Какой бы не был человек, его жизнь протекает в вечном круговороте обмена веществ. Некоторые считают это бренной судьбой, другие видят в этом сущность самой жизни и избегать этого не стоит. Как бы то не было, обмен веществ имеет место везде, всегда и вообще. Но литераторы, художники, музыканты, философы, даже математики упорно показывали пальцем, кистью, пером, мелом или другими орудиями интеллектуального труда на самый заурядный момент обмена веществ. Это потребление пищи! Оглянитесь - вокруг то и дело люди жуют траву ли, мясо ли или вообще какую-нибудь отраву, но жуют. Потребление пищи - это столь удивительный, интимный и неприятный, и в то же время очень приятный, момент, действительно заслуживающий внимание искусства. Без еды человек не человек. Дидро писал, то, что человек ест, становится им. В этом смысле все искусство переполнено едой и поеданием.
Принятие пищи, как сложный процесс, может иметь множество обликов. Это может быть гигантское обжорство, это же может быть искусством, "выражение этики, идущей из глубин нашей цивилизации, гуманизм, искусство жить, практика, позволяющая сохранить и улучшить вокруг хорошего стола человеческие чувства" (мастер кулинарного искусства Андре Гийо). Символичность этой этики, полученная благодаря очеловечению этого до нельзя простого процесса как внедрения внешнего объекта, называемого едой, во внутренний человеческий мир, называемый пищеварительной системой, приобретает в литературе и в искусстве еще большую символичность. Об этом-то мы и поговорим. Но не все вертится вокруг этого потребления. Тем не менее, девушка сидящая в ресторане и кладущая ложку мороженого в рот - процесс очень захватывающий и чувственный. Но что это значит? Какой-нибудь незаурядный философ лишь скажет о неизбежности поглощения материи, великий поэт воспоет о бренности жизни или, наоборот, об очаровании, художник напишет шедевр, композитор напишет симфонию, а мы будем ломать голову уже не над той, девушкой, что сидит в ресторане, а над той, что сидит в произведении - одухотворение одухотворенного.
Не имея на это право, я все-таки напомню, что дальнейший ход внутренних вещей не столь развит в литературе, в искусстве, однако уже начал развиваться, особенно твердо, с начала двадцатого века, когда Сальвадор Дали стал восхищаться ослом, испражняющего золото из известно какого места, а его картина "Мрачная игра" имела большой успех. Однако, этот процесс нам придется оставить для разработок очередных статей, а будем лишь исследовать исток превращения вещи-в-себе в вещи-для-нас.
Гастрономические заметки в области художественной литературы
Известная работа Франца Кафки "Превращение", опубликованная ровно девяносто лет назад, была особенно отмечена Владимиром Набоковым. Рассказ разворачивается в кругу семьи Замза, у которых кормилец-сын "превратился в страшное насекомое". Такую метаморфозу Набоков называет "поразительной и шокирующей, не столь, однако, странной, как может показаться на первый взгляд". У Набокова сие насекомоподобное существо рассматривается как гений в среде посредственности. Внимательно исследуя это произведение, господин Набоков замечает некоторые интересные моменты произведения - в частности присутствия символики цифры "три", игра открывающихся и закрывающихся дверей и другие моменты. Владимир Набоков пишет: "обратите внимание на стиль Кафки. Ясность его речи, точная и строгая интонация разительно контрастируют с кошмарным содержанием рассказа. Его резкое, черно-белое письмо не украшено никакими поэтическими метафорами. Прозрачность его языка подчеркивает сумрачное богатство его фантазии. Контраст и единство, стиль и содержание, манера и материал слиты в нерасторжимое целое". Здесь несколько сумеречное напоминание "Митиной любви" Бунина, где закрытый в стенах, в самом селе Митя, страдая от любви, от заброшенности, кончает жизнь самоубийством. Как тут не вспомнить о том, что и герой Кафки уходит из жизни, подталкивая эту идею изнутри: "Он тоже считал, что должен исчезнуть, считал, пожалуй, еще решительней, чем сестра. В этом состоянии чистого и мирного раздумья он пребывал до тех пор, пока башенные часы не пробили три часа ночи. Когда за окном все посветлело, он еще жил. Потом голова его помимо его воли совсем опустилась, и он слабо вздохнул в последний раз". А, может, он умер от голода? - Ха-ха-ха! Мораль должна быть очень трагичной.
