Рапницкий Станислав : другие произведения.

Наизнанку

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


   Глава 1
   Если быть точным, это происходило не вчера и уж тем более не позавчера. Так повелось, что подобные явления происходят в то самое время, когда мы их замечаем, а значит, постоянно, прямо сейчас. Такова природа некоторых вещей. Пожалуй, такова природа почти всего. И время течет, когда мы обращаем на него свое внимание. Можно было бы подумать, что дело в эфемерности мира и особенностях мировоззрения, и всё, что человек чувствует, видит и слышит, всё, о чем думает и так далее - результат игры его воспаленного ума и бурной, но скучной фантазии; можно было бы подумать, что ничего вообще нет, но стоит оглядеться, прокатиться в метро, протолкнуться в магазине, как сразу заметишь: всё существует, и еще как! И это существующее вполне может не замечать тебя, имеет на это право.
  
   По этой причине никто особенно не замечает Игоря Романовича, да и мы не заметили бы, не будь его история подробно описана. Впрочем, всякая рассказанная история со временем забывается, подробности ее тускнеют, как выпадают из памяти всякие бытовые мелочи, годы беззаботного детства, способы вычисления интеграла и имена учителей средней школы. Так устроен человек: всё в нем стремится обезопаситься от неприятных воспоминаний и угрызений совести, от воспоминаний даже приятных, но прошедших, и, следовательно, не имеющих особой практической пользы. Да что там! И от того, что нас окружает прямо сейчас, в эту минуту, всякий желает несколько дистанцироваться, отвлечься, многое хотелось бы игнорировать и не заметить, а просто катиться под уютную горку каких-то там привычных событий и иногда сетовать: как скучно! Конечно, иной раз желательно запрыгнуть в случайный вагон, прицепленный к длинному составу, направляющемуся в неизвестном направлении, но что там? - то же, что здесь, только, возможно, еще хуже, а тут давно всё более-менее определено и понятно, и, оказывается, ехать никуда не стоит.
  
   Выйдя вечером с работы, из серого здания с казенными окнами и безучастным светом, оказавшись на промерзшей улице, на раскатанном подошвами асфальте, Игорь Романович, как и следовало ожидать, поскользнулся и упал мешком, не удержав равновесия, которое ему вообще давалось с трудом в силу объемной комплекции и закона притяжения. Так бывает, и со всяким случалось, должно быть, не раз, особенно в первые дни после Нового года, но тут дело другое, до праздника оставалось недели три, потому падение признано было Игорем Романовичем событием не веселым, а скорее нехорошим. Немного провозившись на снегу, как перевернутая черепаха, мужчина все же нашел в себе силы и некоторую искру желания подняться, тем более что мороз едва ли дал бы насладиться лежанием на холодном промерзшем асфальте, не то что на диване. Умей Игорь Романович не чувствовать холода как какие-нибудь исконные жители Гималаев, то и с места не двинулся бы, да и дом с его центральным отоплением и крепкими стенами не нужен был бы ему, но гражданин отношения к Гималаям не имел и всю сознательную жизнь занимался зарабатыванием и дальнейшим расходованием денежных средств, не слишком больших, между нами говоря.
  
   Да это бы ничего, это терпимо, однако, погрузившись в автомобиль, Игорь Романович Костюков ощутил, кроме неприятности от недавнего падения и боли в локте, еще и другую какую-то неприятность, будто кто-то специально подстроил и падение это, и вот сейчас вместе с господином Костюковым в его личный автомобиль забрался, и сидит, ухмыляясь, на заднем сидении.
  
   "Фу, глупость какая!" - мужчина отогнал нелепые мысли, - "Отдыхать надо... Спортом заниматься, что ли... Спать больше"...
  
   Но на заднее сидение все же оглянулся, насколько позволяла его комплекция и давно уже неповоротливая шея. Правое заднее кресло пустовало, как и следовало ожидать, а что до кресла за спиной водителя, то ознакомиться с его содержимым было непросто, и мужчина оставил свою затею на полдороге, как и прочее случающееся в жизни.
  
   Машина мягко шуршала по серому снегу, преодолевая мыслимые расстояния от светофора до светофора, от пробки до пробки, и водитель даже несколько успокоился и отвлекся от неприятных пережитых ощущений, на место которых, впрочем, претендовали другие неприятные ощущения от невозможности комфортно и быстро добраться до дома по этому битком набитому городу.
  
   - Вот тут примите правее, сделайте одолжение! - вдруг услышал Игорь Романович не то с заднего пассажирского сидения, не то у себя в голове, из потаенных каких-нибудь источников утомленной психики. И, что удивительно, руки сами как-то повернули руль в указанном направлении, а за рулем и транспортное средство проследовало в сторону от намеченного пути, куда-то во дворы.
  
   А потом машина заглохла. И стало тихо.
   "Ну, и что теперь?" - подумалось Игорю Романовичу.
   - Теперь выходите, - ответил голос.
   Мужчина огляделся. Слева и справа располагались унылые хрущевки, окаймленные хилыми кустиками и кривыми тонкими деревцами. Впереди велись реставрационные асфальтные работы, впрочем, это только так говорится, что велись. Никто их не вел, и, по-видимому, уже давно, только ограждения и табличка с мелкими буквами предупреждали, что работы как бы продолжаются и, возможно, когда-нибудь будут окончены.
  
   "Выйти точно придется" - проносилось в голове, - "Под капот заглянуть и всё такое"...
   И господин Костюков распахнул дверь, грузно перевалился на скользкий асфальт, ощутил его под ногой, а после и совершенно вылез из автомобиля, захлопнув за собой дверцу. И другая дверца хлопнула. И перед удивленным Игорем Романовичем предстал незнакомый гражданин среднего роста.
   - Вот и добрались, вот и приехали, - заговорил гражданин, - Пойдемте! Да пойдемте, пойдемте!
   И подхватил ловко Костюкова под локоть и даже проволок его несколько по подмерзшему снегу.
   - Куда пойдемте? Руки убери! - рефлекторно вырвалось у Костюкова, и рука как-то сама собой очертила в воздухе отдаленное подобие боксерского свинга, а равно и балетного хореографического движения. Я говорю в воздухе, потому что точно так оно и было: действие Игоря Романовича никак нельзя было признать ни эффективным, ни эффектным, ни сколько-нибудь значительным, поскольку незнакомый гражданин легко как-то сложился назад и снова так же легко разогнулся, а задуманный было удар вернулся к своему обладателю как возвращается бумеранг к австралийскому аборигену, когда добыча ускользает.
   - Вон оно как! - выразил мысли вслух Костюков.
   - Да не смущайтесь! Ничего! Со всяким бывает! Не везет в картах - повезет в любви! - затараторил незнакомец, - Одно не получилось - другое получится, в одном оплошали - в другом свое возьмете!
   И тащил под руку Игоря Романовича куда-то в неосвещаемое дворовое пространство. Игорь Романович пару раз по пути уперся ногами в ненадежную скользкую почву, как, бывало, упирался в детстве, когда мама вела его спозаранку в детское дошкольное учреждение сомнительного достоинства, но ни тогда, ни сейчас его упрямство не было оценено, и что должно было случиться, то и случилось.
   Да и что, собственно, случилось? Шли два гражданина под ручку: толстый и тонкий, а новый знакомый Игоря Романовича был точно тонкий, и лицо имел тонкое, и носом обладал тоже довольно тонким, и пальцы на руках его были тоже тонкими и какими-то белыми, почти прозрачными, с синеватым даже оттенком. Вот Вы, допустим, скажете: странно, никогда у нас мужчины под ручку не ходят! Однако же ходят, приглядитесь и увидите. Не только те, которые в принципе такое поведение считают нормальным и каких у нас все же не очень много, но и другие, обычные люди, когда, например, поддерживают друг дружку, идя куда-то после бурных возлияний. Да нет! Всякое случается, с любым человеком нет-нет, да приключится какая-нибудь история, не то, чтобы его не красящая, но и не то, чтобы порочащая его реноме, а так, знаете ли, пустяшная. Вот Вы, например, опять скажете: что ты сообщаешь всякую ерунду, говори по делу, что и как, как там дело дальше развивалось и так далее. А мне, простите, придется возразить: разве и Вы сами всегда докладываете строго и по существу? Разве не растрачиваете напрасно слова и чужое время? Разве вся жизнь Ваша подчинена сколько-нибудь четкому представлению о том, что значительно, а что нет? Впрочем, и правда, к делу!
  
   Чем далее отходили приятели от транспортного средства, тем менее освещенным представлялось пространство вокруг, а вскоре и вовсе стало почти невозможно различить предметы, да и самую дорогу, если это можно было назвать дорогой, нельзя уже было видеть под ногами. А зрячий человек, как Вы, наверное, и сами не раз замечали, становится беспомощным и вообще беззащитным, когда тускнеет свет вокруг, а то и совсем пропадает. Что уж говорить о каком-нибудь гражданине, если он не в силах не только отличить фонарный столб от случайной собаки или кошки, но и в себе-то разобраться как следует не умеет, будто и внутренний, душевный, что ли, свет его кто-то погасил намеренно, и теперь совершенно стали неразличимы для гражданина ни настоящие побуждения его, ни желания с потребностями, ни устремления какие-никакие. Все перемешалось и превратилось в клубок беспорядочных гнетущих и разухабистых переживаний, а что к чему - не понять. Игорь Романович даже подумал, что спит, так похоже стало его путешествие на редкие попытки самоанализа, предпринимаемые в минуты острой необходимости и бытовых передряг.
  
   И словно откликаясь на мысленный призыв Игоря Романовича, неподалеку возник белый огонек, вроде огня карманного фонарика, и фонарик этот будто двигался, несший его в руке, видимо, шел навстречу, и Игорь Романович обрадовался предстоящей встрече и возможности вернуться в привычный для себя мир с его пробками, унылым офисом, бритьем по утрам и сетованием на излишний вес, но спутник господина Костюкова дернул его за рукав и потащил совсем в другую сторону, и свет скоро исчез и не появлялся больше, сколько ни оглядывался назад господин Костюков.
  
   А тут уж приятели и пришли. В полной и безнадежной темноте распахнулась дверь, это знакомый Игоря Романовича распахнул ее, и свет хлынул в окружающую пустоту и темноту, а за дверью, как выяснилось, когда глаза более-менее привыкли к скучному и какому-то липкому освещению, Игорь Романович увидел обыкновенный городской подъезд с двумя разнонаправленными пыльными лестницами, одна вела вверх, другая - вниз, в подвал.
   Здесь только и пришла в голову Костюкова мысль, что забрел он куда-то, увлекаемый незнакомым человеком, возможно маньяком или сектантом, и сам не выберется ни за что, и никто его здесь не найдет, да и искать не станет. Но и другая мысль тут же родилась: раз есть подъезд, значит, есть и дом, и в нем, должно быть, проживают люди, и они нет-нет да выходят отсюда для отправления социального долга в виде бессмысленной работы за скромное денежное вознаграждение.
   "Ну и ладно! По крайней мере, ночь пройдет, будет утро, и уж как-нибудь я выберусь отсюда, скажусь на службе больным и отправлюсь домой... А машину предварительно отправлю в сервис на эвакуаторе... Ничего, справимся!" - думал Игорь Романович.
   - Справимся, именно справимся! - как-то сразу заговорил его новый приятель, - Вам не надо беспокоиться! Со всем справимся и со всеми! Все решим, Вам обязательно понравится!
   И тащил Костюкова вниз по лестнице, а лестница опять была утомительно долгой и тесной.
   Наконец, окончилась и она, и за новой дверью перед Игорем Романовичем открылся новый мир, просторный и яркий, подчиненный строгому расписанию, но от этого еще более привлекательный. И жизнь Игоря Романовича прибрела совсем другое течение, и он даже похудел и мог позволить себе неутомительные пробежки, и привычная одышка его оставила, и вообще здоровье и благополучие вдруг стали как-то поправляться. Но обо всем по порядку.
   Игорь Романович перешагнул порог. По ту сторону... не было ничего. Только унылый и тягучий свет, распространяющий какой-то, как бы точнее выразиться, какой-то туман что ли. И казалось, что все освещено, но и не видно ни зги, ни предметов, ни обстановки, ни, конечно, людей. А малознакомый гражданин все шел и шел вперед, и Игорь Романович тоже шел, и ноги уже гудели от усталости, и хотелось спать или хотя бы присесть, хотелось передохнуть немного, и наконец, чтобы отвлечься, Костюков затеял разговор.
   - Гражданин! Эй, товарищ!.. Или как Вас... Мне бы Ваше имя узнать, извините великодушно! Как к Вам обращаться-то?
   - Петр Иваныч меня зовут. Но для Вас - можно просто Петя, Петр, а впрочем, как Вам заблагорассудится: один мой приятель, - тут гражданин поморщился, - Называл меня Петрушкой... По-дружески, знаете ли.
   - Ну, до дружбы у нас еще не дошло... Значит, Петр... как Вы сказали? Иваныч?
   - Иваныч.
   - Вот, значит, Петр Иваныч.
   - Ну и славно. Правда, несколько официально, но сойдет для первого знакомства.
   - А я - Игорь...
   - Не трудитесь, Игорь Романович, я знаю и имя Ваше, и должность, и оклад, и что у Вас в квартире на улице Ильюшина в давно нечищеном аквариуме на табуретке едва живет красная рыбка и две улитки. И вообще, я и так всё о Вас прекрасно знаю, даже лучше, чем Вы сами. Так что не утруждайте себя. Да вот, кстати, мы и пришли.
   Костюков огляделся. Непонятно, куда, собственно, они пришли: наблюдаемая картина мало чем отличалась от всех предыдущих в этом помещении, ничего видно не было, кроме наскучившего уже Петра Иваныча, и как это и по каким ориентирам Петр Иваныч определил, что до места добрался, оставалось загадкой.
   Впрочем, для непосвященного человека и бухгалтерский баланс - загадка, но бухгалтер говорит, что баланс свел, и, несмотря на то, что мы наблюдаем только пляшущие цифры, искомый результат от этого не страдает, а даже как бы выигрывает. И на приеме у доктора: стоит ему определить заболевание, как на душе становится как-то легче, хотя само заболевание может оказаться вовсе и не легким, но устами врача как бы сама наука обращается к нам, и мы верим, что теперь появилась надежда, и жизнь станет лучше, особенно если лечение будет назначено правильно. В обстановке неопределенности всякий из нас готов поверить не поймешь чему, лишь бы ситуация стала сколько-нибудь определеннее, хотя, разобравшись хорошенько, приходишь к выводу, что никакие определения на ситуацию не влияют, а скорее ситуация оказывает самое непосредственное влияние и на определения, и на нас с Вами.
  
