Нет, все начиналось не с этого. Но, увы, все эти временные рамки сильно сжимают меня и заставляют припоминать те нежные моменты моих испытаний, о коих я пытаюсь не вспоминать...
Как я с ней познакомился? Мои глаза смотрят в стекло, за которым ночная темнота, осенний холод и голос голодных птиц, замершие звезды, я пытаюсь вспомнить мое первое знакомство с ней, но это мне дается с большим напряжением. Я пытаюсь разглядеть в своих воспоминаниях ее черты, которые заставили меня связать свою ценную и хрупкую жизнь с ней. И тем не менее... Передо мною ее портрет, а я слышу ее, вся ее сущность предстает передо мной и на моих глазах появляются слезы. Понимая, что безвременно и без пространства я разделен с нею на многие эпохи, я начинаю мстить ей, но, тут же понимаю, что это какая-то бессмысленная игра. Эта игра началась задолго до встречи с ней, эту игру затеяли два министра, которые встретились где-то в подъезде, переломав друг другу ноги и наорав на друг друга. Эта история нитью тянется и по сей день. Многие помнят этих посеревших от времени министров, которые нацелив друг на друга вилки, тыкали в небеса, от куда сыпался снег. Но я, как вы теперь уже знаете, познакомился с ней в начале осени - все произошло как-то спонтанно, как-то сонно, у меня сильно билось сердце, а министры, осушив стаканы, покуривая, смотрели на меня со стены. Шел солнечный дождь. Ее фигура, утонув в море лучей, улыбалась в пространство. То было утро и мы мыли бокалы, позади министры обсуждали дела свыше. Игра света, которого осенью особенно не хватает, только усиливала ее красоту. Стекла тысячу раз обыгрывали это разнообразие, то тут, то там рождались великолепные картины.
Ты знаешь, я готов был с тобою ночами проводить под лунным светом, рассказывать о строении Вселенной. Я готов был писать тебя с ног до головы, собирать и снова разбирать тебя. Я готов был на твоей ладони раскрыть атомы, увидеть в них игру пространств, и поделиться с тобою. Я готов был слышать твое безмерное дыхание, словно дыхание океана. Я готов был остаться с тобою на берегу бесконечного океана, уходить с тобою в бесконечность и обретать ее метаморфозы, через тебя и меня. Ты это знала, и я тебе это говорил.
- Ты знаешь, как меня зовут? - спросила ты, а я подумал, что через десятки лет, мне будет тошно слышать твой голос. Но услышав его, я словно растворился и не нашел что-либо ответить.
- Ты знаешь, как его зовут? - этот вопрос мне задали сразу в четвертом отсеке. Я был очень болен, во мне вскипали легкие, я готов был не отвечать.
- Если ты не ответишь, то ты за это ответишь! - повторился тот же голос - ты прекрасно знаешь, что мы можем проломить тебе голову или просто тебя съесть. Мы, кто мы - мы те, кто мы есть, мы знаем, что ты есть никто, только ты пока кто-то, но мы поможем тебе стать никем. Итак, вспомни, как его зовут!
- М... - я попытался вспомнить.
- Мы так же знаем, что у тебя плохая память, но она бывает у многих. И тем не менее, мы такие сякие, способны раздавить тебя как букашку, раздавить и не оставить камень на камне. Твое убогое лицо лишь способно.
- Нет! Я хочу спать! И вы мне поможете!
- Нет!
-Нет!
- Разбейте ему голову или съешьте, видимо от него, ничего не добьешься.
Как только я это услышал, в моей кровати начали копошиться и вырезать какие-то надписи. Множество насекомых, таившихся в моей комнате, ринулись на мою кровать в жажде утолить свои кровопийские желания. В моей кровати началась ужасная не разбериха, которой я всегда пренебрегал. Пока, что-то творилось на моем теле, на моей простыне, что-то, что явно было смертельным, я произносил наизусть многомерные уравнения из теории суперструн, застрявшие благодаря выученным монологам.
