Инесса Матвеевна сидела у окна и плакала, поджидая ученика. В последнее время это было ее излюбленным занятием - не поджидать своих учеников, а именно плакать, сидя у окна. Она была женщина хорошая, но уж очень ранимая. Люди, с которыми ей приходилось жить, даже не представляли, как она порой страдала по самым пустячным поводам. Что особенного в том, что ее молодой зять позволял себе выпить лишнего с друзьями - имел право, не на работе же. А выпив, орал так, что было слышно всем соседям : "У всех людей тещи как тещи, а у меня - Мамзель! Посмотрите на нее, люди ! Лопочет, как дура, по - французски, а пельмени стряпать не научилась! " И она каждый раз плакала, потому что все это было правдой. Она была среди них чужой, одно слово - Мамзель. И она действительно не умела стряпать пельмени. Но почему ее за это нужно было публично унижать на старости лет, до нее все равно не доходило. А зять никак не мог понять, как трудно было Инессе Матвеевне, которую родители еще девочкой привезли из далекого города Шанхая, адаптироваться в повседневной жизни. Она с детства говорила на английском, французском и даже на китайском, а вот русский язык ей как - то не давался, и знала она его из рук вон плохо. Когда родители решили вернуться в Россию, которая тогда была Советским Союзом, они не знали, через что им придется пройти. Среди дружного сообщества советских людей они были чужаками, да так ими и остались. Со своими интеллигентскими замашками, лаун-теннисом и хорошими манерами как они могли слиться с бодрой массой советских людей, которые все уже разрушили - до основанья. Их так и звали - шанхайцы, и они жили своей диаспорой, чужие среди своих. Если опустить тот факт, что папу, конечно, репрессировали, и он исчез из их жизни без права переписки, если забыть о полуголодном послевоенном существовании, жизнь Инессы Матвеевны в конце концов сложилась удачно. Если дети вели себя правильно, то они не отвечали за грехи отцов... Инесса Матвеевна окончила Институт иностранных языков, но была невыездная - что уж тут поделаешь. Она по этому поводу особо не страдала, потому что как раз пошла мода на спецшколы. В одну из них ей удалось устроиться, и преподавала она не что - нибудь, а англо - американскую литературу. Учебников для спецшкол никаких еще не было, и она просто читала детям оригинальные тексты, а потом они их вместе переводили и обсуждали. Учили наизусть стихи и писали сочинения. Все, как обычно, только на английском языке. Инессе Матвеевне это так нравилось, что она бы занималась с детьми и бесплатно. Но ей так здорово повезло, что за это еще и платили.
После смерти матери Инесса Матвеевна вышла замуж за вполне благонадежного советского мужа. Она сменила наконец свою запятнанную фамилию, и никто уже не мог напомнить ей о папе и вообще о прошлом. Теперь она уже была не Маневич, а Кузькина. Новая фамилия шла ей, как лошади фата. Муж был ничего, только очень уж ревнивый. Когда напивался, то насмехался над ней и звал ее "интеллего". С годами он пил все больше и стал звать ее Мамзелью - и никак иначе. Его стараниями вскоре ее начали именно так звать все соседи, потом их дети, а потом и все ученики в школе. Выросла единственная дочь, муж давно уже умер, а она так и состарилась - Мамзелью.
И не напрасно говорят, что девочка всегда выходит замуж за своего отца. Зять был точной копией покойного мужа: он так же напивался, так же свирепо ревновал дочь, а ее звал все так же - Мамзель. Нет, когда сильно напивался, то звал еще "интеллего сраное", в чем пошел дальше покойного мужа. Дочь ее не любила и как - то стыдилась. Может быть, потому, что она не умела стряпать пельмени. Может, не хотела из - за Мамзели и сраного интеллего с мужем ссориться. Может, потому, что закончила ту самую школу, где все поголовно звали ее мать Мамзелью.
Мамзель, кстати сказать, успела обучить свою дочь американскому английскому и английскому английскому, потому что это не одно и то же. По-французски дочь знала гораздо хуже, но все равно кое - что знала. Никакой благодарности за это она не испытывала. Напротив, к иностранным языкам, неправильным глаголам и всяким перфектам, присущих этим языкам, испытывала почему - то тихую ненависть. А вот мужа своего, который ни одного языка не знал и перфекты эти нужны ему были, как попу гармонь, почему - то как раз любила. Как видно, уродилась в отца - не в мать. Протрезвев, зять обычно хлопал Инессу Матвеевну по плечу со всей силы и извинялся : "Да ладно тебе, мать. Что ты все хнычешь. Пардонирую!" Уж лучше бы вообще не извинялся. Прошли годы, вся жизнь прошла, а Мамзель так и не поняла, почему же ее собственная семья так упорно отвергает ее, из поколения в поколение.