   - Проходите, присаживайтесь! - Петр Иваныч указал на удобное кресло в просторном кабинете, неизвестно как тут появившееся, - чаю или кофе?
   - Благодарю, воздержусь. Хотелось бы все-таки поинтересоваться, зачем мы здесь, и где мы вообще? - Костяков грузно приспособил тело в кресле.
   - Всё, всё я Вам объясню, все сомнения развею! - мужчина рылся в ящике стола, ища что-то, и, в конце концов, извлек папку и выложил ее на добротный дубовый стол перед Игорем Романовичем, - Вот, например, Ваше дело.
   На папке действительно было написано "Дело N" и ничего более, ничего указывающего на то, что это за дело и к кому оно имеет отношение.
   - Какое еще дело?
   - Как же?! - искренне удивился Петр Иваныч, - Ваше дело, дело всей Вашей жизни, можно сказать! То, ради чего Вы, собственно и родились на свет. Ваша, простите за пафос, миссия!
   Костюков неуверенно развернул папку. Она была пуста.
   - Да Вы издеваетесь надо мной что ли? Это шутка такая? - Тащить за тридевять земель в затхлый подвал, чтобы я поглядел на кусок картона? Где тут у Вас выход?
   - А выхода нет. Есть только вход, и кто вошел, тот уж нипочем обратно не выйдет, уж будьте уверены! И уйти просто так Вы не можете. Да и куда идти? Повсюду - одно и то же. Кричите! Зовите на помощь! Звоните в милицию, друзьям, спасателям! Эй! Кто-нибудь! Помогите! - вдруг закричал Петр Иваныч, картинно приставляя ко рту воображаемый рупор из сложенных ладоней, - Э-ге-гей!
   Но даже эхо не ответило на призыв, не то что человек. Да и какой человек по своей воле заберется сюда? Кто и как найдет это странное и, очевидно, забытое всеми место?
   - Понимаете, Игорь Романович, - продолжал профессор подвальных помещений, - Сейчас Вы как бы и существуете, но как бы и нет. И есть Вы, и нет Вас. Вот какое дело. Впрочем, это должно быть Вам знакомо: согласитесь, почти всю свою жизнь Вы именно так и прожили. Вас замечали на рабочем месте, когда нужно было получить какой-нибудь бездарный отчет, на Вас обращали внимание коммунальные службы, когда Вы по забывчивости не оплачивали счет за воду и отопление. А в остальном Вы практически не существовали, разве что когда уплетали обильный ужин, да и то факт Вашего проживания можно свести исключительно к факту прожёвывания. Пивные посиделки с приятелями и непродолжительные романы с дамами не в счет: на Вашем месте мог оказаться другой, и возможно, этот другой был бы куда веселее и интереснее...
   - Я вижу, до оскорблений дошло? - поднялся было с кресел Игорь Романович, и кулаки его сжались, но сразу же и обмякли, и тело мягко хлопнулось в уютное кресло.
   - Помилуйте, дорогой мой человек! Какие оскорбления? Я глаза Вам, можно сказать, открываю на то, что Вы долгое время замечать не хотели! Да и к лицу ли мне, - на слове "мне" собеседник сделал особый акцент, выделив себя и до известной степени приподняв в глазах слушателя, - К лицу ли мне заниматься подобными глупостями? Это вы, люди, друг в дружку пальцами тычете, наделяя один другого нелепыми вымышленными прозвищами, и считаете это оскорбительным, не догадываясь или не желая догадываться, что тем самым себя одних порочите и морочите, и что такое поведение ничего в корне не меняет. Согласитесь, и слона можно козлом дразнить, но от этого у него рога не растут.
   - Я, простите, не так осведомлен в области зоологии, а потому не перейти ли нам сразу к делу? - Костюков совсем устал, и не был расположен к долгим разговорам на отвлеченные темы.
   - Именно! Именно к делу! Нравится мне эта ваша практическая жилка, этот деловой подход! Да и дело-то какое? - Простое дело! Плюнуть не на что! Уж такое простое, такое... - Петр Иваныч как-то суетился возле стола и всё подвигал пустую картонную папку к Игорю Романовичу, так что в конце концов папка уперлась в руку последнего, и он инстинктивно обхватил ее пухлой ладонью.
   - Вот сюда, - Петр Иванович указал на папку, - Вы подкалывайте листки, один за другим, по мере необходимости, и на каждом листочке пишите, что и как, и как это, с Вашей точки зрения, можно поправить...
   - Что поправить? - удивился Костюков новому повороту событий, и ему показалось, что его разыгрывают или над ним издеваются, так странно и нелепо, а заодно и слишком просто выглядела незначительная просьба Петра Иваныча.
   - Всё поправить, - еще более оживился тот, - Ну, скажем, какая-нибудь Маргарита Николаевна или там Татьяна Антоновна отказывается Вам премию выдать. А ведь несправедливо, нехорошо это! И Вы пишите: так, мол, и так: Маргарита Николаевна, премия... И так далее. Или неизвестный гражданин машину Вашу гвоздем поцарапал, или еще что. Вот и пишите, как есть, можно подробно, а можно и не очень. Это неважно. Главное, сами поглядите, как жизнь Ваша, да и других многих, изменится. И, несомненно, к лучшему.
   - И всё?
   - И всё.
   - Ну, а если я прямо сейчас напишу, что мне зарплаты не хватает?
   - И пишите, и очень хорошо!
   - Да ладно - "хорошо"! Получать-то я стану больше?
   - Конечно, станете!
   - Насколько?
   - Насколько пожелаете. Вот напишите, сколько Вам требуется, только слишком-то поначалу не жадничайте, а то пострадает вся суть эксперимента, а Вы нам нужны не как таинственный миллионер и обладатель теплых островов, а как типичный человек, проживающий в Москве среди таких же типичных граждан.
   - Угу... Ясно... Эксперимент. Вы от Правительства?
   - Ну да, от Правительства, от самого что ни наесть.
   - От Российского, надо полагать? - на всякий случай поинтересовался Игорь Романович.
   - Не совсем. Скорее, от мирового.
   - Это как? Масоны вы что ли?
   - Ну какие масоны? Причем тут масоны? Я что, на масона похож?.. Впрочем, надо полагать, Вы их и не видели, этих масонов, так что сравнить Вам не с чем. Нет, мы совсем от другого круга, берите выше.
   - Да я не знаю, куда это выше... Тамплиеры, рыцари Круглого стола? Триада?
   - Оставьте Вы сказки детям!
   - Да скажите же, в конце концов, кто вы?
   - Всему свое время, дорогой Игорь Романович! Дойдет и до этого, не сомневайтесь! А сейчас попрощаемся: время позднее, мне работать, Вам - отдыхать... Всего наилучшего!
  
   Костюков открыл глаза. Темно. На светящемся циферблате электронного будильника далеко за полночь. Вот и окно во двор, и старый зимний тополь за ним. Мужчина поднялся с дивана, привычно на ощупь отыскал тапочки и выглянул на промерзшую улицу. Машина стоит под окном, как вчера и позавчера, среди прочих чужих машин. "Значит, я как-то сюда добрался, но не помню как. И, наверное даже, последние события - сон, и не было ничего" - рассуждал Игорь Романович. И направился было снова к дивану, чтобы забыться до утра, но вдруг заметил на письменном столе светлый прямоугольный предмет, включил свет и обнаружил, что на столе лежит папка, полученная от Петра Ивановича, самая настоящая, всамделишная, ни к каким ночным видениям и снам отношения не имеющая.
   - Здрасьте нате! - объявил вслух о своей находке Костюков. А после взял лист бумаги и написал: "зарплата маленькая, хочу больше". И вложил в папку.
  
   Глава 2
   Утро началось с вызова к начальнику отдела. Этот кабинет любили немногие, ничего хорошего обычно в нем не ожидало пришедшего. Самые стены здесь навевали тоску и неизбежность предстоящих событий. И непомерно большой стол, за которым помещался низкий человечек в галстуке с огромным узлом, диктовали особые отношения между подчиненным и начальником, и громадный письменный набор, тяжелый и какой-то горбатый, закрывавший пол-лица властного и злопамятного Юрия Никифоровича. И монитор на столе тоже был невероятных размеров, и было бы лучше расположить его на стене, и даже не в кабинете, а в частном кинотеатре, в Подмосковье, в хорошем и несколькоэтажном собственном доме с бассейном и зимним садом. Но вещи такие, какие они есть, и располагаются повсюду независимо от наших представлений о них, хаотично и беспорядочно, бестолково и бессмысленно.
   - Туда! - Юрий Никифорович указал на вертящийся стул без предварительных приветствий и вопросов о состоянии здоровья.
   - Спасибо... - Игорь Романович отлично понимал, что на стуле этом не поместится, что подлокотники подобных стульев не рассчитаны на упитанных граждан и нипочем не пропустят такого гражданина усесться на стул, что вообще вертящиеся предметы - не совсем то, что позволило бы Костюкову собраться с мыслями и вынести тягостное пребывание в кабинете руководства, однако же к стулу направился и даже несколько на него присел, бочком и ненадежно.
   - Был звонок, - Юрий Никифорович, наконец, оторвался от бумаг и поднял глаза на подчиненного, и казалось, что и сам удивился, как это крупный подчиненный поместился на стуле, да и вообще, как это может крупный подчиненный работать под его руководством, затмевая тучным туловищем всякое видимое превосходство Юрия Никифоровича. Поморщившись, он продолжил:
   - Значит, был звонок. Приедет проверяющий. Чего им там не сидится - не знаю, но приедет. Ваша задача - как-нибудь поскорее и покруглее с этой проверкой покончить. Ну, разговорите его, в кафе посидите, да и отправьте обратно. Справитесь? Если все будет как надо, зарплату увеличим вдвое, нагрузку снизим, передадим часть Ваших обязанностей кому-нибудь. Дело, понимаете ли, важное. От результатов многое зависит. Ну, как?
   - Да я по большей части с бумагами... с отчетами там... С людьми как-то не очень... - засомневался Костюков.
   - Ладно, не хотите в два раза - поднимем зарплату втрое, это в моих силах. Но не больше! Ну некого на это ответственное задание отрядить, кроме Вас! Сам не могу: я сторона заинтересованная, работу отдела представлю необъективно, или как они там думают!.. Короче, нужен кто-то свой, но не я. Такие дела. В общем, работайте! И чтоб комар носу не подточил! Всё у нас отлично, правильно и в соответствии с законодательством! Действуйте! - и Юрий Никифорович снова уткнулся в бумаги, а Костюков по возможности тихо покинул кабинет.
  
   И проверяющий прибыл. На следующий день. И даже не прибыл, а прибыла. Милая женщина, как показалось Игорю Романовичу. Дама самостоятельно и прямодушно влезала в дела, обращалась к служащим, рылась в архивах и при этом успевала и улыбнуться, и пошутить, глядя на Костюкова, который только следовал за ней, будто веревкой привязанный, а впрочем, пожалуй, что и веревкой: иное слово или просьба, а порой и приказ оказываются крепче любой веревки и надежнее. Но бывает, что ни словом, ни веревкой не свяжешь иного господина, так что он и сам прекрасно справится и понаделает себе шишек без всякого руководства со стороны.
   Спустя еще несколько дней Юрия Никифоровича, начальника отдела, сняли с занимаемой должности, и он быстро как-то пропал вместе с гигантским письменным прибором. На его место отчего-то был сразу назначен Игорь Романович. Тут к месту было бы припомнить улыбки и взгляды, расточаемые проверяющей дамой и адресованные Костюкову, к месту было припомнить и ответные искренние улыбки, а порой и смех после остроумной какой-нибудь шутки милой женщины. Но, пожалуй, не стоит забывать и о листке в картонной папке, где синей несмываемой ручкой было выведено искреннее сожаление Игоря Романовича по поводу его незначительной зарплаты.
   Немного поинтересовавшись новыми своими обязанностями, Костюков пришел к выводу, который делают многие, очень многие получающие очередную должность где бы то ни было. А суть этого вывода всегда одна и та же: с работой справиться не могу, ну не понимаю ее, но доверие оправдать обязан, а раз так, то станут за меня работать те, кто может, а главное хочет. А таких желающих в любом коллективе предостаточно. В тщетной надежде на то, что их заметят, приблизят, возвысят и, в конце концов, повысят, господа, а теперь все чаще и дамы, заваливают себя работой, так что и продохнуть невозможно, да еще порой и интригам предадутся от безысходности и одновременно ощущения своей значимости, да так попусту и порастратят весь свой клокочущий потенциал, а заодно и время, которое и не знает, что такое возвращаться.
   В общем, в итоге все сложилось на редкость удачно: Костюков приезжал на работу, пил кофе, смотрел телепередачи на мониторе компьютера, а к вечеру уезжал домой, где вписывал и вкладывал в папку очередное пожелание или предложение по улучшению. И не переставал удивляться, как это так происходит, что никому он эту папку не показывает и не отдает, ни одного листочка из нее не пропадает, но однако же где-то там, в глубоком подвале, в его бесконечной пустоте, кто-то имеет полное представление о сделанных заказах и высказанных мыслях и в точности, с невероятной легкостью и смекалкой исполняет заказанное. Игорь Романович не раз осматривал и папку, и комнату, и вообще квартиру на предмет скрытых камер, возможности незаконного проникновения, обнаружения неведомых технических устройств и так далее, но ничего достойного в процессе поисков найдено не было.
   Как уже было сказано выше, все сложилось и продолжало складываться на редкость удачно. И чем больших высот и благосостояния добивался Игорь Романович, чем меньше времени посвящал производительной деятельности и чем больше - пробежкам на тренажере, тем и более становился он раздражительным и даже, до известной степени, ядовитым. Хотя и утверждает официальная медицина, что занятия спортом, своевременное и разнообразное питание, продолжительный сон и отдых способствуют не только физическому, но и душевному здоровью, однако утверждение это отчего-то вовсе не подходило к случаю Игоря Романовича. И стало иногда казаться, что он уже как-то ниже ростом, чем прежде, как-то сутулее, и вскоре стал удивительно походить на прежнего своего начальника Юрия Никифоровича, несмотря на то, что перерос его в смысле карьерном уже давно и серьезно.
   Отчего-то и галстук начал завязывать, как некогда Юрий Никифорович, - большим таким узлом. И, что уж совсем ни в какие ворота, завел, наконец, и гигантский письменный прибор. Позолоченный.
   А потом в один прекрасный момент взял да и уволился. И вложил в папку просьбу, чтобы деньги сами по себе у него водились и появлялись по мере необходимости их расходования. И папка не подвела.
   Подвели ожидания. Игорю Романовичу было нечего делать. С утра до вечера он занимался какой-то ерундой: ходил из комнаты в кухню и обратно, варил и пил кофе, заглядывал во двор через окно... Бывало, выходил в магазин за пивом и не брился по нескольку дней. Бывало, выезжал на новом своем автомобиле за город и гулял там недолго, но прогулки не приносили ожидаемого удовлетворения или хотя бы небольшой радости, природа фоном висела перед его глазами, а на самом этом фоне не было ничего, зияла какая-то белая пропасть, пустота, в центре которой и помещался Костюков. Он и читать пробовал, но книги, которые раньше захватывали, побуждали, учили, оказались неинтересны, и Игорь Романович принялся даже списывать этот факт на возраст, приобретенный опыт и накопленное утомление от жизни. От этих мыслей он чувствовал себя не только раздражительнее, но и вообще старым и гадким, отчего начал сильно следить за чистотой своего гардероба и регулярно посещал стоматолога, парикмахера и специалиста по мужскому педикюру. Но вскоре оставил и это, убедившись в исключительной несостоятельности затеи.
   Тогда Костюков перебрался в другую квартиру, побольше. И в два этажа. И пока благоустраивал новое жилище, всю дорогу ссорился с рабочей бригадой, с дизайнером, с аквариумистом, со всеми... И эти баталии только затягивали работы и заказы, но как-то раз Игорь Романович написал в заветной папке, чтобы завтра же все благоустройство было доведено до готовности, и на утро приехавшие свежие силы, взамен утомленных спорами, быстро к вечеру завершили всё.
  
