?! И то невозможно. Компо тут же просигналит: "Ложь, ложь, неправда, самообман".
  Мы совсем другие люди: нам дано делать все, что пожелаем. И в то же время - ни малейшего зла!
  А какими мы бы стали, вдруг исчезни Компо, словно его и не было? Конечно, эта искусственная мысль, этого никогда не произойдет. Но все же?
  И тогда мы были бы такими же беспомощными, чтобы самим разобраться со своей совестью. И, пожалуй, почти похожими на людей 21 века.
  Чего же нам не хватает? Умения трудиться душой? А что это значит? Найти состояние, в котором тебе просто хорошо? Но считается, что мы все нашли такое состояние. Такое? Нет, это пустое впитывание, что сделали, сотворили, написали и нарисовали для нас люди прошлого, А мы? Мы разве творим? Идеально, красиво звучат наши строчки. И пустота!!! Сплошная пустота в них! Пишем, творим так, отражая чью-то красоту души, подражая ей. А что красивого в нас? Во мне? Что же нам надо? "РАБОТАТЬ ДУШОЙ".
  Компо так и высветил ка всю стену мысль Суно. Буквы эти отражали голубоватый, небесный огонь. Рожденные Суно, они опять со стены экрана вливались в его душу. Он создал мысль, записал ее, и мысль вновь уже сама входит в него.
  "Душой, - повторил Суно, - конечно, душой. Это значит, не повторяя других, а из самого себя повторить вечность, услышать ее в себе. Вдруг открыть и поразиться той простой очевидности, что она - вечность - существует. Неопровержимо, ясно и светло ее может почувствовать только МОЯ, моя собственная душа. И эта вечность нас поразит великой чистотой и правдой мира. И в минуты, когда я чувствую и вижу вечность, я прекрасен.
  Вечность или чистое, творческое состояние Хорошо, когда мы и вправду живые, до конца живые души. И не важно, что мы делаем. Главное, чтобы не поглотила серость этого мира, его суета. Найди для себя одно единственное дело и сохрани душу прекрасной и трезвой. Вот и все, что нужно. И в то же время почти все люди легко теряли и теряют это чувство.
  Суно показалось, что он поднялся на вершину, на вершину своей собственной мысли. Нужной ему и пригодной только для него. Он чувствовал, что его мысль гениальна по своей простоте. Гениальна и почти ни для кого не уловима.
  И все же откуда это у меня? - удивился Суно. А откуда это у Малкина? Отчего именно нам пришло, а другим нет?
  Вот откуда! Я и он проверяли каждую человеческую мысль и вслушивались в себя. Ни одной, но одной не доверяли. А стоит только довериться, не проверить или перепроверить сотни раз душой. И не заметив ошибки в этой чужой, пусть даже на вид гениальной мысли - мы уже на краю пропасти!
  А что люди? Они живут в своей самоуверенности и думают: "Кто-то же будет гением. Может я. Может ты". Но мы так недоверчиво подходим друг к другу. И не можем представить, что вот тот, незаметный человечек, который ходит возле нас, и есть настоящий гений.
  Что люди этого же городка, но следующего столетия будут им зачитываться, восхищаться и жалеть, что они не были его современниками. Иначе, иначе каждый бы горел бы желанием хоть краешком глаза на него взглянуть живого. Но часто великих людей не видят современники. И в этом есть какой-то смысл. Знай они об этом точно, они просто бы мешали талантливому человеку делать свое дело.
  Мы из гениальной вечности. Оттого каждый чувствует в себе эту ВЕЛИКУЮ САМОУВЕРЕННОСТЬ.
  Я в чем-то лучше тебя! Ты не пришел к моей вере - хоть она очевидна, к моему знанию - хоть оно истинно, я тружусь, делаю что-то полезное, а ты бездельничаешь! Я богаче, я красивее одет, меня знают в высшем свете!
  Сколько разных нюансов великой самоуверенности! Она лишь отголосок того, что они все гениальные вечности. Но они почти все уже земные и потеряли гениальности. Потому что потеряли чувство вечности! Давно уже доверились, поверили какой-то ложной мысли.
  Я НИЧЕГО НЕ ЗНАЮ! ВСЕ РЕЛИГИИ НЕИСКРЕННИ, ВСЕ мысли, КРОМЕ ОДНОЙ, где есть просто вечность и великое единение со всеми! (А может, во всем есть едва уловимая искренность - быть лучше и чище этого мира).
  Суно удивлялся: как они похожи с Малкиным в своих мыслях и в своем одиночестве! Вот, вот она перепроверка каждой мысли. Хотя он Суно? Что он еще значит? Перепроверил ли он по-настоящему каждую мысль Малкина? Не закралась ли там какая-то ошибка. Теперь Суно понимал: это работа всей его жизни. Всматриваться в мысли свои, другого человека, и перепроверять, перепроверять. Ведь на душе должно быть по-настоящему хорошо! По- настоящему!!! Это труд всей жизни. Радостный. И в то же время тяжелый. В чем же заключалась тяжесть? Почему для других работать душой тяжелее всего - и поэтому никто не работает?
  Довериться Богу, вечности - значит не доверять ничему земному. Я один! И это ужасно потрясает. Кажется , что мои мысли, чувства летят в пустоту. В пустое небо, к холодным звездам. Кто их слышит? Бог? А если его нет?!
  И тут очень сильно понимаешь, что есть, есть кто-то и очень хорошо слышит! А может вся вечность и каждый живущий в ней человек слышит тебя. И ты поразительно прозрачен. Разве не может человек в совершенной вечности слышать одновременно всех? Сегодня мы научились только слышать мысли других. И нам кажется, что это уже предел. А может быть, уже будущий человек какого-нибудь 41 века уже будет слышать мысли всех людей одновременно. Имея в себе сразу миллиарды сознаний?! Фантастика? Нет, это бесконечная вера в сверхвозможности вечности, которая не существует в будущем. А всегда только теперь. Совершенная, безграничная вечность! 
  
  
  Малкин сидел за столом, держал ручку в руках, а мысли его незаметно изливались на бумагу: "Я все равно умру, почему бы мне то время, что осталось прожить без единого греха?!"
  И эта мысль сильно тронула, пленила его, сильно вошла в его душу.
  "Я могу не врать, быть чистым, могу увидеть, разглядеть мельчайшие во мне пороки, мельчайший самообман. Почти неуловимое честолюбие, то ясное Я, которое считает себя выше кого-то, свои корыстные желания, убеждения, страх, свою мельчайшую недоброжелательность. И еще более мельчайших этих пороков может быть целая бездна. Но все они смываются одной чистой струей, одним искреннейшим порывом и ясным прозрением, что БОГ ВИДИТ ВСЕ!!! И в эту минуту я так ясно чувствую, что надо схватиться и держаться за это чувство и больше никогда не разжимать руки. Потому что впереди все равно смерть и полное обнажение перед Богом, Вечностью.
  Малкин писал, ему казалось, что он пишет что-то важное и нужное. От волнения у него даже дрожала рука. Он удивлялся той связанности, той гладкости, неповторимости строк. Он верил, что эти строчки принесут свет в души многим, что он приобщил себя к чему-то великому - и вдруг почувствовал себя другим. Душа его обновлялась, в ней была радость, торжество. Он не замечал, как бежит время, не замечал тишины, комнаты, стола, самого себя, он куда-то взлетел, где-то парил.
  Это был час упоения идеальным, вечным. Он тянулся к прекрасным мирам. Как ему хотелось, чтобы люди жили в идеальном мире, и это желание переполняло его.
  Строки лились сами, он не замечал их. Перед глазами стоял только свет, и этот свет был идеальный мир, прекрасные люди. Его душа как бы взывала: где вы? Я хочу к вам, я хочу быть среди вас. Его нетерпеливая душа говорила: "О, это произойдет сегодня, теперь, и мы станем все хорошими. Что, что мешает нам взлететь?
  И на минуту Назару показалось, что это действительно произошло, каждая душа вдруг прозрела и все увидела.
  На рассвете он только отложил ручку и перечитал написанное. Назар внимательно всматривался в каждую мысль. Порой ему казалось, что в его рассуждения где-то закралась ошибка. Тогда он в себе начинал видеть главного врага: он опять что-то писал, но потом бросал перо. Ему мерещилось, что в его мысли прокралось честолюбие, и оно рождает эти долгие скучные строки. И тогда он в испуге бросал ручку, потом ходил по комнате, поглядывая с недоверием на исписанную бумагу, затем возвращался к столу и внимательно перечитывал написанные строки: в них ничего не было для себя, он не хотел их никому показывать. Зачем же тогда писал? Он ждал провидения, случая, подсказки свыше, в написанном он видел звучание своей души. Да, это были его желания, пусть еще несовершенные, еще полумечты, но это было его состояние, его, неподдельное, иначе он не мог. Его мысли поглощали небеса - и в этом было неудовлетворение. Теперь они ровными строчками лежали на бумаге - и душа успокаивалась, так успокаивается пахарь, издали наблюдающий, как всходит его поле.
  Душа что-то делала, что-то оставляла миру - и когда глаза поглощали уже взращенное, охватывала радость, что ни в одной строчке он не искал ничего себе: не оправдывал себя, не доказывал то, что ему казалось очевидным: он витал над землей и жалел ее за ее несовершенство.
   
  
  Поля Белич семнадцать своей жизни прожила на хуторе из трех домов. Из окна своей комнатки она всегда видела белую березовую рощу, а за ней покачивали своими верхушками вековые сосны. Летом по утрам т ее пробуждало многоголосое пенье птиц. А равномерный голос кукушки отсчитывал по небольшим отрезкам туманные, загадочные годы ее будущей жизни. Она хотела стать учительницей. "Будешь, внучка, учить детей какому-нибудь заморскому языку, - говорила ей бабушка. - Там за морями тоже хорошие люди живут. И с ними надо уметь разговаривать. Тогда мир на всей земле будет. И не придут к нам больше с войнами темные силы. Есть такая толстая книга. Там слова все не наши собраны. Так ты в нем только хорошие учи, чтобы душа твоя добрая еще добрее чужеземцам показалась. Тогда они ни тебя, ни твою деревню не обидят. Даже самые злые души от добра смягчаются.
  Бабушка давно уже умерла, а слова эти продолжали жить в Полиной душе.
  Завтра она покидала хутор. Училище находилось в Волхове. Городок ей понравился, показался большим и чистым. Четыре года она будет учить английский, а затем, ей, может быть, откроется, свой новый, заморский мир.
   Уже приближалась полночь, а за стенкой в соседней комнате слышались голоса.
  "Отец - тракторист, но он знает жизнь лучше учителя, - думала Поля. - А мама? Она всю жизнь заботилась о своем огромном хозяйстве - и не хотела идти в колхоз. А хутор для нее - Вселенная. За ним начинаются миры, о которых она почти не думала.
  Поля прислушалась к разговору родителей.
  - Может лучше пусть живет в общежитии? - с сомнением и неуверенностью в голосе произнесла мама.
  Отец откашлялся. Он даже в постели курил папиросы. И запах Беломора доносился и до Поли.
  - В общежитии там тоже всякие бывают.
  Отец отвечал уверенно. И Поля всегда прислушивалась больше к нему, чем к маме. Ей и самой ни за что бы не хотелось жить в общежитии. Всю жизнь она спала одна, вот в этой комнате, которую покидать было так жалко, что слезы наворачивались на глаза. А там, в городе будет много людей. Она хотела бы там пожить, посмотреть, тихонько побродить одной по улицам. Но потом, чтобы можно было спрятаться в свою комнатку и тихонечко наедине обо всем подумать. А общежитие? Она пожила в нем, когда сдавала экзамены. Девочки болтали бесконечно, хвастались своими нарядами, задирали друг перед дружкой, рассказывали о парнях. А Поля молила Бога, чтобы они утихли и дали ей, наконец, заснуть.
  Нет, в общежитии она не смогла бы жить. Да и в городке были все незнакомые люди. И она не знала, как себя вести. И ходила по улицам, опустив глаза.
  Из соседней темной комнаты продолжал слышаться голос отца:
  - Лиля там совсем располнела, неповоротливая стала. И муж ее сам по себе. Как в церковь ударился, так ничего уже не видит, кроме неба, А их сынок, Назар, помешанный он, или какой. Все на машинке печатной стучит. Мысли какие-то записывает. А чего их записывать? Кому они нужны. Вон за целый день рой целый их пронесется в голове, а на другой - еще один. Разве всех их упомнишь?
  - Так ведь, может, не надо, чтобы там Поля жила? - встревожилась мать. - Кто их знает. Может, в другом месте квартиру подыскать?
  - А в другом мы совсем людей не заем. А я хоть со Степаном-то в армии служил. Дружба у нас. И человек он не плохой. Что ж, все в воле божьей.
  - Кабы не сын у них взрослый, - вновь вздохнула мать.
  И наступила тишина.
  Поля лежала и о чем-то мечтательно думала.
  Как далеки были родители от ее мыслей и чувств. Ведь в ее душе уже живет ее герой, и она знает того, кого встретит - высокого светловолосого юношу с очень большими голубыми глазами. Он вчера ей приснился. И Поля очень хорошо запомнила его лицо, Ведь день она жила его присутствием, чувством его близости, и все время казалось, что он где-то рядом. Живое чувство, живое ощущение человека, которого приснила, приснила и полюбила во сне. И ей хотелось потом снова уснуть, чтобы сон продолжился.
  Но мама утром суетливо вошла в ее комнату и стала думать, как бы чего не забыть. Копалась в ее шкафу, перебирая кофточки, юбочки - из которых она уже выросла, смотрела долго на них и вздыхала.
  
   Поля заметила слезы на ее глазах.
  "Я все еще для нее маленькая", - подумала она с сожалением, и почему-то обрадовалась, что, наконец, она вырвется из-под родительской опеки, вырвется туда, в новый, почти неизвестный ей город.
  И опять вспомнила о сне, где она видела тот большой просторный парк? Эти высокие, стройные липы, белые скамеечки? Темнело. Загорались фонари, а он вел ее под руку. Они спускались вниз к площадке, где играла музыка. Он тихонько обнял ее, и она чувствовала его дыхание. Кто же он, этот юноша из сна?
  Забыла даже спросить его имя. Ведь он все время ей что-то говорил. Говорил мягко и ласково. Только не запомнилось ни одного слова. И почему он приснился ей под самое утро, когда сон уже так хрупок и его можно прервать любым звуком?
  Теперь начиналась новая ночь. Но утренние чувства уже утратились. Она их растеряла в будничной суете. Она хотела заснуть. Но вновь неясное, затянутое дымкой будущее тревожит душу.
  Там, где она окажется, всегда будет много людей. Они будут всегда, где-то возле нее. Почему-то она всегда чувствовала от этого напряжение. Почему ей так неспокойно, так тяжело было в городе? Почему так угнетали ее людские взгляды? Что же происходило в глубине ее души?
  И вдруг ей захотелось остаться на хуторе и никуда не ехать. Она вдруг почувствовала, как сильно она привязана к своей комнате, к родному дому, к тому лесу, что окружает их домик.
  Она лежала, а слезы наворачивались ей на глаза. Не ехать, никуда не ехать! Прожить здесь тихонько всю жизнь! Не зная ни этого мира, ни всего того, что он так таинственно ей предлагает.
  Так, прижав руки к груди, она лежала и молилась: Ей хотелось, чтобы сам Господь, все решил за нее. Молилась и незаметно уснула. А утром уже не помнила своих ночных чувств и стала собираться в дорогу.
  
  
  Назар шел, не ведая куда, вдоль железной дороги мимо кирпичного завода, от которого несло резким запахом глины. Затем стал подниматься в сторону кладбища, которое притаилось за редкими елями. Дальше начиналось широкое поле, он шел по дорожной насыпи, затем пошел по еще незаконченной дороге, огибая город со стороны. Он здесь никогда не ходил. Дорога была пустая. Машины в этом месте еще не ходили. Идя посередине дороги, ему казалось, что там за поворотом откроется его город.
  Полгода назад он послал в журнал свои мысли. И все это время в нем теплилось сильное чувство надежды. Он жил ожиданием, что кто-то в этом мире его поймет, что есть люди, которые прочитают его. И обрадуются его душе. И полные радости напишут, позвонят ему. Но он ждал, ждал, чуть ли не каждый день заглядывал с надеждой в ящик. Но ответа не было.
  И вдруг он все понял, все почувствовал. Люди не услышали его. Ему все было ясно. Но все же, все же ему хотелось услышать голос тех, кто его не услышал.
  Чувствуя волнение, он снял трубку с телефона и стал набирать длинный минский номер:
  - А... "Идеальный мир"... Помню, помню, - ответил редактор. - Это у вас что, фантастика?! Это не наш материал. Мы такое не печатаем. 
  И ничего, никакого чувства, никакой жизни в этом голосе. То, чем он так жил, что так захватывало его изо дня в день - не отразилось никак в душе человека на другом конце провода.
  Люди, люди! Он уже знал о них по романам Бальзака, слышал, что они такие же несовершенные в наше время. Но теперь он полностью убедился на своем опыте.
  "Меня ждет одиночество... И тихая скромная смерть... - подумал Назар. - Ведь я не смогу никогда обратиться в тот мир, где у людей уже совсем нет чистых, благородных, мечтательных душ. А ведь они писатели, и их читают люди! Сколько было бы прекрасных сердец в народе, если бы создавались высокодуховные романы. Но высокий сильный дух - это такая редкость. Странно, что я со своей душой пришел на эту землю. Я могу чисто прожить эту жизнь, чисто рассуждать о ней. Мечтать о прекрасном будущем. Но это останется только во мне. Земным людям это ненужно".
  Обогнув перелесок, Назар оказался среди широкого поля. Оно находилось в низине, и город отсюда не был виден. Вокруг ни одного человека. И никаких его следов - только молчаливая живая природа. Пустое осеннее поле хранило свою глубокую тайну веков. Человек не помнит всего, что на нем могло происходить: какие беды, несчастья, слезы проливались на нем за тысячу последних лет. Человек всегда ошибался и всегда страдал, идя из темного первобытного прошлого. Он ошибается и сегодня, еще не дотягиваясь до светлых чистых мыслей, не умея поддержать их, последовать им. Чистая мысль родит однажды и чистое светлое дело. Она не даст человеку уже покоя, ослепляя его своим светом. Но только нужно наполнить душу человека этим светом, и пусть он мучается, ищет путь к нему. Или просто пусть спокойно смотрит и радуется, что он где-то впереди. Но только, но только пусть не отрицает! Не будет холодным и равнодушным к тому прекрасному, что нас ждет, даже если сегодня это выглядит только фантастикой.
  А пока я один в этом чистом поле.
  Что с того, если какой-то человек дорос до сознания идеала? Что с этого, когда все остальные так далеко от него? Ты дошел своим сознанием, мыслями в одиночестве. Ну, а другим людям времени нет задуматься, глубоко понять это. Они в вихре жизни. Какие-то противоречия, сделки с совестью уносят их от искренних чувств. Отец объясняет просто: "Дьявол силен, сынок. Только верой спастись можно и поклонением Богу. Быть полным беспомощным рабом перед ним, только бы его воля была".
  В душе Назар еще слышал звучание вечности. Там был Бог, там была правда Христова. И даже вся вечность была пронизана этой правдой. Совершенный закон вдруг открылся людям две тысячи лет назад. Но кто по нему живет? Только некоторые прекрасные верующие.
  А вечность выше всего. Выше всех придуманных для земной правды и неправды имен. Выше мифов. Выше преклонений. Там остается только чистота нашей души. Грязь оседает на земле. И продолжает свое черное дело - разрушает все хорошие чувства в нас. Грязь остается, и потому она всегда, в атмосфере времени. Только единицы могут быть выше атмосферы времени и осознать идеал. Смотря на людей, на реальность жизни, - думал Назар, - я сам перестаю верить в него. Но смотря в душу, вижу, как это легко, просто логично быть с идеалом. Только страсть - желание мгновенно почувствовать сладость - так легко сдувает нас с этой божьей дороги.
  Наконец, Назар добрел до озера. Остановился у его прозрачного берега - и стал всматриваться в неподвижную воду. Там тихонько и безмятежно плавали золотистые рыбки. Он стоял в глубокой задумчивости, как бы еще не весь вернувшийся из самого себя, и не мог понять: почему? Откуда эти рыбки? А потом оглянулся: теперь ему прямо в лице светило солнце.
  "Так вот они откуда! Их подарило воде солнце!'' Он вдруг вспомнил добрую пушкинскую сказку. И присмотрелся к одной из рыбок, которая подплыла поближе к нему. Тихо и пугливо она тоже смотрела своим глазам на Назара. "Я для нее, должно быть, чудовище, - подумал он. - Таковыми им кажутся все люди". И словно оправдываясь, он тихонько заговорил с ней.
  - Ты не знаешь, как я одинок в своем счастье. Ведь нет ни одного человека, который бы поверил моему чувству. У тебя совсем другой мир, и ты никогда не поймешь наших, ЛЮДСКИХ проблем. Тебя тоже создала вечность. Не знаю, зачем нам судьба дала встретиться на эту одну - единственную минуту. Ведь у тебя, рыбка, с вечностью есть одна общая черта - чтобы ни происходило, вы всегда молчаливы!
  Рыбка не уплывала. Тихонько помахивала плавником хвоста. Назар всматривался в нее. Но видела ли она его? Чувствовала? И чтобы убедиться в этом, он сделал еще один шаг к кромке воды. И рыбка тут же исчезла, словно ее и не было. Назар горько усмехнулся. Ни человеку, ни простой рыбке не дано было понять тех чувств, которые затрагивали его душу.
  
