Только я знал тайну Лекаря. В детстве он не играл в войну, не смотрел фильмы про убийства. Его считали странным, слишком серьезным ребенком. Его задумчивость, молчаливость пугали всех.
Отец и мать у него были врачи. Он приходил ко мне в комнату с толстыми медицинскими книгами и говорил о том, как много людей способна вылечить медицина. У меня были другие увлечения. Я без конца читал фантастику и как-то незаметно увлекся утопиями.
- Как прекрасно в своей душе сделать всех людей счастливыми!
- И здоровыми! - поддержал меня друг.
В тот день, когда я рассказал ему об одной книге, он был особенно вдохновлен. Его поразила утопия Мора. Я сам же ее ему дал. "Вот, - говорю, - почитай!" И в тот же день он заболел этой великой болезнью, хотя было ему 12 лет.
"Да ты знаешь, что ты мне дал? Да ты весь мир во мне преобразил!" - пожимал он мне каждый раз руку при встрече.
К его странностям прибавилась и эта большая мечта - изменить мир. Он работал ежедневно по много часов, слонившись над медицинскими книгами.
Часто я слышал, подойдя к его двери, как он говорил с невидимой толпой.
А затем прошли годы. Он отличался от других претендентов на высший пост.
Яркие высказывания его красовались на первых страницах газет:
"Вылечим больных! Все средства на это!",
"Сколько жен плачут, потому что их мужья больны!",
"Мы всех вылечим! Все силы, чтобы изменить весь мир!"
Он был ярок. Его окружали профессора -медики, которые на все лады подтверждали его идею. Тюрьмы - это преступление, все плохое совершается от болезни. И поэтому всем-всем тяжело больным, которых раньше называли преступниками, он обещал светлые комнаты.
На выборах он был неотразим и сильно отличался от других претендентов. На лацкане его пиджака блестел красный крест, на каждом рукаве - повязка с таким крестом. Он первый, кто вышел к людям в белых одеждах. И толпа радостно кричала: "Да здравствует первый лекарь на земле!"
- Вы получите все, - говорил претендент. - Вы будете здоровы. Я даю вам свободу! Вы будете жить, как хотите, учиться, как вы хотите. Мы убивали своих гениев, я им дам дорогу. Вы будете делать то, что хочет ваша душа, потому что ваша душа будет здоровой.
Лекарь обещал все, что только рождалось в душах людей. Обсерватории для наркоманов, клубы для сексуальных меньшинств. "Сотни, тысячи закрытых заведений - для всех и каждому свой клуб-лечебницу, где человек полностью мог бы осознать себя и этим мы всех вылечим. Мы вылечим всех от преступности. За год в городе не будет ни одного больного человека!"
2. Лечебница
У редактора Кислицы была какая-то тайная вера, что в его кабинет однажды переступит гений Пушкина.
Он не раз загорался, когда входил какой-нибудь начинающий литератор. Однако литераторы приносили все, что угодно, только не продолжение "Евгения Онегина"
Возможно, все было бы по-другому у него и у меня, если бы ему понравилась хоть одна моя повесть. Он, отводя глаза в сторону, говорил каждый раз, что мои произведения не подходят для солидного журнала.
Так проходил годы. Один и тот же кабинет, одно и то же лицо Кислицы и неумолимый приговор всем моим творениям души.
В 17 лет Лекарь поступил в университет. Мы расстались с ним на горе нашего идеала, и я его больше не видел. Но он помнил обо мне.
Но в тот великий год все изменилось.
Через месяц, как Лекарь победил на выборах, Кислица сам позвонил мне и предложил напечатать мою повесть. Он даже название ее вспомнил: "Божий одуванчик" - и напечатал, только переменив название: "Лечебный одуванчик".
Теперь редактор всегда при моем появлении в дверях вставал из-за стола и жал мне руку.
Кислица знал, что я - друг Лекаря. Они все знали. Он стал печатать мои рассказы и повести. На следующий день они звучали по радио. Я слышал, как люди шептали мне вслед: "Вон пошел известный писатель Ромашка".
Десять лет он отворачивался от моего творчества, его глазки, словно у мышки, бегали по углам его кабинета. Но настало время, и он вдруг исцелился, купил очки в золотой оправе - и глаза его повеселели и потеплели. Его журнал назывался "Здоровый мир" и выходил миллиардными тиражами.