   Проснувшись непривычно рано, темным зимним утром, Игорь Романович обнаружил, что за окнами падает снег, и не какой-нибудь мелкий и злой, ставший привычным в Москве, а напротив, шел крупный такой снег, пушистый такой. Подобный снег Игорь Романович видел в давно ушедшем детстве и, помнится, ловил снежинки неумелой детской рукой на вязанную варежку и рассматривал долго, пока сам наконец не превращался в очень большую снежинку или сугроб, или снеговика. А потом забывал о снежинках, о снеге, и бежал куда-то за бегущими впереди приятелями, и падал в мягкие сугробы, и снова сам походил на сугроб.
   Выпавший сегодня снег был очень похож, на тот, детский, но все-таки и отличался от него какой-то горечью, чем-то, что не только потеряно, да и не потеряно даже, а вообще не начиналось, хотя должно было бы. По крайней мере, те далекие снегопады сообщали надежды и будили в душе творческое, стремительное, уверенное, хотя и сумбурное. А теперь выясняется, что это были пустые обещания равнодушной к Игорю Романовичу природы, и не суждено было подобным обещаниям сбыться, но что-то глубоко внутри, в сердце Игоря Романовича все еще хотело верить и надеяться, и становилось ему от этого еще горше.
   Потому после утреннего кофе и бесцельного брожения по квартире Костюков принялся было что-то писать в папке, но написанное выходило скверно и неточно, и приходилось снова брать чистый лист и писать опять. Окончательным вариантом дальнейшего украшения своего быта и жизни в целом стали слова: "Требуется хорошее настроение. Всегда".
   И действительно как-то полегчало. Не то, чтобы очень стало легко и воздушно, вовсе нет, в душе оставалось темно и не прибрано, скользко, как ранним утром на зимнем московском асфальте, но вместе с тем, такое положение вещей показалось Игорю Романовичу до известной степени забавным, как забавно и смешно наблюдать возню клоунов на арене, и не жалко этих клоунов, падающих и поднимающихся, колотящих друг дружку подручными предметами и намеренно громко воющих и смеющихся. Однако из клоунады нет-нет да извлечешь урок-другой, что-то может оказаться в репризах поучительное или полезное, а из своего собственного положения Игорь Романович извлечь пользы так и не мог. Стоял посреди комнаты с чашкой остывшего кофе и смеялся, как дурачок. Над собой, над жизнью, которая никак не поддается и счастливой не делается, и может наделить человека одним только забвением сложностей и трудностей, когда что-нибудь удается, когда, как говорится, идет карта. Еще жизнь способна предоставить бесполезный бонус значимости человека, облеченного властью, и Костюкову этот бонус давно известен, с тех пор, как карьера сама по себе замечательно выстроилась, но значимость и власть делает счастливыми людей ограниченных или обозленных, к коим едва ли можно было отнести Костюкова. Другой на его месте кинулся бы во власть реальную, политическую, и наверняка преуспел бы. Но власть дает деньги и возможности, а и то и другое имелось в избытке у Игоря Романовича.
   - Интересный фокус проделали Вы со мной, Петр Иваныч! - слова как-то сами вырвались, следуя за мыслями, и, зацепившись за имя "благодетеля", повисли в воздухе, как бумажный праздничный серпантин цепляется за люстру и болтается потом напоминанием о мгновенном чьем-нибудь порыве сделать праздник ликующим.
   - Петр Иваныч, Петр Иваныч, - повторял Костюков, - Петр Иваныч... Что это Вы тогда говорили об эксперименте? Или об улучшении жизни?.. Чьей жизни?
   И Игорь Романович распахнул картонную папку и принялся перечитывать содержащиеся в ней просьбы и предложения, и выходило, что волновало написавшего эти просьбы одно только благосостояние и ничегонеделание. И когда картина прояснилась совершенно, прояснились и свойства натуры Игоря Романовича, для постороннего наблюдателя, возможно, и очевидные, но далеко не так очевидные для самого Костюкова.
   - Выходит, я лодырь. И, пожалуй, тунеядец.
   Впрочем, этих особенностей характера теперь едва ли можно стесняться. Когда-то, в доперестроечную эпоху такими эпитетами подчеркнуто негативно награждали бесполезных членов советского сообщества, но теперь сообщество раздробилось на мелкие домохозяйства и продолжало дробиться на единоличные и бесформенные юниты, охваченные желанием все иметь, ничего не делать, а в итоге и ничего не желать. И среди них самым удачливым и успешным был Игорь Романович.
   Однако Игорю Романовичу отчего-то стало стыдно. Не то, чтобы проснулась совесть, которую, согласитесь, ни к чему будить понапрасну, да и не в совести дело, а просто Костюков неожиданно для себя пожалел напрасно прошедшего времени, не обогревшего его исполнением желаний, и пожалел времени, прошедшего до того, как желания начали легко исполняться, а только теплились и развивались в нем. Выходило, что вся жизнь была никчемной, направленной к эфемерным целям, не стоящим ни сил, ни времени, и бесполезной показалась Игорю Романовичу жизнь вообще, данная ему как будто в насмешку над его неумением ею воспользоваться или ее оценить.
   И как-то сразу захотелось начать сначала, но что начать и как приняться за дело? И руки сами потянулись к папке и принялись выводить что-то несусветное, перечеркивая и выводя опять и опять.
   Дело кончилось тем, что Костюков залез в Интернет и нашел сказку о Емеле и чудесной щуке, устроившей счастье ленивого простака, и перечитал ее от начала до конца. Но так и не понял, отчего Емеле всё сходило с рук, отчего всё устраивалось у него к лучшему, а старику, который тоже захаживал к волшебной щуке не пофартило, и старое корыто, с которого начались его мытарства, в итоге осталось треснутым, и бабка, толкавшая престарелого мужа на экономические подвиги, тоже осталась в дураках. Возможно, дело в том, что старый хрыч действовал по наводке и своей головой старался не думать, но, похоже, и Емеля действовал по обстоятельствам и голову свою тоже не сильно напрягал. А может быть, оба они знали или догадывались, в чем именно состоит их простое счастье, и никакими волшебными средствами невозможно было изменить такое положение вещей, и оба персонажа получили то, чего, собственно, и добивались. Выходило, что Игорь Романович не подпадал под известные ему типажи фольклора, и следовательно, не мог как следует применить чудесные обстоятельства своей жизни к потаенным и глубоким желаниям, все еще дремлющим в нем и до сих пор не проявившим себя.
   И тогда на исчерканном листке Костюков написал: "нужна встреча с Петром Иванычем". И закрыл папку. И рассмеялся.
  
   Глава 3
   Ночью, когда Костюков досматривал по телевизору скучный шедевр кинопрома, лежа на диване и попивая чай из прозрачного стакана в мельхиоровом подстаканнике, заказанном однажды по случаю, в квартиру деликатно позвонили. Игорь Романович понимал, что это ошибка, что он никого не ждет, но звонок повторился, и пришлось шлепать к двери и отпирать.
   На пороге стоял Петр Иваныч, весь в снегу, и отряхиваясь, он поприветствовал между делом Костюкова, а после, не дожидаясь приглашения, вошел внутрь и проследовал на кухню, где по-хозяйски и самостоятельно налил себе кофе и присел на стул. Игорь Романович тоже присел, не задумываясь и не удивляясь нетактичности гостя.
   - Итак, Вы хотели меня видеть, - Петр Иваныч заливал в себя черный напиток, как заливают бензин в автомобиль, быстро и без церемоний.
   - Хотел.
   - Ну, вот Вы видите.
   - Вижу.
   - Это всё?
   - Да нет... Простите, я уже почти спал, и потому несколько не собран.
   - Да, да, спали... Я понимаю. Я немного не вовремя.
   - Нет, это ничего. Не в том дело. Не то я хотел сказать.
   - Ну-с, ближе к этому самому делу! Короче, доходчивее и вообще...
   - Угу, короче... - Игорь Романович потер нервно руки, но мысли как-то скакали или наоборот дремали и не складывались в слова, убегали куда-то вместе с секундами, и Костюкову на мгновение показалось, что перед ним открылась огромная, бесконечная пропасть времени, как воронка, вращающая и затягивающая в себя всё, и дни, и жизни, и всякие заботы, и предметы... - Я, понимаете ли, должен с Вами обсудить...
   Слова повисли в воздухе. А Игорю Романовичу опять стало смешно. И он рассмеялся, громко, раскатисто и глупо.
   Между тем, Петр Иваныч не торопил собеседника. Выпил одну кружку, налил другую. Снова выпил. Кофемашина работала и работала. Безотказные бывают приспособления! И безотказными иногда оказываются явления и события. Хорошо налаженная система вообще редко дает сбои. Оттого многое в мире так предсказуемо и мало подвержено изменениям. Можно одни свойства усовершенствовать, другие заменить подобными, но суть от этого не поменяется и останется прежней. И те, от кого зависят такие, с позволения сказать, перемены, сами зависят от них, так что изменить что-нибудь радикально едва ли пожелают. Тут требуется вмешательство третьих сил, а они, как известно, нечасто вмешиваются.
   - Видите ли, я не знаю, что делать дальше, - Костюков запнулся, - Главное, не знаю, зачем...
   - Знакомо. Понятно. Еще что-нибудь?
   - Что же еще? Что может быть важнее?
   - Для кого - что. Вы чего от меня хотите? - вот это "от меня" получилось у Петра Иваныча весомым, значительным, но и неприятным до крайности для собеседника.
   Игорь Романович поднялся со стула и заходил по кухне. Он всплескивал руками, стараясь как-то выразить свои эмоции, но только нелепо улыбался, а иногда и посмеивался. Наконец, несколько собравшись, он каким-то не своим голосом произнес:
   - Ну покажите же мне, в конце концов, для чего это всё! Чем это всё окончится?
   - Вы, как я подозреваю, имеете в виду смысл жизни? Результат ее, так сказать, исторического пути? Не так ли?
   - Пожалуй, что и так. Не сочтите за глупость...
   - Не сочту, так и быть. Только с какой именно стороной этого явления Вы желали бы ознакомиться? Интересует Вас жизнь вообще или лично Ваша жизнь и судьба?
   - Не знаю... Моя, наверное. Или Вы можете просветить меня и относительно бытия вообще? - засомневался Костюков, и опять невольный смешок вырвался из него, как сквозь щели старого забора нет-нет да прорвется на короткое мгновение холодный ветер.
   - И так могу, и эдак. Как пожелаете. Однако это разные темы, и начать лучше с чего-то одного. А там, глядишь, и второе не понадобится.
   - Ага... начнем тогда с меня. Своя рубашка, как известно, ближе к телу. И моя жизнь с ее безотчетным смыслом для меня важнее, чем всякие философские рассуждения на отвлеченные темы.
   - Да, Вы далеко не Фауст. Прошло время героев-исследователей, замахивающихся на грандиозное, на столпы мироздания... На богоподобие, наконец.
   - Какой Фауст! Причем тут основы...
   - Действительно, причем тут основы?.. Пройдемся поверхностно. С Вас и этого достаточно.
   Игорь Романович ощутил при этих словах желчную обиду, но не смог разобраться, почему его унижают и что он сказал не так. Да и какая разница, если результат представляется куда важнее средств? И если надо пережить небольшую обиду, то он ее переживет, и не такие унижения переживал, лишь бы выяснить, ради чего они, эти унижения.
   И снова развернулась перед Петром Иванычем и Игорем Романовичем долгая московская дорога, со снеговыми заносами и светофорами, выскакивающими не пойми откуда пешеходами, с пьяными лихачами, с дорожными службами, ковыряющими проезжую часть без остановки и цели, с отдыхающей снегоуборочной техникой, загораживающей проезд... А потом они шли пешком, а после спустились в знакомый подвал, и снова долго шли в пустоте и в белом скучном свете. И, как в прошлый раз, внезапно остановились. И Петр Иваныч еще раз предусмотрительно поинтересовался, так ли горячо желание Костюкова узнать что-то там о смысле жизни, и получив утвердительный ответ, щелкнул каким-то выключателем на внезапно возникшей перед ними стене, и в стене открылась дверь с очередной длинной лестницей вниз.
   "Нет, я этого не выдержу!" - подумал Игорь Романович - "Эти лестницы, лестницы... Что за наваждение! Кто так строит?"
   И, как бы откликаясь на его мысли, Петр Иваныч стал пояснять по дороге, что архитектура старая и требует инноваций, что не помешал бы лифт, да он и есть, только в другом крыле, но им редко пользуются, и вообще редко сторонние люди вот так запросто попадают сюда, что те, кому нужно, могут легко обойтись без лифта и лестниц, но Игорю Романовичу так будет привычнее, хотя и утомительно, но постепенность некоторых событий порой оборачивается благом, а резкие перемены не всякий способен выдержать. И далее в том же духе.
   Чем ниже спускались господа под землю, тем становилось душнее и холоднее, отчего хотелось одновременно закутаться поплотнее в пальто и в то же время расстегнуть его, чтобы вдохнуть побольше воздуха. А снизу все отчетливее стали слышаться голоса, но что они кричали, а они именно кричали, разобрать было невозможно, не то это были команды, не то какие-то жалобы и нечленораздельные выкрики, какие вырываются у людей от ужаса. Ясно только, что внизу веселье не ждало.
   Потом лестница окончилась, и пошла ровная местность, и туман, за которым невозможно было ничего разобрать, понемногу рассеивался. После дорогу преградила река, темная и, по-видимому, глубокая. И с той стороны реки к ним уже плыл человек на лодке, а когда он причалил, Петр Иваныч вынул из кармана два позеленевших медных пятака советского времени, один за себя, другой - за Костюкова, и они поплыли по темной воде молча, и только Игорь Романович отчего-то иногда похохатывал, впрочем, закрывая рот ладонью.
   Один раз хозяин лодки даже бросил весла и угрюмо взглянул на Игоря Романовича, отчего тому стало не по себе, и потрепанная шапка-ушанка глядевшего гребца вдруг показалась ему угрожающей, и ватник тюремного покроя тоже не предвещал приятной беседы. Мужик указал на Костюкова крепкой жилистой рукой без одного пальца и сказал, обращаясь к Петру Иванычу, но продолжая смотреть на Игоря Романовича:
   - Чего этот всё смеется? Или веслом его шарахнуть?
   - Греби! - коротко ответил Петр Иваныч, - Тебе заплатили. Греби!
   - Ладно... Еще свидимся... - успокоил себя гребец и снова взял в руки весла.
  
   Лодка ткнулась в пустынный берег, на котором не росли ни деревья, ни даже кустарник, а только какие-то коряги валялись, пара старых сапог, ржавая цепь и поодаль - куча изношенных автомобильных покрышек.
   - Пошли! - обратился Петр Иваныч к Костюкову, и тот послушно пошел за ним, а хозяин лодки, не обращая на них внимания, улегся на деревянное затоптанное днище и, похоже, сразу уснул.
   - Ты его не бойся, - как бы походя говорил Петр Иваныч, - Мелочный тип! Всю жизнь за любую услугу то пятаку, то по рублю требовал, и что?.. Нерентабельный он. Скоро спишем. Попал сюда, лодку у кого-то выкупил и - за старое. Мы тут сначала возражать не стали: клоун и есть клоун, оставили как аттракцион. Но надоедает, зараза... Это ему не так, то не эдак...
   А Игорь Романович слушал и думал, когда это они перешли "на ты", но спорить и отстаивать свое достоинство не нашел в себе сил и потому молчал и чавкал ботинками по серой жиже.
  
   Скоро выяснилось, что впереди опять ничего нет, и раскинувшийся пустынный ландшафт упирается в пустоту, но оказавшись на краю, на высоком обрыве, и посмотрев вниз, Костюков увидел новый ландшафт, бесконечный и по-своему выразительный. Повсюду, насколько можно было видеть, творилось что-то невообразимое, так что вся картина казалась единым целым, хотя и состояла из множества деталей, и эти детали копошились, звенели, ухали, сталкивались, крушились, разрушали одна другую, и в целом напомнили Игорю Романовичу архивные фотографии и видеокадры строек века советского времени: всюду грязь, суета, принуждение, бессмысленная но глобальная возня, инквизиция властных личностей над подвластными и более властных над просто властными. Конечно, подобными вещами едва ли удивишь человека постсоветского пространства и периода, родившегося в одну эпоху и существующего в другой, отличающейся от предыдущей немногим, разве что внешне. И попривыкнув к шуму и утомившись от созерцания привычного, Костюков подумал о своих ботинках, покрытых налипшей серой слякотью, стал размышлять, где бы отмыть их, оглядываясь по сторонам, и обнаружил, что Петра Иваныча рядом нет, пропал Петр Иваныч, ушел незамеченным. И когда успел? И куда мог скрыться? Здесь и идти-то некуда: повсюду - одно и видно далеко-далеко. Резкий неприятный запах ударил в нос, и свет стал несколько меркнуть, будто наступил вечер, а вскоре темнота совершенно окутала Игоря Романовича, и только внизу, под обрывом он различал многочисленные красные и синие огни. То ли огни эти, то ли плотный шум, то ли незнакомое место сообщили Игорю Романовичу давно забытое ощущение брошенности и бесприютного одиночества, унылой тоски, такой же серой, как грязь под ногами. Впрочем, цвет грязи он только помнил и не мог бы сейчас различить без какого-нибудь приспособления вроде фонарика, но фонарика не было с собой, и Костюков извлек из кармана мобильный телефон, включил подсветку, но свет отчего-то, вопреки привычным физическим законам, не распространялся, а держался желтым комком возле дисплея, а после и вовсе иссяк.
   - Должно быть, батарея разрядилась, - Игорь Романович постучал телефоном по ладони, потом - ладонью по телефону, но предпринятые действия ни к чему не привели.
   Запах становился более отчетливым и напоминал не то смрад живодерни, не то общественной столовой, какой-нибудь пельменной восьмидесятых годов двадцатого столетия, к стойкому духу разложения примешивались нотки сероводорода, и букет выходил нестерпимым. Костюков, утомленный впечатлениями и долгой прогулкой, не заботясь уже о внешнем виде, сел на землю, в жижу, на полы пальто, но отдохнуть и восстановить силы не удалось: запах наступал и душил, и мужчина поднялся и отправился в обратный путь. Идти в нужном направлении было не сложно: нужно только прислушиваться и шлепать в сторону, противоположную шуму, но вот как найти того лодочника? Или лодыря? Нет, наверное, лодочника. Выразиться правильно Костюков отказывался и шел как Павка Корчагин, как пионер-герой, как буденовец и замполит разгромленной дивизии, возвращаясь к "своим", чтобы упорно служить справедливому делу и в конце концов положить жизнь за высокие идеалы, не сообразуясь с обстоятельствами и жертвами, оставаясь непримиримым и безжалостным в своей борьбе. По крайней мере, так хотелось сейчас думать Игорю Романовичу. Другие мысли вызвали бы в нем жалость к себе и совершенно лишили бы сил и надежды на спасение, потому он настойчиво гнал их и как в детстве принялся даже представлять позади себя поле боя, артобстрел, какие-то взрывы и пулеметные очереди, невидимых врагов, и фантазии напугали его еще больше, а эфемерный героизм улетучился. Тогда он побежал, петляя, и иногда останавливаясь, чтобы прислушаться и свериться, насколько выбранное направление движения верно, а потом снова бежал и снова останавливался.
  