Интересно рассматривать героя Кафки как самопоедающийся образ. "Превратившись в насекомое, Замза постигает истины, которых раньше не мог понять из-за тяжелых семейных условий и подневольной работы. Раньше он с неким самодовольством полагал, что влачит бремя рабского существования ради своей семьи. Теперь же его иллюзии рушатся. Он видит, что семья может обойтись без него, что она едва ли не оживает от тех самых повседневных забот, которые превратили его в самое суетное насекомое. Он видит, что продолжать жизнь невозможно, и решает умереть", - такую глубинную трактовку дает Kurze Geschichte der deutschen Literatur. Вообще, исследование в области морали, социологии и психологии в рассказе "Превращение" очень сложны, а потому в них разобраться не так-то легко, не разбираться же еще сложнее, а потому мы прервем вступление в исследование, и обратим на существенную сторону рассказа, на которую не указал ни один литературовед - это отношение героев к ЕДЕ.
Наверное, у немцев не столь великолепна кухня или обладает большой спецификой, если к еде возникло такое отношение, какое царит в рассказе. Отношение самое элементарное - пренебрежительное. Тут невольно вспоминается рассказ Ф. Кафки "Голодарь", где человек просто мечтает голодать, и не находит пищу, которая бы ему понравилась. После превращения, а оно происходит в самом начале рассказа, в самом первом предложении, семья не может есть, да и Грегору человеческая пища не по душе, в последующем Грегор и вовсе с презрением будет относиться к еде - "когда он случайно проходил мимо приготовленной ему снеди, он для забавы брал кусок в рот, а потом, продержав его там несколько часов, большей частью выплевывал". "Да ведь и я чего-нибудь съел бы, - озабоченно говорил себе Грегор, - но только не того, что они. Как много эти люди едят, а я погибаю!". Вспомним, что кухарка, та самая, кто имеет к еде большое отношение, запирает дверь на ключ, а жильцы "нагнулись над поставленными перед ними блюдами, словно желая проверить их, прежде чем приступить к еде, и тот, что сидел посредине и пользовался, видимо, особым уважением двух других, и в самом деле разрезал кусок мяса прямо на блюде, явно желая определить, достаточно ли оно мягкое и не следует ли отослать его обратно". Право, странное отношение к еде! Откуда это? Что значит это? Связано ли это со смыслом произведения, которое мы уже коснулись? Попытаемся через вилки, ложки, тарелки, и все что на этом висит, лежит, летит проследить замысел неповторимого Франца Кафки.
Голодарь.
А. Л. Ястребицкая, исследуя средневековый образ жизни, пишет: "об угрозе голода постоянно говорят средневековые писатели, и это относится не только к крестьянам и бедноте. В романе о Ренаре-лисе голодный желудок - постоянная тема, и автор с наслаждением описывает окорока, сельдь, сыры, кур, угрей, за которыми идет постоянная и напряженная охота. Не удивительно, что народная фантазия создает миф о стране Кокань, изобилующей всеми сортами пищи, а агиография приписывает святым чудотворцам удивительное искусство побеждать голод" (Ястребицкая А.Л. Западная Европа XI - XII веков). Вспоминается работа известного голландского художника Питера Брейгеля - "Страна лентяев": "тут всего несколько фигур и даны они крупно, вплотную. Солдат, крестьянин и ученый, растолстевшие, разбухшие, похожие на колбасы, лежат, расположившись по радиусам круга, в центре которого находится дерево-стол с приготовленными яствами. Неподалеку выглядывает из отдельного домика, похожий на бабу, рыцарь, сложа руки и разинув рот. Все изображено в соответствии с народной сатирической песней о "Стране Шларафии":
Летят по небу - ей-ей -
Там стаи жаренных гусей.
И - верите ли - сразу
Они лентяям прямо в рот
Влетают по заказу"
(Дмитриева Н.А. Краткая история искусств.)
Обратный эффект мы наблюдаем у Франца Кафки; обратимся к рассказу "Голодарь" (1924). Интересную критику данного рассказа дает Макс Фрай в статье "Голодание по Кафке". "Голодарь" повествует об артисте "эстрадного искусства" голодания. "Тогда весь город говорил о голодающем артисте, от одного дня голодания к другому число посетителей увеличивалось, каждый хотел увидеть голодающего хотя бы раз в день; чуть позже уже появлялись держатели абонементов, которые целыми днями сидели перед маленькой клеткой; и даже ночью зрелище продолжалось -- для увеличения эффекта при свете факелов. В хорошую погоду клетку выносили на улицу и тут уже главными зрителями голодающего артиста были дети". Артист признается в конце рассказа: "Если бы я нашел ее, поверь мне, я бы не стал привлекать к себе никакого внимания, а ел бы в свое удовольствие, как ты и все остальные люди". Господин Макс Фрай свел всю метафору данного рассказа, а большинство критиков, говоря о Кафке, обязательно упомянут, что это в первую очередь метафора - гвоздь упал - метафора, тарелка разбилась - метафора, к голоданию по чтению. Интересная метафора!