А затем я видел тысячу копий и пушек, нацеленных в небо. Толпа, лишенная глаз, расступилась передо мною. Они зацепившись за железные решетки, загадочно молчали и то, что заменяло им глаза, было нацелено на меня. То были различные скопы, тубусы, линзы, просто стекла или маленькие микроскопы. В их грязных телах сочился страх и ненависть. Все они знали, что я изъеден мелкими существами, что теперь я должен встретиться с Архивариусом или просто с Градоначальником, все знали, что теперь ни один министр меня знать не знает, что теперь я почти что никто, и у меня отобрали имя, у меня есть только непроизносимый код, который в скором будущем мне и вовсе не понадобится, ибо я стану абсолютным владельцем ничтожного мира. Никто не кивал мне, никто не улыбался мне, никто меня не признавал. А я продолжал идти, ибо единственное, что я мог делать так это идти, идти бездумно, без единого шанса на выживание. Тысячу копий и пушек, разрывающих небо на мелкие кусочки, чертили на воде смеющиеся фигуры, похожих на обезумевших чертей. Из неба капал снег, но это было позже, а пока стояла осень.
Стояла осень, и я шел вдоль дороги, которую прочертила мне толпа. Я бредил и смотрел на копья пушки. На меня были нацелены бессмысленные скопы обнаженных и злых, ненавидящих себя и все окружающее. Выстрел. Другой выстрел. Где-то в серых замках вершились убийства. Я к ним обязательно вернусь. Но тогда я очень боялся убийств. Эти убийства шли своими чередами - вдоль заборов, на клетках, в играх, в министерских желудках, на тарелке. Поэтому у всех были испуганные глаза. Убийство превратилось в эпидемию - ею боялись болеть, но ею болели. Вскрывали животы и вены, резали горла друг другу, стреляли прямо в голову. Это было повальное убийство, никто не знал общее имя убийцы, но оно было.
Вдоль задумчивых, повисших на плеть тел проезжал громадный поезд, где везли Великого Учителя. Когда-то мы верили в него, мы слушали его философские теории и размышления, мы понимали, что только он способен построить безупречный мир. В его глазах мы чувствовали теплоту. Если мне придется сравнивать все свои ощущения, которые я испытывал за всю свою жизнь, то вряд ли что-то аналогичное я смогу вспомнить. Теперь этот Учитель только проезжал. Он теперь уже даже не мог встать и посмотреть в окно, чтобы поразиться всему ужасу, что породила дележка министров и плохая кулинария, узурпировавшая все вилки. Он лежал на последнем издыхании, скрестив руки на груди, укрывшись тонким одеялом. Рядом с ним на низком стуле сидел врач, который следил за точным исполнением процедур, приписанных некогда Великому Учителю. Изредка врач выходил в соседние купе, где собралась жалкая горстка последователей, которая поминутно обращалась к посторонней силе за помощью, хотя Великий Учитель был ярым противником любой религии.
Однажды врач выбежал весь трясущийся и испуганный.
- Он восстал! - кричал врач - Наш Великий Учитель постепенно выздоравливает! Мы думали, что на днях он умрет. Наши показания показывали, что его легкие в любую минуту взорвутся. Но, нас услышали потусторонние силы, он выздоравливает! Он сказал мне, что бы я вышел и сообщил эту радостную весть вам!
Жалкая горстка принялась радоваться и восхвалять потусторонние силы, как в этот момент открылась дверь и от туда вышел Великий Учитель. Врач повернулся к нему и хотел закричать на него, упрекая в неисполнении всех предписанных диет и процедур, в которое входил пастельный режим. Но вместо этого он только раскрыл рот - Великий Учитель понимая гнев врача, переоделся в женщину, наскоро намазал губы помадой. Поразившись смекалистостью Учителя, врач пропустил его, с интересом следя, как он сумеет выкрутиться из сложившейся ситуации.
Великий Учитель сделал нескольких неуверенных шагов, пошатнулся и свалился. Врач, спохватившись, взвалил тело Учителя на плечи и подставил таз. Из рта Учителя уже сочилась не истина, дававшая свет и прозрение людям, из рта сочилась жизнь, утекая из него самого - она вырывалась со страшной силой, чтобы уже не вернуться в это тело никогда. Мальчик, подобрав голову Учителя, которую выкинул врач, спасая останки жизни, подошел к умывальнику и тщательно начал ее мыть, освобождая ее от грязи.