Все, что нудно тянется годами, кончается в одночасье. Как - то вечером Мамзель легла спать замужней женщиной, а проснулась девицей. Нет, пардон, вдовой. Так же неожиданно закончилась и совместная жизнь с дочерью и зятем - в тщетном ожидании внуков.
В один прекрасный день зять по обыкновению немного выпил и малость попугал их топориком. Он гонял их по квартире, да так, что Мамзель посреди ночи очутилась на лестничной площадке практически неглиже. До утра ее приютили добрые соседи. Зять еще немного покуролесил, и все затихло. Утром ему стало малость неудобно, и он решил выйти из дома пораньше, потому что упреков не любил. Мамзель услышала, как знакомо клацнул замок, гордо запахнулась в соседское одеяло и прошествовала к себе домой, словно опальная королева - мать, вернувшаяся из изгнания.
Дочь сидела на кухне, избитая до неузнаваемости. Таких избитых людей Инессе Матвеевне видеть не приходилось. С перепугу она хотела вызвать скорую, но дочь не позволила - стыдно. Зятю было малость неудобно, а дочери было стыдно. Мамзель обложила дочь примочками, дала ей снотворного и уложила в постель. Затем железной рукой достала с антресолей самый большой чемодан и аккуратно сложила в него все вещи зятя, не забыв ни единой мелочи.
Когда зять вернулся, выпив маленько для храбрости, то увидел у дверей знакомый чемодан. Рядом стояли его удочки и даже гири, которыми он иной раз баловался, чтобы не прокисла в нем сила молодецкая.
"Смотри-ка, даже гири притащили, не поленились. Змеищи. Он тут, понимаешь, пашет, рогами в землю упирается, чтобы содержать этих бесполезных тварей, а они его будут из дома выставлять! Да кому они нужны, две гадины: одна детей не рожает - что за жена, другая пельмени стряпать не умеет - что за теща. Смех один! А пьет он, между прочим, на свои, а не на ихние! На ихние не то, что выпить - тараканов не прокормить!"
Зять упорно звонил, а еще и стучал ногами в дверь, чтобы змеищам служба медом не казалась. Чтобы они знали, что Мужик и Хозяин домой вернулся. Он даже запыхался. Дверь внезапно отворилась, и в проеме возникла Мамзель, страшная, как Пиковая Дама - в лице ни кровинки. Она обозвала зятя лузером и факером и велела убираться.
- Эти слова что еще значат? Это ты меня оскорбляешь, старая кикимора?
Старая кикимора отчеканила:
- Вы, Владислав Викторович, мудак. Законченный. Скобарь. Ноги чтобы вашей с этой минуты не было в моем доме.
Сроду он матерных слов от старухи не слышал. У него даже челюсть отвисла. Будучи лингвистом, Инесса Матвеевна привыкла со снайперской точностью находить нужную лексическую единицу, даже в таком контексте.
Зять попер свои гири восвояси. Две недели дочь не выходила из дома - пряталась от позора. На работе взяла отпуск за свой счет. Зять ходил по знакомым и всем рассказывал, как две змеищи в разгаре лета "выгнали мужика на мороз. А он только немного руки распустил - и все. Дело - то житейское!" И мать, и дочь случившееся не обсуждали, и даже в глаза друг другу старались не смотреть.
Так прошел месяц. Как - то в ожидании ученика Мамзель выглянула в окно и увидела, что во дворе на лавочке обнимаются дочь с зятем. Матвей Аронович с детства внушал Инессе, что правду говорить легко и приятно. Так она была воспитана. Дочь вернулась домой заплаканная, и Мамзель в лоб задала ей прямой вопрос. Но прямого ответа не получила, а получила путаную истерику. Дочь орала "Ты отца в могилу свела, а теперь мой Владик тебе помешал! Тебе вообще мужики мешают! Что ты лезешь в мою жизнь, что ты можешь в ней понимать? Лопочешь только по - иностранному! Да над тобой же люди смеются. Одно слово - Мамзель!"
Потрясенная Мамзель узнала, что дочь с зятем хотят квартиру эту разменять, чтобы жить отдельно, своей семьей. И уже присмотрели для себя - улучшенной планировки, с лоджией, чтобы как у людей. Ей - хрущевку, второй этаж. Хватит в халабудах этих жить полнометражных.
Хрущевка была премерзкая, и она ее возненавидела с первого взгляда. В ней стояла многолетняя тоскливая вонь. Не застарелый запах чужого жилья, а именно тоскливая вонь давно заброшенного нежилого места. На словах ее никто не торопил, можно было поискать что - нибудь другое. А на деле факер Владик ежедневно подогревал дочь, и она была постоянно на взводе. Обстановка в доме накалялась день ото дня и неуклонно приближалась к боевой. Все унесло безжалостное время: и молодость, и красоту, и даже мужа. У старой Мамзели осталось только чувство собственного достоинства, и оно никак не позволяло ей и дальше терпеть присутствие зятя. Она согласилась и начала собираться. В этом доме она прожила пятьдесят лет. Этот дом помнил еще папу. Она вросла в него всеми венами и жилами. Она ходила по дому и прижималась щекой к старым стенам, просила отпустить.