"Замечу только, что блестящая и лаконичная метафора Кафки, помимо прочего, как нельзя лучше описывает читательский голод (зачастую неосознанный). Можно прожить долгую жизнь и умереть, так и не пристрастившись к чтению -- просто потому, что так и не нашлось "еды по вкусу" -- просто на глаза вовремя не попалась..." - пишет Макс Фрай, вот и получается, что "Голодарь" это "голодание по Кафке". От того наш герой, наш артист не более чем "не пристрастившийся к чтению". Потому то не удивительно, что автор приходит к следующему выводу: "По большому счету, "голодный" -- всего лишь синоним слова "живой". Как справедливо заметил Кафка, -- "любое голодание имеет свой предел" -- со всеми вытекающими последствиями. Бессмысленная смерть голодающего ужасна -- впрочем, она не лишена и некоторого, типичного для Кафки, комизма; а освободившуюся клетку занимает молодой леопард, переполненный радостью жизни, не тоскующий даже по свободе, потому что "это благородное, до последнего мускула наделенное всем необходимым тело даже и свободу носило с собой". Подозреваю, что Кафка вложил в заключительные строки "Искусства голодания" немало горечи и сарказма, но великолепный леопард, появившийся в финале его рассказа кажется мне добрым знаком -- вне зависимости от первоначальных намерений автора".
У Макса Фрая мы получили, что рассказ носит поучительный характер, что очень может быть, но как же объясняется то, что сам Кафка, по болезни, страдал тем, что не мог глотать - "Как много эти люди едят, а я погибаю" (Превращение)? Поедание, сродное образованию у Макса Фрая принимает замечательный характер, однако требует больших уточнений. Тем более, что такая метафора слишком ограничена и в смысловом характере и лишает произведения сочности, свойственной Францу Кафки. Разве пантера, а это была пантера, а не леопард, несет добрый знак? А может это метафорическое пожирание пантеры голодаря, который оказался бессилен перед едой? А может, это еда его съела? Представьте себе курицу пожирающего среднего достатка господина! Ну, уж тут-то мораль обретает совсем другой смысл, далеко не нравоучительный.
Обратим внимание на то, что Ф. Кафка называет его "забавой" зрителей, сверлящих своими маленькими глазками "бледного человека в черном трико, у которого можно было пересчитать все ребра". "Так он жил долгие годы, время от времени получая небольшие передышки, жил окруженный почетом и славой и все же почти неизменно печальный, и печаль его становилась все глубже, оттого что никто не способен был принять его всерьез". А затем случилось ужасное - "алчущая развлечений толпа покинула его и устремилась к другим зрелищам"! Невольно вспоминается монолог аккомпаниатора Марселя Митуа, обращенного в зрительный зал - "Вы прожорливое чудище с сотнями глаз и ушей, которое нужно кормить все новыми и новыми успехами, а иногда и прижитой славой,...а когда вам надоест, то вы проглатываете их одним глотком, глотком, который длится пять минут...". Несчастный голодарь, его бессмысленный голод, рожденный самой сущностью артиста, в смысле Митуа, был пищей для "алчущей развлечений толпы". Тут непременная связь с "Превращением", написанным задолго до "Голодаря" - Грегор остается запертым в четырех стенах, отвергнутый обществом. Что же остается делать герою, попавшему в такой вакуум, в вакуум буржуазного желудка? Голодарь устраивается на работу в цирке, а Грегор удовлетворяется предоставленной возможностью жить в своем доме. Уж не напоминает ли это самопожирательство, спровоцированное пожирательством самого общества? Если так, то самоедство делает и Грегора и голодаря более трагическими фигурами - "Превращение в насекомое послужило как бы художественным приговором, вынесенным герою новеллы, но в то же время раскрытие еще более глубокой сущностью наряду с показом его нежизненноспособности морально оправдывает Замзу и трагически возвышает его" (История немецкой литературы. Том 3).
Франция
Что вам подадут под соусом немецкой литературной фантазии? Вам подадут белую змею. Очевидно, такая еда не доставит физического и морального удовлетворения, эта еда имеет чистое практическое применение - "вкус змеиного мяса дал ему возможность понимать птичий язык" (Братья Гримм. Белая змея). Совсем иное вам подадут во Франции и от того вся французская литература так и пищит чревоугодием и наслаждением: "легендарные великаны-обжоры Гаргантюа и Пантагрюэль, рожденные буйной фантазией Рабле, мушкетеры Дюма, одаренные могучим аппетитом, знатоки тонких вин и изысканных блюд у Флобера и Мопассана прославили высокое кулинарное искусство Франции на всех континентах. "Следовало бы заключить дипломатическое соглашение, в силу которого французский язык был бы языком кухни",- предлагал Бальзак, тогда как Талейран, разбиравшийся в кулинарии не хуже, чем в дипломатии, заявлял, что для самых ответственных переговоров он нуждается больше всего в кастрюлях, чем в письменных инструкциях" (Рубинский Ю.И. Французы у себя дома). И что же? Какие мысли посещают французских авторов в таком окружении? "После веселого обеда в холостой компании..." - начинается рассказ "Одиночество" Гию де Мопассана. Заметьте насколько это важно! Применены слова "веселый", что означает некоторое удовольствие, и "холостой", показывающий беспечную жизнь и в то же время предупреждение о дальнейшем рассказе. Обед здесь ассоциируется с чем-то шумным, приятным и светлым, однако дальнейшая прогулка раскрывает перед героем "божественную тайну жизни". Приятель говорит герою: "из всех тайн человеческой жизни я постиг только одну: пытка нашего существования в том, что мы вечно одиноки, и все, что мы делаем, мы делаем, чтобы бежать от этого одиночества". "Все наши попытки, старания, порывы сердца, все призывы наших уст, все наши объятья тщетны и тщетны - мы всегда одиноки...Мюссе восклицает:
Кто там идет? Зовет меня? - Никто.