   Чавканье под ногами внезапно сменилось бульканьем, какое создает брошенный в воду камень, и наклонившись, Игорь Романович ощутил ладонью воду. "Вот и река!" - радостно подумал он и побежал вдоль берега налево, потом - направо, метался и метался, не зная, куда бежать дальше и где находится лодка.
   - Эй! Эй Вы! - закричал он отчаянно и на всякий случай оглянулся пугливо, будто и правда боялся каких-то преследователей, - Эй! Лодочник! Лодочник!
   Ленивый голос ответил не сразу. Казалось, мужику в телогрейке доставляет удовольствие мысль, что кто-то мечется рядом, не в силах обойтись без него, и он легко может решить судьбу мятущейся души, не отозвавшись и предоставив ей и дальше метаться в темноте, не находя выхода, без надежды, но и без возможности отказаться от бестолковых попыток.
   - Здесь я. Чего надо?..
   Костюков побежал на голос и скоро добрался до лодки, не видя ее, а только слушая плеск ленивых волн о деревянный борт.
   - Мне это... На ту сторону, - Игорь Романович еле переводил сбившееся дыхание, - Отвезите, пожалуйста!..
   - А веслом по макушке? - судя по голосу, собеседник ухмылялся.
   Костюков приблизился. И увидел перед собой контур едва различимой фигуры лодочника, только казалось, что тот стал как-то больше. И в руках лодочник точно держал заготовленное весло.
   - Зачем?.. Не надо. Сколько за переезд? Я оплачу.
   - Это другое дело. Давай!
   - Сколько нужно?
   - Пятак.
   Костюков порылся в кармане и отыскал бумажник.
   - Вот сотня. Поехали!
   - Сотня не пойдет, - весло уперлось в живот Игоря Романовича, не давая влезть в лодку, - Сказано: пятак.
   - У Вас сдачи нет что ли?
   - Сдачи не даем. И бумажками не принимаем. Нет пятака? - Вали отсюда!
   - Я больше дам! Вот три тысячи! - Костюков трясущейся рукой протянул новенькие хрустящие купюры, но мужик ловко ударил по руке верным гребным приспособлением, и купюры упали куда-то, должно быть, в воду, и, наверное, их понесло уже в бесконечность унылым речным течением.
   - Пять копеек, сволочь! Тебе еще раз повторить?
   - Да нету у меня мелочи! Хочешь мобильный телефон? Или пальто?
   - В пальте сам шныряй, нам без надобности. А телефон давай! С музыкой?
   - Ну да, с мелодиями. Только батарейка села.
   - Все равно давай! Пригодится.
   Лодочник взял мобильник и не глядя сунул в карман телогрейки. Однако оттолкнул веслом Костюкова подальше от лодки, а после сам оттолкнулся от берега и поплыл.
   - Эй! Куда? - Костюков побежал за лодкой по воде, но забравшись по пояс, остановился, - Куда? А я? Мы ж договаривались!
   - Договаривались за пятак. Приноси - поплывем, - донеслось ленивое из темноты.
   - Ах ты, гад! - заорал в отчаянии Костюков и, вернувшись на берег, наклонился и зачерпнул рукой грязь, размахнулся и бросил липкий комок вслед уплывающему. Комок плюхнулся в реку, а Игорь Романович свалился на берегу и принялся валяться с боку на бок, обхватив ладонями голову и нечленораздельно тихо воя. Потом закрыл глаза и постарался убедить себя, что всё, что происходит, только кажется, ему припомнились какие-то статьи о буддизме, утверждающем, что видимый мир - иллюзия, и переживаемое человеком - тоже иллюзия, за пределами которой спрятан мир настоящий, как во всякой системе, схеме и программе обязательно существует "защита от дурака", способная защитить систему от незаконного проникновения и недостойного обхождения, но штука в том, что в защите сейчас нуждалась не какая-то система, а Игорь Романович собственной персоной, а иллюзия настойчиво утверждала свою реальность.
  
   Глава 4
   Под обрывом стоял всё тот же гвалт и лязг, так же светились во множестве красные и синие огоньки, подобные огням святого Эльма. Игорю Романовичу не хотелось спускаться туда, но, внизу находились люди, и кто знает, возможно, они помогут вернуться домой одинокому и запачканному случайному здесь человеку. В конце концов, люди всегда помогают друг другу, если не все, то хотя бы некоторые. Есть еще в нас что-то человеческое. По дороге к обрыву Костюков делал привалы и пытался заснуть, но сон не шел, и отдыха от лежания в грязи мужчина не ощутил, и держался, можно сказать, из последних нерастраченных сил, а может быть, и за пределом этих сил, на одном стремлении вырваться из темного и смрадного мира, на одной надежде, впрочем, далеко ненадежной и готовой оставить в любую минуту. Да еще это глупое похохатывание никак не оставляло Костюкова, привязалось как икота. И чем становилось ему грустнее, тем сильнее прорывался смех из глубины уставшего организма. Как не хватало теперь этой волшебной папки, способной запросто решить всякую задачу и разобраться со всякой проблемой! Что же он не прихватил ее с собой?! Ах, да... Петр Иваныч... Ведь рядом был Петр Иваныч, который и вручил ему, собственно, когда-то эту папку, а следовательно, еще более могущественный, чем кусок переработанного картона. И вот где сейчас Петр Иваныч? Затащил сюда и бросил в беспомощности! Эх, люди, люди!..
   Не отыскав ни лестницы, ни сколько-нибудь удобного спуска, Костюков решил, будь что будет, и свесился с крутой кромки, уцепившись руками за твердое в грязном месиве, но не удержался, и его потащило вниз, повлекло, а после перевернуло ногами вверх, а потом опять перевернуло, а он всё цеплялся разбитыми и опухшими пальцами и упирался локтями и ступнями, но его вертело и вертело, било о песчаную и каменистую почву обрыва, засыпало песком глаза, рукава и карманы, и, наконец, отпустило под долгим подножием склона.
   Игорь Романович поднялся и сделал попытку отряхнуться, но в итоге просто безнадежно махнул рукой и пошел на огни.
  
   Несколько человек мастерили из старых досок конструкцию, напоминающую скорее огромный табурет, чем что-нибудь стоящее и применимое для технических нужд.
   - Здрасьте, пожалуйста! - обернулся один в сторону приближающегося Костюкова, - Новенький, по ходу!
   Другие граждане бросили колотить молотками по доскам и тоже повернулись и с интересом оглядывали оборванного новобранца.
   Но не успели выразить своего отношения по незначительному поводу прибытия незнакомого господина и снова принялись с усердием и нескрываемой злобой стучать, поскольку их, очевидно, более заботило приближение не Костюкова, а другого персонажа, шедшего быстро к группе работников.
   - Так... Что у нас здесь? - рассуждал подошедший и попутно отвешивая пинок зазевавшемуся было работяге, - Кто таков?
   - Заблудился, извините. Я тут случайно, - начал оправдываться Игорь Романович, изучая подробности внешнего вида начальствующей особи и прикидывая в уме, как лучше с ним обращаться, чтобы не попасть снова в какую-нибудь передрягу.
   Бригада загоготала, не оставляя свою работу и перемигиваясь, как бы с пониманием и даже некоторым сочувствием, хотя и явно деланным и фальшивым.
   Отражение света огней играло на лице бригадира зловеще, посекундно искажая черты и сообщая им то удивление, то серьезность, то сдержанность, а то и уныние.
   - Заблудился? Это бывает. Тут все заблудились. И все нашлись, - высказался он, - У нас строгий учет. Фамилия?
   - Моя?
   Бригадир не ответил и только раскрыл папку, которую держал до этого подмышкой, и полистал в ней.
   - Костюков.
   - Так... Костюков... - гражданин пробежался пальцем по строчкам, - Есть Костюков! Что-то ты рано.
   - Как рано? - удивился Игорь Романович, но потом, видимо, что-то сообразив, зачастил:
   - Да я же говорю: случайно я тут, Петр Иваныч пригласил. Знаете Петра Иваныча?..
   - У нас тут Петров Иванычей - миллионы. И Иванычей, и Фёдорычей, и Васкесов, и Гомесов... И кого только нет!
   - И Рахманычей, - дополнил список перечисляемых один из рабочих, за что тут же получил молотком по пальцам от товарища по общему делу.
   - Всякие есть, - не обращая внимания на забавы бригады, продолжал гражданин, - Костюков... Игорь Романович... Правильно?
   - Правильно.
   - Ты в списке гостей. Пока. Раз пришел - осматривайся. Привыкай, как говорится.
   - К чему привыкать? Я оставаться здесь не собирался. Я как раз обратно хочу.
   - Все хотят! - засмеялся любитель комментировать чужие разговоры и снова получил молотком и замолчал, с ожесточением стуча по кривому гвоздю.
   - Вот именно, - согласился бригадир и как бы невзначай уперся плечом в незавершенную конструкцию и повалил ее. Ненадежные доски лопались и вырывали гвозди из других досок, работники отскочили в стороны, и через секунду перед ними лежала груда хлама, еще недавно подававшая надежду стать подобием технического гения бригады.
   - Чтобы через два часа всё было готово! - резюмировал бригадир, а исполнители бесперспективной затеи вместо того, чтобы приняться за работу снова, накинулись на словоохотливого соратника, повалили его на землю и принялись охаживать по бокам и лицу кирзовыми сапогами:
   - Молчать надо, зараза! Щас сам с нуля всё будешь строить! Кто тебя просил рот открывать?
   Лежащий пытался что-то возразить или оправдаться, но его голос срывался и слова оказывались неоконченными.
   - Пойдемте, здесь шумно, - обратился бригадир к Игорю Романовичу подчеркнуто тактично и поволок его за рукав подальше от безобразия.
  
   - Мне бы вернуться... - неуверенно начал Костюков, когда они оказались в некотором удалении от бригады.
   - Всему свое время. Может, вернешься, может - нет, - спутник засмеялся, - Ладно, не боись! Твой Петр Иваныч не из наших, хотя и серьезная фигура. Он там, наверху обитает. А сюда так... Заходит иногда по делам. От нас нос воротит. Но это временно. Там всё временно. Тут - вечно. Ты, как я понимаю, за вечностью и пришел?
   - Не совсем... Не знаю Ваших полномочий и потому не представляю, могу ли обсуждать с Вами эту тему...
   - Можешь, со всеми можешь. Любой тебе подскажет, что и как, - и опять гражданин засмеялся не к месту, и снова огни заиграли на его лице, искажая его и как бы заставляя гримасничать.
   Игорь Романович посчитал, что лучше переменить тему, и потому задал незначительный, по-видимому, вопрос:
   - Где у Вас можно отдохнуть?
   - Чего?
   - Отдохнуть...
   - "Покой нам только снится!" Нет тут отдыха. Да и сна нет. Не держим-с! - развел руками бригадир.
   - А обсушиться где? - Костюков указал на грязное и мокрое пальто и брюки.
   - Где хочешь.
   - Ну, отопление какое-никакое у вас имеется? Костерок, на крайний случай...
   - Этого добра - море! - и гражданин почему-то указал на речку, протекающую неподалеку, но, в отличие от виденной недавно, переливающуюся синими неяркими огнями и воду имеющую синюю.
   Костюков уныло махнул рукой, но к речке всё же направился, оставив знакомца за спиной и не питая более к нему интереса.
  
   Приблизившись к воде, Игорь Романович на секунду остановился в удивлении и задумчивости, и было отчего: вовсе не вода наполняла реку до берегов, а синий огонь, какой знаком каждому по газовым плитам, устанавливаемым в городских кухнях. Но, потоптавшись на месте и решив, что огонь - это то, что как раз сейчас кстати, Костюков спустился на берег и протянул ладонь к языкам мирного и низкого пламени, и один из языков вдруг взвился и обжег руку, и не столько даже жаром, какого можно было бы ожидать в подобных обстоятельствах, а нестерпимым холодом, так что рука побелела и, кажется, даже покрылась тонким инеем.
   - Вот, блин! - вскрикнул исследователь подвальных явлений и затряс ладонью в воздухе, - Ну что за фигня! Блин, больно как!..
   И дул на руку, отогревая дыханием.
  
   Потом Игорь Романович карабкался по склону обрыва вверх, но безрезультатно, потом бродил среди работающих повсюду людей, рискуя нарваться на неприятности и потому держась от них подальше. Всё время слышал стук, лязг и бесформенные приказы и указания, наблюдал какие-то жестокие расправы, спотыкался о брошенный инструмент и материалы, угодил в вырытую кем-то свежую яму и выбрался оттуда, словом, бездельничал и мешал, болтался как мормышка в проруби. Сколько времени прошло с момента его появления здесь, Костюков не представлял, наручные часы упрямо показывали начало первого, как показывали и час назад, и два часа... Где бы он ни старался пристроиться и приютиться, отовсюду его гнали, а иногда и без слов отталкивали или отбрасывали и смеялись вдогонку уходящему бесприютному господину.
  
   - И снова здравствуйте! - голос показался чрезвычайно знакомым, хоть и заглушаемым привычным уже шумом, и, обернувшись, Игорь Романович обнаружил в нескольких шагах от себя Петра Иваныча.
   - О! - вырвалось у Костюкова, - Здравствуйте, здравствуйте!
   И уставшие ноги сами понесли его к единственному связующему звену с прошлой и такой привычной жизнью, кажущейся уже чуть ли ни раем, чуть ли не лучшим, что может быть вообще с разумным существом, волею судеб и странного совпадения оказавшемуся причастником бытия.
   Он и обнял бы Петра Иваныча, и намеревался даже обнять его, но тот отстранился и деликатно поднял палец вверх, как бы останавливая дальнейшие возможные эмоциональные порывы Костюкова.
   - Как же я рад Вас видеть! - заспешил Костюков, - Куда же Вы подевались вдруг?.. А я тут брожу, брожу, места себе найти не могу...
   - Еще успеется, будет и место, и время... Однако к делу. Разобрались ли Вы в интересовавшем Вас вопросе?
   - Да как "разобрались"? Куда уж!.. Всё бегал, бегал...
   - Ну, не справились - дело Ваше. Я от себя предоставил такую возможность и целиком Ваш интерес удовлетворил.
   - Да как же? Позвольте, о чем Вы говорите? Ну, да не об этом теперь... Поедемте обратно, а?
   - А может, и не надо Вам никуда ехать? - Петр Иваныч лукаво улыбался, - Может, оставайтесь уж здесь?
   - Ну, зачем здесь? Не хочу я здесь! Петр Иваныч, ну Петр Иваныч! Ну, поехали! Поехали, в самом деле!..
   - А и действительно, поехали! К чему торопить события? Куда Вы денетесь?
   - Вот именно: куда я денусь? Поехали, не томите, сделайте милость!..
   - Милость - не совсем по моей части, но извольте: возвращаться, так возвращаться.
  