Я писал романы о прекрасном настоящем, где люди были бесконечно счастливы.
Приходили мешки писем с восторженными отзывами. Мне не хватало времени их все прочитать. Я выбирал лишь те, которые были от женщин - с сердечками и цветочками на конвертах. Женщины все любили меня и вдохновляли безмерно. Я парил на крыльях творчества! Весь мир прекрасен. В городе печатаются только романы об идеале.
За мной приезжала белая "Мерседес" и отвозила меня в бассейн, на дачу, в чудесные уголки природы, где я кормил десятки лебедей, которые подплывали ко мне. Мой шофер носил с собой целую сумку припасов для этих прекрасных грациозных птиц.
- Ты счастлив, Шалфей? - спрашивал я у него.
- Как не быть счастливым, я никогда таким здоровым не был как сейчас. Все лекарства бесплатны. Детям каждый день делают прививки от всех болезней - известных и неизвестных. У моей жены, сколько не меряю температуру, всегда 36 и 6. Чудеса да и только.
Но тут мой взгляд привлек старик с длинной бородой, с выпущенной на штаны рубашкой и с посохом в руке. Он брел в мою сторону.
Его догоняла женщина, тащившая за руку девочку в платьице в горошек.
- Что вы хотите? - спросил старик, когда женщина схватила его за рукав.
Несчастная застыла перед ним с умоляющим взглядом.
- Помогите моей девочке! По ночам боится уснуть, просыпается, плачет. Измучилась я вся... Только на вас надежда.
- Но мне нельзя. Лечебница запретила мне лечить.
- Вы можете! У вас сила есть. Люди говорят, что если не вы, то никакие врачи не помогут.
- Но как я могу?! Не имею права.
- Да ведь вы Петр Подорожник. Вы человечны, вы добры.
Петр видел, что женщина измучилась, ее раскрасневшееся продолговатое лицо смотрело тупо, но в ней была слепая вера в этого человека.
- Хорошо, приходите ко мне ближе к вечеру, - тихо проговорил Подорожник.
Девочка лет четырех со светлыми белыми волосиками пряталась за спину матери. Глаза малышка закрыла и что-то бормотала себе под нос.
- Какой негуманный дух мучает нас всех - детей и взрослых? - вдруг громко стал говорить Подорожник, глядя в мою сторону. -Какой человечный мир мы строим, если дети боятся даже белого дня? Кто знает, какие страхи в душе этого ребенка? И кто защитит всех людей, что плачут, спрятавшихся за стенами своих домов?
Подорожник замахнулся в мою сторону палкой, словно хотел меня отогнать от этого идеального пруда и от идеально белых лебедей. Но я добродушно улыбаясь, сделал в его сторону несколько шагов и спросил:
- О каких страданиях вы говорите?
Своими нахмуренными бровями Подорожник напоминал мне Льва Толстого.
- Разве ты не видишь этой женщины и девочки рядом с ней?
- Это несчастная мать должна обратиться в Лечебницу. - спокойно ответил я. - Лучшие врачи, - сделают девочку веселой и счастливой.
- Сделают?! - вдруг рассердился он. - А тысячи других детей, которые болеют в этом городе, кто им поможет?
Подорожник глянул на меня с усмешкой сожаления.
- Ты съезди туда, за последний круг благополучия. Там живут те, кого не принял идеал.
"А почему бы, действительно, не проехаться на самые окраины?" - подумал я.
- Поезжай, дружок мой Шалфей, за город, - с улыбкой приказал я шоферу.
"Мерседес" легко покатила по дороге. Мы выехали на блестящее, недавно заасфальтированное шоссе, по обе стороны которого возвышался лес. Машина ехала так безмятежно, так тихо, что, казалось, птицы пели прямо над нашими головами.
"Ничего не произошло, - говорил я себе, - и Подорожника, и женщину, и девочку - всех вылечат. Где-то еще бродят последние несчастные по этому городу. Знахари, покинутые женщины, их несчастные дети. Пройдет месяц- другой - и всех их ласково приютит Лечебница".
Все люди, не понявшие идеала, отправлялись в Лечебницу - за последний круг города.