Один я, как всегда, - пробил час,
О, одиночество! О, нищета! ".
Бесконечный спектр чувств страданий и размышлений приходят автору и собеседнику. Невыносимое мучение одиночества, вызывающее в умах людей строки Сюлли Прюда:
Все ласки - одни безумные порывы,
Бесплодные попытки жалкой любви
Достигнуть союзом тел невозможного слияния душ.
"...после недель ожиданий, надежд и лживых радостей я еще сильнее, чем прежде чувствую себя одиноким", - рождается страшная мысль. Обреченность на одиночество, на одиночество в "бесчисленности бесконечности", где теряются полчища созданий - вот к чему приходит собеседник. "Понимаешь ли ты меня?",- спрашивает собеседник, а затем говорит - "Все мы - как этот камень".
На наших глазах "веселый обед в холостой компании" оборачивается в мучительные размышления, в "каменность" человека. Вполне возможно, что обед тут и вовсе не причем, но его важность состоит в том, что пища превратилась в суть сюжета этого рассказа. Заметим, что автор рассказа заостряет внимание о не взаимопроникновения вещей - " и все-таки ничего нет лучше этих вечеров с любимою женщиной - вечеров молчаливых, когда чувствуешь себя счастливым от одного ее присутствия. Не будем требовать большего, потому что никогда два существа не сольются вместе!". Перед нами раскрывается внутреннее противоречие истин, перерастающих в дикую боль, но это "после веселого обеда". Эта фраза о чем-то говорит.
Французский философ Дидро писал: "Ведь когда вы едите, что вы делаете? Вы устраняете все, что препятствует активной чувствительности пищи. Вы уподобляете ее самому себе: вы создаете из нее тело, вы превращаете ее в живую органическую материю, вы делаете ее чувствительной; и то, что вы производите с пищей, я сделаю с мрамором, когда мне вздумается" (Дидро. Разговор Даламбера и Дидро). Удивительное сходство мы можем наблюдать - Дидро пишет о пище, а затем о мраморе, а рассказ "Одиночество" Мопассана начинается с обеда и завершается репликой, кинутой собеседником "Все мы - как этот камень", указывая на памятник. Такое сходство должно привести нас к признанию, что весь рассказ не концентрируется на одиночестве. Речь идет о моменте одиночества в бешеном круговороте вещей, где каждый становится частью чего-то. Выражение "все мы - как этот камень" можно рассматривать как признание великого мертвого одиночества, оно, конечно, так и признается, в то время как Дидро показывает нам, что мы действительно являемся камнями, а камни нашей частью! Обед, с позиции Дидро и есть превращение одной вещи в другой - это единение. А растерявшийся герой и его одинокий собеседник, будучи завязанными в этом круговороте, до ужаса мучались от одиночества. И это не случайно - это момент одиночества, момент когда одна вещь еще не стала другой, момент который Дидро описал на интересном примере: "Я хочу сказать, что до того, как его мать, прекрасная и преступная канонисса Тансеэн, достигла зрелого возраста, до того, как военный Латуш достиг возраста юноши, молекулы, которые должны были сформировать первые зачаточные органы моего геометра, были рассеяны в молодых и хрупких организмах того и другого, просачивались вместе с лимфой, циркулировали вместе с кровью, пока, наконец, они не попали во вместилище, предназначенное для их соединения, в яички и железы его отца и матери. Но вот этот редкостный зародыш сформировался: по фаллопиевым трубам, как это принято считать, он проник в матку; вот он прикрепился к матке длинным стеблем, вот, постепенно увеличиваясь, он приближается к состоянию плода, вот наступает момент его выхода из мрачной темницы, вот он родился и подкинут на ступеньки храма св. Иоанна Круглого, от которого он получил свое имя, вот он взят из воспитательного дома, вот он у груди доброй стекольщицы г-жи Руссо, вскормлен, сделался сильным телом и духом, вот он литератор, механик, геометр. Как это произошло? Благодаря еде и другим чисто механическим процессам. Вот в нескольких словах общая формула: ешьте, переваривайте, перегоняйте in vasi licito, et fiat homo secundum artem (в соответствующем сосуде, и пусть получится человек по правилам искусства - лат.)". И в каждом этапе, в каждом моменте человек сугубо одинок, хотя то и дело вращается в бесчисленном процессе взаимопроникновения.