  
  Суно подумал: не плохо бы пообедать. Кушать можно было в любое время дня и ночи четыре раза в сутки. Пункты общественного питания были разбросаны по всему городу. Находились в каждом доме. Не было разницы, где кушать. Но чаще всего он спускался на первый этаж. Сворачивал направо в просторный зал - это и была столовая при их доме. Как всегда в ней было немноголюдно. У каждого было свое время, чтобы покушать. Или его вовсе не было. И какая-то высшая сила просто делала все разумно.
  Суно подошел к раздаточной. Несколько видов первых и вторых блюд в термотарелках, компоты, напитки, чаи. Он взял то, что ему больше понравилось. О еде он теперь думал мало. И ел всегда в задумчивости, не замечая людей, которые сидели за соседними столиками.
   Конечно, нам не нужно готовить. Суетиться, бегать по магазинам, думая, что купить, чтобы приготовить поесть. Роботы - повара все делают сами. Да и кто сегодня серьезно относится к еде. Все увлечены чем-то своим, витают в своих мирах. Мы питаемся механически, и слово голод давно устарело. Это хорошо. Так и должно быть. И все же раньше говорили: любовь и голод правит миром. Иногда голод пробуждал людей от долголетней спячки. И они начинали делать что-то прекрасное. Страх голода был даже во времена Малкина.
  И все же прекрасно, что голода нет. Плохо только, что ничто не побуждает людей к прекрасным душевным порывам.
  Вытерев салфеткой губы и бросив ее в мусорницу, где салфетка тут же растворилась, Суно поднялся.
  "Что же теперь может побудить людей? Нет ни голода, ни честолюбия, ни стремления к богатству. Остается услышать только звучание своей души. Но жизнь она идет так, как идет, - думал Суно. - Вот такой она теперь стала. Хоть людям до совершенства и далеко.
  Это моя реальность, Я не могу иначе мыслить, не в силах вырваться из своего времени. Мир по-прежнему глух, не чуток - Никто из людей еще не научился слушать собственную душу. И все же я должен высказаться. Моя живая душа должна прозвучать для этого мира. Пусть никто не поймет, но я сделаю эту попытку! Это надо для моей совести.
  Совет соберется через месяц. Там люди, как и во все времена, думают, что они живут и поступают правильно по законам своего времени! Время притупило эти души! Чувствовать глубоко, по настоящему - значит ощущать в себе идеал, смутный, неясный, расплывчатый и такой реальный где-то глубоко в душе. Это такое состояние, когда вам окончательно становится хорошо. Душа все равно рвется к нему, как ни давили бы оковы своего времени. Их всегда хочется сбросить и быть где-то далеко! Где есть живая душа! Живые чувства! А не эти глупые убеждения, что мы достигли своего идеала. Только да здравствует чистая, добрая, искренняя и чуткая к боли других личность! Только каждый должен сам с собой работать! Человек - целый мир и он всегда наедине с глубинами своей собственной души. Там он видит спокойный, прекрасный, задумчивый мир, который выше всего, из чего склеено настоящее время. И мое время склеено тысячами серых людей, которые еще не умеют работать в своем одиночестве. Но когда даже единицы открывают эту великую тайну одиночества - время начинает меняться. Но даже благодаря отдельным личностям люди все более меняют свой серый цвет души, на все более голубой.
  Личность, да здравствует личность, стоящая на много выше своего времени!
  Я знаю, что нельзя бросить это им в лицо. Все эти серые люди с научными степенями, умеющие красиво писать, но никогда по-настоящему не слушавшие свою душу. Потому что, как говорили во времена Малкина, они боятся одиночества, как черт ладана. Объединившись в какие-то союзы и сговорившись, что надо писать именно так, они на личность смотрят с иронией. Мол, мало ли чудаков. Так полторы тысячи лет назад смотрели на Коперника и Джордано Бруно! Серость времени всегда торжествует! Да, нельзя им этого высказать. Сегодня они начисто отвергают прошлое! 200 лет назад, до Эры благоденствия, считается, люди жили темными звериными инстинктами. Возможно большинство из них! Это была все та же серая толпа и те, кто их оправдывал в своих научных трудах.
  И все же прошлое требует своего оправдания! Раз оно было, значит имело свой смысл... хотя бы потому, что там был Сократ, Эпиктет, Малкин. Они трое были выше софистов, фарисеев, выше бесплодного философствования. Они отвергали любую мораль, от которой веяло хоть немного духом насилия. Они просто были чистыми людьми! Сами - искренне чистыми и ясными! И ничего не требовали от времени! И мне надо быть выше всего этого. Только един-единственный раз высказать правду.
  
  Компо сверкнул красноватым огнем, подавая тихие сигналы. Монто звал, чтобы Суно переключился на него.
  - Вы все вслушиваетесь в мои размышления? - мысленно произнёс Суно.
  На всю стену Компо показал несколько озадаченную улыбку Монто.
  - Что же ты надумал там такое про личность? Про серых людей, которые потихоньку становятся голубоватыми. Ты попадаешь в ловушку интеллигентных людей прошлого. Твои умозаключения становятся выше реальности. Давай рассуди так.
  Первое. Есть ли на свете зло, войны, преступления?
  Второе. Есть ли голодные, несчастные, больные?
  Третье. Есть ли хоть один человек, у которого нет своей комнаты и своего одиночества?
  Человеку, то есть той личности, о которой ты говоришь, ничего не угрожают. Ты можешь мыслить, как хочешь. Компо может высвечивать твою мысль на всю твою маленькую комнату. Но ты не имеешь право, Суно, насильно навязать свою мысль другим. Твоя мысль вечна. И если кому-то надо, тот к ней прислушается.
  - Но как сделать, чтобы люди обратили внимание на мою мысль? Ведь есть миллиарды человек. Не станешь же слушать мысли каждого. Поэтому люди обращаются к научным журналам, доверяя им. И только тогда они узнают человека и могут слушать его мысли. И пока я не напечатаюсь в научном обозрении - никто не узнает той огромней внутренней работы, которую проделал я.
  - Да, мой друг, напечататься там хотят многие. И сколько разных странных людей, разных чувств и разных мыслей. Мир един в целом - на государственном уровне. Но в душах людей все так же полнейшее расхождение. Поверь, Суно. Это моя работа! Ты слушаешь свою душу, а я слушаю других людей. Для государства главнее, чтобы все в мире было спокойно. Нарушим мы этот покой, и никто не знает, не окажемся ли мы в том же 21 веке, на котором ты та зациклился, открыв для себя какого-то особого человека. Малкин, конечно, в чем-то намного опережал свое время. Но открывать его современному миру и делать из этого какую-то сенсацию - не следует. Это бы и самому Малкину не понравилось. Вслушиваясь в твой мир, в душе я склоняюсь на твою сторону. Хочу только тебя предостеречь от ошибки. Мы отвыкли от прошлого. Не нужно его воскрешать. Возьми напиши лучше какой-нибудь роман о человеке с чувствами Малкина, который жил сто лет назад. И это будет понятнее людям.
  - Но Малкин был реальностью!
  - И постепенно, если твой роман будет иметь популярность, люди будут интересоваться, откуда ты взял такого героя.
  - Но, Монто, ты же знаешь, я не способен к таким витиеватостям. Малкин - дитя своего времени, и в тридцатом веке он уже ничем не выделяется. Ибо уже многие внешне становятся похожими на него.
  - А внутренне?
  - Внутренне он живет проблемами своего времени. Он чище своих современников и он идеал для 21 века. Может, он был и отцом Эры Благоденствия. Только люди всегда неблагодарны и не могут отыскать свои настоящие корни.
  - Хорошо. Ты выступишь на ученом совете. Ты можешь говорить все, что угодно. Это твое право. Каждый день прослушивается тысячи разных выступлений. Но только одно или два из них попадают в научные обозрения. И все они касаются только Эры благоденствия. Не было ни одного случая, чтобы хоть где-то речь шла хотя бы о 26 веке. Современнее сознание прошлое вычеркнуло. И если даже кто-то говорит о прошлом, ученые люди просто переключатся, начинают думать о чем-то своем. Ты осознай, как все это безнадежно.
  - Я это давно понял, Монто.
  - Тогда просто не понимаю.
  - Совесть. Что-то внутри, что сильнее толкает меня на это. И я даже чувствую, что это Высшая Воля. Если хочешь, воля самого Бога.
  Лицо Монто сделалось неподвижным. Широкими глазами он смотрел на Суно. Жалел ли он его? Или удивлялся человеческой упрямости? А может, и в его душе что-то в эти минуты происходило? Истина, ведь она оставалась истиной. Вне времени и вне того, как о ней думают люди. У Суно эта истина была, Монто чувствовал. И в то же время, он хорошо понимал, как не нужна она еще современному миру.
  - Ну что ж, пробуй, - вздохнул координатор. - Если тебе что-то удастся, я первый поверю в правду божью на земле.
  Чем-то холодным и мрачным дохнуло на Полю на новой квартире. Она еще не могла понять почему: то ли оттого, что окна первого этажа выходили прямо на каштановую аллею, погруженную во тьму, то ли мрачный вид стен, то ли странные, угрюмые лица этих людей, с которыми ей теперь предстояло жить. Ей отвели самую маленькую комнатку, рядом с Назаром. И она слышала частые, порой порывистые шаги за стенкой. Она никогда раньше не слышала, чтобы нормальные люди так могли туда-сюда бесконечно сновать по комнате. Затем начинала трещать печатная машинка, трещала порывисто, словно торопилась куда-то, гналась за каким-то невидимым чувством или мыслью. Наконец, затихало, успокаивалось, погружалось в мёртвую тишину, точно никого не было дома.
  Поля еще не нашла себе друзей, ко всему присматривалась. Жизнь в училище протекала тихим потоком мимо нее. И ей как бы оставалось выхватывать в этом потоке самое главное и важное: то, что необходимо будет для ее дальнейшей работы. Впереди еще четыре года. На это время судьба была ее решена. Жить в этой комнатке, идти через аллею в училище. В часа четыре возвращаться домой. А затем начинались долгие часы учебы. Английский ей нравился, но правописание всегда вызывало удивление. Сколько ненужных букв, сколько разных написаний одних и тех же звуков! Как легко было бы всем, если бы стали писать так, как написано в транскрипции. Правда, она уже постепенно привыкла. Выученные английские слова писались с радостью, а вот над новыми приходилось вновь и вновь упорно корпеть.
  За окном темнело, а Поля все учила английские глаголы, повторяя их вслух. И вдруг в дверь тихонько постучали, и на пороге комнаты появился Назар.
  Уже прошел час, как он возвратился с прогулки. Родители рано легли, и только у Поли горел свет. Он прилег на диван в своей комнате и крепко задумался. Затем он вспомнил пугливую золотую рыбку, подсел к машинке и начал что-то записывать. Людям всегда так сильно хотелось, чтобы кто-то исполнял их желания. А они никогда не исполняются. Все идет так, как мы не ожидаем. Даже через минуту не знаем, что с нами случится в нашей жизни. И все же надо сохранять чистоту своего сердца всегда и во всем.
  Для этого, и только для этого, ему хотелось навсегда остаться наедине с собой. И больше никогда ни с какими мыслями и чувствами не обращаться к тому миру.
  Но в тот момент, когда ему хотелось больше всего забыться, отрешиться от того мира и остаться в блаженной тишине, вдруг сам не зная почему, он стал думать о Поле. Ему показалось, что она совсем не знает жизни, и ему стало жалко ее.
  Она учит английский. А что она знает о языке? Знает ли она, сколько он продумал об этом, сколько исписал бумаги, желая понять, почему на земле нет единого простого логичного языка - и почему всем людям так сильно не хочется, чтобы он был. И как сложны и нелогичны живые языки! И нужно ли это ей знать? Она станет учительницей и будет учить детей тому, чему сама научена, и никогда не задумается о многих вещах, которые так мучили его. Малкин всегда чувствовал великую роль языка в жизни человечества. Но большинство человечества лишь способно разговаривать на том языке, который получили в дар от своих родителей. Их сознание приоткрыто лишь на маленькую щелочку. И вдруг Назар вспомнил, каким он был семь лет назад. Он вспомнил свои 18 - летние чувства, когда учил французский язык, запоминал выражения, жил словом, чувствовал его, представлял. И оно казалось ему таким свежим, загадочным - со своим звучанием и формой. Затем отдался английскому языку. Через год увлекся эсперанто и мучился вопросом - почему миру не взяться за эсперанто и не выучить его за несколько лет?! Но петом вдруг горько усмехнулся: "Это я озарился этой мыслью, а люди живут своими мелкими запросами и даже близко ни о чем подобном не думают".
  Поля вдруг напомнила ему, оживила все эти почти забытые чувства. Теперь он не трогал язык. Нельзя же проявлять хоть малейшего насилия над людьми. Они все должны сами осознать и сами ко всему прийти.
  Пусть даже понадобятся столетия. Но только нельзя никому делать больно и тянуть его туда, о чем имеет совсем смутное представление. Всегда надежда на детей, а не на стариков. Но детей учат люди взрослые. И им нужно найти силы переучиться. А это так непросто.
  Язык он не трогал. Хотя иногда кольнет мысль: человечество найдет что-нибудь универсальное. И все будут понимать друг друга. Это сделает компьютер. Или еще какое-нибудь новое, неожиданное открытие.
  Назар теперь уже давно не читал на английском языке. Он мрачно всматривался в книги на полках, как бы что-то соображая. А потом друг стал вынимать их и бросать на диван. На лице его отразилась загадочная улыбка. Губы что-то шептали.
  "Все, все это я пережил, - думал он. - Они мне дарили наслаждение, иллюзии, надежды. Теперь вы для меня мертвы. Пусть теперь вас читает Поля".
  Назар прижимал к груди стопку книг, придерживая их подбородком. Минуту он постоял в нерешительности на пороге, а затем, чувствуя, что книги вот-вот упадут, балансируя, и еще крепче прижимая к себе, донес их до стола и нагнулся, чтобы их сложить. Книги тут же разлетелись по всей полированной поверхности стола, засверкали своими золотистыми, серебристыми корешками.
  Девушка смотрела с удивлением на эту гору книг: Моэм, Голсуорси, Стейнбек, Фолкнер. У нее рябило перед глазами. Откуда они у Назара?
  Назар заметил ее недоумение и, заикаясь, теряя слова, стал объяснять:
  - Вот... вот это я собрал... Вы...выписывал из Москвы. Видите, какие роскошные переплеты. Это издательство "Прогресс" когда-то их выпускало, теперь они мне не нужны. Я уже призабыл английский. Думаю, как думаю. Хоть мне 25 лет - четверть жизни, а
  чувствую, что начинаю стареть. Это, наверное, оттого, что слишком сильно увлекся и переутомился.
  - Так значит, ты хорошо знаешь английский?
  - Иногда кажется, что знаю. А иногда - что и вовсе не знаю. Не то, что другие, но мы даже сами не можем понять свои настоящие знания. Ведь как трудно выяснить все те мелочи и детали, которые есть в нашей памяти, а которых нет.
  Поля не понимали его слов, только с удивлением смотрела на Назара. О нем говорили, как о каком-то чудаковатом, помешанном человеке. Но глаза Назара были чистые и умные. Она чувствовала это своим сердцем. "Просто люди его не понимают", - подумала она. Только странным, очень странным казалось ей, почему людей, которые любят одиночество и очень много учатся, всегда принимают за каких-то дурачков. Ведь она тоже привыкла к одиночеству на своем хуторе, а городские девчонки над ней посмеиваются. Мол, забитая, дикая хуторянка. А ей с ними неинтересно. Неинтересно болтать, неинтересно смеяться. Все это кажется ей таким пустым. Может потому, что она слишком много была одна и вслушивалась в себя.
  Следующим вечером, Назар принес еще какую-то затерявшуюся книгу по английскому, Поля у него спросила:
  - Ведь я никак не пойму, кто ты. Почти все тебя считают помешанным. А мне кажется, что ты вовсе не такой. Ты так много знаешь, хоть и нигде не учился.
  - Хочешь понять, кто я на самом деле? - печально улыбнулся Назар. - Манилов я в душе, Поленька, Манилов. Ведь в Манилове меня Гоголь высмеял. Мою мечтательную душу. И Чехов за ним пошел. К Душечке у него тоже ирония была. А ведь, может, у нее величайшая чуткость и доброта женская. Уметь жить жизнью других людей - ведь это такая редкость. Этого так не хватает людям. А тут ирония.
  Поля хорошо помнила гоголевского Манилова, все его черты. Он показался ей добродушным, но очень ленивым душой.
  - Постой, а как же трубка, которую ты не куришь? - весело спросила она. - И армия, в которой ты никак не мог служить. А как же книжка, которая заложена два года на четвертой странице. Да и хвалить губернаторов и почтмейстеров ты не умеешь... Хоть так хочется видеть в людях хорошее.
  - Когда в мире, уже после Манилова было столько жестокости, столько зла, когда усадьбы многих добродушных помещиков грабили, а хозяев расстреливали, как не вспомнить об этой немного смешной душевности, об этих долгих поцелуях со своей женой. Манилов я в душе, Поленька, Манилов.
  - Манилов глупее тебя, а ты очень чуткий. И я это чувствую. Ведь ты обо всех людях думаешь. Только не знаешь, как им помочь.
  - Да как я, Поленька, о людях-то думаю, когда я среди них совсем не живу. Да и на земле я как-то случайно. Не знаю, как можно жить без полного счастья. Я все о вечности думаю, Поленька. Моей настоящей обители. Мне кажется, что я там даже больше, чем здесь. Я живу и чувствую свою прозрачность перед вечностью. И мне стыдно делать нехорошее. Ибо вся вечность это тут же узнает.
  Представь, Поленька, вот человек украл маленькую вещичку, самую маленькую, что никто бы и на земле не заметил. Где-нибудь в самом уголке магазина положил ее в карман и уже идет к выходу. А ему кричат в спину: "Стой! Ты - вор!" И все люди поворачиваются на него. И продавец выворачивает карманы. И эта вещичка падает на пол. И человек в недоумении. Ведь никто не видел. И вдруг такое чувство озаряет душу несчастного: "Вечность все видела! И это она выдала меня, повергла в этот ужасный стыд!"
  Стыд перед всеми, кто смотрел на него. И этот стыд разносится по городу. Будут проходить годы, а кто-то однажды вспомнит, что человек своровал одну ничтожную вещичку. И вечность никогда не сотрет, никогда не забудет даже самый маленький наш поступок. И в этом она безжалостна.
  А я пленник вечности, Поленька. Она меня до конца своих дней не отпустит. Никогда о себе не даст забыть. Каждой минутой возьмет да напомнит. Как же люди умеют вечность забывать? Как же им удается в такой беспечности жизнь свою провести? Точно и вправду они могут вообразить, будто эта земная жизнь только и существует. Как же так притвориться?! Как внушить это?!
  Поля слушала с удивлением. Вечность, о которой она, как и все так мало задумывалась, для него была так очевидна. Словно он говорил об этой комнате, в которой она находилась или хотя бы об этом небе, что темнело за рамой окна. Она стояла недалеко от открытой форточки, и ветерок обдувал ее лидо. Даже незримое движение воздуха она ощущала своим телом. А вечность? Каким чувством можно постичь ее? Она была прозрачна для нее как воздух и совсем не ощутима. Возможно, и ее душа вдыхала Вечность и жила в ней всегда. Но она этого не знала. Вечность по самому закону жизни спрятана от нас. Зачем? Для чего нужно было верить в то, что было спрятано, закрыто для нас самой природой? Но удивительно: она видела и чувствовала другое - необычную, притягательную силу, горение, чистоту, полет духа, которые исходили от Назара. Она не видела этого в других людях, не видела такой силы и душевной стойкости. Все люди были какими-то слабыми. И жили просто для того, чтобы жить. А Назар? Откуда у него это чувство и этот свет души?
  Все в этом человеке ее удивляло. И она чувствовала к нему все большее притяжение. Иногда ей самой хотелось зайти к нему, чтобы услышать его звучание души. Чувствовала, что ей этого так не хватает и без Назара она чувствует пустоту.
  Теперь она подолгу прислушивалась к шагам Назара в его комнате, к стуку машинки или к тишине, и, казалось, что душа Назара ж эти минуты витала ж каком-то вечном, прекрасном мире. Какой он, тот мир? Какие в нем люди? Все хорошие, добрые чуткие. Ей хотелось туда вместе с Назаром. Ведь здесь так далек человек от человека.
  Однажды она осмелилась, вышла в прихожую и тихо постучала.
  - Тебе чего? - Назар смотрел на девушку немного удивленно. Ведь было уже поздно. Приближалась полночь, и он считал, что в квартире уже все спят.
  - Мне, мне кажется, я почувствовала вечность, - произнесла она, не осмеливаясь поднять глаза.
  - Вечность?! Ты, правда, ее слышишь в себе? Как? Как ты ее слышишь?
  - Я слышу ее, когда слушаю тебя, - ответила она простодушно.
  - Меня?! - он вдруг засмеялся. - Так значит, я твоя вечность.
  - Я не знаю. Она в твоих словах. В твоем каком-то неземном, необычном чувстве. Может, в твоей доброй тихой душе. Но Она есть. Иначе... иначе бы не было тебя.
  Назар как-то по-другому взглянул на Полю. Юная девочка-подросток вдруг исчезла. Перед ним стояла женщина. Маленькая, задумчивая женщина, с очень чистыми, до боли чистыми глазами. Таких глаз он еще не видел. И как радостно было, что он в них смотрел. И как тяжело, что они такая редкость в этом мире.
  - Поля. Поленька. Это у тебя, правда, настоящее?
  - Что?
  - Чувство. Вот то, что ты сейчас ощутила. Ведь даже Вечность, Бог для многих - такое мимолетное чувство. Мелькнет, словно молния на секунду вроде бы, и они узреют что-то свое, яркое, сверхистинное. Но потом, сколько уже с теми людьми не говори, сколько не вслушивайся в их душу: ничего у них там нет - одна тупая уверенность, что они Бога узрели.
  Поля молчала. Она не знала еще, что с ней. Она не могла отличить настоящей вечности от мимолётной. Ей просто было хорошо с Назаром.
  Она просидела тот вечер долго, уже было три часа ночи, а она все не решалась уйти. Назар говорил много и долго, но девушка уже не вслушивалась в его слова. Их потоки наполняли и наполняли маленькую комнатушку, им было тесно. Слова, словно невидимки, звенели, бились о стену, ища выхода. И наконец вылетали в открытую узкую форточку и где-то высоко в небе превращались в звездочки.
  И все это время, когда Назар говорил, у Поли было такое ощущение, что время остановилось или его вовсе никогда не было.
  Но не в словах, не в словах было дело. Она бы сейчас испытывала то же самое, если бы Назар сейчас просто молча сидел возле нее. И она слышала бы только его дыхание. И дыхание - она бы тоже приняла за вечность. А, может, дело было в его глазах? В них тоже ощущалась бездонность. И эта комнатка, и диван, на котором она сидела, были тоже сотканы из вечности. Она чувствовала какую-то безграничность чувств в себе, и свое бессилие вернуться в этот реальный мир. Так ночное время остановилось.
  И только под утро Поля услышала, как тяжело заскрипела в соседней комнате кровать, затем грузные шаги раздались по коридору.
  - Назарушка, ты не спишь? Опять всю ночь читаешь? Пора, пора бы уже.
  Когда все снова утихло, и Поля теперь ясно различала тиканье часов на стене, она вдруг опомнилась и встала:
  - Ну, я пойду.
  - Подожди минутку. Только минутку. Ты самая лучшая девушка в мире, Поленька. Никто, никогда еще не слушал настоящего звучания моей души. Ведь сильнее всего я слышу вечность ночью. Потому что в это время все наши души уходят куда-то.
  - Куда? - всматриваясь в бездонные глаза Назара, тихо спросила девушка,
  - Мы все уходим в сон. Но сон - это только заставка. Чтобы мы не могли хоть в малейшую щелочку подглядеть вечность. Зачем мы спим? Ведь треть жизни мы проводим в этом состоянии. Где же наши души в это время? Не в вечности ли они? Может, нашим душам нельзя без настоящего, подлинного мира? И хотя бы восемь часов - под маской сна - мы должны находиться в вечности. И вот все суетные люди на несколько ночных часов нашли свое успокоение. Глубокий сон или пребывание в Вечности оздоровляет их души. Вокруг такая глубокая тишина. И вот тут, между тремя и четырьмя часами ночи, я чувствую, очень сильно чувствую правду Вечности.
  А днем, когда уже все захвачены жизнь и опять растрачивают свои душевные силы в житейской суете - я один сплю. И может, с Высшего мира, я смотрю на всех близких и знакомых. А когда проснусь, мне всегда больно, что люди такие несовершенные и так страдают, когда идеал совсем рядом.
  Поля ушла к себе. Воскресный день только-только начинался. А она, погрузившись в чуткий, неглубокий сон, все время видела звезды какого-то совсем неизвестного ей мира, в котором ей так хотелось быть вместе с Назаром.
  
