Утро. Солнце чуть пробирается через обвитые лианами зеленые ветви папоротников и кокосовых пальм. Низинный туман стелется в зарослях спелой осоки, словно убаюкивая ее своими ласковыми объятиями. Птицы, сидя на спелых плодах кокоса, щебечут свои любовные серенады, охваченные желанием продолжения рода. Через тростниковую поляну тянется растоптанная не одной сотней голых пяток рабочих дорожка, ведущая в бесконечную чащу джунглей.
Вдруг предрассветную тишину пронзил необычайный звук, каких в дикой природе Амазонии не существует. Да, это был человеческий свист, но не резкий и наглый, вносящий мрачный диссонанс в окружающую среду, а тихий, ласковый и мелодичный, словно низкие тона, добываемые мягким нажатием на педали церковного органа.
Это был один из рабочих, которого послали на плантацию выяснить, высох ли тростник от росы, обильно выпавшей этим утром. Он шел не спеша, то насвистывая мотив, то переходя на саму песню. Было в этой песне много жизни, простой, рабочей, которую не замечают остальные люди, но она, несмотря ни на что, существует словно сама по себе. Он пел с неподдельным отчаянием, которое можно встретить разве только в глазах животного, обреченного быть принесенным в жертву каменному богу. Перед его глазами проносились яркие картины красочных танцев племени, бросающих тени от костра, ритуальных сосудов с агавой, бамбуковые вигвамы, с вечно вытянутыми в звездное небо струйками дыма. Ах, как было хорошо до европейской колонизации! Как тепло ему было сидя у того самого костра, рядом с дедом и родственниками, ощущать во рту дурманящий и терпкий аромат трубки, передаваемой по кругу старейшинами племени.
Выйдя из джунглей на поле, он первым делом посмотрел на солнце, решительно обжигающее своими лучами и, убедившись, что тростник окончательно высох, уселся в тень раскидистой листвы эриантуса. Ему вдруг захотелось убежать из этого мира, порвать границу лжи и ненависти, царившей вокруг, броситься с вершины водопада в бушующую бездну разбивающихся о камни водных потоков, но не погибнуть, а стремительно взлететь вверх и закричать на весь мир :
" Долой эксплуатационный класс! Да здравствует мировая революция !"
12.04. 1918 г. Михаил Ковтун.
- Хороший рассказ! Видно, уроки ликбеза пошли вам на пользу, уважаемый товарищ. Но я считаю, что пока преждевременно вывешивать ваш рассказ на заводском стенде.
- Как же так, Гайса Сезарович ? Я ночи напролет сидел на кухне с включенным электричеством, придумывал, писал, переписывал заново по несколько раз - и нате, не надо вывешивать ?!
- Вы поймите меня правильно. Ну кому сейчас надо останавливаться у фабричного стенда и читать ваш рассказ про какую-то эксплуатацию рабочего класса ? Это в высшей мере нецелесообразно для советского человека, да и для всего пролетариата в целом. Это в конце концов снизит производительность труда в нашем цехе.
- Товарищ Гумаров, если Вы не вывесите мой рассказ, я вызову Вас на справедливый товарищеский суд за злоупотребление отходами конопляных волокон !
- Вы шантажируете меня ! Да меня все знают ! Я ответственный глава цеха, уже не первый год сдающего государственную норму выше плана. Я не позволю вам так себя оскорблять! Выйдите вон, несчастный интриган!
- Я то выйду, но вы еще пожалеете, что не согласились со мной. А еще ответственным себя называет...
Дверь угрожающе хлопнула и в кабинете воцарилась тишина. Гумаров медленно прошелся по кабинету к железному вытянутому сейфу и, забравшись на стул, достал с его поверхности опийную настойку в причудливой пузатой бутылочке с аптечной наклейкой. Налив полрюмки, он с закрытыми глазами влил себе в глотку масляную жидкость. Простояв так минут десять, директор цеха проплыл к окну и отдернул старые потертые занавески. Его взору предстали грязные бараки с играющими во дворе детьми, вывешенное сушиться желтое от ржавчины и никотина белье, сваленные неподалеку в беспорядочную кучу чугунные болванки и, словно венчающие весь этот унылый пейзаж, фабричные трубы, растянувшиеся на весь город едким смогом.
- Живут же люди.... Детей растят, будущих инженеров, строителей, а может, чем черт не шутит, и космонавтов. Нет, ради них стоит жить и работать. Жаль, что многие еще этого не понимают... Очень жаль, - на Гумарова навалилась сладкая истома и, тяжело рухнув на диван, он окунулся в бесконечный мир временных галлюцинаций.
Ровно через 2 часа и четырнадцать минут органическая связь сна с диваном была бессовестным образом нарушена стуком в дверь. С трудом вырвавшись из расслабленных объятий бродяги Морфеуса, Гумаров тихо спросил:
- Ну кто там еще ?
- Хороший вопрос, товарищ. И в той же степени наглый. Видно, уроки ликбеза все-таки пошли вам на пользу. Может быть, откроете дверь ? Из райкома это.
- Я твой райкомовский голос за три версты узнаю, Семен Парамонович. Что, опять падеж? Так это не у меня... Это в соседнем совхозе. С этими словами щелкнула латунная задвижка двери и нутро кабинета вобрало в себя еще одного персонажа.
- Нет, Гайса Сезарович, в этот раз наш разговор будет о другом.
- Да ты присаживайся, - Гумаров пододвинул обитый алым сукном заметно потертый стул.
- Не стоит, я сюда не за этим зашел. Дело обстоит сурово. Тобой в райкоме два глухаря из НКВД интересовались.
- Давно это было ?
- Да уж дня два...
- А чего тянул, вчера не зашел ?
- Так я ж трое суток на посевных, трактора все встали, соляры нет, а норма есть норма. А тут еще сам глава района звонит и орет полчаса про внеплановые заготовки сена и комбикорма. Так что не обессудь.
- Ты запомни одно - если эти суки из комитета ко мне сунутся, я не забуду им и про твои грешки напомнить, как ты до комсомола с Васькой Шиповым коней колхозных воровал и как вы партбилетами торговали на рынке в Вешняково.
- Ну ты и паскуда!
- Ладно не горячись - примирительным тоном сказал Гумаров - чего-нибудь придумаем.
- Придумаем. Пока мы думать будем они нас с тобой за жопу возьмут!
- Не возьмут - выкрутимся - с этими словами Гумаров достал из сейфа вторую рюмку и небрежно поставил ее на стол.
- Наркомовская аль привозная ?
- Наркомовская месяца два как закончилась. А эту я у заезжего бурята на чугунный бюст обменял.