Так уникальная французская кухня, оборотившись человеком, говорит о том, что, увы, ничто не переходит в ничто. Одинокий французский гений Блез Паскаль отмечал, что Человек самый слабый в природе тростник; не надо целой вселенной ополчаться, чтобы погубить его; для этого достаточно капли пара или жидкости (для смерти могущественного Кромвеля, например, хватило простой песчинки в его мочеточнике). "Но этот тростник мыслит". Тютчев по этому поводу писал:
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?
К полуночи 17-го августа "тело Блеза начинает содрогаться от страшных конвульсий, которые пугают находящихся при нем людей, поднимают на ноги весь дом и сопровождаются внезапными криками и неистовыми стонами умирающего...А через сутки, после полуночи 19 августа 1662 года, обрывается дыхание Блеза и перестает биться сердце" (Б. Тарасов. Паскаль). Так завершается жизнь одинокого во всей грозной вселенной тростника - трагично и мучительно.
Теперь музыка одиночества в рассказе "Превращения" оказывается совсем иной. Герой Кафки - Грегор, запертый в собственной комнате, не может есть человеческую пищу и предпочитает голодать, нежели есть. Одиночество, скомпрометированное всей обстановкой, сделало его одиноким и по отношению к пище. У Грегора нет "веселых обедов", весь процесс поглощения пищи представлен несколькими строками - "только когда он случайно проходил мимо приготовленной ему снеди, он для забавы брал кусок в рот, а потом, продержав его там несколько часов, большей частью выплевывал". Еда теперь действительно не превращается в часть Грегора, она полностью изолирована. Изолирована даже не самим Грегором, а пространством, вспомним, что кухарка запиралась. Одиночество Грегора становится более мучительным, совсем реальным, лишенным момента (одиночество уже не момент между обедом и камнем, а абсолют, состояние) и приобретшим господство во всей комнате Грегора, во всем доме, во всем государстве. От того и одинок голодарь из рассказа "Голодарь".
Так изоляция, возникшая по тем или иным причинам, отразилась на внешней изоляции, изоляции до абсурда, до голода...
Испания
Испанская кухня полна неожиданностей и удивительных сочетаний. Каталония, часть Испании, с давних пор имеет тесные связи с Южной Францией и Италией, поэтому фантазия каталонских поваров не имеет границ. Основу многих главных блюд составляет один из четырех соусов: софрито (sofrito, из чеснока, лука, томатов, перца и зелени), самфаина (samfaina, из томатов, перца и баклажанов), пикада (picada, из чеснока, зелени и жареного миндаля) и, наконец, али-оли (ail-oil) из чеснока с оливковым маслом). В Арагоне знаменит соус чили соус из томатов, перца и лука - непременный спутник всех мясных деликатесов. Кастилию и Эстремадуру можно объединить как "зону жаркого". Особенно нежный вкус у ароматного поросенка на вертеле (cochinillo) из Сеговии и молочного ягненка (cordero) из Сории или Бургоса. В Саламанке деликатесом считается тушеный телячий хвост (rabо de ternera). Острый сыр (queso тапchego) из Ла-Манчи является предметом экспорта. Сладкий марципан из Толедо готовится по старому мавританскому рецепту. Традиционно любимыми блюдами Мадрида остаются густые и сытные гороховые супы - косидо (cocido), а также кальос, а ла мадриленъя - щедро сдобренный пряностями рубец с кровяной колбасой и соусом из перца (callos, a la madrilena).
Такова не превзойденная кухня Испании, кухня, которая так и пестрит, так и выдает себя - острота, приправа, пряности! Запах и яркий вкус!
"Вклад Франции будет в основном дидактическим. Возможно, дерзкому, бесстрашному французскому уму даже удастся сочинить некий конституционный акт "ядерного мистицизма", но и здесь миссия облагородить все это религиозной верой и красотой вновь падет на Испанию", - писал Сальвадор Дали. "Мы все изголодались по конкретным образам. И здесь нам поможет абстракционизм: он вернет фигуративному искусству строгость девственности", - пишет он позже. Что же даст голодному зрителю испанский художник? Под каким соусом? Какое мясо? "Осенний каннибализм" С. Дали переполнен человеческим мясом, разложившимся на приятном, фантастическом пейзаже. Два человека, поцеловавшись, прицелили свои изящные сюрреалистические приборы - вилку, ложку, нож, и вырезают друг от друга плоть.