  
  Суно упорно готовился к своему докладу. Какой безнадёжной ни выглядела бы его затея, он чувствовал, что истина на его стороне. Человечество что-то потеряло, отвергнув прошлое. Правда, Суно и сам его не понимал. Отчего столько войн, преступлений, боли нужно было вытерпеть людям, чтобы стать наконец естественными и разумными.
  Суно просмотрел несколько романов прошлого, а затем грустно, горьковато улыбнулся и выключил Компо. В полной тишине, покое, он прислушивался к своим мыслям. Романы прошлого?! Что увлекало людей того времени? Острые, разрывающие душу сюжеты. Страсти, обман, слабости, падения. На всем этом строилась литература в 20-21 веке. Нужны были беды, страдания, горе других. А читатель, лежа на диване, в тишине, потягивая из бутылки газированный напиток, смаковал все это. Как это занимательно: люди страдают, а мне здесь в комнатке хорошо! И как интересно и занимательно написано об этих страданиях. Сейчас конец 30 века. Жизнь давно ушла на более высокий уровень. Люди стали другими. Нет боли, мучений, страдания. Никто не читает книг об ужасах прошлого. Суно и сам часто спрашивал себя: а нужно ли их читать? Он смотрел на этих, совсем других людей и удивлялся. Идеал: как это просто! И казалось, что стоило всем остальным современникам Малкина - постичь его простое и естественное состояние души! И как они еще были далеки от этого. Словно само время должно было вылепить своими руками новое поколение прекрасных людей. Точно самому Богу для этого нужно было целое тысячелетие.
  Но Суно иногда казалось, что люди и сегодня не достигли того чувства, которое тогда было у Малкина. Как не достигли высоты Сократа или Эпиктета. И может быть, среди людской тьмы могли гореть эти случайные и прекрасные огоньки мудрости. Может быть, неслучайно, Диоген со свечкой искал на многолюдном базаре человека. Кто мог бы по-настоящему понять и следовать за Диогеном? Сегодня мы все мудрствуем лукаво, в своем прекрасном мире. А душа должна по-настоящему трудиться, и каждый человек должен не в наследство взять прекрасный мир, а вновь огромной внутренней работой, трудясь и трудясь над едва заметными мелочами, ежедневно, в одиночестве понять все едва уловимые тонкости, из которых и состоит, соткано настоящее счастье.
  А мы все опьянены своим прекрасным будущим. И мы, как и во все века, ничего не понимаем, кроме самых поверхностных, прописных истин.
  - Суно, ты меня слышишь, Суно.
  - Да, я слышу тебя, Ама.
  - Ты знаешь, где я нахожусь?
  - Думаю, что ты уже где-то увязла в трясине прошлого.
  - Почти угадал. Я роюсь в библиотеках 21 века. Ты знаешь, оказывается, тут море всего интересного. Не оторваться. Если бы не Компо, я бы день и ночь все это перечитывала. Представляешь, уже тысячу лет назад люди так увлекательно умели писать романы.
  Просто не думала, что прошлое может быть таким интересным.
  "Что здесь интересного?!" - вздохнул Суно.
  Половина человечества в те времена было горькими пьяницами. Ведь им было так горько, и они искали хоть какую-нибудь радость. Выпьет тот древний человек и идет по улице с непонятной радостью, толкает всех, кто на его пути, улыбается своим искривленным красным лицом девушкам. И не знает, как он всем теперь противен. Солнце печет, пот выступает, чего-то хочется и сам себя понять не может. Идет, и сам не знает куда, и еще какая-то маленькая радость теплится в груди, а утром он находит себя в грязной канаве, оборванным, с вывернутыми карманами, без часов на руке. Вот он и заплатил за свою радость. Способна ли Ама понять душу человека того времени? Неужели люди навеки вечные обречены на эту поверхностную бесчувственность. Как можно увлекаться временем, не чувствуя боли этого времени? Боли живого, слабого человека?
  Ама теперь вся в книгах и сюжетах. Она открыла для себя что-то новое. О, если бы она могла вслушаться в жизнь хотя бы одного человека! Если бы она могла понять душу Малкина! Вслушаться, вглядеться, прочувствовать, пережить, узнать и открыть для себя что - то совершенно неожиданно прекрасное!
  Но нет, мы никогда не умели вслушиваться в другого. Мы больше живем какими-то чужими, книжными мыслями, повторяем их. А настоящего, живого контакта между душами людей не происходит.
  Что ж, такова реальность нашей жизни. И сколько нужно будет еще тысячелетий, чтобы люди это осознали?
  
  
  Поля как - то быстро почувствовала, что для нее душа Назара дороже всего. Она уже не могла представить свою жизнь без его жизни. Их судьбы слились в одну. Какие земные или внеземные силы пробудили в девушке такую сильную привязанность к человеку, который был совсем не приспособлен к этому миру. Не погиб ли бы Назар без Поли в этом суровом мире? Или Бог бы дал ему другую судьбу или другую защиту?
  Теперь они все вечера проводили вместе, сидели рядом, прижавшись друг к другу, и просто слушали тишину. Они решили в ближайшее время расписаться.
  Но тяжелее всего было посвятить в это родителей. Полины деды и прадеды жили на хуторе. Они даже в самые тяжелые времена отказывались идти в колхозы. Мелкую, мещанскую психологию они впитали с кровью и плотью. И все же именно из таких людей могли получиться будущие фермеры - способные прокормить всю страну, живи они в других условиях. Но государство подавляло их. И крестьяне-одиночки оставались забитыми и далекими от всех тех изменений, которые происходили в городе. Город, по их мнению, погряз в праздности и лени, а молодежь, не зная, куда себя деть, сидит все ночи напролет в беседках и бренчит на гитарах.
  Поля уже была дитя нового времени. Школа и книги раскрывали для нее какой-то новый, загадочный мир прекрасного. На хуторе она привыкла к одиночеству. И прекрасное чаще всего видела внутри самой себя.
  "Мы жили на хуторе уединенно, всего три дома, - рассказывала она Назару. - Я была очень дикая девочка. Больше всего не любила, когда кто-то приходил. Однажды к нам приехал папин друг. Увидев его, я забилась в уголок и зверенышем смотрела на незнакомца. Когда он ко мне подходил и протягивал конфетку, я начинала все дрожать. И когда незнакомец мне сунул руку с конфеткой прямо под нос, я его укусила за палец.
  Папин друг жил у нас три дня, и все хотел погладить меня по головке. А я выворачивалась, хваталась за метлу и шипела на него: "Уходи! Уходи от нас!"
  Вот какая я дикая была в шесть лет. Я не любила людей. Редко ходила в деревню. В школе почти ни с кем не разговаривала. У меня не было подруг. Я так привыкла быть всегда одна, что иногда казалось: как хорошо, чтобы во всем мире был только наш хутор и больше никого на свете.
  Когда Поля ездила домой на хутор, Назар заметил, что несколько дней у нее не было той легкости, а только какая-то затаенная грусть и тяжесть.
  Она не рассказывала всего того, что ей приходилось переживать в родительском доме, но он догадывался, как могут приходить в отчаяние люди, совсем не познавшие законы человеческой души.
  Он знал нетерпеливость, мелочность ее матери. Назар для нее был абсолютно непонятен. Уже по своему развитию она не принимала его целиком и полностью.
  Человек, который лежит на диване весь день, разве это человек? Тогда, когда она не покладая рук, с утра до вечера, отдает все силы своему хозяйству.
  Зато отец выразил свою мысль довольно ясно и определенно. Вечером, когда суетливый день кончался, и они готовились ко сну, он поставил стул на середину комнату, попросил дочь присесть на кровать и, не отрывая глаз от пола, высказал все, что накипело в его душе.
  - Знаешь, дочка, жизнь наша из того состоит, что одни трудятся на тяжёлой работе, а другие лёгкой жизни ищут. Писатели все эти того - все хотят лежать и ничего не делать. Все умничают да всякие там лозунги придумывают, чтобы в голову их людям вбить. Твои дед и прадед кулаками были, и нас худшими из людей считали. А за что? За то, что всю жизнь не покладая рук работали да кормили, всяких бездельников, которые только и умели, что в благодарность всякую дрянь против нас распускать. И такое вот светлое будущее пророчили, чтоб не работать. Ведь хорошо других учить, побольше кричать и ничего не делать. Это у них агитацией называлось.
  Вот и мы тебя, дочка, послали в город искать лёгкой жизни. И попала ты в руки какому-то умнику, задурил он тебе голову. Сведет он тебя с пути правильного и бросит. Попомни мое отцовское слово!
  А когда Поля уезжала, мать, закрывая калитку, бросила ей в след:
  - Свяжешься с ним - забудь о своих родителях!
  Рассказывая это, Поля плакала,
  - И ты меня оставишь? - спросил Назар, вытирая слезы на щеках девушки.
  - Ну что ты говоришь, Назарушка. Разве я могу предать твою душу.
  Они прижались друг к другу еще крепче и слились ж одно целое. Назар теперь стал для Поли единственным близким существом.
  Родителей Поли Назар видел только раз. Они сидели, искоса посматривали на него. Говорили о своем хозяйстве, о работе не покладая рук.
  Назар весь вечер молчал. И когда Поля спросила, почему он не сказал им ни слова, он ответил:
  - Я говорю с человеком, когда он мне ответит улыбкой. И молчу, если чувствую, что мои слова в другой душе вызовут раздражение или непонимание.
  Родители лишь косились на него в полном непонимании. Может быть, в их душах была самая простая логика. Человеку надо кормить себя, добывать свой хлеб: и понималась это прямолинейно: добывать с утра до вечера на поле свой хлеб. Если бы Назар сказал, что в развитых странах всего один процент занят сельским хозяйством, они бы даже не поверили: там что у капиталистов 99% людей бездельники?! Нет, они там стремятся красиво одеваться, жить в красивых домах, украшать их картинами. И у них может кто-то просто лежит и мечтает о прекрасном будущем мире. Ведь сколько затрат уходит на то, что у нас просто плохие души: не будь воров или плохих людей, нечестных людей - не надо было бы платить милиционерам и продавцам - их бы вовсе не было.
  Малкин чувствовал, что достиг этого уровня. Он не мог еще сказать о себе точно, что он полностью искрений и никогда не возьмет ничего чужого. Но он всеми силами души желал этого.
  
  Близилось третье тысячелетие... Еще месяц-второй - и оно наступит. Малкин понимал, что эти круглые даты, условно принятые людьми, ничего не изменят. Как в последнюю, так и в первую секунду двух тысячелетий - люди будут воевать, болеть, умирать. И новый день повторит все те же преступления, оставит людей наедине со своими страстями, болью и горем. И все же Малкин ждал, ждал этого нового тысячелетия. Начало его еще ничего не могло раскрыть людям, но он смотрел в самый конец его и понимал, как сильно к лучшему изменится жизнь! Как поумнеют люди, как много прекрасных открытий совершат. Если заглянуть туда, в далекое будущее, все покажется фантастикой. Только двести лет назад фантастикой был бы автомобиль, и телевизор, и компьютер. А что придумают люди будущего? Какое невероятное открытие произойдет, которое улучшит души людей? Откроют ли они тайну человеческой мысли, ее вечное звучание? Ведь не может же быть, чтобы человеческая мысль исчезала бесследно. Не записывает ли ее природа? И не откроют ли такой прибор, который воспроизведет эту запись?
  У Малкина всегда был благоговейный трепет перед будущим. Ведь вся история развития человечества показывала, какие чудеса оно творит.
  Уже приблизилась зима. Выпал снег. Деревья обнажили себя перед новым тысячелетием. И уже казалось, в далеком - непредставимо далеком будущем - вырастет новая листва. Это будет, бог знает когда, и бог знает в какое время. А может, и вовсе ничего не будет. И грядет Второе Пришествие. Верил ли он в мифы?! Или это была лишь тонкая ирония над временем? В Китае, Афганистане или Эфиопии не существует ни нашего нового года, ни нашего второго тысячелетия. У людей свои обычаи, свои точки отсчета.
  "И все же, - думал Малкин. - Я, как и все европейцы, очень сильно привык к своему времени. Просто привык. Просто надо вести от чего-то отсчет. А может, очень сильно хочется, быстренько отсчитать новых тысячу лет - и заглянуть вперед, что там? И удивиться, поразиться: какая совсем другая жизнь, другая цивилизация и другие люди откроются нам!
  Какими варварскими и дикими народами мы были еще тысячу лет назад. Не было книг. Большинство людей планеты не умели ни читать, ни писать. Планета земля еще была не изучена. Европейцы ничего не знали об Америке. Тысячи мелких племен воевали друг другом.
  А теперь все больше чувствуется дух единения. Мелкие княжества давно уже объединились в большие страны. Появился эсперанто. Все больше объединяет землю английский. Европа стала объединённой. Невидимый высший дух шаг за шагом строит на земле ЕДИНЫЙ ДОМ.
  А люди? Простые люди?! Как они еще далеки от осмысления этого процесса.
  Часто Малкин выходил на улицу и всматривался в их лица. Он понимал, никто не может точно оценить человека, взвесить все его минусы и плюсы. Все мелкие пороки, слабости так сильно переплетаются, что становятся привычными и незаметными.
  Малкин поддался общему впечатлению.
  Он шел по улице как раз в тот час, когда уставшие рабочие возвращались с завода. Лица их всегда были мрачные, хоть они и смеялись и что-то болтали - ежедневный труд по восемь часов у станка иссушил их души. Часть рабочих уже стояла у пивных, другая направлялась туда. И только пожилые рабочие, почти старики, плелись домой к своим внукам.
  "Они создали много материальных благ для меня, - подумал Малкин. - Дом, в котором я живу, строили такие же рабочие, сваривали панели, вставляли окна, красили стены. Каждая защелка должна была быть кем-то сделана - сотворению ее человек отдал несколько дней своей жизни. Кто-то эту защелку прикрутил к двери. И только благодаря этому я мог закрыться от всего мира. Размышлять. Чувствовать вечность. А они? Они просто живут. Выпьют, поругаются с женами. Поболтают о всяких пустяках. А назавтра снова на своей тяжёлой работе".
  "Они меня никогда не поймут, как и я их, - вздохнул Малкин, - Мы точно в разных мирах. И все же я пользуюсь их трудом. Они моим - нет. Нужно ли им светлое будущее? Стоит ли их заражать своей мечтой? И что из этого выйдет?"
  Малкин понимал, что пишет не для них, а для каких-то новых людей. Для тех, которые только что рождаются или еще не родившихся. Пишет, чтобы их детские мечты никогда не пропали, не угасли в нелегкой молодости, где они так быстро и незаметно попадают во взрослую жизнь.
  И почему большинству людей надо быть просто рабочими и почти бездуховными существами? Неужели такая жизнь реальна и поколение за поколением ее проживают?
  А может, этих людей всех нет? Может они бутафория? Неживые тени? И это только иллюзия, что я среди них живу. Не могут же тысячи и тысячи жить, умирать, уходить в вечность с пустыми, ничего не значащими душами. Я вижу, ощущаю их, слышу, как они смеются надо мной. Ставят ни во что мои мысли. И вообще, принимают меня за ничтожнейшего человека, поедающего чужой хлеб. И не знают, что их нет вообще. Ни их, не материального мира, ни вещей, ни тел, ни желудков, которым нужен хлеб, ни денег, которые они копят, опасаясь голода. Ведь разве может что-то существовать, если нет возвышенных, по- настоящему великих порывов к прекрасному.
  Как же им помочь?
  Люди беспомощны. Они бы пошли за своим счастьем, но все эти мелкие серенькие работнички. Никто не озарил их душу. Может, в детстве не было ни одного такого яркого озарения, где бы они поразились, увидев идеальный мир? И они свыклись: жить в этом мире, так в этом. Другого им не нужно даже в мечтах. "Кушаем, смотрим телевизор, что-то говорим, ходим в гости. Таков этот мир. А разве другой существует?"
  А теперь они тем более знают, как страшны революции, и для чего кровь, насилие. А после них и войны, когда все злое приспосабливается и приспосабливается. Что же вы все других перестраивать хотите? Люди, серенькие люди! В себе увидьте свет и идеал.
  И как это невозможно. И остаюсь я один со своим светом. Во мне он есть еще с детства. И порой кажется, что во мне одном: свет, зовущий к искренности и честности, мягкости, нежности. СВЕТ ВО МНЕ. А поразить других этим светом почти уже невозможно. Других - это тем, кому за тридцать.
  Только чистые, юные души, идущие в мир, могут взять себе огонек от моего горения и понести с собой.
  Что ж, я, оставляю вас, люди, в том неосознанном полном ужасов и боли втором тысячелетии, вы не пойдёте за мной, вы навсегда там останетесь. Что о вас подумает ваши потомки через тысячу лет?
  Вспомнят ли они этот серый город, припорошённый снегом? Эту пустую площадь? Этот памятник с каменным человеком на постаменте, который хотел быть вашим вождем и повести вас в прекрасное будущее? Но вы его не поняли. А он до конца не понял вас.
  Люди, сделав ценой огромной крови шаг к прекрасному будущему, теперь вновь отступили назад и пошли естественной дорогой все туда же, в то неопределенное прекрасное.
  Что вам сказать? Блуждайте. Ищите. Просто живите. Ибо я не могу понять, почему так происходит. Почему только единицы так сильно чувствуют вечность, а большинство целиком и полностью отдано мелким житейским заботам. Значит так должно быть. И это естественный закон.
  Но все же хочется верить, что каждый из этих людей, еще будучи юношей, мог бы озариться, задуматься над смыслом всей жизни. И искренне и чисто захотеть чего-то доброго и прекрасного.
  Думаю, в третьем тысячелетии что-то подобное произойдёт со всем человечеством. Надо только не повторять ошибок и не идти через насилие к прекрасному.
  Итак, гряди новое чудесное время!
  
  
  
  
  
  30.07.2001 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  Часть вторая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Суно решил встретить четвертое тысячелетие в Храме Единства. Они с Амой вошли в огромное здание с тысячами балконов. На лифте они поднялись на 101 этаж и вошли в свою ложу. Несмотря на расстояние, алтарь, где должно было проходить священнодействие, с помощью оптических стекол был виден как на ладони. Тысячи людей пришли в храм и заняли свои маленькие комнатки, с балконами-ложами. Тайна Бога оставалась тайной даже в конце третьего тысячелетия. Хоть и человеческое сознание давно стало выше всяких мифов, все понимали, какая-то разумная сила сотворяет все существующее вокруг.
  - Суно, мне кажется, что Боги - мы сами, - задумчиво произнесла Ама, посматривая на пустой Алтарь, куда еще не вышел главный проповедник.
  - Моя хорошая, все эти догадки уже были в глубокой древности. Люди выдвигали какую-нибудь мысль, а затем проверяли верой.
  - Нет, дорогой. Ты вдумайся в то, что я хочу сказать. Мы сохранили старое исчисление. С тех времен, когда человек смог произнести: Я сын Божий. Я и Бог - Одно! Миллионы его последователей, имея рабскую натуру, не осмелились бы этого сказать никогда. Поэтому того человека приравняли к Богу, а затем сделали самым популярным лицом из всех живущих, кто был в человеческой плоти.
  - Интересная идея. И должно быть, тоже кем-то давно придуманная. Как только человечество научилось абстрактно мыслить, сразу и началась борьба за идеи. Сегодня главная идея - чтобы в мире была тишина и покой, чтобы люди просто жили хорошо. Благодаря ей мы избежали все старые пороки. Но что такое Бог и что такое человек, мы все равно не знаем. Людей, стоит только выглянуть в окно, и мы увидим целый муравейник их. А вот богов мы видим только через свои желания и воображения. Компо рассеял всякие сомнения и всякие мифы, мы достоверно знаем все развитие земли. С тех пор, как человек стал произносить первые слова. Он мычал, называя первые предметы. Но это уже была мысль. МЯ у них обозначало и мясо, и еду. МУ - больших животных, за которыми охотились. МЫ - обозначало вместе потреблять еду. МО - пить воду. А МА - отдыхать или спать. Вот как Компо перевел язык первых людей. Но что было до этих звуков, до этих первых осмысленных слов, мы не знаем. Компо читает мысли. А мыслей на земле тогда не было. Тайна человека остается тайной. Из обезьяны он или это было какое-то особое существо? И сегодня мы еще бессильны ответить на этот вопрос. Если бы мы изобрели прибор, который бы еще читал мысли природы, вот тогда мы и смогли бы узнать получше тайну сотворения этого мира.
  - А все же, как ты думаешь, почему теперь на земле, все люди верят в единого Просто Бога. И не сталось атеистов? - спросила Ама.
  - Ну, во-первых. Борьбы идей уже нет. И никто не забивает людям голову ни атеизмом, ни богословием, человечество допускает жизнь после смерти и ВЫСШИЙ МИР, откуда мы приходим, рождаясь, и куда возвращаемся, умирая. Во-вторых, существует ИНСТИТУТ ДУХА И ХРАМ ЕДИНОГО Б0ГА. Просто Бога, как мы говорим. Существует Тайна. Люди не ломают голову больше над ней. Но приятнее все же желать себе жизнь вечную, чем просто умереть - и нигде тебя не будет.
  - Да, жалко мне людей двадцатого века. Какой долгий путь им нужно было пройти, чтобы дойти до такого простого и искреннего сознания, мне сегодня попался атеистический словарь того времени, Я поразилась, сколько разных верований было в то время. Дикость какая-то! Они сами верили и серьёзно убеждали других в том, чего сами не знали,
  - Ама, милая, поверь мне, многие из этих верующих людей делали добрые дела. Утешали несчастных в тюрьмах, больницах, помогали больным и инвалидам. Вели тихий, неиспорченный образ жизни. И были примером для своего времени, А то, что они говорили всякие небесные теории: так они себя в этом просто убеждали для своей собственной праведности.
  Пастырь уже вышел к алтарю. И начал свою проповедь.
  - Сегодня по условному обычаю, - начал он, - мы празднуем четыре тысячи лет со дня рождения этого человека. Земля не зря приняла эту дату отсчета. Здесь заключается великий гуманный смысл. Высший замысел.
  Пастырю было лет около тридцати. Он был одет в белые одежды. У него была длинная борода, которая, скорее всего, была приклеена. Это был настоящий образ Христа. Был ли этот человек актером или искренним верующим - это было неважно. Главное, что проповедь его лилась красиво, гладко и умиляла душу. Ама слушала со слезами, когда Проповедник стал говорить о том, что праведный человек, Бог, отдал себя в жертву ради всех нас. И понес страшные муки на кресте.
  - Вот оно орудие пыток, - показал Проповедник на пустой крест. - Вы видите, какими варварами были наши далекие предки. Они ежедневно, ежечасно совершали такое! Подвергая чистых душой людей на муки и обрекая на одиночество. Высшая правда все равно торжествует. И образ Христа тому свидетельство.
  Суно не слушал больше Проповедника. Мысли его перескочили ровно на тысячелетие. Перед глазами стоял одинокий образ Малкина, который тоже в эти минута встречал новую, свою Эру.
  