Сначала она складывала свои нехитрые пожитки сама, но так долго просиживала над каждой вазочкой и связкой писем, что всем стало ясно: они не переедут даже до Страшного суда. Дочь наконец взорвалась: " Ты что, издеваешься? Мы упустим обмен - что тогда? Ты специально время тянешь, да? Ну почему ты мне все время жизнь портишь!"
Да, она тянула время. Это правда. Как маленькая девочка, она все время надеялась на чудо: вдруг все как - то устроится. Впервые она обратилась к незнакомому и непонятному ей Богу. Она не знала, как с ним разговаривать. Добыла Молитвослов и переписала специальную такую молитву, которую читают в минуту опасности: " Прибежище мое и защита моя, Бог мой, на которого я уповаю! Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен..."
У Господа много дел, и ему некогда заниматься обменами. Он не осенил Мамзель своими сияющими перьями. Наступил день, когда в дом пришли шумные грузчики, и вся ее жизнь вытекла прямо на лестницу через раскрытые двери. Дочь с остервенением впихивала все оставшееся барахло в мешки и коробки: "Наконец - то будет чем заняться, сиди и разбирай теперь на новом месте, хоть докуда". Мамзель сидела в папином вольтеровском кресле, поджав ноги. Вещи утекали на лестницу, а мутные воды переезда подбирались все ближе. Наконец кресло осталось единственным островком. Грузчики с трудом отодрали окостеневшие пальцы, которые четыре часа подряд сжимали подлокотники, и на ватных ногах свели ее вниз, посадили в машину и повезли на новое место.
Они затащили все нажитое и выстроили Великой китайской стеной. Посередине поставили вольтеровское папино кресло, снова усадили ее туда и растворились. Немилосердно дуло по ногам и воняло из писсуара. Но в ней еще текла еврейская кровь, и она знала, что такое сорок лет скитаться по пустыне в поисках приюта. Жизнь поступила с ней по - свински, и теперь так будет всегда.
На рассвете она в ужасе проснулась от невыносимой боли и резко выпрямилась на постели. Потом боль внезапно ушла, но в утренней тишине ясно слышался хрустальный звон, и она догадалась, что это разбилось ее сердце. Она думала, что после этого умрет. Но нет - не умерла.
Как выяснилось, с разбитым сердцем жить можно, и даже еще лучше. Теперь она поняла, почему они все такие, и впервые обрадовалась тому, что ей так много лет. Она радовалась тому, что ей недолго осталось жить вот так - без сердца.
Из заметок Карла Иваныча:
Египетский бог Анубис был проводником между небом и адом - поводырем блуждающих душ. Он изображался с головой собаки.
"Вот наводящий ужас посредник между небесным и подземным миром, то с темным, то с сияющим ликом, высоко возносящий собачью морду Анубис".
Апулей, "Метаморфозы"
ГЛАВА 7. ДОЧЬ ИЗГНАННИКА ИЗ НООСФЕРЫ.
Она умылась в вонючем санузле и начала разбирать Великую китайскую стену своего одиночества. У одиночества очень суровые законы. Шаг вправо, шаг влево... Говорят, что женщина не может ходить неприбранной при муже и детях. Пустое ! Иногда может. Истинное одиночество - это другое.
Держись изо всех сил, когда утром не хочется открывать глаза и вылезать из кровати, потому что никто не придет и идти тебе некуда.
Держись изо всех сил, когда не хочется готовить нормальную пищу только для себя одной, потому что некому будет ее есть.
Держись изо всех сил, когда не хочется мыть посуду, потому что никто не придет и не увидит, как она громоздится в раковине.
Держись изо всех сил, когда не хочется причесываться, снимать ночную рубашку. Никто не придет и не увидит, как ты выглядишь.
Стиснув зубы, из последних сил делай зарядку, гуляй в любую погоду... и пошли они все !
Ее спасло только то, что все эти дни она думала о папе. Каково ему было оставаться человеком, но без права переписки. Жить и умереть изгнанником из ноосферы, без обратной связи с человечеством...
