СССР, Ярославская область, пос. Переборы. Июль 1942 года.
- Завьялов!
- Здесь.
- К начальнику лагеря бегом.
Завьялов растолкал стоявших впереди зеков и побежал в сторону административного корпуса. Лагерные вертухаи команду "бегом" научили воспринимать буквально. Тех, кто не соглашался "из принципа" или по незнанию, ставили под "наковальню". Снимали с зека обувь и били доской или прикладом по пяткам. А потом всё равно заставляли бегать.
В кабинете кроме Коваленко и конвойного был ещё начальник строительства Осипчук. Сидел возле двери, непривычно смурной и подавленный. Когда Завьялов вошёл, тот зыркнул глазами и вжался в спинку стула.
Павел, как только увидел его, сразу понял: стряслось что-то у Михалыча, не иначе. Видать, заболел кто в семье. Ребёнок... Дочка у него вроде.
Коваленко кивнул на табурет, Завьялов сел, почувствовал затылком, как Осипчук буравит его взглядом, глянул через плечо. Так и есть, начальник стройки сверлит глазами Пашкину спину, вгрызается, въедается под кожу. Очень его боится, не доверяет и одновременно ждёт чего-то. Помощи вроде.
- Что ты, как уж на сковородке, Завьялов?
- А?
- А?! - передразнил его начлаг. - Поедешь сейчас с Михалычем к нему домой, дочку его посмотришь. У неё это... - Коваленко глянул на Осипчука, - что там у неё, Михалыч?
- Пневмония, говорят. Только вылечить не могут уже второй месяц.
Завьялов обернулся. Поймав его взгляд, Осипчук тут же опустил глаза в пол. Паша еле заметно усмехнулся. Подумал про себя, вспомнив присказку про свет советской власти: "Теперь тоже, небось, по ночам во вторую смену подскакиваешь. И не пневмония у неё, а тубик, уж как пить дать".
После той страшной ночи интуиция практически не давала сбоев. Теперь он мог определять тему предстоящего разговора и безошибочно угадывал, что именно беспокоит собеседника. Это позволяло находить болевые точки, слабости и извлекать для себя выгоду. А какая выгода может быть в лагере? Так, мелочёвка... Заполучить шерстяную фуфайку, на которую положил глаз Днепр или кто-нибудь из блатных, попросить, чтобы на вахте не сильно курочили и шмонали посылку. При беседах и тем более при оказании помощи лагерному начальству выгоду можно было извлечь колоссальную - это тебе не вшивники у новичков тырить...
- Не сомневайся, Михалыч. Он не только болты да увечья мастырить может. Днепрова от язвы вылечил, сам видел, - заверил Осипчука начлаг. - Забирай его. Машину я тебе дам и из ребят кого. А то он шустрый у нас. Хирург, блять!
Начальник лагеря загоготал, и Паша почувствовал, как Осипчук за его спиной заёрзал на стуле.
Коваленко нахмурился и пощёлкал пальцами, собираясь с мыслями, затем сказал, обращаясь к конвойному:
- Звягинцева сюда, быстро. С ними поедете оба.
Начлагеря посмотрел на Пашку, прищурился.
- Смотри, Завьялов, чтоб без фокусов у меня... Никаких вырванных позвоночников. Понял?
- Я же объяснял по поводу Круглого...
- Понял, спрашиваю?!
- Понял, гражданин начальник.
Всю дорогу Андрей Михайлович Осипчук, сидевший на переднем сидении, рассказывал Завьялову о дочкиной болезни. Началось с того, что аппетит пропал, потом кашель появился. Температура почти всё время, беда прямо. В больнице больше месяца лечили сначала от бронхов, потом от пневмонии. Симптомы, говорят, похожи, бес их задери...
Увлекаясь, Осипчук поворачивался к Пашке, зажатому на заднем сидении двумя конвойными, и тут же прятал глаза. Совестно ему было перед "политическим" распинаться и помощи просить.
"Значит, здорово его прижало, - подумал Паша, - грех не воспользоваться".
Единственное, что беспокоило Завьялова - результаты его лечения. Паша до сих пор помнил, чем обернулась для него история с женой начальника райотдела. Теперь вот опять... Карма, не иначе. С другой стороны, он уже не тот зелёный пацан. Знает больше и о традиционной медицине, и о травах. Лагерный библиотекарь по его просьбе выписывал из-за периметра всё, что было связано с медициной: книги, справочники, пособия, и даже одну незаконченную диссертацию приволок. Завьялов всё это читал запоем - глотал, словно приблудный на пиру.