Вот она: огромная как большое селение! Солнце освещало серебряные купола корпусов. Как величественно смотрелось это великое созидание здорового человечества!
Но по мере того, как мы съезжали с холма, я все больше всматривался в белую стену-забор. Он так же блестел, как вся Лечебница. И чем больше мы приближались к нему, тем выше он становился и величественнее.
Наконец, мы остановились у решетчатых ворот. Они были пять метров в высоту.
Из дежурной будки к нам вышел человек в синевато-белом халате. В руках у него звенели ключи. Лицо его было вытянуто, как у борзого пса; казалось, своим острым носом он принюхивался к нам.
У него не было возраста. Это был вечный Цербер у ворот рая.
- Вы от кого? - спросил он.
- От Лекаря, - не растерявшись, ответил я.
- Без пропуска не положено, - прорычал Цербер.
Лекарь управлял всем нашим городом. Услышав это имя, Цербер должен был хотя бы почтительно поклониться мне.
Но он продолжал на нас смотреть стеклянным взглядом.
Тут я вспомнил, что у меня в кармане лежит мой последний роман-утопия с моей фотографией. Я вытащил его из пиджака и протянул Церберу.
Он взял его, повертел, полистал страницы и даже понюхал.
- Но здесь нет никакого мандата, - прорычал он и бросил книгу к моим ногам. - Убирайтесь!
Я еще не понимал, что все это значило. Разве человек, даже если он не друг Лекаря, не может свободно проехать в Лечебницу? И почему Подорожник сказал: "Вглядись в лица этих людей". Кого он имел ввиду? Этого Цербера? Отчего этот собачий привратник не хочет раскрыть мне ворота моего идеала?
Пес выполнил свое дело и опять спрятался в будку.
Я сел в "Мерседес", недоуменно пожимая плечами.
- Разворачивай, поехали назад! Кажется, я заснул и вижу дурной сон. Отчего эти люди не видят реальности, той, какая она есть?
Что с ними происходит? В мире наступил идеал, а они продолжают играть старые, давно забытые роли.
Мы въехали в центр города. По дороге к моему дому Шалфей раздавил белую кошку.
Что это сегодня происходит? Что за наваждение? Было такое чувство, что я не проснусь никогда.
В своем кабинете я уселся в кресло, мои руки опустились. По обе стороны от меня лежали два мешка с письмами от счастливых людей. Глядя то на один, то на другой мешок, я опять приходил к реальности. Закинув голову на спинку кресла, вспоминал сладкие строки девушек. Как им всем нравилось мое творчество. Как они все меня любили! Теперь я запустил руку в мешок и вытащил первое попавшееся письмо. На нем не было сердечек и цветочков, не пахло духами, и буквы на бумаге очень сильно клонились в левую сторону.
- Ты продался Белой чуме, - писал мужчина. - Не хочу знать сколько они тебе платят. Ты пляшешь под дудку Лекаря в то время, как много талантливых писателей выброшены на помойку. Все знают, что твой друг - Лекарь, что ты с ним в сговоре и лижешь пятки.
Строчки эти принадлежат некому Букашке. Писал он зачем-то зеленым стержнем, а красным подчеркнул чуть ли не каждое слово.
"Отчего мне судьба подбрасывает все самое дурное, что было когда-то на земле?"
Я не хотел больше этих случайных встреч и писем и стал перебирать все письма подряд, бегло просматривая их. "Сердечки" и "цветочки" я сразу бросал в корзину, не распечатывая. Большая часть писем попадалась от женщин, которые жаловались на свою судьбу. Кому-то не привезли инвалидную коляску, у кого-то умер ребенок, забрали мужа. Еще одна женщина писала про талоны, по которым надо дожидаться по два месяца, чтобы попасть на прием к врачу.
"Врачам дают ужасающе большие зарплаты, - разобрал я чей-то старушечий почерк. Старуха даже не видела, что писала, потому что одни слова наскакивали на другие. - А я не могу себе купить очки".
Но какие зарплаты?! Я за свои романы и гроша ломаного не получил. Да и зачем они мне, эти деньги? Я бесплатно питаюсь в столовой, в любую минуту могу вызвать "Чайку". Лечебница мне для отдыха заботливо выделила дачу. Твори себе да твори.