А ты все это видела и делала вид, что не замечаешь. Тебя оберегал отец. Я тебя за это ненавидел и страстно обнимал. Изгиб твоего тела прописывал мои руки, ты словно таяла в них, а я боялся тебя потерять. Множество звезд ты собирала в своих глазах, в которые я смотрел бесконечно долго.
Как-то я ее спросил:
- Почему мне очень хочется с тобой говорить и в то же время мне несколько страшно, я сильно волнуюсь?
- Потому что ты влюблен, - улыбнулась она мне.
- И что я должен делать?
- Любить.
- Это как?
- Какой ты глупый, - она залилась смехом, - тебе все надо объяснять. Ты должен ухаживать за мной.
- А как это?
Она снова расхохоталась, но мне был приятен этот смех.
- Просто доверься своему сердцу, это делает каждый...
Но я не могу упустить из виду то, что я не должен упускать. Я должен рассказать ту хронику, которая шла в нашей жизни. Эта хроника шла беспрерывно, шаг за шагом. Все началось к концу весны, в начале осени. Сговорившиеся министры, ворвавшись в комнату Великого Учителя, стали колотить его министерскими портфелями по голове, по рукам и по ребрам. Испуганный Великий Учитель отрекся от своего звания Великого Учителя и попросил политического убежища. Разъяренные министры решили сбросить Великого Учителя в большую пропасть, где он бы увидел все трубы мира, и таким образом отомстить ему за все, что он натворил. Но боже, заметил один из министров, в этом плане есть большие недостатки, они коренятся в самих основах человеческого теля. Тело человека состоит из множества пупырышек, в каждой пупырышке творится некий закон. Если эти законы сложить, то мы не сможем избавиться от Великого Учителя.
- К тому же, - заметил другой министр, -Мы очень плохо знаем администрацию. А она очень странная и непредсказуема. Вдруг эта проклятая Администрация решит вовсе не выходить из дому на рынок, тогда все наши старания будут бесполезны. Никто не отважится даже поднять руку на Великого Учителя.
- А я готов его уничтожить собственными ладонями...
Некий министр вскочил на стол и начал топать, изображая убийство. В конечном счете, Великого Учителя освободили, а власть все-таки отобрали. Теперь в комнате Великого Учителя жили множество министров, каждый из них продолжал свою министерскую службу, но на самом деле каждый из этих министров искал тот сокровенный клад, который наверняка спрятал Великий Учитель. Про этот клад поговаривали еще при власти, а теперь при отсутствии таковой и вовсе можно открыто говорить. Министров было много, но и клад был, очевидно, не маленький, могло хвать на всех, но в то же время каждый из министров хотел иметь весь клад в своем распоряжении. Что тут говорить. Стали резать друг друга. Правда, в кабинете господина Великого Учителя вершить кровавые дела считалось неприличным, поэтому начали резать близ мусорных ящиков. Однако и это стало выходить из моды, стали резать близ тихих улочек. Параллельно проводились бессмысленные расследования, ибо их вели те же министры, однако и здесь, в течении расследования продолжалась жестокая, дикая, зверская резня. Министры от боли и страха орали около тихих улочек, сверкая ножом и глазами. Клад еще не был найден.
Итак, клад еще не был найден, а кабинет министров стал быстро тощать. Пользуясь этим Некто, потеряв всякую совесть, выселил из кабинета останки министров, вместе с их остатками, заперся и пригласил секретаря.
- Зря вы так, - заверил секретарь, готовя основные законы Природы, - министры вам не простят. Они будут мстить. Вы снова услышите вопли около тихих улочек.
- Молчи. Я такой потому что вы так хотели. Ваша история мерзка, и она порождает неспособных существ, неспособных настолько, что они не способны ни на что. В ваших жилах течет кровь, она течет настолько, насколько может течь кровь. В вашей голове столько мозга, сколько мозга вы вмещаете. В ваших принципах столько принципа, сколько принципа, в принципе невозможно. Вы сумма костей и идей, в ваших поступках уже лежат противоречия. Так, что же вы хотите?