   Глава 4
   В комнате было светло, горела люстра под потолком, за окном шел мелкий снежок. Будильник показывал начало первого ночи. Игорь Романович взял его в руку и потряс, потом поглядел на наручные часы. Показания приборов совпадали.
   - Нелепость какая! - заключил искатель высокого смысла и направился в прихожую. На вешалке болталось грязное и порванное пальто, изувеченные ботинки валялись рядом.
   Костюков бросился в спальню и обнаружил, что папка лежит на прежнем месте, на столе, и в ней всё как было, ничего никуда не пропало. "Надо всегда носить с собой!" - решил про себя усталый мужчина и повалился на кровать. Сон никак не приходил, и Костюков ворочался с боку на бок, несколько раз вставал, потом ложился снова и к утру забылся, наконец, тревожным подобием сна.
   На следующий день, пробудившись ближе к вечеру, Игорь Романович поехал на Таганскую площадь, к известному магазину "Нумизмат" с намерением купить побольше советских пятаков. И вернувшись с добычей, рассовал их по карманам разной своей одежды. А одежду вчерашнего дня утилизировал, засунув в объемистый мусорный пакет и надписав для приходящей уборщицы: "выбросить немедленно".
   Потом развернул заветную картонную папку и вычеркнул свою просьбу о вечно не проходящем хорошем настроении, но это не помогло, и он продолжал посмеиваться и глупо похохатывать в самое неожиданное для себя время.
  
   Прошло несколько дней, и Костюков уже несколько поуспокоился и вообще стал приходить в себя, и в зеркале чаще обнаруживал не перепуганного гражданина с бегающими глазами, а бритого и респектабельного, вполне довольного своей жизнью, хотя и без фанатизма.
   И снова, пусть и неуверенно, вывел в папке: "Требуется встреча с Петром Иванычем". Но тот не спешил появляться. Не пришел ни в тот же день, ни на следующий. И тогда Игорь Романович приписал: "немедленно" и закрыл папку.
   - Ну, вот я и здесь!.. - послышался голос Петра Иваныча.
   Костюков обернулся и обнаружил его сидящим бесцеремонно на кровати и закинувшим ногу на ногу, и болтающим этой ногой.
   - Добрый день!
   - И Вам такого же дня! Чем могу служить?
   - Я, понимаете ли, тогда, при последней нашей встрече был несколько не в себе... простите! И не мог вести конструктивный диалог. Вы должны меня понять: переживания, нервы на пределе... усталость...
   - Я понимаю. Это ничего, не такое видали. Ближе к делу!
   - Да, собственно, дело всё то же. Вы обещали объяснить мне... ну... смысл жизни... если помните...
   - И обещание свое сдержал.
   - Возможно. Но мне так ничего и не понятно.
   - И Вы желаете разъяснений, очевидно?
   - Безусловно, если не затруднит.
   - Затруднит. Но удовлетворить Ваше любопытство, видимо, придется, а то Вы снова станете издеваться над эпистолярным жанром и будете писать: "хочу разъяснений!" и прочее подобное, и мне волей-неволей придется давать Вам эти самые разъяснения, хотя мог бы плюнуть и на папку, и на желания Ваши, и ничего такого не делать. Однако я всё еще возлагаю на Вас кое-какие надежды, и потому приму участие в диспуте. Итак?
   - Что "итак"? И так ясно: ничего я не понял. Где он - этот Ваш смысл жизни?
   - Не мой, позвольте уточнить, а Ваш. У нас разные смыслы, если уж на то пошло. И положение у нас, как Вы, наверное, убедились, разное. На всякий случай: я Вам ничего не должен. И не прихотей Ваших я желал, а действий, решительных и взвешенных. Ну да ладно!.. Что Вам непонятно? Конкретно.
   - Из увиденного - ничего, я же говорил. Куда Вы меня водили? Что это за место? Какое отношение оно имеет к моему вопросу о смысле жизни?
   - Самое непосредственное. Вы видели не всё, с этим я соглашусь, а только верхний срез, мелочь, однако этот поверхностный первый опыт вполне сгодится для того, чтобы составить представление об интересующем Вас. Скажем, когда некто вкратце излагает суть прочитанной книги или просмотренного фильма, то обязательно, пусть и без подробностей слегка коснется и финала истории, потому что финал и содержит всю соль и раскрывает смысл. Подобным образом и я, чтобы не быть голословным, дал Вам возможность взглянуть на проблему, прикоснуться к ней и, наконец, погрузиться в нее. Теперь Вы знаете, чем оканчивается жизнь всякого человека и что происходит с ним после, когда подводятся итоги. Со многим из того, что ждет Вас, Вы еще не сталкивались, а столкнувшись, едва ли смогли бы пережить, однако и этого достаточно. И теперь, имея представление о финале, вполне представляете себе и смысл. И Вашей жизни, и многих других.
   - Позвольте... Это грустно...
   - Грустно, согласен. Но так устроен мир, дорогой коллега, и он функционирует по определенным законам, потому что создавался, как отлаженная и бесперебойная машина. Вы же не будете обвинять машину за то, что она работает? Скорее, следует упрекнуть создателя и конструктора, если Вам не по душе его творение, не так ли?
   - И что, эта Ваша машина никогда не дает сбоя?
   - Отчего же, ошибается иногда. Но всё реже. А брак в ее работе мы всеми силами стараемся снова использовать в дело, отправляем на переплавку, как говорится.
   - Зачем? Пусть себе сбоит, ведь машина-то ужасная! Пусть выдает брак, пусть ломается, пусть летит в тартарары со всеми своими законами!..
   - Вот как! Мы тут веками голову ломаем, и вдруг на сцену выходит гениальный Игорь Борисович! И - опа! - пожалуйста Вам: готов у него проект нового мира и новой истории! Ай да Игорь Борисович, ай да молодец!.. Да эту историю Вашу мы переписывали и продолжаем переписывать постоянно. Каждую деталь продумываем, Вас вот к работе привлекли: может, господин Костюков хотя бы в этой жизни что-нибудь отладит, пусть ерунду, мелочь, но всё-таки... А Вы? - Это не так, то не эдак... Нытик Вы и бесполезный человек, пустяковый!..
   Игорь Романович почесал в затылке.
   - Наверное, я и пустяковый человек, Вы правы, но по-Вашему получается, что и все люди пустяковые: рождаются в муках, мучаются взрослея, потом живут и мучаются, а после жизни мучаются и того больше. Зачем это? Кому это нужно?
   - Не мне следует адресовать подобные вопросы, а как я говорил уже, творцу. Меня ли следует обвинять, когда Вы устаете от бессмысленной возни, деля между собой потребное для существования? Вечно вам чего-то не хватает! Вот, живет себе дед в отдаленной деревне, ест картошку с огорода, топит прохудившуюся печь, и вроде, всё у него более-менее хорошо, потребное для жизни имеется; так ведь нет, придете Вы, или необязательно Вы, а кто-нибудь придет и отнимет у деда и тесный надел земли, и избушку с печкой, и выгонит его на зимний ветер, и построит здесь подобие средневекового замка, с большим вкусом и фантазией. Вот и всё, на что вы, люди, способны. А мы вам хоть применение какое-никакое находим, устраиваем как-то, к чему-то призываем и подталкиваем. Глядишь - все при деле, во всем какой-то порядок, всё учтено.
   - Подождите, Петр Иваныч... Вы только что упомянули о каком-то создателе... Что это за создатель? Почему он так обходится со своими созданиями?
   - Ну, создатель, не создатель... Так... Природа. Случайное совпадение, игра мироздания...
   - Нет-нет, мы как раз и говорим о творце мироздания. Не может же мироздание быть и собственным своим творцом, согласитесь!
   - Вот и пробуждается в Вас Фауст, Игорь Романович! Не напрасны, значит мои усилия! На философию потянуло? Основы бытия Вам подавай! Да нет никаких основ! Ничего этого нет. Живите, наслаждайтесь, добывайте, добивайтесь, не задумывайтесь! У Вас есть еще время. Не думайте о жизни высоко! Вся-то Ваша цель - набить до отвала желудок, поспать, разгуляться, закутить! Вольности себе какие-то позволить! Не позорьтесь, не дайте напрасно себе сгинуть и существованию Вашему - пронестись незаметно! Творите и разрушайте, любите и ненавидьте, ломайте и стройте. По крайней мере, это займет Вас, возбудит какой-никакой интерес.
   - Но мы-то с Вами понимаем, что всё перечисленное - пустота, абсурд, одна суета?..
   - Ну как же суета? Позвольте: есть-то Вам надо? - Вы и едите. А попробуйте отказаться от этой, с позволения сказать, суеты, и что? Долго ли протянете? Подобная суета Вам же и нужна, Вы без нее как дерево без корней засохнете. Вот в чем дело! А не нравится - пустите себе пулю в лоб или на железнодорожные пути под поезд бросьтесь! Для самоубийц у нас особый бонус приготовлен, - Петр Иваныч мечтательно закатил глаза, представляя, видимо, упомянутый бонус, - А впрочем, это всегда успеется.
   - Из Ваших слов я понимаю, что прямо злой какой-то рок висит над человеком и человечеством, фатум, беспросветная судьба вечного мученика и бесполезного страдальца...
   - Фатум, именно фатум! Колесо судьбы повернулось к Вам как надо, выигрышем и призом, ни за что ни про что одарила благосклонностью, так пользуйтесь, раскрашивайте серые будни разноцветными красками! Не надо унывать! И оставьте эти Ваши "мучения" и "страдания"! Всё в Ваших руках, берите, пока дают! Вы редкий счастливчик!
   - Отчего-то ни счастья, ни надежды я не чувствую после нашего разговора. Кажется мне, чего-то Вы не договариваете, Петр Иваныч, извините, конечно... По-Вашему выходит, что прожигание жизни - и есть жизнь. А как же всякие идеалы, мораль, религия, наконец?
   - Ах, оставьте эти детские игрушки! Это - для слабаков, чтобы удобнее было с ними управиться, если придется, чтобы в узде держать, подчинять. Наши всё изобретения...
   - Иными словами, вы обманываете доверчивых граждан, потому что вам так удобно? Сулите им свет в конце тоннеля, раззадориваете обещаниями, а в итоге выбрасываете их, как мусор на помойку?
   - Ну зачем же так сразу - на помойку?.. А если и на помойку, то что? Посудите сами: обманывают того, кто хочет быть обманутым, мы просто щедро раздаем каждому по потребностям. И по заслугам...
   - И кто же, позвольте спросить, возложил на вас эту важную миссию?
   - Бытие, дорогой друг! Бытие! Положение, знаете ли, обязывает. Я и сам не в восторге от бытия, каким бы оно ни было, вот и стараюсь по мере сил и возможностей сгладить острые его углы, изменить ход вещей, противопоставить ему другой ход, другое направление. Такая, видите ли, судьба...
   - А что если это, как Вы выразились, бытие и само по себе неплохо, без вашего участия? Без вашей лжи, пусть и "сглаживающей углы", без усложнений? Что если предоставить всему быть, как будет? В конце концов, судя по Вашему рассказу, немного-то вы и добились, не сильно облагодетельствовали человечество. Принципиально проблема не решена. Вы отчего-то имеете некое привилегированное положение в этой системе и крутите своим положением по собственному усмотрению как захотите. Да еще мните себя чудотворцами и творителями судеб. А не влезать в чужие дела не пробовали?
   - Как же, пробовали, недавно, - Петр Иваныч заговорил сухо и, казалось, был не очень доволен дискуссией, - С Вами, например. Предоставили возможности, полную свободу, а Вы? Что с этим сделали Вы? Надругались над нашим участием, и ничего больше.
   - А я о том и говорю, что опять лезете со своим уставом! "Дали"! "Предоставили"! А где же тогда моя свобода? Мой личный выбор?
   - Этак мы с Вами вконец рассоримся, Игорь Романович! А ссориться со мной я бы не советовал, да Вы уж в курсе, не так ли? Где бы Вы были сейчас, не приди я Вам на помощь? А? Забыли свой давешний опыт? Запамятовали, куда приводит любознательность? Да и к чему клоните, не пойму... Не то от услуг моих отказываетесь, не то просто капризничаете... Папку что ли у Вас забрать? - Так я заберу. Или сами ее порвите да выбросьте.
   - Да ни при чем тут папка! Ну, она меня кормит и поит, греет и одевает. Но для чего? Чтобы потом я сгинул в вашем ГУЛАГе? Я же об этом с Вами беседу и веду!
   - Тут я помочь не в силах. Так всё устроено. И чему быть, того не миновать. Примите это как данность и живите дальше. А мне, пожалуй, пора. Думаю, мы друг друга поняли, и на все Ваши вопросы я ответил, хотя мог бы и не затрудняться. Удачи Вам, Игорь Романович! И... знаете еще что... мой Вам совет: бросайте это бесперспективное дело с поисками, разгадками, кроссвордами и ребусами! К хорошему это не приводит, поверьте, я знаю, что говорю. А то ринетесь как Дон Кихот на великанов, а великанов и нет никаких, одни ветряные мельницы, только копья поломаете, да утомитесь. Счастливо оставаться!
   С тем Петр Иваныч и покинул раздосадованного господина Костюкова.
  
   "Вот ведь как оно всё... нелепо как-то"... - вяло рассуждал Игорь Романович и привычно посмеивался не то над собой, не то над странной игрой мироздания и чьей-то глупой шуткой над ним, ни в чем неповинным средним гражданином средних же лет. Не то просто посмеивался, от чего с некоторых пор себя удержать не мог. И мысли его вязли в окне, за которым снег лежал беспринципно и бесстыдно, доставляя хлопоты дворнику, прохожим и водителям транспортных средств, и как бы сообщал этот снег, что ему нет дела до человека, который на одно короткое мгновение появляется на свет, чтобы после пропасть и быть забытым, а белое вязкое порывало так и будет ложиться здесь в свое время, а потом пропадать, а потом снова ложиться... И новый дворник будет загребать миллионы снежинок в одну большую кучу до самой весны, а весной будет повсюду грязь, и черная ворона на зеленеющем дереве будет выкрикивать одну и ту же воронью околесицу, и ей тоже всё равно: зима ли, лето ли... А поджарый рыжий кот полезет за ней по стволу, но так и останется без добычи, и пойдет к теплому подъезду, чтобы дождаться какой-то дряхлой бабки, регулярно выносящей бродячим животным подобие пропитания.
   Мысли Игоря Романовича становились злее, ненавистнее, он уже на жалел себя, как прежде, а негодовал, прямо ярился и принялся расшвыривать вещи, бить хрупкие предметы интерьера об пол, ломать стулья... Он отправился бы сейчас куда-нибудь к соседу, на улицу, в парк, чтобы расколотить всякому голову, чтобы забыться в безудержном гневе и расправе над первым встречным, но отчего-то подумал, что и ему могут голову повредить. Тогда решил приобрести огнестрельное оружие, но передумал, резонно отметив, что беспорядочная пальба ему тоже с рук не сойдет.
   - Вот гады! - ругался он, - Повсюду обложили! Свободу мне дали? И где ваша хваленая свобода? Руки связаны какими-то ограничениями, законами, условностями, как бы охраняющими общественность от меня! А кого они охраняют? Для чего? Чтобы их потом гонобили и гноили? Да они - мясо! Грязное и вонючее! И я - мясо!
   И Игорь Романович точно, почувствовал себя куском ростбифа, и будто даже запах ростбифа уловил ноздрями. И в желудке у него что-то заиграло и заурчало. Тогда он быстро оделся и поехал в ресторан. И прежнее как-то отлегло, настроение несколько поднялось, хотя эхо недоброго в нем еще звучало, и по дороге он оббибикал одного водителя, потом другого, а после и пешеходов, переходящих улицу по правилам и на зеленый свет.
   Уже сидя за столом, в просторном зале с приглушенным светом и медленной музыкой, Костюков подумал, что надо вписать в папку что-нибудь вроде "быть непобедимым" или "чтобы закон и порядок меня не касались", но после решил, что ничего хорошего из этого всё равно не выйдет, как не вышло с пожеланием быть всегда в настроении, и вообще, с этой папкой нужно бы быть осторожнее, а то и вовсе пользоваться ею только в крайнем случае.
  