Под монотонное бормотание Осипчука Паша задремал, прислушиваясь к своим ощущениям. Как на этот раз будет? Зеков и "политических" вылечивал, а вот с партийными пока незадача. Правда, после Алексеевой жинки других оказий пока не было, вот сейчас и будет видно, как оно - выправилось или нет?
Внезапно на него накатила мрачная и липкая чернота. С чего бы? Усталость от скотского существования? Лагерную жизнь светлой не назовёшь, но это было нечто гораздо более тёмное, гнилое и безрадостное, совершенно не связанное с зоной. Скорее, что-то сродни страху, когда стоишь на краю обрыва, а тебя так и подмывает прыгнуть вниз. Уже чувствуешь, как тело твоё правленым ножом вспарывает плотный воздух, рассекает его аж до самой земли. Кажется, что разобьёшься в лепешку, только мозги по сторонам брызнут. И от этого по всему телу радостный озноб и холод и щекотка в голове.
Завьялов снова поймал себя на мысли, что в лагере его скоро не будет.
Машина подпрыгнула на ухабе, жалобно звякнула железным нутром. Как из плотного тумана вернулись шум мотора, посапывания дремавшего вертухая и голос Михалыча.
- ...А вчера ночью начала кровью харкать... Весь платок в пятнах. Не знаю, что и делать. И кашляет не переставая. Не спит совсем. Ты учился?
- Что? - Пашка открыл глаза и уставился на Осипчука.
- Ну, на врача? Учился?
- Читал много.
Казалось, что Михалыч расстроился. Развернулся на сиденьи и теперь смотрел только на дорогу. До самого дома.
Дочка Осипчука, Маша, оказалась девочкой хрупкой, как фарфоровая кукла. С таким же искусственным румянцем на щеках. Завьялов присел у постели, откинул одеяло и задрал ночную рубашку - ребра торчат, будто жабры. Мяса нет, одни кожа да кости. Но Пашка определил сразу - жить будет. Будет, потому что хочет. В глазах у девчонки неуловимо читалось это желание жить, цепкое, как заноза. Стало спокойно.
Теперь из этой истории можно будет извлечь для себя выгоду, и немалую. А вот какую именно - будет видно.
Завьялов поколдовал немного над больной и вышел из спальни. За ним, словно хвост, - Осипчук.
- Ну что?
- Травы нужны.
- Какие ещё травы?
- Разные. Шалфей, подорожник, медуница, крапива - это для настоя. Молоко ещё... Свежее. И мёд. Ёлки тут есть?
- Какие ёлки? - опешил Осипчук.
- Обычные.
- Ну, в лесу есть, - Михалыч неопределённо махнул рукой в сторону воображаемого леса.
- Платки носовые не стирайте. Всё нужно сжигать, и это... Окна откройте, а ещё лучше - вынесите постель на веранду. Хотя бы днём пускай она на улице будет.
***
Завьялов ездил к начальнику стройки каждый день. Конвойные, первое время не отходившие от Пашки ни на шаг, теперь всё чаще оставались во дворе дома.
- Чем меньше будет посторонней мельтешни, тем быстрее получим результат, - сказал Паша отцу девочки, и Осипчук на второй день выпихнул вертухаев за дверь. Каждый вечер к дому начальника строительства подкатывала эмка, и лекаря отвозили обратно в лагерь.
Маша на первых порах ещё больше сникла и похудела. Пашка уж было подумал, что интуиция его подвела и девчонка вот-вот помрёт. Может, поэтому в первый день его накрыло то самое тёмное предчувствие? Но к концу недели на Машкиных щеках появился румянец. Правда, температура здорово подскочила. Родственники начали высказывать опасения, но Завьялов отмахнулся.
- Организм борется, - сказал он.
Жар держался пару дней, а потом спал. В пятницу Маша попросила "покушать чего-нибудь".
Вечером сидели на веранде, пили чай. Осипчук, чувствуя себя обязанным, сам бегал за кипятком, подливал в Пашкину чашку, подкладывал варенье. Завьялов испытывал двойственное чувство: с одной стороны, ему было противно такое раболепие, с другой - его переполняла гордость от сознания собственной значимости. Уважение начальства дорогого стоит. Правда, уважение это недолго продлится, и Пашка знал об этом. Скоро всё забудется, и его опять будут шпынять под зад коленом.
К концу чаепития Осипчука потянуло на откровения.
- Завьялов, ты сам откуда?
- С Пятигорска.
- Понятно. Не бывал... С Кавказа, значит?
- Угу.
- Немцы там сейчас, знаешь? - спросил Осипчук. - Ну, под Ростовом. В Грузию рвутся, гады.