Тень Некто выросла над головой секретаря, что тот уже подумал о потусторонних силах. Свечка потухла и кабинет министров погрузился во тьму...
Я уже не раз рассказывал о тех последних осенних днях. Таков ход природы, что одно время года сменяется другим. На деревьях уже ничего не осталось, только голые ветви, перемешавшись друг с другом, поскрипывая, качаются от холодного ветра. Остывшая луна, опечаленная осенними предрассудками, смотрит в небесное пространство. В такие дни наши родственники имели привычку собираться в заброшенном доме, некогда принадлежавшего господину К., тому самому, который скандально покинул нашу страну, проклиная птиц и ворон. Он грозился, что приедет каким-нибудь ноябрьским весеннем днем, когда все министры перережут друг другу горла. ВотТогдаОнПриедетИСвершитСвойВеликийСуд, ВотТогдаВыПопляшитеИВспомнитеМеня,- орал он, захлебываясь в своих слюнях. Наши родственники так же имели злую привычку разводить костер, готовить еду и рассуждать о политической нестабильности, а, поскольку они были ярыми интеллигентами, то любое политическое устройство их не устраивало. Так проходило мое серое детство, под этими заблудшими осенними ветвями старых деревьев, пахнувших той же старостью. Мне часто, рассказывали о злом старике, который по ночам собирает эти ветви и топит свой чердак, но я несмотря на свою хрупкость все же осмеливался взбираться на чердак, где находил разнообразный и переплетенный паутиной мир сказок и волшебства.
Я не зря вам рассказал такую историю, ибо я злой противник лирических отступлений - эти картины порождались в глазах Нечто, когда потухла свеча. Нечто смотрело в темноту, потопив мысли в воспоминаниях. Черная кровь тьмы захлестнула горло, нос Нечто. Нечто медленно погружалось в объятия абсолютной суеты, которая разъедала его по частям, по областям. Воспоминания, словно мелкие букашечки, просыпались на утренней, еще не застеленной кровати, еще теплой, а солнечный свет вливался через открытое окно, через которое просматривались огромные зеленые горы. Нечто продолжало тонуть и разрушаться, а его глаза продолжали смотреть в тьму, от куда рождались странные и до боли знакомые фигуры - теплое тело девушки, остывшая нога, освещенные оранжевым цветом стена, сине-зеленое небо, берег океана, широкое пространство, тихий бой часов в прибранной комнате, теплая кровать, на которой теплились хлебные крошки часов, жидкая поступь, несколько ударов и тишина. Тишина перемешалась с тьмой. Глаза уже ничего не видели и Нечто, осознавая свой рок, упало на колени всем своим гигантским телом, чтобы зажечь свечу и отогнать этот рок. Но было поздно...
Смерть тысячей людей захлестнула комнату, закружила вокруг потушенной свечи, дыхнуло холодным воздухом и сердце Нечто стало учащенно биться. Как собака. Давно Нечто не чувствовало теплое прикосновение, а теперь когда вершится рок, что могло оно сделать.
- ЯНечто, - проговорил он, но уже шепотом, - ЯПришелВЭтотМирОжидаяСчастьяИНадеждыНоПолучилОтпорОтСамогоСебяЧтоЯМогуСказатьТеперьЕслиСамСебеНеПринадлежуПустьРассудятПоследующие. - это были его последние слова, спустя несколько лет эти слова будут повешены у входа в Мэрию, а после очередного бунта министров эти слова будут выдворены, чтобы люди их не поняли. Правда здесь найдутся те, кто возмутиться и их назовут последователями Великого Учителя. А через еще десяток лет, некий Архивариус, о коем я, кажется, уже упоминал, найдет необычные закономерности и опубликует работу, в которой докажет, что Нечто и есть Великий Учитель, а история теперь имеет право открыто говорить о двойной смерти Великого Учителя в лице Великого Учителя и в лице Нечто, у которого, кстати, не было глаз, а вместо глаз у него были длинные линзы со скопами. Когда эта статья опубликуется, последователи Великого Учителя возрадуются и поклонятся потусторонним силам, хотя Учитель был сущий атеист.
