Капелью прозвенит весенний час,
и встрепенется молодое пламя,
и льется жизнь несчитанными днями:
какая пропасть времени у нас!
И вдруг оборотятся воды льдами,
и ляжет на дорогу скользкий наст.
И ангел охраняющий предаст.
И ни одна душа не передаст,
какая пропасть времени под нами...
* * *
Жизнь моя все дальше от начала...
Ночью снова дочка закричала.
Закричала, маму позвала
и опять затихла за стеною.
То ли что привиделось дурное,
то ли трудный день пережила...
И жена вздохнула: между нами,
дорогой, ты тоже временами
ночью начинаешь голосить.
Вся в тебя — неугомонной крови.
Знать, покоя не было свекрови...
Вызнал бы. Да некого спросить.
* * *
Бабьим летом, на сытой ярмарке
в яр да морочный раскардаш
продавал наливные яблоки
избоченившийся торгаш.
С прибауткою да прибавкою
все нахваливал, зазывал
и промеж разговора бабкою
громко маму мою назвал.
Будь варначьи дела посильными —
обязательно бы убил...
Будь те яблоки молодильными —
обязательно бы купил.
* * *
Неумолимость перемены дней
и недругу постигнуть не желаю.
И все же небеса благословляю
за угасанье матери моей.
Неотвратимо, но и не спеша,
она восходит к запредельной двери.
И с горькой неизбежностью потери
устало примиряется душа.
И сердце выносимее болит,
когда стоят перед глазами двое:
та, что склонялась в детстве надо мною,
и та, над кем склониться предстоит.
И прежнюю в могилу положить —
не пережить...
* * *
Дети в подвижные игры играли,
нитку пластмассовых бус разорвали:
дернули сильно, и вышел конфуз —
лопнула нитка пластмассовых бус.
Горстка пластмассовых бус раскатилась.
Я рассердился, и ты рассердилась:
дескать, какой отвратительный вкус,
эка досада, скажите на милость —
горстка дешевых пластмассовых бус...
Люди иные, и время иное:
мама склоняется вновь надо мною,
градусник ставит и щупает пульс.
Я — как в тумане, но за пеленою —
тонкая нитка рябиновых бус...
Неукротимо движенье природы:
падают стены и рушатся воды,
слышится чрева подземного хруст...
Что перед ней наши хрупкие годы?
Тонкая нитка рябиновых бус...
Скушав на полдник французскую булку,
дети пойти собрались на прогулку.
Но я заметил, как дочка в шкатулку
бросила пару рябиновых бус...
* * *
«...и оставит человек отца и мать
и прилепится к жене своей...»
Евангелие от Матфея
То ледоход, то снова ледостав.
Но бытие до дна не застывает.
И время в корни безымянных трав
течет из сердца, не переставая.
И чертится рубеж за рубежом:
труды посева — праздник урожая...
И вдруг проснешься в городе чужом,
и на постели — женщина чужая.
Ты прилепился к ней уже давно,
опору в одиночестве стяжая...
А в небе, точно старое кино,
мерцает проплывающая стая.
И недоумевающий упрек
скользит в холодном воздухе, не тая...
Но к той, кого оставил, улетая,
земных уже не сыщется дорог.
* * *
Тридцать три — не распятие. Просто людская гордыня,
изумленная тем, что не может достичь высоты,
наши плотские сроки намеренно располовиня,
ожидает: вот-вот над горой замаячат кресты,
и на теле взойдут очертанья убийственных меток,
и награду объявят — не серебро, так чечеву;
и терновый венец, заплетенный из пихтовых веток,
прикоснется к язвимому тайною мыслью челу.
Эта мысль пробивается из колыбели исподней,
и струится во взоре томительный жертвенный дым.
И любая из ран представляется страстью Господней,
и во всяком из градов мерещится Ерусалим...
Но однажды сойдет заболевшая мать в домовину
и родное гнездо перекроет железная дверь.
Вот когда испытаешь нежданную ту половину,
где отсчет обретений сменяется счетом потерь.
* * *
Памяти А.Смирнова
На последней подушке, в беззвездную ночь отходя,
он лежит на песчаном краю набегающей Леты,
а земля ожидает пришествия нового лета
и глотает последние капли дождя...
