Осень бросила казну,
ранние морозы.
Топором дрова казню
я на пне березы.
Дело вечное: коль нет
под рукой ответчика,
истребляется ответ
с ветки да ответочка.
А земля молчит во сне —
с холода ли, с неги.
На постельном полотне
повевают снеги.
И восходят по весне
новые побеги...
Рождение огня
Рука не позволяла увильнуть.
Но без того, напруживая холки,
кремни упрямо бились грудь о грудь
и рассыпали яркие осколки.
Обламывались тонкие края,
старательно взаимствуя в уроне,
и заострялись грани бытия
и прорезали души и ладони...
И посвежело на исходе дня,
и раскрошились теплые каменья.
И люди стали греться у огня,
рожденного в запале столкновенья.
Полнолуние
I
Снова тьма просветлела, и заполночь снова не спится.
Неприкаянны думы, неясною рифмой полны...
Облака распахнулись парящими крыльями птицы,
обнимающей клювом жемчужину спелой луны
или просто набухший цветок заповедной купавы
из краев, где давно, оживляя озимые травы,
снеговая вода протекла по земному лицу.
И теплеют небесные своды студеной державы,
до поры сохраняя в себе золотую пыльцу...
II
А вечер в полнолуние каков! —
неволей выйди на крыльцо и пялься:
луна скользнула между облаков,
как новая монета между пальцев,
начинкою в небесном пироге
впеченная под зоревые донья,
и понеслась по выгнутой дуге,
подкинута неведомой ладонью.
Над миром, что на время пригасил
людское мельтешение и спешку,
какая-то из запредельных сил
разыгрывает нас в орла и решку.
Ей мигом ночь, песчинкою гора,
и на раздумья времени хватает...
Как долго продолжается игра!
Неужто все орел нам выпадает?
III
Изогнулось над городом черное звездное небо —
словно в дырочки бьет запредельный безудержный свет.
Значит, время свершить человечьи вечерние требы
и по плечи закутаться в мягкий врачующий плед.
Там, за черной завесою, яркий поток нескончаем,
но Господь милосердно проводит меж днями черту.
Кто Ему греет воду, и кто Его потчует чаем?
Как Ему удается заснуть на слепящем свету?
* * *
На Севере тучи низки и покаты.
Дороги на Север ровны и пологи —
как будто неспешно ступает к накату
земля, сберегая натертые ноги,
в несбывной надежде, что вот — поворот
и в белые воды ступни окунет.
И утихомирятся давние боли,
затянутся раны, смягчатся мозоли,
и в недосягаемой вечной глуши
излечатся тайные язвы души...
Ах, белые воды, гранитные луды —
былая мечта подневольного люда
испятнана кровью и брошена прочь.
Но плещется в лето весенняя кипежь,
и всходит из вод, как затопленный Китеж,
сулящая радость прозрачная ночь...
София Киевская
В сердце человечьего житла,
малых и великих передряг
над святой Софией — купола.
Во святой Софии — полумрак.
Здесь лежат основой из основ,
проступая вековой порог,
плиты беломраморных полов,
вытертые тысячами ног.
И печаль в очах соединя
с кротостию вышнего посла,
посреди текучего огня
Богоматерь руки вознесла.
Но Ее молитвенный призыв
снова не доходит до людей,
и раскаты гибельной грозы
слышатся все ближе и лютей.
Что корить? Такие времена —
не сойти бы с малого ума...
Во святой Софии — тишина.
Во святой Софии — полутьма.
Ленинбург
Чугунный палисад,
узоры чередой —
январский Летний сад,
заполненный водой.
Второпрестольный град,
начальный рядовой —
высокомерный гранд
с небритой бородой.
Базальтовый смарагд —
не Запад, не Восток.
В теснении громад —
страданье и восторг.
Собрание мощей,
смирение и спесь...
Различнейших вещей
немыслимая смесь.
* * *
Придя на старое кладбище
в расцвете сил,
что человек досужий ищет
среди могил?
Желает вечностью отвлечься
от бытия
иль неизбежностью увлечься
отбытия?..
Где вечность и не ночевала,
покоя нет.
Вчера здесь буря кочевала,
наделав бед.
Но ураган куражил слепо —
порыв, набег...
А вон желтеет кость у склепа:
се — человек...
А за оградою — столица
и красота.
И хочется перекреститься.
Да без креста.
Санкт-Петербург,
Новодевичье кладбище.
26 ноября 1994
В московском театре
Второй звонок. Стихают шумы,
все ближе свет хрустальных сфер,
и волны дамского парфюма
захлестывают партер.
Миг очищения обещан,
далекий будневой крутьбе.
А запахи красивых женщин
напоминают о тебе...
Я снова мокрыми ногами
брожу во слякоти Москвы,
и ты за белыми снегами
недосягаема — увы!
И от высокого далека
обратно в эту круговерть
так возвращаться одиноко
на осязаемую твердь.
Свет
Был смутный час меж днем и ночью —
сырые сумерки текли,
и туч неряшливые клочья
на крыши низкие легли.
И в этом пасмурном бестеньи
с нежданной серостью Москвы
сливались волглые растенья,
уже лишенные листвы.
В одежду впитывалась морось
и оседала на лицо.
А мимо, замедляя скорость,
плыло Садовое кольцо
и, сторонясь прикосновенья,
людское скопище брело...
И во внезапное мгновенье
все очертанья обрело.
Минув таинственную точку,
вернулись тени и цвета —
блеснула фонарей цепочка,
и загустела темнота.
Распалась морочная пульпа,
возобновляя прежний бег...
А где-то далеко у пульта
закончил смену человек,
ни мимоходом, ни подробно
не помышляя столько лет,
что он, Создателю подобно,
разъединяет тьму и свет...
* * *
Щетинясь против мистики ежом,
людей считаю на земле за главных.
Но, очутясь за русским рубежом,
я не миную храмов православных.
Аттила умер! Снова Божий бич
в себе самой плетет Европа где-то...
На космодромных роспахах кладбищ
они стоят, как белые ракеты,
перенеся в ладонях куполов
российское молитвенное небо,
и Дух Святой, и дух ржаного хлеба,
и тихий перезвон колоколов...
И замирает ангел у плеча,
невидим за туманной пеленою.
И свист не различается бича,
летящего над нашей стороною.
* * *
По вечерам она доила птиц,
цедила свет луны сквозь кисею
и восходила с чистых половиц
по млечному густому киселю.
Супружеский готовила покой
на берегу мерцающей реки,
взбивая терпеливою рукой
высоких облаков пуховики...
И снова лунный сумрак, и опять,
одним прикосновением целя,
в мой сон издалека приходит мать —
заботливая, словно мать-земля.
На закате
Наконец оно вровень, и можно глядеть на него,
называть медяком, заволакивать гарью и пылью,
и опять тосковать про земное свое естество,
и в подушку заталкивать перья изломанных крыльев.
Но когда ностальгия тебя безнадежно пригнет
и с мечтою в ряду настоящее мутно и плоско,
оглянись — и увидишь: ребенок задумчиво мнет
неумелыми пальцами маленький катышек воска...