Итак, продолжим наш рассказ. Я, кажется, остановился на моей грешной любви к солистке. Да, солистке - ее голос был божественно очарователен, равно как ее лицо, она была скрипачка. Я уже говорил, что страдал оттого, что был бездарно далек от музыки, а она жила в ней. Мне хотелось тебе признаться, что очень хотел находиться с тобой на одной сцене, и мы бы вместе разделяли эту прекрасную участь утопать в мире музыки, невидимой, но ощущаемой. Я хотел быть композитором, что жать твою руку перед началом выступления. Мы проводили бы музыкальные вечера. Я твердил бы тебе, шепча в ухо: знаешь, шептал бы я, мне не нужны ни остывшая нога, ни освещенные оранжевым цветом стена, ни сине-зеленое небо, ни берег океана, ни широкое пространство, ни тихий бой часов в прибранной комнате, ни теплая кровать, на которой теплились хлебные крошки часов, ни жидкая поступь, ни несколько ударов и тишина. А ты бы ответила... ты что-нибудь бы прошептала в теплом одеяле с крошками света, что-то, а я бы сделал бы вид, что ни чего не слышу, я превратился бы в художника и обнажив тебя стал бы писать тебя со скрипкой, я бы выразил всю свою страсть, всю твою страсть, всю силу скрипки. Но я сидел на шестом ряду и смотрел на тебя, солистку, и твои имя не значило для меня ничего, кроме печали. Я плакал от злости, от безысходности, от мечты. Потом мы с тобой встретились на берегу океана, когда сверкали бокалы и смеялись министры. Ты улыбнулась мне на берегу и мы с тобой долго разговаривали о зеленых цветах неба, ты говорила о том, что увлечена импрессионистами.
- Импрессионистами? - переспросил меня Нечто, будучи абсолютно пьян и склонив голову к столу. - Я их хорошо знаю, они прошли жестокую жизнь. Не знаю, как можно рассуждать о импрессионистах, сидя дома.
- Взгляни на нее, - кивнул я головой, указывая на окно, из которого выходил вид на зеленые горы и зеленый океан, с синим небом. Она стояла на берегу, вслушиваясь в симфонию воды. - Я хотел с ней утонуть в мире музыки.
- Утонуть? - в исчерченном вилками лице Нечто я прочел будущее - он должен был потонуть в мраке и там закончить свою жизнь. Где-то я слышал поезд, в котором ехал тот, кого мы называем Великим Учителем. Я откусил яблоко.
Я опять откусил яблоко.
- Утонуть... - Нечто уставил свои скопы на длинный коридор, его широкое черное пальто потеряло опору. - Мне нужна кровать с крошками... - пошатываясь, он побрел в свою комнату, где уже давно не было кровати. Нечто, старый дряхлый моряк, всю свою жизнь отдавший океану, пропил все и только ждал конца своей жизни. Он часто выходил на пляж, где сейчас стояла солистка, смотрел на черное как смоль дерево, и тогда в его голове появлялось желание покончить со своей жизнью одним прыжком, прыжком в вечность, в небытие, в недра океана. Потому что ты влюблен. А, когда ты влюблен, ты бросаешься в неразборчивый мир, где тебя подстерегают министры. Ты готов на все.
- Я расскажу тебе историю о этой солистке, но только не сейчас, - прохрипел морской пес Нечто и продолжил свой путь к метаемой кроватке с крошками.
Ночью, когда все легли спать, я остался с ней на одном берегу. Был приятный летний ветерок. Тогда я обнял ее, тогда даже различие песка и звезд полностью исчезло. Она знала музыку, я был далек от этого. Она восхищалась импрессионистами, я был далек от этого. Она любила запах кориандра, я в этом ничего не смыслил. У меня не было носа, у меня оторвали уши и заменили их веревками, мне завязали рот, я был похож на Нечто и у меня в руках было ожерелье, что потеряла она, и я его храню по сей день, прижимая к сердцу. Мы были и близки и далеки. Мы били одним и тем же, но нас отделяло все, нас отделяли атомы, молекулы, частицы. Нас не возможно было соединить, и, когда я это понял, я пошел по коридору, взял краски и стал писать твой портрет со скрипкой.