Пашка отрицательно замотал головой. О положении дел на фронте из лагерного начальства никто особо не распространялся. Отдельные слухи доходили от тех, к кому родственники приезжали. Все в лагере были в курсе про то, что рвётся немец, чуть не в Москве уже. По всем направлениям крошит Красную армию. Как там дома, где там немцы, Павел не знал. Мать в последний раз была полгода назад и про это - ни слова. В письмах ничего не писала, боялась. Да и не дошло бы письмо, напиши она то, что не по нраву начальству придётся.
Осипчук всё время ёрзал на стуле, и Пашка в который уже раз за сегодня понял, что тот хочет его спросить про убийство, но не знает, с какого боку подойти. Наконец решился. Почесал за ухом и как-то нелепо начал:
- Вот, Круглов, к примеру...
И осёкся сразу.
- А что Круглов?
- Ну, ты его изуродовал. Зачем?
- Я Коваленко и следователям всё рассказал. Нашло на меня. Он мне проходу не давал.
- Ну, уж так-то... - Осипчук развёл руками, - убил и убил, невелика потеря. Уродовать-то зачем?
- Чтобы в бараке боялись, - ответил Завьялов. - Там закон волчий. Если не ты, так тебя.
- Ну да, ну да. Я слышал, что ты не только врачевал до лагеря. Говорят, спиритизмом занимался. Духов вызывал. Книги у тебя нашли, Рериха и Блаватской. Я не к тому, что это хорошо или плохо - не мне решать. Слышал, ты предсказывать можешь...
Завьялов отставил чашку и посмотрел на Осипчука. Не хотелось ему на эти темы беседовать ни с кем, тем более с лагерным начальством, потому как знал, что с масонством правительство давно борется. Причём довольно успешно. Поэтому он решил тему прикрыть, но прикрыть так, чтобы начальник строительства больше к ней не возвращался.
- Я, Андрей Михайлович, пересмотрел свои взгляды. Товарищ Сталин в своё время правильно сделал, расстреляв Бокия.
- Ну...
- Шамбала на службе коммунизма - разве не нелепица?
- Э-э...
Осипчук так ничего и не смог добавить к своим междометиям. Тема расправ, тем более расправ над бывшими сотрудниками НКВД, должна быть достаточно болезненна для власть предержащих. Это Пашка осознавал больше чем интуитивно, что называется, кожей. И точно так же на уровне рефлексов он почувствовал, что теперь нужно трагедию эту превратить в фарс. Снять напряжение и расслабить Осипчука, иначе перепугать человека недолго. А перепуганный человек хуже зверя. Не различает, где совесть и милосердие, а где предательство и зло. Его только собственная шкура заботит, которую спасти нужно. И когда выбор встанет - на выделку чужая пойдёт.
- Вы знаете, Андрей Михайлович, что при обыске у него нашли коллекцию высушенных половых членов? Зачем ему, а?
Осипчук схватился за чашку, расплескал по скатерти. Надул щёки, не зная, что и ответить, фыркнул, в который раз развёл руками. Нервно рассмеялся и облегчённо вздохнул, заметив свет фар, разрезавших сумерки; подъехала машина, и Паше пора было возвращаться в лагерь.
***
Весь обратный путь Завьялов думал о словах Осипчука. Немцы под Ростовом. Не сегодня-завтра будут в Краснодаре и на Кавказе.
Если бы сейчас Пашка был дома, то, скорее всего, подался бы через линию фронта, как пить дать. Тут ему ни места, ни житья не будет, это уж точно.
Вечером в голове окончательно созрела мысль о побеге, и он точно знал, что затея эта вполне осуществима. Он даже мысленно проделал весь путь из Рыбинска, через столицу и дальше на юг. Где-то там, на Эльбрусе, его будет ждать другая, новая жизнь. И все дороги сходятся именно там. Был уверен, что прав, но никак не мог для себя уяснить, почему именно на Кавказе он должен переходить линию фронта. Ведь оккупированная территория всего в трёх сотнях километров отсюда, а до Краснодара полторы тысячи, а то и больше...
Он решил пока не думать об этом.
Оставалось придумать, каким образом осуществить побег. Воспользоваться путём Каверзнева и компании Пашка уже не мог - трубы засыпали, а периметр перенесли дальше метров на двадцать. Да и попка на вышке вряд ли теперь пропустит бегуна, предыдущий-то под трибунал пошёл из-за своего разгильдяйства.
И Паша решил бежать из дома Осипчука. Ещё несколько дней, пока Маша окончательно не поправится, у него есть. Нужно только обдумать несложный план. И чем проще, тем лучше.