   Игорь Романович шел по улице без цели, не глядя вперед, а потупясь, наблюдая только носки своих вышагивающих ботинок и до известной степени чищеный асфальт. В поле зрения попадались какие-то замерзшие плевки, окурки, мусор. В кармане звенели пятаки, и, засунув руку в карман, Костюков обнаружил в нем тоже какой-то мусор, обрывки какие-то, слежавшиеся записки, которые он делал для памяти, еще служа в учреждении. И ему вспомнились дурацкие слова одного из мировых учений: "что внутри, то и снаружи", и в данной ситуации слова оказались на редкость подходящими. И на душе опять же было скверно.
   Проходя мимо случайного кафе, он поднял голову и поглядел сквозь прозрачные стекла внутрь, и ему показалось, что он увидел там, среди посетителей, знакомое лицо Петра Иваныча рядом с другим, незнакомым лицом, но подумал, что обознался - мало ли людей похожих? - и продолжал двигаться дальше.
   Его не оставляли мысли о временности окружающего и видимого, о временности его самого, и он подумал даже о том, что и тянуть нечего, и пусть всё окончится поскорее, раз уж все равно кончится, но где-то глубоко в нем вдруг возникла и робкая надежда, которая отчего-то согрела его и успокоила.
   "Должен же быть какой-то выход... Не может быть, чтобы было так, как говорит Петр Иваныч... Да и кто такой этот Петр Иваныч? Что за авторитет? Откуда он вылез? Почему я должен ему верить? Нет, Петр Иваныч, постой... Я еще сам разберусь! Иначе, зачем я здесь?"
  
   Глава 5
   Покинем, однако, Игоря Романовича на время и предоставим ему разбираться, в чем он сам пожелает. В конце концов, взрослый он человек или нет? Да и какое нам, простите, дело до Игорей Романовичей? Что в них особенного? Так, люди как люди. А что задался один какой-то господин нелепым вопросом, которым и мы, наверное, когда-то задавались, то и пусть мучается, раз хочет! Нам-то давно всё понятно, нас подобные проблемы не тревожат. Окунемся-ка в обычную жизнь, куда более реальную и менее путанную.
  
   Юрий Никифорович, бывший начальник Костюкова, как мы помним, отчего-то потерял доверие своего руководства и был уволен ни за что ни про что, изгнан на все четыре стороны, да еще и с разными сложностями, основанными на деловом интересе к нему компетентных, а иногда и вовсе некомпетентных органов, коих так много в нашей щедрой на выдумку стране. Он еще строил всякие планы, бился с реалиями, отстаивал честное имя, стучался в двери крупных и не очень компаний в целях дальнейшего трудоустройства и пополнения послужного списка, но органы не давали ему продыху, все докучали, тревожили, вызывали, допрашивали, чего-то требовали, подсовывали какие-то бумаги на подпись... в общем, всеми силами портили жизнь и себе, и своему клиенту. И, главное, если бы хоть как-нибудь намекнули, а то и сказали прямо, чего добиваются, Юрий Никифорович постарался бы уладить недоразумение подручными средствами: ну, деньгами что ли. Так нет же, никак и никто не обозначил перед ним способов достижения покоя и гармонии со структурами и аппаратами, призванными обеспечить гражданам как раз спокойную и гармоничную жизнь. Потому Юрий Никифорович отчего-то сильно сдал и похудел в последнее время, регулярно употреблял вредный для здоровья валидол и постоянно звонил адвокату, задавая нелепые вопросы. А бюджеты его таяли и таяли, так что вскоре он ощутил себя совсем бескрылым и беспомощным. И друзья все оказались чрезвычайно заняты, а после принялись пропадать один за другим, испаряться, исчезать, будто Юрий Никифорович и не друг им, а так, знакомый, да, пожалуй, еще и слишком навязчивый.
   Да, какие перемены могут произойти вот так внезапно, в одночасье! Видел Юрий Никифорович много таких перемен, но с другими людьми, а потому на свой счет подобные явления не принимал и всегда был уверен, что с ним такого случиться не может. Почему не может? - да шут его знает, не может, и всё! Он в глубине души считал себя человеком умным, а умный человек глупости не сделает, а если и сделает что-нибудь, то на то он и умный, чтобы как-то всё по-хорошему в итоге устроить. Но, видно, не один только ум движет миром, иногда и прочие факторы играют свою роль, вовсе не относящиеся к области развитого интеллекта, а подчас и противоречащие здравому смыслу.
   Еще он полагал, что является человеком неплохим, и, наверное, пожалуй наверняка, - хорошим. Потому недоумевал, отчего судьба обошлась с ним так жестоко, хотя недавно был уверен, что люди сами строят свою судьбу, а значит, и нет никакой судьбы, а есть одни только жалобы жалких личностей на нереализованные этими личностями надежды и планы. Теперь же, преодолевая московские гололеды и пробки, он ехал в машине то туда, то сюда, чтобы снова в чем-то расписаться, на что-то ответить, потратить где-то полдня напрасно. И никак из его умной, по-видимому, головы не выходил этот пройдоха Костюков. Не зря Юрий Никифорович не доверял ему!.. Да что уж там!.. Упущено время... Вот, пожалуйста вам: тюфяк тюфяком, недоучка, бессмысленная единица в штатном расписании, а какой подстроил фокус!.. Ах, этот Костюков!..
   Деньги так и уплывали из рук, а в руки не давались. Юрий Никифорович бросился уж продавать нажитое, а нажитое имелось. Однако и тут не пофартило: то покупатель отыщется привередливый, ни во что ставит загородную недвижимость, то вдруг нашелся один, да после как-то запропал. И, должно быть, оно и к лучшему, что запропал, слишком вид его показался Юрию Никифоровичу вороватым и не внушающим доверия.
   И кто же это, скажите на милость, крутит людьми? Кто это сообщает им уверенность, а потом с легкостью разрушает их стройные планы? Кто, скажите, выступает в качестве ленивого игрока судьбами человеческими? "Эх, найти бы его, да наподдать ему хорошенько за такие проделки!" - совсем уже по-детски иногда рассуждал Юрий Никифорович. А виновник всё не находился... Вернее, разные виноватые имелись в избытке: и старые друзья, оставившие в беде хорошего человека, и Игорь Романович, конечно. Но наподдать им не удавалось хотя бы по причине их отдаленности. Да и едва ли это решило бы проблему, а пожалуй, и усугубило бы.
  
   Вскоре Юрий Никифорович был вынужден переехать в квартиру попроще, да и в район не самый лучший. И сосед, представившийся ему в первый день как Ильич, отчего-то сразу стал называть бывшего заслуженного работника офисного пространства затрапезным "Юрик", а то и "Юрастый". В тот самый день, в самый нежелательный момент переноса вещей грузчиками из двух деформированных газелей в апартаменты Юрия Никифоровича, Ильич переступил порог его жилища, будто свой собственный, ни мало не стесняясь и не интересуясь мнением хозяина квартиры, который, решив, что это один из грузчиков (а запомнить их лица он не потрудился, считая людей физического труда лишними в списке важных) и потому против присутствия Ильича не возражал. А тот принялся расхаживать возле громоздящихся вдоль стен коробок и мебели, а порой подвигать что-нибудь мешающее пройти, вскрывать эти самые коробки, извлекать предметы и цокать языком с явным неодобрением. Когда Юрия Никифорович все-таки заинтересовался незваным гостем, тот спросил просто:
   - Тебя как звать?
   - Юрий... - отвечал обескураженный нетактичностью владелец жилья и хотел было добавить отчество, но гость перебил:
   - Юрик, у тебя барахла много, всё им завалено... Где сам-то жить будешь?
   - А Вы, собственно, кто?
   - Твой сосед, Ильич. В честь Ленина. Нет, погоди... Это имя у меня в честь Ленина, а отчество - от отца. Отмечать будешь?
   - Что отмечать?
   - Переезд. Хорошая у тебя квартира, просторная. Отметить бы надо. В палатку сходить?
   - Какая палатка?..
   - На углу. Ты белую употребляешь или портвейн?
   - Ничего я не употребляю! И праздновать мне нечего! Катитесь отсюда!..
   - Зря ты, Юрик. Я к тебе по-доброму, по-соседски...
   - Сейчас милицию вызову!
   - Да вызови! И жди сиди. А то отметили бы... Может, в палатку-то сходить?
   - Иди куда хочешь, хоть в палатку, хоть на северный полюс!
   - Дык... денег бы надо...
   Юрий Никифорович понял, что отвязаться просто так от соседа не получится и достал кошелек:
   - Сколько?
   - Сколько не жалко.
   - На! - несколько купюр перекочевали в карман Ильича, - И больше не приходи! Один празднуй!
   - Вот и спасибо! И попраздную! Ты заходи, когда тут разберешься... Посидим...
   - Иди уже! "Заходи!"... Нафиг ты сдался мне!..
   - Зря ты, Юрастый... Люди должны помогать друг дружке. Вот, ты мне помог, и я тебе помогу... Вижу, у тебя беда. А поговорить-то и не с кем. С таким характером кто тебя слушать будет? А Ильич - будет. Ильич - свой. Он не выдаст и не прогонит. Ты заходи... Кстати, ты милицию вызвать хотел? Давай, я вызову. Надо? Чего им сказать, я забыл?
   - Не надо. Иди!
   - Ну, бывай, Юрик! - и гость отправился по своим неотложным делам.
  
   Грузчики честно выполнили свою работу и покинули Юрия Никифоровича, и оставшись один, он попробовал было отыскать чайник, чтобы соорудить хотя бы чаю и немного прийти в себя, но вскрыв с десяток коробок и не обнаружив искомого, он направился в кухню выпить воды из-под крана. Установленная сантехника была убогой, кран подтекал, через ненадежные рамы окон отчетливо тянуло сквозняком. Юрий Никифорович сложил ладони лодочкой и подставил под тонкую струю, а после поднес руки ко рту и проглотил набранную хлорированную жидкость.
   - С переездом!.. - поздравил себя несчастный Юрий Никифорович и присел на оставленный прежними жильцами старый табурет с отбитым углом.
   Одинокий мужчина сидел на сквозняке в темной кухне, а за окном падал снег из темноты сверху в темноту внизу, и мужчине было жалко себя, жалко былых достижений и возможностей, растаявших в одночасье, потом стало жалко жизни вообще, такой бессмысленной и каверзной, жалко стало даже соседа, доброго и безобидного малого неопределенных лет, пришедшего с тихой просьбой и готового выслушать рассказ о злоключениях своего нового соседа по неприбранному этажу забытого коммунальными службами московского дома. Юрий Никифорович просидел так долго, наверное, минут тридцать или сорок, а после поднялся и вышел за дверь. На улице было холодно и сыро, да еще знобкий ветер дул в лицо. На углу дома действительно располагался коммерческий ларек, где в любое время можно было приобрести всё необходимое для проведения тоскливого досуга рядового гражданина мегаполиса, и один из них, ставший, а главное почувствовавший себя как раз рядовым и простым, купил несколько банок дешевого пива и даже сказал продавщице "спасибо", чего не делал в подобных случаях никогда.
  
   Потоптавшись несколько на лестничной площадке, Юрий Никифорович, наконец, потянулся к кнопке звонка. Дверь открылась, и Ильич в спортивных застиранных штанах с полосками по бокам и белой майке-алкоголичке пропустил гостя внутрь без приветствий и вопросов. В квартире было на удивление чисто, как может быть чисто в жилище одинокого человека мужского пола. Обстановка представляла собой обыкновенный набор практичных предметов, изяществом не отличающихся и стоивших когда-то совсем недорого, а к настоящему времени потерявших вообще всякую оценочную стоимость. Но из окон не дуло, радиаторы отопления добросовестно дорабатывали отпущенный им ресурс, а кухня содержала небольшой стол и пару стульев. Чего бы еще и желать в заключение холодного и суетного дня?
  
   Ильич без слов выставил бутылку портвейна, к слову сказать, не открытую, а Юрий Никифорович расставил рядом купленное пиво. Каждый налил сам себе по желанию и потребностям, и тезка Ленина взял слово, поднявшись со стула и картинно держа в руке граненый стакан:
   - За встречу!
   Господа приложились губами к посуде, а после Ильич пошарил в холодильнике и отыскал нехитрую закуску. И потек неспешный разговор, какой бывает между немолодыми мужчинами и какой, наверное, должен случаться иногда, поскольку с возрастом плотность накопленного негативного опыта порой достигает предельных значений, а вместе с ним растет и какое-то внутреннее душевное напряжение, избавиться от которого невозможно никакими средствами, ни медикаментозными, ни посещением спортивных залов, ни склоками на работе, а только спокойным разговором по душам. Подобные беседы, конечно, ничего не меняют, да и в принципе не существует средств, способных что-нибудь существенно изменить в жизни обыкновенного гражданина, в жизни, как она есть, кто бы что ни говорил, потому остается только одно: смириться и жить дальше, и тут как нельзя кстати оказываются подобные долгие мужские посиделки, плавно перетекающие в дискуссии.
   Юрия Никифоровича не оставляло ощущение, что он опускается совсем на дно, но он всё рассказывал и рассказывал о своей расстроенной судьбе, а Ильич понимающе кивал и добавлял свои замечания и предположения. За портвейном и пивом, вопреки традиции, последовал дешевый чай, пахнущий соломой и сеном и пробудивший в Юрии Никифоровиче воспоминания о детстве и просторных летних полях, где вперемежку с колосьями прорастали дикие васильки и прочие какие-то душистые травы, где кружились ленивые и неповоротливые шмели и легкие бабочки. И на глаза его навернулись слезы, а Ильич сделал вид, что не видит этих слез, впрочем, может быть, и действительно не заметил их: они застряли в уголках глаз нового приятеля, а вскоре и высохли. Под утро приятели проследовали в квартиру Юрия Никифоровича и разобрали вещи, вскрывая коробки и вынося мусор в переполненный контейнер во дворе, расставили мебель и вообще навели какой-никакой порядок.
   По прошествии нескольких дней Ильич помог соседу с трудоустройством и теперь Юрий Никифорович скоблил снег железной лопатой во дворе какой-то академии, находящейся неподалеку. Бывшим его коллегам, должно быть, странно было бы наблюдать Юрия Никифоровича в чужом ватнике и дорогих кожаных ботинках, в плюшевой какой-то ушанке, с шансовым инструментом, исполняющим обязанности дворника. Но коллеги были далеко, да и не узнали бы они своего сослуживца, часто пренебрегающего бритьем щек и сильно похудевшего.
   Интересно, что со сменой места жительства Юрий Никифорович сразу перестал интересовать допекавшие его официальные органы, о нем забыли совершенно, и он сам был рад этому забвению, и быт его протекал в каком-то забвении, он мало думал о себе и уже без обиды откликался на привязавшееся к нему прозвище "Юрик". Удалось, наконец, продать и загородную недвижимость, и автомобиль, утративший значение необходимого. Полученные средства дворник отложил на всякий случай, на черный день и постарался о них не вспоминать, чтобы не поддаться искушению растратить по мелочам. А искушение возникало: заработная плата, определенная Юрию Никифоровичу, не составляла значительных сумм и больше напоминала формальную и противоестественную попытку работодателя отделаться наименьшими расходами.
  