Люди бывают трех сортов : одни живут поступками, вторые чувствами, третьи - мыслями. Мамзель относилась к третьему виду. Ее собственная жизнь была небогата событиями. Поступали все время другие люди, а она только вынужденно реагировала и старалась никому не мешать. Этот номер у нее не прошел, и ей захотелось совершить наконец какой - нибудь Поступок. Она достала шкалик коньяку, и в первый и последний раз в жизни решила выпить в одиночестве. Вылила коньяк в железную кружку, подошла к зеркалу и, глядя самой себе в глаза, вслух прочла горькие слова Анны Андреевны:
" Я пью за разоренный дом,
за злую жизнь мою,
за одиночество вдвоем,
и за тебя я пью.
Я пью за мертвый холод губ,
за взгляд предавших глаз,
за то, что мир жесток и груб,
за то, что Бог не спас".
Чокнулась со своим отражением и, давясь, выпила до дна свою горькую чашу. Это был Поступок. Эти слова провели жирную черту по судьбе и по душе. Она поняла : хватит быть Мамзелью, иначе добрые люди просто сживут ее со свету.
В жизни всегда так : скажешь "А", приходится говорить и "Б". Стоит выйти из пассивного состояния и совершить хоть один поступок, следующие выстраиваются в очередь и тоже ждут, когда ты их будешь совершать.
На следующий день с утра бывшая Мамзель поперлась в сберкассу и сняла похоронные деньги. Ничего, просто так лежать не оставят.
Первым делом она привела слесарей и повелительным тоном велела избавиться от этой вони. Мерзкая хрущевка сопротивлялась пять дней. Сантехники считали, что вонь неистребима в принципе. Старуха почудит - почудит и отстанет. Но вонь ушла, как миленькая.
Потом пришел плотник, подогнал рамы и двери. Перестало дуть.
Инесса Матвеевна глубоко вздохнула и начала разбирать Великую китайскую стену мешков и коробок. Она долго мучилась, но решила все - таки продать книги. Оставить себе самое необходимое, а остальное безжалостно продать. Обливаясь горючими слезами, она прощалась с двухтомной "Историей инквизиции" и миниатюрным английским изданием Шекспира 1812 года - красный сафьян, золотой обрез. Нет, уж лучше она их всех пристроит сама. Она представила себе китайское издание Цао Чжи в руках факера и содрогнулась.
"Я взошел
На гору Бэйман,
Вниз смотрю,
смотрю без конца:
Как он пуст
И угрюм, Лоян,
Горсть золы -
От его дворца.
А дома ?
Даже нет следов,
Лишь бурьян
До небес высотой.
Молодежь, -
И нет стариков,
Кто пройдет -
Для меня чужой.
Сорняки в полях,
Не зерно.
На заросшей тропе
Стою,
Не видал
Этих мест давно
И теперь их
Не узнаю.
А вокруг
Печаль и тоска
И на тысячи ли
Ни дымка.
Вспомнил дом,
Где когда - то жил.
Говорить не могу,
Нет сил".
Из заметок Карла Иваныча :
Крошечные японские нэцке сохранили для потомков облики нечистой силы : водяных каппа, леших тэнгу, демонов они и оборотней бокэмоно. Тэнгу дословно переводится как "небесная собака" иногда как "небесная лисица". Буддисты считали тэнгу духом гор. Он имел способность к перевоплощению и принимал облик монаха. Но чаще являлся в виде птицы или крылатого человекообразного существа. В нэцке он изображался в виде карасу - тэнгу - ворона, вылупляющегося из яйца. Японцы верили в то, что души умерших перевоплощаются в воронов, которые живут в ветвях священных деревьев. Каппа изображался пучеглазым, в чешуе и маленького роста. На пальцах - перепонки, а на голове - хохолок, внутри которого ямка с водой. Если вода случайно выльется на землю, то каппа потеряет свою силу. Бокэмоно резчики нэцке представляли себе по - разному : лысых с третьим глазом во лбу или с очень длинной шеей. Объединяло их только то, что ни у кого из них не было ног. В Китае и Японии бокэмоно считали не волков, как в Европе, а лис и барсуков. Лисицы владели злым волшебством, жили по нескольку столетий и морочили людям головы. Чаще всего лисицы принимали облик красавиц и странствующих монахов. Лисица могла перевоплотиться только семь раз, а вот барсук-тануки - аж восемь раз. Тануки был не менее зловреден, а превращался он в мужчин, и был распутен и похотлив. И шутник он был изрядный. Например, в городе Тотэбояси жил да был монах по имени Сюкаку. У него был котелок для чая, в котором никогда не кончался кипяток. Показал Сюкаку этот волшебный котелок настоятелю, но тот почему - то сразу догадался, что это и не котелок на самом деле, а тануки. В результате тануки был разоблачен и бежал из монастыря, а монах остался без котелка. И с кипятком у него теперь всегда были проблемы. А еще тануки очень любил надувать живот и колотить по нему лапами в ночной тиши. Одни предания гласят, что он это делает при чтении хокку. Другие же - что пугает одиноких путников. Не оборотень, а просто душка.