Спустя шесть лет, я присутствовал на суде. Дело было очень запутанное, но судили за кражу яиц, что впрочем, не важно, тогда адвокат, привстав, сказал:
- Сейчас я буду цитировать Нечто.
Это были времена правления Нечто. Тогда оно было еще живо, с его уст еще не упала фраза: "ЯНечтоЯПришелВЭтотМирОжидаяСчастьяИНадеждыНоПолучилОтпорОтСамогоСебяЧтоЯМогуСказатьТеперьЕслиСамСебеНеПринадлежуПустьРассудятПоследующие". Тогда судили только за кражу яиц, что впрочем, не важно.
- Что?
- Я сейчас буду цитировать Нечто.
- Ха-ха! Как вы будете цитировать Нечто, разве вы не знаете, что Нечто говорит сплошным текстом, не оставляя пробелы.
С этих слов, я стал уважать этого адвоката, и мне пришлось придумать ему имя. Ты обхватив меня, смеясь, спросила:
- Что ты делаешь.
Я проводил карандашом по листу бумаги.
- Сочиняю имя адвокату.
Ты засмеялась. Ты не знала, что министры резали друг другу глотки, что бывают люди без глаз, тебя защищала мать. Твоя мать была серым, испускающим серые благовония создание. Она имела привычку хромать и вращать своими глазами, она много читала и именно она обеспечила тебя таким образованием. Теперь она стала совсем сухой, практически лишенной свойств жизни. Она любила яблоки, поэтому, когда она приехала с тобой на берег, где я проводил большую часть жизни около стаканов, ты спросила нет ли у нас яблок. Я ответил, что есть. Тогда ты обрадовалась, твое лицо засеяло и ты прикоснулась меня губами. Это прикосновение стоило мне многого. Ты напомнила мне о оранжевой стене, покрашенного закатом солнца.
- МинистыПротвныеСуществаОниЕдятКакие-ТоКолючкиИВечноЖалуютсяНаБезработицуВАдминистрацииМнеТакПротивноСНимиЖить, - ворчала твоя мать, откусывая мои яблоки. Так ворвалась твоя мать в мою жизнь. Она живо интересовалась политикой, часами она могла твердить о роковых ошибках министров. Я за это любил ее слушать, а тебя я полюбил сильнее.
Не стоит плакать. Давай я тебе что-нибудь прочту:
Я видела тебя... но только там,
Где ты никем не зрим был, кроме бога.
Ты помнишь ли, что было в эту ночь?
Тогда, как все кругом тебя заснуло
Глубоким сном, - не ты ль, покинув ложе,
С молитвою пред господом простерся?
Вели им выйти... я твою молитву
Тебе скажу...
- Шиллер?
- Да...
- А ты помнишь лунную ночь...
- Тебе покажется смешным, но я боюсь тебя потерять. Мне все еще кажется, что я сижу на шестом ряду, а ты все еще не доступно для меня.
- Ты меня не слышишь, ведь я тебя спросила, я могу обидеться.
- Не уходи...
- Мне надо, прощай.
Вот тогда- то министры ели котлеты, играли в шахматную партию, вспоминали про табак. Но ты растаяла в лунную ночь, как дым от сигарет. Стояла осень, холодная и сумрачная. На деревьях ничего не осталось. Берег дрожал от грохота вод, рыбаки вернулись опечаленные вестью, а она не вышла погулять. Я слышал, что ее мать собиралась уезжать, у нее, вроде как, проблемы с ушами. Я этого больше всего боялся.
- Не бойся, - смеялась ты, твой голос пропал во тьме туннеля, куда вела моя дорога. Я захотел спать и з а с н у л н е п р о б у д н ы м с н о м. Мне снилась ты... Секретарь потушил свечу и теперь спали все, даже ты и я. Ночь отобрала у нас шум и спрятала в своей кроватке с крошками. Спали все - ты и я, спали на берегу моря, на большом острове, под покровом дикой осенней Ночи.