   В целом, существование Юрика не отличалось вторжением каких-то исключительных событий, бывало, само собой, то да сё, но к происшествиям эти факты отнести можно было бы с большой натяжкой. Расскажем, пожалуй, об одном.
   Однажды, ближе к весне, во дворе академии, где трудился Юрий Никифорович, припарковался автомобиль. Хороший автомобиль. Владелец транспортного средства ненадолго покинул его, а по возвращении, идя к машине, был чрезвычайно раздосадован неловкостью местного дворника, который, сгребая снег, случайно присыпал на ходу носок его ботинка и часть брючины. Господин молча ухватил Юрика за рукав телогрейки и потянул к себе, а после сильно оттолкнул, так что тот упал на только что сформированный сугроб на обочине парковки. Юрий Никифорович молча лежал на мягком снегу и смотрел в лицо негодующего и начавшего его оскорблять гражданина, и лицо это показалось ему знакомым, и точно: перед ним стоял и размахивал руками Игорь Романович Костюков, собственной, как говорится, персоной. И, судя по всему, Игорь Романович не узнал бывшего своего начальника.
   - Прости, Костюков! - сказал дворник и удалился, оставив лопату.
   Игорь Романович потоптался возле автомобиля, размышляя, кто это мог быть, и почему знает его, но не найдя ответа, погрузился в машину и отбыл. По дороге он еще размышлял о странной встрече, и размышлял о безответном и безобидном характере некоторых граждан, совсем не подходящих к проживанию в настоящее время в этом безумном городе, и пожалел отчего-то дворника, и обида на его случайную и незначительную оплошность сменилась жалостью, и Костюкову захотелось чем-то поддержать и поспособствовать тихому работнику московской улицы. Вернувшись домой, Игорь Романович достал с полки запылившуюся картонную папку и написал в ней:
   "Пусть у дворника всё будет хорошо"
   Потом немного подумал и прибавил:
   "И нормальная зарплата"
  
   Спустя несколько дней Юрию Никифоровичу позвонили. С последнего места работы. Коротко сообщили, что выдвинутые против него обвинения сняты за отсутствием его вины, и что компания нуждается в нем, как в ответственном работнике, и если он сейчас не сильно занят, то может подъехать для обсуждения дальнейшего сотрудничества. Юрик, конечно, понимал, что компания едва ли ценит в нем какие-то особые деловые качества, да и от качеств этих осталось немного, просто, видимо, надо заткнуть кем-то образовавшуюся должностную дыру, а тратить средства на поиск кандидата предприятие не желает, почему и вспомнили там о незаслуженно обиженном и уволенном Юрии Никифоровиче. Как бы то ни было, вскоре в своей должности он был восстановлен. Но к отправлению обязанностей относился не с прежним рвением, отчего подчиненные, еще помнившие его нехороший, придирчивый и взрывной характер, убедились в обратном и вздохнули свободнее. Кроме того, Юрий Никифорович учредил в отделе какую-то дополнительную незначительную должность, на которую поступил Владимир Ильич, его сосед, который и вовсе разряжал напряженную рабочую атмосферу своими комментариями да и самым присутствием. Согласитесь, встречаются люди, на первый взгляд бесполезные и недалекие, делающие, однако, жизнь прочих людей отчего-то лучше, спокойнее и веселее. И даже кажется, что недалекость некоторых граждан куда мудрее практического и бездушного склада ума многих окружающих нас субъектов.
  
   А что же Игорь Романович? Не пора ли вернуться к нему и поглядеть, как он там, что у него? Ну, хотя бы из чистого любопытства?
  
   Странно протекала его жизнь. То вдруг в нем просыпалось желание куда-то стремиться, чего-то достигать, нестись по городу, пренебрегая правилами дорожного движения, то снова ничего не хотелось, и он болтался по квартире без цели. То затевал какие-то фонды помощи детям и взрослым пострадавшим гражданам, то убеждался, что из затей выходит мало толку, да и тащить на себе груз каких-то обязанностей было ему нестерпимо трудно. Всё представлялось ему пустым, перед глазами постоянно возникали картины когда-то виденной заподвальной жизни, внушающие ужас и превращающие всякое начинание в суетную борьбу с противофазным течением принятого в этой стране существования. Каждый день, просыпаясь, он ощущал себя живым и до известной степени здоровым, и это было приятной новостью. Но вместе с тем, засыпая, тревожился и думал, не последний ли это был день для него? И что-то в нем искало выхода из безнадежного и заранее кем-то определенного движения к той запредельной границе, на которой, наверное, еще несет свою службу упрямый и злобный лодочник. Игорь Романович никак не мог смириться с ожидающей его судьбой, но никак не мог и отыскать средств изменить что-нибудь в определенном ему порядке вещей.
   И, поскольку задача была, с позволения сказать, философская, хотя и острая для него, он принялся штудировать разные книги, так или иначе освещающие вопросы судьбы, смысла, жизни и итогов этой жизни. Волшебная папка позволила ему овладеть разными иностранными языками, и прочитав в подлиннике Ницше, Игорь Романович не нашел искомого, а только еще более тревожился. Затем последовали китайские философы, но их рассуждения в большей степени относились к тому, что делает существование безмятежнее и гармоничнее, и в очень малой степени в них можно было найти что-нибудь о том, чем это существование завершится. Буддийские каноны и всякие "Книги мертвых" вообще более говорили об адских злоключениях и предлагали какие-то неудобопонимаемые средства, чтобы их избежать. Результатом этих поисков, а может быть, результатом встречи с давешним дворником, стало появление Петра Иваныча, вовсе некстати решившего посетить Игоря Романовича.
  
   Глава 5
   Петр Иваныч, как уже было сказано, появился сам, без приглашения. И не удосужился позвонить в дверь и вообще войти, как положено порядочному гражданину. Он просто возник из воздуха прямо в кресле обширной гостиной, напротив другого кресла, занятого Игорем Романовичем. А появившись, не спешил приветствовать хозяина апартаментов, желать ему доброго дня и тому подобного. Петр Иваныч картинно поковыривал в носу. Игорь же Романович молча смотрел на это малопривлекательное занятие. Удостоверившись в том, что нос уже в полном порядке, гость извлек из нагрудного кармана белый платок и вытер им пальцы.
   - Да-с... - медленно протянул он, - Вот, значит, как Вы обошлись с возложенными на Вас полномочиями...
   - А в чем, собственно, дело? - поддержал разговор Костюков.
   - Какое там дело!.. То-то и оно, что дела-то у нас и не получилось... Да-с... Позвольте Вашу папку, что ли... - и Петр Иваныч протянул руку, будто папка вот так прямо здесь и находилась, при Игоре Романовиче. Костюков встал и отправился в другую комнату, отыскал на полках картонку с вложенными листами и передал скучающему посетителю. Тот неспешно развернул ее:
   - Так... Что здесь у нас?.. Ну да, ну да... Благотворительность, хоть и пустяшная... Это ничего, это нам на руку... Так... Дворник какой-то... Вот дворник-то зачем Вам понадобился? Что за фантазии?
   - Это так... Между делом...
   - Не оправдывайтесь, дорогой друг! А впрочем, раз оправдываетесь, значит, и самим Вам ясно, что набедокурили, ерунду какую-то допустили... Но это, в целом, поправимо...
   - Отчего же "ерунду"? Вы же говорили, что улучшений желаете и словно бы не знаете, как к ним подступиться. Не так ли? А я как раз улучшал, как мог.
   - Оно конечно... Только Вы уж и сами поняли, каких именно улучшений от Вас ожидают. И давно догадались, кто я и кого представляю, не правда ли?
   Темно стало в комнате, свет от люстры будто не достигал пола и вообще предметов. Тени от мебели увеличились до гигантских и начали уже сливаться в одно темно-серое пятно. Спиной Игорь Романович почувствовал холод, сырость, какие доносятся до скорбящих родственников из свежевыкопанной могилы, а между тем, лицо его покрывалось мелким потом. И это бы еще ладно, это можно потерпеть, но вдобавок к ознобу он ощутил и беспочвенный, атавистический страх, неподконтрольный никакому здравому рассудку и оттого еще более досадный и жгучий. Костюкову на мгновение показалось, что он снова оказался в глубоком подвале или даже сам весь этот подвал пожаловал к нему. И что же он такое допустил в жизни, где оступился, чем заслужил эти страдания? И сам же отвечал себе на роящиеся в голове вопросы: не в прошлых ошибках дело, вернее, не в них одних, а в самом наличии Петра Иваныча в его жизни и, пожалуй, в жизни вообще, в обыкновенном пространстве, где довелось родиться и приспособиться несчастному Игорю Романовичу.
   А между тем Петр Иваныч тоже стал увеличиваться и темнеть, сливаясь с тенями в комнате, и от одного особенно черного угла вдруг отделился человек и приблизился к нехорошему гостю, а потом и из другого угла вышел еще человек и тоже встал рядом с Петром Иванычем. И в глазах всех троих не было ничего человеческого, чего-то, что можно склонить еще на свою сторону, уговорить, смягчить, а были только сухие черные уголья, будто горящие по краям красноватым, так и готовые выскочить из глазниц и опалить Костюкова, сжечь дотла, но очень медленно и с большим азартом.
   Совершенно потерялся бедный Игорь Романович. Не только электрический свет померк для него, но и другой свет, внутренний и, можно сказать, душевный, сопровождающий почти всякого, кому довелось проживать под солнцем, и дающий силы жить дальше, питающий надеждой сердце и нет-нет да пробуждающий в людях лучшее без ожидания награды или извлечения сиюминутной материальной пользы, а просто светящий откуда-то из сердечных глубин и освещающий тьму беспринципного и непреклонного существования. Дойдя в одну секунду до предела, за которым уже поздно помышлять о спасении, Костюков ощутил себя бесформенным комком, внутри у него всё сжалось, так что сейчас он, наверное, смог бы и сквозь игольное ушко протиснуться, если бы это хоть как-нибудь облегчило его участь. И внезапно, нежданно-негаданно откуда-то, должно быть, совсем издалека, донеслись до него слова, слышанные когда-то и давно забытые, или не слышанные, а случайно схваченные на лету, вырванные из книги или из непопулярного кинофильма. Что это были за слова? Кто произносил их? Уж точно не Игорь Романович, а будто кто-то другой, но слова звучали в нем, и он принялся повторять за говорящим, и это была не то странная молитва на старинном языке, где знакомое перемежалось с незнакомым, не то это было указание, обращенное к Игорю Романовичу, но оно оживило его, отогрело и подарило новую надежду, ободрило, направило внутреннюю природу, готовую было сдаться, сориентировало в кромешной темноте, и Костюкову даже показалось, что он как бы идет куда-то, где тьма вот-вот окончится.
   Свет вспыхнул, словно и не угасал, предметы интерьера имели четкие контуры, тени рассеялись, одно не изменилось - напротив Костюкова сидел в кресле Петр Иваныч, а по сторонам от Петра Иваныча стояли двое.
   - Ну, ну... - как-то примирительно произнес ночной гость, - Не надо уж так... к сердцу близко всё принимать... Мы ж не звери какие-нибудь... Да кстати, разрешите заодно отрекомендовать моих друзей, а с этой минуты и Ваших. Вот это - Борис Васильевич, инквизитор. Не пугайтесь его грустного прозвища, он просто делает свою работу, ничего личного. И в настоящий момент не представляет для Вас угрозы.
   Один из присутствующих поклонился Игорю Романовичу, придерживая полу не застегнутого пиджака, а его, на первый взгляд, самодовольное лицо, отразило одновременно и торжество нечеловеческого могущества, и какую-то потаенную к себе самому жалость, которая тут же умело была задекорирована кривой ухмылкой, не обещающей приятного общения.
   И другой гражданин тоже был представлен Костюкову. И звали его каким-то дворовым и потешным именем Санёк. Его лицо ничего глубокого не сообщало, разве что тупое упрямство и, одновременно, живущее в Саньке подхалимство.
   Впрочем, составить полное представление о новых знакомых Игорь Романович тогда не мог, а потому и не станем описывать детально внешний вид посетителей. До слуха Костюкова всё еще эхом доносились давешние слова, зажегшие в нем свет, но уже менее и менее отчетливо, и разобрать их было непросто, а прощаться с ними не хотелось, как не хочется прощаться иногда с приятным и добрым сновидением. Поэтому внимание Игоря Романовича скользило мимо происходящего и выделяло из действительности одни случайные детали.
   А Петр Иванович говорил и говорил, перескакивал со второго на третье, и суть сообщений в основном сводилась к тому, что Костюков доверия не оправдал, и надо бы его не только разжаловать в обыкновенного гражданина, но и поступить с этим гражданином так же бесцеремонно, как и он поступил с Петром Иванычем. Однако на него не сердятся, хотя обиду помнят, и желали бы все-таки забрать у Костюкова папку, да опасаются, что он наделает еще больших глупостей или, чего доброго, как-нибудь разживется другой чудесной папкой. В общем, звучали одни какие-то глупости и ни на чем не основанные предположения. Но, зная Петра Иваныча, надо сказать, что напрасных слов он не скажет, и если уж чего опасается, то опасается не зря. В заключении беседы у Игоря Романовича сложилось стойкое убеждение: есть для него какой-то выход, есть шанс избежать определенного ему места в подвале Петра Иваныча, и если бы последний имел возможность, то уже сейчас решил бы судьбу Костюкова, но, видно, что-то ему мешает или помешало. И еще стало совершенно понятно, что как раз Петр Иваныч и стоит на пути, не пускает Игоря Романовича, мешает ему приоткрыть завесу, за которой всё ясно и светло.
   Конечно, Петр Иваныч не имел намерения подтолкнуть Костюкова к подобным выводам и как мог камуфлировал свою речь разными сомнительными доводами, но человек есть человек, а мыслящий человек - и вовсе особая категория и способен не только слышать и видеть, но и догадываться. А Игорь Романович последнее время как раз стал принадлежать к сообществу людей мыслящих. И когда подвальный властелин предложил ему помощь сопровождающих и присутствующих здесь лиц, Бориса Васильевича и Санька, Костюков сделал попытку отказаться.
   - Ну, это не Вам решать, - ответил на отказ Петр Иваныч, - Это больше относится к области моих полномочий. Так что эти господа будут иногда посещать Вас и даже, извините, немного контролировать. А чтобы Вы отнеслись к моему заявлению серьезно и не забывали...
   Тут гость подмигнул Саньку, и тот с ледяной улыбкой приблизился к Костюкову и внезапно наотмашь ударил его кулаком в грудь.
   - Вот, примерно так, - удовлетворенно заключил Петр Иваныч, - Что же, разрешите откланяться!
   И господа исчезли.
  
   Оставшись один, Игорь Романович перво-наперво поспешил нарисовать на своей груди йодовую сетку, поскольку синяк проявился и выглядел не то чтобы не эстетично, а как-то не здорово. А затем распахнул картонную папку и написал: "Борису Васильевичу и Саньку, а равно и кому бы то ни было, не следует являться ко мне без особого приглашения", и хотел уже закрыть, но на его глазах на белом листке проступили другие слова, будто кто-то невидимый вписывал их: "не дождешься!", при этом "не" было написано слитно со следующим словом, а вместо "дождешься" значилось: "дождёсся".
   Тогда Костюков стал вырывать листки и комкать их, рвать, а после выбросил в мусорное ведро, но они снова появились в папке, мужчина повторил упражнение, но опять не смог обмануть упрямую папку, несмотря на то, что в ведре рваная макулатура выходила уже из берегов.
   - Навязчивый у Вас сервис, господа, - произнес Игорь Романович и зашвырнул папку куда-то высоко на полку.
  