  
  Малкин решил, что новое тысячелетие он должен начать совсем в новой обстановке. Жить с родителями было непросто. Что-то вялое и совершенно пустое исходило от них. Они не чувствовали вечности. Были слишком земными и ограниченными. Никакого прекрасного мира не рождалось в их душах. Они давно приняли мир таким, каков он есть. Никогда по-настоящему не работали над собой и глубоко не думали. А потому смотрели на Назара, как на больного, неспособного выжить в этом мире человека.
  "Но мне поможет Бог, если я буду чистым!" - молча отвечал им Назар. И высшая сила ему действительно как-то помогала. Она помогала всем: и совершенным, и несовершенным. Только бы в нашей душе не было ни малейшего чувства насилия над другим человеком. Нет, Назар ничего не хотел от других людей. Никуда не хотел их вести. Он просто думал, и хотел думать искренне. Он даже понимал, что его мысли могут быть вполне ошибочны. Но в них была простая теория: жить тихо, в одиночестве. Ни к кому не ходить. Никого не тревожить. Любить тишину. И радоваться тем дням, когда тебя ничто не тревожит. Не любил он не мифов, ни религий. А только Бога. И очень хорошо понимал, что мифы и религии, еще очень нужны для слабых в своем трезвом мышлении людей. В мире был еще один бог - бизнес и деньги. Корыстолюбие, желание удовольствий. И надежда на самих себя. Малкину хотелось уйти от этого всего, уйти окончательно. Прожить где-то в стороне свою жизнь. И больше никак не соприкасаться с этим миром.
  И Бог словно предусмотрел такой шанс для него. Было такое чудесное место, где город как-бы слился с лесом. Он не знал, почему случилось такое чудо. Или это напоминание о том, что все мы когда-то строили дома среди леса. Так или иначе, на Старососновой улице доживала свой век его бабушка, почти забытая отцом и матерью. Ее белый домик с синими окнами располагался в низине, за холмом. И почти был не виден прохожему, идущему по песчаной дороге. Бабушка Марта всю жизнь с обирала травы, бродила по лесам, заготавливая лесную ягоду и грибы. У нее не было ни радио, ни телевизора. Она ничего не знала о современной жизни. Стоял на краю леса небольшой магазинчик для жителей окольных улиц. Только в него она и ходила последние годы. Города, людей и широких дорог она избегала.
   Назар с детства любил бывать у бабушки. Любил высокие сосны вокруг и тишину. Лес защищал его от шума города, а пенье птиц навевало мысли о тихом рае вдали от всех. Бабушка его была молчаливой. С тихой жалостью смотрела на Назара. "Мол, зачем и та дитя пришло в этот горемычный свет, видишь, как в нем одиноко".
  Почувствовав, угадав эту мысль, Назар не раз задумывался: "Не родился бы я, и не было бы никаких проблем. Само мое рождение родило все проблемы. Я не понимаю зачем? Для чего? Кто задумал эту идею, чтобы я родился? Чтобы я был в этом странном мире. Боль, непонимание, разъединение. Все живут какой-то мелкой, пустой, ограниченной мыслью, со слабым сознанием. Все кажется случайным: и встреча моего отца с матерью, и минута моего зачатия, и город, в котором я живу, и все люди вокруг
   Но может быть, моя бабушка что-то знает? Даже если знает, она никогда не раскроет тайны своей души и своего одиночества. Назар просто видел, что с бабушкой просто тише и спокойнее. В таком одиночестве всегда можно быть до конца искренним и чистым. Бабушка, должно быть, верила в бога. Но эта была ее глубокая тайна. Ни икон, не молитвенных книг у нее не было. Но внутренняя чистота, которую Назар очень сильно чувствовал, свидетельствовала о самой высшей и праведной вере, которую человек может сохранить только наедине с собой.
  Теперь, когда Назар окончательно принял решение навсегда вместе с Полей перебраться к бабушке, он понимал, что повторит ее судьбу. Проживет свою жизнь в тихой неизвестности вдали от всех.
   Но Поля была рада его решению.
  - Я тоже хочу тишины и маленький домик вдали от всех, - говорила она. - Пусть начнется у нас новая жизнь, где мы будем всегда вместе, и будем счастливы. Если мы будем чистыми душой, Бог нам поможет.
   И в последние дни двухтысячного года они перебрались в старенький, но довольно прочный домик бабушки Марты. Старушка не выразила ни радости, ни огорчения. Должно быть, она все понимала.
  
  - Бабушка, а ведь у меня родители с хутора, простые мужики. И я все детство на хуторе провела. Но разве моя душа от этого огрубела?
  Поле казалось, что в бабушкиных словах есть какая-то едва уловимая неправда. И теперь она своими вопрошающими глазами смотрела в поблекшие глаза старушки.
  - Благородство, внученька, больше в тишине и рождается. Толстой в Ясной поляне в мужицкой рубашке ходил и избегал праздной жизни в светских салонах. Не в манерах, Поленька, дело. А в настроении души. Кто тебе его передал - это тайна Бога. Не все богатые были благородны, не все даже из царских семей. И не все бедные были с грубыми душами. И Бог должен был вести естественный отбор. А Коммунисты нарушили нормальный ход истории.
  - Но ведь они хотели даже самых низких людей обучить и сделать благородными, - перебил Назар.
  - Насильно внучек, насильно. О, если бы эти все крестьяне по-настоящему сами захотели стать образованными, ничто бы им не помешало. Только они сами. Но для э того в своей собственной душе они не были готовы. Не готовы и сейчас. Хоть прошло много-много лет после революции.
  
  Этот знаменательный Новый год они встречали втроем - бабушка, Назар и Поля. Здесь было тихо, и неслышно было огромного шума города. А шумел весь мир. Все насыщались, переполняли себя праздничным весельем. Реки шампанского растекались в бокалы. Все были одурманены от этой невидимой минуты, разрушившей одно тысячелетие и устремившейся в другое. Все телевизоры, все радио мира услащали эту минуту поздравлениями. Только в доме этих троих была тишина. И только электронные часы на левой руке Назара издали тихий, еда уловимый сигнал - сигнал к тому, что человечество устремляется во что-то новое, еще не представимое для себя. Но мир переполненный шумом не мог услышать этого едва уловимого сигнала.
  - Это мой последний год, - вздохнула старуха, не поднимая глаза на внуков.
  - Да, что вы бабушка, вы еще сто лет проживете. Скоро человек придумает лекарство от всех болезней и откроет дорогу в бессмертие, - проговорил Назар, понимая, что его слова лишь слабое утешение для старушки.
  - Не боюсь я смерти, внучек. Немощи больше боюсь, быть в тягость другим. А что смерть?! Закрыл глаза тихонько и не проснулся. Только чтобы тихо и незаметно для всех. Чтобы только так, чтобы и во сне боль не успеть почувствовать. Как ты думаешь, внучек, присыпаются люди в ту последнюю минуту?
  - Думаю, что очень добрые люди не просыпаются. Должна же быть правда Божья.
  - А ты, Поленька, что думаешь?
  - Я думаю, что человек совсем не умирает. Не может он жить, жить на земле и вдруг исчезнуть. Смерть - это должно быть не смерть, а просто расставание с живущими. Теперь мы может 99% в вечности и только 1 % в жизни. Но так нужно, чтобы мы ж этот один процент верили больше, чем в 99. Правда, Назар?
  - Все это наши с тобой мысли и догадки, Поленька. А что все это значит, и жизнь, и суета, и пороки мира, и смерть - ни у кого готового ответа нет.
  - Мысль, скажу я вам, детки мои, нас водит по жизни, а не ноги. Все живешь и все о чем-то думаешь. Я уже столько пережелала и перехотела в этой жизни, что собери все это в книги - целая библиотека получится. Мысль наша пропадает - и жизнь пропадает. А я, детки, уже и устала от дум своих, все передумала, и думать не о чем. Вы молодые повторите все мои ошибки. А в чем-то и правильнее жизнь проживете. Вот так и живем мы, и все постепенно улучшаемся.
  - Бабушка, а если бы ты не была когда-то учительницей русской литературы и не встретила бы дедушку, который очень сильно любил Толстого и Достоевского - разве не была бы у тебя совсем другая душа?
  - Времена, Назарушка, были пустые в прошлом веке и в литературе, и в обществе. Двадцатый век уничтожал всех умных и интеллигентных людей. Мои и дедушкины, а следовательно и твои корни были оттуда, из той, почти погибшей культуры. Пусть мы оказались в маленьких городках, разбитые и разбросанные, пусть многие из нас поменяли фамилии. И твоя настоящая фамилия, вовсе не Малкин, а князь Воложинский. В нас все равно живет та высота культуры, которой мы уже когда-то достигли. Ты, Назарушка, не пил никогда, не курил, всегда был вежливым, и обо всем старался глубоко думать. Точно, как твой дедушка. А откуда это у тебя? Я много лет проработала в школе. Даже сынки советских начальников были до ужаса испорчены. Легкомыслие, тупость, грубые выходки, грязные слова - и никакого благородства. А почему ты был другим? Ведь ты и дедушку не видел, и со мной мало жил. И отец твой в детдоме воспитывался, когда нас с дедушкой врагами народа сделали. Хоть знать не знали Советы, что мы - князья Воложинские, а все же разглядели, что слишком благородные души в нас. Не грубые, не неотесанные, а, следовательно - не советские. Вот и послали нас в Сибирь, чтобы даже не пахло здесь хоть малейшим благородством. Внучек, и судить этих людей нельзя. Они-то вот-вот читать научились. А им первую мысль и подсунули, что прачки могут управлять страной. И что у прачек этих святая правда. Только их выучить надо. Только не учли они, что нужно одно или два столетия, чтобы из неотесанных мужиков благородных людей сделать.
  Затем была тишина. И каждый думал о своем. Мысли клокочут в человеке, как вода в кипящем чайнике. Без них невозможно. Сколько людей - столько водоворотов мысли. Фигура человека ни о чем не говорит, оболочка прячет все. Но взгляните на лицо - и целый мир страстей, чувств, желаний.
   Марта задумчиво смотрела перед собой. Лицо ее стало еще более морщинистым и маленьким. Мысли ее блуждали в прошлом столетии. Там осталась вся ее жизнь. Крестьянское детство в огромной семье. Служанка у господ. Страсть к книгам. Тяга к познанию этого мира. Учеба. Встреча с Воложинским. Десять лет счастливой жизни. Высылка в Сибирь. Смерть мужа. Возвращение на родину. Реабилитация. Работа в школе. И одиночество в домике среди сосен. Вот как просто и быстро может промелькнуть жизнь. И уже нет ничего. Остается только Вечность. Кто стоит на границе жизни, предчувствует ее смутные очертания, ее реальность
  Поля вспоминала свой хутор, родителей. Они молчаливо отреклись от нее. Ей трудно приехать в родительский дом, родителям - навестить своя дочь. Разные представления о жизни, разные миры и боль разъединения. Но взглянув на светлое, задумчивое лицо Назара, Поля опять чувствовала себя счастливой. Его мысли, его чувства не могли быть уродливыми, в них таилась какая-то божественная правда. "Я всегда буду с его душой, - думала она. - Мне так хорошо с ним и спокойно. У меня есть только одна радость, - быть вместе с Назаром".
  Назар смотрит на Полю, смотрит на бабушку. Вот рядом два близких ему сердца, здесь он чувствует единство, простоту, искренность. Сколько в городе смешных, убежденных людей. А в этом домике он от них далеко. Сюда они не придут, здесь тишина. А они ее боятся. Им нужна мысль, маленькая самоуверенная мысль, им нужно вероучение, идея, убеждение. Им нужно самоуверенно, сверху посмотреть на человека. Таких - полный город. О них не хочется думать, вспоминать. Остаться маленьким, незаметным. И как хорошо, если бы они не знали или забыли о его существовании. Он знает их боль: им больно, когда люди не думают так, как они. ИСКРЕННОСТЬ - вот лекарство, которого они не принимают. Это не учение, это не из книг. ЭТО ЧУВСТВО БЕСПОМОЩНОСТИ ПЕРЕД ТАЙНОЙ ВЕЧНОСТИ. Вечность - тайна, Создатель наш или пустота? В чем себя убедить? И зачем убеждать? Душе хочется Создателя. Но и пустота тоже не страшна. Просто нет тебя. Вот и все.
   Малкин смотрит на себя со стороны. Это просто бегут из меня мысли. Просто я живое существо. Просто рассуждаю. Таковы мы все. Только нет в них самоуверенности. Ни малейшего насилия над другими. Что уже мешать этим мыслям. Пусть пока живу, изливаются и изливаются из меня. А я буду записывать. Зачем? Просто я человек. Человек наедине с собой. Я существую. Существую, и, как и всякий - по-своему размышляю о своем существовании. Мыслю... И это ИСКРЕННОСТЬ.
   Утром, когда Малкин проснулся и увидел все тот же белый день, как две капли воды похожий на тот, прошлый день, прошлого тысячелетия, он подумал: " Ничего не случилось, ничего не произошло и не могло произойти. Жизнь естественна. Сейчас первый день третьего тысячелетия. Полдень. Кружится снег, убеляя землю и заметая следы ночных пиршеств. Город еще спит. Грустная, задумчивая тишина. Я лишь немного прошёлся и одним глазом взглянул на эти вымершие улицы. Никто еще не проснулся. Не опомнился от вчерашнего. А что вчера было? Сильная, бесконечная радость и ожидание чего-то необычного. Сегодня та же реальность, в которую никто не хочет просыпаться. Дома спокойнее и вовсе не хочется никогда идти в этот пустой город. Из другой комнаты доносится тихая музыка 'Щелкунчика". Вот она становится тревожной. Поля слушает эти чудесные звуки, а я думаю о судьбах всего мира. Душа всего человечества во мне и естественное переживание за его судьбу. Меня не будет, а оно останется. И сегодня продолжается моя миссия на земле. Жизнь - работа мысли. У кого нет мысли - работают руками. Пока у них материальная миссия. Но когда-то их дети научатся думать. И забот о материальном станет меньше. Прекрасная душа, прекрасные открытия в физике - как это связано? Души становятся лучше - и вокруг все больше техники, которая помогает человеку, а иногда губит ее. Душа, все великие открытия начинаются с тебя. В 3001 году души станут прекраснее. И Бог, пусть с помощью божьей техники, прокормит нас".
  
  
  Малкин доверял больше своей мысли. Она лилась, а он слушал, ведь это и есть какое-то великое открытие. "Живая мысль, она всегда больше той мертвой мысли, которая в книгах, - думал Суно. - И это еще не поняло наше время. Мыслите, мыслите и вслушивайтесь в полет вашей мысли. Ведь она - тайна. Направляйте ее только к прекрасному. И не сходите с искреннего пути. И мысль вас будет оживлять и вести, вести. И все это будет естественный процесс. Только не создавать новую мысль, а следить за своей. Жизнь идет, а я думаю. Человек, книга, слово, поступок, событие, телевизор, радио - все может увести мысль, дать ей совсем другое направление. Я думаю о Малкине, потому что не могу о нем не думать. Я в это вошел, и этим живу. Случайность? Что меня побудило заниматься Малкиным? Чувство! Мне хотелось найти искреннюю душу в прошлом. Компо, уловив мое желание, помог мне в этом. Но почему у меня возникло чувство? Почему я так сильно хочу быть искренним? Мы не должны прятать своей истории. А никто не прячет, люди сами не хотят, - ответил бы Монто. И тут тоже правда. А что же ложь? Нет просто живой и чуткой души. Компо - машина. Она может воспроизводить мысли и чувство других. Но никогда она не вздохнет по-человечески и не посмотрит теплыми, добрыми глазами".
  - Ты слышишь, Суно?
  - Да, Ама.
  - Я так рада, что на земле есть одна вера, один храм. Я познакомилась с проповедником. Он сказал, что в 21 веке люди были еще очень слабы духовно. В Европе, например, все споры велись, как правильнее верить в Христа.
  - Ама, это было нужно людям, они учились. Они кончали только первый класс духовной школы. А большинство так и остались в подготовительном отделении. И кроме молитвы и посещения церкви особо и не задумывались о Боге.
  - Проповедник сказал, - вновь взяла слово Ама, - что веры тогда настоящей не было, как не было ее когда-то у древних греков, верящих во множество Богов. У греков было много Богов и одна вера, у христиан стал один Бог и множество вер. Мелкое копательство и не любовь. Смешно, правда, смотреть в историю.
  - Грустно, Ама. Очень грустно. Люди жили совсем без Бога, и вдруг им показали веру. Если это были баптисты, люди становились баптистами, адвентисты - адвентистами, иеговистами, пятидесятниками. До этого люди не читали книг или искали истину, переутомились и устали от нее. Просто поверили в церковь, которая им оказалась ближе.
  - Суно, правда, хорошо, что у нас единый храм. И все верят в Бога, как это сами чувствуют и понимают.
  - Прекрасно, Ама. Но глупо об этом рассуждать. Мы во всем едины, идеальны. Но это внешне и узаконено людьми. Мы повторяем одни и те же мысли, мы не спорим, мы соглашаемся. А сами думаем о чем-то своем. На земле мир. И этим сказано все. Хотя нет и не было ни одного человека, который чувствовал и мыслил бы одинаково.
  - Но мир, покой главнее! - воскликнула Ама. - Ведь главное, чтобы не спорили. Пусть каждый думает о своем, только бы не было споров.
  - "В споре рождается истина!", - говорили древние, - усмехнулся Суно.
  - В споре рождается непонимание! - горячо ответила Ама, не заметив тонкой иронии Суно.
  - Что ж, единство это прекрасно, - согласно кивнул головой Суно, торопясь закончить разговор, чтобы и близко не начались какие-нибудь споры.
  - Мы все гениально едины, спрятанные в своих комнатках. Мы все теперь Сайты огромного компьютера.
  - А все же, Суно, это замечательно! Можно родиться и никогда не выходить из своей комнаты. И в то же время общаться со всем миром. И весь мир может слышать твои мысли.
  - Теоретически, Ама! Практически никто не выдерживает в своей комнате и двух дней. Взгляни в окно, бесконечные потоки людей. А куда они идут? Какое у них дело? Никакого. Они все делают вид, что им куда-то надо. А большинство, побродив часок- другой по городу, вновь возвращаются в свои каморки.
  - Так ты думаешь, люди еще не обрели чего-то самого главного?
  - Да, Ама. Вслушивайся в Малкина. Может, где-то ты заметишь, увидишь там живую душу.
  - Живая душа?! Ты думаешь, у нас ее нет?
  - Милая, любимая, дорогая! Даже этот вопрос говорит о нашем несовершенстве. В живой душе есть что-то очень мягкое и простое.
  Суно остановился. Он чувствовал в голосе Амы неоправданную самоуверенность. Болезнь цивилизации: что-либо познав, мы уверены, что знаем все. Были книги, которые Суно перечитывал десятки раз. А человек, прочитавший их по разу, судил о них более уверенно и строил из себя знатока. Поверхностность и неумение долго и упорно работать над самым важным - вот болезнь, которую не объяснишь Аме.
  - Ты думаешь, мне не хватает мягкости и простоты? - с некоторой обидой спросила Ама.
  - Ничего я не думаю. Ты у меня самая лучшая. Все это наше пустое умоблуждание. Издержки нашего времени. Человек прошлого тысячелетия не стал бы их даже читать. Уверяю тебя, для них это была бы страшнейшая скука.
  - Да, я знаю. Там все приключения, убийства, любовные романы,
  - Тогда говорили, любой жанр хорош, лишь бы не скучный. Или чем бы человек ни тешился, лишь бы не плакал.
  - Суно! Но ведь это хоть как-то отвлекало человека от зла.
  - Да, Ама. Только попали мы с тобой в какую-то ловушку. Это чувство. Желание спорить, что-то сказать - не хорошее оно. Посмотри, как прекрасно жили Поля и Назар. Тихонько любили. Только ласковые и мягкие слова говорили друг другу. А души переливались одна в другую. Это было тихое счастье, несравнимое с нашим.
  Компо мгновенно воспроизвел то далекое прошлое. Давно умершие души вновь заговорили.
  
  - Поленька, тебе хорошо со мной?
  - Я с тобой очень счастлива. Только ты живи долго. Я не знаю, что буду делать одна на земле без тебя. Я в тот же день умру.
  - Не говори так, родная. Бог дал нам встретиться. Он нас и ведет по жизни. В этом есть какой-то смысл. Ведь ты же веришь, то, что мы вместе, вовсе не случайно.
  - Да, любимый. Ты подарил и даришь каждый день столько радости! Только такая красивая душа, как у тебя может дарить такое счастье.
  - А я вначале, Поленька, боялся, что ты хорошо разглядишь мою беспомощную душу и разочаруешься во мне.
  - Не говори никогда так. Я люблю тебя. И мне даже тяжело слышать такие слова.
  - Любимая, теперь я знал, как глуп я был. Высшая сила связала нас. Дала любовь, которая выше всех мелких мыслей и забот. Я, Поленька, сотворяю свою душу, а ты мне в этом помогаешь. Ты мой ангел-хранитель!
  - Сотворяй, Назарушка, свою душу. Может быть, будущее ее когда-нибудь услышит. У тебя она очень красивая. Не будь тебя, не было бы ничего. Один холодный, бездушный мир.
  - Спасибо, моя хорошая. Ты чувствуешь меня, чувствуешь тепло. И больше ничего не надо.
  