А люди все жаловались и жаловались. Какое письмо без цветочков и сердечек ни возьми - все писавшие были несчастны и упрекали Лечебницу.
Но одно письмо все же оставил у себя и долго над ним думал.
"Я знаю, что ты искренне ошибаешься, - писала незнакомка, - твои романы чисты, полны прекрасных человеческих чувств. Но все происходит так быстро, что ты еще не успел оглянуться по сторонам и вглядеться в людей. Но реальность не сотрешь, даже в твою возвышенную душу она скоро проникнет. Мне тяжело представить, что произойдет с твоей душой тогда. Есть два пути: потерять правду души или остаться человеком. Первый тебе сулит все блага мира и тысячи поклонников твоего таланта, второй обречет тебя на одиночество. Почему-то верю, что мое послание не затеряется среди других, и ты его прочитаешь. И если в эти минуты мои слова затронули твою душу, значит она живая. Да будет она живая всегда! Тогда уж точно наступит день, когда от тебя все отвернутся, и ты останешься совсем один. Тогда ты получишь одно-единственное письмо. Это письмо будет от меня, и ты узнаешь кто я, узнаешь мое имя. А на прощание я скажу, что мое сердце так же хочет идеального мира как и твое. Но только того, который в глубине нас, - в самом неподдельном искреннем мире. Нет, я не героиня твоих романов, я живой человек. И дай Бог, и пусть так случится, чтобы не идеальная женщина из твоих романов, а простая, любящая душа оказалась рядом с тобой. Только тогда и только тогда сотворяется настоящая жизнь".
Обычные листки из тетради и нигде никакой подписи. Но я уловил звучание души этой женщины и с первых строк угадал бы его, если бы получил ее второе послание. Я представил ее возраст. Так могла писать молодая женщина, знающая жизнь. Да, ей было около тридцати. Должно быть, она была очень одинока. Я допускал, что у нее есть ребенок. Мужчина, которого она любила, легкомысленно ее оставил.
Она верила в идеал. Почему? Скорее всего она любит читать мои романы. Но в ее душе есть нечто такое, чего никогда не было в моих творениях. Веря в идеал, она в то же время была соткана из самой обыкновенной живой жизни.
Я долго думал, анализировал эту женщину. Может быть, потому, что хотел забыть о других письмах. Но увы, что-то в моей душе надорвалось. Я перестал писать. Идеальные миры больше так свободно не проникали в мою душу, все прекрасные герои улетучились, словно эфирное масло. И только эта таинственная женщина всегда была со мной.
Письма по-прежнему шли. Я их не читал. Дворник каждый день уносил на помойку большой черный пакет. Моя таинственная незнакомка не станет мне писать до тех пор, пока я не посмотрю на мир другими глазами. А здесь, в четырех стенах, я вижу только одно - свою разбитую мечту.
Мне все чаще вспоминался Петр Подорожник и бедная женщина, которая с такой надеждой ухватилась за его рукав. Иногда у меня возникало желание написать какой-нибудь идеальный рассказ, но только я садился за стол и брался сочинять, как перед глазами возникал Цербер у белых ворот и все время я слышал звон ключей в его когтистых руках.
3. Лечебница
Как-то утром в огороде тетка Фима нашла идеального мальчика. Ему было лет десять, он сидел под деревом и поедал капусту.
- Откуда ты взялся на мою голову? - воскликнула она и взглянула на небо. - Ты что, оттуда свалился? - она показала на большое белое облако, которое висело над садом.
Мальчик в ответ улыбнулся и поднял кверху руки.
Заборы у Фимы были высокие, без лестницы не взберешься. Да и две огромные собаки по саду бегают. Заяц на середину сада не добежит - тут же его в клочья раздерут.
- Петр, ты иди глянь. Кто это в капусте сидит: ангел или черт?
Петр Подорожник вышел из дома на крыльцо, но никого не увидел.
Мальчик успел выскочить из капусты и спрятаться за сарай.
Тетка Фима была самая здоровая женщина на всей улице. Ей все удавалось: и в общественной столовой десять раз на день потрапезничать, и для собак еды прихватить. А за высоким забором у нее появилась целая ферма. Как только образовалась Лечебница, она первая выкрасила свой забор в белый цвет и нарисовала на нем красные кресты. Тетка Фима ни при какой власти не пропадет. "Пока стоит мир - будет и тетка Фима, какие бы вулканы не извергались из земли", - тихо шептались соседи.