Не одалживал мысли, за словом не лазал в карман.
Но прощание наше являет бессилие слова.
Провожатые стали стеною и смотрят солово —
не понять, кто от горя, кто попросту пьян...
Приближается лодочник, ловко толкаясь шестом.
И — развязаны руки! Да свод запечатан крестом...
* * *
За уроном — урон.
Снова чаша наполнена к тризне...
Скорбный час похорон —
новый повод подумать о жизни.
И взаправду хранить,
хоть из памяти время изгладит,
и по-новому жить,
и с людьми и собаками ладить,
и, усвоив завет,
что не все в человеческой власти,
каждый Божий рассвет
принимать как нежданное счастье —
чтобы в час похорон,
незаметное или большое
поминая добром,
люди не покривили душою...
* * *
Пока душа не просит воли.
ее движения тихи.
И только судорогой боли
в ней пробуждаются стихи.
Утрате музыкою вторя,
она возносится, чиста...
Пока душа не знает горя,
ей недоступна красота.
* * *
Страшусь, что дети вырастут. Страшусь,
что имя наше оборвется ими,
что мы с тобой окажемся чужими...
И от немого ужаса бешусь.
Вращение планеты не унять,
и мы иному времени внимаем,
когда сплетенных тел не разнимаем,
дыхание стараясь уравнять.
И все-таки проскальзывает меж
телами неразнятыми опаска,
что эта озаряющая ласка
бездонную утаивает брешь,
что если плоть годами охладим,
остынут и несросшиеся души...
Как вытянулись дочери... Послушай,
давай еще ребеночка родим!
Бальзам
«...Они жили долго и счастливо,
и умерли в один день...»
Я с тобою умру.
Осязание да не обманет.
Мышц надолго не сносит бездушный костяк...
Мы нашлись
или просто сошлись во текучем тумане,
что клубится в мирских новостях?
Не гадай об ином.
Мы с тобой сопряглись воедино
так, что режет артерии скрежет вагонных колес.
И когда говорю: половина —
то всерьез.
Без тебя целый мир
не целим ни единою гранью:
рожь половою кажется, чистое золото — ржой,
в полусонной полуночи мечется полужеланье
и ему не исполниться плотью чужой...
И скользит по сосудам,
не зная виновных и правых,
а попробуй разрезать —
тягуче смыкается вновь,
загустелый бальзам
на меду и целительных травах.
Это — наша любовь.
И когда на исходе
расстаться Всевышний присудит,
раствориться
в промытом весенней водою песке,
мы с тобою продолжимся в этой мерцающей сути —
или в этой строке.
* * *
У пристани Хароновой ладьи
не пей, моя любимая, из Леты.
Повремени, в груди не охлади
ни светлые, ни темные заметы.
Превозмоги стремление души,
слагающей телесные одежды,
водою неживою заглушить
страдания земные и надежды.
Хотя благословенна тишина,
что станет бесконечною отныне.
Хотя не смертью — старостью страшна
жизнь во второй, печальной половине...
Прости мои невольные грехи,
потворство человеческой природе.
Прости мои нескромные стихи,
что я читал при всем честном народе.
Прости — но не забудь, не услади
забвением свой дух неосязаем...
Иначе как друг друга мы узнаем
у пристани Хароновой ладьи?
* * *
Ты словами наотмашь разгневанно лупишь,
но молчанье твое тяжелее стократ.
Ну, скажи мне, скажи мне, что ты меня любишь,
если даже воистину я виноват.
Целиком ты меня никогда не получишь —
до конца не уймется мужик и в раю.
Но скажи мне, скажи мне, что ты меня любишь,
и тогда удержусь на последнем краю.
И когда ты меня вечерами голубишь
и не знаю, во сне это иль наяву,
ну, скажи мне, скажи мне, что ты меня любишь —
я две жизни с тобою еще проживу.
* * *
О, маленькая женщина моя,
ребенок станом, хоть и матерь дважды!
Дал Бог тебе неутолимой жажды
бегучего земного бытия.
Не торопя стремительные дни,
ты и не умеряешь их стремленья,
сама — неиссякаемый родник
и русло невесомого теченья.
И пусть его неумолимый бег
напомнил о догадке Гераклита —
еще не все мгновенья перелиты,
еще не закружился белый снег...