  "И больше ничего не надо?" - повторил Суно за Малкиным.
  - Не надо чего? - словно очнувшись ото сна, переспросила Ама.
  - Не надо нам быть такими умными, - ответил Суно.
  - Так значит нужно быть глупыми?
  - Может, и хорошо поглупеть от любви.
   - Что ты предлагаешь?
  - Да ничего, Ама. Ничего. В наш век уже невозможно вернуть того, что было когда-то.
  - Почему?
  - Потому что существует Компо. Раньше все решали глубокие, живые чувства. Теперь все решает и высчитывает он. Компо точно определил, что мы с тобой лучше всего подходим друг другу. И вот мы вместе. И живем идеально. Мы много с тобой беседуем, много ищем. Только мы никогда не сможем так глубоко выразить свои чувства, как Назар и Поля. Мы лишены этого, Ама, понимаешь, лишены.
  - А может, Суно, это нам и не нужно. Ведь Малкин был один во всем городе, который достиг идеала Эры Благоденствия. Оттого, так трагично и жалобно звучат их души. Представляешь! Ты один никого никогда не обидишь! А вокруг только злые, нехорошие души!
  Суно глубоко и протяжно вздохнул. Нежные теплые чувства Ама никогда уже не поймет. Да и можно ли их понять?
  - Прости дорогая, я капельку устал.
  - И я тоже. Всего хорошего дорогой!
  Они разъединились. И каждый тихонько лежал и думал о чем-то своем. И радость их была только в одном, что в этом мире можно спокойно лежать и бесконечно думать!
  
   Город как город. Правителей уже давно заменили координаторы. Они налаживают гармонию и взаимодействие всех отраслей. Все производится где-то под землей роботами. Товары уже лежат готовые в магазинах. Каждый берет себе все необходимое. Только много ли надо человеку 31 века? Все увлечены духовным. Компо мгновенно раскроет перед человеком и мир музыки, и мир искусства, и мир литературы. Есть тысячи логических и интереснейших игр. Человек поглощен всем миром прекрасного. А подземный механический мир его кормит. И сколько тех координаторов? Тысяч десять. Тогда, когда в мире уже людей сто миллиардов. Все думают, все живут, все радуются жизни.
  "И странно, - думал Суно. - Ни одного человека невозможно найти, чтобы думал хотя бы близко, как он. Люди думают коллективно. Увлекаются коллективными идеями. Так легче. Привычнее. Счастливы ли они? Можно ли быть счастливым, когда в душе говорит ваше собственное я, тихо шепчет вам что-то ваша живая мысль. А вы так умело научились ее не слушать. Вы друг друга не понимаете, а просто повторяете прописные истины, и этим довольны. И в этом согласны. Мир застыл на месте. Триста лет одна и та же одежда. Те же пустые открытия. Все те же слащавые мысли. Нет великих открытий, гениальных книг, великих прорывов к чему-то совершенно новому и еще более прекрасному. Нет ничего, кроме тупого убеждения, что мы достигли своего совершенства.
   Суно знал, что он один, и никому ничего не скажешь. Неужели нужны беды, несчастья, болезни, страдания, чтобы человечество опять проснулось?
  Нет, Бог милостив. Только без этого. Никто не хочет возвращаться в страшное прошлое.
  Но как же тогда пробудить людей от вековой спячки? Как опять заставить их разум искать, открывать? Находить противоречия и раскрывать несовершенство нашей натуры. Мы все ошибаемся. И кто-то в будущем и мои мысли найдет ограниченными, не познавшими всех тонкостей сложной человеческой природы. Малкин опирался на Сократа, Эпиктета, Бальзака, Достоевского, Толстого. Я опираюсь на Малкина. А после меня появятся великие умы. Они подметят многие тонкости, неизвестные мне. И кто-то с гениальной проницательностью систематизирует все новое. И мы увидим совершенно иное понимание Бога, вечности, самих себя. Уже и речи не будет о насилии и зле. Но это будут новые тонкости, новые споры. О, будущее! Ты таишь в себе разгадку самой вечности!
  Суно было сладко от этой мысли. Он верил, что человечество проснется. Теперь оставалось только одно, хорошенько вглядеться в прошлое и понять его. И Суно часами бродил по Компо, смело переступая Эру Благополучия. Теперь было важно одно, мощно и глубоко подготовиться к своему самому главному в жизни выступлению.
   
  - Назарушка, ты так много говорил о Вечности и так мало о Боге, о нашей земной вере. Ведь столько людей верят. Верят так сильно и ходят в церковь. Ведь это, наверно, нужно для их душ?
  - Нужно, и очень сильно нужно, Поленька. Иначе бы всего этого не существовало. Большинство людей не способно ни философствовать, ни работать над собой. Им нужна просто вера, чтобы чувствовать себя спокойнее в повседневной жизни. Их души хоть немного да смягчаются - и жить становится легче. Тайна веры - это и божественная тайна. Пишут, что много было нехорошего в истории всякой церкви. Но сегодня церковь все же неплохая. И верующие люди хотят быть очень добрыми. Но у них не получается. Не у всех. И это, наверно, от человека зависит, от особенностей души, а не от того, сколько он молитв в день прочитает.
  - А тебе никогда не хотелось, Назарушка, сходить в церковь?
  - Мне лучше одному быть, Полюшка. В себе Бога чувствовать. Только когда я совсем один, в полной тишине, просто лежу уже готовый ко сну и ничего не делаю, - вот в эти несколько минут перед засыпанием я лучше Бога чувствую. Вот тогда мне стыдно за многое. А днем я только тихо говорю: "Боже, Боже. Вот она моя жизнь". И всё. Такое, мимолетное лишь ощущение.
  - Назарушка, а мне кажется, иногда, что мы без Бога живем.
  - Почему?
  - Как-то хочется быть со всеми людьми в единой вере. В Большом Храме всех людей чувствовать.
  - И мне хочется, моя любимая. Только не смогу я забыться в храме. Слишком я наблюдательный. Я все время там в людей всматриваюсь, о людях думаю, понимаешь? Чувство о людях, боль за них меня очень сильно отвлекает от веры в Бога. Мне жалко старушек, которым вот-вот умирать, инвалидов, молодых, незамужних женщин и мужчин с испитыми лицами. Я в храме увижу какого-нибудь человека и все думаю о нем. Вот так, получается, моя хорошая, мысль о человеке отвлекает меня от Бога. А есть такие люди, которые так сильно думают о чем-то небесном, и совсем холодны к человеку.
  - Так значит: или небесное или земное?
  - И то, и другое, Полюшка. В сильной гармонии. Божественное помогает чувствовать человека, а Боль за человека раскрывает тайну Бога.
  - Назарушка, а не может быть так, что у тебя это возвышенные слова, а земная жизнь - это совсем другое?
  - Да, Полюшка, совсем другое. И я живу мелко и не умею по- настоящему ни любить человека, ни добрых дел делать. И все же, когда в душе есть что-то возвышенное - это не может быть плохо. Оно помогает избежать многих пороков. От обычной мелочности простых людей до тонких честолюбивых стремлений многих очень и очень образованных.
  У нас с тобой не будет ни красивых вещей, ни модной одежды. Может, мы проживем в этом стареньком, но крепком домике всю свою жизнь. Мы останемся неизвестными, простыми людьми.
  Допустим, я решу, что мое учение доброе и хорошее, оно могло бы быть полезным людям, если бы они старались жить и чувствовать, как я. Пусть мне даже так кажется. Но нужно ли для этого ехать куда-то в Минск, спорить, доказывать, искать единомышленников, издателей для моих мыслей? Порой падая, теряем главное свое чувство. В этом ли смысл? Или призвать людей к какой-то новой вере Полного Единства? И быть их духовным отцом? Во всем этом есть незаметная ложь и самоуверенность. Даже Толстой со своими очень хорошими мыслями не избежал этого недостатка. Я останусь один. Вне церкви. Вне людских обществ. Мне не за что бороться. Я просто пришел на землю, просто живу и чувствую. И стараюсь это делать искренне. И если ты полюбила меня за что-то, Поленька, так вот за это состояние моей души - мягкое и доброе. Всё принимаю в этом мире - все веры, все религии и мысли. Только молю людей, не слишком будьте убежденными, чтобы вы не были виновниками даже малейшего насилия! Пусть все живут по своему сознанию - только в мире, большом мире и покое. Вот, Поленька, лучше, чем этими словами я свое отношение к Богу уже не выражу. Потому что, чего хочет Бог от людей, как не того, чтобы они не обижали друг друга. Ни словом, Ни мыслью. Может, идея Божья проста: ИДИТЕ К ДОБРУ, НО БЕЗ МАЛЕЙШЕГО НАСИЛИЯ!
  - Так может, ты, Назарушка, и не хочешь ходить в церковь, что там кого-нибудь обидеть боишься?
  - Да, любимая. Не только в церковь. Но и с человеком встречаться остерегаюсь, чтобы слово ему нехорошее не сказать. Даже своим присутствием не обидеть. А так живу, и люди обо мне и не знают. На земле восемь миллиардов. А я знаю только сотню человек. А других как бы просто нет. Ни имен их, ни лиц, ни характеров, ни мыслей. Даже боли их не знаю и страданий. Хочу тихонечко жить. Чисто и красиво. А встретишься с человеком, с первых слов чувствуешь, что он тебя не понимает. Начнешь что-то говорить. Говоришь, а уже продолжать не хочется. Самые заветные мысли вдруг самому себе кажутся пустыми. Потому что другой человек их не слышит. И так, наверно, большинство умных людей страшно одиноки. У них своя мысль, свое учение, свои недостатки. Я такой, как они. Таких как я много! И все мы одинаково пусты! И от этой мысли становится больно. И хочется навеки уйти в одиночество. И там вновь обретаешь и себя, и вечность.
  Поля слушала внимательно и впитывала каждое слово. Так может слушать только женщина, все душой отдавшая себя любимому. Родители Поли были верующие, каждое воскресенье ходили в церковь и брали ее с собой. Она привыкла к молитвам. И теперь часто молилась. Иногда у нее было сильное желание пойти в церковь. Но находясь рядом с Назаром, она чувствовала Бога. Читая его рукописи, она слышала звучание вечности. Душа ее успокаивалась. И она все тверже верила, что находясь рядом с Назаром, она делает Божье дело.
  
  Малкин думал: "Мне нужно мало. Ничего у мира не просить, только самое необходимое".
  Он писал на случайных листочках бумаги, которые потом уйдут с огромной кучей мусора в небытие. Наивный 21 век верил, что мысль человека можно выбросить на мусорку и там стереть ее навсегда. Век, открывший радиоволны, понятия не имел, что мысль человека - те же волны, никогда не исчезаемые, никогда не гаснущие, и все колебания нашей души остаются навечно.
  "Наша память слаба, но память природы никогда не стирается, все ее проявления, даже такие, как полет птицы или дрожание листка на ветке дерева - высокое и низкое - ничего не забывает природа. Идосы - колебания нашей души. Они остаются навечно. Абсолютной пустоты нет. Исчезни материя, идосы все равно останутся".
  - Так вы считаете, - смотрел с нескрываемой усмешкой психиатр на Малкина, - что даже самые низкие, примитивные мысли остаются достоянием вечности, и что когда-то люди изобретут прибор, который мгновенно извлекает любую мысль из недр истории?
  - Память человека слаба, и нам кажется, что многое умирает вместе с людьми, но природа - она все-все помнит и держит в себе. А всякие мысли в прошлом я называю идосами. И их только надо научиться улавливать, и это будет прибор чем-то напоминающий радио.  - Чтобы утверждать это, нужно быть ученым, а у вас, - доктор глянул в историю болезни, - только восьмилетнее образование.
  Вернувшись в палату, Малкин лег на пружинистую железную кровать и повернулся к синей стене.
  "Доктор мои мысли считает бредом, - думал он. - Но во мне ясное чувство, что природа имеет память. Если она есть у человека, то почему ее не может быть в природе? Восьмиклассное образование - ведь оно только по бумажке, по документу. Я всю жизнь учился. Наступит время, когда люди поймут силу самообразования. Во-первых, на это не нужно расходов, а во-вторых, человек совершенно свободен в своем поиске. Глупый двадцатый век - век бумажных душ. И еще никто не может увидеть что-то действительно настоящее в человеке. Нужно искать. Когда-то такой прибор, умеющий отражать мысли прошлого и настоящего будет обыкновенным явлением как телевизор или компьютер".
  
  Суно не мог думать и говорить открыто о Малкине. Он не ученый, и никто не позволит открыть ему сайт в "Научном обозрении". Компо объективен и строг, он высший ценитель добра на земле. Но Суно знал: тайного, самого сокровенного Компо увидеть не может. По инерции из души Суно шли целые каскады фраз, и все они отражали высшее состояние доброго человека. А в глубине души, в темных, неосознанных уголках жило иное чувство. Суно боялся осознать его. Компо мгновенно бы прочитал его мысли, а вместе с ним и живущий на земле человек. Но это тайное чувство умиляло Суно, он любил бездумно лежать, отдаваясь ему. Когда-то он даст ему свободу. И оно выльется у него до конца. Это будет падение, но душа его будет до конца чиста.
  Он был осторожен, и каждый день приближал его к цели. В глубине подсознания Суно прятал свою сокровенную мысль: "Я взберусь на вершину 7000! Я стану Учителем и выйду в Зал, чтобы взглянуть Ученому Совету в глаза. Они впервые будут смотреть на меня серьезно, как на человека, к мыслям которого можно прислушаться. Правда, 7000 это еще мало, это еще не тот уровень, когда на тебя настраиваются сотни, тысячи умов, когда изучают, исследуют твои мысли.
  Но пока у Суно этот уровень был 6510. С этим уровнем люди живут и умирают, что-то познав и изучив за свои 100-200 лет земной жизни.
  Пункты... пункты... пункты... Они часто снятся во сне, в них вся тайна существования, все секреты.
  Суно сидел в мягком кресле и читал по седьмому способу сокращения последнюю книгу Мириадо "На вершине добра". По Компо он прослушивал его последние мысли. Но в глубине души Суно понимал: Мириадо мыслит как автомат. Его мысли правильны, точны, у него высокий уровень современности 36231.
  То, что было в подсознании Суно, так это то правдивое чувство, которое он знал без единой мысли - и правда, спрятанная в глубине души, не давала ему покоя.
  Суно видел современных ученых, уверенных, самодовольных.
  Мол, время больших открытий ушло. Мир достиг своего идеала.
  И только тихонько, на едва уловимые миллиметры наука может двигаться вперед.
  А перед человеком раскрывались бездонные, так и непокоренные просторы космоса, неизведанные тайны человеческой души и вечности.
  Люди, победив моральное зло, застыли в недоумении, боясь ступить шаг вперед или назад в страхе перед накрепко связанным разумом, беспомощным злом, которое столько тысячелетий ужасало человечество, и было бессильно и беспомощно перед ним. Разум и величайшие открытия накрепко связали зло. Оно стало невозможным. И все же Суно чувствовал, люди боялись зла. Боялись, как отжившего призрака. Боялись вспоминать, думать, даже возвращаться в мыслях туда, где это зло когда-то уже давным-давно было реальностью. И все же, он должен был сказать о Малкине, как это бы ни выглядело безнадежно. Он должен послать в Ученый Совет свою работу. И даже, если ни один человек, ни один ученый не отдаст за нее свой голос. Это сделать надо: это было потребностью его совести, его внутреннего чувства.
  Суно лежал, заложив руки за голову и повторял: "День прекрасен! Я люблю Аму! Как хорошо жить в этом мире, где существует Добро и Компо!"
  Суно слышит плеск в ванной. Ама напевает какую-то мажорную песенку, должно быть, услышала в 21 веке.
  Он смотрит в стеклянную стену и видит, как перед ним проходит весь город, тени людей отражают зеркальные стены соседних домов, искривляясь, пробегают по полированному тротуару и исчезают. И так день за днём проходит, одно поколение за другим.
  Ведь ему, Суно, 32 года. Столько было Малкину, когда он пришел к своему гениальному открытию.
  Малкин родился преступником или сумасшедшим. Это его твердое желание никому не делать зла с шести лет, жалость к бабочкам, муравьям. У него никогда не было бездумного желания, присущего многим детям двадцатого века - ловить птиц, вешать кошек, травить собак. Он заплакал однажды, узнав что животных убивают для того, чтобы делать из них мясные продукты, и с того дня не ел больше мясной пищи.
  Он был свободен. Не любил школу и пропускал ее, отыскивал и читал лучшие книги. Сотни раз просматривая его детство, Суно пришел к выводу, что даже мальчиком Малкин намного обгонял свое время. Он был слишком чувствителен к боли других существ. "Во всем живом есть боль, все подвержено смерти, и надо быть очень осторожным", - передал Компо мысль мальчика. А ведь ему было только 8 лет.
   Суно перенесся на десять лет вперед. Школьная жизнь была совсем не интересна. В школах рождалось не знание, а смирение. Детей держали в классах больше из-за боязни, чтобы они, получив свободу, чего-то не натворили.
  Суно доказывал себе эту парадоксальную мысль: уже само появление на свет должно было равняться тому, что Малкин преступник или сумасшедший. Таков был закон того времени: 18 оборотов Земли вокруг солнца - и преступник. "Каждый юноша натыкался на этот закон о всеобщей воинской обязанности".
  Он никогда не смог бы быть военным. Его душа не допускала даже самой мысли, что человек может убить человека.
  И опять Суно внимательно вслушивался в Компо:
  "Что такое война? - думал Малкин. - Откажусь я. Абсолютно откажусь. Лучше уйти с этой земли. Быть унесенным злою силою, но моя душа абсолютно не допускает войны. С кем? Против кого? Против границ? Чтобы забрать новые земли и новые вещи? Кому надо, пусть забирают всё. Во мне вселенская свобода! Вселенский Бог! Добро! А войны нет. Само это слово отскакивает от души, словно мячик от стенки. Во мне нет даже малейшей обиды на этот мир. Я понимаю всех. Во мне абсолютное добро. И только здесь я тверд как камень".
  Для Суно это было очевидно: "За такое состояние души он был преступником того времени. Его хотели держать вместе с убийцами и ворами. Суду не подлежат только больные. 20 век признал его душевнобольным. Ему платили пособие - маленькую сумму, и он тихо сидел в своей комнатке. И дух его был выше всего, что творилось в том мире. Войны, атомные взрывы, страшные исследования и открытия - всему этому ужасался его Дух. Он был направлен в другую сторону - вглубь себя, в подсознание. Там, в этом темном мире, он хотел отыскать свет. Ему было 32 года. Он ясно осознал, что мысль не умирает".
  