- Что ты хочешь с этим мальчиком делать? -спросил Петр.
- Отвезу его в Лечебницу.
- Если ты старая это сделаешь, я уйду, и ноги моей здесь не будет.
Старуха задумалась.
- Тогда пусть живет в пристройке, коли ты такой добренький. Вот свалился на мою голову.
И она еще раз посмотрела на небо. Не летят ли с неба в ее огород еще другие дети.
- А как его хоть звать-то будем?
- Как звать, как звать... Цветик-семицветик.
- Цветик не цветик, а сорняк какой-то. Он мне весь огород вытопчет. Все огурцы потаскает.
Старуха посмотрела на сарай, за которым спрятался мальчишка.
- А чего собаки на него не рычат, не лают?
- У них тоже душа есть: различают, где дети, а где безмозглые старухи.
- Тоже мне черт бородатый, ты мне на все чары напускаешь: на собак и на огород. Нет на тебя инквизитора, чтобы на костре сжечь!
4. Лечебница
Детей у Фимы не было. Да и не жила она никогда для них. Никогда не дала им ни одной конфетки, не погладила по головке, только гоняла их с крапивой в руке, чтобы близко не подходили к забору.
Муж ее Петр жил в пристройке. Люди к нему приходили не с улицы, а с бескрайнего поля, где Лечебница засевала свой целительный клевер.
Фима этих людей никогда не видела, потому что как и от мужа отгородилась тем же высоким забором.
Их объединяло только одно: зеленая калитка. Через нее Петр каждый день ходил брать свежую воду из колодца. Сей важный источник чуть ли не с первобытных времен разместился прямо возле Фиминого склада, который она никогда не закрывала, так как всецело полагалась на своих собак.
Уже вечерело, а мальчик, который точно пугливый котенок, юркнул в черный сарайчик, находившийся справа от Фиминого склада, сидел там беззвучно.
Фима подходила, прислушивалась, но заходить в сарайчик побаивалась - бог знает, что он за зверюшка, еще покусает и поцарапает. Наконец, когда начинало смеркаться, Фима осторожно спросила:
- Ты там живой или нет?
Но по-прежнему из сарая ни гу-гу.
- Вот черт принес тебя на мою голову. А этот старый хрыч дрыхнет там себе.
5. Лечебница
Фиме не нравился тот бедлам, который сотворил старик вокруг своей пристройки. Что у него там только не валялось во дворе: рамы от выброшенных велосипедов, детские коляски без колес, дырявые кастрюли и чайники, перила от кроватей, кинескопы от телевизоров, побитая черепица и ржавая бочка со смолой. Правда, ни досок, ни бревен, ни сухих стволов от сломанных деревьев - ничего этого не было. Это добро Фима забирала себе на растопку. Старуха не понимала, зачем он тащил мусор весь этот мусор к себе.
- Как зачем? Город чище будет.
Фима ругала его на чем свет стоит, но этим все и кончалось. Фима спотыкаясь, прошла мимо всего этого мусора и открыла дверь в пристройку.
- Лежишь! Ничего не делаешь! - заворчала старуха.
"Это я-то ничего не делаю... - подумал Петр, отворачиваясь от нее к стене. - Нет, я что-то делаю, - рассудил он дальше. - Может, самое главное дело - честно жить. Положи на прилавки все, что угодно - конфеты, изюм, пряники, вафли, финики - и скажи мне: "Не бери! Это не твое! И пусть этот магазинный склад будет в поле, где за десять километров ни одной живой души - я не возьму! Я ничего не делаю! Да ведь я душою себя к миру прекрасному подготовил. Я-то не делаю. А кто делает? Только те, кто строит дома, пищу готовит да одежду шьет? Да и те только, кто книги о прекрасном мире пишут. А остальные? А остальные профессии от дурной души появились! И для дурных душ нужны.
Что за польза от лекарей? Есть воры, обманщики... А моей честной душе зачем же лекари?