   Между тем весна прогоняла зиму, текла ручейками в сточные люки, щебетала по-воробьиному, брызгала грязью из-под колес, манила неустойчивым солнышком. У кого какие чувства вызывает это время года, кто-то полон надежд и сил, просыпается рано, весело бежит на работу; кто-то, напротив, бродит насупившись, не желает подниматься по будильнику, спит на ходу, жалуется на сырость, зябнет. Игорь Романович принадлежит к сообществу людей не любящих весну и не верящих ей. Он живет в ожидании скорого наступления лета, которое будет непременно или слишком душным, пыльным и жарким, или чрезвычайно дождливым. И только с наступлением осени такие люди вздыхают свободнее, легче, готовы пускаться на авантюры и во всякие предприятия.
   Итак, Игорь Романович унывал. Вещи валились из его рук, страдала нещадно посуда на кухне, однажды не удержав чайник и уронив, Костюков и ногу себе обварил кипятком. Конечно, во всем была виновата весна с ее авитаминозом и апатией, но и себя винил Игорь Романович за невнимательность и сонливость и даже вслух ругал за "кривые руки". Вообще, мужчина стал как-то внимательнее к своим поступкам, а иногда и к мыслям, присматривался к себе, будто со стороны глядя, и словно бы изучал свой характер и склонности. Удивительное дело: всю-то жизнь он чему-то учился, то разным наукам, то налаживанию отношений с людьми, то вождению автомобиля, и вдруг выяснил, что проживал, себя не видя, не имея представления, кто он и зачем. И как бы знакомился теперь с собой, примечал, что да как и от чего зависит, и ему начало казаться, что начинается в некоем господине Костюкове новая, внутренняя жизнь. Придет, скажем, ему в голову какая-нибудь мысль, пожелает он чего-то, но вместо того, чтобы обойтись с этим просто и практично, задумается, отложит исполнение, прикинет, в чем причина, а в итоге выяснит: ничего такого ему не надо и на самом деле не хочется, а был это обыкновенный отклик на рекламу, на случайные чьи-то слова, блажь, одним словом. В конце концов Игорь Романович, сам того не подозревая, принялся жить скромно и совсем уже неторопливо. И даже начал подумывать о переезде в пригород, а то и подальше от Москвы.
   Но дело не ладилось. То поедет он смотреть дом с целью приобретения, а машина на полдороге заглохнет, и главное, в обратном направлении едет послушно, а в нужном Костюкову - отказывается. То продавец в последний момент сообщит, что покупатель уже нашелся. И в папке Игорь Романович делал уже заметку: "хочу проживать в Подмосковье", но почти сразу рядом появился ответ: "Обойдешься. Договаривались, что будешь жить в Москве - вот и живи!" И опять ответ пестрил разными грамматическими ошибками.
   Однажды, проезжая мимо магазинчика канцелярских товаров, Костюков изменил намеченный маршрут и припарковался рядом. Пройдя между полками с товарами и осмотрев их внимательно, он выбрал папку, тоже картонную. С этого дня Игорь Романович вкладывал аккуратные листки в свое приобретение, и на листках писал, чего бы он действительно хотел, но не мог получить.
   Одной папке, полученной от Петра Иваныча, он присвоил N1, другой, соответственно, - N2. Первой записью во второй папке было: "Дом в отдаленной местности. Где меньше людей". А ниже - "Распрощаться с Петром Иванычем".
   Утром следующего дня, направляясь в кухню с намерением сварить кофе, Игорь Романович услышал под ногами отчетливый шелест, и протерев глаза, поглядев под ноги, обнаружил вчерашнюю папку и вложенный в нее листок порванными и измятыми. "Вот как!" - глубокомысленно произнес он и в тот же день приобрел еще целую кипу папок, на всякий случай. И восстановил в одной из них утраченные записи.
   Случаи подобного вандализма иногда повторялись, но без уничтожения канцелярского имущества. То рядом с пожеланием Костюкова возникала злая рожица, будто ребенок рисовал в скучном учебнике, то строка оказывалась зачеркнутой и так далее. Игорь Романович добросовестно записывал свою мысль еще раз, а иногда и по нескольку раз, и вскоре эпистолярный терроризм как-то сам собой затух. Видимо, господа, приставленные к Костюкову, утомились бороться с тем, что, по их мнению, решающего значения не имело.
  
   Как-то утром, стоя у окна и глядя в неприбранное весеннее пространство двора, с чашкой горячего кофе в руке, Игорь Романович поймал себя на мысли, что несерьезен он, легковесен и где-то даже ветрен, словно какая-нибудь старшеклассница. Доверчив слишком, что не делает ему чести в его-то возрасте! Зачем он шел за Петром Иванычем в унылое неосвещенное пространство московского двора, шел за неизвестным человеком, подозрительным и нахальным? Для чего не проявил мужества и упорства, чего бы это ни стоило? Почему принял от Петра Иваныча злосчастную папку, без которой теперь и жить не может? Но подумав хорошенько, Костюков пришел к выводу, что по-другому действовать и не смог бы при сложившихся обстоятельствах. Всё так сложилось, что иного как бы и не было предусмотрено, будто на роду ему написано терпеть тайный беспощадный диктат настойчивых граждан разнузданной профессии: сначала Юрия Никифоровича, потом - кошмарного Петра Иваныча, а теперь еще Бориса Васильевича и какого-то Санька, досаждающих мелкими кознями и шалостями. Вот, вчера, скажем, Игорь Романович принимал душ. Намылил голову шампунем, напевал что-то, и вдруг обратил внимание, что занавеска, отделяющая санузел от ванны, медленно отодвигается. Мужчина даже вздрогнул: неожиданным и неприятным ему, голому, показалось это обстоятельство. Еще более неприятным было увидеть, что занавеску отодвинула знакомая рука Санька, в перстнях, настоящих и татуированных на пальцах, узловатая и наглая. В пене, прикрыв причинные места одной рукой, другой Костюков сам отдернул клеенку и действительно обнаружил ухмыляющегося частого гостя, который без стеснения оглядев Костюкова, произнес:
   - Моешься? Зря! Таким как ты не отмыться!
   И со смехом покинул ванную.
   Игорь Романович оглядел себя. И правда, оказалось, что он весь в какой-то липкой грязи, вроде мазута, и ему снова пришлось мыться, долго и добросовестно оттирая тело жесткой мочалкой.
   И теперь, стоя у окна, Костюков допустил даже мысль о возможном своем сумасшествии, о том, что нет никаких Петров Иванычей и прочих нехороших персонажей, что они только кажутся, представляются. И наверняка какой-нибудь профессор, светило психологической науки, поставил бы суровый диагноз Игорю Романовичу, и, возможно, так было бы лучше, появилась бы надежда, а лечение, наверное, оказало бы свое благотворное воздействие, и пройдя все необходимые процедуры, Костюков почувствовал бы себя обновленным и уверенным, способным заново начать строить свою жизнь, начать с нуля в какой-нибудь компании, департаменте, офисе... Но папка... Вон она - лежит на полке, настоящая, ее можно взять в руки, ощутить текстуру картона, перелистать страницы... Папка - факт. Как и "Дело N", содержащееся в ней. И если она - фикция, игра больного воображения, то как же квартира? Как банковский счет, пополняющийся по мере необходимости? Нет, тут никакая профессура со всей своей наукой не поможет, замолчит скромно, разведет беспомощно руками.
   А между тем, нервы Игоря Романовича на пределе. И хотелось бы медикаментозной поддержки, квалифицированной консультации, но как бы не стало хуже: может, этого и добивается Петр Иваныч. А если не этого, то он тоже выдумает что-нибудь, чтобы досадить, унизить, свести счеты с непослушным Игорем Романовичем.
   Главным образом, более всего тревожили сны, которые не сообщали отдыха и покоя, а наоборот мучили и тревожили Костюкова. Засыпая, он видел то же, что окружало его, когда он бодрствовал: квартиру и обстановку, и двор за окном. Но еще и сгущающуюся тьму над Москвой, и Петра Иваныча со своей компанией, излучающих эту тьму. И много других неблаговидных лиц, подобно Петру Иванычу снующих туда и сюда на летающих автомобилях или тарелках с огнями по окружности, какие можно увидеть в передачах об НЛО, или вообще без транспорта. И эти личности входили в дома, учреждения, посещали больницы, метро и отделения милиции, вокзалы и аэропорты, волочились за людьми на улицах, следовали по пятам ничего не подозревающих людей и что-то подсказывали, к чему-то подталкивали, а иногда подталкивали и под колеса автотранспорта. Что происходило за пределами Москвы, Игорь Романович не знал, туда не заводили его сны. Но хорошо представлял себе, что совершается или совершится, скажем, в московском доме таком-то на улице такой-то. И когда к соседу сверху ночью пришел Борис Васильевич, то утром Костюков не был удивлен известием, что соседа застрелили под утро неизвестные, непонятно как пришедшие и удалившиеся, несмотря на охраняемый подъезд и расставленные по периметру дома видеокамеры.
   Трудно стало Игорю Романовичу. Ко многому человек привыкает, смерть и страдания со временем уже не так сильно затрагивают чувства хирурга, солдата на войне или работника кладбища, но не могут стать совсем привычными и рутинными. Так устроена жизнь: то, что случается с другими, может случиться со всяким человеком, и всякий это понимает. Поэтому состоятельный человек боится разорения, а олимпийский чемпион - поражения в спортивном соревновании. Это, должно быть, и толкает людей на глупости и низкие поступки, а равно и на постоянную заботу о том, чтобы не упустить свой шанс, сделаться в чем-то значительнее и весомее, думал Костюков. И заботы обвивали его, как тонкие прочные нити, он ощущал себя мелкой рыбешкой, запутавшейся в сети, напрасно попавшейся, негодной к употреблению и предназначенной впоследствии быть выброшенной, и все-таки отчего-то заплывшей в сонную заводь, где догадливые рыбаки позаботились об удачном улове.
   Впрочем, не только унылые картины рисовали сновидения Игоря Романовича. Фигурировали в них и другие граждане, не из тех, кто скрывает свой страх, бежит от страха или замещает его неприязнью к подобным себе, а уверенные и спокойные. Эти тоже посещали людей, некоторых и сопровождали. При их появлении тьма рассеивалась, и на фоне черного города они казались одиноко горящими светильниками в разных его частях. В их поведении и отношениях с обыкновенными москвичами Костюков не мог найти привычной логики, их влияние казалось решающим, но было явлением редким, далеко не повсеместным. Они не призывали и не принуждали, будто держась в стороне от происходящего, предоставляя всякому свободу выбора и самостоятельность в принятии решений и действиях. Это обстоятельство сильно тревожило Игоря Романовича, который полагал, что будь он на их месте, вступился бы за любого, любому помог и подсказал бы, как и что. Но и на своем месте ничего подобного не предпринимал, ограничиваясь одними рассуждениями, жалея, как водится, самого себя, и себе самому желая покоя и счастья. Поэтому, возможно, однажды зашедший к нему подобный гражданин только покачал головой и исчез, безнадежно махнув рукой. Костюкову тогда приснилось, что он бросился вслед за исчезающим гостем и даже окно открыл, и кричал в темную пустоту, чтобы тот вернулся, но от его криков проснулась во дворе бесхозная собака и залаяла, и свет в нескольких квартирах зажегся уютными желтыми прямоугольниками окошек. Костюков замолчал, и собака замолчала тоже, и лампы в жилищах гасли одна за другой, и стало темнее, чем было.
  
   Сейчас, стоя у холодного стекла и глядя на голые скрюченные деревья, на снег, растоптанный тропинками и кое-где прохудившийся до луж, Игорь Романович подумал: где эта собака? Но ее не было видно, да и какое городское разумное животное станет ночью ютиться в сыром снегу? И зачем сегодня припомнился этот случай? Костюкову подумалось, что и сам он как бездомная собака, одинокая и голодная, но потом вспомнил, что совсем не голоден, да и не бездомен. Пожалуй, немногое объединяло его с неприкаянными существами, проживающими в городе: одиночество и непонимание, почему всё так обернулось. И вышло, что он к тому же еще и не одинок, а подобен многим прочим гражданам. А жалеть себя за одно непонимание было как-то глупо: мало ли чего человеку не дано знать? Однако жалость отчего-то накапливалась, будто слеза наворачивается на глаза и вот-вот потечет по мужественной щеке. Игорь Романович имел представление о людях, которые себя не жалеют нипочем, считая это проявлением малодушия и презирая в других, но также понимал, что одно дело не проявлять каких-то общественно непризнанных качеств, и совсем иное - не испытывать их. Да и что делать здесь человеку не малодушному и зрелому? Такие, должно быть, давно решились и перебрались в другие места, где отрываются просторы куда большие для их бытовой отваги, да и просто для жизни. Прошло время, когда люди бежали от, теперь бегут за.
  
   Незаметно для себя Костяков очутился на улице, неодетый и с чашкой остывшего кофе. Значит, это только сон. Очередной. Значит, всё равно, как он выглядит. Костяков, ёжась от холода, пошел куда-то на шум ночных проезжающих машин, машинально отпивая из чашки, а когда она оказалась пустой, выбросил ее в снег.
   "Все-таки как-то зябко", - размышлял он на ходу, - "Как бы не простудиться".
   И точно, принялся подкашливать и шмыгать носом. Но возвращаться домой не пожелал, очевидно, доказывая себе, что есть еще в нем какое-никакое пренебрежение опасностью, пусть и смешной опасностью заболеть. Под ногами чавкала тающая жижа, домашние тапочки отяжелели, вобрав в себя влагу, и их пришлось скинуть и оставить на дороге, и Костюков продолжал свой путь босым. Ноги совершенно замерзли и, казалось, покрылись ледяной коркой, а озноб охватил весь организм и бил уже жаром в голову. Тогда Игорь Романович повернул обратно. Малодушие, не малодушие, а здравый смысл в этом решении точно присутствовал.
  
   Глава 6
   Проснулся Костюков разбитым совершенно. Горло болело, температура била рекорды совместимости с жизнью, а перед глазами вертелись бредовые сюжеты прошлого, никак между собой не связанные. Вот извозчик кормит усталую лошадь сеном, вот смелый летчик пытается поднять аэроплан в воздух, но тот спотыкается, клюет носом, заваливается на бок, ломая крыло. Вот и сам Костюков стоит у умывальника и думает: стоит ли мыть руки? Ему, мальчику, говорили, что воду надо экономить, стране не хватает воды. И ведь он экономил! Лил тонкой струйкой на руки, полагая, что делает полезное для общественности. Тогда страна была счастливой и надеялась на еще большее счастье, но вскоре продукты стали пропадать с прилавков, и длинные очереди вытянулись еще более длинными лентами, кружащими по магазину и выходившими за двери. Многое запрещалось, другое многое оказывалось недоступным. Не от обстоятельств непреодолимой силы здесь зависели люди, не стихии опасались, а других людей, способных лишить самого необходимого. Бедность и зависимость пустили корни глубоко в умы, и когда некоторая свобода немного приоткрыла дверцу тесной клетки, то те, кому посчастливилось пробиться наружу, захлопнули ее за собой, но так никуда и не улетели щебечущими птицами, продолжая рабское служение клетке и напрасно гордясь эфемерным раздольем. Теперь и Игорь Романович чудесным образом присоединился к подобным господам, но ни финансовая независимость, ни почти беспредельные возможности не сделали его счастливым. Мужчина ворочался в постели с боку на бок, проваливаясь в забытье и снова возвращаясь к реальности, перебирал видения, как монах чётки, монах стоял на коленях, лицо его было неподвижно и гладко, вокруг лежали тающие сугробы, а ему было тепло, молитва, поднималась жарким паром и рассеивалась в сыром воздухе, и воздух серебрился чуть заметным свечением, а может, и незаметным, и только казалось, что серебрится. И день стоял удивительно тихий и светлый. Игорь Романович бежал к монаху по снегу, утопая в лужах по лодыжку, но сколько ни бежал, никак не приближался, и в конце концов рухнул в рыхлый снег и в сырость под ним, колени обожгло холодом, в голове пульсировала простуда, но мужчине было все равно, пусть будет что будет, лишь бы окончилось что было. И вот он уже рядом с монахом, а вокруг - еще люди, и слышно: "Живый в помощи Вышнего в крове Бога Небесного водворится"... И хочется повторять, и хочется, чтобы это не кончалось и не проходило, и хочется обещанного крова, где-то в небе или за его видимыми пределами.
  
   Костюков проснулся. Потянулся, взглянул на электронные часы: дата на циферблате утверждала, что пролетело два дня. Ощущался голод, свидетельствующий о том, что организм почти исправен. И правда - голова не болела, и температура, вроде, спала.
   Надо вставать. Надо, надо... Зачем? Куда идти? Но точно что-то подталкивало Игоря Романовича, что-то шептало: не сдавайся, не отлеживай бока в неге, иди, беги, стучи во все двери!..
   В какие двери?
  
   "Кто-то в дверь звонит" - откуда-то издалека донеслось и снова отозвалось эхом: "В дверь звонят... в дверь звонят"...
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"