  В своей комнате со стеклянным потолком Суно чувствовал себя как в могиле. И иногда, чтобы почувствовать себя живым, он поднимался по железным ступенькам наверх - и сразу его подхватывал поток людских тел. И часто ему было не важно, куда его несет. Само движение захватывало его дух, кружило голову. И теперь он поднялся и направился к лестнице.
  Но в это время дверь ванны распахнулась, и появилась Ама. Она держала полотенце в руках и вытирала серебряные капельки воды с золотистого тела.
  - Ты уходишь? - спросила она томным голосом и повернулась лицом к зеркалу. Красивая, стройная Ама смотрела на свое отражение и любовалась собой. Она любит свое тело, разглядывает его иногда часами. Она начала расчесывать свои черные волосы и до половины спрятала себя в их водопаде!
  - Суно, я совсем забыла. Тебе Монто звонил. Просил, чтобы ты зашел к нему. Он следит за твоими мыслями и считает, что ты на правильном пути и скоро достигнешь нужного уровня.
  Этот город создавался для человека, и он казался одной огромной зеркальной площадью. Земля отражала небо, и казалось, слилась с ним в одно целое. Люди двигались по широким дорожкам в двух направлениях, не мешая друг другу. Суно присматривался к противоположному потоку - он ловил тихие взгляды, когда встречались знакомые и смотрел им неотрывно в глаза. Это была форма приветствия.
  Суно на миг представил, как это происходило в 21 веке. "Здравствуйте! Как поживаете? Как у вас дела? А у ваших детей? А у знакомых?" И не ожидая того удивлялись, огорчались. Это был век случайностей, и люди не знали, что ждет их каждую минуту.
  Тогда люди носили неудобную, сковывающую движения одежду и обувь. Еще были распространены пуговицы. Боже мой, сколько раз в день людям приходилось их расстёгивать и застегивать. Пользовались липучками или неудобными молниями, которые часто ломались. Эластичная легкая одежда была только у спортсменов. Теперь люди одевались так, как считали удобным. В их виде не было ничего вызывающего и экстравагантного. Слово "мода" давно устарело. И женщины и мужчины носили короткие волосы. Автомат-парикмахер за две минуты делал такую прическу. У мужчин были небольшие бородки, которые тоже обрабатывались автоматом. Люди не теряли времени на вычурную красоту. Все стало простым и естественным.
  Знакомые тоже слегка улыбались Суно - в мягких движениях их лиц угадывалась предупредительность и вежливость. Люди совсем не разговаривали на улицах. Улицы были для прогулок. И в общении не было необходимости. Всякий, находясь в своей комнатке, мог мысленно связаться с другим и поделиться всеми своими мыслями и чувствами в форме диалога. А можно было просто настроиться на чужую человеческую душу, как некогда на радиоволну - и лежать и слушать все её движения. "Сколько я прослушал душ, но, увы, такое чувство, что кроме Монто, мою душу никто никогда не слушает" - с легкой горечью подумал Суно.
  Сколько людей проходят мимо меня, и никому не интересна та мысль, которая мне открылась. Тысячи невидимых стеклянных глаз и чем-то своим увлеченных душ. Они все проплывали и проплывали по соседней дорожке. Живые существа. Души, которым посчастливилось жить в 31 веке, просто жить и просто умереть. В хороших условиях. Без войн. Без низких поступков. Без тяжестей и трудностей. Забыты слово "голод" и серьезные болезни. Мы умираем просто от старости на сотом году жизни. Мы наслаждаемся, впитываем всю культуру, созданную человечеством, верим в единого Бога, с великим уважением и осторожностью подходим к каждому человеку. Наша работа - находить себе интересные увлечения. Производством занимаются координаторы. Но их так мало нужно. Скоординировать работу машин, нажимая клавиши компьютера - вот и весь физический труд человека 31 века. А впрочем, компьютеры через Компо поймут вас даже мысленно, без слов. Но координаторам, во избежание случайного недоразумения, все же приходится нажимать на клавиши.
  Суно прошел мимо Координационного центра. Он примыкал правым крылом к институту Духа, правое крыло было научно- исследовательским. Комплекс из трех зданий напоминал гигантскую ракету.
  Войдя в центральный вход института духа, Суно поднялся к координатору Монто.
  Тот сидел в своем кабинетике и вслушивался в мысли должно быть другого такого чудака, подобного на Суно.
  - А, вот и хорошо, - произнес Монто, подняв голову и приветливо улыбнулся. - Я только несколько минут назад говорил о тебе с Боно. Этот тоже несколько особый ученый, заинтересовался твоими идеями.
  Суно почувствовал легкое облегчение в душе. Он не один. Еще кто-то осмелился переступить Эру Благополучия и тоже направил свой взор на Малкина. И этот человек из научного мира!
  Суно сел, ожидая дальнейших объяснений от Монто.
  - Я попробовал проконсультироваться насчет твоих поисков в научном мире. И обратился к старшему консультанту Боно. Он вначале насторожился. "Когда жил этот Малкин? За Эрой Благоденствия? Но в таком случае не в научном мире нужно искать объяснения, а в отделе аномальных явлений. Ваш наблюдаемый - особа с какими-то отклонениями". Тогда я ему стал рассказывать о Малкине. Вначале он слушал неохотно, в глазах застыло недоверие, на губах едва уловимая усмешка. Но когда я ему сказал, что Малкин уже тогда высказывал мысль, что природа все помнит и держит в себе, и не одна мысль не стирается, Боно заинтересованно взглянул на меня. "Эта мысль была уже высказана в 21 веке?" - переспросил он. На лице его еще оставалась тень недоверия, но в глазах блеснул огонек любопытства: "Я всегда выдвигал гипотезу, что Эру Благоденствия подготовили выдающиеся умы прошлого. И корни их уходят далеко в древность. Так вы говорите - Малкин? Хорошо, я обязательно проверю". На этом разговор наш закончился. Но ты можешь связаться с Боно. Теперь он тебя знает. И думаю, что немного интересуется тобой.
  Суно, вернувшись домой, поспешил связаться с Боно. Все время теплилась надежда: "Неужели есть человек, который меня поймет, который мыслит так же, как и я, и с которым они сойдутся и будут едины во всем до конца?"
  Суно сел в кресло, на секунду задержал дыхание, расслабился, а затем переключился на Боно.
  - Да, я вас слышу, - ответил довольно бодрый голос. - Очень рад, что есть такой интересный молодой мыслитель, как Суно. Вы вправду открыли нечто интересное. Нашему времени не хватает живых мыслей. Конечно, вам, как и многим молодым, пробивающим дорогу, придется трудно. Но вы очень искренни. Трудно даже сказать, в чем вы заблуждаетесь. И все же Эра Благоденствия не может принять ваши мысли. В них что-то старое, тяжеловатое.
  - Простите, но почему вы думаете, что я собираюсь пробить себе дорогу? Зачем? Чтобы неразумные люди обращали внимание на мою личность? Мысли Малкина не пропали. Я услышал их сквозь тысячелетия. Услышат и другие. Если мои мысли будут нужны и полезны кому-то, они тоже не пропадут.
  - А если не нужны? - все так же живо и даже почему-то радостно улыбаясь, спросил Боно.
  - Тогда справедливо будет им пропасть. Скажу я так: не нужны Богу - не нужны и мне. Значит, я искренне заблуждался.
  - Вот как!? Но мысль вам кажется важной. И вы даже чувствуете, что такой тихий гений, как Малкин, проник далеко в будущее. Конечно, вы открыли интересную личность. На нее стоит обратить внимание. Но вы, Суно, помните, что вы всего лишь секретарь Малкина. Помните, что вы маленький человек, который весь живет его мыслями. Да и понимаете ли вы его как следует? Быть может, тысячи ученых набросятся на него, разберут до мелочей каждую черточку его души. А вы останетесь в истории лишь как человек, нашедший случайно потерянную, но ценную вещь. Вас это устраивает?
  - Я и вправду не думаю о себе.
  - Тогда дайте вашу работу мне. Я сам обосную ее, сам выступлю в "Научном обозрении".
  - Я рад. Сделайте это вы. Главное, идеи Малкина должны жить.
  - Но вам не больно? Вы столько готовились. А ведь я использую ваш труд.
  - Мне все равно. Я делаю это для блага людей, а не для себя.
  - Я только упомяну, что вы случайно открыли Малкина и показали его мне. И главное: хоть он жил в 21 веке, Компо его относит к ранней Эре Благоденствия. Вот чего вы не поняли. Да! Да! И тут не может быть вопросов. В отдельном человеке Эра Благоденствия могла начаться и раньше, чем во Всеобщей истории. Я даже сумею доказать, что с Малкина и началась Эра Благоденствия. Вот видите, как надо подходить к делу. А вы хотели что сделать? Описать его жизнь, душу, переживания - но это все не нужно.
  - Простите, но душа, ее звучание, ее нежные теплые струнки - это главное! - воскликнул Суно, понимая, что Боно хочет направить Малкина совсем в другое русло.
  - Вот это и ошибка. Сегодня в этом вас никто не поймет. И даже я.
  - Так значит, вы откроете имя Малкина, но не возродите его душу!
  - Она вечно жива, мой мальчик. Только сегодня это не надо. Ласка, нежность, чуткость, сентиментальность, если хотите, тоже слова уже почти древние. Есть один закон - не преступить границу Благоденствия. Души людей ничто не должно вывести из их радостного, приподнятого состояния! Они уверены, что живут в идеальном мире. И кто может сказать обратное, когда нет войн, убийств, насилия, пьянства, страстей, мелочности, честолюбия, самоуверенности? Нет опьянения религиями. В мире единство. Что еще надо человечеству?
  - Живая, чуткая, все понимающая душа! - перебил горячо Суно.
  - Ах... Оставьте... Вам сколько? 32? Через 10 лет эти чувства у вас притупятся. Вы станете обыкновенным. З2 года - сегодня это молодость! Почти юность! А вам еще жить и 50, и 80 и 100 лет. И все это разные физические состояния. Вы многого не понимаете, а научный мир должен знать все. Здесь нет никакой несправедливости: вы еще не доросли до науки. Никто не согласится даже несколько строчек напечатать в "Научном обозрении". Наука - это не эмоции. Нежность, ласки - не довод. Это нужно детям. И о вас скажут: вы ребенок. Но Малкин - это ваша интересная находка. Пожалуй, этим вы помогли науке. В общем, следите за "Научным обозрением". Там вы найдете все, что вам нужно понять самому о Малкине.
  
  
  
  - Назарушка, я только что перечитала "Евгения Онегина". Ты догадываешься, какое место меня больше всего тронуло?
  - Поленька, ведь я, взглянув на тебя, сразу почувствовал это место.
  - Так какое же? Скажи, пожалуйста?
  - Тебя тронуло письмо Татьяны к Онегину.
  - Как же ты так легко угадал?
  - Ведь это самое живое место в романе. Там звучит чистая, еще не испорченная миром душа. Если бы все женщины поняли, так как ты это письмо - сколько было бы вокруг прекрасных сердец. Каждая школьница, прочтя по программе эту вещь, дышала бы только чистой любовью. Навсегда бы поверила только этому чувству. И все другие были бы просто для нее ужасны.
  - И все же это невероятно так сразу угадать!
  - Нет, Поленька, ведь ты именно так меня полюбила. Чисто и навсегда. Пусть ты и не помнила тогда о Татьяне. Но это чувство в тебе откуда-то жило. Может, от самого Бога.
  - Но ведь это чувство такое простое.
  - Да, моя милая. Весь Пушкин до гениального прост. Может, и гением быть очень просто; храни свои лучшие чувства и никогда не теряй.
  - А почему же все теряют?
  - Теряют, потому что в чистое и светлое перестали верить. Слишком реалисты. Мол, таков мир. Принимаем, каков есть. А в великих юношеских мечтах таится колоссальная энергия. А в этой энергии великие изменения к лучшему нашего мира. Сбережет кто-то частичку этой энергии - вот уже и новый прорыв в сознании человека. Вот это и произошло с Пушкиным, а затем с Толстым и Достоевским. Все от желания этот мир непременно, в одну же минуту идеальным сделать. И не задумываются эти юноши, что они со своим порывом и создали на одну минуту в своей душе прекрасный мир. Только в следующую нельзя разочаровываться.
  - Боже мой, какие ты мысли можешь выводить из простого письма Татьяны к Онегину. Неужели, Назарушка и ты такой особенный, что мог тоже в юности так сильно и горячо любить и такие письма, как Татьяна писать?
  - Писал, моя родная. Была во дворе у нас девочка. Из Гродно приехала. Я ее до семнадцати лет любил. Все о ней думал. И во двор выбегал играть - едва появись она там. И все около нее верчусь. И все на нее смотрю. Только видишь: она этого не замечала. Это было просто для нее игрой. И когда я юношей признался ей в любви и сказал, как я все эти годы только и жил, думая о ней, гулял во дворе ради нее, (ведь мне часто так не нравились шаловливо пустые детские игры), она удивленно посмотрела на меня и засмеялась: "Да ведь это были просто игры. Мы все любили бегать по двору!" "Но я любил..." - сказал я и осекся. "Любовь еще, быть может, в тебе угасла не совсем! - вновь весело пошутила она. И я вдруг понял, что она не хуже меня знает Пушкина, только никогда она не плакала над его стихами.
  
  
  "Господи, как это прекрасно, - думал Суно, вслушиваясь в две человеческие души, звучавшие тысячу лет назад. После разговора с Боно его все больше тянуло к чему-то нежному и теплому. Хотелось истинной любви, истинного счастья. - Как холоден все же мой мир! Как он уже не способен понять настоящих человеческих чувств!"
  Компо с огромной точностью высчитал все мельчайшие сходства в душе его и Амы и соединил их навеки. Счастливы ли они? Была ли у них когда-нибудь такая поэтичная любовь?
  "Так значит, мы с тобой больше всего сходимся, - сказала Ама. - Родство душ. Тут уж ничего не поделаешь. Хотим мы того или нет, но нам нужно быть вместе. Против великих тайн природы не пойдешь". "Почему мы так доверяем Компо? Неужели и вправду он учитывает все до последних мелочей? И почему все с уверенностью именно так думают? А если какую-то мельчайшую, но самую живейшую, самую чувственную частичку души он игнорирует? Ведь Компо все же машина". "Но разве мы с тобой несчастливы? - с удивлением спрашивает Ама. Разве почти не идеально мы живем с тобой в своем браке? Разве хоть что-нибудь омрачило нашу жизнь?" "Выходит, что Компо ни в чем не ошибся. Мы всегда вели спокойные, глубокие беседы. Мы могли общаться целыми часами, лежа в разных комнатах и читая мысли друг друга. Но никогда нам особенно не хотелось прижаться друг к другу. Просто слиться воедино, чувствуя тепло наших тел. И еще что-то... Какое-то великое, духовное родство".
   И этого, необъяснимого родства, Суно чувствовал, ему больше всего не хватает.
  - Суно?
  - Слушаю, Ама.
  - Я подслушала твою мысль. Только не могу понять ее. Скажи, ты со мной счастлив?
  - Да, Ама. Счастлив.
  - Тогда почему ты рассуждаешь о том, что нас соединил Компо. Ведь ты же сам пришел к выводу, что он не мог ошибиться.
  - Конечно, не мог.
  - Но в твоих мыслях была какая-то грусть.
  - Ты правильно заметила.
  - Тогда, в чем же дело?
  - Просто я думаю о Поленьке. В ней было что-то очень тихое, кроткое, спокойное, мягкое и нежное. Эти слова сегодня почти устарели, а за ними все тонкости души человеческой. Какие-то настоящие состояния, которые мы утеряли. Ты ни в чем не виновата, моя дорогая. Мы дети своего времени.
  - Я и вправду не понимаю, о чем ты говоришь. Ведь у нас идеальная семья. Компо это может подтвердить.
  - Да-да, Компо. Без этой машины, мы как без рук. И все же она всего лишь отражает весь наш накопленный опыт. Это прибор, который неустанно вслушивается в наши души и делает выводы, как нам жить лучше. Но что такое мягкость и нежность - особые, ласковые отношения человека к человеку - этого ему не понять. Так как он вслушивается в души людей, а у них там этого нет.
  - Прости, Суно. Но мне и правда тебя тяжело понять. Но я просмотрю еще раз отношения Назара и Поли. Тогда может быть, что-нибудь мне и откроется.
  
  
  Наступила дождливая осень, и бабушка Марта сильно простудилась. Она весь день тихонько лежала на кровати, повернувшись спиною к стенке.
  - Бабушка, что болит? - спрашивал Назар.
  - Все болит, касатик мой. Косточки я свои простудила, повернуться не могу. Конец мой, видно пришел, Назарушка.
  - Нет, бабушка. Ты еще поживешь. Ведь не может быть такого, ты живая, разговариваешь. Мыслей у тебя много. И мы с Поленькой рядом с тобой видим и чувствуем твою душу. Слышим твой голос. Как же так? Неужели ты можешь оставить нас?
  - Плохо мне. Боль внутри такая сильная, что уж и жить не хочется.
  Через несколько дней старушке стало еще хуже.
  - Внучек. Отхожу я. Что же там в том мире будет? Душа моя на ниточке такой тоненькой висит, слабенькой, прозрачной, будто не ниточка это, а паутинка.
  - Вот моя рука, бабушка, подержи ее. Ведь ты со мной. Мы вместе, мы рядом. Я с тобой. Как только в тот мир пойдешь, все равно не отпускай мою руку. Сожми, сожми ее посильнее.
  Он чувствовал, как Марта крепко вцепилась в его руку - и какой-то неживой, судорожной хваткой сжала ее. Глаза ее раскрылись широко, зрачки расплылись, губы приоткрылись, точно хотели сказать последнее слово. Бабушки больше не было на этом свете. Назар с трудом высвободил свою руку из неживой, окаменевшей руки, поднялся и подошел к окну. Все так же неподвижно стояли сосны, оголил свои ветви кустарник, и просвечивался сквозь него черный клочок поля. Казалось, там летали какие-то птицы, а может, это просто ему мерещилось. Где же теперь душа бабушки? Где души всех добрых и плохих людей?
  Неужели высший мир нас всех принимает и всем одинаково рад - и злым и добрым? Здесь мы один век, а там бесконечная вечность. И неужели один век, прожитый извергом, навсегда будет заклеймен вечностью, и навеки будет пропащей его душа? Неужели злейший человек и бабушка теперь вместе: смеются, разговаривают: "Вот как мы прожили жизнь. Ты хорошо и тихо, а я ужасно. Просто ужасно".
  Вновь сильное чувство вечности охватило Назара, и он решил записывать каждое движение своей души.
  "Ведь я знал, что бабушка когда-то умрет. И наступит день, когда я увижу ее смерть. Часто я подолгу всматривался в нее, охваченный этой мыслю, в ее старость, в ее движения. Однажды они шли по лесной дорожке, а мимо с радостным щебетанием прошли три девушки. Легкие их движения, полные жизни и очарования - они совсем не почувствовали, что навстречу им шла слабенькая старушка. Им жить, а бабушке умирать. И это был неумолимо жесткий закон природы. Но какое чувство у стариков? Сознают ли они, как неотвратимо при6лижаются к концу?
  Или вот идет старушка, согнувшись, с палочкой, а мимо нее порхают мотыльки, весело прыгает щенок. И вдруг маленький мальчик, выбежавший из дворика, останавливается. И застыв на месте, широкими глазками смотрит на бабушку. Что его удивило? Испугало? Что он почувствовал? Быть может, он взглянул на старость, как на нечто ужасное и невозможное? Он, малютка, никогда и близко не смог бы вообразить, что нечто подобное ждёт когда-то и его. И тем не менее, тому мальчику теперь уже тридцать шесть лет. А это полжизни. И промчались эти годы быстрее ветра. И он все понял. Вторая половина пролетит точно так же быстро.
  Каждый день тысячи людей оставляют этот свет. За 20 лет умирает так много, очень много. В городе одно кладбище: он видел, как оно заполняется. Когда-то, он помнил, здесь было пустое поле, теперь все в крестах. Бегал по нему ребенком, качался в траве. Теперь там прах людей, некогда проходивших мимо него, собиравшихся на огромные демонстрации. Одно столетие совершенно меняет людей. Сто лет - и новые люди. Тех, кто родился в 1900 году, уже никого нет. Или отыщется где-то дряхлая старушка, которой уже божий свет не мил. И ты, Малкин, уйдешь с целым поколением всех тех, кто сидел с тобой за партой, кто бегал с тобой во дворе. Ты видишь, год пролетает быстро, хоть Высшая сила держит нас в состоянии того чувства, что все меняется незаметно. И иногда даже день нам может показаться долгим. Но оглянись назад, а там полжизни.
  Но разве страшно, когда мы приходим из Вечности и уходим туда обратно - все поголовно, без единого исключения? Нас когда-то не было на земле, и вновь когда-то не будет. Ведь это не страшно. Пусть все только идет естественно. Без насилия, революций и войн. Пусть уходит поколение за поколением. И ты вслед да за кем-то. Я смотрю на это просто, спокойно, нам не надо слишком вдумываться в этот процесс. Но однажды глубоко осознать необходимо, чтобы посмеяться над своей суетой, многими желаниями, проблемами, страстями, нехорошими чувствами. Иначе мы слишком земные. Жизнь захватывает, и нам кажется, что мы живем вечно, и что нет Высшей правды, перед которой нам будет стыдно.
  И подумай о детях. Скажите себе так. После меня на земле будут тоже люди, мои дети, они будут мыслить, искать правду. Повторять наши заблуждения. Или исправлять их. Увы, мы всегда так много перекладываем на плечи наших детей, что, кажется: мир никогда не станет совершенным! Ведь я так мало нашёл книг для поддержки своих лучших мыслей, чувств. Пушкин был с гениально живой душой, но страшно одинок. Толстой был умным, искренним, но призывающим сделать какое-то неестественное усилие над собой - едва уловимое насилие над телом и душой. Достоевский глубоко верил, но сильно измучил свою душу, стремясь к идеалу и растаптывая его образами этого грязного мира. И идеал едва просвечивался сквозь густую листву слов. Кто же был еще посильнее этих? Ужасно. Но никого нельзя поставить выше этих троих. И тайна их духа - в сильном чувстве идеала.
  И сколько рождалось людей, сколько писало! И никто из них не совершил подвиг. Не создал хотя бы в своей душе великий идеал.
  А я искал, долго искал такие книги. Сколько их перечитал, все надеясь еще кого-то открыть, кто бы так сильно умел воздействовать на душу. Увы! И еще раз увы! Юные сердца спешат в литературу. А там их ждут учителя - средненькие, лишенные великого чувства люди. "Пиши по нашим законам, и мы тебя будем печатать". Зато как трудно чему-то свежему и оригинальному увидеть свет. И может быть, такие труды гибли, гениальные, с великими порывами к идеалу. Гибли, так и не дойдя до свежих, молодых душ. Гибли, и мы об этом ничего не знаем. Сгнили в редакции. Брошены недалекими родственниками в печку. Или просто от отчаяния разорваны самим автором. А может, рукописи не горят, и воля божья их сохраняет? Тогда, боже мой, выходит - мои записи уникальны? И они нужны миру! Ибо людям так нужна вера, невинная вера в идеал хотя бы в самом себе!
  Вспомни о смерти! И соверши в себе подвиг к прекрасному! Что тебе терять! Я говорю это себе!
  - Ты говоришь это себе? Как глупо все это. Это всего лишь галлюцинации души. Теперь, в эту темную ночь, когда бабушка лежит на столе, ты себя так настраиваешь. Пройдет неделя-другая, и ты даже не вспомнишь своего порыва. Жизнь возьмёт свое.
  - Кто ты?
  Голос был холодный, слегка насмешливый. Словно это из какой-то сказки говорит с ним Снежная Королева.
  - Да, ты угадал. Я и есть Снежная Королева.
  - Что же ты так не веришь в мои чистые порывы?
  - Мне часто приходится расхолаживать людей, которые слишком рьяно стремятся к идеалу.
  - Зачем тебе это нужно?
  - Ты посмотри, что натворили Томас Мор, Русс, Фурье, Маркс и Энгельс. Робеспьера вдохновил Руссо. Сталин слил воедино учение Маркса и уничтожение своего народа. Кто-то сильный и решительный поверит тебе, достигнет власти и заявит: вы все неверующие в идеал! Вы враги прекрасного будущего! Вы не живете по учению Малкина! Вы несознательные элементы! И начнутся чистки.
  - Но я не хочу даже малейшего насилия!
  - А вот этого... Этого решительные люди не слышат!
  - Так значит оставить идеал и просто жить?
  - Твоя бабушка прожила без великих идей. Не в этой ли простой жизни счастье?
  - Но я не могу не думать. Мысли об идеале сами приходят
  - Нет, это порывы твоей души. Охлади ее. Охлади ее.
  Малкин проснулся. Это только сон. Голова его лежала на столе, на исписанном листе бумаги. "Господи, отчего, отчего даже во сне сомнения? Какая сила так сильно хочет, чтобы мы были серыми и пустыми душой?"
  Назар хотел что-то записать, но вдруг опять о чем-то задумался. Он закрыл руки ладонью, и ему показалось, что сквозь пальцы просачивается какой-то свет. Он исходил от двери той комнаты, где лежала бабушка. Назар оглянулся, но было темно. Только тихонько скрипнула дверь от сильного порыва ветра.
  - Зачем обманывать себя, внучек? Тот свет есть. Мы все в него придем. Он реальность. И не нужно бояться о нем думать. Он разумен, прост, ясен, справедлив. Он хранит все лучшее, что было в душах людей. Он и есть идеал.
  - Бабушка, это ты? Ведь я слышу твой голос. Почему же ты невидима?
  - Потому что меня принял Вечный Свет.
  - И что же такое этот вечный свет?
  - Что за глупый вопрос?! 36 лет назад ты там был, а теперь спрашиваешь.
  - Но я ничего не помню.
  - Значит так надо для этой жизни.
  - Однако, что мне делать, когда я так сильно чувствую Вечность, но совсем ее не вижу? Точно она пустыня. Или беспросветная тьма.
  - Она самый яркий свет! Ты спрашиваешь, что тебе делать. Оставаться чистым душой, не терять чувство Вечности. Жить им. Черпай из него чистоту!
  - Но скажи мне, что же там, что же там по-настоящему в этом вечном мире? Хоть что-нибудь, хоть маленькую черточку того мира раскрой для меня. Сними с моей души эту черную завесу.
  - Не проси, Назарушка. Представить Этот Свет живому человеку невозможно. И одной черточки ты его не разглядишь, даже не пытайся! Пройдут твои земные годы, умрешь, и вновь его увидишь. Но теперь тебе жить идеалом и решать земные дела.
  Назар вздрогнул. Потянулся к банке с водой и промыл глаза. "Боже мой, какие кошмары! Так и заболеть можно от перенапряжения, - подумал он. - Лягу и постараюсь заснуть. А может, это и вправду был бабушкин голос? Нет, это психика. Это усталость, недосыпание и напряженные мысли Реальность... реальность... держись за реальность. Я высплюсь, все пройдет, и будет вновь нормальное состояние".
  Он хотел лечь. Но поднял голову и глянул в приоткрытую дверь. В соседней комнате на столе, освещенном свечами, лежало неподвижное тело бабушки.
  - Почему же ты невидима?
  - Потому что меня принял высший свет.
  "Невидима? Но ведь я вижу, вижу ее неживое тело. Руки, сложенные на животе и голова, связанная белым полотенцем. Невидима? А глаза так и сверлят эту вечную неподвижность. Словно ожидают, что человек вот-вот шевельнет рукой или приподнимет голову. Или вдруг хотя бы слабо-слабо улыбнется.
  А может не тело, не тело ее теперь невидимо, а душа. Душа, которая столько лет была зеркалом этого тела и отражалась в каждом его движении. Да, теперь Она навеки невидима для него, Назара".
  И тут Назар с особой силой ощутил присутствие высшего света. Он лег на диван, закрыл глаза и вдруг понял, что он и есть единственная реальность и причина всех причин. Он теперь как никогда очень ясно почувствовал, что жизнь коротка. И надо что-то сотворить прекрасное, хотя бы в своей душе.
  "Теперь я буду жить только для идеала, - решительно и уже бесповоротно восклицала его душа. Стремиться только к разумному и светлому. Пусть все люди блуждают в каких-то мелких чувствах, мыслях! Но я пойду уже прямой дорогой единения и любви со всеми. И любовь эта будет в том, что я только сам буду жить идеалом. И никого, никогда не буду даже подталкивать к нему. Все равно смерть. Что я теряю? Все равно моя душа мучилась в противоречиях. Все равно я не знаю, что мне делать и как мне жить. Знал бы я точно Высшую волю, я, не задумываясь, пошел бы по ней. Но я не знаю. А разум просит, чтобы все было просто, логично и ясно. А душа - чтобы ко всем было какое-то особое чувство единения. Чтобы хотя бы в душе, хотя бы в своем воображении: любить каждого человека простою, нежною любовью. А в этой реальной жизни - смотреть на человека теплым, ожидающим взглядом. А вдруг для него добрые чувства будут выше всех этих всех мыслей, казалось бы, таких возвышенных, а результат - охлаждение, нечувствование другого, неумение вслушаться в его душу. Пусть люди мыслят, как хотят, только бы в душе не отчуждались меня. А я с ними - несовершенными, слабыми, страдающими. Я буду жить до конца дней с надеждой, а вдруг кто-то услышит мою душу, просто услышит и за это немного полюбит и меня".
  