Тысячи секретарей, тысячи бумажек и все проверки - все ли сходится, никто ли где не обманул. Опять миллионы секретарей и горы бумаг, бухгалтеров, ревизоров - вновь все от нечестности. А врачи зачем? Если бы они честно лечили сами и любили людей? А военные? Их-то из самых здоровых выбирают. Разве все они необходимое делают? Не сеют, не строят, а Лечебница их всех кормит.
Вот и получается - работа вся эта ненужная для мира, где все - здоровые люди!
Так отчего же ничего не делаю? Я хоть ДУМАЮ. А они? А они даже ни думают. Живут как-то просто так да на работу ходят".
- Ты этого бесёнка хоть бы вытащил из сарая, а то леший знает, что он может натворить.
- Пообвыкнет, сам вылезет, - равнодушно сказал Петр.
- Какое тебе дело до моего огорода - ты его не садишь, не поливаешь. А вот амбар-то придется на замок закрыть.
6. Лечебница
Тут Петр встрепенулся и поднялся.
- Ладно, замолчи! Будет мальчик у меня в пристройке жить. Спи спокойно. Не увидишь ты больше его. Лучше я уж свою калитку на замок закрывать буду.
Петр вышел из пристройки и заковылял к сарайчику.
- Цветик-семицветик! Я добрый дедушка. Ты меня знаешь. Пойдем ко мне жить. Я тебя в обиду не дам.
В сарайчике зазвенели пустые бидоны, и бедный мальчик появился перед стариком. Рубашонку, которая была на нем, он узнал даже при свете фонаря.
- Ты оттуда, мой хороший! Как же тебе удалось?
Старик вытер слезы. Такие же самые худые бледные мальчики выползали к нему из-под величественной стены Лечебницы.
- Я-то знаю, откуда бедняжка сбежал, - подумал Петр. - Я-то знаю, но больше никому знать не надо. Только вот как сбежал? Там система такая: каждые полчаса кровь с пальца берут. И стоит ребенку спрятаться где-нибудь на свалке, а то, не дай бог, совершить побег за ограду - вся Лечебница на ноги поднята будет. Этого мальчика ищут повсюду. Даже по нашей улице по пять раз на день ищейки с собакой проходят. Нет, пешим ходом он далеко бы не ушел. Разве что у него крылья выросли, а когда свалился в капусту - то отсохли, и он их в огороде закопал.
7. Лечебница
Старик привел мальчика к себе, накормил и уложил в постелью. А затем долго смотрел на его личико, освещенное луной, выглянувшей из-за облаков, и о чем-то думал и вздыхал. Мальчик спал, сжавшись калачиком. Серебряный свет сиял на его счастливом лице. Легкое дыхание говорило о том, что ему сейчас было спокойно и радостно. Сбылось то, во что он так сильно верил. Его представления о чистоте, созданной из очень хрупкого материала, теперь обрели образы голубого пространства. Два дня назад мальчика вызвали к врачу, и он долго ждал у приоткрытой двери с табличкой "ординаторская". Длинный коридор был безжизненный. За окном виднелось только другое белое здание и пролегала узкая черная дорожка. И мальчик чувствовал, как тяжелый лекарственно-болезненный воздух сжимает его грудь.
За дверью монотонно разговаривали два человека, и он стал прислушиваться к их голосам.
- Так вы говорите, что прилетели сюда из Облачного Храма? - спросил врач.
- Тот, кого очистили облака, никогда не будет болеть земными недугами.
- И вы полагаете, что вы совершенно здоровы?
- Земные бациллы живут в каждом, кто не ищет очищения в облаках.
- На земле от болезней умирают даже святейшие праведники, - не согласился врач. - Всякий, кто имел несчастье родиться на этой земле, уже безнадежно болен. И только Лечебница знает, какой болезнью.
- Есть люди, которые летают. Поверьте, они имеют крылья. И что для вас уже совсем непостижимо: они верят в Облачный Храм и взлетают каждый божий день к облакам. Там всегда их ждет проповедник и молится за них. Для вас абсурдно - а для них очень серьезно. Они не обидятся, если вы начнете утверждать, что есть нечто божественнее облаков. Но если ваша Лечебница выше Бога, у нее все равно нет крыльев.
Есть мир, где уже малые дети, только научившись летать, устремляются к облакам. Разве это не доказательство, что в детях живет божественный дух? И я говорю вам, если вы им не вернете крылатое детство, они все равно улетят в свой чистый, как облака, мир.