"- Несомненно, - ответил мой собеседник - человек, склонный к хитросплетениям и парадоксам, - несомненно; вы же знаете, что в этом мире либо ты поедаешь другого, либо другой поедает тебя. Хотя мне кажется, что мы поедаем других и они в то же время поедают нас. Взаимное пожирание". Кошмарные, словно со снов мертвеца, льются слова в рассказе "Стипендия" живого парадокса испанской культуры Мигель де Унамуно. Произведение "Стипендия" повествует о трагической жизни стипендиата. Родители все силы кидают для духовного развития своего ребенка с целью получения хоть каких-либо крох для проживания, для того, чтобы отец мог себе позволить посидеть вечерком в кафе. В семью вторгается врач, который возмущается сложившейся обстановкой:
"- Нужно немедленно оставить книги, - сказал врач отцу. - Немедленно!
- Оставить книги! - вскричал дон Агустин. - А на что же мы будем жить?
- Поработайте вы.
- Но если я ищу и ничего не нахожу, если...
- Если он умрет, то виноваты в этом будете только вы..."
Когда же наконец мальчик достигает ученой степени лиценциата, мать радостно просит мальчика оставить книги, на что мальчик говорит: "Теперь только и читать, мама". "А через несколько дней Агустинито ушел навсегда, отправился на нескончаемые каникулы, с дипломом под подушкой - это было его капризом - и с книгой в руке; он отправился на вечные каникулы". Возмущенный врач возвышает мелкую семейную трагедию до преступления родителей, а далее до каннибализма. И на этот раз перед нами не какая-то мелкая оплошность судьбы это кошмар, который может присниться только во сне. "Каннибализм, да каннибализм! Ведь мальчика съели и выпили, съели его плоть и выпили кровь... родители съедают своего сына...Это, конечно, ужасно; но еще ужаснее Сатурн, пожирающий своих детей; и еще ужаснее пир Атрея...".
Задолго до Мигеля де Унамуно испанский воздух проникал в легкие великого художника Франциско Гойя, поразившего мир реализмом и внутренним ужасом, отравившего плоть Испании. Если Мигель де Унамуно разделил свою судьбу с переломом XIX, XX веков, то Гойя разделил свою судьбу с XIII и XIX веков. Его картина "Сатурн, пожирающий своих детей", запечатленный на стене была рождена в тревожные для Испании времена. Переполненная кошмарами голова художника порождала исчадья ужаса. Вот как описывает появление картины М. Шнайдер: "Вот гигант, седоволосый, обнаженный, более дикий, чем сотня хищных зверей. Он присел на корточки и все-таки остается громадным. На улице ночь. Комната раздвинулась, вышла за пределы стен, и гигант возвышается над нею во мраке; над ним нет крыши, но нет и неба... Двумя страшными лапами он стиснул человечка, маленького человечка, которого не то притащил с собой, не то выхватил из жизни, проносящейся мимо во тьме. Гигант пожирает его по кускам, начиная с головы. Но еще страшнее, чем разинутая пасть с беспощадными клыками, его глаза налитые кровью и жаждой уничтожения...Что, кроме жажды уничтожения, может таиться в нем? Он убивает, пожирает, ненавидит, а может быть, и любит этого человечка, как любят лакомый кусочек?... "Жизнь существует на земле только затем, чтоб было кого мучить и уничтожать",- утверждает он своим видом". Большую часть картины Франциско Гойя завершил за один день. Вглядываясь в эту картину, понимаешь необычное таинство, окружающее в тот день художника, перед нами великое опустошение...
"И если вы станете наблюдать, вы увидите, каким образом мы пожираем это будущее, уничтожая в зародыше самые прекрасные ростки. Видели бы вы печальный взгляд этого несчастного студента, его глаза, смотрящие, казалось, поверх вещей, в неведомое будущее, такое далекое и печальное; видели бы вы этого отца, который не может обходиться без ежедневных посещений кафе!" - и постепенно врач умолкает в рассказе "Стипендия". И уже звучит не мертвая тишина, лишенная потолка, стен и пола, нет, рассказ взрывается пафосом обреченности:
"... Взаимное пожирание.
- Тогда надо жить одному, - сказал я.