   Через месяц Боно связался с Суно.
  - Ну вот, Суно, - сказал он. - Теперь Малкин стал достоянием нашего времени. Сознание людей начинает немного проясняться, и они начинают понимать, что Малкин - это что-то интересное. Люди интересуются правдой, спрашивают, как я открыл Малкина. А правду не скроешь. Это ваша заслуга, Суно. И научный совет решил дать вам слово на следующем заседании. Вам разрешено только пять минут.
  "Пять минут? Что я успею сказать? И что можно сказать за эти пять минут? - думал Суно. - Как спрессовать в них все мысли, накопленные за многие годы в эту тесную ампулу времени? Пять минут. Господи, сколько это предложений? 20-30? Какие слова способны всколыхнуть, пробудить этот мир? Но думать было некогда! Нужно было идти на сцену. Сцену 31 века. Искусственную, виртуальную, созданную мощным "воображением" Компо. На огромном, на всю стену мониторе мелькают тысячи лиц. Его ждут. Суно чувствовал, что все самые нужные мысли сами выйдут из него. Внутренняя сила, еще неосознанная, непонятая человечеством будет говорить за него. Он не сомневался, что скажет самое главное, потому что там, в душе, может, самим Богом уже приготовлены самые важные слова. Он вышел на трибуну, обвел глазами зал, затем сказал: "Уважаемые ученые! Вся беда в том, что вы потеряли вечность. Вы слышите чужие мысли, их словесную форму, но глухи к звучанию души другого человека. Мир опять мертв, как и тысячу, и три тысячи лет назад, лишь отдельные личности могли чувствовать и понимать душу другого человека. Остальные слышат лишь самих себя. Когда, когда же ты достигнешь своей вершины, человек?!" - с горечью воскликнул Суно.
  Его пять минут с катастрофической быстротой пролетели. И он не был уже больше на сцене. А может Компо его оборвал на полуслове и не дал договорить. Суно знал, что его уже никогда не допустят на эту придуманную сцену. Но мир все же узнал о Малкине. Теперь это имя войдет во все научные энциклопедии наравне с Сократом или Эпиктетом. Забудут только его, Суно.
  "Но кто знает, может быть, через тысячелетия и его имя когда-нибудь и кто-нибудь вспомнит с благодарностью?"
  Суно почувствовал, что Компо отключил его от всего мира, оставил в полной изоляции.
  Это конечно, наказание, что я мир, управляемый Компо, объявил глухим. Но мне все равно. Нужно ли мне общаться с этими людьми? Нужно ли мне еще что-то им говорить? Я остаюсь наедине с собой. Мне больше ничего не хочется сказать миру.
  На душе была необычайная легкость. И это была высшая награда за все, что он сделал.
  - Суно, ты слышишь меня, Суно? - как из-под земли доносился голос Менто. - Я не думал, не думал, что ты на такое способен. Ведь ты погубил, погубил себя окончательно.
  Да, это была правда. В 31 веке можно было навсегда погубить себя всего только одним словом. Теперь на веки вечные Компо не будет служить мне. Навсегда закрыты для меня и мысли Малкина, и других гениев прошлого.
  И все же никогда так высоко и радостно не парила моя душа! Никогда я не испытывал такого счастья и внеземного блаженства. И как долго мы к нему идем, и как легко оно достижимо. Стоит только осмелиться и сказать всю правду этому миру. Теперь внеземное блаженство навеки будет с вами.
  Хоть и навсегда вы можете быть лишены всех земных благ, которые вам дарил Компо.
  Но Суно вовсе не почувствовал этой страшной пустоты, которая ему угрожала. Жизнь Малкина настолько сильно вошла в его душу, что теперь она звучала и без Компо.
  Он ложился, закрывал глаза, вновь оживал в нем.
  И каждое слово его звучало и звучало в глубинах души Суно.
  
  Проходили годы, а Малкин не говорил, не вспоминал больше никогда о редакциях. Их для него не существовало.
  Пусть даже его мысли были бы гениальными - они не принадлежали никому.
  И кому, какое дело, в каких мирах, каких фантазиях витает его одинокая душа?! И что делать этой душе, если даже малейшая фальшь так невыносима для нее.
  А может просто того мира уже для него не существовало. И что он там мог бы взять? Славу? Деньги? Значимость? Или он надеялся, что люди прочитают его и изменится их душа?
  Он писал, потому что это был зов его души, писал, переписывал и переделывал свой единственный труд. Писал, мечтал о далеком будущем.
  Он сжился с четвертым тысячелетием. И порой ему казалось, что он действительно уже живет там.
  Да и жил он так тихо и незаметно, что люди почти забыли его и не обращали на него внимание.
  Он просто хотел добра, хотел жить чисто. И так состоялась его самая скромная, самая тихая жизнь. Хотя для слепых сего мира этой жизни никогда не было, как не было в них веры в чистоту, добро и праведность. 
  - Мы, Поленька, живем скромненько. Нам едва хватает до получки. Но наверно так надо. Не много нам позволено в этой жизни. Вот двенадцать тысяч, которые платят мне? Что за них можно купить? Ровно столько стоит современный словарь Даля. Один томик Кафки - 4 тысячи. А хлеб 300 рублей. Это если ничего не покупать, а только один хлеб: значит, сорок буханок хлеба - вот все, что я могу покушать. А килограмм апельсин - 8400. Ты знаешь. Это
  
  Суно с недоумением слушал эти цифры, пытаясь их понять. Неужели в 21 веке столько мало могли платить человеку? Заставляя его питаться одним хлебом? Человеку с особым чувством, особым мышлением, особой душой? Тогда это не ценилось. За душу никто не платил. Машинально он еще перебирал цены того времени. Полкило батона - 315 рублей, одно яйцо - 70, йогурт 500 грамм - 605 рублей. Колбаса "Миловидская" - 1918 рублей, сахар - 650 рублей. Коржик - 95 рублей, литровый пакет молока 235 рублей, пол-литра сметаны - 500. Чем же еще питался Малкин? Помидоры летом по 800, а зимой - просто и думать невозможно.
  Интересный список. Пусть бы ученые нашего времени об этом задумались. И если бы не Поленька и не поддержка высших сил, смог ли бы Малкин выжить в этом мире? А что говорить об одежде. Ведь даже самые простые кроссовки на лето стоили 9 тысяч. А туфли - 30. А сапоги - и представить невозможно.
  А как же родственники? Помогали им? Отец Назара полностью ушел в религию. В огромном количестве покупал религиозные книги, журналы. Давал, не жалея на церковь. Мать же, наоборот, бегала в книжные магазины, скупая все новые и новые романы.
  Приходили они только один раз к Назару. На день его рождения. Дарили тенниску за 3000, хотя это была зима, приносили торт за тысячу и полтора литра газированного напитка - за 400 рублей. Они все вместе это выпивали и опять могли не видеться друг с другом целый год.
  А как же родители Поли? Уйдя на пенсию, отец страшно пил, пил в одиночестве и почти не просыпался от водки на своем хуторе. Все на себя взяла его жена. Она получала 64 тысячи. Без конца работала на своем огороде. Заготавливала множество банок: помидоров, огурцов, яблок, слив. Все это лежало по четыре года и выбрасывалось. Куры несли яйца, она их продавала. Молоко прокисало - она выливала. И все же помочь Этому (так она называла Назара), который лишил их дочери - она бы ни за что не смогла. Гордость и обида! Кто он? Писака какой-то. Не приученный работать. Лежит весь день, заложит руки за голову и смотрит в потолок. Заходила она раз в три месяца. Все же сердце материнское беспокоилось о дочери. Приносила литровую баночку огурцов с уже проржавленной крышкой. Но увидев, что дочь все так же сияет, переполнена радостью и счастьем, долго не могла высадить, через минут пятнадцать вставала и ехала на хутор. 
  
  
   "Да, это до боли реальные портреты тоге времени", - вздыхал Суно. И ведь это совсем не преувеличение, как многие легкомысленные люди тоге времени тогда думали, читая о Гранде или плюшкиных.
  Вот она реальная - мать Поли. Компо с такой точностью передает ее мысли. Эта женщина реальна, реальна! Тогда этого не могли осознать до конца. И сегодня этого не хотят осознавать. Во все времена люди не хотят прозревать и видеть правду и величие человеческой души, а рядом с ним падение, мелочность, абсурдность всех упавших душ, которые много потратили труда, физически работая, и совсем не развиваясь духовно. Такой перевес в материальную сторону всегда страшен.
  А теперь мы вроде бы все только духовные? Чего же не хватаем нам? Как мне разобраться в своем времени? Пожалуй, никто не хочет сегодня работать по-настоящему душой, думая о еще большем счастье человечества.
  Ведь сколько еще неоткрытого, непознанного. Люди, вглядитесь в историю - она всегда должна куда-то двигаться, к чему-то прекрасному, новому, неожиданному. Еще столько чудеснейших тайн впереди. А может быть, ВСТРЕЧА С ВЫСШИМ МИРОМ состоится тогда, когда мы здесь на земле сравняемся с ним и достигнем его совершенства. Ученые - ищите, упорно ищите новых открытий, литераторы, придумывайте новые миры - ведь перед вами еще нераспаханная целина. Простые люди, старайтесь быть более глубокими, чтобы лучше понимать друг друга. Одним словом - работайте своей душой и не увлекайтесь слишком много пустым.
  
  - Вот мне 37 лет, Поленька, а огонь души я не потерял. Потому что знаю, потеряю огонь в душе, потеряю вечность, потеряю все. Незатухающее чувство вечного добра и вечного мира. Хорошо на душе... Умиротворение... Огонь надежды горит в моей душе... И все время чувствуется сила, которая помогает мне. Как мало на земле было книг, способных зажигать это чувство. Как мало было их за последние два века. Я их пересчитываю по пальцам - романов всепрощающих, все любящих,- видящих вечность и стремящихся к чистоте.
  "КАК МАЛО КНИГ, КОТОРЫЕ БЫ ТРОГАЛИ МОЮ ДУШУ - МОЮ ЗВУЧАЩУЮ ВЕЧНОСТЬ! И оживляли бы, возрождали, напоминали о вечности.
  Люди! Неужели вы не оттуда, не оттуда, откуда я? Неужели вы шли в эту жизнь не с тем же чувством? Неужели мы с вами не из одной вечности? А как вернемся: неужели не будем с вами вместе? И как же мы там будем смотреть и объяснять нашу жизнь? Неужели вас никогда не будет мучить, что она так страшно не удалась, что вместо чистоты - вы подарили миру новые пороки? Миру, который после вас эти мелкие пороки возьмет на долгие - долгие годы?"
   Он чувствовал, как его душа разгоралась: вновь обретала подъем, уверенность, вечную правду.
  Теперь все мелкое было вне его - искушения, соблазны, мелкие сладости. Лицо сияло, горело. И он вдруг подумал об одиноких прекрасных тихих душах: "Где они? Сколько их разбросано по земле? Столько их прошло по всей планете? Во всех странах и городках. Как велико ваше одиночество. И как вы в этом одиночестве далеки друг от друга.
  А если я один?! Если уже другой такой души нет? Если ни одна душа никогда, ни в какой истории не смогла сохранить этот высокий полет духа? Если он только мечта? И мечта еще пока невыраженная. Ибо нет даже того, кто бы мог в мыслях, в чувствах дотянуться до нее. Нет никого. Но я же есть. Я реальный. Я мыслю. Я пишу эти строки. Я просто пришел в эту жизнь. И отбыл уже на ней половину своего пути".
  Он понимал: мир не раскроется, ни ответит на его вопросы. Он никогда не поймет до конца, не оценит свою душу. И для него она останется одновременно мелкой, никому ненужной и великой в своем внутреннем сиянии.
  - Любимая, моя Поленька! Душа моя живая-живая. Но плоть... Что-то с ней происходит? В меня вселилась какая-то болезнь, и оставляют силы. Я никогда не обращусь к врачам. Ибо они меня объявили сумасшедшим. И лучше умереть, чем обратиться к ним хоть за малейшей помощью. Я не хочу, чтобы они еще больше посмеялись над моими самыми святыми чувствами.
  Теперь я понял, что сил человеку дается совсем немного. А может, близкое присутствие всех этих несовершенных людей так быстро истощает мои силы?
  Жить бы, Поленька, на маленькой планете нам вдвоем. А там полно овощей, фруктов. И ни насекомых, ни диких животных. Круглый год температура двадцать - двадцать пять градусов тепла. Посередине планеты теплое, неглубокое озеро. И пусть там продолжается наша добрая, тихая, вечная жизнь.
  А что же люди? Можно ли с ними хоть когда-нибудь найти великое единение? Должно быть, никогда! Потому что в душе они этого никогда не хотели так сильно, как я хотел. Много у них было странностей, пустоты и едва уловимого самообмана.
  Я с легким сердцем наблюдал за всеми этими явлениями и с полным спокойствием.
  Одни люди, наученные с детства или в результате размышлений, приходили к разным вероисповеданиям. И каждый из них по своим причинам был уверен, что именно он нашел правильную веру.
  У людей были разные политические, нравственные взгляды. Свои привычки. Почему они так думают, поступают - людям 21 века трудно объяснить.
  Было ясно одно: с нами что-то происходит в результате наших ошибок.
  Но я, который был ни в чем не убежден, кроме того, что хотел быть в одиночестве, и никогда не стремился ни к одному человеку, лишь молил неведомую мне силу, чтобы она не лишила меня моего одиночества. Потому я стремился быть чище и старался не пристращаться ни к чему лишнему.
  И в то же время душе должно было быть хорошо, и я всегда искал, чем ее занять. Ибо бесконечно думать обо всем человечестве было тоже утомительно.
  Так я находил для себя различные игры и особенно полюбил карты. Несмотря на то, что общество еще сохраняло предрассудок к этой игре, я видел, как удобна, практична и наглядна система обучения через картинки.
  Жить одному было интереснее, чем с людьми. Люди встречаются, затем начинаются споры, обиды, они начинают обо мне думать не хорошо. А так, не знают обо мне и совсем не думают. Знаешь, Поленька, изобретут когда-то люди прибор, что читает наши мысли - и просмотрят нашу жизнь от начала до конца во всех мелочах. И тогда такую правду о нас узнают. Ведь я в своих мечтах, Поленька даже правителем всей земли хотел быть. И думал, вот бы я тогда создал саше лучшие законы. И всем людям было бы от них только хорошо. Сказал бы, чтобы все выучили эсперанто, чтобы не было границ, чтобы все веры были в единого Бога. И чтобы все правители не получали больших денег. Денег им, Поленька, совсем нельзя иметь. Только когда они на пенсии выйдут, дать им свой небольшой домик и маленькое пособие. И писателей, чтобы всех печатали, но без имен. И гонорары им не платили. Только чтобы у них комнатка маленькая, и покушать было. Разные такие мысли в голову приходили. Только смешно мне от этих мыслей, Поленька. А если серьёзно об этих мыслях думать: то их надо бояться. Потому как сильное насилие чувствуется в них над другими людьми. Многие не захотят ни жить так, ни мечтать, и что с ними делать? Пусть живут, как умеют. Их сознание тормозит мир. Но сознание становится твёрдым, как камень. А вместе с этим и все убеждения. Веками мы повторяем одни и те же ошибки, пока не осознаем их. Если мы в чем-то просветлели, нам надо стремиться, чтобы дети наши этот свет увидели. В идеал поверили. И в себе, а не в других этот идеал создавали. Вот за эти мысли мне не стыдно, Поленька. И если бы через какой прибор их услышали люди в будущем, то и хорошо даже было бы. Только изобретут ли они такой прибор? Не мое ли это пустое воображение? 
   Малкин иногда говорил часами, а иногда надолго задумывался, сидел с неподвижными глазами. И Поля начинала тревожиться за него.
  - О чем ты думаешь, милый?
  - Думаю, Поленька, будут ли люди любить красоту в будущем. Нужны ли им будут цветы, красивые одежды и вещи. Или все будет очень просто и скромно.
  - Думаю, что красоту будут любить всегда. Ведь она должна наступить во всем. Человек не успокоится, пока ее не достигнет.
  - Как хорошо ты любимая рассуждаешь. Только сколько раз красота человека разоряла.
  - Он не умел ею пользоваться, дорогой. Это была не красота, а роскошь. А это очень разные вещи.
  - Но красота вещей должна равняться красоте души. Если нет равенства, тогда человек в красивых одеждах - ворона в павлиньих перьях.
  - Но все же по-настоящему красивые вещи создаются очень красивыми душами. Пусть и несовершенными во всем.
  - Но другие, несовершенные люди их покупают и присваивают.
  - Они помогают художнику. Ведь ты сам повторяешь, Назарушка, все имеет глубокий божий смысл. Значит, во всем есть великая справедливость.
  - Да, моя милая, напоминай мне об этом. Иногда я устаю от жизни и от мыслей. И забываю эту великую божью справедливость. Я уже все меньше рассуждаю, Поленька. И в мировой истории, и в нашей жизни все будет так, как нужно свыше. Мы только можем тормозить или помогать этому процессу. И люди, и вещи - в полной взаимосвязи. Да, любимая, мы получаем то, что заслуживаем. И красивые вещи, или даже шедевры искусства у самого плохого душой человека - в этом тоже божья правда. Может, красивые вещи и создаются для самых плохих душой людей, чтобы они получше стали.
  - Знаешь, любимый, со мной училась одна девушка. Она и искусство, и поэзию, и живопись оригинальную любила. Особенно ее искусство примитивистов поражало. Так вот, она теперь оставила школу и торгует на базаре. Она отворачивается от меня. В доме у нее только одна красота. И одежда на ней вся дорогая. И знает она и литературу, и психологию хорошо. У нее полная гармония из красивых вещей. Но вот все же однажды мы с ней разговорились. А она давай на все жаловаться. И одинока она, и тот, кого любила, вдруг ужаснул ее душу. И с родителями жить ей очень плохо, потому что не свободна. И радостей хочется. И счастья. И красоты. И чего-то необычного. Какой-то особой гармонии. Ей тридцать лет. Это возраст, когда человек на вершине своих жизненных сил находится. И все же, Назарушка, в ее глазах, ни одной искорки счастья. И, пожалуй, мое счастье с тобой для нее неприятное явление. "Я бы такого счастья не хотела!" - говорили ее бегающие глазки. И ты знаешь, кто-то бы со стороны мог бы и подумать, что этим глазкам весело.
  - Да, Поленька, это несчастье многих уже образованных и начитанных людей. Они так и не могут понять, в чем настоящая красота. Но, наверняка, она не может быть в чем-то базарном и торгашеском. Помнишь, как Эпиктет говорил: "Укажите же хоть один способ разбогатеть, не загрязняя злом свою душу, и я немедленно последую вашему совету". Часто, мы стремимся, моя хорошая, к счастливой жизни среди красивых вещей. Трудимся ради них, а душа самое главное не успевает понять: просто мы не даем ей времени отдохнуть, поразмыслить, услышать ее мягкое и нежное звучание. Так и остаемся навсегда несчастными среди красивого. Но пусть жизнь идет: не надо ей мешать. А все-таки хорошо, когда люди будут честные и ласковые душой. Не понял я этой жизни, наверное, Поленька, но и другие не поймут. Даже тихонько жить, в лесу вдали от всех, и всех просто любить в отдалении... даже этого нельзя. Пусть другие учат самоуверенно: он в том ошибся, то не так делал, в Бога неправильно верил. Нехорошее и самолюбивое что-то в этом. Я и в себе это замечал, Поленька. Бывало, стою на кладбище около могилы и думаю о каком-нибудь знакомом: вот нет тебя, а я есть, наслаждаюсь жизнью. И так приятно дышать и просто идти по улицам, шутить и всякие ласковые глупости говорить!
  А умру: и у всех других будет чувство. Вот мы живые и радуемся. А тебя нет. И мы чем-то правее тебя. Потому что мы живые. Нет, Поленька, а все-таки я был искренен в этой жизни, хотя бы с самим собой. И столько из меня красивых мыслей и чувств вышло. А у них только одна мысль была в уверенности и своей правоте. А я так и не знал ничего. А в душе такое желание добра всем было. Этим, может, и оправдаюсь, Поленька. А перед кем? И сам не знаю. Только есть оно где-то Высшее Оправдание. И словно для одного его мы и живем.
  