"Я улечу. Я тоже улечу, - думал мальчик. - Я тоже живу в Облачном Храме".
Только детская вера бывает такой сильной, только маленькое сердечко может так легко биться.
Ночью, когда все спали, мальчик тихо поднялся. На нем была лишь одна просторная белая рубашонка с нарисованными крыльями Ангела на спине.
Он тихо подошел к бетонной лестнице и стал подниматься наверх. Была такая тишина, словно весь мир уснул навечно.
Он поднялся на последний этаж и отыскал серебряную лестницу, ведущую к маленькому люку. Он быстро взобрался до самого верха и с легкость открыл серебряный люк. Ступив на крышу, ему показалось, что всюду летают большие белые бабочки, но он ошибся: у всех этих божьих созданий были такие же детские личики как у него самого.
- Лети с нами! Лети с нами! - тихо пели они. - Мы живем в Облачном Храме!
Мальчик осмотрел свои плечи. Его белые крылья на рубашке ожили. Стоило только пошевелить лопатками, как его тело тут же начинало вздыматься над крышей.
- Лети, мальчик, лети! Там, куда ты летишь, сам Бог утирает слезы детей.
И он парил вместе со всеми над этой неизлечимо больной землей. Парил и думал, что больше на землю не вернется.
8. Лечебница
На улице Крапивы я остановил "Мерседес" и спросил у дворника, где живет Петр Подорожник.
Дворник показал на дом слева, который я принял за медицинское учреждение из-за множества красных крестов на заборе.
- Это забор Петра и есть. А вы, должно быть, из Лечебницы будете? - полюбопытствовал он.
Я махнул шоферу, чтобы он ехал за мной, а сам пошел пешком. Постучав кулаком в ворота, я ждал минуты две-три, пока мне не открыла довольно странная старуха в переднике с красным крестом.
- Вы изволите по какому делу? - любезно спросила она, пять раз оглядев меня с ног до головы. Да еще прищурив один глаз, присмотрелась к моему "Мерседесу".
- У вас глаза больные? - спросил я.
- Вот что, любезный, вся улица знает, что я здесь самая здоровехонькая женщина. Если вы окулист, то я вам скажу, что не дай бог какой букашке в мой огород пробраться. Я ее окаянную с чердака своими глазками увижу и раздавлю.
Затем она опять осмотрела меня и спросила:
- Так вы по делу или ошиблись адресом?
- Это что? Медицинский склад? - спросил я, не понимая куда попал.
- Если и склад, то вам без мандата ничего не выдадут, - бойко ответила старуха.
- Да мне не на склад надо, а к знахарю Петру Подорожнику.
- Ах, вот вы к кому, - махнула головой старуха. - Ну тогда вам придется обходить всю улицу, выйти на клеверное поле, и там приглядывайтесь к забору с крестами.
Круг мне пришлось сделать порядочный. На "Мерседесе" по полю не проедешь. Пока я пробирался, на штаны мои прилипло столько колючек, что, пожалуй, мне их пришлось бы отдирать до захода солнца.
Калитка у старика была раскрыта настежь, а возле нее сидел светловолосый мальчик и играл с камушками.
- Дедушка дома? - спросил я у него.
Мальчик вздрогнул и настороженно посмотрел на меня. Я понял, что ворвался в его безмятежный мир.
- Дома я. Заходи, добрый человек, - послышался голос из-за забора.
Петр Подорожник сидел на лавке и пытался приладить колесо к детскому велосипеду.
- Вы от каких болезней пришли лечиться? - спросил он меня, постукивая по раме ключом.
- Пожалуй, только от одной, - от неверия.
Старик вдруг всмотрелся в меня повнимательнее.
- От какого это неверия?
- Я и сам не знаю. В мире каком живу - не знаю.
- В этом самом. Другого его и нет, - усмехнулся старик.
- Мне все мерещится в последнее время, что все люди, как заколдованные. Им всем Лечебница подарила счастье, а они все бродят вокруг нее как очумелые и трясут кулаками в ее сторону.
- Это хорошо, что вы людей-то хоть стали замечать.
- А я все думаю, что это сон.
- Уж и скажу вам: снотворное-то вам Лечебница сладкое выписала. Постой-ка (вдруг он перешел на ты), да не тебя ли я на днях у Лекарских прудов видел?