Он мне возразил:
- Вы этим ничего не достигните, разве что съедите самого себя, а это ужаснее всего, потому что тогда к наслаждению поедать присоединится скорбь от того, что будешь съеден, и это сочетание наслаждения и скорби - самое мрачное, что может выпасть на долю человека
Каннибализм корнями уходит к соответствующему практицизму в палеолите и ставшим пищевым кодом. Этот код тесно переплетался с рождением мира и строением мира. Акт каннибализма, следовательно, перерастал в настоящий пир. В древнегреческой культуре популярен миф, в котором Тантал вскармливает богов своим сыном Пелопом. Сын Пелопа Атрей подает своему брату мясо его детей. Согласно мифам различных народов из людоедов произошли комары и москиты - кровососущие насекомые. В чем же суть каннибализма? Ответить на него очень сложно, поскольку этот акт переплетен со многими явления жизни человека. В частности, согласно магическим представлениям, свойства жертвы переходят к пожирающему, также это можно рассматривать как подчинение духа поедаемого, вплоть до полного уничтожения. "Так, в киргизском эпосе "Манас" герои пьют кровь врага, поверженного в бою" (Мифы народов мира). В некоторых легендах каннибализм рассматривается как проявление любви, в некоторой близости любви и еды. Встречаются так же мотивы съедания от избытка любви (не это ли перерастает в кошмарный конец "Парфюмера" Патрика Зюскинда?). В китайских притчах поедание родителями детей рассматривается как пример послушания детей, жертвующих собой ради спасения умирающих от голода родителей.
Каннибализм, как явление художественное, литературное, дает понять, что сам акт принятия пищи в некотором смысле несет сложный фундаментальный смысл, а еда некоторый элемент раскрытия художественного замысла. На первый взгляд, фрукт, поедаемый каким-то персонажем, не несет особого смысла, что в действительности так. Однако, поедание человечины уже не может рассматриваться простым поглощением, простым событием. Тем не менее, стоит не пренебрегать самим процессом поедания. Испания, насыщенная ярким вкусом, наполненная литературным каннибализмом, показывает нам сущность еды. Сам акт поглощения может символизировать любовь или ненависть, может рассматриваться и как уничтожение и как подчинение. В таком случае, парадоксальный голод Кафки, который мы наблюдаем во всем его творчестве, может рассматриваться как крайний момент анти - каннибализма, парадокс абсурда, абсурд парадокса. Появившееся чудовище-насекомое в семье Замза ("Превращение") не несет в себе характер всепожирающего кошмара, нет, это бессильное перед едой существо, бессильное настолько, что сама еда становится насилием, факт существования еды только расстраивает. Даже, когда сестра насекомого - Грета, хочет представить Грегора чудовищем, она говорит: " Но какой же он Грегор? Будь это Грегор, он давно бы понял, что люди не могут жить вместе с таким животным, и сам ушел бы. Тогда бы у нас не было брата, но зато мы могли бы по-прежнему жить и чтить его память. А так это животное преследует нас, прогоняет жильцов, явно хочет занять всю квартиру и выбросить нас на улицу". Занять квартиру, не съесть, а под поеданием надо понимать овладение, нет, он только выбросит на улицу. Здесь феномен абсолютно обратный каннибализму, Грегор не способен овладеть душами семьи, наоборот, он может только избавиться от нее, от своей как бы потенциальной пищи. Не поглощение, а, обратно, рвота. Пожирание происходит на более высоких инстанциях. Сама система и есть гигант Гойи, проблеснувший в голове художника, сам мир поглощает своих шурупов, это и есть колония "В исправительной колонии" Ф.Кафки. Это "страна с деспотической властью, которая опирается на эти установления, нивелирующие личность, пронизывающие все общество сверху донизу и, более того, занимающие немалое место в воспитании характера" (Л. Эйдлин). В этой стране господствуют людоеды, пожирающие друг друга, а Грегор жертва, пожираемая со всех сторон, и, может символично то, что сам он ничего не ест, не ест и его семья - идея о том, что всепожирающая мрачная каннибалистическая машина живет за окном и нередко внедряется в жизнь замкнутых личностей. Это наглое пожирание охранников еды Йозефа К. в романе "Процесс" Ф. Кафки, это поедание картофеля трех бородатых квартирантов в рассказе "Превращение", это поедание страшной машины офицера "В исправительной колонии". Эта же система описана Лу Синем в рассказе "Записки сумасшедшего": "Наверное, вначале все дикари хоть немножечко, да лакомились человеческим мясом... И Я сварил своего сына и отдал на съедение Цзе и Чжоу, потому что так повелось с давних времен. Кто знает сколько было съедено людей с того момента, как Паньгу отделил небо от земли, и до тех пор, когда съели сына И Я... В прошлом году, когда в городе казнили преступника, какой-то чахоточный макал пампушку в кровь казненного и облизывал ее". Открытие этого таинства окончательно загоняет героя рассказа в одиночество, которое царит в мире Кафки, в одиночество, описанное Лу Синем: "и солнце не всходит, и двери не отворяются; кормят два раза в день...". "Кто способен подняться..., не видя поддержки вокруг, не надеясь на сочувствие и не имея никаких оснований сомневаться в своей гибели?", - размышляет сумасшедший. Сумасшедший, тыкающий пальцем в истину, в саму суть, заставляя смутиться систему, но снова приобрести свой истинный вид, отряхнуться и указать на сумасшедшего. Указать пальцем... задавить... изничтожить в корне. Многие критики указывали на параллель между творчеством Гоголя и Лу Синя.