  Наконец настал день, когда Малкин закончил свой труд. Это была довольно толстая папка. В ней каждый листок был продуман и пережит всей жизнью. Он вчитывался в каждую строчку. Вновь и вновь проверяя ее душой. Пять лет длилась эта работа.
  Теперь он чувствовал: душа его сделала все, что могла. Лучше и совершеннее он сделать уже не сможет ни одной строчки.
  Сколько людей отговаривали его, сколько мешали и убеждали его, что он самый великий бездельник на этой земле.
  А когда видели, что он не перестает писать, и пишет с большим упорством, говорили: "Ну, напишешь ты, но кому это будет нужно? Кто возьмется опубликовать то, что никто не будет читать? Однажды несведущая темная рука домработницы выбросит твой труд на помойку или растопит им печку".
  И казалось, это мысль им доставляла тайную радость. И если бы это сделали на их главах, в них была бы тайная радость: ведь так хочется человеку, чтобы оправдались его даже самые жалкие убеждения.
  Малкин грустно улыбнулся, словно разом вспомнил всю свою жизнь.
  - Да, Поленька, сколько раз я слышал, как люди, желая мне добра, а может, желая оправдать себя, задавали мне вопрос: "Зачем ты пишешь?" Какие разные оттенки иронии были в их голосе и их глазах. А я думал только о том, как сладка будет минута, когда я завершу, закончу свой труд. Пусть даже он через минуту погибнет. Пусть тут же злая сила схватит мой труд и бросит в огонь. Но во мне живет сознание того, что он был, существовал на этой земле целую минуту. Это был величайший и искреннейший труд моей души. Был на этой грешной земле, где так не хватает света: разве это не величайшая радость и удовлетворение.
  Человечество растет и умнеет. И раз я смог... Разве другой через сто лет или тысячу не найдет пути?
  И все равно, все равно свет воссияет. Ибо нет ничего ценнее, чем работа души. Нет ничего ценнее, чем целый мир прекрасных душ. Мир, который поймет, из каких тонких поступков и желаний составляется прекрасное будущее.
  
  Поленька глядя на него, ощутила на его лице какое-то великое сияние. Эта был неземной свет. Тайна внутренней радости человека, который, наконец, достиг своего.
  И сияние это не проходило. Проходили месяц за месяцем, его глаза все так же горели. Малкин не брал уже больше в руки ручку.
  Отнес в чулан свою пишущую машинку. Он не притрагивался больше к своей главной рукописи и к другим своим папкам, скромно стоявшим в уголке его комнаты.
  Все чувства, все мысли тысячу раз выверенные, теперь жили в его душе. Из них была соткана его душа. Он сам создал себя, достиг вершины человеческого духа.
  И сияние от него отражало лишь свет его внутреннего мира.
  Поля была единственной свидетельницей всей этой великой работы человека над собой. И ей казалось, что она тоже совершила вместе с ним какое-то великое дело: она верила в Назара, верила всегда, каждую минуту. Верила и любила. И бесконечное, неземное счастье было им наградой.
  В то время сотни, тысячи произведений не были опубликованы, не увидели свет. Честные, добрые люди жили тихонько в провинциях, писали, одаренные богом. Но хорошо понимая, что там в столицах собираются сонмища честолюбцев, и втаптывая друг друга в грязь, пробираются к высшей литературе, делают себя имена. Таким Малкиным не нужно было имя, им нужно было только, чтобы мир был прекрасен. Они мечтали, и отдавали этой мысли всю жизнь. Время отвергло этих тихих и добрых людей. Хоть и в их душах не было ни одного даже маленького пятнышка. Они жили в далеком идеальном мире. Они уже были идеальным миром в настоящем! А более грязные, более нечистые, но более пробивные, околачиваясь около редакций - выпускали свои книжки! И пусть хоть кому-нибудь пришло в голову выпустить книгу Малкина?
  Ведь это была и оригинальная вещь, и полезная для души. Человек искренне жил, глубоко, как никто, слыша звучание вечности. И миру этого так не хватало: этих тонких, добрых, душевных чувств. Нет же! У тех людей своя логика: пиши, как мы, прославляй то же, что и мы, думай, как мы, пробивайся! Выйди наверх, пусть тебя мы признаем, а уже затем ты кем-то будешь!
  "Да, не хочу я никем быть! Вы все о моей личности! Да и не нужно, чтобы меня кто-то знал. Я просто хочу, чтобы кто-то, пусть не я, написал что-то такое. Ту книгу, которую мне хотелось бы много раз перечитывать".
  Через несколько дней болезнь усилилась. И Малкин почувствовал, что Вечность забирает его. Это конец. Ему жалко было только Поли. Она переживет его смерть. Увидит его мертвое тело, его неподвижность. Пять лет она была с ним. Они были вдвоем, и никто больше им был не нужен. А тут окажется без него. Одна. В пустом, совершенно пустом мире, среди людей с такими земными, недалекими душами.
  Голова его все больше немела. Он терял чувство реальности. Начинались галлюцинации.
  - За мной пришли, Поленька. А мне так не хочется уходить с ними.
  - Кто Назарушка, кто за тобой пришел?
  - Они там все время смотрят за мной.
  - Кто они? - испуганно спрашивала Поля, заглядывая в его широко раскрытые глаза.
  - Идеальные люди. Они есть, я это чувствую. Там...Там... Кто-то мне помогает, подсказывает. Все это так в тумане, но я их вижу. Ведь есть же, Поленька, вечный мир. Вот представь - оторвусь от тебя, и приду к ним. Ведь мы все туда придем. И встретят меня они в белых одеждах, станут жать руки, поздравлять. Мол, молодец, ты свою жизненную программу выполнил хорошо. Поднял свой душевный уровень. А потом мы войдем в их вечные чертоги и будем долго говорить о земной жизни. Как, как подсказать людям, как помочь, чтобы та жизнь была прекрасной? Та - значит эта, Поленька, наша с тобой. Ведь в этом весь смысл: рождать больше прекрасных душ. Именно в земных условиях, где есть выбор между тысячью соблазнов и великой чистотой. Боли, боли на земле много. И чем больше боли, тем больше надо думать о своих душах. И вечность думает и помогает нам. И мы думаем. Только, только от нас намного больше зависит. У нас свободный выбор между соблазном и чистотой. Вот мы и выбираем, Поленька, больше соблазны. Оттого-то столько страданий на земле. 
  Я живу с ними, с вечными людьми, Поленька. Вот их главная планета, их Обиталище вечное. Вот эти люди, улицы, прохожие. Все прекрасно, все так гармонично. Я не знаю, какой это век, год, все числа размыты водой, там нет чисел. Времени нет, оно теперь не нужно. Несовершенный человек считал дни, боялся старости, немощи, боли. Теперь есть только святые души, ясные чувства. Мне с ними так хорошо.
  Вечность! Что ж, это моя душа, моя радость, она была моим единственным сладким чувством!
  А смерть?! Смерть... она не страшна. Там нам все прояснится, там все откроется.
  Тот свет может быть только ясен, светел и чист. И все глупости земные, условности, все несовершенство, вся грязь, все это ясно и просто просветлится.
  Смерть. О, люди, если бы вы поняли, как это просто и ясно. Вы умерли и перед вами настоящий мир. О, если бы вы поняли, вы отбросили бы все хитрости, условности и говорили бы прямо о добре, без конца, ежедневно, имея прекрасную душу. Только с такой душой можно легко туда прийти!
  О жизнь, словно никто этого до конца не понимает! Что с человеческим разумом происходит!
  Честолюбие, желание добиться чего-то для себя! Вот что губит разум. Затемненный, он уже не видит этого света, которого вижу я, а ведь стоит только каплю окунуться в этот мир и искать выгоду, как твой разум уже далеко не ясен.
  Вот я. Самый малый из самых малых. Самый униженный при жизни. Хожу среди людей, которые не имеют ни капли высокого духа, а если поднимает кто свой дух высоко, то теряет разум, ибо не искренен и не может просто сказать: "Есть Высшее Добро, я ему и служу!"
  ДА, Я ВЕРЮ В ВЫСШЕЕ ДОБРО! В высшее и доброе! Не бойся моей смерти, Поленька. Смерть - жизнь вечная! Закрываю глаза и вижу, как без боли, без страданий перехожу в лучший мир. И это самая лучшая смерть - в мгновение ока: ты здесь - и ты там.
  Слишком реальной нам кажется эта жизнь, слишком много нам надо трудиться из-за каждой мелочи. Мы покупаем вещи, и они не исчезают, а мы исчезаем, оставляя вещи. И нам хочется верить, что этот мир более реален, потому что здесь остаются вещи. Дух - что-то нереальное для нас, эфемерное.
  Тело наше - материя. Все сделаны из материи, а дух - это слова, чувства, само наше проявление. Мы это не улавливаем. Пока еще вещи более реальнее для нас, чем дух. А сон? Может, он только заставка, а может, и вправду, когда спим, душа в том вечном мире живет той вечной жизнью среди вечных людей. Но только по закону этой жизни мы не должны ничего знать о той жизни, иначе эта жизнь не получится, не будет выглядеть такой реальной. Ведь мы проводим треть жизни во сне. Все это тайна, которая раскрывается для каждого умершего со смертью, но для земных людей это тайной остается всегда, и раскрыть ее нельзя. Высший закон создал такой Блок, преграждающий нам ясно увидеть вечность. Так Богу нужно, чтобы мы ничего не знали о высшей жизни. 
   И смерть, как мне часто кажется, это просто пробуждение от земного сна. Я прихожу в жизнь вечную и настоящую, которая тут же мне откроется.
  Я прихожу в вечную правду, в вечный закон справедливости и вдруг узнаю, что всякая справедливость была на земле, что тот, кто чего хотел, тот то и получал. Люди мучились оттого, что не могли отказаться от какой-то корыстолюбивой, пусть даже самой незаметной, но порочной мысли.
  Они искали выгоду себе, где-то в чем-то продавая совесть. Им мало было просто тихо, скромно жить. Им нужны были деньги, слава, значимость. А это уже испорченные сознания. Они только консервируют наше время, а жизнь вперед двигают другие люди.
  Все это со смертью откроется. И все поймем, как все справедливо, ясно. И нечего бояться. Там будем смеяться над собой, какими глупыми мы были, и ужасаться своей жестокости. Ведь это не страшно было - прийти на тот свет, совсем не страшно.
  
  Он умирал с улыбкой, словно в эту последнюю минуту думал, что окажется как раз там, где так все просто и ясно.
  - Вот я здесь. Вот я смотрю вокруг. Вот она вечность. Я узнаю ее и смеюсь. Смеюсь тому, что я уже не в той жизни. Смеюсь, потому что здесь так хорошо и просто. Удивляюсь простой свободе и тому, что я теперь уже вне всех забот. Я гляжу на тех, кто идет мимо меня. Они давно уже здесь. Они живут своей жизнью, и им не до меня, и мне не до них. Мимо плывет все это людское море. И все они беззаботны. Люди... люди... Вы как бесконечность, за одну секунду я мог бы о вас узнать все. Но мне это ненужно, неинтересно. Я иду в свой покой, в свою простоту. У меня здесь есть вечная комнатка, вечная комнатка... Я иду и вижу себя со стороны: мне вечно 37 лет. Здесь всем тридцать семь или вечность. Мы все живем серединой жизни: раз и навсегда.
  Что ж, теперь я отдохну. Отдохну долго и сладко. Что ж, там, в жизни земной они вечно врывались в мой тихий мир. Здесь они сами обрели вечный покой и тишину. 
  И умереть мне хочется так, Поленька, чтобы никто не видел. Просто исчезнуть, чтобы меня не нашли, просто исчезнуть, чтобы нигде меня не было.
   Нет, я пришёл, чтобы сделать этот свет лучше, но никак ему не помешать.
  Мир может измениться в одну минуту, в одну минуту! Почему я должен глупеть для мира! Почему я не должен сказать ему, что он может измениться в одну минуту! Хотя бы перед смертью, перед последним дыханием. Да, мой друг, нас только двое - я и мир. Я могу быть не идеальным, и он может быть не идеальным, но нас двое... нас только двое.
  И я ему скажу правду: он может измениться в одну минуту. Перестаньте хитрить, обманывать, гнаться за деньгами, научитесь жить скромно и довольствоваться малым.
  И здесь Малкин замолчал. Живая мысль его навсегда прервалась. Поленька упала ему на грудь и потеряла сознание.
  
  
  Суно помнил, помнил и без Компо все эти последние дни Малкина. Помнил и сознавал, что в этих последних словах его таится величайшая истина.
  Сколько людей рвалось показать себя, напечатать, сказать свою какую-то особенную мысль. Сколько статей, информации о мелком временном и быстро мелькающем. И никто никогда не заметил Малкина, не заметил тихую, скромную душу, доброе, прекрасное и светлое. Оно не спешит показывать себя, оно живет само по себе: прекрасная душа видит прекрасную, увидит сразу с первого слова, с первого движения.
  Чистой ясной души - ее не хватало во все времена: в 20-м - веке техники и интернета, в 26-м - веке Компо и постижения мысли. В 27-м - веке полного единения земли и великого расцвета всех культур. Ибо культура каждого народа принадлежала всем народам. Народы, рассеявшись, перемешавшись, в век свободного передвижения хранили свою культуру, свой язык. 28 век признан веком полного отсутствия морального зла. Полное исчезновение судов, милиции, армии.
  И вот тридцать первый век. Век застоя. Что произошло? Что великого было сделано за последние два века? Отчего человечество боится оживания умов, как бы чего не вышло, боится прошлого.
  "Забыв прошлое, мы не можем двигать настоящее", - думал Суно.
  Он не стремился больше показать кому-то свои мысли? Почему? Считал их обычными, простыми, какие должны исходить из души каждого человека.
  А может, он не хотел мешать тому миру развиваться естественно? Опасался революций, катастроф, которые потрясали мир в 20 веке? Боялся, что даже самую чистую мысль могут исказить, исковеркать - и, пользуясь ей, творить зло якобы для добра?
  Как жаль, что мы еще не можем проникнуть в глубины подсознания: услышать, понять то, о чем человек даже не подумал. Может быть, там и истинные позывы души. Истинные желания и потребности человека. Может, подсознание - это та черта границы, которой хорошо видны горизонты вечности?
  Суно чувствовал, что он на правильном пути. Только через прошлое, через прошлое мы осознаем себя, выискивая, открывая в нем прекрасные души и прислушиваясь к ним. Все эти маленькие, незаметные люди были скромными гениями своего времени. Время, погрязшее в суете и страстях, как правило, не замечает тех, кто не любит себя выставлять. Скромность и искренность всегда проигрывали.
  Но теперь приближается время осознать, осознать все прекрасное во всем, что было, что оставило свой след во времени. Оставалось только работать, работать и не успокаиваться. Пусть весь мир уснул. Тогда он один, один должен его пробудить.
  Великий и сильный дух, он будет жить вечно. Он останется в истории. Подняться на его высоту и держаться его! Когда-то люди научатся работать духом. И весь мир будет как бесконечная, звучащая, настоящая душа. Это будет совершенно новое, неизвестное нам время. Планета живых душ. Великой чуткости и понимания. Пусть это будет какое-нибудь пятое или шестое тысячелетие. Но оно будет и придет.
  А пока смейтесь над всеми прекрасными и чистыми мечтателями. Время теперь работает на вас, вы оправданы. Но то же самое время и заклеймит все ваши нехорошие чувства. И будет вашим первым врагом.
  Будущее невозможно остановить. Оно неумолимо стремится к Высшей, Божественной правде.
  Суно знал, что этих мыслей его никто не слышит. Компо не воспроизводит их. Но природа их записывает и держит в себе. Машине можно запретить! Природе никогда.
  "Я один! Всеми отвергнут и изолирован от 31 века. Но моя живая мысль все льется и льется. И когда-нибудь запрет снимут. И однажды кто-то молодой, с живой, чистой душой вновь услышит мои мысли. И они оживут. Оживут для всех!
  Идите к прекрасному. Идите только к нему. Оно вас ждет!
  
  Не могу я стремиться, стремитесь вы, ибо мир должен быть прекрасен. Идите вы, мечтайте и видьте прекрасное. Не опьяняйтесь иллюзиями, смотрите трезво. Но мечтайте. Не тайные силы пусть вас влекут, не тайна божья - она самим Богом закрыта от нас, а желание, сильное желание, чтобы все в этом мире добрыми, умными и нежными душами стали!
  И не будьте самоуверенными, что вы нашли правильную веру или истину - вы ее никогда не найдете, - а просто тихонько верьте. Ибо Бог или Высшее скорее всего, должен быть. И состояние ваше должно быть хорошее, и счастье к вам придет. Не критикуйте церкви, не критикуйте правительство, если можете, а не можете - критикуйте - значит это ваша работа! Но только старайтесь все делать искренне. Критикуя, вспомните свой плохой поступок, свое нехорошее дело. И подумайте, что в этом публично вы никогда не признаетесь! И постыдитесь немножко.
  В общем, живите, как умеете. Тут есть правда. Но кто может, мечтайте! Живите идеалом! И даже через искреннюю мечту ваша душа будет делать все меньше грязного и все больше прекрасного!"
  
  Соседи за Полей стали наблюдать странности. Она бродила по улицам, никого не замечая, взгляд ее был устремлен куда-то далеко вперед. Иногда она останавливалась на тротуаре и подолгу кормила голубей. Голуби так и летели за ней. Точно все сизокрылые птицы города уже знали ее.
  Губы у Поли шевелились, казалось, она с кем-то все время разговаривала, и счастливая улыбка озаряла ее бледное лицо. В глазах горел неземной, добрый свет. И люди стали догадываться, что женщина сошла с ума.
  Однажды в полдень подул сильный ветер. Поля кормила голубей. И голуби вдруг взметнулись и разлетелись во все стороны. Платок ее сдуло, обнажив рано поседевшую голову. Она стояла, крепко обняв дерево, - в свои сорок лет уже сильно похожая на старушку.
  А когда ветер утих, и она добрела домой, то увидела, что домик ее рухнул. Она села под сосной, под той самой, где так часто сидела с Назаром, и в ее глазах светился все тот же свет. Она заночевала в сарайчике на старой железной кровати.
  Через несколько дней пришли люди и стали разбирать остатки ее дома. Среди обломков извлекли какие-то бумаги. Поля увидела их, схватила и прижала к себе. Это был главный труд Малкина.
  Остальные его рукописи выбрасывали на улицу, и бумаги разносило ветром. А Поля стояла среди них, растерянно оглядываясь по сторонам. В руках она продолжала держать самое ценное и самое дорогое ей творение.
  А ветер все дул и дул. И отдельные листки, уже пробившись сквозь голые ветки кустарника, оказались в чистом поле. А ветер их все нес и нес в бесконечность.
  Наконец, подъехала машина, и начали в нее грузить мусор. Поле хотелось что-то крикнуть, что-то сказать. Но из груди вырывались только неясные звуки. Она знала, что это неизбежно.
  И куда она могла бы забрать, спрятать весь этот бумажный груз, в котором Назар хранил все звучание своей живой, вечно живой для нее, Полюшки, души Она только сильнее прижала его последнее самое лучшее произведение и заплакала.
  
  
  - А ведь и мы с тобой однажды умрем, - сказала Ама, обнимая мужа.
  - Это неизбежность.
  - Как странно. Столько счастья, молодости. А когда-то наступит смерть.
  - Все естественно. Ведь главное, не впустую жить. Что-то остается после нас. И чем больше Света мы оставим, тем радостнее идти в тот мир.
  Ама задумалась. Она знала, что через минуту она отдастся творчеству и забудет свои мысли.
  Творчество лечит, спасает. Теперь, когда Суно отключили от Компо, она сама работала над романом о Малкине. И вся ее душа пребывала теперь в том 21 веке.
  - Творчество нас оставляет в вечности, - говорит она, улыбаясь Суно.
  - Да, моя идеальная Ама, оно размывает границы небытия и бытия. Сотворенное уже остается навсегда. Каждое слово, мысль сохраняются и живут в веках.
  Бог создал этот мир духовно пустым. Но человек в поте лица его одухотворяет.
  - Как странно, что Малкин прожил только 37 лет. Казалось, Высшая справедливость должна давать таким людям долгую-долгую жизнь. Я слушаю мысли людей, которые проходят по кладбищу. И мало кто замечает его могилу. Его похоронили, поставили деревянный крест. И забыли о нем. После смерти Поли могила заросла травой и сравнялась с землей. Так на земле от Малкина не осталась и следа.
  Аме показалось, что Суно плачет. Он закрыл лицо руками, и тяжелые вздохи вырывались из его груди.
  - Ничего, милая, ничего. Это я так, только на минутку расслабился.
  Он молчал и вслушивался в свою душу.
  "Куда ты идешь человек? Какая твоя последняя цель?" - прозвучал в глубине его души самый непростой вопрос.
  - Господи, - прошептал он, смотря в окно на город, переполненный людьми. - Ведь мне 37 лет. И жизнь только начинается. До каких высот, до каких головокружительных горизонтов поднимется моя душа?
  И ему вдруг ясно показалось, что на сотом году жизни его душа ясно почувствует и увидит Бога.
  И в это чувство он вдруг очень сильно поверил.
  
  
  Конец.
  27 . 08. 2001 года
   О часов 22 минуты.
  
  
  Оглавление
  Часть первая 3
  Часть вторая 72
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"