- Прости, старик, если чем тебя тогда обидел.
- Ах, вот оно что! Совесть заговорила. Ну тогда присаживайся на лавку, побалакаем с тобой о жизни.
Лавка у старика была жесткой, дубовой, я не привык на таких сидеть и сразу ощутил себя так, точно сижу на камне.
- С тебя-то все и началось, - продолжал я. - Я ведь и вправду к Лечебнице тогда поехал. Только не пустили меня туда.
- Ха-ха! - рассмеялся старик. - Так тебя и пустят, будь ты хоть Александр Македонский. Лечебница принимает, а не выпускает. В приемный покой обратись, сынок, со своей болью! А коли ты на больных хотел посмотреть, так это надо в обход, к самым заброшенным местам стены добираться.
- Значит, ты тогда посмеялся надо мной.
- Может и посмеялся, а может и поплакал.
- Тогда ответь мне: что ты плохого видел у стены этой Лечебницы?
- Послушай, сынок, - Подорожник вдруг похлопал меня по колену. - Знаю я людей. Не один десяток их здесь вылечил. И у тебя со здоровьем будет получше, если ты ко мне в субботу ночью на "Мерседесе" подъедешь. Тут дело такое: у врачей - выходной, и санитарам расслабиться можно. А деткам мы в это время гостинцы привезем. И уж не два мешка, а четыре с тобой дотащим.
9. Лечебница
Фима была запасливая как целая страна.
Петр Подорожник бесстыдно врал, что он ничего не украдет из магазина-склада. Каждую субботу он разорял безмерные запасы Фимы. Как только наступала ночь, при полной кромешной тьме он пробирался с двумя огромными пустыми мешками к колодцу, и, спрятавшись за него, дрожа всем телом, заползал на четвереньках в святое святых. Там, включив маленький фонарик, он долго копошился в Фиминых запасах и набивал ими мешки изюмом, финиками, печеньем, конфетами. Не забывал он прихватить и кое-какую теплую одежду.
Начал он свою ночную деятельность с того дня, как возникла Лечебница. Он не знал, что творил. А, может быть, и знал. Все в этом мире имеет свои тайные законы. Там, где существуют белые лечебницы, всегда будет жить и черный промысел.
"Мерседес" остался далеко на шоссе. Мы потащили мешки к Лечебнице по той тропе, которую знал только Петр. Вначале нам путь преградило болото, и пришлось идти с палками в руках по очень топкой земле. Час спустя дорогу перерезала извилистая речка, и мы на плоту, придерживая мешки руками, пересекли ее. Старик эти места знал с детства и был надежным проводником. Наконец, нам осталось преодолеть три ряда ограждений из колючей проволоки. И это оказалось самым трудным - ту поклажу, которую мы тащили с Петром для детей Лечебницы, нельзя было ни просунуть, ни перебросить через это колючее препятствие. Теплую одежду для детей и женщин, пищу и сладости мы вынимали из мешков и просовывали в лаз.
Земля была твердая как камень. Несколько раз мы долбили ее лопаткой, но я никогда не знал такой неподатливой земли. Наконец, мы оказались у главного забора. Это место, где находилась свалка Лечебницы, меньше всего охранялось. Даже в такую холодную погоду вонь была невыносимой. Рядом на березах были сотни вороньих гнезд. Слава богу, теперь они были пусты. Мы не спугнем это воронье логово. Эти проклятые Богом птицы нас не выдадут. Мы дожидались около часа, пока из-под величественной ограды не вынырнули к нам два мальчика. Они были страшно худы. Рубашонки на них были порваны. Дрожа от холода, они бросились к мешкам, как дикие зверьки и стали хватать из них, все, что попадет под руку. Затем появились другие дети - девочки и мальчики. Всем было меньше десяти. Никто на нас не обращал внимания. Их интересовали только мешки и их содержимое. Казалось, они забыли человеческую речь, потому что только рычали друг на друга, хватали вещи и исчезали в отверстии под величественной стеной. Какие они все были тощие, голодные, забытые!
- Этого не может быть, - говорил я. - Никогда, никогда такого не могло быть в мире, это другая фантастика! Никакой отец народов не осмелился бы так издеваться над собственными детьми.