"Шинель" Гоголя - история маленького человечка в бюрократическом моральном для вида мире. "В "Шинели" и в "Превращении" герой, наделенный определенной чувствительностью, окружен гротескными бессердечными персонажами, смешными или жуткими фигурами, ослами, покрасившимися под зебру, гибридами кроликов с крысами. В "Шинели" человеческое содержание героя иного рода, нежели у Грегора в "Превращении", но взывающая к состраданию человечность присуща обоим", - отмечал В. Набоков. Всюду герои, столкнувшиеся с бессердечной ненасытной системой, становятся одинокими, это своего рода блокировка от внешнего мира. Эта замкнутость приводит в основном к саморазрушению, саморазрушению по собственной воли, по закону самой материи - ведь согласно закону термодинамики, замкнутые системы с течением времени доходят до самых элементарных структур, до атомов, до ничтожеств. Любая замкнутость, заметим любая, приводит к разрушению. У Ф.Кафки герои зачастую замыкаются до странной голодовки, настолько изолированный герой не может не пренебрегать пищей. А впереди их ждет гибель. Вообще, гибель ждет любого существа, но это гибель абстрактная, странная, неестественная, трагическая.
Салтыков-Щедрин, ценивший творчество Н. Гоголя, создал историю семьи Головлевых, чья трагедия связана с историей России. Все герои "Семьи Головлевых" проходят небольшую странную жизнь, а в конце концов замыкаясь, разрушаются. Но каждый из членов семьи, замыкаясь, находят небольшое развлечение в этой безысходной ситуации. Замкнутый мир - это мир на себя.
О, созерцай душа: весь ужас жизни тут
Разыгран куклами, но в настоящей драме.
Они, как бледные лунатики, идут
И целят в пустоту померкшими шарами.
...
С их похотливою и наглой суетой,
Мне крикнуть хочется - безумному безумным:
"Что может дать, слепцы, вам этот свод пустой?"
(Шарль Бодлер. "Слепые")
Картина Питера Брейгеля "Слепцы" трясется и вопит этим бессмысленным одиночеством слепых бродяг, образовавших цепь одиноких в бесконечном мире красок. Но каких красок? Что за мир окружает этих слепцов? Все творчество П. Брейгеля полно ответов на эти вопросы. Это и мир тихого Антверпена, но это и мир всепожирающей Смерти, захватывающей жизненные пространства бытия, оставляя за собой лишь пустоту! Создавая пустоту, порождая пустоту! Вихорь голода одним глотком поедает человеческую плоть. Исхудавшие собаки, спешащие за Смертью, мешок костей, под названием лошадь, внедряется в живую плоть с одной целью - оставить Ничто. Такова картина П. Брейгеля "Триумф Смерти". А над всем уничтожающимся пространством возвышается столб с колесом для колесования, установленная испанскими властителя. И опять Испания, испанская кухня... Каннибализм...
Довольно!
Заключение
Кухня Ф.Кафки настолько глубока, насколько кажется неглубокой. Раскрыть безмерный клубок этих необычных блюд весьма невозможно в нескольких страницах. А потому остается только есть - есть Ф.Кафку - его плоть, его творчество, его размышления, развеянные ветрами времен.
Пожалуйста, представьте небольшой ресторанчик, заблудившийся среди сотен комнат. Здесь вам всегда рады, здесь вам предложат самые необычные блюда из кухни Кафки.
- Весьма голодная кухня, - отметил гурмэ.
- Напротив, - улыбнулся официант, - выбор очень велик.
Вскоре на столе поставили изысканное блюдо, испускающее запах одинокого дерева на знакомой улице, запах детства, запах странных размышлений, запах чьих-то удовольствий. На вкус это блюдо разворачивается в бесконечных сочетаниях морского прибоя, старых домов, стариков сидящих на крыльце. Но вот-вот...месье, вот оно вот, уловите тот необычный переход, сейчас он растает на вашем языке, но прочувствуйте его, он может больше не повторится, ибо это случайность опытного повара, но, увы, его почувствуете только вы, только вы, месье, и больше никто не будет знать об этом вашем секрете. Ну, как!
Вам остается только отвернуться и вслушаться в одинокую скрипку, прозвучавшую в этот момент случайно, но напомнившая вам о той мысли, которую вы так долго хранили в своем сердце, а теперь оно лишено смысла. Bon appetite, месье! Вечер еще впереди!
- "Парфюмер!", - воскликнул кто-то и на кухне Кафки кто-то улыбнулся.